Чукотскіе разсказы

Кривоногій

Эуннэкай медленно брелъ по склону высокаго «камня», опираясь на длинное ратовище чэруны[70] и съ трудомъ переставляя свои кривыя ступни. Его небольшое и тщедушное тѣло сгибалось подъ тяжестью огромной котомки, навьюченной на спину и поддерживаемой однимъ узкимъ ремнемъ, перетянутымъ черезъ грудь. Товарищи ушли впередъ со стадомъ и сложили свои ноши на его безсильныя плечи. Участь вьючнаго животнаго была его постоянной долей. Все равно, онъ не могъ быть помощникомъ при вѣчной погонѣ за разбѣгающимися оленями, и ему приходилось волей неволей облегчать другихъ пастуховъ отъ излишней тяжести и брать ее на себя. Его лѣвая нога отъ колѣна до лодыжки ныла и болѣла, какъ будто хотѣла переломиться. Спина тоже ныла, уродливая грудь, выгнутая, какъ у птицы, сжималась, словно въ тискахъ. Ремень отъ котомки скатывался на шею и душилъ, какъ петля.

Ноша Эуннэкая имѣла такіе почтенные размѣры, что не всякій вьючный олень могъ бы ее нести. Тутъ было безчисленное множество обуви, которая во время лѣтнихъ скитаній по острымъ камнямъ хребтовъ такъ и горитъ на ногахъ пастуховъ, нѣсколько перемѣнъ мѣховой одежды, три верхнихъ балахона изъ невыдѣланной оленьей кожи, нѣсколько длиннѣйшихъ ратовищъ, подобныхъ тому, которое Эуннэкай держалъ въ рукахъ, большой котелъ, копье, пара большихъ ножей въ полъ аршина длиной.

Несмотря на то, что іюльское солнце палило отвѣсными лучами даже вѣчно холодные камни Становаго хребта, Эуннэкай былъ одѣтъ въ неизмѣнную мѣховую кукашку и такіе же шаровары, а голова его была покрыта рыжей шапкой изъ шкуры двойнаго пыжика. Эуннэкай такъ привыкъ къ этой одеждѣ, что разсматривалъ ее, какъ свою природную шкуру. Отъ зноя онъ не страдалъ. Тенантумгинъ, оленій Богъ, давшій всѣмъ звѣрямъ косматую одежду, одарилъ ее чудесной способностью — лѣтомъ линять и становиться тоньше, чтобы обладатели ея не слишкомъ страдали отъ жара. Эуннэкай былъ созданъ нагимъ и долженъ былъ самъ придумывать для себя защиту отъ измѣнчивости стихій и, конечно, его выдумка не отличалась такимъ совершенствомъ, какъ созданіе великаго родоначальника и творца полярной земли.

Эуннэкай шелъ и раздумывалъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ оглодалъ послѣднюю косточку, брошенную его братомъ Каулькаемъ, изъ которой онъ пытался извлечь еще какой-нибудь съѣдобный матеріалъ, мясо не касалось его устъ. Впрочемъ, онъ не очень страдалъ отъ голода. Чукчи вообще ѣдятъ разъ въ день, а молодые люди, пасущіе стада, сплошь и рядомъ голодаютъ по два и по три дня, особенно въ лѣтнее время. Эуннэкай привыкъ разсматривать голодъ, какъ нормальное условіе своей жизни. И въ этомъ отношеніи онъ тоже былъ выносливѣе своихъ оленей.

Солнце поднималось выше и выше, а шагъ Эуннэкая становился все медленнѣе. Утромъ, когда онъ впервые тронулся въ путь, онъ шагалъ не такъ тихо и долго не терялъ изъ виду стада, двигавшагося впереди. Олени поминутно останавливались и щипали свѣжіе листочки на вѣтвяхъ мелкихъ кустиковъ, зелень которыхъ они такъ любятъ. Пастухи то и дѣло отбѣгали въ сторону, чтобы собрать во едино разбредающихся животныхъ. Стадо подвигалось впередъ довольно медленно. Но потомъ Эуннэкай отсталъ и потерялъ-таки его изъ вида. Съ тѣхъ поръ прошло много времени, и стадо должно быть успѣло сдѣлать болѣе половины пути по направленію къ бѣлой наледи, дающей желанную защиту отъ комаровъ. А Эуннэкаю предстояло идти еще очень долго. Окружающая мѣстность была знакома ему, какъ его пять пальцевъ. Не даромъ онъ родился и выросъ въ пустынѣ. Онъ узнавалъ каждый уступъ окружавшихъ его вершинъ, каждый изгибъ маленькой горной рѣчки, бѣжавшей по сѣрымъ каменьямъ въ узкой ложбинѣ, и зналъ, что ему придется сдѣлать еще много поворотовъ, пока вдали блеснутъ бѣлые края широкой наледи, не тающей даже подъ іюльскимъ солнцемъ.

Столбъ комаровъ съ пронзительнымъ жужжаніемъ вился надъ головою Эуннэкая, словно призывая къ аттакѣ. Комары торопились воспользоваться благопріятными минутами. Время отъ времени Эуннэкай медленно проводилъ рукою по лицу и, раздавивъ десятка полтора комаровъ, размазывалъ кровь по щекѣ или по лбу. Лицо его было покрыто засохшими пятнами такой крови. Но и помимо этихъ пятенъ, смуглое лицо Эуннэкая было до такой степени испачкано грязью, что даже среди никогда не моющихся чукчей заслужило ему названіе Чарарамкина, т. о. грязнаго жителя. Глаза его были узки и прорѣзаны наискось, губы некрасиво оттопырились, низкій лобъ, сильно наклоненный назадъ, переходилъ въ худо сформированный несимметричный черепъ. Надъ безобразіемъ Эуннэкая смѣялись молодыя дѣвушки на всѣхъ тѣхъ стойбищахъ, гдѣ когда-либо показывалась его жалкая фигура.

Рѣчка, по которой лежалъ путь Эуннэкая, носившая ламутское имя Муруланъ, постоянно разбивалась на множество мелкихъ ручьевъ, совершенно наполняя ложбину, пролегавшую между двухъ невысокихъ, но обрывистыхъ горныхъ цѣпей.

Тропа то и дѣло обрывалась и переходила съ лѣваго берега на правый и обратно, перерѣзывая одинъ за другимъ эти безчисленные ручьи. Эуннэкай переходилъ ихъ въ бродъ въ своихъ толстыхъ мѣховыхъ штанахъ, впитывавшихъ воду, какъ губка, и жалкой дырявой обуви, сгибаясь въ три погибели подъ тяжестью ноши и только стараясь, чтобы мелкое, но яростное теченіе не сбило его съ ногъ. Онъ былъ не очень твердъ на своихъ кривыхъ ступняхъ, смотрѣвшихъ въ разныя стороны.

Наконецъ, Эуннэкай совершенно остановился. Онъ ощущалъ непреодолимое стремленіе отдохнуть. Что дѣлать? Величайшій порокъ чукотскаго «охранителя стадъ» былъ въ высшей степени присущъ ему. Онъ любилъ спать. Его товарищи, никогда не отдававшіе сну больше половины своихъ ночей, часто проводившіе по трое сутокъ, не смыкая глазъ, въ постоянномъ охраненіи непокорныхъ стадъ, больше всего презирали его именно за эту постыдную слабость. Но избавиться отъ нея было выше силъ Эуннэкая. Когда у него болѣла грудь, онъ ощущалъ непобѣдимое стремленіе свернуться гдѣ нибудь подъ кустомъ или подъ камнемъ и предаться забвенію, уничтожавшему на время его существо.

Сонъ Эуннэкая не былъ здоровымъ сномъ молодаго организма, готоваго воспрянуть съ новымъ запасомъ силъ. То была тусклая дремота больного животнаго, апатично отказывающагося отъ всѣхъ проявленій жизни, пелена глухой тьмы, не освѣщавшейся ни однимъ призрачнымъ лучемъ, унылый обморокъ, лишенный грезъ и видѣній, истинное подобіе и преддверіе смерти.

Остановившись на широкой каменной площадкѣ, покрытой тонкимъ слоемъ свѣтлозеленаго мха, перемежаемаго бурыми и ржавокрасными пятнами лишаевъ, Эуннэкай сбросилъ свою ношу на землю, не теряя ни минуты опустился около нея, покрылъ лицо платкомъ въ защиту отъ комаровъ, уронилъ голову на мягкую котомку и сразу замеръ, придя въ привычное ему состояніе временнаго небытія. Комары продолжали кружиться надъ его невзрачной фигурой, отыскивая уязвимыя мѣста, слѣпни гудѣли и съ налета опускались на его грудь и руки, безуспѣшно стараясь пробить крѣпкимъ жаломъ, укрѣпленнымъ въ нижней части тѣла, толстый мѣхъ его одеждъ. Только Эуннэкай могъ спать на самомъ солнцепекѣ, окутанный мѣховой одеждой и съ закрытымъ лицомъ.

Чрезъ нѣсколько часовъ Эуннэкай проснулся. Горло его было сухо. Ему хотѣлось пить. Онъ спустился внизъ по неровнымъ уступамъ камней и жадно припалъ къ водѣ, не обращая вниманія на то, что воротъ его кукашки мокнетъ въ бѣгущей струѣ, а колѣни погружаются въ сырой песокъ. Его одежда и такъ была наполовину пропитана водой.

Напившись ледяной воды, Эуннэкай усѣлся на сухой дресвѣ и сталъ перебирать и разсматривать мелкіе камешки, во множествѣ разсыпанные на берегу рѣки. Пристрастіе его къ маленькимъ рѣдкостямъ, какія можетъ находить пастухъ, вѣчно бродящій по берегамъ рѣкъ и вершинамъ горъ, тоже служило немалымъ поводомъ для постоянныхъ насмѣшекъ надъ нимъ. Эуннэкай собиралъ яркія перья, косточки, обрывки цвѣтныхъ хвостиковъ, которые чукчанки пришиваютъ къ одеждѣ, и т. п. мелочи. Но въ особенности онъ любилъ собирать мелкіе цвѣтные камешки, красные, какъ цвѣтъ шиповника, синіе, какъ глазокъ полярнаго колокольчика, прозрачные, какъ кусокъ рѣчного льда. У него за пазухой всегда копился запасъ такихъ камешковъ, размѣры котораго постепенно увеличивались. Когда коллекція начинала обращаться въ бремя, Эуннэкай не безъ сожалѣнія извлекалъ свое богатство изъ нѣдръ подвижной сокровищницы, чтобъ оставить его среди той пустыни, гдѣ оно было собрано. Для этого онъ старался выбрать мѣстечко повыше и поровнѣе, какую нибудь площадку, гладкій уступъ скалы и раскладывалъ на немъ свои камни, выводя изъ нихъ правильные узоры и заимствуя образцы отъ ламутскихъ вышивокъ, которыя ему не разъ приходилось видѣть, — и уходилъ прочь, для того, чтобы немедленно начать собираніе новыхъ сокровищъ. Это было проявленіемъ первобытной эстетической потребности въ родѣ той, какая присуща нѣкоторымъ птицамъ, украшающимъ подобными рѣдкостями свои временные павильоны, для весеннихъ прогулокъ.

Только два камня Эуннэкай ни за что не хотѣлъ оставить и носилъ ихъ за пазухой уже третье лѣто. Одинъ изъ нихъ былъ кусочекъ чернаго агата, обточенный въ видѣ конуса съ отломленной верхушкой и глубокой царапиной на нижней грани, другой — круглый кремень дымчатаго цвѣта величиною съ орѣхъ. Эуннэкай придавалъ имъ значеніе амулетовъ и, чувствуя ихъ прикосновеніе къ своей голой груди, ощущалъ, какъ будто, таинственную поддержку среди всевозможныхъ невзгодъ своей жизни. Ему казалось, что даже боль въ его груди смягчается отъ прикосновенія этихъ камней.

Кромѣ камней, Эуннэкай любилъ также цвѣты. На своихъ неуклюжихъ ногахъ онъ иногда взбирался на самые крутые склоны, чтобы сорвать большую желтую лилію, пробившуюся сквозь щель скалы и прижималъ къ лицу нѣжные лепестки, не умѣя дать имъ названія, не имѣя даже словъ, чтобы опредѣлить тотъ или иной оттѣнокъ яркости, будившій въ его сознаніи неопредѣленное чувство красоты. Проходя по горнымъ лугамъ, разукрашеннымъ яркими красками альпійской флоры, онъ иногда бросался на землю, катался, какъ оленій теленокъ, взадъ и впередъ, приминая своимъ тѣломъ алыя, фіолетовыя и голубыя головки, срывалъ ихъ обѣими руками, чтобы приложить къ своимъ щекамъ и волосамъ, и незамѣтно засыпалъ среди цвѣтовъ въ своей бурой кукашкѣ, какъ будто полярная пародія первобытнаго царя природы, заснувшаго на пышномъ цвѣточномъ ложѣ, подъ знойнымъ кровомъ тропическихъ небесъ.

Но цвѣты были, по его мнѣнію, хуже камней. Ихъ красота была слишкомъ непрочна. Было безполезно уносить ихъ съ собою, такъ какъ они тотчасъ же портились и увядали. Ихъ приходилось отбрасывать прочь, не имѣя возможности даже соорудить узорное украшеніе на скалѣ изъ осыпающихся лепестковъ, разлетавшихся по вѣтру, какъ пухъ мертвой птицы.

Однако, на этотъ разъ ему не попалось ничего, что было бы достойно присоединиться къ его сокровищамъ. Дресва на берегу Мурулана состояла изъ обломковъ песчаника тусклаго свѣтложелтаго, сѣроватаго и зеленоваго цвѣта. Даже формы ихъ были угловаты и неправильны. Маленькая горная рѣчка не имѣла досуга, чтобы правильно обтачивать обломки каменныхъ породъ, загромождавшихъ ея теченіе, и только дробила ихъ на самыя мелкія части, съ шумомъ сбѣгая внизъ по скату долины.

Порывшись немного въ дресвѣ, Эуннэкай поднялся на ноги и неловко полѣзъ обратно на косогоръ. Онъ чувствовалъ себя, все-таки гораздо лучше прежняго. Продолжительный отдыхъ всегда приносилъ ему облегченіе. Грудь его перестала болѣть, нога ныла значительно слабѣе. Надо было продолжать прерванный путь, не то ему никогда не добраться до наледи. Взваливъ на плечи свою котомку, Эуннэкай довольно бодро пустился въ дорогу.

Смутныя мысли медленно ползли въ его головѣ, слѣдуя другъ за другимъ непрерывнымъ рядомъ, словно цѣпь его хромающихъ шаговъ.

— Вотъ ламуты! думалъ онъ. — Они не носятъ котомки на плечахъ… Лукавые люди! Выдумали взвалить свою тягость на оленью спину. И пѣшкомъ не любятъ ходить! Дядя его, Эйгелинъ, когда увидитъ ламутское кочеваніе, смѣется: «Хорошъ пастухъ! Сзади стада верхомъ ѣдетъ! Свои ноги жалѣетъ, а оленьи нѣтъ!»…

— Правда! — Эуннэкай неодобрительно покачалъ головой. — Грѣшно отягощать лѣтомъ оленей! Это значитъ служить враждебному духу Кэля, приводящему «хромую болѣзнь»!

Подумавъ о Кэля, Эуннэкай со страхомъ посмотрѣлъ вокругъ. Вѣдь и его болѣзнь, конечно, тоже была дѣломъ враждебныхъ Кэля. Кто-нибудь изъ нихъ, навѣрно, возненавидѣлъ его родъ. Можетъ еще дѣдъ или прадѣдъ обидѣлъ его, обошелъ его жертвой, пренебрегъ въ началѣ осени окропить закатъ кровью чернаго оленя, убитаго среди пустыни, или что-нибудь въ этомъ родѣ, а онъ выместилъ злость на Эуннэкаѣ и въ минуту его рожденія вывернулъ ему ногу и исковеркалъ грудь… А что если и теперь онъ не оставилъ Эуннэкая въ покоѣ? Если онъ тутъ, совсѣмъ близко? Вѣдь видѣть его глазами нельзя!.. Онъ вспомнилъ, что недалеко находилось ущелье Уннукина, названное такъ по имени чукотской семьи, которую Кэля погубилъ тамъ. Двѣ жены Уннукина родили ему пять сыновой и пять дочерей, и никто изъ нихъ никогда не зналъ, что такое болѣзнь. Но Уннукинъ обѣщалъ злому духу оленя и забылъ исполнить обѣщанье. И вотъ, когда Уннукинъ прикочевалъ въ это ущелье и остановился на ночлегъ, Кэля явился ночью и унесъ его обѣихъ женъ и пять сыновой, и пять дочерей. Только Уннукинъ остался въ живыхъ, въ ужасѣ покинулъ стадо и шатеръ и бѣжалъ, куда глаза глядятъ.

