Чукотскіе разсказы

На Рѣкѣ Россомашьей

Уже третью недѣлю я проживалъ на верховьяхъ р. Россомашьей у восточной границы чукотскихъ стойбищъ, протянувшихся длинной лентой вдоль сѣвернаго края пріанюйскихъ лѣсовъ на разстояніи около шестисотъ верстъ къ востоку отъ Колымы.

Я только-что окончилъ перепись анюйскихъ чукчей, довольно трудную задачу, для исполненія которой мнѣ пришлось истратить не мало времени и терпѣнія, и теперь, объѣхавъ долгій рядъ стойбищъ отъ Колымы до верховьевъ Сухого Анюя, оставался на одномъ мѣстѣ, ожидая прихода послѣднихъ каравановъ съ Чукотскаго носа, направлявшихся къ Анюю для обычной весенней торговли.

Ѣхать дальше на востокъ было невозможно.

Чаунскіе жители, ближайшія стойбища которыхъ обыкновенно отстоятъ не болѣе, какъ на три дневныхъ перехода отъ границы анюйскихъ поселеній, въ настоящую зиму удалились далеко вглубь пустыни, «убѣгая отъ злого духа болѣзни» по образному выраженію чукчей. Болѣзнь эта была однимъ изъ обычныхъ на полярномъ сѣверовостокѣ простудныхъ повѣтрій, которое минувшимъ лѣтомъ прокатилось по р. Колымѣ и теперь медленно распространялось къ востоку, переходя отъ жительства къ жительству и съ одного горнаго перевала на другой, постепенно покидая старые районы, для того, чтобы захватить новые. Изъ среды чукчей она успѣла выхватить уже не одинъ десятокъ жертвъ.

Поэтому чаунскіе чукчи, не дожидаясь ея прихода, поторопились уйти какъ можно дальше и очистили весь лѣвый берегъ рѣки Чауна, чтобы отдѣлить себя отъ заразы широкой полосой необитаемаго пространства.

По словамъ кавралиновъ, недавно проходившихъ чрезъ ту землю, самое переднее стойбище отстояло отъ рѣки Россомашьей на десять дневныхъ переходовъ по безлюдной безжизненной пустынѣ, лишенной растительности и топлива и ничѣмъ не защищенной отъ свирѣпаго сѣвернаго вѣтра, который прилетаетъ съ моря.

За Чауномъ, впрочемъ, начинался другой округъ — Анадырскій или, если угодно, «независимая чукотская землица», по выраженію древнихъ актовъ, во всякомъ случаѣ такая территорія, которая къ Колымскому округу не принадлежала и не могла подлежать переписной дѣятельности колымскихъ счетчиковъ.

Поэтому я пересталъ думать о дальнѣйшемъ путешествіи на востокъ, но и возвращаться вспять не особенно торопился. До ярмарки на Островномъ, куда я долженъ былъ пріѣхать для переписи ламутовъ, оставалось еще болѣе мѣсяца, а окружавшіе меня люди и условія жизни были исполнены такого своеобразнаго интереса, какой не всегда можно найти на самыхъ многочисленныхъ стойбищахъ бродячихъ народовъ Колымы.

То были старинныя чукотскія жительства, занятыя ими около двухъ вѣковъ. Населеніе здѣсь было замѣтно гуще, чѣмъ на западѣ у береговъ Колымы, гдѣ чукчи были недавними пришельцами. Жители р. Россомашьей, пріѣзжая въ гости на приколымскія стойбища, съ гордостью разсказывали, что на ихъ родной землѣ «люди многочисленнѣе комаровъ» и «съ одного стойбища можно различить дымъ другого». И дѣйствительно черезъ каждыя пять или десять верстъ можно было увидѣть въ глубинѣ ущелья или на склонѣ сопки не дымъ, а густой бѣлый туманъ, стелющійся надъ чернымъ лѣсомъ, какъ низкое облако, въ знакъ свидѣтельства о многочисленномъ оленьемъ стадѣ, разсыпавшемся внизу по моховищу.

Кромѣ того, въ настоящее время между коренными жителями по обѣ стороны Россомашьей были разсыпаны десятка полтора стойбищъ кавралиновъ. Не обращая особаго вниманія на заразу, которая какъ-то щадила этихъ пришельцевъ, они вели бойкую торговлю съ оленеводами, собирая оленьи шкуры для перепродажи приморскимъ сидячимъ чукчамъ и заморскимъ эскимосамъ и отдавая взамѣнъ тюленьи шкуры, кожи моржей и лахтаковъ, свитки ремней, узкія полоски китовыхъ костей, употребляемыя весной вмѣсто подрѣзовъ на полозьяхъ и т. п. приморскія произведенія. Пришельцевъ съ Чауна было мало, несмотря на близость анюйской ярмарки. Чаунщики предпочли остаться безъ чаю и табаку, чѣмъ подвергнуться опасности.

Кромѣ торговыхъ сношеній, пришельцы съ восточнаго моря были соединены съ коренными жителями множествомъ разнообразныхъ связей; большая часть изъ нихъ имѣла на оленной землѣ друзей и родственниковъ, которые много лѣтъ тому назадъ промѣняли голодную жизнь приморскаго охотника на болѣе обезпеченное существованіе оленнаго пастуха.

