Чужой

С тех пор, как судьба забросила его в Тегеран, Блоквил, вероятнее всего потому, что считал себя пришельцем, ни с кем не вступал в споры и никого не обидел. Действуя по поговорке “у чужой собаки хвост поджат”, он отступал даже в тех случаях, когда мог бы сказать свое слово. А потому, сколько ни думал об этом, он никак не мог понять, почему иранцы продали его туркменам. А самое главное, иранцы ведь ничего не выигрывали оттого, что он оставался в плену. Блоквил не считал себя врагом туркмен, так же, как не считал себя их пленником. Ему вообще с трудом верилось, что он находится в плену. Напротив, он был уверен, что сможет попасть на аудиенцию к главному хану туркмен и тот освободит его из плена. Он вынужден был смириться со своим нынешним положением, считая его временным явлением.

Но после встречи с Амансахатом сердаром положение Блоквила скорее ухудшилось, во всяком случае, легче ему не стало. При нехватке веревок для связывания рук пленных для Блоквила нашлась даже цепь. Так француз, желая облегчить свою участь, только усугубил ее. И все же он не пожалел о содеянном. Во всяком случае, убедился, что никто не придет ему на помощь, если он не будет действовать самостоятельно. Под лежачий камень вода не течет, это он твердо усвоил. А еще Блоквил понял, что от иранцев, на которых он возлагал столько надежд, ему нет никакого толку. Кроме всего прочего, он сделал длясебя и еще одно открытие: за него установили цену двух рабов — 464 франка.

У Блоквила таких денег не было. Ничего у него не получилось и с попыткой занять денег у состоятельных знакомых. Большие надежды француз возлагал на попавшего к туркменам в плен Абдыла Али хана. Но если не считать, что генерал, содержащийся отдельно от простых пленных и получающий приличное питание, один раз досыта накормил просителя француза, во всем остальном он не помог. Зато Блоквил узнал от пленного генерала, что Хамза Мирза и Гара сертип, прихватив своих приближенных, бежали от туркмен в сторону Мешхеда.

На следующий после встречи с пленным генералом Абдыл Али ханом день должен был решиться вопрос о продаже Блоквила в качества раба либо его передаче кому-то на содержание. В ту ночь он так и не заснул, размышляя о своей участи. Он молил Бога, чтобы его не включили в те группы рабов, которых отправляли на продажу в Хиву и Бухару. Для него самым страшным было попасть в руки хивинских купцов, которые уже начали съезжаться в Мерв для покупки рабов. Если они купят его по дешевке у туркмен и переправят в Хиву, французу можно будет распрощаться с мыслью о свободе. Но, как говорят, не бывает худа без добра, и то, что иранцы представили Блоквила как очень богатого человека, может сыграть наруку французу. Текинцы, сами желающие разжиться за счет Блоквила, вряд ли станут отдавать его за бесценок в Хиву или Бухару.

Таким образом, избежав Хивы и Бухары, Блоквил может рассчитывать на встречу с Говшут ханом после того, как туркмены разберутся со всеми пленными.

В случае, если главный текинский хан откажется принять его, Блоквил обратится к нему с письмом. Так он решил для себя. И он уже начал мысленно составлять текст письма, которое еще неизвестно когда будет написано, да и то, если для этого будут условия. “Высокочтимый господин Говшут хан!” Или же “Его высокопревосходительству господину Говшут хану…”

… Заранее извещенные, на просторную площадь Мерва, называемую базаром Хангечен, начали стекаться толпы людей. Ни на минуту не забывая о собственной безопасности, туркмены на совещании аксакалов решили не собирать всех пленных в один день и в одном месте. Их разделили на несколько групп и вызывали в Хангечен по очереди.

Решили немного повременить с пленным генералитетом, людьми, которые сами в состоянии заплатить за себя выкуп, и пока что не избавляться от них. Потому что те, кто получил надежду на скорое освобождение из плена, будут с нетерпением ждать заветного дня. А вот бедняки, не надеящиеся на счастливое избавление, которым нечего терять кроме своих оков, представляли для туркмен опасность. Для своего спасения они могут пойти даже на насилие. От таких надо избавляться как можно скорее.