Непріятная дрожь пробѣжала по спинѣ Эуннэкая. Онъ спустился къ рѣкѣ и перебрелъ ее безъ особенной надобности, кое какъ прыгая съ камня на камень, чтобы не слишкомъ замочиться, но разсчитывая сдѣлать текущую воду преградой между Кэля и собой. Теперь тропинка извивалась въ густыхъ и высокихъ кустахъ тальника и ольховника, сквозь которые Эуннэкай съ трудомъ пробирался, то и дѣло путаясь ногами въ корняхъ, торчавшихъ во всѣ стороны. Онъ шелъ, опустивъ голову и внимательно разсматривая дорогу. Мягкая земля, покрывавшая въ этомъ мѣстѣ каменную подпочву, была вся испещрена слѣдами. Большей частью то были овальные раздвоенные отпечатки оленьихъ копытъ, съ едва намѣченными сзади тонкими верхними копытцами. Эуннэкай всматривался въ эти отпечатки: то не были слѣды чукотскаго оленя: товарищи его не захотѣли бы прогнать стадо по такой неудобной заросли и, безъ сомнѣнія, предпочли сдѣлать небольшой обходъ по болѣе открытымъ мѣстамъ. То были, конечно, слѣды Эльвиля (дикаго оленя). Слѣдъ былъ глубже, копыта длиннѣе, задніе пальцы больше вдавлены. А вотъ совсѣмъ свѣжій слѣдъ! О, какой огромный быкъ ходилъ тутъ! Должно быть жиру на бедрахъ по меньшей мѣрѣ на три пальца. Вотъ бы убить!.. А это что?.. Между многочисленными слѣдами на самой тропинкѣ ему попался еще отпечатокъ, очень похожій на слѣдъ босой человѣческой ступни, только гораздо шире и со вдавленными основаніями пальцевъ. Но Эуннэкай очень хорошо зналъ, что за человѣкъ оставилъ этотъ отпечатокъ: тотъ самый, который вѣчно ходитъ босикомъ и не носитъ мѣховой обуви.

Онъ остановился, какъ вкопанный, и почувствовалъ, что волосы на его темени начинаютъ приподниматься дыбомъ.

— Безъ собаки хожу! — пронеслось въ его головѣ. — Самъ себя скормлю и никто знать не будетъ!

Слѣдъ былъ совсѣмъ свѣжій, какъ будто черный старикъ только что прошелъ по этой тропѣ. Эуннэкай стоялъ, не смѣя перенести ногу черезъ роковой отпечатокъ и не рѣшаясь обойти его сбоку, и пытливо всматривался въ густую листву, какъ будто опасаясь, что вотъ-вотъ покажется страшная морда съ маленькими злыми глазками и оскаленными зубами и потянется къ нему навстрѣчу.

— Что одинъ слѣдъ? — попробовалъ онъ утѣшить себя. — Старикъ, должно быть, ушелъ, Богъ знаетъ куда! Надо и мнѣ уйти поскорѣе!

Но рѣшеніе Эуннэкая умерло, не успѣвъ сформироваться. Въ десяти шагахъ отъ него послышался трескъ сучьевъ… Большая бурая масса поднялась изъ ямы, наполненной прошлогодними сухими листьями, и вышла на дорогу. Эуннэкай увидѣлъ длинную морду, протянутую къ нему навстрѣчу. Маленькіе глазки щурились и мигали, кончикъ носа морщился и безпокойно поворачивался во всѣ стороны, зубы на половину оскалились; все было совсѣмъ такъ, какъ онъ только что представлялъ себѣ.

Медвѣдь остановился на дорогѣ и посмотрѣлъ на Эуннэкая.

— Старикъ! — сказалъ съ отчаяніемъ кривоногій. — Пожалѣй меня! Пощади меня! Во всю мою жизнь я не трогалъ никого изъ твоего рода. Я не говорилъ о тебѣ худо! Встрѣчая слѣдъ твой на дорогѣ, я не ступалъ черезъ него, а обходилъ далеко стороной… Пожалѣй меня! Иди къ тѣмъ людямъ, которые наносятъ тебѣ обиды, которые говорятъ хвастливо тебѣ навстрѣчу и приходятъ въ твой домъ съ копьями, чтобы заколоть тебя и ѣсть твое мясо!

Эуннэкай дрожалъ, какъ листъ, произнося эти заклинанія. Медвѣдь, вѣроятно, былъ сытъ или онъ, дѣйствительно, тронулся жалобами Эуннэкая. Онъ постоялъ немного, какъ будто бы ждалъ, не скажетъ ли тотъ еще чего-нибудь, потомъ покинулъ тропинку и, лѣниво переступая, скрылся въ той же чащѣ, откуда вышелъ. Судя по шуршанью листьевъ и треску мелкихъ сучьевъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, онъ, кажется, опять намѣревался улечься на отдыхъ и выбиралъ себѣ ложе помягче.

Эуннэкай подождалъ, чтобы медвѣдь скрылся изъ глазъ, и быстрыми шагами направился впередъ, не забывая обходить медвѣжьи слѣды, виднѣвшіеся на тропѣ. Онъ совсѣмъ забылъ о ношѣ, лежавшей на его плечахъ, и чувствовалъ неодолимое стремленіе, какъ можно скорѣе, удалиться отъ опаснаго мѣста. Если бы онъ не боялся разсердить старика слишкомъ замѣтной торопливостью, онъ бы пустился бѣгомъ сквозь кусты, несмотря на свою больную ногу.

— Пожалѣлъ старикъ! — думалъ онъ. — Все знаетъ, до чиста! Зачѣмъ станетъ обижать бѣднаго парня, который никогда не говорилъ о немъ худо? А въ прошломъ году онъ унесъ Айвана прямо съ ночлега. И по дѣломъ! Если дѣдушка хочетъ зарѣзать оленя, пастухъ не долженъ тотчасъ же хвататься за ружье. Русакамъ вѣдь убиваемъ оленей и ламутамъ тоже, безъ платы! — говорилъ себѣ Эуннэкай. А Айванъ пришелъ на ночлегъ и расхвастался: «Ружье вычищу, говоритъ, завтра медвѣдя промышлять стану!» Ну, старику въ обиду стало!.. Айванъ разбираетъ ружье, а старикъ пришелъ къ костру и унесъ его вмѣстѣ съ ружьемъ. Айванъ кричалъ и звалъ на помощь. А другіе пастухи припали лицомъ къ землѣ и боялись дышать, чтобы старикъ не замѣтилъ и не сталъ вымещать обиду и на нихъ. А потомъ въ лѣсу нашли отъ Айвана объѣденную ногу…

Въ этотъ день Эуннэкай не отдыхалъ больше и неуклонно шелъ впередъ, стремясь поскорѣй присоединиться къ товарищамъ. Повременемъ онъ подозрительно оглядывался. Онъ боялся, чтобы старикъ не передумалъ и не пустился за нимъ въ погоню. Жидкія рощи корявыхъ лиственницъ, темнѣвшія мѣстами на берегахъ Мурулана и на склонахъ горныхъ вершинъ, окаймлявшихъ его теченіе, по мѣрѣ приближенія къ вершинѣ рѣки становились все рѣже и приземистѣе и, наконецъ, совершенно исчезли. На южныхъ склонахъ мѣстами еще виднѣлись три или четыре тонкихъ искривленныхъ деревца, какъ будто съежившихся отъ стужи, царствующей здѣсь почти цѣлый годъ. Только ползучій кедровникъ широкими пятнами лѣпился по обнаженнымъ буро-коричневымъ склонамъ, пользуясь каждымъ выступомъ, каждой неровностью камней, чтобы разостлать свои кудрявыя цѣпкія вѣтви. Высокій тальникъ и развѣсистый ольховникъ тоже исчезли и замѣнились низкорослыми кустиками не выше полуаршина, жесткими, густыми и курчавыми, похожими на зеленую шерсть, такими сухими, что можно было разводить огонь ихъ тонкими сучьями. Наконецъ, когда солнце уже низко склонилось къ западному краю горныхъ вершинъ, вдали блеснула бѣлая линія желанной наледи. Эуннэкай радостно поднялъ голову и еще прибавилъ шагу.

Стадо паслось на широкой и ровной площади, поросшей густымъ моховымъ ковромъ, шагахъ въ трехстахъ отъ наледи. Съ наступленіемъ вечера потянулъ легкій вѣтерокъ, сдувая большую часть насѣкомыхъ, которыя поспѣшили укрыться въ травѣ или между листьевъ кустарника. Только самые упрямые изъ комаринаго воинства еще кружились, звеня крыльями надъ головой оленей, но вѣтеръ препятствовалъ имъ разсчитывать движенія и, когда они опускались внизъ, каждый разъ относилъ въ сторону. Оленя, пользуясь промежуткомъ свободы, паслись на моховищѣ, поспѣшно вырывая свѣтло зеленый мохъ большими клочьями изъ каменистой почвы и торопясь набить желудокъ, пока комары вновь не возстали изъ праха. Стадо было очень большое, около трехъ тысячъ головъ. Молодые бычки, по зимней привычкѣ, то и дѣло пытались разгребать то лѣвымъ, то правымъ копытомъ воображаемый снѣгъ и каждый разъ только извлекали рѣзкій стукъ изъ твердаго камня. Старые быки степенно бродили взадъ и впередъ, опустивъ головы, увѣнчанныя вѣтвистыми рогами, уже выросшими до полныхъ размѣровъ, но покрытыми еще мягкой гладкошорстной кожей, похожей на черный бархатъ. Старыя матки и молодыя важенки, стройныя, изящныя, какъ будто выточенныя изъ темнаго мрамора, виднѣлись повсюду. Телята съ черной шерстью, высокіе, смѣшные, съ тонкимъ и короткимъ туловищемъ, съ маленькимъ хвостикомъ, задраннымъ кверху, какъ у собаки, бѣгали вокругъ на своихъ длинныхъ ногахъ. Самые робкіе съ тревожнымъ хрюканьемъ метались по пастбищу, отыскивая матокъ. Другіе не очень заботились о собственной матери. То были любимцы стада, получавшіе, такъ сказать, общественное воспитаніе. Тамъ и сямъ можно было видѣть, какъ четверо или пятеро такихъ избалованныхъ питомцевъ, обступивъ со всѣхъ сторонъ какую нибудь старую важенку, наперебой другъ передъ другомъ теребили ея короткіе сосцы и, поминутно ударяясь головой объ вымя, настойчиво требовали молока… Важенка стояла смирно, отдаваясь всецѣло избалованнымъ дѣтямъ стада, которыя сосали ее по трое и по четверо вдругъ, отбиваясь въ то-же время задними копытами отъ новыхъ претендентовъ.

Каулькай и Кутувія, другіе пастухи стада, сидѣли на самомъ краю площади у маленькаго костра, протянувшаго по вѣтру длинный и тонкій дымокъ съ развихреннымъ концомъ, похожимъ на кудрявую метелку. Пастухи отдыхали отъ бѣготни, увѣренные, что олени не уйдутъ съ пастбища, пока нѣтъ комаровъ.

— Пришелъ? — сказалъ Кутувія, поднимая голову. Онъ лежалъ на животѣ, опираясь локтями объ землю. То былъ здоровый, точно выкованный изъ желѣза человѣкъ, съ плоскимъ и широкимъ лицомъ, безформеннымъ носомъ, похожимъ на шишку, и узкими глазками, какъ будто выковырянными тупымъ шиломъ. Черты его лица поражали грубостью, фигура напоминала обрубокъ массивной плахи, поставленный на пару крѣпкихъ прямыхъ кольевъ. За то на своихъ четвероугольныхъ плечахъ Кутувія могъ нести на большое разстояніе круглую, т. е. не ободранную и невыпотрошенную оленью тушу.

Каулькай сидѣлъ противъ него на корточкахъ, упираясь подбородкомъ на соединенныя вмѣстѣ колѣни. Онъ также поднялъ лицо по направленію къ новопришедшему и остановилъ на немъ свои большіе глаза орѣховаго цвѣта. Лицо его было совсѣмъ бронзовое, съ суровыми крупными чертами, съ большимъ слегка орлинымъ носомъ и рѣзкой вертикальной морщинкой между нахмуренныхъ бровей. Онъ напомнимъ индѣйскаго вождя изъ племени какихъ-нибудь Семиноловъ или Апаховъ, и глаза невольно искали на его коротко остриженной головѣ традиціоннаго пучка орлиныхъ перьевъ, знаменующаго достоинство предводителя индійскихъ воиновъ. Желтая собака, лежавшая у ногъ Каулькая, тоже подняла длинную морду, вытянутую, какъ у лисицы, вильнула долгимъ пушистымъ хвостомъ и снова свернулась въ клубокъ.

Эуннэкай сбросилъ на землю ношу, отдавившую ему плечи, и самъ тяжело опустился около нея. Оживленіе его силъ исчезло вмѣстѣ со страхомъ, и онъ чувствовалъ себя совсѣмъ разбитымъ.

— Эгей!.. — отвѣтилъ онъ на привѣтствіе — пришелъ!..

— Что видѣлъ? — спросилъ Кутувія, помолчавъ.

— Нѣтъ! — вяло отвѣтилъ Кривоногій. Ему не хотѣлось разсказывать про медвѣдя.

— А я думалъ, что медвѣдь тебя съѣлъ! — сказалъ насмѣшливо Кутувія, оскаливъ два ряда крупныхъ бѣлыхъ зубовъ, похожихъ на лошадиные.

Глаза Эуннэкая широко раскрылись отъ ужаса.

— Не говори! Не поминай! — сказалъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Поминать грѣхъ!

— Развѣ видѣлъ? — спросилъ Каулькай голосомъ, въ которомъ слышалась тревога.

Кривоногій утвердительно опустилъ глаза.

— Куда пошелъ? — снова спросилъ Каулькай.

— Не пошелъ. Еще лежитъ! — неохотно отвѣтилъ Кривоногій. Разговоръ положительно казался ему опаснымъ.

— Еще въ стадо придетъ! — задумчиво продолжалъ Каулькай. — Всѣхъ оленей разгонитъ.

О подробностяхъ встрѣчи Эуннэкая съ медвѣдемъ никто, однако, не сталъ разспрашивать. Онъ вышелъ изъ нея благополучно, стало быть, и спрашивать было нечего.

Наступило короткое молчаніе.

— Сколько разъ ложился? — спросилъ Кутувія также насмѣшливо.

Но Эуннэкай не отвѣтилъ. Его глаза были прикованы къ кучкамъ рыбьей шелухи, разсыпанной тамъ и сямъ около костра.

— Нашли? — спросилъ онъ тихо. Ему внезапно до смерти захотѣлось ѣсть.

— Нашли! — безпечно отвѣтилъ Кутувія, поворачиваясь на бокъ и опираясь на локоть.

— Сколько?

— Три!

— Крюкомъ?

— Крюкомъ!

На устахъ Кривоногаго вертѣлся невысказанный вопросъ, но вмѣсто того, чтобы сказать что нибудь, онъ только сплюнулъ въ сторону долгимъ, голоднымъ плевкомъ. Нечего и спрашивать. Очевидно, ему ничего не оставили.

— Хочешь ѣсть? — спросилъ Кутувія, потягиваясь. — Пососи матку!

Эуннэкай бросилъ на него укоризненный взглядъ. Кутувія опять насмѣхался. Онъ хорошо зналъ, что Кривоногому ни за что не удастся поймать и осилить дикую оленью матку.

Каулькай медленно поднялся съ мѣста и, захвативъ свой арканъ, валявшійся возлѣ, направился къ стаду. Вытянувъ внезапно руку, онъ швырнулъ свитокъ колецъ аркана по направленію къ ближайшей важенкѣ. Петля развернулась, свистя и описавъ дугу, упала на тонкіе рога животнаго, которое тщетно пыталось спастись бѣгствомъ. Черезъ минуту Каулькай уже лежалъ брюхомъ на шеѣ важенки, легко осиливая ея отчаянныя стремленія освободиться.

— Соси! — коротко сказалъ онъ, придерживая обѣими руками голову животнаго съ короткими еще не вполнѣ отросшими лѣтними рогами.

Эуннэкай припалъ къ сосцамъ и началъ тянуть молоко не хуже теленка, по временамъ поколачивая по вымени своими грязными кулаками, чтобы вызвать отдѣленіе молока.