Иные изъ этихъ переселенцевъ успѣли расплодить многочисленныя стада и считали своей обязанностью оказывать помощь и поддержку каждому пришельцу изъ далекой родины. Многія жены и хозяйки исконныхъ оленныхъ владѣльцевъ тоже были родомъ изъ приморскихъ поселковъ.

Оленные люди охотно выбирали невѣстъ между кавралинками, ибо онѣ считались бойчѣе и неутомимѣе на всякую работу. Съ другой стороны, не одна молодая дѣвушка изъ уединеннаго стойбища среди анюйскихъ горъ, прельщенная удалью и чудесными разсказами одного изъ вѣчныхъ «бродягъ», покинула свою родную землю, чтобы сдѣлаться полуголодной спутницей «бѣломорскаго истребителя моржей»[110].

Кавралины, имѣвшіе родственниковъ оленеводовъ, обыкновенно приходили прямо къ нимъ на стойбище, все время получали отъ нихъ пищу и, возвращаясь на родину, увозили съ собой щедрые дары въ видѣ запаса шкуръ и живыхъ оленей, которые у восточнаго моря цѣнятся гораздо дороже, чѣмъ въ глубинѣ моховыхъ пастбищъ. Отъ нихъ-же они получали поддержку во время столкновеній съ другими жителями оленной земли.

А такихъ столкновеній было не мало. Обитатели пустыни, привыкшіе вести совершенно разрозненную жизнь, отличаются неуступчивостью нрава; при каждомъ общественномъ собраніи сколько-нибудь разнообразныхъ элементовъ это выражается множествомъ споровъ и ссоръ, которые большею частью тутъ-же забываются, но не рѣдко обостряются, приводятъ къ кровавому столкновенію и потомъ затягиваются на многіе годы, замирая на неопредѣленные промежутки времени, но вспыхивая съ новой силой при каждой случайной встрѣчѣ.

За то приходъ торговыхъ гостей послужилъ естественнымъ поводомъ для цѣлаго ряда общественныхъ увеселеній. Чукчи страстно любятъ всевозможныя состязанія, требующія физической силы и ловкости, и пользуются каждымъ удобнымъ случаемъ для ихъ устройства. Черезъ каждые три или четыре дня на различныхъ стойбищахъ околотка устраивались гонки на оленяхъ съ безконечнымъ разнообразіемъ призовыхъ ставокъ отъ куска облѣзлой волчьей шкуры до дорогого бобра. Эти гонки разнообразились пѣшимъ бѣгомъ, борьбою, прыганьемъ черезъ барьеръ, скачками на лахтакѣ[111] и т. п, и перемежались жертвоприношеніями, куда собирались ближніе и дальніе шаманы, чтобы состязаться во вдохновеніи. Чукчи усиленно веселились и старались запастись весельемъ на цѣлый годъ вплоть до будущей весны.

Я переѣзжалъ со стойбища на стойбище, отдаваясь интересу этой своеобразной жизни. Въ одномъ мѣстѣ наблюдалъ, какъ чукотки длинными ножами разрѣзываютъ трупъ, чтобы, обнаживъ сердце, собственными глазами изслѣдовать причину смерти, въ другомъ слушалъ хитроплетенныя сказанія «временъ сотворенія міра и еще раньше того», а въ третьемъ старался укрѣпить свой слухъ предъ оглушительнымъ трескомъ бубна во время торжественнаго служенія богамъ. Чукчи успѣли привыкнуть къ моимъ разспросамъ и не оказывали мнѣ недовѣрія. Труднѣе всего было прокормить двѣ собачьи упряжки, цѣлую прожорливую стаю изъ двадцати пяти здоровенныхъ псовъ, для пропитанія которой требовалось ежедневное закалываніе двухъ оленей. Мои покупательныя средства состояли изъ нѣсколькихъ десятковъ кирпичей чаю и такого-же количества пачекъ листового табаку, а дорожные запасы ограничивались двумя мѣшками ржаныхъ сухарей и связкой сушеной рыбы. Но въ глазахъ чукчей и эти скромные продукты имѣли несравненную цѣнность и они охотно убивали двухгодовалаго оленя за половину чайнаго кирпича съ придачей двухъ листовъ табаку. Окаменѣлые сухари казались имъ лакомствомъ, въ обмѣнъ за которое они оказывали посильное гостепріимство мнѣ и моимъ тремъ спутникамъ.

Одинъ изъ эпизодовъ этого весенняго веселья полярной пустыни я постараюсь описать на нижеслѣдующихъ страницахъ.

