Чужие страсти

5

Это было долгое путешествие. Три дня он потратил на то, чтобы добраться из Намибии до Йоханнесбурга, включая поездку на джипе, а это почти четыреста миль от полевого лагеря съемочной группы до столицы страны, Виндхука, где ему удалось сесть на транспортный самолет, отправлявшийся на юг. После этого он еще четыре дня проходил всевозможные медицинские обследования в центральной больнице Йоханнесбурга, прежде чем вылетел в международный аэропорт имени Кеннеди. Сейчас было шесть тридцать утра, и он ехал в такси на Манхэттен — потрепанный, с покрасневшими глазами, давно не бритый, семьдесят пять килограммов живого веса.

Поднимавшееся солнце пробивалось сквозь пятна перистых облаков на сером ноябрьском небе, похожем на грязное оконное стекло, по которому несколько раз лениво мазнули тряпкой. Вон опередил старушку зиму, но не намного. Деревья вдоль подъездной дороги, по которой они сейчас ехали, стояли почти без листьев и напоминали скелеты, а высоко в светлеющем небе медленно двигался темный клин улетающих на юг гусей.

Вон смотрел на дома, выстроившиеся вдоль скоростной автострады, называющейся почему-то Хорас Хардинг Экспрессвэй. «Кем он был, этот Хорас Хардинг, черт побери?» — подумал Вон. Здания были разные — от обветшалых до хорошо ухоженных, — но все имели совершенно одинаковые размеры, лужайки цвета хаки и вид из окна на пролетавший по автостраде Лонг-Айленд поток машин. Глядя на них, он почему-то представлял вереницу ящиков, застрявших на ленте транспортера.

Вон думал о людях, которые живут в таких домах. Как их занесло в это место, где каждый день видишь только мчащиеся — или ползущие, как сейчас, — автомобили и постоянно дышишь выхлопными газами? Произошло ли это по собственному выбору или в результате процесса медленного и постепенного изгнания? Довольны ли они, оставаясь здесь, или все же испытывают непреодолимое желание вырваться в большой мир?

Что касается самого Вона, то он родился с таким желанием. Он не мог вспомнить, чтобы его когда-нибудь не тянуло исследовать далекие страны. Еще мальчишкой он зачитывался книгами Тура Хейердала, Питера Маттиссена, Яна Морриса и Пола Теру, мечтая о том, как однажды увидит все эти экзотические места. Когда ему исполнилось восемнадцать, он записался в Корпус мира. После двухлетнего пребывания на Марианских островах, где он учил местное население основам английского языка, Вон вернулся домой и обнаружил, что его сестра обручена и готовится выйти замуж, отец идет к алтарю с третьей избранницей, а мать в четвертый или пятый раз (он уже сбился со счета) отказывается лечиться от алкоголизма.

Он связался с парой своих приятелей из школы, и в скором времени ему удалось договориться насчет работы в региональном отделении Си-эн-эн в Атланте. За два года Вон приобрел навыки, необходимые, чтобы стать оператором, и очень скоро природное бесстрашие и способность к языкам стали заносить его в самые горячие точки в стране и за границей. Он снискал репутацию человека, который мгновенно оказывался в гуще событий и всегда добывал первоклассный материал. В восемьдесят третьем Вон был одним из первых, кому удалось отснять последствия резни в Бейруте, где террорист-самоубийца атаковал казармы морской пехоты. В зонах боевых действий он стал настоящим профессионалом относительно того, как вести себя при артиллерийском обстреле, избегать мин и ориентироваться в дипломатической неразберихе. И только после событий в Сомали, когда он едва не погиб от пули снайпера, Вон потерял интерес к тому, что его приятель Мэтт Мак-Фетридж называл «пиф-паф».

Вскоре после этого пути Вона и Си-эн-эн разошлись; он стал хвататься за любую операторскую работу, беспокойно перенося периоды вынужденного безделья, словно дикий зверь, которого вырвали из мест его привычного обитания. Стремительное развитие кабельного телевидения раскрыло перед ним новые возможности, в основном в виде заказов от каналов «Нэшнл Джиогрэфик» и «Дискавери», на месте которых раньше были только Пи-би-эс и Би-би-си, лишь изредка показывавшие документальные ленты. Последние пятнадцать лет Вон почти непрерывно переезжал с места на место; единственным постоянным почтовым адресом был абонентский ящик на центральном вокзале в Манхэттене, а настоящим домом — тот уголок света, где ему приходилось жить в данное время. Это было его первое возвращение в Нью-Йорк с момента похорон зятя.