— Мнѣ! — лаконически сказалъ Кутувія, не вставая съ мѣста.

Эуннэкай послушно поднялся съ земли и, вынувъ изъ своей котомки небольшой жестяной ковшикъ, опять припалъ къ сосцамъ оленьей матки, на это разъ не проглатывая высосанное молоко, а выпуская его въ принесенный сосудъ…

— Вай, вай! — сказалъ онъ, поднося Кутувіи ковшъ, въ которомъ плескалось около полустакана густого молока, добытаго такимъ оригинальнымъ способомъ. Кутувія съ видимымъ удовольствіемъ выпилъ содержимое ковша. Эуннэкай облизывало капли, прильнувшія къ нѣсколькимъ бурымъ волоскамъ, составлявшимъ его усы. Но Каулькай и не удовлетворился этимъ.

— Хочешь хрящъ, — спросилъ онъ отрывисто, снова собирая свой арканъ въ кольца и направляясь къ огромному быку съ вѣтвистыми рогами, который, не подозрѣвая готовящагося нападенія, мирно прогуливался по пастбищу.

— Эгей! — отвѣтилъ Кривоногій, утвердительно кивая головой.

Каулькай снова швырнулъ арканъ и поймалъ быка. Почувствовавъ захлеснутую петлю, быкъ отчаянно рванулся впередъ. Арканъ глухо щелкнулъ и натянулся, какъ струна.

— Эй, лопнетъ, лопнетъ! — закричалъ Кутувія, приподнимаясь на колѣни, но Каулькай, перебираясь по аркану, въ одно мгновеніе очутился около быка и мощными руками пригнулъ его голову къ землѣ.

— Рѣжь! — закричалъ онъ запыхавшимся голосомъ.

Кривоногій подбѣжалъ съ огромнымъ ножомъ и остановился въ нерѣшимости.

— Половину! — сказалъ нетерпѣливо Каулькай.

Не долго думая, Кривоногій ударилъ ножомъ по правому рогу оленя и отрубилъ большую лопасть съ тремя широкими развѣтвленіями. Олень судорожно вздрогнулъ. Кровь тонкой струйкой потекла изъ раны, заливая оленью голову около уха. Каулькай снялъ петлю и отпустилъ быка на волю.

— Перевязать бы! — заикнулся Кривоногій.

— Ѣшь, не говори! — повелительно сказавъ Каулькай. — Засохнетъ! — прибавилъ онъ, возвращаясь на прежнее мѣсто.

Кривоногій подобралъ лопасть и, усѣвшись у своей котомки, принялся снимать мясистую кожу съ тонкаго хряща. Опаливъ на огнѣ ея короткую шерсть, онъ съ видимымъ наслажденіемъ принялся кромсать ее на кусочки и отправлять ихъ въ ротъ.

— Вай, вай! — сказалъ Кутувія, протягивая руку по направленію къ хрящу, но, встрѣтивъ взглядъ Каулькая, поспѣшно отдернулъ ее, словно обжогшись.

Каулькай стоялъ напротивъ Кривоногаго и, скрестивъ руки на груди, молча смотрѣлъ, какъ онъ управляется съ хрящемъ.

Нельзя было представить себѣ большей противоположности, чѣмъ эта мощная фигура, составлявшая какъ бы олицетвореніе силы и здоровья, и жалкая болѣзненная фигурка, скорчившаяся напротивъ и опиравшаяся спиной на мягкую котомку, какъ будто одна связка косматой одежды была брошена около другой! И, однако, Каулькай и Эуннэкай были родные братья, дѣти старой чукчанки Нэучкатъ, прожившей уже сорокъ лѣтъ на стойбищѣ своего могущественнаго родственника, чукотскаго «короля» Эйгелина[71] и выростившей тамъ своихъ сыновей. Нэучкатъ никогда не жила у мужчины въ шатрѣ. Смолоду Эйгелинъ не хотѣлъ отдать ее, чтобы не потерять здоровую рабочую силу, а потомъ какъ-то такъ случилось, что никто не пожелалъ трижды обвести ее вокругъ столбовъ своего жилища и подвести для благословенія къ новому огню, добытому изъ святого дерева. Должно быть чукотскіе парни не очень зарились на ея сутуловатую фигуру съ кривыми плечами и на грубое лицо съ толстыми челюстями, выдавшимися впередъ, какъ у россомахи. Даже дѣти у нея являлись какъ-то невзначай, послѣ случайнаго посѣщенія какого-нибудь бродячаго гостя, и появленіе ихъ каждый разъ вызывало удивленіе даже у стараго Эйгелина. Такъ и осталась Нэучкатъ жить у Эйгелина въ качествѣ бѣдной родственницы-рабыни, исполнявшей безпрекословно каждое приказаніе своихъ хозяевъ. Теперь Нэучкатъ была стара. Лицо ея сморщилось, какъ древесная кора, глаза стали плохо видѣть. Изо всѣхъ сыновей, которыхъ она въ разное время принесла на Божій свѣтъ, уцѣлѣли только двое. Всѣ другіе давно умерли. Иныхъ враждебные духи унесли въ подземныя пустыни, когда они были еще не больше слѣпаго щенка, лежащаго у сосцовъ недавно ощенившейся суки. Одного унесъ Великій Моръ (оспа), случайно заглянувшій въ эту отдаленную страну. Самому старшему чаунскіе чукчи переломали ребра на весенней ярмаркѣ въ какой-то пьяной ссорѣ, причины которой никогда не зналъ ни одинъ изъ участниковъ.

Но изъ двоихъ уцѣлѣвшихъ одинъ былъ безполезнымъ уродомъ, непригоднымъ къ охраненію стадъ, дающихъ человѣку жизнь. Только Каулькай удался на славу, какъ молодой олень съ желѣзными рогами, не признавшій власти человѣка и забодавшій волка на вершинѣ горнаго хребта[72]. Отцомъ Каулькая называли Тынэймита, который славился когда то на Чаунскихъ стойбищахъ, какъ лучшій борецъ и бѣгунъ, и обгонялъ всѣхъ, состязавшихся въ пѣшемъ бѣгу. А отцомъ Эуннэкая былъ маленькій одноглазый Ауранъ, весь вѣкъ проходившій работникомъ въ чужомъ стадѣ и не выростившій даже пары пряговыхъ оленей, чтобы отвезти его нарту на погребальный костеръ.

Но и Каулькай съ ранняго дѣтства попалъ въ пастухи чужого стада и уже 12 лѣтъ пасъ оленей Эйгелина, помогая то тому, то другому изъ его восьми сыновей, чаще всего тяжеловѣсному Кутувіи, сердце котораго не отличалось особой оленолюбивостью и который нуждался въ услугахъ быстроногаго работника больше, чѣмъ его братья. Эуннэкай въ счетъ не шелъ. Онъ бродилъ круглый годъ вмѣстѣ со стадомъ и его взяли пастухомъ, только для того, чтобы не мозолить глаза старому Эйгелину, который не потерпѣлъ бы празднаго пребыванія его на своемъ стойбищѣ, даже если бы его ноги были исковерканы въ десять разъ хуже. Ибо никто не имѣлъ права нарушить завѣтъ Тенантумгина, повелѣвшаго потомкамъ Лѣниваго Малютки[73] дни и ночи проводить въ заботахъ о стадѣ.

Эуннэкай скоро справился со своимъ хрящемъ. Ничтожное количество шкуры, содранной съ роговъ, было слишкомъ незначительной величиной для его голоднаго желудка. Каулькай и Кутувія, которые еще утромъ съѣли три маленькихъ харіуса, извлеченныхъ крюкомъ изъ быстробѣгущихъ струй Мурулана, тоже не чувствовали сытости.

— Попокальгина не видѣлъ? — спросилъ Кутувія помолчавъ.

— Нѣтъ! — грустно отвѣтилъ Кривоногій; — онъ очень любилъ попокальгинъ[74].

— Хоть бы мышиное гнѣздо найти! — сказалъ Кутувія.

— Ламуты говорятъ: грѣхъ! — нерѣшительно сказалъ Кривоногій. — Мышь запасъ соберетъ, а люди украдутъ!..

— Ты развѣ ламутъ?.. Ты чавчу (чукча), — жестко возразилъ Кутувія. — Тенантумгинъ велѣлъ намъ брать нашу ѣду тамъ, гдѣ мы ее находимъ!.. А ламуты сами ѣдятъ всякую нечисть!

— Мышь потомъ съ горя удавливается на тальничномъ развилкѣ! — сказалъ Кривоногій. — Я самъ видѣлъ, — прибавилъ онъ, замѣтивъ насмѣшливую улыбку на лицѣ Кутувіи.

— Пускай! — сказалъ Кутувія. Мнѣ какое дѣло! Лишь бы кореньевъ было больше!

— А мышиной отравы не боишься? — спросилъ Каулькай, сощуривъ глаза.

Чукчи увѣряютъ, будто мышь въ защиту отъ грабителей собираетъ нѣкоторые ядовитые корни, которые и перемѣшиваетъ со своими запасами.

— Медвѣдь не боится, я зачѣмъ бояться стану? — задорно возразилъ Кутувія. — Онъ мышиные амбары пуще нашего раскапываетъ!..

— Со старикомъ не равняйся, — съ удареніемъ сказалъ Каулькай. — Онъ вѣдь все знаетъ. Онъ шаманъ!..

— Шаманъ, шаманъ! — упрямо повторилъ Кутувія. — Кмэкай тоже шаманъ!..

Каулькай засмѣялся. — Вранье! — увѣренно сказалъ онъ, усаживаясь на прежнее мѣсто.

— А зачѣмъ онъ женское платье надѣлъ? — подзадоривалъ Кутувія. — Копья не носитъ, арканомъ не бросаетъ! Совсѣмъ баба!

— Не говори! — сказалъ Эуннэкай боязливо. — Они велѣли ему женское платье надѣть, когда онъ спалъ пять дней и пять ночей подрядъ. Унесли его съ собой, донесли до седьмой бездны и хотѣли запереть въ каменномъ шалашѣ безъ двери и безъ лампы…. Онъ насилу отпросился у нихъ и обѣщалъ надѣть женское платье и служить имъ весь свой вѣкъ… Я слышалъ, какъ онъ самъ разсказывалъ Эйгелину объ этомъ!..

— Пустое! — настаивалъ Каулькай. — Онъ, вѣдь, своего тѣла не перемѣнилъ. У него на лицѣ та же черная борода, а его жена, Амрынаутъ, въ прошломъ году родила ему сына. Настоящіе «превращенные» мѣняютъ и тѣло. Вотъ я въ торговой крѣпости[75] видѣлъ Эчвака, такъ тотъ самъ родилъ двухъ дѣтей. Вотъ это настоящій «женоподобный»! А если бы Кмэкай былъ у Кэля, онъ владѣлъ бы «вольными голосами». Это всякій знаетъ!..

— А вотъ я ходилъ въ позапрошломъ году на верховья Олоя съ Эйгелиномъ и видѣлъ Кауно! Вотъ шаманъ, — сказалъ Кутувія, понизивъ голосъ. — Вотъ страхъ! — Потушатъ огонь въ пологу, а онъ сейчасъ уйдетъ невѣдомо куда. Туша тутъ, съ нами, а самого нѣтъ! А мы прижмемся другъ къ другу и лежимъ, какъ зарѣзанные олени! Уйдетъ и ходитъ въ надземныхъ странахъ! Потомъ слышимъ голосъ, высоко, высоко… Это онъ возвращается. А съ нимъ и тѣ. Да, много! Страхъ! Всякіе! И надземные, и подземные, и изъ-за моря, изъ-за камней, изъ западной тундры… Кричатъ! Перекликаются!.. То влетятъ въ пологъ, то вылетятъ вонъ. И онъ съ ними. А только Кауно сильнѣе всѣхъ Кэля. Такъ и бранитъ ихъ, какъ Эйгелинъ бабъ. А они все молчатъ или только отвѣчаютъ: эгей!

— Этотъ Кауно вернулъ Нутелькуту украденный увыритъ (душу), — сказалъ Каулькай… — Самъ Нутелькутъ разсказывалъ. У него Кэля шестой увыритъ украли. Онъ и сталъ сохнуть. Въ стадо не ходитъ, ѣду не ѣстъ, сномъ не спитъ… Лежитъ день и ночь на землѣ. Умъ мутиться сталъ. «Сбирался, говоритъ, покинуть и жену, и стадо, уйти въ лѣсъ и стать косматымъ жителемъ[76]». Вдругъ пріѣхалъ Кауно. Никто его не звалъ, самъ узналъ. Ну, да какъ не узнаетъ? У него ихъ сколько на службѣ. Все ему говорятъ! Я привезъ твою пропажу! — говоритъ. Сейчасъ велѣлъ поставить пологъ, зажегъ четыре лейки (лампы). Нутелькуту говоритъ: «Раздѣнься до нага! Войди въ пологъ!» Нутелькутъ вошелъ. А въ пологѣ никого, нѣтъ, только бубенъ лежитъ на шкурѣ. «Потуши три лейки!» — говоритъ Кауно. — А самъ совсѣмъ снаружи, даже въ шатеръ не входитъ. Три погасилъ, четвертая еще горитъ. Вдругъ бубенъ какъ застучитъ!.. Какъ загремитъ!.. Прыгаетъ по пологу до самаго потолка. Прыгалъ, прыгалъ, упалъ. Нутелькутъ смотритъ, что будетъ. Видитъ: вылѣзаетъ изъ бубна черный жучокъ. Поползъ по шкурамъ, прямо къ нему. Взлѣзъ на ногу, поползъ по ногѣ, потомъ по спинѣ, потомъ по шеѣ, потомъ по головѣ. Добрался до макушки и вскочилъ въ голову… Съ тѣхъ поръ Нутелькутъ снова сталъ прежнимъ человѣкомъ. Только имя Кауно велѣлъ ему перемѣнить. «Можетъ, они снова придутъ, говоритъ, такъ пусть не найдутъ прежняго Аттына»…

Эуннэкай слушалъ чудесный разсказъ съ разинутымъ ртомъ. Когда дѣло дошло до жука, который вскочилъ въ макушку Нутелькута, онъ невольно схватился рукой за собственную голову… какъ будто желая убѣдиться, что тамъ не происходитъ никакихъ исчезновеній и появленій таинственнаго увырита.

— А ты почаще спи въ пустынѣ! — сказалъ Кутувія, замѣтивъ его движеніе. — Ни стада, ни огня, никакой защиты! Украдутъ когда-нибудь и у тебя!..

Эуннэкай посмотрѣлъ на него жалобно. Онъ готовъ былъ заплакать.

— Оставь! — сказалъ медленно Каулькай. — Не дразни ихъ! Можетъ, услышатъ.

— А знаешь… Кмэкаю везетъ! — перемѣнилъ Кутувія тему разговора. — Его жена въ прошломъ году родила сына, а теперь и сноха беременна!

— Да вѣдь Винтувіи только семь лѣтъ! — сказалъ Каулькай. — Рано у него дѣти рождаются!

— У него, у него! — передразнилъ Кутувія. — Кто ихъ знаетъ, у кого? Кмэкай сказалъ Чейвунѣ: твоему мужу только семь лѣтъ, а у меня нѣтъ внука. Своруй отъ мужа и отъ меня!.. Только чтобъ не знали, съ кѣмъ! Узнаю, поневолѣ придется колотить!

— А здоровая баба Чейвуна, — сказалъ Каулькай. — Я видѣлъ, она несетъ на спинѣ вязанку дровъ. Не каждый парень утащитъ. Молодецъ Кмэкай!.. Рано сыну жену нашелъ! Выростетъ, не придется сторожить чужихъ оленей! Должно быть ему вправду помогаютъ тѣ!

— Выростетъ Винтувія, она будетъ старая!.. Старая жена, мало радости.

— А вправду, отъ кого Чейвуна ребенка принесла? — настаивалъ Кутувія! — Не отъ тебя ли, Эуннэкай? Ты, кажется, зимою гостилъ у Кмэкая!..

— Оставь! — сказалъ Эуннэкай, — стыдливо опуская глаза. — Мое сердце не знаетъ дѣвокъ!

— Ну, ври, ври! — со смѣхомъ говорилъ Кутувія.

— Славныя дѣвки у ламутовъ! — продолжалъ онъ, закрывая глаза. — На косѣ уйеръ[77], на груди серебро, на шеѣ бусы. А когда ходитъ, передникъ такъ и звенитъ бубенчиками!.. А наши влѣзутъ въ мѣховой мѣшокъ и ходятъ въ немъ весь вѣкъ!