Стойбище Акомлюки раскинулось на правомъ берегу р. Россомашьей по большому ровному полю, которое разливы рѣки успѣли отвоевать у линіи хребтовъ и обратить въ заливной лугъ. Вездѣ кругомъ были горы. Двѣ волнистыя гряды невысокихъ, но довольно обрывистыхъ вершинъ тянулись вдоль обоихъ береговъ, часто подходя къ самой водѣ и запирая рѣку въ узкія стремнины, спадавшія во время весенняго разлива быстрыми и бурливыми шиверами[112]. Подальше, въ сторонѣ отъ рѣки, повсюду поднимались сопки, круглыя, правильно обточенныя, поросшія по склонамъ жидкимъ лѣскомъ съ коническими бѣлыми вершинами, похожіе на кучу приземистыхъ сахарныхъ головъ въ безпорядкѣ высыпанныхъ изъ какого-то исполинскаго мѣшка. Горы повсюду заслоняли горизонтъ, оставляя открытымъ для взора только небольшой промежутокъ между противоположными склонами. Впрочемъ, на югѣ по направленію рѣчной долины онѣ нѣсколько расходились и открывали болѣе широкій видъ, составлявшій какъ-бы брешь въ общей круговой каймѣ и замыкавшійся узкой поперечной полоской, чуть синѣвшей вдали. То былъ зарѣчный берегъ р. Сухого Анюя, принимавшаго воды р. Россомашьей почти подъ прямымъ угломъ.

Тѣмъ не менѣе для большого чукотскаго стойбища осталось довольно мѣста. Обширный лугъ, въ настоящее время покрытый толстымъ слоемъ снѣга, былъ гладко утоптанъ ногами людей и безчисленными копытами оленей, которыхъ то и дѣло прогоняли взадъ и впередъ мимо стойбища. Шесть огромныхъ шатровъ, обращенныхъ, по обычаю, устьями къ востоку, вытянулись въ длинную линію, заполненную въ промежуткахъ группами кладовыхъ саней, грузными связками оленьихъ шкуръ и всякой рухлядью, составляющей необходимую принадлежность кочевой жизни. На верхнемъ концѣ стойбища возились бабы, устанавливая деревянный остовъ седьмого шатра, оболочка котораго лежала на землѣ въ видѣ трехъ огромныхъ мѣховыхъ грудъ. Мѣсто это по праву принадлежало Этынькэу, старшему въ родѣ по общему родословному счету семьи Кэргинто, и не могло быть занято никѣмъ другимъ. Этынькэу съ мѣсяцъ тому назадъ отдѣлился отъ большого стойбища и отправился съ походнымъ шатромъ и небольшимъ стадомъ верстъ за 400 на югъ къ берегамъ р. Большого Анюя для рубки березы, изъ которой выдѣлываются полозья, затѣйливыя рѣшетки и переплеты ѣздовыхъ нартъ, — и возвратился только теперь. Экспедиція его увѣнчалась полнымъ успѣхомъ, и онъ успѣлъ заготовить около тридцати связокъ березовыхъ жердей, представлявшихъ матеріалъ для такого-же количества нартъ, каждая стоимостью по два оленя. Въ благодарность за такіе блестящіе результаты, онъ собирался устроить большой бѣгъ и жертвоприношеніе богамъ и на обратномъ пути отъ Большого Анюя, приближаясь къ своему стойбищу, разослалъ всѣмъ сосѣдямъ оповѣщеніе собираться на завтра. Въ качествѣ приза, Этынькэу собирался поставить полный приборъ березовыхъ частей бѣговой нарты. Кромѣ того, я обѣщалъ хозяевамъ поставить послѣдовательно нѣсколько небольшихъ призовъ для пѣшаго бѣга, борьбы и прыганья. Берега рѣки Россомашьей представляли крайній предѣлъ моей поѣздки, и согласно чукотскимъ воззрѣніямъ, я тоже долженъ былъ выступить устроителемъ бѣга, чтобы обезпечить себѣ покровительство «внѣшнихъ силъ» для благополучнаго возвращенія на родину. Такимъ образомъ, увеселенія обѣщали принять универсальный характеръ, и всѣ молодые люди на сто верстъ въ окружности уже десять дней говорили только объ нихъ, заранѣе волнуясь и обсуждая шансы того или другого изъ будущихъ соперниковъ.

Этынькэу пріѣхалъ не болѣе часа тому назадъ, покинувъ жену и обозъ на послѣднемъ ночлегѣ верстахъ въ десяти пониже, и тотчасъ-же заставилъ женщинъ на стойбищѣ, по большей части все своихъ племянницъ и невѣстокъ, поставить на переднемъ планѣ его большой бычачевидный[113] шатеръ, снятый на время его отсутствія. На нижнемъ концѣ стойбищѣ воздвигалось еще цѣлыхъ три шатра. Тамъ тоже суетились женщины, устанавливая на снѣгу длинные шесты, опертые другъ на друга, и цѣлую систему жердочекъ, связанныхъ ремешками. То были гости, съѣхавшіеся для участія въ завтрашнемъ праздникѣ и для большаго удобства захватившіе съ собой и жилища.

