Чужой

Блоквилу не оставалось ничего иного, как покориться судьбе. Его не били, не истязали, а чуть ли не на руках усадили сзади на коня какого-то туркмена. От движения коня нос Блоквила постоянно касался затылка сидящего впереди туркмена, голова которого была повязана платков. От острого запаха пота, исходящего от шеи всадника, француза затошнило. Поскольку руки его были крепко связаны за спиной, он мог только повернуть лицо в сторону, отодвинуться же не было никакой возможности. Да и от взмыленного коня также исходил тяжелый запах.

Вся одежда Блоквила была вымазана в грязи. Грязная жижа, проникшая через голеница сапог вовнутрь, создавала ощущение, что он все еще стоит в соленой трясине. Все, что происходило с ним, он воспринимал, словно во сне, но и то, что творилось вокруг, мало чем отличалось от сна.

Он видел, что одни бежали, а другие гнали. Побросав увязших в болоте коней, сербазы и сами не ведали, куда они бегут. Главное — они старались убежать от смерти, спастись любым путем.

Блоквил сделал вывод, что это Бог наказал гаджаров. Войско, превосходящее противника и по силе, и по численности, даже и не думало сопротивляться.

Туркмены, уволокшие желтые пушки, уже скрылись из виду. Француз сравнил армию, отдавшую свои пушки, со змеей с перебитым хребтом. Теперь эту змею, как бы ни ядовита она была, можно уничтожить даже простой чабанской палкой. Змея теперь не в состоянии ни удрать, ни ужалить. А хитроумные туркмены даже к мертвой змее не подойдут со стороны ее жала, это Блоквил знал наверняка. К тому же и персы-командиры, отдавшие врагу все свои пушки, на которые возлагалось столько надежд, упали духом настолько, что все их помыслы теперь были не о войне, а о собственном спасении.

Пребывая в шкуре пленного вот уже полчаса, Блоквил увидел среди нескольких выбравшихся из болота сербазов и Гара сертипа. Тот изо всех сил погонял своего коня. И эта небольшая группа всадников, даже не помышлявшая об отпоре врагу, также держала курс на Мерв. “Ну раз уже сами полководцы обратились в бегство, значит, дело швах!” — Блоквил дал решительную и окончательную оценку положению дел.

То, что она не расходится с действительностью, стало ясно после того, как они выбрались из заболоченной местности, преодолев препятствия из зарослей камыша. Попавших в плен сербазов, человек шестьдесят-семьдесят, гнали отдельной группой. Они и не думали сопротивляться, словно заранее смирились со своей судьбой, не пытались сбежать и укрыться в кустах. Но это и понятно. Потеря пушек, на которые делалась основная ставка, бегство командиров ради спасения собственной шкуры поставили для гаджаров пораженческую точку в начатом с такой помпезностью великом Мервском походе.

И вот опять Сейитнасыр — охотничьи угодья иранцев. Чуть дальше село Мержен, на севере — имение Солтаныз. Знакомые Блоквилу места, знакомые названия. Все труды француза-картографа, все его старания узнать и запомнить незнакомые названия, оказались напрасны. Он даже не смог вспомнить, в какой канаве, в каком болоте выронил рабочие инструменты, с которыми не расставался никогда. Все, что осталось в его памяти — знакомые места, по которым его вели сейчас. Но когда он шел этими дорогами в сторону Мерва, он был свободным человеком. Теперь же его ведут как пленного.

Блоквил задумался о слове “пленный”. По его оценке, плен — пострашнее смерти. Завтрашний день пленного зависит от того, как распорядится судьба, что пошлет Господь Бог. Если судьба не улыбнется, пленение может толкнуть человека на бесчестье и малодушие. “Не-ет, что бы там ни было написано у меня на роду, трусости быть не может. Смерть ведь избавляет человека не только от белого света. Сегодняшняя смерть освобождает человека от поступков, которые он мог бы совершить завтра. Замена завтрашнего позора на сегодняшнюю смерть — это честь, которую она может оказать тебе”. Подумать-то подумал, но в своем нынешнем положении он при всем желании не смог бы умереть. Он ведь пленник, и руки у него связаны за спиной. И это лишало его возможности свести счеты с жизнью, если бы такая необходимость возникла. По собственной воле сейчас он мог только дышать. Все остальные его действия зависели от воли другого человека. Так что сейчас в плену находится не только сам Блоквил, но и его смерть. И она была в руках туркмен.