И возможно, последнее.

Но сейчас ему не хотелось об этом думать. За мрачные размышления лучше всего приниматься на сытый желудок, после хорошего ночного отдыха, напомнил он себе. При мысли о еде в животе жалобно заурчало. Вон не ел со вчерашнего утра, проспав обед, который давали в самолете, и решил перекусить где-нибудь в городе, прежде чем отправиться к сестре, в ее временное пристанище. Ему не хотелось ломиться к ней в такой час — Лайла еще вполне могла спать.

Они миновали мост Трайборо и вскоре уже ехали по знакомым улицам Манхэттена. Вон попросил высадить его на углу Мэдисон и 89-й улицы, бросив попутно несколько фраз на арабском языке, что заставило водителя с удивлением посмотреть на пассажира в зеркало заднего вида. По широченной улыбке на морщинистом коричневом лице можно было подумать, что Вон дал ему не десять долларов на чай, а целых пятьдесят. Прежде чем Вон успел что-то сообразить, таксист уже выскочил из машины и, открыв багажник, стал доставать его вещи: рюкзак и оливково-серый вещевой мешок, которые проделали больше миль, чем тот «Боинг-747», на котором они летели. Это были все пожитки Вона, если не считать кинокамеры с объективом высокого разрешения и ящиков с разным оборудованием, отправленных морем.

На прощание они с водителем ударили по рукам.

— Всего тебе хорошего, друг, — сказал Вон по-арабски.

— Да пребудет с тобой Аллах, — ответил ему сияющий таксист.

Вон нашел круглосуточное кафе и заказал себе завтрак по полной программе: яичница, сосиски, блины и картофельные оладьи, а затем запил все это громадным количеством черного кофе. Он заметил, что официантка время от времени с любопытством поглядывает на него, вероятно удивляясь, как человек, способный поглотить целую гору пищи, может оставаться таким худым. Худой — это еще мягко сказано: в результате недавнего заражения амебной дизентерией, согнавшей с его и без того поджарой фигуры еще килограммов пять, от Вона остались кожа да кости. Сейчас его вполне можно было принять за выходца из лагеря военнопленных. К тому же он совсем не был похож на местного жителя. Длинные светлые волосы, выгоревшие на солнце и ставшие почти белыми, и сильно загорелое лицо с глубокими морщинами, напоминавшее бесплодный холм, изрезанный пересохшими руслами ручьев, резко контрастировали с бледными лицами людей, которые окружали Вона сейчас. На нем была потрепанная в путешествиях рабочая одежда, и его вряд ли можно было спутать с поднявшимся пораньше бизнесменом, заскочившим перекусить по дороге на работу. Здесь, на родной земле, Вон ощущал себя в большей степени чужим, чем в любом из самых отдаленных уголков, где ему довелось скитаться.

Он расплатился по счету, оставив официантке щедрые чаевые. Умение бережно относиться к деньгам было еще одной привычкой, помимо жизни на одном месте или долгих отношений с одной и той же женщиной, которой он так никогда и не приобрел. Заработать для него не было проблемой — на самом деле ему очень хорошо платили за то, что он с удовольствием был готов делать даже бесплатно, — но для Вона это давно стало просто средством решения жизненно необходимых, но скучных вопросов. Поэтому деньги у него имели склонность накапливаться — в карманах, в шкафах, на полузабытых депозитных счетах, а иногда и в виде необналиченных чеков.

Вон с радостью отдал бы сестре все свои сбережения до последнего цента, но она упрямо отказывалась брать у него что-то сверх того, что он уже дал ей.

— Как знать? Возможно, однажды они понадобятся тебе самому, — сказала она ему слегка ироничным тоном, который использовала в тех случаях, когда ей хотелось напомнить о неспособности Вона, а может, его нежелании строить планы дальше, чем бронирование очередного билета на самолет. Слова, которые теперь казались пророческими.