Все ближайшее пространство передъ шатрами было наполнено группами стоявшихъ и сидѣвшихъ людей. Кромѣ довольно многочисленныхъ хозяевъ тутъ были кавралины съ близъ лежащаго стойбища, отстоявшаго не болѣе какъ на версту, и чаунскіе гости, стойбище которыхъ находилось еще ближе, по ту сторону р. Россомашьей. Молодые и старые ѣздоки на оленяхъ съѣхались со всѣхъ окружныхъ стойбищъ. Одни усѣлись на нартахъ и на грудахъ шкуръ, другіе развалились на снѣгу такъ непринужденно, какъ будто это были теплые палати только-что вытопленной избы, и не обращая вниманія на морозъ, обсуждали порядокъ и устройство завтрашнихъ увеселеній. А морозъ выдался не на шутку. Февральское солнце, цѣлый день заливавшее снѣгъ ослѣпительнымъ блескомъ, быстро катилось подъ гору, такъ быстро, что, казалось, его движеніе можно уловить глазами. Въ глубинѣ рѣчной долины надъ самымъ горизонтомъ поднимался легкій туманъ, заслоняя чуть замѣтную полоску анюйскихъ горъ.

Ѣздовые олени гостей, привязанные къ рѣдкимъ деревьямъ стойбища, отказывались раскапывать копытами слежавшійся снѣгъ и стояли, неподвижно понуривъ голову и слегка подрагивая всѣмъ тѣломъ отъ холода. Маленькіе, тощіе щенки, выращиваемые чукчами на закланіе во время жертвоприношеній, набились къ огнищу и смѣло лѣзли въ костеръ, чтобы спастись отъ мороза. Даже большія мохнатыя собаки моихъ упряжекъ, привязанныя сзади шатровъ и обставленныя со всѣхъ сторонъ санями, чтобы какой-нибудь глупый теленокъ не могъ подойти слишкомъ близко къ ихъ сокрушительнымъ зубамъ, свернулись въ клубокъ, тщательно подобравъ подъ себя лапы, уткнувъ носъ въ брюхо и покрывъ голову пушистымъ хвостомъ.

Чукчей спасали отъ холода теплыя кукашки, сшитыя изъ самаго пышнаго густошерстнаго пыжика, лоснившагося, какъ бархатъ, и отливавшаго красивымъ коричневымъ цвѣтомъ.

Кто былъ почувствительнѣе къ холоду, втягивалъ голову въ глубину широкаго ворота, опушеннаго полосой собачьяго или волчьяго мѣха, и, выпроставъ руки внутрь, складывалъ ихъ на груди, напоминая огромную черепаху и согрѣваясь своимъ собственнымъ тепломъ.

Спутники мои, пріѣхавшіе со мной изъ русскихъ поселеній на Колымѣ, одѣтые въ старыя вытертыя парки, давно отслужившія свой вѣкѣ, не раздѣляли равнодушія чукчей къ вечернему холоду. Долговязый Митрофанъ проявлялъ необычайную дѣятельность. Его крѣпкая фигура то и дѣло мелькала взадъ и впередъ съ огромными деревьями на плечѣ, каждое изъ которыхъ могло удовлетворить дневное потребленіе всѣхъ огнищъ стойбища. Впрочемъ, кромѣ желанія согрѣться, онъ имѣлъ въ виду еще заслужить одобреніе дѣвокъ, которыя при каждомъ принесенномъ деревѣ всплескивали руками и громко удивлялись его величинѣ и тяжести.

Маленькій тощій Селивановъ съ злымъ лицомъ, украшеннымъ остроконечной бородкой, — надвинувъ поглубже на голову ветхій капюшонъ своей ровдужной камлеи[114] ожесточенно рубилъ на части принесенныя Митрофаномъ деревья, съ шумомъ перебрасывая полѣнья на довольно далекое растояніе къ грудѣ дровъ, расползавшейся во всѣ стороны у одного изъ шатровъ. Только старый Айганватъ, натянувъ на себя нѣсколько самыхъ разнообразныхъ одеждъ, неподвижно улегся на нартѣ и не хотѣлъ принимать участія ни въ бесѣдахъ, ни въ работѣ. Уже второй годъ онъ служилъ мнѣ не столько переводчикомъ, сколько истолкователемъ непонятныхъ мнѣ явленій, обычаевъ и поступковъ и несмотря на свою чисто чукотскую кровь, считалъ себя вправѣ съ презрѣніемъ смотрѣть на своихъ соплеменниковъ, ихъ жизнь и увеселенія.

Я ходилъ взадъ и впередъ по стойбищу, останавливаясь тамъ, гдѣ разговоръ казался мнѣ интереснѣе. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты отъ холода, но послѣ длиннаго дня, проведеннаго на морозѣ, неопредѣленное ощущеніе озноба понемногу забиралось подъ мѣхъ, и какъ-то само собою возникало въ глубинѣ костей.

Длинная двойная парка давила мнѣ плечи, какъ броня. Шапка, рукавицы, сапоги, все состояло изъ двойного, даже тройного мѣха и соединялось такъ плотно, какъ вооруженіе средневѣковаго латника. Это дѣйствительно было вооруженіе и врагъ, противъ котораго оно давало оборону, — жестокій властитель полярной пустыни, морозъ, — былъ страшнѣе цѣлой толпы человѣческихъ враговъ со всѣми изобрѣтенными ими средствами нападенія.