Не смотря на свой недавній патріотическій окрикъ на Эуннэкая по поводу ламутовъ, Кутувія предпочиталъ ламутскихъ дѣвокъ чукотскимъ.

— У старосты Митрея хорошая дѣвка! — лукаво сказалъ Каулькай. — Спина, какъ у важенки, волосы, какъ волокнистый табакъ[78]. Молодому пастуху хорошая жена!

— Да, хорошая! — проворчалъ Кутувія, — Митрей меньше ста оленей не возьметъ. Это, вѣдь, цѣлое стадо! — Худой народъ ламуты! — продолжалъ онъ злобно. — Продаютъ дѣвку, какъ манщика[79].

— Развѣ у Эйгелина оленей нѣтъ? — спросилъ Каулькай. — Ваши олени на пяти рѣкахъ. Упавшіе рога, какъ валежникъ на полѣ!

— Эйгелинъ не хочетъ ламутской невѣстки! — угрюмо сказалъ Кутувія. — Старикъ говоритъ: «дочь Чэмэги убѣжала отъ Кэргувіи, твоя тоже покажетъ спину. Не дамъ оленей за слѣды на снѣгу!»

— Пускай! — сказалъ Каулькай. — Ламутская родня мало добра. Вонъ у Рольтыэргина на Олоѣ какое было стадо! Одни бычачьи рога стояли, какъ лѣсъ. А какъ взялъ ламутскую дѣвку, такъ ничего не осталось. Шурья, да свояки все съѣли. Ламутское горло проглотитъ всю землю и сытѣе не станетъ!

Эуннэкай молча слушалъ разговоры товарищей. Хотя онъ и сказалъ, что его сердце не знаетъ дѣвокъ, но это не совсѣмъ согласовалось съ истиной. Напротивъ, въ рѣдкія счастливыя минуты отдыха, на большомъ стойбищѣ Эйгелина, когда ему не хотѣлось ни спать, ни ѣсть, когда онъ не долженъ былъ немедленно отправляться въ стадо и могъ сидѣть у входа въ шатеръ, не двигаясь и не поднимаясь съ мѣста, онъ находилъ большое удовольствіе въ томъ, чтобы слѣдить своими узенькими, но зоркими глазками за быстрыми движеніями дѣвушекъ, хлопотавшихъ у огня или мявшихъ оленьи шкуры своими крѣпкими руками. Онъ, однако, не раздѣлялъ вкуса Кутувіи относительно ламутокъ.

«Что хорошаго? — думалъ онъ. — Одежда вся распорота[80]. Желѣза столько, что и таскать тяжело. Кругомъ навѣшано, въ глазахъ рябитъ! А у нашихъ одежда гораздо красивѣе: пыжикъ черный, гладкій, на колѣняхъ пестрянка. Шея опушена тройнымъ мѣхомъ. Ничего лишняго, гладко, красиво!.. Ламутская дѣвка побѣжитъ, за сучокъ желѣзками задѣнетъ, а чукотская скользитъ между деревьями, какъ лисица!»

Эуннэкай вспомнилъ, какъ въ минувшую весну онъ странствовалъ съ кочевымъ обозомъ и ему пришлось гнать стадо вмѣстѣ съ Аммой. Дорога шла по крутымъ скаламъ съ перевала на перевалъ. На подъемахъ Амма быстро карабкалась вверхъ, не отставая ни на шагъ отъ оленей, прыгая съ камня на камень, хватаясь руками то за выступы скалы, то за вѣтви кедровника, то просто за снѣгъ. Эуннэкай далеко отсталъ на своихъ кривыхъ ногахъ. Добравшись доверху, онъ совсѣмъ запыхался и принужденъ былъ сѣсть на снѣгъ, чтобы отдышаться. Эуннэкай сидѣлъ на вершинѣ перевала, а Амма быстро спускалась внизъ за своими оленями. Ея легкій силуэтъ мелькалъ то слѣва, то справа, обгоняя стадо. На гладкихъ спускахъ, покрытыхъ блестящимъ слежавшимся снѣгомъ, она падала на спину и скользила внизъ, сложивъ на груди руки и откинувъ голову, и горный вѣтеръ раздувалъ долгую шерсть на оторочкѣ ея мѣхового наряда. Она и вся была похожа на комочекъ шерсти, гонимый сѣвернымъ вѣтромъ по склону ущелья… Вдругъ быстрымъ движеніемъ она опять вскакивала на ноги и далеко убѣгала въ сторону въ погонѣ за своенравнымъ пыжикомъ, задумавшимъ избрать для спуска одну изъ боковыхъ тропинокъ. Увы, когда потомъ Эуннэкай догналъ, наконецъ, Амму уже внизу въ глубинѣ долины, она только обвела его презрительнымъ взглядомъ и послѣ того обращала на него гораздо меньше вниманія, чѣмъ на стадо. Дѣвки вообще не засматривались на Кривоногаго.

— А гдѣ стадо? — внезапно сказалъ Каулькай, вскакивая на ноги.

Кутувія тоже вскочилъ, и оба они пытливо озирались вокругъ, отыскивая на острыхъ вершинахъ хоть одинъ силуэтъ движущагося животнаго.

— Направо, надъ лѣсомъ! — сказалъ Эуннэкай. Его глаза обладали наибольшей зоркостью.

Неугомонные олени уже успѣли уйти, Богъ знаетъ куда, опустились внизъ, перешли рѣку и взбирались теперь на противоположный горный склонъ, безостановочно и поспѣшно, построившись въ долгую походную колонну, какъ будто ихъ призывала туда какая-то неотложная надобность.

Каулькай сорвался съ мѣста, какъ стрѣла, быстро сбѣжалъ по косогору, быстро перешелъ рѣку, не разбирая брода, и черезъ нѣсколько минутъ очутился на противоположной сторонѣ. Высокая фигура его уже мелькала надъ верхней опушкой лѣсовъ, направляясь къ ржаво-краснымъ склонамъ большой сопки, куда богатый моховой покровъ манилъ бѣглецовъ.

Кутувія посмотрѣлъ ему вслѣдъ и опустился на прежнее мѣсто.

— Приведетъ! — безпечно проговорилъ онъ. — Дай трубку! — прибавилъ онъ, протягивая руку къ Кривоногому.

Эуннэкай вытащилъ свой пустой табачный мѣшокъ и потрясъ имъ въ воздухѣ.

— Нѣтъ! — сказалъ онъ лаконически.

— Что курилъ? — спросилъ Кутувія, нахмуривъ брови.

— Трубочную накипь ковырялъ! — сказалъ Кривоногій. — Съ деревомъ мѣшалъ!

Кутувія проворчалъ что-то непонятное и, вытащивъ изъ-за пазухи собственный табачный мѣшокъ и маленькую оловянную «ганзу», укрѣпленную въ грубой деревянной оправѣ, набилъ ее сѣрымъ крошевомъ изъ «черкасскаго табаку», смѣшаннаго также съ изряднымъ количествомъ дерева.

— Дай! — тотчасъ же протянулъ руку и Эуннэкай. Онъ уже давно не курилъ.

Кутувія безпрекословно передалъ ему мѣшокъ. Табакъ считается у чукчей такимъ продуктомъ, въ которомъ никогда нельзя отказывать просящему.

Не болѣе чѣмъ черезъ полчаса явился Каулькай со стадомъ. Онъ пригналъ оленей на то самое мѣсто, гдѣ сидѣли его товарищи.

— Всѣ? — спросилъ Кутувія.

— А то нѣтъ? — переспросилъ Каулькай, усаживаясь рядомъ съ нимъ.

— Дай! — протянулъ и онъ руку къ Кутувіи, видя, что Эуннэкай выколачиваетъ трубку. Скупой твой отецъ! — сказалъ онъ. — Когда даетъ табакъ, всегда ругается. Тратимъ много, говоритъ. А мы вѣдь безъ чаю ходимъ, только табакъ и тратимъ!

— Поневолѣ будешь скупымъ! — сказалъ Кутувія. — Ясаки вѣдь надо платить каждый годъ, а у насъ, кромѣ оленей, ничего нѣтъ! А много ли жители помогаютъ моему старику?..

— За то онъ староста! Изъ всѣхъ старостъ самый главный! Въ прошломъ году на ярмаркѣ выпивали, ясачный начальникъ говорилъ: ты коммисаръ, я коммисаръ, насъ только двое![81].

— Да, говорилъ! — не унимался Кутувія. — Ему хорошо говорить! Ясачный начальникъ одной рукой посылаетъ Солнечному владыкѣ[82] ясаки, а другой рукой отъ него получаетъ деньги, а моему старику ничего не платятъ! А въ позапрошломъ году на Анюйскій Божій Домъ онъ отдалъ пятнадцать разъ двадцать быковъ. Это вѣдь сколько?

— Ко![83] — отвѣтилъ Каулькай, тряхнувъ головой. Его способности счисленія не простирались такъ далеко.

Кутувія быстро придвинулся къ товарищамъ и, протянувъ руки, собралъ ближайшія конечности, принадлежавшія имъ, и соединилъ ихъ вмѣстѣ, прибавивъ къ общей суммѣ и свои собственныя ноги.

— Сколько разъ нужно сдѣлать такую связку, — спросилъ онъ, обращая лицо къ Каулькаю, — чтобы получилось такъ много?.. — и выпустивъ руки и ноги пріятелей, онъ сложилъ вмѣстѣ свои собственныя ладони. — Вотъ сколько, — сказалъ онъ съ удареніемъ.

Каулькай посмотрѣлъ на него и выразилъ свое сочувствіе протяжнымъ: Уаэ!

Кутувія былъ, очевидно, очень силенъ въ счетѣ. Не даромъ былъ разговоръ, что Эйгелинъ хочетъ передать ему свое достоинство, помимо старшаго своего сына Тнана.

— Наше лучшее стадо до сихъ поръ не можетъ оправиться отъ потери! — сказалъ Кутувія. — Олени словно стали ниже, потерявъ своихъ старшихъ братьевъ!

— Тенантумгинъ захочетъ, прибавится вдвое! — сказалъ Каулькай ободряющимъ голосомъ. — Лишь бы «хромая» не привязалась къ стаду…

— Эуннэкай! вари чай! — крикнулъ онъ весело Кривоногому.

Кривоногій заморгалъ глазами. Они не видѣли чаю уже болѣе двухъ недѣль, съ тѣхъ поръ, какъ покинули большое лѣтовье Эйгелина. Однако, онъ не посмѣлъ ослушаться брата и, отвязавъ отъ своей котомки большой черный котелъ, спустился къ рѣкѣ. Кутувія, улыбаясь, проводилъ его глазами.

— Онъ и вправду! — сказалъ онъ. — Чего заваримъ? Чаю вѣдь нѣтъ!

— Я набралъ полевою чаю! — подмигнулъ Каулькай, показывая на небольшую связку молодыхъ побѣговъ шиповника, завернутыхъ въ его шейный платокъ.

— Заваримъ это и будетъ еще лучше, чѣмъ чай. Мнѣ надоѣло тянуть холодную воду прямо изъ рѣки, какъ олень! Попьемъ горячаго!

Кутувія утвердительно кивнулъ головой. Когда они уходили со стойбища, Эйгелинъ имъ сказалъ: — Развѣ вы старики? Вы вѣдь молодые парни! — и не далъ имъ ни чайника, ни чаю. Старикъ относился подозрительно къ новому напитку, перенятому отъ русскихъ. — Когда я былъ молодъ, мы не знали, что такое чай! — ворчалъ онъ. — Хлебали супъ изъ моняла[84] и кровяную похлебку, по мѣсяцу не видѣли горячаго. А теперь молодой парень безъ чайника ни шагу!

Но Кутувія былъ иного мнѣнія и очень уважалъ не только чай, но и бѣлый блестящій сахаръ, который русскіе привозили такими большими круглыми кусками.

— А сахаръ принесъ? — весело сказалъ онъ Каулькаю.

— Бѣлый камень, хочешь, принесу! — отозвался Каулькай. — Не то ступай на русскую землю и возьми тамъ кусокъ съ сахарной скалы!

Чукчи были увѣрены, что въ русской землѣ есть бѣлыя скалы, откуда выламываютъ сладкій сахаръ.

— А что? — спросилъ несмѣло Эуннэкай, который успѣлъ возвратиться съ водой и прилаживалъ котелъ у костра на длинной палкѣ. — На сахарныхъ скалахъ мохъ ростетъ?..

— Видишь! — присвистнулъ Кутувія. — Оленолюбивое сердце! Мохъ вспомнилъ! Ну, ужъ если ростетъ мохъ, то должно быть тоже сладкій.

— А сердитая вода? — спросилъ Эуннэкай задумчиво. — Она что?

— Огонь! — сказалъ Кутувія также увѣренно. — Размѣшанъ въ рѣчной водѣ… Русскіе шаманы дѣлаютъ.

— Правда! — подтвердилъ Каулькай. — Зажги ее, такъ вся сгоритъ! Останется только простая вода! Я видалъ!

— Сила ея отъ огня! — продолжалъ Кутувія. — Она жжетъ сердце человѣка! Есть ли что сильнѣе огня?

— Мудры русскіе шаманы! — сказалъ Эуннэкай. — Воду съ огнемъ соединяютъ въ одно!

Воображеніе всѣхъ троихъ на минуту перенеслось къ чудесной странѣ, откуда привозятъ такія диковинныя вещи; котлы и ружья, черные кирпичи чаю и круглые сахарные камни, ткани, похожія по ширинѣ на кожу, но тонкія, какъ древесный листъ, и расцвѣченныя разными цвѣтами, какъ горные луга весною, и многое множество другихъ дивъ, происхожденіе которыхъ простодушные полярные дикари не могли примѣнить ни къ чему окружающему.

— Эйгелинъ говоритъ, — медленно сказалъ Эуннэкай, — что Солнечный Владыка живетъ въ большомъ домѣ, гдѣ стѣны и полъ сдѣланы изъ твердой воды, которая не таетъ и лѣтомъ — ну вродѣ, какъ тен-койгинъ[85]. А подъ поломъ настоящая вода, въ ной плаваютъ рыбы, а Солнечный Владыка смотритъ на нихъ. И потолокъ такой же, и солнце весь день заглядываетъ туда сквозь потолокъ, но лицо Солнечнаго Владыки такъ блеститъ, что солнце затмѣвается и уходитъ прочь!.. Я посмотрѣлъ бы!..

— Ты посмотрѣлъ бы! — сказалъ Кутувія съ презрѣніемъ. — А на тебя посмотрѣли бы тоже, или нѣтъ? А что сказалъ бы Солнечный Владыка, когда увидѣлъ бы тебя? Какой грязный народъ живетъ тамъ, за большой рѣкой? А?

Каулькай радостно заржалъ, откинувъ голову назадъ. Мысль о встрѣчѣ Кривоногаго съ Солнечнымъ Владыкой казалась ому необычайно забавною.

— Безумный! — сказалъ онъ ему, успокоившись отъ смѣха. — Тоже захотѣлъ, на ту землю! Тамъ такъ жарко, что рыба въ озерахъ лѣтомъ сваривается и русскіе хлебаютъ уху ложками прямо изъ озера. Развѣ олени могли бы перенести такой жаръ? Охромѣли бы! Передохли бы! А что станется съ чукчей безъ оленьяго стада?

— Что станется съ чукчей безъ оленьяго стада? — повторилъ Кутувія, какъ эхо. — Смотри, Эуннэкай! Олени опрокинутъ твой котелъ!

Дѣйствительно олени такъ и лѣзли въ огонь, не обращая вниманія на близость человѣка, къ которому въ другое время они относятся недовѣрчиво. Вѣтеръ улегся такъ же внезапно, какъ и явился, и комариная сила мгновенно воспрянула отъ своего короткаго бездѣйствія. Комаровъ было такъ много, что казалось, будто они слетѣлись сюда со всего свѣта. Изъ края въ край надъ огромнымъ стадомъ мелькали черныя точки, словно подвижные узлы странной сѣти, наброшенной на міръ и ежеминутно измѣнявшей свой видъ. Большіе оводы появлялись тамъ и сямъ въ петляхъ этой сѣти, кидаясь изъ стороны въ сторону рѣзкими угловатыми движеніями, одно изъ которыхъ неминуемо заканчивалось на чьей нибудь злополучной спинѣ. Со стороны казалось, будто кто-то швыряетъ въ оленей мелкими камешками.