С вещевым мешком в руке и накинутым на плечо рюкзаком Вон решил пройти три квартала до места, где сейчас жила Лайла, пешком. Хотя ему не терпелось побыстрее увидеть сестру, он боялся сообщить ей новость, которая могла увеличить бремя тягостных проблем, обрушившихся на нее. Поэтому сейчас он шел к ней неспешным шагом. Помимо выигранного таким образом времени это давало ему возможность немного акклиматизироваться в суете и неразберихе большого города, в реве автомобильных сигналов и визге шин на асфальте. Медленно идя по тротуару, Вон чувствовал себя так, будто совершал путешествие в прошлое, и представлял места, где он когда-то побывал. Марракеш с его древними улочками, похожими на лабиринт, и заунывными выкриками муэдзинов, зовущих правоверных в мечети. Марианские острова, где жители деревни, вероятно, за год проходят столько же, сколько большинство снующих вокруг людей — за неделю, но которые при этом гораздо более довольны своей жизнью. В своем воображении он видел солнце, встающее над греческим островом Лемнос, куда у него была командировка в прошлом году примерно в это же время, и солнечные лучи, поджигающие прозрачное море такого неистово бирюзового цвета, что Вону казалось почти преступлением, что рыбаки на берегу, тянущие свои сети, похоже, совершенно не обращают на эту красоту никакого внимания.

Как же ему будет не хватать всего этого! Он будет тосковать по временам, когда вставал с первыми криками петухов и ложился спать под стрекотание сверчков и кваканье древесных лягушек. Он будет скучать по головокружительному предчувствию новых возможностей, которое всегда у него возникало, когда он впервые шел по улицам незнакомого города, и которое немного напоминало влюбленность. Он никогда не забудет еду, продававшуюся на улицах Хо Ши Мина, и самодельную текилу из Сан-Хуан-де-Алима. Он также будет помнить всех своих женщин, с которыми в течение этих лет делил постель; каждая из них была по-своему прекрасна и любима им.

Нахохлившись в своей видавшей виды пилотской куртке с высоким, поднятым до ушей воротником из овчины, Вон снова принялся обдумывать предстоявший ему тяжелый разговор с сестрой. Бедная Лайла. Ей и без него пришлось достаточно много пережить за эти несколько месяцев. Наверное, он отложит это до момента, когда они уже успеют поговорить. Он так долго не видел ее. Зачем же все портить прямо с порога?

По адресу, который она ему дала, он нашел фешенебельное здание; консьерж в аккуратной униформе позвонил в квартиру, чтобы предупредить о его приходе. Через несколько минут Вон вышел из лифта на тридцатом этаже и встретился с Лайлой, которая ждала его. Она обхватила брата руками и так крепко обняла, что он, нагруженный рюкзаком и вещевым мешком, тут же потерял равновесие. Наконец отпустив его, она сразу же принялась с любовью выговаривать ему:

— Ты только посмотри на себя, кожа да кости! Чем ты там питался? Подножный корм, корешки-ягодки?

— Мне больше нравятся ящерицы и насекомые, — ответил Вон с шаловливой улыбкой.

— Фу-у. — Она скорчила гримасу.

— А ты? Я готовился увидеть здесь крушение «Геспера»[42]. А вместо этого вижу тебя почти такой же, какой ты была в старые добрые времена. — Она была более худой, чем ему хотелось бы, но, к счастью, уже не напоминала своим видом бродячего мертвеца.

— Это только потому, что я знала о твоем приезде. Господи, как же я рада тебя видеть! — Лайла снова обняла его, быстро и горячо, а затем, отстранившись, сморщилась. — Боже мой, когда ты в последний раз купался?

— Вода в пустыне — большой дефицит, — с озорной усмешкой ответил Вон.

— Тогда ты можешь пойти в душ, пока я буду накрывать на стол. Я знаю, что ты предпочитаешь жить в буше, но у цивилизации все-таки тоже есть свои плюсы.

При упоминании о еде Вон про себя застонал. Он мог бы догадаться, что Лайла будет настаивать на том, чтобы покормить его. Теперь же ему предстояло найти в своем уже изрядно наполненном желудке дополнительное место, чтобы она не начала злиться, узнав, что он перед приходом к ней еще куда-то заезжал.

— Красивое место, — заметил Вон, заходя в квартиру. Но при этом он едва взглянул на интерьер в стиле «ар деко»[43] или выразительные картины минималистов на стенах, а сразу направился к широкому окну, из которого открывался панорамный вид на Ист-Ривер.

— Жаль только, что все это не мое и временно.

Обернувшись от окна, он увидел, что Лайла смотрит перед собой ничего не видящим, озабоченным взглядом.