Судьба пленного Блоквила решалась на второй день. Вместе с другими тридцатью-сорока заложниками его привели на площадь Хангечен. Он попытался заглянуть в лицо каждому встречному в надежде встретить знакомого. Однако никто из знакомых ему не попался. Зато француз заметил, в каком ужасном состоянии находятся пленные. Было видно, что всю неделю, прошедшую после окончания войны, их держали впроголодь. К тому же они испытывали унижение и моральные муки, отчего сейчас выглядели особенно жалкими, еле волокли ноги.

Среди сотен пленных и десятков туркмен-охранников Блоквил вдруг разглядел предводителя авшаров Юсуп хана. И хотя идти в такой толпе было трудно, все же пленный француз прибавил шагу и приблизился к пленному авшару. Но долго поговорить им не довелось. После взаимных приветственных кивков Юсуп хан первым произнес:

— Я никогда не забуду, как ты спас меня, господин!

“Ничего себе господин с завязанными за спиной руками!” — усмехнулся Блоквил и торопливо спросил:

— Куда тебя забросила судьба, хан?

— Я в урочище топазов. На берегу Алашаяба. Возможно, я скоро освобожусь. Мои друзья в Хорасане сейчас заняты этим… Если буду свободен… Я твоего добра не забуду…

Слившийся с толпой Юсуп хан скрылся из виду пленного “господина”.

Однако через некоторое время после этого глаза Блоквила вновь загорелись. Он обрадовался так, словно встретил своего ровесника, с которым играл в детстве, увидев подростка, который во время войны лепил из глины пушку. Тот тоже бросил на француза взгляд. Блоквил ответил знакомому мальчику улыбкой. Со стороны было видно, что подросток неплохо себя чувствует, да и внешний вид у него был получше, чем у остальных пленных. Походка и взгляд мальчика говорили о том, что в голове у него также просветлело. Походка была уверенной, взгляд — осмысленным. Одежда на нем была свежевыстиранной.

Блоквил порадовался за мальчика. “Может, он находится в плену у доброго человека. А иначе и без того ослабленный ребенок не выглядел бы лучше остальных пленных. Может быть…” Француз, при виде мальчика на некоторое время забывший о своем положении, вернулся в действительность, которая напомнила ему о его переживаниях. Он вспомнил о Хиве и долгой дороге до нее. “Как знать, вдруг и его судьба туда забросит? Какой-нибудь приезжий купец может купить мальчишку, чтобы использовать его на тяжелых работах. Купцы терпеть не могут стариков и болезненного вида людей…”

Юного пленника сопровождала женщина в высоком боруке и в низко надвинутом на лоб платке, из-под которого торчали ее лохматые волосы. Два передних верхних зуба у нее выступали вперед, отчего казалось, что старуха постоянно улыбается. На самом же деле женщине с грустными глазами было не до улыбок. Она слишком много пережила, потому и поседела раньше времени.

Среди пленных тут же пронесся слух, он дошел и до Блоквила, что женщина хочет усыновить мальчика. Для этого и приехала в Хангечен. Говорили, если сербаз согласится, она оставить его жить у себя. Все дело в том, что мальчик сербаз как две капли воды был похож на ее сына, умершего несколько лет назад.

После того, как его первоначальное предположение подтвердилось, Блоквилу и вовсе стала интересна дальнейшая судьба мальчика.

Пожилая женщина, взяв сербаза за руку, подошла к одному из аксакалов, занятых распределением пленников. Никто из них не обратил на женщину никакого внимания, не спросил ее ни о чем.

— Живы ли, здоровы? Как поживаете? — женщина сама ответила на не прозвучавшее приветствие. Голос ее был слышен издалека, отчего можно было предположить, что она туговата на ухо.

— Кто здесь Сахыт пальван? — спросила она, озираясь по сторонам.

— Это я! — ответил один из аксакалов. — Чем могу служить тебе, старая?

— Ты должен быть из рода челтеков. Знаешь ты это?

— Какой же текинец не знает своей родословной. Говори, что тебе нужно!

— И я челтек.

— Вот и хорошо, что челтек. Ты что, пришла сюда своих соплеменников искать?

— Я говорю, что я тоже из челтеков. Поэтому мне и велели разыскать тебя. Отдайте мне этого пленного мальчика! Если ты челтек, помоги другому челтеку — мне!

Тряхнув мерлушковой папахой с длинными завитками, Сахыт пальван весело рассмеялся.