Оводы были еще страшнѣе комаровъ. Едва почувствовавъ прикосновеніе овода къ своей кожѣ, олень испуганно вздрагивалъ и начиналъ мотаться, становиться на дыбы, лягаться задними ногами, усиливаясь прогнать мучителя. Но оводъ сидѣлъ плотно на мѣстѣ, не нанося, впрочемъ, оленю никакого непосредственнаго вреда, но тщательно приклеивая къ волосамъ оленьей шерсти множество мелкихъ яичекъ, изъ которыхъ должны были черезъ два, три дня вылупиться маленькіе бѣлые червячки, глубоко пробивающіе оленью кожу, чтобы сдѣлать себѣ гнѣздо въ живомъ мясѣ. Кромѣ крупныхъ оводовъ были другіе — мелкіе, съ цвѣтнымъ полосатымъ брюхомъ и короткими прозрачными крыльями. Движенія ихъ были гораздо проворнѣе. Они не старались усѣсться на оленью спину, а, подлетая къ носу животнаго, брызгали ему въ ноздри тонкой струей жидкости, заключавшей въ себѣ множество мелкихъ, но чрезвычайно вертлявыхъ червячковъ, не больше самой мелкой булавочной головки. Почувствовавъ у себя въ носу предательскую струю, олени принимались отчаянно чихать и тереться носомъ объ землю, что, конечно, нисколько не помогало имъ освободиться отъ червячковъ, которые поспѣшно пробирались въ самое горло, чтобъ тамъ замуроваться въ хрящъ.

Олени упрямо лѣзли въ костеръ, отгоняя другъ друга отъ неширокой струи дыма, дававшей защиту отъ насѣкомыхъ, и опрокинули таки котелъ Эуннэкая. Къ счастью, онъ успѣлъ его во время подхватить, и только небольшая часть воды вылилась на землю.

— Бѣдные олени! — сказалъ Каулькай, недоброжелательно поглядывая на тучи насѣкомыхъ, носившихся надъ стадомъ. Пастухи сидѣли въ самомъ дыму и мало страдали отъ комаровъ и оводовъ.

— И зачѣмъ это Тенантумгинъ сотворилъ такую нечисть?

— Вовсе не Тенантумгинъ! — возразилъ Кривоногій съ живостью, которой совсѣмъ нельзя было ожидать отъ него. — Станетъ родоначальникъ созидать такое? Комаровъ создалъ Кэля. Я слышалъ, еще бабушка разсказывала: когда Тенантумгинъ дѣлалъ весь свѣтъ, онъ сдѣлалъ сперва землю, потомъ оленя съ человѣчьей головой, потомъ волковъ и песцовъ, которые говорили по-человѣчьему. Потомъ онъ взялъ горсть земли, потеръ между ладонями, и вылетѣли всѣ съ крыльями, гуси, лебеди, куропатки. А Кэля набралъ оленьяго помета, тоже потеръ между ладонями, и вылетѣли комары, оводы и слѣпни и стали жалить оленей.

— Смотри-ка, Кутувія! — перебилъ Каулькай. — Вотъ этотъ пыжикъ, кажется, захромалъ. Дай-ка, я его поймаю?

И онъ осторожно сталъ подбираться къ маленькому черному теленку, слегка прихрамывавшему на лѣвую переднюю ногу, и, быстро вытянувъ руку, схватилъ его сзади. Теленокъ сталъ вырываться. Мать съ тревожнымъ хрюканьемъ бѣгала около пастуховъ.

— Постой, дурачокъ! — ласково проговорилъ Каулькай. — Посмотримъ только и отпустимъ!

И, затиснувъ теленка между своими могучими колѣнями, онъ вздернулъ кверху больную ногу и принялся разсматривать пораженное копыто.

— Не видно! — сказалъ онъ и, вынувъ ножъ, спокойно срѣзалъ внутренній краешекъ мягкаго копытца, похожаго скорѣе на хрящъ.

— А ну, посмотримъ! — сказалъ онъ и изо всей силы нажалъ пальцами вокругъ порѣза.

Изъ сѣроватаго хряща показалась капля крови, потомъ капля свѣтлаго гною, потомъ опять кровь, выдавившаяся цѣпью мелкихъ рубиновыхъ капелекъ. Теленокъ, убѣжденный, что пришелъ его послѣдній часъ, судорожно дрожалъ и закатывалъ глаза. Даже сопротивленіе его ослабѣло отъ ужаса.

— Пустяки, пройдетъ! — сказалъ Каулькай и уже готовъ былъ отпустить пыжика.

— Однако, не пройдетъ! — покачалъ головой Кутувія, заглядывая ему прямо въ глаза.

— Конечно, не пройдетъ! — согласился тотчасъ же и Каулькай. — Хромая какъ привяжется…

— Не — отстанетъ! — докончилъ Кутувія.

— Высохнетъ!..

— Издохнетъ!..

— Понапрасну пропадетъ!..

— Что жъ?.. — закончилъ Каулькай и вынувъ изъ-за пояса ножъ, увѣренной рукой вонзилъ его въ сердце бѣдному пыжику.

Пыжикъ судорожно брыкнулъ ножками. Глаза его еще больше закатились, потомъ повернулись обратно, потомъ остановились.

— Вай, вай! Эуннэкай! — сказалъ Каулькай, бросая на землю убитаго теленка.

Кривоногій обыкновенно исполнялъ всѣ женскія работы.

Черезъ полчаса пиршество было въ полномъ разгарѣ. Хотя олень былъ маленькій, но Эуннэкай приготовилъ всѣ его части по разъ навсегда заведенному порядку, и всѣ блюда чукотской кухни было на-лицо, смѣняя другъ друга. Мозгъ и глаза, сырыя почки и сырая печень, легкое, немного вывалянное въ горячей золѣ, и только испачкавшееся отъ этого процесса, снаружи черное, внутри кровавое, кожа, содранная съ маленькихъ рожковъ пыжика и опаленная на огнѣ. Въ котелъ съ горячей водой Эуннэкай положилъ цѣлуй груду мяса и повѣсилъ его надъ костромъ, прибавивъ двѣ или три охапки жесткаго тальничку, который онъ нарвалъ тутъ-же у огнища и бросилъ въ огонь вмѣстѣ съ полузасохшими желтозелеными листьями.

— Это получше твоего чаю! — сказалъ Кутувія, поглаживая себя по брюху.

Каулькай откинулъ голову назадъ, намѣреваясь загоготать по-прежнему, но не могъ, ибо ротъ его былъ набитъ до невозможности. Онъ только что испекъ на угольяхъ тонкія полоски мяса и теперь занимался ихъ уничтоженіемъ. Онъ чуть не поперхнулся и затопалъ ногами по землѣ. Эуннэкай тоже набилъ себѣ ротъ до такой степени, что почти не могъ глотать. Пастухи торопливо ѣли, какъ будто взапуски, дѣйствуя съ одинаковой энергіей и зубами, и руками, и длинными ножами, составлявшими какъ бы продолженіе рукъ, нѣчто въ родѣ длиннаго желѣзнаго ногтя, которымъ можно было съ такимъ удобствомъ выковыривать остатки мяса изъ всевозможныхъ костныхъ закоулковъ. Кости, окончательно очищенныя, доставались на долю желтаго Утэля, который разгрызалъ ихъ безъ труда и поглощалъ до тла, не оставляя ни крошки. Онъ тоже былъ голоденъ, а косточки пыжика такъ мягки.

Половины пыжика какъ не бывало.

— А шкуру пусть Эйгелинъ отдастъ Михину! — насмѣшливо сказалъ Кутувія. — Ему вѣдь, все равно, долги платить! — и онъ заботливо растянулъ шкурку на землѣ, придави въ ее каменьями.

Удовлетворивъ голодъ, пастухи поднялись съ мѣста и пошли осматривать стадо, какъ бы стараясь возмѣстить усиленнымъ проявленіемъ заботливости свое не совсѣмъ честное поведеніе относительно пыжика.

Они переходили отъ группы къ группѣ, внимательно осматривая каждое животное и стараясь по его внѣшнему виду и въ особенности по походкѣ опредѣлить, не начинается ли у него копытница. Маленькихъ телятъ и пыжиковъ Каулькай чрезвычайно ловко, какъ бы невзначай, хваталъ за ноги и передавалъ ихъ Кутувіи, который выкусывалъ у нихъ на ухѣ зубами, то пятно своего отца, то свое собственное. Три или четыре раза онъ сказалъ Каулькаю: «Ты самъ!» И тотъ, бросая на него благодарный взглядъ, мѣтилъ оленье ухо собственнымъ пятномъ. Даръ этотъ означалъ, что Эйголинъ и его дѣти высоко цѣнятъ труды Каулькая. Только усердному работнику собственники дарятъ на счастье нѣсколько телятъ. Маленькій теленокъ съ длинными, смѣшно разставленными ушами, похожими на ослиныя, набѣжалъ прямо на Каулькая и даже толкнулся носомъ въ его колѣни, принимая его, повидимому, за матку.

— Дуракъ! — ласково сказалъ Каулькай, поднимая его на руки. То былъ теленокъ отъ его собственной важенки.

— Эуннэкай! — сказалъ молодой пастухъ, обращаясь къ Кривоногому. — Вотъ выкуси свою мѣтку! Пусть у тебя прибавится олень!

Кривоногій съ важнымъ видомъ произвелъ требуемую операцію, потомъ выпустилъ пыжика. Почувствовавъ себя на свободѣ, пыжикъ убѣжалъ со всѣхъ ногъ съ громкимъ хрюканіемъ, какъ будто жалуясь на боль, причиненную ему въ отплату за довѣрчивость.

— Красиво! — сказалъ Каулькай, любуясь на живописныя группы животныхъ. — Хорошо вылиняли!

— Всѣ черны! — подтвердилъ Кутувія, обводя глазами стадо. — Скоро станутъ жирѣть! Осмотрѣвъ стадо, пастухи погнали его на наледь, гдѣ комары нападали не такъ сильно. Отъ наледи тянула холодная струя, пагубно вліявшая на насѣкомыхъ. Мелкія лужицы воды, блестѣвшія стальнымъ блескомъ на синеватомъ зернистомъ льду, нѣсколько похожемъ на фирнъ ледника, были наполнены трупами комаровъ и оводовъ, какъ нагляднымъ доказательствомъ своего укрощающаго вліянія на бичъ полярнаго лѣта. Олени съ удовольствіемъ выбѣжали на широкую бѣлую площадь и стали кружить взадъ и впередъ по наледи. Они не хотѣли ѣсть, и имъ было пріятно погружать копыта въ прохладныя лужи или топать ими по гладкому льду, отвѣчавшему имъ рѣзкимъ отзвукомъ. Здѣсь имъ было прохладно, а на сухихъ горныхъ моховищахъ они задыхались отъ зноя и насѣкомыхъ. Глядя вокругъ себя, они даже получали иллюзію зимы, составляющей для нихъ самое желанное время года.

Эуннэкай примостился у своей котомки и заснулъ крѣпкимъ сномъ.

Лѣто выдалось знойное и лишенное дождей. Вода въ горныхъ рѣчкахъ и ручьяхъ давно сбѣжала внизъ, только Муруланъ, питаемый наледью, не уменьшился. Льдистые островки, во множествѣ разсѣянные вокругъ большой наледи, сперва растаяли, потомъ тоже высохли. Большая наледь таяла съ каждымъ днемъ. Лѣто объѣло ее со всѣхъ сторонъ, обточило кругомъ, какъ кусочекъ сахару, и теперь собиралось повести нападеніе противъ самого центра. Множество мелкихъ ручейковъ, выбѣгавшихъ изъ подъ льда и шумно скатывавшихся внизъ, образуя быструю горную рѣчку, свидѣтельствовали о томъ, что нападеніе въ сущности давно началось и что большая наледь уменьшается снизу и сверху.

Пониже къ сѣверу, тамъ, гдѣ мелкія рѣчки, сбѣгавшія по горнымъ долинамъ, сливались въ одну широкую и быструю рѣку, окаймленную густыми лиственничными лѣсами, было еще хуже. Дымъ отъ лѣсныхъ пожаровъ тянулся густыми непрерывающимися тучами на верховья рѣкъ и къ вершинамъ горныхъ хребтовъ. Знойный вѣтеръ, прилетавшій оттуда, приносилъ съ собою запахъ горящаго дерну и сизый туманъ, въ которомъ не было ни капли влаги и который стѣснялъ дыханіе и ѣлъ глаза. Комары и оводы точно рождались изъ этого знойнаго тумана и по своей численности стали напоминать одну изъ десяти казней, низведенныхъ Моисеемъ на Египетъ.

Олени совсѣмъ взбѣсились отъ зноя, то и дѣло убѣгали съ пастбища и мчались, куда глаза глядятъ, на поиски прохлады и облегченія. То убѣгало все стадо въ полномъ своемъ составѣ, то небольшіе отрывки и даже отдѣльныя единицы. Многіе пропадали безслѣдно, и пастухи ни за что не могли отыскать ихъ. «Хромая» водворилась въ стадѣ и со дня на день усиливалась, производя большія опустошенія и угрожая погубить всѣхъ телятъ и двухлѣтковъ. Пастухамъ приходилось круто. Имъ нужно было то бѣжать въ догонку за стадомъ, то отыскивать отбившихся въ сторону, слѣдить за хромыми, которые имѣли наклонность прятаться въ самыхъ густыхъ заросляхъ тальника, чтобы ожидать тамъ гибели, не поднимаясь съ мѣста.

Недавній голодъ смѣнился обиліемъ, но оно не радовало пастуховъ. Оно покупалось безплодной гибелью множества животныхъ, туши которыхъ приходилось покидать на произволъ судьбы, ибо на плечи Эуннэкая нельзя было нагрузить всѣхъ издыхающихъ оленей.

Въ непрерывной вознѣ съ оленями Каулькай и Кутувія забыли, что такое сонъ. Отъ суеты и напряженія они сами стали терять разсудокъ, какъ ихъ олени, и иногда имъ положительно трудно было провести границу между природой оленьей и своей собственной. По временамъ имъ казалось, что зной, мучительный для оленей, нестерпимъ и для нихъ самихъ, и что вмѣстѣ съ оленьими ногами готовы заболѣть копытницей и ихъ собственныя, измученныя безостановочной бѣготней по камнямъ.

А между тѣмъ зной, собственно говоря, былъ довольно умѣреннаго характера. Правда, въ полдень солнце дѣйствительно жгло камни своими отвѣсными лучами, но къ вечеру жаръ быстро уменьшался и, когда солнце скрывалось за верхушки скалъ, температура быстро падала, а къ утру лужи на наледи затягивались тонкимъ ледкомъ. Но пастухи, одѣтые въ мѣховую одежду и привыкшіе считать лѣто случайнымъ промежуткомъ почти не прерывающейся холодной зимы, даже такую степень зноя называли неслыханной и небывалой. — «Богъ прогнѣвался на эту землю! — говорили они — и хочетъ умертвить насъ вмѣстѣ съ нашими стадами!»

На наледь, прежде отпугивавшую комаровъ, своимъ холоднымъ дыханіемъ, они прилетали теперь въ большомъ количествѣ, въ погонѣ за убѣгавшими жертвами. Было что-то противорѣчивое въ этихъ тучахъ насѣкомыхъ, ожесточенно нападавшихъ на бѣдное стадо среди бѣлой ледяной площади, покрытой замерзшими лужами и окруженной побѣлѣвшими отъ инея пастбищами. Какъ будто характерные признаки лѣта и зимы сталкивались и существовали рядомъ, не желая уступить другъ другу мѣсто.

Холодный вечеръ наступалъ послѣ одного изъ особенно безпокойныхъ дней. Солнце такъ низко опустилось на острую верхушку круглой сопки, вырѣзывавшуюся на западѣ въ просвѣтѣ горныхъ цѣпей, что можно было опасаться, чтобы оно не зацѣпилось за одинокое сухое дерево, Богъ вѣсть какимъ образомъ забравшееся туда и походившее издали на жесткій волосъ, вставшій дыбомъ на окаменѣвшей щекѣ. На вершинахъ поближе уже начиналъ куриться черный туманъ, похожій на дымъ отъ неразгоравшагося костра. Стадо безпокойно ходило по пастбищу, отбиваясь отъ насѣкомыхъ и неутомимо порываясь убѣжать на сосѣднія скалы. Кутувія бѣгалъ взадъ и впередъ, заставляя возвращаться наиболѣе упрямыхъ оленей. «Го-го-гокъ! гокъ! гокъ!» — слышались его рѣзкіе крики, гулко отражаемые далекимъ горнымъ эхомъ. Каулькай растянулся на землѣ, положивъ камень подъ голову, и спалъ мертвымъ сномъ. Среди этихъ дикихъ камней его неподвижная фигура тоже казалась каменной. Кажется, землетрясеніе не могло бы разбудить его. Они чередовались съ Кутувіей, для того, чтобы отдохнуть часъ, другой. Дольше этого управляться со стадомъ было не подъ силу одному человѣку. Эуннэкай сидѣлъ на шкурѣ, подогнувши ноги, и чинилъ обувь брата, изорванную ходьбою по острымъ камнямъ, ожесточенно дѣйствуя огромной трехгранной иглой, въ ухо которой могъ бы пройти даже евангельскій верблюдъ, и грубой ниткой, ссученной изъ сухожилій. Окончивъ работу, онъ тоже растянулся на землѣ, опираясь головой на свою неизмѣнную котомку.