Однако, несмотря на усталость, я не чувствовалъ желанія войти подъ защиту чукотскаго домашняго крова. Подъ открытымъ небомъ было такъ свѣтло, такъ весело. Косые лучи солнца, приближавшагося къ закату, придавали снѣжной поверхности какой-то особенно нарядный розоватый оттѣнокъ. Бѣлыя вершины сопокъ блестѣли, какъ полированныя. Въ сравненіи со всѣмъ этимъ великолѣпіемъ, духота и вонь глухого мѣховаго ящика, который даетъ чукчамъ ночной пріютъ, не представляли особеннаго соблазна. Пологъ былъ тюрьмой, гдѣ вѣчно царствовала тьма, озаряемая тусклымъ свѣтомъ жировой лампы, гдѣ поперемѣнно бывало то холодно, какъ въ глубинѣ колодца, то жарко, какъ въ банѣ, гдѣ всѣ мы были обречены задыхаться вечеромъ, тѣсниться ночью, какъ сельди въ бочкѣ, и откуда каждое утро мы съ отвращеніемъ вылѣзали наружу, щурясь отъ рѣзкаго контраста между ночнымъ и дневнымъ свѣтомъ, раздѣленными только тонкой мѣховой перегородкой.

Селивановъ, наконецъ, бросилъ топоръ и подошелъ ко мнѣ.

— Хоть бы скорѣе пологъ поставили! — проворчалъ онъ недовольно, стряхивая съ камейки нѣсколько приставшихъ стружокъ дерева.

— А что? — спросилъ я невнимательно.

— Да чего! — проворчалъ онъ еще съ большимъ неудовольствіемъ. — Исти страсть охота! Съ утра вѣдъ, не ѣденые ходимъ! У, клятые! какъ только живые ходятъ? Жистъ ихняя лебяжья![115] — не утерпѣлъ онъ, чтобы не выругаться.

Дѣйствительно, по исконному обычаю скупой тундры утромъ мы покидали пологъ послѣ самого ничтожнаго завтрака, состоявшаго изъ вчерашнихъ объѣдковъ и полуобглоданныхъ костей. Днемъ не полагалось никакой ѣды, даже во время празднествъ и общественныхъ увеселеній. Единственной трапезой въ теченіе сутокъ являлся ужинъ, за которымъ каждый старался наѣсться такъ, чтобы хватило на слѣдующія сутки до новаго ужина.

Такъ живутъ чукчи изо дня въ день и такъ должны были жить и мы. Я, впрочемъ, относился довольно равнодушно къ этимъ спартанскимъ порядкамъ. Чукотское корыто для ѣды было покрыто слишкомъ толстымъ слоемъ грязи и прогорклаго жира, чтобы желать его появленія чаще, чѣмъ разъ въ сутки. Я почти не участвовалъ даже въ вечерней трапезѣ и предпочиталъ питаться по просту сырою печенью, почками и т. п., нарѣзывая ихъ тонкими ломтями и замораживая до твердости камня.

Митрофанъ тоже пересталъ таскать деревья и подошелъ къ намъ. Старая Роутына, мать Акомлюки, во вниманіе къ его усердію, дала ому надѣть свою просторную кухлянку[116], украшенную запутанной сѣтью кожаныхъ и мѣховыхъ хвостиковъ и полосокъ. Для нашихъ глазъ, привыкшихъ отличать женскую одежду отъ мужской, его длинная фигура, облеченная въ, этотъ несоотвѣтственный нарядъ, выглядѣла какъ-то особенно нелѣпо. Тѣмъ не менѣе его широкое и безбородое лицо, обрамленное косматой оторочкой огромной шапки изъ волчьяго мѣха, носило на себѣ слѣды озабоченности.

— А знаешь! — сказалъ онъ таинственно. — Кэргакъ съ братомъ уѣхали домой, а до Акомлюкиной руйты[117] и близко не доходили.

Акомлюка былъ племянникомъ Этынькэу, но имѣлъ гораздо больше богатства и вліянія и являлся дѣйствительнымъ хозяиномъ нашего стойбища. Кэргакъ былъ кавралинъ, недавно пришедшій съ восточнаго моря и заявлялъ притязаніе на часть стада Акомлюки.

Отецъ этого послѣдняго много лѣтъ тому назадъ захватилъ стадо послѣ смерти одного изъ своихъ родственниковъ, не оставившаго прямыхъ потомковъ, и теперь Кэргакъ, на основаніи весьма запутанныхъ вычисленій доказывалъ, что ближайшимъ наслѣдникомъ являются именно онъ и братъ его Умка. Споръ изъ-за наслѣдства тянулся уже нѣсколько лѣтъ безъ всякихъ очевидныхъ результатовъ: Акомлюка имѣлъ пять родныхъ братьевъ, и втрое противъ того двоюродныхъ. Противъ такой сильной семьи было опасно прибѣгнуть къ насилію. Съ другой стороны, Кэргакъ и его братъ были бѣдны и предметъ спора слишкомъ возбуждалъ ихъ алчность, для того, чтобы они согласились отступиться.

— Посмотримъ, чего завтра будетъ — сказалъ Митрофанъ, — Умка-то хочетъ бороться!

— Пускай борются! — возразилъ я. — Намъ что? Мы смотрѣть станемъ.