— Ты что, считаешь, что челтеков маловато и решила увеличить их численность за счет рабов?

Женщина недорасслышала слова Сахыт пальвана. Потому что не отреагировала на его слова, как положено.

— Отдайте мне этого мальчика!

— Сколько у тебя есть тенге? — Старуха посмотрела на него бессмысленным взглядом, и тогда он крикнул громче: — Я спрашиваю, сколько тенге у тебя есть?

— О чем ты говоришь? Откуда у меня тенге! За всю свою жизнь я их и в руках-то никогда не держала. Только видела со стороны.

— А сколько у тебя тех тенге, которые ты видела со стороны? Ты ведь знаешь, что бесплатно рабов не дают.

— Правда? — женщина вдруг разрыдалась и посмотрела на пленного мальчика полными слез глазами. — Этот бедняжка так похож на моего Овезгельды джана. Как две половинки одного яблока.

— Ты что, хочешь усыновить его? — смягчившийся от слез старухи тихо спросил Сахыт пальван.

Старуха, вообще не услышав вопроса, продолжила как ни в чем не бывало:

— Очень он похож на Овезгельды джана. Он тоже был черненьким, как этот. И таким же худеньким. Единственное, я не понимаю его языка… Но мне и не нужен его язык. Сколько отпущено судьбой, хоть поухаживаю за ним. Останется у меня — значит, Бог миловал меня. А нет, пусть он будет счастлив. Что я могу еще сказать…

Кто-то из стоящих рядом что-то шепнул на ухо Сахыт пальвану.

— Хорошо! — кивнул ему пальван и обратиился к старухе. — Забирай мальчика. Не нужны твои тенге.

— Я же сказала, что у меня нет тенге.

— И я о том же говорю! — Сахыт пальван махнул рукой. — Забирай, говорю, мальчишку!

Маленький гаджар, так и не понявший, что тут происходит, снова ушел вместе со старухой.

И хотя мальчик перс уходил из рабства в рабство, Блоквил проводил его радостным взглядом…

В Хангечене, где сегодня вместо скота торговали людьми, торги были в разгаре. Здесь, как и прежде, было шумно и многолюдно, продавцы и покупатели вошли в азарт и испытывали от этого эйфорию. Глашатаи, прежде надрывавшие глотки, чтобы сообщить о потере или находке, теперь сообщали, у какого аксакала какой имеется раб, называли его цену. Большинство покупателей составляли хивинские и бухарские купцы.

Зная о желании туркмен поскорее избавиться от лишних ртов — пленников, купцы предлагали за них цену в десятки, а то и сотню раз меньшую, чем давали на базарах Бухары и Хивы. Ну а туркмены, не особо упорствуя, отдавали их за предложенную цену. В том месте Хангечена, где обычно держали связанным купленный скот, сегодня купцы оставляли под охраной купленных рабов, связав их по двое-трое, и стремглав неслись обратно. Они занимались тем, что за бесценок скупали людские судьбы, чтобы затем продать их подороже. Сейчас для них не существовало ни совести, ни каких-то иных качеств добропорядочного человека. Они даже не задумывались над тем, что и рабы, и нерабы в конечном счете смертны. Их сознание отравлено деньгами. Деньги для них были все — и совесть, и честь, и достоинство. Им казалось, что они, когда придет их час, смогут и смерть подкупить деньгами. И поэтому радовались, как дети, если им удавалось вместо одного раба купить двух, вместо двух — трех и так далее. Радовались возможности купить на скотном дворе человека.

Купленный люд, как и купленный скот, превращался в безмолвный товар. Но самое страшное было в другом: купленный скот не очень-то понимал, что с ним происходит, и ему было все равно, из рук какого хозяина кормиться. Главное, чтобы ему давали воду, когда он захочет пить, и корм, если он проголодается. Скотине безразлично, в какой стране жить, в каком дворе, у какого хозяина. На то она и бестолковая скотина. Оттого и страшен нынешний Мервский базар, что заставляет задумываться обо всем этом. Для человека Родина не там, где его накормят досыта, человек считает Родиной свою землю, даже если он на ней живет впроголодь и ходит в лохмотьях. Для настоящего человека не богатство становится Родиной, для него Родина — его главное богатство.