— Эуннэкай! — окликнулъ его знакомый голосъ, и онъ почувствовалъ въ своемъ боку изрядный толчокъ жесткаго носка изъ моржевой кожи, крѣпкаго, какъ дерево.

Эуннэкай поднялъ голову и посмотрѣлъ вверхъ заспанными глазами. Надъ нимъ стоялъ Кутувія, опять подогнавшій оленей къ самому мѣсту ночлега.

— Полно тебѣ спать! — сказалъ Кутувія. — Ты, какъ Лѣнивый малютка, и днемъ спишь, и ночью спишь! Скоро на твоихъ бокахъ сдѣлаются язвы отъ лежанія!

— Эгей! — сказалъ Эуннэкай, готовый снова опустить голову на изголовье. Онъ чувствовалъ себя хуже обыкновеннаго.

Но Кутувія угостилъ его вторымъ толчкомъ, еще крѣпче перваго.

— Встань! встань! — кричалъ онъ повелительно. — Зачѣмъ я одинъ долженъ держать открытыми глаза, когда вы съ братомъ валяетесь на землѣ, какъ сурокъ около медвѣдя! — И, довольный своимъ остроуміемъ, сынъ Эйгелина отрывисто разсмѣялся.

— Эгей! — покорно повторилъ Эуннэкай и сѣлъ на оленьей шкурѣ, служившей ему постелью. Кутувія поддернулъ ногой другую шкуру, лежавшую поодаль, и тяжело опустился на нее.

— Худо, тяжело! — сказалъ онъ болѣе спокойно. — Кости моихъ ногъ опустѣли! Весь мозгъ высохъ! Цѣлый день я ни разу не садился съ этими оленями! Они не хотятъ стоять на мѣстѣ хоть бы минуту!

Эуннэкай посмотрѣлъ на стадо. Всѣ олени спокойно лежали на ровной площади пастбища. Нигдѣ не было видно ни одного комара.

— Не теперь, прежде! — сказалъ Кутувія, замѣтивъ его взглядъ. — Теперь хорошо! Тенантумгинъ пожалѣлъ таки насъ и послалъ большой холодъ. Комары валяются на землѣ, какъ сухая хвоя. Они не въ силахъ прокусить гнилой кожи налима. Теперь олени немного отдохнутъ!

Тѣло Кутувіи понемногу приняло горизонтальное положеніе. Глаза его стали слипаться.

— Если побѣгутъ, разбуди Каулькая! — черезъ силу выговорилъ онъ и смолкъ, какъ пораженный громомъ.

Эуннэкай поджалъ свои кривыя ноги и усѣлся поплотнѣе, посматривая на оленей глазами, еще не освободившимися отъ сна. Они тоже устали не менѣе пастуховъ и, пользуясь промежуткомъ благословеннаго холода, спали такимъ же крѣпкимъ сномъ, склонивъ головы на вытянутыя переднія ноги. Нѣкоторые телята лежали на боку, протянувъ въ разныя стороны свои тонкія ножки и напоминая трупы, брошенные на землю. Желтый Утэль усталъ больше всѣхъ. Ему приходилось весь день бѣгать за табуномъ на трехъ ногахъ: четвертая была заткнута за веревочный ошейникъ для обузданія его хищныхъ инстинктовъ по отношенію къ телятамъ и хромымъ пыжикамъ. Въ настоящую минуту онъ лежалъ на обычномъ мѣстѣ своихъ отдыховъ, свернувшись въ клубокъ и прижавшись спиной къ ногамъ Каулькая, котораго онъ считалъ своимъ хозяиномъ, хотя, собственно говоря, принадлежалъ Кутувіи.

Эуннэкай чувствовалъ себя очень плохо. Грудь его мучительно ныла. Ему казалось, будто кто-то сдавливаетъ ее съ боковъ. Отъ этого давленія боль ударяла въ спину и колола гдѣ-то сзади. Даже дышать ему было трудно и каждый вздохъ выходилъ съ хрипомъ изъ его открытаго рта. Онъ сидѣлъ скорчившись, протянувъ впередъ голову, опираясь основаніемъ спины объ свою котомку, и смотрѣлъ прямо передъ собой.

— Отчего я такой плохой? — думалъ онъ, — а Каулькай крѣпокъ, какъ большая лиственница у подошвы скалы. И Кутувія крѣпокъ, какъ камень, обросшій мхомъ! Только я плохой, слабый!.. Затѣмъ Тенантумгинъ создалъ меня такимъ худымъ? Хоть бы немножко иначе! Чтобъ грудь не болѣла и нога ходила прямо, какъ у людей!..

Эуннэкай вспомнилъ, что Кутувія назвалъ его лѣнивымъ Малюткой; но вѣдь Малютка не весь вѣкъ лежалъ на боку. Потомъ богъ сжалился и сдѣлалъ его настоящимъ человѣкомъ. А можетъ и надъ нимъ сжалится… Вдругъ прилетитъ ворономъ, ударится объ землю, станетъ человѣкомъ и скажетъ: «Вставай, Эуннэкай! Полно тебѣ лежать на одномъ мѣстѣ, какъ охромѣлый пыжикъ! Ходи и ты, какъ человѣкъ!» И поправитъ его больную грудь и кривую ногу, и дастъ ему высокій станъ и пригожее лицо, красивую одежду изъ бѣлыхъ шкуръ, стадо пестрыхъ оленей, санки въ колокольчикахъ…

Эуннэкай поднялъ голову вверхъ и, видя ворона, пролетавшаго мимо, на минуту подумалъ, не Тенантумгинъ ли это. Но воронъ пролетѣлъ дальше, даже не посмотрѣвъ на Эуннэкая.

Эуннэкай снова посмотрѣлъ передъ собой долгимъ взглядомъ. Рядъ круглыхъ сопокъ предъ его глазами курился густымъ чернымъ туманомъ, который свивался въ огромные клубы и медленно ползъ внизъ, наполняя долину. «Словно костры!» — думалъ Эуннэкай. Но этотъ дымъ такой холодный и мокрый. Отъ него грудь Эуннэкая всегда болитъ сильнѣе, и глаза отъ него слипаются… слипаются… слипаются…

Дальше Эуннэкай уже не думалъ. Сонъ, его истинный властитель, пришелъ такъ же внезапно, какъ всегда, и завладѣлъ его существомъ.

Сверхъ обыкновенія, Эуннэкаю приснился сонъ. Ему снилось, что Тенантумгинъ услышалъ его жалобы, но отнесся къ нимъ совершенно иначе, чѣмъ онъ имѣлъ право надѣяться. Божественный Воронъ, тотъ самый, который когда-то училъ своей каркающей рѣчи поколѣнія людей, лишенныхъ слова, — съ раскрытымъ клювомъ, широко простертыми крыльями и заостренными когтями, прилетѣлъ и прокричалъ у него надъ ухомъ.

— «Тебѣ не нравится больная грудь и кривая нога? Ты, негодникъ!.. Ругаешь шатеръ, въ которомъ живешь! Не надо ничего! выходи вонъ!» Эуннэкай почувствовалъ, какъ всѣ шесть увыритовъ, составляющихъ его душу, покинули бренную земную оболочку и, дѣйствительно, вышли всѣ. Пять увыритовъ улетѣли въ разныя стороны, какъ испуганныя птицы, но одинъ остался. То онъ, онъ самъ, Эуннэкай. Онъ сталъ совсѣмъ крошечнымъ («какъ ножовый черенъ», — мелькнуло у него въ головѣ) и ощущалъ необычайную легкость.

Но Тенантумгинъ не далъ ему даже осмотрѣться въ этомъ новомъ состояніи, схватилъ его когтями и понесъ вверхъ. Они летѣли быстрѣе дикихъ гусей, перенесшихъ героя сказки Айваналина черезъ широкое море, легче пушинки, восходящей вверхъ на крыльяхъ отвѣснаго вихря, бѣгущаго со скалы на скалу. Эуннэкай въ ужасѣ закрылъ глаза и старался не слушать даже быстраго трепетанія крыльевъ, направлявшихъ кверху безостановочный полетъ.

Когда онъ открылъ глаза, они уже были подъ самымъ небомъ. Мимо нихъ мелькали разные жители небесныхъ пространствъ;, на которыхъ Эуннэкай столько разъ смотрѣлъ бывало снизу въ ясныя зимнія ночи, дивуясь тому, что они вѣчно ходятъ тамъ, въ вышинѣ, и ни одному изъ нихъ не придетъ въ голову хоть на минуту спуститься на землю. Шесть пращниковъ (6 звѣздъ Большой Медвѣдицы) вели ожесточенный бой, осыпая другъ друга градомъ камней, а рядомъ съ ними Бурая лисица усердно грызла оленій рогъ, даже не поднимая головы, чтобы взглянуть на битву (7-ая звѣзда Большой Медвѣдицы). Стрѣлокъ (Оріонъ) напрягалъ лукъ, а Толпа женщинъ загородились сѣтями, чтобы защититься отъ его губительныхъ стрѣлъ (Плеяды). Широкій Песчаный потокъ лежалъ поперекъ всего неба (млечный путь). Множество мелкихъ и крупныхъ оленей тихо бродили по его островамъ. Дальше Большеголовые братья ѣхали на своихъ высокихъ пряговыхъ быкахъ (Вега и Арктуръ). Дѣвичья толпа ожидала прихода жениховъ, Охотники за Лосями проворно скользили на лыжахъ. Много было другихъ, именъ которыхъ не зналъ Эуннэкай.

Только Воткнутый Колъ, тотъ, который вѣчно пребываетъ на мѣстѣ (Полярная Звѣзда), сверкалъ надъ головой въ недосягаемой вышинѣ.

Достигнувъ неба, воронъ мигомъ отыскалъ въ немъ дыру, прямо подъ ногами Воткнутаго и, юркнувъ въ нее, продолжалъ подниматься выше. Эуннэкай увидѣлъ въ вышинѣ другое небо, очи котораго были отличны отъ земныхъ созвѣздій, издавна знакомыхъ ему. Только Воткнутый, который вѣчно пребываетъ въ покоѣ, сверкалъ такъ же высоко надъ головой. Онъ посмотрѣлъ внизъ. Прямо подъ нимъ разстилалась черная равнина, убѣгавшая съ каждой минутой въ неизмѣримую бездну, но еще близкая, на которой его острый взглядъ, несмотря на темноту, различалъ смутныя очертанія горъ и широкія пятна лѣсовъ, прорѣзанныхъ свѣтлыми полосками бѣгущихъ водъ. Безъ сомнѣнія, то была вторая земля, составляющая, какъ извѣстно, изнанку перваго неба, находящагося надъ головой людей. Воронъ продолжалъ подниматься вверхъ, прямо къ подножію Воткнутаго. «Въ свой домъ летитъ!» — подумалъ Эуннэкай, и на мгновеніе ему представился высокій утесъ изъ встающаго льда, сверкающій, какъ солнце, въ которомъ выдолблено жилище Тенантумгина, а рядомъ воткнутъ остроконечный колъ, украшенный звѣздой. Между тѣмъ воронъ уже достигъ второго неба и безъ труда отыскавъ въ немъ такую же дыру и на томъ же мѣстѣ, нырнулъ въ нее и одновременно миновалъ второе небо и третью землю, составляющую его изнанку, продолжая свое восхожденіе. Когда всѣ шесть небесъ, висящихъ одно надъ другимъ, были оставлены внизу, Эуннэкаю пришлось претерпѣть жестокое разочарованіе. Пролетѣвъ всѣ небеса, воронъ, вмѣсто Воткнутаго, повернулъ въ сторону и, замедливъ полетъ, тихо поплылъ надъ какой-то мрачной страной, ровной и пустынной, какъ ледяная грудь моря, и густо занесенной сугробами чернаго снѣга, опускаясь все ниже и ниже. Мѣстами изъ снѣга торчали какіе-то короткіе сучья. Но, всматриваясь поближе, Эуннэкай различалъ, что это человѣческія кости, погребенныя подъ снѣгомъ въ самыхъ различныхъ положеніяхъ. Они летѣли такъ низко, что чуть не задѣвали за эти кости; костлявыя руки протягивали къ нимъ свои непомѣрно длинные пальцы, похожіе на когти. Если бы воронъ выронилъ Эуннэкая и предоставилъ ему упасть внизъ, онѣ выражали готовность тотчасъ же подхватить его маленькое существо, какъ раненаго птенца куропатки, и сдѣлать его собственной добычей. Пустые глаза череповъ смотрѣли на Эуннэкая своимъ таинственнымъ взоромъ, скрытымъ въ глубинѣ внутренней темноты. Беззубые рты разѣвались широко навстрѣчу, подстерегая малѣйшую оплошность ворона, чтобы подхватить и проглотить Эуннэкая.

— Хорошо, что я такой маленькій! — подумалъ онъ. — Былъ бы попрежнему, кто-нибудь непремѣнно поймалъ бы за ногу!

Онъ поднялъ вверхъ голову, чтобы не видѣть ужасныхъ костей, и чуть не крикнулъ Тенантумгину, чтобы тотъ держалъ его крѣпче. Но вдругъ онъ замѣтилъ, что то былъ совсѣмъ не Тенантумгинъ. Воронъ превратился въ безобразное чудовище со странными крыльями, какъ будто тонкая нерпичья шкура была широко натянута на основу изъ китоваго уса. У чудовища были четыре лапы, похожія на нерпичьи ласты. Переднія, которыми оно держало Эуннэкая, всецѣло состояли изъ длинныхъ желѣзныхъ когтей, изогнутыхъ, какъ «черуна», и выходившихъ изъ самой груди. Заднія были вытянуты вмѣстѣ и поворачивались изъ стороны въ сторону, замѣняя отсутствующій хвостъ. Эуннэкай узналъ лицо, блѣдное, какъ у мертвеца, незрячіе глаза, широкій ротъ съ двумя длинными клыками, торчавшими, какъ у моржа.

Это Кэля! — подумалъ онъ въ ужасѣ. — Поглотитель душъ! Принесетъ въ логовище и съѣстъ!..

Эуннэкай хотѣлъ закричать отъ ужаса, но голосъ остановился у него въ горлѣ. Кэля подлетѣлъ къ высокому черному шатру, стоявшему среди пустыни, и проникъ въ него, увлекая съ собой свою маленькую жертву. «Конецъ», — подумалъ Эуннэкай и опять закрылъ глаза.