— Умка-то, да еще тутъ кавралинъ Ятиргинъ на славу борцы! — продолжалъ Митрофанъ также таинственно, — а оленные поддаваться не хотятъ. Ночью то за 40 верстъ по борца бѣгали. Вонъ какого чертушку привезли!

Молодой чукча огромнаго роста и атлетическаго тѣлосложенія неторопливо подошелъ къ намъ и, остановившись немного поодаль, принялся разсматривать насъ съ такимъ неослабнымъ вниманіемъ, какъ будто мы были какіе-то невиданные звѣри.

При видѣ его, лицо Митрофана еще болѣе омрачилось.

— Видишь, какъ зиркатъ[118], идолъ! — сказалъ онъ тихо.

— Чего ты запинаться? — сказалъ Селивановъ, замѣтивъ, что Митрофанъ не договариваетъ. — Сказывай, чего есть дакъ!..

— Да чукчи говорили, будто что я бороться хочу! — признался Митрофанъ. — Ну вотъ, онъ какъ пріѣхалъ, такъ и сталъ ходить за мной слѣдомъ. Чисто не отстаетъ. Куды я — туды и онъ. А глазами-то словно мѣрку съ меня сыматъ!

Въ это время молодой чукча подошелъ ближе и обвелъ Митрофана долгимъ взглядомъ, какъ-бы дѣйствительно измѣривая его съ ногъ до головы.

Такъ всегда алясничаете[119], — сказалъ Селивановъ сердито. — А тебѣ почего хвастать было? Ну, пускай они борются, въ озеро ихъ. Нечего тебѣ съ ними заплетаться!..

Митрофанъ молчалъ, видимо, сознавая свою опрометчивость. Я заговорилъ съ подошедшимъ. Имя его было Энмувія. Ему было никакъ не болѣе двадцати пяти лѣтъ, его смуглое лицо носило выраженіе простодушной наивности, какъ часто бываетъ у очень смѣлыхъ людей. Я спросилъ его, будетъ-ли онъ завтра участвовать въ пѣшемъ бѣгѣ и борьбѣ. Онъ сказалъ, что есть люди гораздо лучше его, и что ему въ его возрастѣ не слѣдуетъ равняться съ борцами и бѣгунами, достигшими зенита силъ, что, впрочемъ, онъ побѣжитъ сзади всѣхъ и будетъ бороться съ тѣми, кто, уставъ состязаться съ сильными, захочетъ отдохнуть предъ слабымъ противникомъ…

Такія рѣчи считаются наиболѣе приличными для благомыслящаго молодого человѣка, и Энмувія, очевидно, не имѣлъ наклонности къ хвастовству, столь распространенной между чукчами, и предпочиталъ употреблять самые скромные обороты рѣчи, говоря о своей силѣ.

Самая большая группа людей сидѣла около шатра Акомлюки. Я проходилъ мимо нея, направляясь на другой конецъ стойбища, но долженъ былъ остановиться.

— Ты, Вэипъ? — окликнулъ меня маленькій подвижной старикъ съ красными глазами, лишенными вѣкъ и съ рѣдкой рыжебурой щетиной, мелкими кустиками разбросанной по подбородку, совершенно утопавшій въ широкомъ верхнемъ балахонѣ, сшитомъ изъ двухъ пестрыхъ американскихъ одѣялъ.

— Я думалъ ты, спишь на нартѣ вмѣстѣ съ Айганватомъ.

Чукчи называли меня Вэипъ по предполагаемому сходству моего лица съ какимъ-то торговцемъ изъ кавралиновъ, умершимъ лѣтъ десять тому назадъ.

— А гдѣ твои писанія? — продолжалъ старичокъ. — А ну-ка, ну-ка, посмотри, найдешь-ли ты домочадцевъ Такэ?..

Черновая тетрадь, куда я заносилъ предварительныя данныя по переписи, служила на всѣхъ окрестныхъ стойбищахъ неисчерпаемымъ источникомъ забавы. Для чукчей являлось чудесной и неразрѣшимой загадкой то безошибочное знаніе именъ и семейныхъ отношеній, которое я мгновенно пріобрѣталъ, беря въ руки тетрадь, хотя въ обычное время былъ совершенно лишенъ этого дара.

До извѣстной степени я пользовался ихъ интересомъ для повѣрки записей, но чукчи такъ надоѣли мнѣ безконечнымъ повтореніемъ этой игры въ перепись, что я не чувствовалъ никакого желанія приступить къ ней еще разъ. Поэтому я поспѣшилъ отвлечь мысли старика въ другую сторону.

— Йыномъ! — произнесъ я, дѣлая жестъ, какъ будто ударялъ колотушкой въ воображаемый бубенъ.

— Йыномъ, йыномъ! — радостно подхватилъ старичокъ, вскакивая на ноги. Онъ былъ такъ подвиженъ, что не могъ просидѣть на мѣстѣ болѣе пяти минутъ. «Йыномъ!» было началомъ шаманскаго припѣва одной сказки, которую мы услышали вмѣстѣ со старичкомъ нѣсколько дней тому назадъ отъ сказочника кавралина. Она произвела на старика такое впечатлѣніе, что онъ только и бродилъ ею. Это слово съ тѣхъ поръ служило мнѣ при встрѣчахъ съ нимъ чѣмъ-то вродѣ масонскаго пароля.