Вдруг шум на рынке Хангечена, впервые ставшего такой большой ареной работорговли, резко стих. Блоквил заметил, как туркмены и купцы старательно раздвигают по сторонам своих рабов — выставленных на продажу и уже купленных. Просторный Хангечен превратился в узкую тропинку с двумя людскими стенами по бокам.

С жадностью и любопытством наблюдая за всем происходящим на базаре, Блоквил догадался, что сюда прибыло какое-то высокопоставленное лицо.

Вскоре в том месте, где человеческая стена делает поворот, появилось пять-шесть нарядных всадников. Впереди всех, сидя прямо, словно приклеенный к седлу, на белом коне ехал широкоплечий суровый человек. Кто-то громко выкрикнул, чтобы услышали все:

— Говшут хан едет!

Еще до начала Мервской войны имя Говшут хана было широко известно всем гаджарам, начиная от полководцев и кончая простыми сербазами. Но до войны оно воспринималось как имя рядового сердара. К тому же его считали самым обычным человеком, возглавившим невежественных скотоводов, которые ничего другого, кроме выпаса скота, не знали. Но сейчас имя Говшут хана подействовало на пленных гаджаров гораздо сильнее, чем на самих туркмен. Им казалось, что сейчас весь Хангечен смотрит только на хана. Они даже подумали, что сейчас все туркмены опустятся на колени и станут отбивать поклоны своему сердару. Они и сами приготовились встать на колени перед туркменским ханом. Но этого не случилось. И хотя для коней был сделан проход, ни один из тысяч людей не склонил голову перед верховным ханом, прославленным героем только что закончившейся войны. Это стало потрясением для француза, который за долгое время пребывания среди восточных людей ежедневно был свидетелем бесконечных поклонов.

Говшут хан и сопровождающие его лица остановили коней в десяти-пятнадцати шагах от того места, где стоял Блоквил. Француз расстроился. Во-первых, ему хотелось поближе рассмотреть полководца, сумевшего провести с гаджарами “собачью войну” и добиться уму непостижимой победы. А во-вторых, тоненькая надежда, зародившаяся в душе с появлением хана, толкала его на сближение с ханом, вызывая желание оказаться в поле его зрения. Блоквил надеялся, что туркменский хан обязательно обратит внимание на необычного пленника, совсем не похожего на остальных. Ведь все же знают, что среди тысяч пленных в Хангечене есть один француз. Может, об этом прослышал и главный хан. Может… “Истории известен случай, когда в стране, где не разрешалось носить длинные бороды, одного бородатого иностранца обрили, разразился международный скандал и началась война между двумя государствами, которая привела к тысячам человеческих жертв. Кто знает, может, одного вгляда Говшут хана будет достаточно, чтобы и меня освободили из плена. Может, появление главного хана на рынке рабов станет толчком для моего освобождения…” Размечтавшийся Блоквил стал потихоньку пробираться поближе в Говшут хану.

И хотя для всех осталось тайной, с какой целью хан посетил или еще посетит другие уголки Хангечена, но вот для чего он прибыл сюда, где собралось больше всего решительных текинских аксакалов, стало ясно уже через несколько минут.

Расступившиеся люди образовали небольшую площадку в том месте, где остановился хан. И туда же два энергичных молодых человека привели какого-то человека со связанными за спиной руками. Это был Гарамурт.

— Этот человек был задержан возле кладбища Сейитнасыр, — отчитался перед Сахыт пальваном появившийся за спинами тех двоих благообразный яшули.

— В чем его вина? — сразу же спросил Сахыт пальван.

— Он украл трофеи с одного верблюда и удирал…

Поскольку все это слушал и главный хан, к тому же Сахыт пальван был человеком дотошным, поэтому задал еще один вопрос:

— Что было в тех верблюжьих тюках?