— Когда твои друзья возвращаются из Европы? — спросил он, тщательно стараясь сохранить беззаботный тон.

В прошлый раз, разговаривая с Лайлой, Вон узнал, что у нее не намечалось никаких других вариантов, и если с тех пор ситуация не изменилась, то ей можно было только посочувствовать. Вону не хотелось испортить момент, акцентируя на этом внимание.

— В конце недели, — ответила она. — Осталось всего четыре дня.

— А куда потом?

Лайла вдруг занервничала и, засуетившись, нагнулась вперед, чтобы поправить и без того ровную стопку журналов на стеклянном кофейном столике.

— Я расскажу тебе после завтрака, — уклончиво сказала она.

Она провела его в комнату для гостей, где он бросил свои вещи на кровать и сразу же пошел в душ. Стоя с закрытыми глазами под плотными струями горячей воды, Вон чувствовал, как его плечи, напряженные от долгого сиденья в узковатом для него кресле каютного класса[44], начинают постепенно расслабляться, а темные тучи на внутреннем горизонте расходятся.

Все время до появления Вона из комнаты для гостей — вымытого, свежевыбритого, в единственной своей смене чистого белья, джинсах и рубашке на пуговицах поверх футболки с длинными рукавами — Лайла находилась в кухне, раскладывая приготовленную еду: поджаренные рогалики, ломтики канадского лосося, коробочки со сливочным сыром, приправленным луком, и салатом из белой рыбы. По ярлыкам на снятой упаковке он заметил, что все это куплено в «Забарс»[45], и был тронут тем, что она не поленилась съездить в Вест-Сайд, чтобы купить его любимую нью-йоркскую еду.

Вон помогал сестре носить все это на стол, и, пока она расставляла тарелки и наливала кофе, постарался получше рассмотреть ее. Лайла казалась не просто обеспокоенной: во всем ее виде — в слегка прищуренных глазах, в складке плотно сжатых губ, в той твердости, с которой она ставила на стол каждый предмет, — чувствовалась какая-то отчаянная решимость, как будто она была готова расправить крылья и улететь. Единственной чертой, явно улучшившей ее внешность, помимо таких необходимых ей нескольких набранных килограммов, был новый независимый взгляд. В прежние времена идея независимости у Лайлы выражалась в том, что она надевала стильные джинсы в сочетании со сшитой на заказ блузкой или кашемировым свитером, которые дополнялись дорогими, но со вкусом подобранными драгоценностями. Ему было необычно, но приятно видеть ее сейчас в джинсах и кроссовках, без макияжа, со взъерошенными волосами и с единственным украшением — небольшим серебряным кулоном на шее. Вон воспринимал это как позитивный знак того, что Лайла отпускает свое прошлое, даже если сама она смотрит на все это иначе.

— Как Нил? — осведомился он, когда они сели за стол.

— Хорошо, — ответила Лайла и, немного помолчав, со вздохом уточнила: — Во всяком случае хотелось бы в это верить. Он всегда говорит, что у него все хорошо.

— Он по-прежнему ходит к тому психотерапевту? — Вон в свое время дал ей координаты специалиста, которого ему очень рекомендовал его друг-продюсер.

— Так было еще несколько недель тому назад.

— И что изменилось? — Вон старался сохранить непринужденный тон беседы.

Ему не хотелось, чтобы Лайла заметила, как он встревожен. Несколько раз поговорив с Нилом по телефону, он почувствовал, что у племянника возникли серьезные проблемы.

— Нил в этом не виноват, — пояснила она. — Просто я больше не могу позволить себе платить мистеру Голдману такие деньги.

Вон хмуро посмотрел на нее.

— Лайла…

Она всплеснула руками.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Да, действительно, ради сына я с радостью готова спрятать подальше свою гордость и попросить тебя выписать нам чек. Но когда я предложила это Нилу, мальчик сообщил, что он в любом случае собирался покончить с этими визитами. Он заявил, что устал и его тошнит, оттого что — цитирую его слова — «какой-то психиатр постоянно ковыряется у него в мозгах своей бормашиной».

Вон поморщился.

— Опа.

— Я знаю. Я пообещала ему, что поговорю с тобой об этом, но он даже не захотел меня слушать.

— Наверное, мне нужно самому обсудить с ним это решение.

Лайла задумчиво кивнула и подула на свой кофе, прежде чем осторожно отхлебнуть из чашки.