Но Кэля, должно быть, еще не былъ голоденъ. Вмѣсто того, чтобы тотчасъ же растерзать Эуннэкая, онъ ограничился тѣмъ, что внесъ его въ пологъ, стоявшій у задней стѣны шатра. Сильный свѣтъ внезапно проникъ сквозь закрытыя вѣки Эуннэкая, и онъ невольно открылъ глаза. Въ пологѣ было свѣтло, какъ днемъ. Стѣны его были сдѣланы изъ гладкаго желѣза и блестѣли какъ лезвія топоровъ, привозимыхъ морскими бородачами на высокихъ огненныхъ судахъ. Не видно было ни входа, ни выхода. Кэля проникъ неизвѣстно откуда, и отверстіе, пропустившее его, тотчасъ-же закрылось. У задней стѣны полога горѣла большая лейка. Свѣтлое пламя бѣлаго костнаго жира поднималось яркими языками на краю широкой желѣзной сковороды, наклоненной на одинъ бокъ, для того, чтобы растопленный жиръ лучше стекалъ къ свѣтильнѣ. Кэля положилъ Эуннэкая на противоположный край, свободный отъ бѣлыхъ пластовъ жира, и усѣлся въ углу полога, повидимому намѣреваясь отдохнуть отъ утомительнаго путешествія. Эуннэкай то же чувствовалъ смертельную усталость и лежалъ безъ движенія на сковородѣ. Какое-то крошечное существо, которое онъ сначала принялъ за деревянную заправку лейки, поднялось съ противоположнаго края сковороды, гдѣ оно сидѣло на желѣзной выемкѣ, у самого пламени, и, подойдя къ Эуннэкаю толкнуло его маленькой ножкой, не больше деревянной спички. Впрочемъ Эуннэкай и самъ былъ не больше этого маленькаго человѣчка. Эуннэкай присмотрѣлся къ подошедшему. Маленькое тѣльце его, обтянутое коричневой кожей, сморщившейся въ крошечныя складки, имѣло чрезвычайно странный видъ. Оно было засушено до самой послѣдней степени, напоминая осколокъ ламутской горчи (сушеное мясо), провисѣвшей подъ солнцемъ и вѣтромъ цѣлое лѣто. На немъ повсюду виднѣлись глубокіе изъяны, даже просто дыры, сквозь которыя можно было видѣть переливы свѣтлаго пламени, часть котораго онъ заслонялъ своей спиной. Уцѣлѣвшія части напоминали высушенную пленку, и были такъ тонки, что также свѣтились насквозь, пропуская яркіе лучи. На головѣ его не было ни одного волоса, маленькое личико съежилось, какъ зерно кедроваго орѣха, обожженное огнемъ. Эуннэкай въ первый разъ видѣлъ такое странное существо. Тѣмъ не менѣе ему показалось что-то знакомое въ этой жалкой, скрюченной фигуркѣ.

— Пришелъ? — сказалъ человѣчекъ, толкая его ногой.

Эуннэкай не отвѣчалъ ни слова.

— Эуннэкай, пришелъ? — повторилъ человѣчекъ такимъ страннымъ голосомъ, что Эуннэкай отъ удивленія широко открылъ глаза. Онъ узналъ голосъ Рэу, своего брата, котораго много лѣтъ тому назадъ унесъ Великій Моръ.

— Ты что здѣсь дѣлаешь, Рэу? — хотѣлъ крикнуть онъ, но Рэу предупредилъ его.

— Не кричи! — выразительно шепнулъ онъ, предостерегающимъ взглядомъ указывая на Кэля, крѣпко заснувшаго въ углу. — Кэля унесъ меня, чтобы я заправлялъ свѣтильню въ его лампѣ. Уже десять лѣтъ я хожу взадъ и впередъ сквозь горячее пламя! Видишь: на моей головѣ не осталось ни одного волоса, всѣ обгорѣли отъ жара, кожа моя сморщилась, какъ обожженная перчатка, тѣло прогорѣло до дыръ и не можетъ заслонить пролетающей искры. Даже тѣнь моя сгорѣла въ огнѣ! Какъ можетъ человѣкъ жить безъ тѣни?.. А теперь онъ взялъ и тебя! Берегись жить вблизи огня, Эуннэкай! Тѣло твое прогоритъ насквозь! Лицо почернѣетъ, какъ котелъ, простоявшій у костра 20 зимъ, зубы во рту станутъ, какъ обгорѣлые угли!..

Эуннэкай не отвѣчалъ ни слова.

— Ты спишь, Эуннэкай?.. — человѣчекъ опять толкнулъ его ногой.

— Проснись, проснись!.. Есть средство убѣжать отсюда! Пробить дверь въ желѣзномъ пологу!.. Скажи, Эуннэкай: что ты ѣлъ въ своей жизни на землѣ?

Эуннэкай подумалъ, подумалъ и отвѣтилъ:

— Оленину!

— А ѣлъ ли ты тюленье мясо? Ѣлъ ли ты моржовую кожу? Ѣлъ ли ты китовый жиръ?..

Эуннэкай опять не отвѣтилъ. Онъ боялся сказать: нѣтъ!

— Кто ѣстъ разное на землѣ, тотъ копитъ большую силу. Онъ можетъ бороться съ Кэля! Скажи, Эуннэкай: ѣлъ ли ты тюленье мясо? Ѣлъ ли ты моржовую кожу? Ѣлъ ли ты китовый жиръ?..

Но при одной мысли о борьбѣ съ Кэля, Эуннэкай вздрогнулъ и зажмурился. Онъ опять не отвѣтилъ на роковой вопросъ.

— Ты, негодяй! — раздался громовой голосъ надъ его головой. Ужасный толчокъ ногою въ грудь разбудилъ Эуннэкая. Кутувія стоялъ надъ нимъ съ лицомъ, искаженнымъ отъ ярости.

— Проклятый! Гдѣ олени?

Эуннэкай вскочилъ, трясясь всѣмъ тѣломъ, и схватился за грудь. На яву, какъ и во снѣ, онъ не могъ выговорить ни слова. Ни одного оленя не было видно на площадкѣ. Она была такъ тиха и пустынна, какъ будто на ней отъ сотворенія міра не показывалось ни одно живое существо.

— Собака! — сказалъ Кутувія, нанося ему второй ударъ. — Каулькай! Каулькай! Вставай! Твой братъ отпустилъ стадо!

Но Каулькай, спавшій такимъ непробуднымъ сномъ, пробудился еще раньше окрика. Однимъ прыжкомъ онъ очутился на ногахъ, бросилъ быстрый взглядъ вокругъ себя, увидѣлъ своихъ товарищей, погрозилъ имъ своимъ загорѣлымъ кулакомъ и опрометью сбѣжалъ по крутому косогору на берегъ Мурулана, протекавшаго внизу.

— Эй-а! Эй-а! — раздавались его громкіе крики призыва, проникнутые не поддающимся описанію хрипящимъ звукомъ, какой издаютъ оленьи быки въ пору порозованія. Кутувія простоялъ секунду на мѣстѣ, потомъ, быстро подобравъ съ земли шапку, убѣжалъ по противуположному направленію, также начиная многотрудный поискъ.

Эуннэкай долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, держась рукою за грудь. Онъ никакъ не могъ понять, что случилось. Враждебный духъ опять усыпилъ его умъ, чтобы увести отъ него оленей и погубить его въ конецъ. Не Тенантумгинъ, а Кэля создалъ его, Кэля владѣлъ имъ всю жизнь, Кэля унесъ его душу въ эту туманную ночь и носилъ ее по надземнымъ пустынямъ, гдѣ никогда не бываетъ дня, и заперъ его въ желѣзный шалашъ для того, чтобы тѣмъ временемъ похитить отъ него стадо. Эуннэкай машинально собралъ всѣ вещи, связалъ ихъ по обыкновенію въ видѣ плоской и длинной ноши, увѣнчанной котломъ, и уже хотѣлъ взвалить ее на свои плечи, но передумалъ и положилъ ее опять на землю. Надо искать оленей, а за вещами можно будетъ придти потомъ, въ другой разъ. Эуннэкай поднялъ посохъ, забытый Кутувіей, и опять осмотрѣлся вокругъ. Желтый Утэлъ, ковыляя на трехъ ногахъ и виляя хвостомъ, подбѣжалъ къ нему. Онъ тоже спалъ и не успѣлъ уйти вмѣстѣ съ кѣмъ нибудь изъ пастуховъ, а теперь ластился къ Эуннэкаю, какъ будто выражая сочувствіе его горю и обѣщая посильную помощь.

Эуннэкай нагнулся и вытащилъ ногу Утэля изъ-за ошейника.

— Пойдемъ, Утэль! — сказалъ онъ. — Станемъ искать стадо!

Онъ спустился на Муруланъ, но вмѣсто того, чтобы перейти на другой берегъ къ линіи противолежащихъ вершинъ, какъ это сдѣлалъ Каулькай, направился внизъ по рѣкѣ, намѣреваясь достигнуть небольшаго горнаго ручья, впадавшаго въ Муруланъ, и, поднявшись вверхъ по его теченію, перевалить черезъ горную цѣпъ и достигнуть истока другой горной рѣчки Андильвы, стекавшей съ противоположнаго склона. То были высокія мѣста, богатыя наледями, и вѣчно обдуваемыя вѣтромъ, постоянное жительство дикихъ оленей и горныхъ барановъ. Они были хорошо знакомы чукотскимъ оленямъ, которые не разъ убѣгали туда, и Эуннэкай надѣялся, что, можетъ быть, и теперь найдетъ тамъ свое убѣжавшее стадо.

Послѣ ночнаго холода и тумана день выдался такой, какого не бывало и въ началѣ іюля, въ самую жаркую пору лѣта. Легкій вѣтеръ, потянувшій съ востока, увелъ всѣ дымныя тучи, надвигавшіяся отъ горѣвшихъ лѣсовъ, захвативъ по пути и сѣрыя облака тумана, нависшія на горныхъ вершинахъ. Было ясно и тепло. Нѣсколько плоское небо полярнаго горизонта сіяло блѣдной синевой, не запятнанной ни однимъ облачкомъ. Солнечные лучи весело переливались въ свѣтлыхъ струяхъ рѣчки, бѣжавшей по камнямъ. Эуннэкай шелъ и думалъ. Что, если стадо убѣжало совсѣмъ и не вернется обратно? Конечно, Эйгелинъ не обѣднѣетъ отъ этого: у него есть еще четыре большихъ стада. Кутувія уйдетъ къ старшему брату Тнапу, то ему и Каулькаю придется плохо. Эйгелинъ въ гнѣвѣ страшенъ. Развѣ не бросился онъ съ ножомъ на ламута Чемегу, когда дочь Чемеги, купленная для Кэргувіи, убѣжала ночью въ свой родной станъ, а Чемега не хотѣлъ вернуть калыма, какъ было условлено? И развѣ Эуннэкай не видѣлъ, какъ онъ колотилъ кольцомъ отъ аркана прямо по лицу своего третьяго сына Эттувію, когда у того ушелъ немногочисленный «отрывокъ» изъ стада.

Впрочемъ, не за себя лично больше всего опасался Эуннэкай. Пусть Эйгелинъ бьетъ его арканомъ, пусть заколотитъ на смерть, пусть переломаетъ кости, какъ чаунцы переломали его старшему брату на Весеннемъ Торгу, пусть ударитъ его ножомъ въ грудь, какъ убиваютъ худого пыжика весною на ѣду! Онъ заслужилъ все это. Да! пусть они зарѣжутъ его и ѣдятъ его тѣло, ибо онъ заставилъ ихъ потерять такъ много священныхъ животныхъ, дающихъ человѣку ѣду и жизнь!

Но мщеніе Эйгелина не ограничится имъ однимъ. Онъ прогонитъ со стойбища старую Нэучкатъ, и она пойдетъ пѣшкомъ скитаться по пустынѣ, ибо всѣ олени Каулькая ушли вмѣстѣ съ стадомъ Кутувіи и не осталось ни одного, чтобы запрячь широкія сани и увезти хоть шатеръ и три столба, основу людскаго жилища. Пойдетъ Нэучкатъ по пустынѣ, питаясь кореньями и дикими травами. Еще захочетъ ли какой нибудь житель дать ей пристанище? И Каулькая прогонитъ Эйгелинъ, и никто изъ сосѣднихъ владѣльцевъ не захочетъ принять къ себѣ пастуха, который такъ безпеченъ, что отпустилъ стадо. Но у Каулькая крѣпкія ноги. Онъ уйдетъ на другой конецъ Камня или туда, гдѣ Морской Чаунъ (Малый Чаунскій проливъ) наполняется соленой водой во время сѣвернаго вѣтра, а потомъ мелѣетъ, открывая дорогу на далекія пастбища Айона), какъ разсказываютъ старики, впервые пригнавшіе стада съ сѣверной стороны на Камень. Уйдетъ Каулькай, опираясь на свое копье, и Эуннэкай больше не увидитъ его. Сердце Эуннэкая болѣзненно сжалось. Въ этомъ нехитромъ и незлобивомъ сердцѣ таилось глубокое, полубезсознательное обожаніе высокаго и статнаго брата, который во всѣхъ отношеніяхъ могъ служить идеаломъ чукотскаго «хранителя стадъ». Эуннэкай забылъ и про боль въ груди и про больную ногу и быстро шагалъ по каменистому берегу, опираясь на посохъ, и свободный отъ обычной ноши, чуть ли не въ первый разъ. Растительность на берегахъ рѣки снова получила болѣе разнообразный характеръ. Всѣ кусты, травы и цвѣты полярной и альпійской флоры поднимали ему на встрѣчу головы, немного утомленныя бездождіемъ и зноемъ, ибо полярныя растенія также предпочитаютъ сырость и холодъ. Изъ неплотныхъ каменныхъ расщелинъ выглядывали желтые, алые и голубые вѣнчики, которымъ еще не дано имени на языкѣ человѣка, похожіе то на незабудки, то на колокольчики, то на лиліи. Кочанъ (полярный одуванчикъ) поднималъ свои жесткія головки, опушенныя бѣлымъ пухомъ, похожимъ на клочокъ заячьго мѣха. Жесткіе пучки дикаго лука, похожіе на стрѣлы, маленькіе кустики макарши, напоминавшія связки полуободранныхъ зеленыхъ перьевъ, выглядывали среди нѣжныхъ стеблей «гусиной травы». Дальше абдэри (чемерица) протягивала широкія листья, подъ которыми прячутся злые духи, когда Тенантумгинъ ударяетъ копьемъ въ основаніе неба, производя громъ. Бѣлые цвѣточки «попокальгина» разстилались по землѣ. Колючій шиповникъ смыкался непроходимой чащей прямо поперекъ его дороги, путая свои иглистыя вѣтки съ корявыми побѣгами низкорослаго ольховника и съ тальникомъ, проникающимъ всюду.

Эуннэкай упрямо пробирался сквозь кустарникъ. Желтый Утэль бѣжалъ трусцой сзади на своихъ короткихъ ногахъ.

Верховье Андильвы ничѣмъ не отличалось отъ Мурулана. Вдали мелькали бѣлыя линіи наледи. Можно было подумать, что это та самая, отъ которой нѣсколько часовъ тому назадъ разошлись въ разныя стороны чукотскіе пастухи. Выйдя изъ густой тальничной заросли и вскарабкавшись на уступъ, идти по которому было гораздо удобнѣе, Эуннэкай вдругъ остановился и сталъ внимательно всматриваться впередъ. Два или три смутныхъ силуэта мелькнули Богъ знаетъ на какомъ разстояніи предъ его глазами. То, конечно, были олени. Ужъ не ихъ ли стадо? Эуннэкай побѣжалъ впередъ по каменнымъ плитамъ, поросшимъ мхомъ, подпрыгивая на одной ногѣ, а другою подпираясь, какъ костылемъ, и помогая себѣ своимъ крѣпкимъ посохомъ, съ широкимъ роговымъ набалдашникомъ, укрѣпленнымъ на концѣ.

Онъ напоминалъ большого линялаго гуся, убѣгающаго отъ собаки и помогающаго себѣ на бѣгу безперымъ крыломъ.

Съ уступа открывался видъ на широкое поле, покрытое крупными кочками и поросшее мелкимъ тальникомъ. Мѣстами между кочками блестѣла вода, на зло засухѣ сохранившаяся въ этомъ мѣстѣ. Стадо оленей, разсыпавшись между купами мелкихъ кустовъ, паслось на полѣ, ощипывая тонкія тальничныя вѣточки и вырывая болотныя травы изъ влажной почвы. Одного бѣглаго взгляда было достаточно для Эуннэкая, чтобы опредѣлить, что это олени не тѣ, которые недавно ушли у него. Ихъ было меньше, и наружный видъ ихъ былъ совсѣмъ иной. То былъ крупный олень на высокихъ ногахъ, большей частью свѣтлосѣраго цвѣта, съ развѣсистыми рогами и длинной вытянутой головой. То было ламутское стадо. Пастуховъ не было видно. Ламутскіе олени гораздо смирнѣе чукотскихъ, и пастухъ можетъ безпечно засыпать въ стадѣ, не опасаясь, что его животныя убѣгутъ, воспользовавшись его оплошностью. Эуннэкай отправился къ ламутскому стаду, разсчитывая все-таки узнать что-нибудь отъ пастуховъ о своихъ потерянныхъ оленяхъ.

Стойбище было совсѣмъ близко. Онъ сперва не замѣтилъ его изъ-за лѣска, у опушки котораго оно было раскинуто, и теперь прямо направился къ нему.

Пять небольшихъ шатровъ лѣпились другъ около друга. Они состояли изъ тонкаго кожаннаго покрова, кое-какъ укрѣпленнаго на переплетѣ жердей и испещреннаго множествомъ дыръ, прожженныхъ искрами, отлетавшими внутри отъ очага.