К ним подскочил неприветливый черноусый туркмен, остановил коня и что-то сказал сопровождавшему Блоквила человеку, бросая на пленного острые взгляды. Блоквил понял, что речь идет о нем. И вдруг туркмен с большим акцентом спросил на фарси:

— Ты и есть тот француз, который прибыл с персами?

Блоквил, считавший, что если он убедит их в том, что не враг туркменам, с него снимут обвинение, и поэтому на заданный вопрос ответил многократным киванием.

После этого неприветливый туркмен едва заметно улыбнулся и что-то сказал другому туркмену. А сам слез с коня.

Восприняв улыбку туркмена как жест сочувствия, Блоквил подумал, что сейчас ему развяжут затекшие от тугих узлов руки.

Однако сошедший с лошади туркмен отрезал кусок от тонкой веревки, намотанной на шее коня, и подошел к пленному поближе. Два туркмена опять о чем-то переговорили. И хотя Блоквил не понимал смысла их переговоров, не ждал ничего плохого от последующих действий. Потому что после улыбки угрюмого туркмена жестокости не должно было быть. Однако все вышло наоборот, и надежды Блоквила не оправдались. Все стало ясно после того, как по-прежнему улыбающийся туркмен привязал конец веревки к заляпанному солончаковой грязью левому сапогу Блоквила. Посчитав связанные руки пленного недостаточным, туркмен накрепко закрепил и ноги его под животом лошади. После этого он еще что-то наговорил соплеменнику и сел на коня.

Блоквил оказался в еще худшем положении. Теперь каждый шаг прежде свободно передвигавшегося Блоквила зависел от перемещения лошади. Стало труднее садиться, шевелиться. “Как же они недоверчивы! Куда бы я мог сбежать, не свяжи они меня по рукам и ногам? Или, может, они думают, что я командующий?” Французу стало смешно. Если Хамза Мирза, Гара сертип, другие командиры сумели не попасться в руки туркменам и скрыться, тогда Блоквил оказывался единственным, кого охраняли с такими предосторожностями.

В обозримом Блоквилом пространстве ни один из пленных не сидел в седле, все они волочили тяжелые от грязи ноги пешком. И руки у них не были связаны, этому наказанию подверглись разве что несколько сербазов, оказавших сопротивление либо представлявших опасность.

Гнавшие гаджаров в сторону Мерва туркмены гордо несли свои головы, они смотрели на окружающих надменно. И даже кони под ними двигались легко и грациозно, словно подгоняемые эйфорией от победы.

Конь, на котором захвативший его туркмен вез Блоквила, не мог бежать так резво, как остальные, но и он какими-то своими движениями выказывал прекрасное настроение: его длинный и пушистый хвост словно с метелкой на конце беспрерывно поглаживал то голенища сапог пленного, то его бедро.

Блоквил не был в числе первых плененных. На огромное пшеничное поле неподалеку от Мерва, неубранные колосья которой полегли под конскими копытами и превратились в солому, были согнаны под охраной все пленные. Их было очень много, не сосчитать. Блоквила поначалу отвезли туда. Его не стали подводить к остальным пленным, а высадили возле стоявшей поодаль одинокой юрты. Привязанный веревкой к единственному дереву, Блоквил, будучи сам пленным, стал наблюдать за другими пленниками.

Независимо от того, где они были захвачены, всех пленных почему-то сгоняли сюда. Заботясь о том, чтобы они не слишком долго находились вместе, аксакалы делили пленных на группы по пятнадцать-двадцать человек и отправляли в села. Таким образом они обезопасивали туркмен.

Зато возле Блоквила вскоре собралась толпа зевак. Даже в такое напряженное время, когда забот хватало всем, ни один прохожий, будь он пешим или на коне, не отказывал себе в удовольствии поглазеть на француза. Откуда ни возьмись, появился сгорбленный старик с посохом в руках. Остановившись возле Блоквила, он рассматривал его с детской любознательностью. “Да-а, значит, это и есть тот француз, который знает семьдесят два языка, — тихо прошептал старик. — Хоть и знает семьдесят два языка, а с виду мало чем отличается от остальных людей. Да, когда Господь обращает на кого-то внимание, везет тем людям!”