— Это могло бы сработать, но тебе, вероятно, лучше побеседовать с Нилом лично, а он до начала каникул дома не появится. — Она бросила на Вона настороженный, но полный надежды взгляд. — Ты еще будешь здесь в это время?

Он неопределенно пожал плечами, чувствуя, что пока не готов поделиться с ней своими новостями.

— А как насчет тебя? Ты-то сама планируешь остаться в Нью-Йорке?

Лайла заколебалась, а потом без всякого энтузиазма ответила:

— Собственно, об этом я и собиралась тебе сказать. Я нашла работу.

Вон расплылся в улыбке.

— Эй, так это же прекрасные новости! Расскажи, не вдаваясь в подробности.

Впрочем, Лайла, похоже, не разделяла его оптимизма.

— Это не совсем то, на что я рассчитывала.

— И насколько это может быть плохо? — Вон понимал, что сейчас для сестры даже должность низшего уровня все равно была лучше безработицы.

— Да нет, там, конечно, есть свои преимущества, — произнесла она слегка насмешливым тоном. — Во-первых, предусмотрено жилье, поэтому мне, по крайней мере, не нужно будет беспокоиться о том, куда приткнуться.

— Интересно, какая работа в наше время может включать в себя предоставление жилья? Только не говори мне, что ты собираешься сбежать с бродячим цирком, — пошутил Вон.

— Нет, не собираюсь.

— Тогда что же это?

— Абби предложила мне работать у нее. — Лайла набрала в легкие побольше воздуха и с серьезным видом закончила: — В качестве домоправительницы.

Потрясенный услышанным, Вон откинулся на спинку стула.

— Вау! Так это же… ну, в общем, я не знаю, что сказать. — Он действительно такого не ожидал.

— Да, понимаю. Тебя, наверное, интересует то же, что и меня. Делает ли она это, чтобы унизить бывшую подругу, или ей до смерти хочется видеть меня рядом. — Лайла невесело усмехнулась. — Кто знает? Возможно, понемногу и того и другого. Я только знаю, что в моем положении перебирать особо не приходится. Альтернативы, похоже, нет.

— А Нил? Он будет жить с тобой?

Лайла выпрямилась, и в глазах ее сверкнула искра прежнего огня.

— Сын поедет со мной. Это часть нашего договора.

Вону хотелось хоть немного утешить сестру.

— Что ж, по меньшей мере у вас будет крыша над головой.

— Конечно, — согласилась Лайла. — Но при этом я окажусь бог знает где, в совершенно новом для себя месте. Ведь я не знаю там никого, кроме Абби. Да, забыла сказать: это находится в нескольких часах езды отсюда. — Она тяжело вздохнула, и взгляд ее скользнул к окну. — Хотя здесь меня тоже ничего особо не держит, только масса всяких воспоминаний.

Вон потянулся через стол и положил руку на ее ладонь.

— Не нужно слишком переживать. Это ведь только временно, пока ты не найдешь себе места получше.

Лайла кивнула и, сжав зубы, постаралась сдержать подступившие слезы.

— Да, я знаю. Просто не хотелось бы сейчас чувствовать себя такой неудачницей.

— Какая же ты неудачница? Ты боец. Посмотри на себя: после всего, через что тебе пришлось пройти, ты по-прежнему на ногах, по-прежнему отбиваешься.

Эти слова вызвали у нее слабую улыбку.

— Забавно, как все оборачивается в жизни. Когда мы с Гордоном поженились, я планировала вернуться в колледж и доучиться до степени магистра.

— Ты мне об этом никогда не рассказывала.

— Правда? Наверное, тогда это не входило в число моих приоритетов.

— А что произошло?

Она пожала плечами.

— Жизнь. Я забеременела, а потом появился Нил и стало уже не до учебы. Теперь же выясняется, что моей квалификации хватает только на то, чтобы зарабатывать себе на жизнь мытьем полов. — Лайла помолчала, а затем с горькой усмешкой добавила: — А ведь я не уверена, что справлюсь достаточно хорошо даже с такой неквалифицированной работой.

— Я тоже мало что умел после того, как вернулся из Корпуса мира, — напомнил Вон.

— Тебе было двадцать. А мне — за сорок. Это большая разница, можешь мне поверить. К тому же ты никогда не был изгоем.

— Это все раздули газетчики. У меня нет ни капли сомнения, что очень скоро все уляжется, если уже не улеглось.