Таковы ли были огромные чукотскіе шатры, укрѣпленные на крѣпкихъ столбахъ, оболочка которыхъ состояла изъ твердой и косматой оленьей шкуры, гдѣ малѣйшая дыра тщательно починивалась!

У каждаго шатра вытягивался длинный рядъ аккуратно у сшитыхъ и завязанныхъ переметныхъ сумъ. Все ламутское имѣніе было внутри этихъ сумъ, нигдѣ не было видно опрокинутыхъ саней, мѣшковъ съ рухлядью, шкуръ, и т. п. скарба, который всегда разбросанъ на чукотскомъ стойбищѣ.

Внѣшняя обстановка ламутскаго стойбища носила характеръ воздушности, какого-то птичьяго хозяйства, которое можно каждую данную минуту подхватить чуть ли не подъ мышку и унести безъ всякихъ хлопотъ, поднять съ земли, перекинуть черезъ оленью спину и поскакать, куда глаза глядятъ, оставивъ на случайномъ мѣстѣ ночлега только кучку пепла отъ остывшаго костра.

Старый тощій ламутъ, въ фигурѣ котораго было тоже что-то птичье, сидѣлъ у входа въ шатеръ, внимательно разсматривая кремневый замокъ, вынутый изъ короткой пищали. Онъ поднялъ на Эуннэкая свои маленькіе круглые глаза, тоже похожіе на глаза птицы, даже какъ будто имѣвшіе внутреннее вѣко, но мутные и потускнѣвшіе, лишенные выраженія и какъ будто мертвые и, не выразивъ никакого удивленія, снова опустилъ ихъ на свою работу.

— Пришелъ? — произнесъ онъ, однако, обычное чукотское привѣтствіе.

— Гдѣ мои олени? — обратился къ нему Эуннэкай, даже не отвѣчая на привѣтствіе. Онъ, повидимому, полагалъ, что весь міръ знаетъ уже объ его потерѣ и не нуждается въ объясненіяхъ.

Ламутъ опять поднялъ голову и посмотрѣлъ на него своими тусклыми глазами. Ламутовъ обвиняли, и не безъ основанія, въ присвоеніи оленей, убѣжавшихъ изъ чукотскихъ стадъ, даже прямо въ кражѣ, и старикъ опасался, что Эуннэкай имѣетъ въ виду какой-нибудь случай въ этомъ родѣ.

— Войди! — сказалъ онъ, оставивъ безъ отвѣта невразумительный вопросъ, и посторонился отъ входа.

Эуннэкай поднялъ занавѣску, опушенную полоской медвѣжьей шкуры и замѣнявшую дверь, и пролѣзъ внутрь шатра. Въ шатрѣ было чисто и пахло пріятнымъ смолистымъ запахомъ отъ свѣженарубленныхъ вѣтвей лиственницы, разостланныхъ по землѣ. Поверхъ вѣтвей были постланы огромныя шкуры полевыхъ оленьихъ быковъ, убитыхъ ламутскими ружьями. По стѣнамъ были опрятно подвязаны узкіе ровдужные полога съ ситцевой занавѣской, за которой ламуты обыкновенно проводятъ ночь. Одинъ пологъ былъ спущенъ, и изъ него торчали двѣ длинныя и тощія ноги, въ красивыхъ ровдужныхъ штиблетахъ, обтянутыхъ, какъ трико, и сверкавшихъ на сгибѣ ноги чрезвычайно затѣйливой вышивкой изъ красиво подобраннаго цвѣтнаго бисера. Нѣсколько мужчинъ, молодыхъ и старыхъ, сидѣли на шкурахъ въ разнообразныхъ позахъ, не занятые ничѣмъ, если не считать короткихъ трубокъ, которыя они поминутно наполняли изъ своихъ узорчатыхъ табачныхъ мѣшковъ какимъ-то бѣлымъ крошевомъ, въ которомъ, кромѣ измельченнаго дерева и трубочной накипи, едва ли былъ какой-нибудь иной элементъ. Въ ламутскихъ вышитыхъ кисетахъ рѣдко водится настоящій табакъ.

Вся одежда ламутовъ сверкала красными и голубыми узорами вышивокъ, какъ цвѣты на каменныхъ склонахъ, которые недавно миновалъ Эуннэкай. Ему бросились въ глаза ровдужные и мѣховые кафтаны, обшитые чернымъ, зеленымъ и краснымъ сафьяномъ, перемежающимся въ клѣтку, дорогимъ алымъ сукномъ, маленькій кусочекъ котораго покупается пятью бѣлками, четыреугольные передники, вышитые бисеромъ, крашенной лосиной шерстью, похожей на цвѣтной шелкъ, и еще Богъ знаетъ чѣмъ, отороченные красивой полосой чернаго пушистаго мѣха, обшитые маленькими пунсовыми хвостиками, сдѣланными изъ кусочковъ шкуры молодого тюленя и окрашенными однимъ изъ затѣйливыхъ способовъ, извѣстныхъ только ламутскимъ женщинамъ. На шапкахъ, на огнивныхъ и табачныхъ мѣшкахъ, на мѣховыхъ сапогахъ и ровдужныхъ штиблетахъ, даже на колыбели, въ которой лежалъ грудной младенецъ, на маленькомъ сѣдлѣ, выглядывавшемъ изъ-за полога и походившемъ на игрушечное, вездѣ и всюду сверкали затѣйливые узоры ламутскихъ украшеній. Надъ небольшимъ огнемъ, разложеннымъ среди шатра, висѣлъ маленькій котелокъ, въ которомъ варилось нѣсколько кусковъ мяса. Количество пищи совсѣмъ не соотвѣтствовало великолѣпію ламутскихъ костюмовъ. Если-бы раздѣлить ее поровну между всѣми присутствующими, то каждому могло бы достаться только по самому маленькому кусочку. У котла хлопотала дѣвушка съ длиннымъ желѣзнымъ крюкомъ въ рукахъ, въ такомъ же красивомъ нарядѣ, испещренномъ всевозможными вышивками и, кромѣ того, обвѣшанная съ головы до ногъ бусами, серебрянными и мѣдными бляхами, бубенчиками, желѣзными побрякушками на тонкихъ цѣпочкахъ и тому подобнымъ добромъ. Огромный уйеръ, знакъ того, что его владѣтельница еще не продана никому въ жены, изъ восьми рядовъ крупныхъ бусъ, вплетенныхъ въ косы, достигалъ до пятъ и оканчивался серебрянными бляшками. Массивный колокольчикъ, привязанный къ переднику, издавалъ звонъ при каждомъ движеніи. Несмотря на озабоченность Эуннэкая, онъ невольно замѣтилъ голубые глаза и бѣлокурые волосы ламутской красавицы и необычайную бѣлизну ея круглаго лица.

— Какъ русская дѣвка! — подумалъ онъ. Онъ видѣлъ русскихъ только разъ въ жизни, во время посѣщенія ярмарки, но зналъ, что у нихъ бываютъ глаза, похожіе на небо, а волосы на увядшую траву. Широкія скулы этого молодого лица и ужасный монгольскій носъ съ вывороченными ноздрями не остановили на себѣ вниманія Эуннэкая. У него тоже были такія скулы и такой носъ.

Въ центрѣ группы ламутовъ сидѣлъ высокій человѣкъ въ ровдужномъ кафтанѣ съ безбородымъ лицомъ и злыми глазами, похожими на совиные. То былъ Уляшканъ, сынъ старика, сидѣвшаго у входа, настоящій хозяинъ шатра. Онъ поднялъ голову навстрѣчу вошедшему, и во взглядѣ его зажглась непріязнь. Онъ ненавидѣлъ чукчей отъ всей души, но, какъ и всѣ ламуты, боялся этихъ пришельцевъ, дерзко занимавшихъ лучшія пастбища исконной ламутской земли.

— Пришелъ? — сказалъ онъ сурово.

— Эгей! — нетерпѣливо отвѣтилъ Эуннэкай.

— Какія вѣсти? — спросилъ ламутъ.

— Гдѣ мои олени? — разразился Эуннэкай угнетавшимъ его вопросомъ.

Ламутъ посмотрѣлъ на него еще суровѣе.

— Садись! — указалъ онъ ему рукой на мѣсто по другую сторону огня. — Позови Ивандяна! — обратился онъ къ молодому парню съ рябымъ лицомъ и высокимъ остроконечнымъ затылкомъ, похожимъ на опрокинутую грушу, покрытымъ гладко расчесанной шапкой волосъ, остриженныхъ въ скобку.

Ивандянъ, стройный и тонкій, съ правильными чертами и нѣжнымъ цвѣтомъ кожи, съ высокимъ прямымъ лбомъ, сдавленнымъ на вискахъ и придававшимъ его лицу задумчивое выраженіе, вошелъ въ шатеръ и присѣлъ на корточкахъ рядомъ съ группой ламутовъ. Онъ долженъ былъ служить переводчикомъ. Уляшканъ и самъ довольно хорошо говорилъ по чукотски, но для пущей важности хотѣлъ говорить съ пришельцемъ при помощи чужого языка.

— Спроси его! — сказалъ онъ, нахмуривъ брови — какихъ оленей онъ пришелъ спрашивать въ домахъ чужого ему племени?

— Я потерялъ оленей — сказалъ Эуннэкай, не дожидаясь перевода. — Гдѣ мои олени?

Онъ понималъ немного по ламутски.

Уляшканъ потерялъ терпѣніе и разразился цѣлой рѣчью, направленной противъ всѣхъ чукчей вообще и противъ настойчивыхъ притязаній пришельца въ частности. Онъ говорилъ не безъ краснорѣчія и видимо увлекался собственными словами. Ивандянъ почти съ такимъ же наслажденіемъ переводилъ его рѣчь на чукотскій языкъ. Ламуты были рады излить свое негодованіе, накопленное за многіе годы, на несчастнаго парня, который въ отвѣтъ на словесную обиду не могъ прибѣгнуть къ обычному аргументу несловоохотливыхъ чукчей, т. е. къ кулачной расправѣ или прямо къ ножу.

— Зачѣмъ ты вошелъ въ домъ чужого племени и сѣлъ около чужого тебѣ огня съ такими странными рѣчами? — говорилъ ламутъ. — Развѣ ты нанялъ ламутовъ себѣ въ сторожа, что спрашиваешь у нихъ о своихъ потеряхъ? Таковы ваши чукотскіе обычаи! Вы входите въ чужое жилище, но у васъ нѣтъ на языкѣ словъ пріязни! Въ рѣчахъ, дающихъ радость слушателю, вы неискусны!.. Почему ты, будучи молодымъ и увидевъ людей старше себя, не обратился къ нимъ со словами привѣта? Почему ты не ждалъ, чтобы они сами обратились къ тебѣ съ дѣловитой рѣчью?.. Таковы ваши чукотскіе обычаи! Вы не знаете ни старшинства, ни покорности, бродите все равно, какъ олени въ лѣсу… Или ты пришелъ искать своихъ потерь въ моемъ домѣ, своихъ оленей въ моемъ стадѣ?.. Смотри! у насъ нѣтъ ничего чужого!.. Или ваши отцы еще мало отняли у нашихъ, придя на эту землю?… Они заняли лучшія пастбища, стали станомъ на каждой рѣкѣ!.. Стада дикого оленя, которыя были нашими стадами и давали намъ пищу, не нуждаясь ни въ дневной, ни въ ночной охранѣ, бѣжали передъ запахомъ помета вашихъ стадъ!.. Ламуты остались безъ пищи, но отъ вашей щедрости и отъ вашего богатства не воспользовались ничѣмъ… Развѣ чукча оживитъ голоднаго человѣка безъ платы? Но мы не виноваты, что Лѣсной Хозяинъ угналъ бѣлку изъ нашихъ лѣсовъ, и отнялъ у насъ шкуры на плату?.. Красному Солнцу наскучило смотрѣть на ваши насилія и обиды! Оно наказываетъ васъ за то, что вы скупы къ бѣдному, и разгоняетъ ваши стада, превращая ихъ въ дикія, на благо каждой рукѣ, которая можетъ держать пищаль. У него спроси, куда ушло твое стадо! Его глаза видѣли бѣгство… Если благосклонно, скажетъ!

Эуннэкай плохо слушалъ слова Уляшкана и вольное переложеніе Ивандяна, упрощавшаго по необходимости высокопарныя выраженія оратора, чтобы приспособить ихъ къ болѣе первобытному строю чукотскаго языка. Онъ понялъ только, что ламуты не знаютъ, гдѣ его олени, и какъ будто даже сердятся на него за то, что онъ хочетъ отыскать ихъ. Странныя мысли приходили ему въ голову. Не увели ли его стадо полевые олени, заколдованные Лѣснымъ Хозяиномъ, чтобы умножить его вольные табуны? Но унесли ли его шаманы изъ таинственной страны, расположенной за семью морями, гдѣ косматые жители пасутъ бѣлыхъ собакъ, чтобы питаться ихъ жиромъ и внутренностями?

Въ сердцѣ его словно что-то оборвалось. Онъ успѣлъ прилѣпиться къ мысли, что здѣсь онъ найдетъ указаніе относительно своей утраты. Если ламуты дѣйствительно ничего не знали объ его стадѣ, значитъ оно не приходило на наледь Андильвы, и поиски въ этихъ мѣстахъ были безплодны. Куда же идти? Вернуться на Муруланъ и отправиться влѣво или вправо по горнымъ ущельямъ и вершинамъ, отыскивать уже не стадо, а кого нибудь изъ товарищей, ушедшихъ по тому направленію раньше его… Но Кутувія не захочетъ смотрѣть на его лицо и прогонитъ его толчками, какъ коростливую собаку, а Каулькаю онъ и самъ не хотѣлъ показываться на глаза.

Ламутъ прекратилъ, наконецъ, свою гнѣвную рѣчь, тѣмъ болѣе, что ѣда была готова. Дѣвушка выложила мясо на широкую доску, накрошила его мелкими кусочками, ссыпала ихъ на желѣзную тарелку и поставила передъ мужчинами.

— Ѣшь съ нами! — сказалъ Уляшканъ, указывая рукой на дымившуюся горку мясныхъ кусочковъ.

Эуннэкай машинально обошелъ огонь и припалъ на корточки рядомъ съ Ивандяномъ, взялъ одинъ кусокъ, положилъ его въ ротъ, но, не успѣвъ проглотить, внезапно поднялся на ноги и вышелъ вонъ, оставивъ ламутовъ въ немаломъ удивленіи насчетъ внезапности своего ухода. У входа въ шатеръ онъ подобралъ свой посохъ, оставленный по обычаю снаружи, и медленнымъ шагомъ побрелъ внизъ по Андильвѣ, покинувъ стойбища чужого народа. Желтый Утэль послѣдовалъ за нимъ, грустно опустивъ косматый хвостъ. Онъ тоже былъ убѣжденъ въ безполезности поисковъ Эуннэкая.

Каулькай нашелъ стадо на другой день вечеромъ. Олени быстро шли впередъ, выстроившись въ колонну, и только неутомимыя ноги быстроногаго пастуха могли наверстать значительное разстояніе, уже оставленное ими позади. Кутувія описалъ большой кругъ и снова вышелъ на Муруланъ, на день пути ниже по теченію, потомъ поднялся вверхъ и засталъ Каулькая на прежнемъ пастбищѣ съ найденнымъ стадомъ. Эуннэкай больше не показывался людскимъ глазамъ, и куда онъ дѣвался, никто не могъ узнать. Быть можетъ, онъ сложилъ свои кости, высохшія отъ усталости, у подножія уединенной скалы, или, боясь вернуться къ товарищамъ, отправился къ лѣснымъ людямъ и сдѣлался ихъ братомъ, или черный старикъ, который вѣчно ходитъ босикомъ, разсердился на его нерадѣніе и приготовилъ ему новую встрѣчу, менѣе безобидную, чѣмъ въ первый разъ? Кто можетъ рѣшить это? Даже желтый Утэль не вернулся обратно, чтобы сообщить хоть псамъ на стойбищѣ своимъ собачьимъ языкомъ, непонятнымъ людямъ, о судьбѣ, постигшей Эуннэкая. Мать не зажгла его костра святымъ огнемъ, вытертымъ изъ деревяннаго огнива. Братъ не закололъ надъ его трупомъ упряжныхъ оленей, чтобы онъ могъ переѣхать ледяныя поля, отдѣляющія область, не знающую ночи, гдѣ ведутъ блаженную жизнь безсмертныя дѣти Крэкая среди безчисленныхъ стадъ, чьи олени не нуждаются въ охранѣ и убиваютъ другъ друга рогами по мановенію ихъ владѣтелей.