Вдруг внимание старичка переключилось на другое, еще более интересное, чем француз со знанием семидесяти двух языков. Круглый, как мячик, коротышка туркмен вел перед собой сербаза, который был в три раза больше него.

Блоквил, которому сейчас было не до смеха, невольно улыбнулся, глядя на эту живую карикатуру. Здоровый сербаз и погоняющий его маленький пуздан туркмен и в самом деле смотрелись смешно. Заметив, как уверенно идет сербаз, какой у него надменный вид, Блоквил предположил, что он, скорее всего, из числа высших офицеров. Если не считать связанных за спиной рук, этот гаджар совсем не был похож на обычного пленника. Скорее, он напоминал вельможу, вышедшегог на прогулку в сопровождении челяди. Второй подбородок, хорошо сшитая одежда из дорогого сукна не оставляли сомнений в том, что этот человек был выходцем из зажиточной семьи.

Чуть ли не касаясь редкой бородкой землит, сотрясаясь от смеха, горбун не отказал себе в удовольствии съязвить:

— Сынок, ты этого сербаза сам поймал или же вместе со всеми своими родственниками? По твоим габаритам не скажешь, что ты способен на такой подвиг!

Издевка старика задела туркмена за живое, он вспылил:

— Размер человека не имеет никакого значения, отец. Главное в его отваге. Помимо этого, я еще пять-шесть голов гадждарских снес с плеч.

Старик вновь закатился ехидным смехом.

— Ай, в эти твои байки может поверить разве что такой горбун, как я, но уж Бог-то точно не поверит.

Чтобы доказать и Богу, и горбатому старику свое могущество, сопровождающий пленного туркмен поддал под зад гаджару.

— Иди быстрей, я тебе говорю!

Пленный сербаз покорно прибавил шагу. Довольный тем, что его приказ был безропотно исполнен, туркмен повторил свой жест.

— Иди быстрей!

На сей раз пленный сербаз остановился.

— Ты что остановился? — грозно спросил его хозяин.

Пленный вдруг обернулся и посмотрел на туркмена горящими от ненависти глазами.

Туркмен постарался придать своему писклявому голосу твердость.

— Если не хочешь, чтобы я огрел тебя палкой, двигайся, гаджар! Нашел место упрямиться! Запомни, ты всего лишь пленник, и я не стану долго чикаться с тобой!..

Пленного задело за живое, что не достойный его человек обращается с ним не по-людски. Покраснев от злости, он с силой дернул плечами, плетеная веревка, связывающая его руки, лопнула на две части и упала на землю.

Туркмен испугался гнева гаджара, затрясся от страха и хотел бежать. Но острый взгляд горбатого старика, внимательно следившего за происходящим, пробудил в нем чувство превосходства.

— Ты что, умереть спешишь? — снова стал угрожать туркмен.

Такой наглости пленный гаджар уже не мог снести. Когда он с силой замахнулся правой рукой, туркмен распластался на земле. Больше пленный ничего не стал делать.

— А, получил по заслугам! — не упустил возможности поиздеваться горбатый старик. — Да и мне так было понятно, что один ты не мог взять в плен такого здорового гаджара.

Туркмен оказался меж двух огней. Он бы хотел ответить по достоинству зловредному старику, но над ним, как дамоклов меч, висел громадный кулак врага, второй удар которого может попросту лишить его жизни. Но если он ничего не предпримет, смолчит, услышит столько укоризненных слов, что хоть самому вешайся.

Туркмен вскочил с земли, но приблизиться к пленному не посмел. Зато он дал волю своему языку.

— И все равно я один захватил этого гаджара!

Пленный на сей раз ударил не кулаком, а словами.

— Не ты меня пленил, глупый. Шесть таких, как ты, не справятся со мной. Меня захватили в плен слезы ваших детишек…

После этого он спокойно, безо всякого подстегивания, сам пошел туда, где находились все пленные.

Горбатый старик долго смеялся, тряся своей редкой бородкой. Но даже он не заметил, куда вдруг исчез туркмен.