— Возможно. Но я по-прежнему останусь персоной нон грата. — Лайла вспомнила, как сказала Гордону, что, даже если его осудят одного, в глазах общественного мнения она тоже будет виновной хотя бы по одной только ассоциации. — Никто не хочет брать на работу вдову человека, лишившего толпу стариков их сбережений. Особенно если она разъезжает на БМВ, а туфель у нее больше, чем у Имельды Маркос.

— А это действительно так?

Лайла бросила на него испепеляющий взгляд.

— Разумеется, нет. Я просто цитирую то, что пишет желтая пресса.

— Ты не несешь ответственности за то, что совершил Гордон, — напомнил ей Вон.

— Непосредственно — нет, но я все же пользовалась этими нечестно полученными деньгами. По крайней мере я должна была бы испытывать чувство вины за то, что прятала голову в песок. И это со мной уже не в первый раз. То же самое было, когда мама уволила Рози. Тогда я тоже смалодушничала. Поэтому, возможно, я всего лишь получаю то, что заслужила. Что посеешь, то и пожнешь, верно?

— Это подход фаталиста, тебе не кажется?

— Что тут сказать? В последние дни я очень остро ощущаю фатальность происходящего. — Лайла умолкла, словно задумавшись над своей нынешней судьбой. Затем она тяжело вздохнула и взяла со стола кофейник. — Налить тебе еще?

— Нет, спасибо. Достаточно.

Она искоса посмотрела на тарелку, которую он от себя отодвинул.

— И это все, что ты съел?

— Я уже перекусил по дороге к тебе, — признался Вон.

— Почему же ты ничего не сказал?

— После того, как ты побеспокоилась обо мне?

— Ничего я не беспокоилась. Мы с тобой видимся не так уж часто. И кто знает, когда ты опять появишься в городе. Завтра-послезавтра ты снова отправишься в какое-нибудь отдаленное место, где я не смогу достать тебя даже по телефону… и где не смогу… — Внезапно она залилась слезами.

Вскочив из-за стола, Вон быстро подошел к сестре и, наклонившись, обнял ее за плечи.

— Кто тебе сказал, что я куда-то уеду? — мягко произнес он.

— Ты всегда куда-то уезжаешь. Вот что ты делаешь, — сквозь слезы пробормотала Лайла, уткнувшись ему в шею. Затем она отодвинулась и укоризненно посмотрела на него, но во взгляде ее быстро появилось смирение. — Нет, я не виню тебя. На твоем месте я бы тоже не захотела оставаться рядом со мной. Посмотри на свою сестру — сплошные неприятности.

— Я никуда не поеду, — повторил Вон, поднимая голову, чтобы встретиться с ней глазами.

Но успокоить ее было не так-то легко.

— Может быть, не сегодня. Тогда завтра или через день.

Вон понял, что больше тянуть нельзя, нужно рассказать ей, почему он здесь, объяснить, что это не просто очередная остановка по пути в какой-то следующий далекий уголок.

— Я здесь надолго. Минимум на несколько месяцев.

— Ты имеешь в виду здесь? В Нью-Йорке?

Он кивнул.

— Джиллиан сказала, что я пока могу перекантоваться у нее. Помнишь Джиллиан?

— Ту художницу? Конечно. Вы ведь с ней одно время встречались?

— Миллион лет назад. Сейчас мы просто друзья.

Лайла, явно озадаченная, смотрела на него, нахмурив брови.

— И все-таки я не понимаю. Ты никогда не задерживался дольше чем на несколько недель. Ты чего-то не договариваешь?

Наступила долгая тишина. Когда Вон наконец заговорил, слова его были обращены куда-то в стену у нее за спиной. Он не мог смотреть сестре в глаза, не мог видеть ту боль, которую причинит своим сообщением.

— Я болен, Лайла. У меня рак. Лимфома не-Ходжкина, если быть точным. Врач в Йоханнесбурге сомневался по поводу диагноза и сделал мне биопсию. Поэтому я и приехал, чтобы лечиться здесь, в Нью-Йорке.

Он перевел взгляд на Лайлу, которая не сводила с него ошеломленного взгляда.

— Нет. — Не веря своим ушам, она ожесточенно замотала головой. — Этого не может быть. Ты? Ты же самый здоровый человек из всех, кого я знаю. Они просто перепутали результаты твоих анализов с какими-то другими.