— А что? — спросилъ я, — когда живость его воспоминаній нѣсколько улеглась. — Какъ думаете, кто завтра возьметъ ставку?

Задать этотъ вопросъ значило бросить искру на кучу пороха.

— Я говорю! — воскликнулъ Этынькэу, приземистый человѣкъ среднихъ лѣтъ съ мрачнымъ лицомъ и широкимъ шрамомъ поперекъ лба, — я говорю: пусть моя ставка, а если обгоню, все равно, самъ возьму, насмѣюсь надъ другими!

Этынькэу, какъ сказано, былъ хозяиномъ и устроителемъ бѣга и рѣчь его представляла забвеніе исконнаго обычая, запрещающаго устроителю самому взять свой призъ.

— Не знаю! — медленно протянулъ пожилой человѣкъ съ насмѣшливыми глазами и большимъ лысымъ лбомъ, высовывавшимися изъ-подъ мѣховой шапки, сдвинутой на затылокъ. — Хозяева бѣговъ не берутъ ставки. У насъ… на Чаунѣ… А, здѣсь, можетъ, иначе…

То былъ Рольтыиргинъ, самый старый изъ чаунскихъ гостей, слывшій за ревностнаго хранителя старинныхъ обычаевъ и установленій.

— Зачѣмъ говорить пустое? — сказалъ Акомлюка, спѣша загладить неловкія слова своего дяди. — Какъ знать, кто возьмите? У кого еще олени быстрѣе… Вонъ мой правый олень тяжелъ, никогда мнѣ не пріѣхать первому.

— Развѣ Толинъ возьметъ! — прибавилъ онъ послѣ краткой паузы, указывая на высокаго дюжаго молодца съ безобразнымъ лицомъ, маленькими глазками и длинными бисерными серьгами, свѣшивавшимися до плечъ.

Толинъ считался лучшимъ ѣздокомъ по всѣмъ Анюйскимъ стойбищамъ. Онъ обиталъ далеко на западѣ, вблизи отъ русскихъ селеній и пріѣхалъ на Россомашью столько же для участія въ весеннихъ бѣгахъ, сколько для обычнаго торга съ кавралинами.

— Не я возьму! — счелъ нужнымъ возразить онъ. — Мои олени устали. Развѣ Коколи-Ятиргинъ.

Маленькій черный человѣкъ, сидѣвшій на корточкахъ съ глазами, опущенными къ землѣ, сердито тряхнулъ головой и пробормоталъ что-то не весьма любезное по адресу Толина. Коколи-Ятиргинъ считался лучшимъ ѣздокомъ на р. Россомашьей, но Толинъ совершенно затмилъ его. Уже на третьемъ бѣгу Коколи остался сзади на довольно значительное разстояніе и слова Толина очень походили на насмѣшку.

— А ты, иди, куда идешь! — обратился ко мнѣ красноглазый старичокъ, — я вѣдь знаю. Тебѣ Тылювію нужно.

— Коккой![120] — со страхомъ произнесъ Этынькэу. — У тебя, Амрилькутъ, видно сердце не боязливое!

Дѣйствительно на нижнемъ концѣ стойбища находилась личность, возбуждавшая во мнѣ самое живое любопытство, соразмѣрное только тому почтительному страху, съ которымъ относились къ ней окружавшіе чукчи. То былъ, или, если хотите, была — Тылювія, ирка-ляуль, т. е. мужчина, принявшій на себя роль женщины и исполнявшій ее вполнѣ добросовѣстно до самыхъ послѣднихъ подробностей жизни. Такія превращенія встрѣчаются иногда среди чукчей въ связи съ особенностями шаманскихъ вѣрованій. Мужчина, которому духи велѣли сдѣлаться женщиной, совершенно отрекается отъ мужской природы, надѣваетъ на себя женское платье, усваиваетъ женское произношеніе[121] и всѣ женскія работы, наконецъ, выходитъ замужъ и исполняетъ всѣ обязанности жены, конечно, modo Socratis. Превращенныя жены относятся очень ревниво къ своимъ мужьямъ и не позволяетъ имъ ни малѣйшей невѣрности, хотя нѣкоторыя изъ нихъ въ свою очередь не прочь тайно воспользоваться любовью другихъ женщинъ. Кромѣ мужа плотскаго онѣ обыкновенно имѣютъ succub’a, мужа изъ области духовъ, который одарилъ ихъ шаманскимъ могуществомъ высшаго разряда. Чукчи считаютъ ихъ самыми сильными изъ всѣхъ — «духовдохновенныхъ» и относятся къ нимъ съ весьма большимъ страхомъ.

Тылювія была родомъ изъ Энурмина, приморскаго поселка на Чукотскомъ Носу и пришла вслѣдъ за другими кавралинами, чтобы выколачивать шатеръ[122] своего мужа Ятиргина, который привезъ на продажу оленнымъ жителямъ два десятка свитковъ моржового ремня и нѣсколько лахтачныхъ шкуръ. Оригинальная супружеская чета прибыла на стойбище Акомлюки нѣсколько часовъ тому назадъ и тоже привезла съ собой жилище и домашнія принадлежности. Тылювія не успѣла еще окончить установку шатра и возилась около своихъ саней рядомъ въ другими сосѣдками.