Яшули, готовый к такому вопросу, подняв лицо, словно читая по бумажке, свисающей с неба, начал быстро перечислять:

— Один тюк сукна, два шелковых одеяла, два кинжала с серебряными рукоятями, одно капсюльное ружье…

В Мервской войне туркменам от гаджаров перепало много трофеев. И хотя еще не был проведен окончательный учет всего добытого, но даже ее одна треть — это гораздо больше, чем добывают туркмены ежегодными разбойничьими налетами. На сегодняшний день у них скопились сотни кинжалов с ручками из слоновой кости, тысячи стрел, сотни кремниевых и капсюльных ружей, двухствольные французские пистолеты, забрала, кольчуги, старинных ружей — шемхалов, тридцать три желтые пушки, несколько мортир… Кроме того, не поддаются подсчету шелковые одежды, украшенные золотом и шитьем, атласные и шелковые ткани, одеяла и подушки из шелковой парчи, военная форма, пошитая из сукна. Атласные и шелковые шатры, священные книги в кожаных переплетах, инскрустированных позолотой, тысячи коней, верблюдов, ослов, мулов…

По особому распоряжению Говшут хана никто не должен был прикасаться ни к одному из трофейных товаров вплоть до полного избавления от пленных и возвращения в Мерв. Наказанием для нарушившего данный приказ была избрана смертная казнь. И даже те, кто добыл трофеи в бою, должны были сдать их в общую казну. В свое время вся добыча будет распределена между всеми текинцами. Основная ее часть будет отдана семьям погибших на войне, бедным и неимущим, раненым в бою. Уже составлялась комиссия по распределению трофеев, в которую вошли старейшины родов и тейпов.

Однако наглый Гарамурт сделал вид, что не знал о приказе Говшут хана. Как только окончилась война, он бросил отару Пенди бая и хотел скрыться с верблюдом добычи. Вполне возможно, что вором оказался не один Гарамурт. Но пока что только он был пойман за руку. И теперь он должен понести наказание прямо здесь, на площади Хангечена, на глазах у тысяч людей. И это наказание должно стать предупреждением всем, кто имеет намерение приложиться к чужому добру…

— Правда ли то, о чем говорится? — обратился к Гарамурту Сахыт пальван. — Если ты мусульманин, то не солжешь перед лицом Господа.

— Правда, — ответил Гарамурт, опустив голову, словно разговаривал с землей. — Бес попутал меня, аксакал. На сей раз вы вы простите меня! Не устоял, так много добра валялось… Поддался лукавому…

Говшут хан опередил Сахыт пальвана. Поигрывая плетью, он тихо произнес:

— Ты врешь, что добро валялось, удалец! — он сделал ударение на последнем слове, вложив в него всю силу своей неприязни. — Не бывает валяющегося добра. За него заплачено кровью лучших туркменских сынов. Кровью мужественных женщин, которым мужики вроде тебя в подметки не годятся. Слезами детишек заплачено. А ты…

Кто-то из толпы докончил предложение Говшут хана.

— А ты, подлец, хуже женщин оказался… Теперь и Пенди бай, и все мы поняли, для чего ты пробыл у него пять дней чабаном. Отсидеться решил, пока пули свистят! Эх ты, подлец!..

Сахыт пальван посмотрел на стоящего рядом аксакала.

— Ровесник, какое наказание ему определить?

Ровесник Сахыта пальвана был, видимо, человеком робким. Потирая руки, он промямлил:

— Его… за его проступок… надо прогнать в пески… Пусть останки этого бесстыдника растерзают птицы и звери. Что я еще могу сказать?!

Но тут прозвучал жесткий голос Говшут хана:

— Ты не знаешь, что говорить, аксакал?

— Ай, хан… — аксакал, оказавшись меж двух огней, растерялся. — Я ведь тоже не погладил его по головке… Сказал же, чтобы труп его расклевали птицы и растащили звери?

— Даже труп такого подлеца, который зарится на готовое в то время, как туркмены проливают кровь за землю свою, за народ, поган. И если мы своими руками отправим в наши чистые, священные пески, погань и испачкаем их, то тоже станем соучастниками совершенного им преступления.

— Что же тогда делать, хан? — испуганно спросил старик после жесткой речи хана.

Хан более не мог сдерживаться, его прорвало:

— Надо на глазах у всех расправиться с ним с помощью украденного им кинжала. Пусть он уйдет как мученик, пострадавший от вражеского оружия. Любое другое наказание будет для него слишком мягким. Как тебе мои слова, аксакал, согласен ты со мной?

Аксакал часто-часто заморгал:

— Согласен, хан, согласен!

Толпа замерла, затаив дыхание. И все же нашелся человек, пожалевший преступника.

— Хан ага, а может, ты назначишь ему сорок ударов плетью?! — В тишине его слова прозвучали как раскаты грома. — Может, после этого подлец одумается, человеком станет.