Вон взял сестру за руку, сжал ее, а потом постарался вложить в свои слова всю нежность, как это было однажды в детстве, когда Лайла вернулась из воскресной школы в слезах, потому что священник сказал ей, что пони не попадают в рай. Ее любимую шотландскую лошадку, Попкорна, недавно усыпили, и Лайла была просто безутешна. Вону поручили убедить сестренку (сам он, честно говоря, не был в этом уверен), что Попкорн сейчас находится на небесах и пасется там на зеленой травке.

— Это еще не смертный приговор, Лайла, — уверенно произнес Вон. — Онкологическое отделение Нью-йоркского пресвитерианского госпиталя считается самым лучшим в этой области. И врач в Йоханнесбурге сказал, что у меня есть хороший шанс на полное выздоровление.

Она продолжала пристально смотреть на него, медленно качая головой.

— Боже мой! Я чувствую себя ужасно. Все это время я была занята только собственными проблемами, тогда как ты… — У нее снова перехватило горло.

— Я сам настаивал на том, чтобы ты обращалась со своими проблемами ко мне, — возразил Вон. — Что бы с нами ни случилось, мы будем с тобой вместе. И это касается нас обоих. — Их родители шутили, что они появились на свет, связанные одной пуповиной, что, похоже, было недалеко от истины.

— Но ведь меня здесь не будет. Кто же позаботится о тебе? — жалобно спросила Лайла.

— Последние лет сорок с небольшим я прекрасно справлялся с тем, чтобы заботиться о себе, — напомнил Вон. — Но в любом случае я не буду совсем один, так что не стоит беспокоиться по этому поводу. Если мне что-то понадобится, рядом будет Джиллиан.

— Я могла бы сообщить Абби, что передумала. Мне еще не поздно отказаться.

— Нет. — Голос Вона звучал твердо. — Я не хочу, чтобы из-за меня ты перекраивала свою жизнь. Кроме того, если ты не возьмешь эту работу, куда же тебе идти?

— Убедительный аргумент. Но не нужно быть таким чертовски благородным. По сравнению с тобой я чувствую себя просто плаксивым ребенком. — Ей удалось слабо улыбнуться сквозь выступившие на глазах слезы.

— Кто нас будет сравнивать, сестренка? Да и вообще, после того как у меня вылезут все волосы и я выблюю половину своих внутренностей, вряд ли я буду чувствовать себя таким уж благородным.

— Ручаюсь, что ты и лысый будешь выглядеть замечательно.

— О, ты должна это помнить! Ведь на всех детских фотографиях я был лысым.

Так они и стояли, думая о причудливых особенностях своих судеб. У Вона еще никогда не было такого острого ощущения близости к сестре, как сейчас. И он сомневался, что смог бы испытывать столь же глубокое, не требующее слов чувство к своей жене. Неожиданно для себя он пожалел, что не любил ни одну из своих подружек до такой степени, чтобы жениться на ней. Теперь, как ему казалось, он понял, в чем заключалась привлекательность брака: для того, кто уйдет первым, это означало, что в конце рядом с ним будут близкие.

— Не думай, что тебе удастся от меня избавиться, — после паузы сказала Лайла. — Я буду приезжать к тебе так часто, что успею надоесть, и тебя еще будет тошнить от одного моего вида.

— Я на это очень рассчитываю, можешь мне поверить, — ответил Вон.

— Ладно. Теперь, когда с этим вопросом покончено, чем бы ты хотел заняться? В нашем распоряжении весь остаток дня. — Она произнесла это нарочито бодрым голосом, решив не позволить всему этому испортить их долгожданную встречу. — Мы можем пойти погулять или просто остаться здесь. На твое усмотрение.

— Честно? Чего бы мне действительно сейчас хотелось, так это поспать. — Вон с трудом сдерживал зевоту.

— Ни слова больше. — Лайла взяла его за руку и повела через холл в комнату для гостей, как могла бы вести сонного ребенка. Пока она опускала жалюзи, он снял туфли и, как только вытянулся на кровати, мгновенно погрузился в дремоту. — «Мой малыш засыпает, пусть клопы его не кусают», — прошептала она слова детской колыбельной, укрывая брата одеялом, а затем наклонилась к нему и нежно поцеловала в щеку.

Уже сквозь сон Вон успел подумать, что клопы — последняя из всех его забот.