Не раздумывая, Говшут хан возразил:

— Лук, даже побывав в Мекке, не становится слаще… Выполняйте приказ на глазах у всех!

Все стало ясно пленным сербазам, в том числе и Жоржу Блоквилу. Он уже перестал продвигаться в сторону хана, и вообще отказался от своего первоначального намерения попасться ему на глаза.

То, что случилось вслед за этим, пленный француз не смог увидеть своими глазами. Шум усилился, круг сузился. Пронзительный крик казненного раздался над Хангеченом. Блоквил понял, что все сделано так, как распорядился Говшут хан.

То, что Блоквил считал одним из чудес Востока — звонкий голос глашатая зазвенел нпад толпой. Он не понимал слов, но догадался, о чем речь: “Народ! Любого, кто нарушит приказ Говшут хана и запустит руку в общее достояние, ждет смерть! Чтобы все вы знали это!” “Правильно сделал! — одобрил поступок туркменского хана Блоквил. — Чем сто раз призывать не воровать, лучше один раз устроить прилюдную расправу с вором. Нет более сильной воспитательной меры, чем страх человека перед наказанием!”

…Дошла очередь и до самого Блоквила. Он думал, что после анонса переводчика его окружит толпа. Но ошибся. Похоже, не только местных людей, но даже перекупщиков не заинтересовал бедно одетый француз.

Один из распределителей пленных, даже не взглянув в лицо товара, громко крикнул:

— Мамедовез!

Кто-то из толпы отозвался:

— Какой Мамедовец?

— Мне нужен Мамедовез гонурлы. Мамедовез пальван.

Из толпы вышел крепыш среднего роста лет сорока.

— Мамедовеза пальвана нет. Но есть я, яшули!

— А ты кто?

— Меня зовут Эемурат гонур. Я младший брат Мамедовеза пальвана.

Поняв, что речь идет о его дальнейшей судьбе, Блоквил внимательно оглядел вышедшего из толпы человека, охарактеризовал его по виду. По мнению француза, человек по имени Эемурат гонур не относится к числу мягких. Он, может, и не совсем жестокосерден, но достаточно властен, чтобы требовать неукоснительного подчинения себе.

— Если ты брат Мамедовез пальвана, очень хорошо! Вон тот раб, ничем не напоминающий гаджаров, будет твоим.

В свою очередь Эемурат гонур пристально посмотрел на Блоквила.

— Что, для нас пожалели даже тех рабов, которых всем раздаете, аксакал?

— Ты не проиграешь, гонур. Делай, что говорят, и езжай. Потом еще благодарить меня будешь. Если скажешь Пальвану ага, что так велел Сахыт челтек, он поймет.

— А может, сейчас не время благодарить за рабов, аксакал! Сейчас в Хангечене даже ослиный помет дороже раба. Так что мог бы и не упрекать, что одного раба дал.

— Да делай, что говорят, сынок… Причем, если ты продашь этого раба за бесценок, только проиграешь. Я должен был предупредить тебя об этом.

— Уж не курица ли он, несущая золотые яйца, яшули? Уж больно ты расхваливаешь его!

— Это пленный француз, гонур. Причем, говорят, очень образованный человек, все науки постиг…

Эемурат гонур предпочел бы вместо десяти грамотных рабов получить одного раба-крестьянина. Образованный раб ему не нужен был, он не собирался обучать детей. Ему нужен был раб, который мог бы пахать и сеять.

Эемурат гонур разглядывает предложенного ему раба и видит, что тот даже близко не подходит ему. И хотя телосложение и рост у Блоквила подходящи, руки его говорили о том, что никогда в жизни не держали лопату. Тонкие и длинные, словно девичьи, пальцы его больше подходили для игры на музыкальном инструменте.

— Грамотный мулла на поминках больше пригодится, яшули. Ты нам лучше вместо этого дай двух неотесанных гаджаров!

— Сейчас не время разбираться в муллах и муфтиях, братишка, — ответил Сахыт пальван и пошел в сторону. Уходя, повторил: — Давай, не будем спорить, пока все не образуется. Забери его сейчас. А уж посчитаемся потом…

Эемурату гонуру не оставалось ничего иного, как послушаться Сахыт пальвана.