Оставивъ чукчей препираться о вѣроятномъ исходѣ завтрашняго бѣга, я отправился на нижній конецъ стойбища, и обмѣнившись съ работавшими женщинами нѣсколькими незначительными словами, замѣняющими привѣтствіе, усѣлся на пнѣ и принялся глядѣть во всѣ глаза.

Положимъ, я чувствовалъ нѣкоторую неловкость. Точно такими же глазами разсматривали чукчи мою собственную особу на каждомъ стойбищѣ, куда я пріѣзжалъ въ первый разъ. Но я добросовѣстно старался преодолѣть это чувство и прилежно наблюдалъ за дѣйствіями Тылювіи. Мнѣ приходилось уже разъ или два видѣть такихъ превращенныхъ мужчинъ, но впервые я могъ наблюдать ирка-ляуля въ его домашней обстановкѣ.

Тылювія была высокаго роста, — по крайней мѣрѣ 8-ми вершковъ, съ такими широкими плечами, которыя сдѣлали бы честь любому гренадеру. Ея огромныя руки съ узловатыми пальцами, которыми она перебирала тонкія завязки полога, скорѣе годились бы для топора или копья. Осанка и походка ея были совершенно мужскія. Подъ широкими женскими одеждами можно было угадать худощавое мускулистое тѣло съ длинными ногами и узкимъ тазомъ. Изъ подъ вырѣза корсажа виднѣлась обнаженная шея и часть груди, плоской и костлявой, съ рѣзко обозначенными ямками и выступами ключицъ и безъ всякихъ признаковъ женственности. Но всего необыкновеннѣе было лицо Тылювіи. Оно было круглое, широкое, съ большимъ носомъ, низкимъ и прямымъ лбомъ и рѣзкими складками около угловъ рта. Несмотря на довольно замѣтный пушокъ, пробивавшійся на верхней губѣ, нельзя было сказать, что это мужское лицо. Что-то странное, не вполнѣ уловимое, но, тѣмъ не менѣе, ясно замѣтное, пробивалось сквозь суровость этихъ мужественныхъ линій и придавало имъ совсѣмъ особое выраженіе. Это дѣйствительно было лицо преображеннаго существа, внезапно измѣнившаго самую суть своей природы. Впечатлѣніе усиливалось цѣлымъ лѣсомъ растрепанныхъ черныхъ волосъ, небрежно свитыхъ въ двѣ толстыя косы, и неподвижнымъ взглядомъ глубокихъ черныхъ глазъ, устремленныхъ куда-то внутрь и застывшихъ въ этомъ созерцаніи. Лицо Тылювіи походило на трагическую маску. Это была голова Горгоны, снятая со щита Паллады и снова посаженная на живое человѣческое тѣло. Въ общемъ, вся фигура Тылювіи казалась существомъ совсѣмъ иной породы, женщиной изъ народа великановъ, послѣдней представительницей загадочной расы Лельгиленовъ, о которой разсказываютъ нѣкоторыя чукотскія легенды.

Тылювія усердно хлопотала вокругъ своего ночевища, выколачивая шкуры, выгребая снѣгъ, натягивая полы шатра при помощи длинныхъ веревокъ, привязанныхъ къ кладовымъ нартамъ, разставленнымъ вокругъ. Женское дѣло спорилось у ней въ рукахъ. Ея верхняя кухлянка, небрежно брошенная у входа, была украшена вышивками и запутанной бахромой изъ тонкихъ полосокъ разноцвѣтнаго мѣха, какъ бываетъ только у щеголихъ. По временамъ она останавливалась и хваталась руками за грудь, заливаясь удушливымъ кашлемъ. Злой духъ кашляющей болѣзни, очевидно, не устрашился ея сверхъ-естественнаго могущества и по дорогѣ на Чаунъ мимоходомъ заглянулъ въ ея жилище. Разъ или два ея неподвижный взоръ обращался въ мою сторону съ какимъ-то особеннымъ, не то сердитымъ, не то смущеннымъ выраженіемъ.

Молодой чукча, довольно тщедушнаго вида, съ ординарнымъ лицомъ, одѣтый въ короткую пеструю кукашку, со свиткомъ аркана, наброшеннымъ на шею, подошелъ къ огнищу. То былъ Ятиргинъ, супругъ Тылювіи.

— А что котелъ? — спросилъ онъ беззаботнымъ тономъ. — Вечеръ близко!

Тылювія молча кивнула своей растрепанной головой, указывая глазами на котелъ, навѣшенный надъ огнемъ и кипѣвшій ключемъ. Ятиргинъ подошелъ къ шатру и, усѣвшись на снѣгу, снялъ рукавицы и принялся перелаживать расхлябавшіеся копылья одной изъ нартъ, туго стягивая ихъ тонкими ремешками. Тылювія схватила въ охапку всю груду шкуръ, лежавшихъ на снѣгу, и отнесла ихъ къ пологу. Умостивъ ихъ въ пологѣ, она заглянула въ котелъ, поправила огонь и, къ немалому моему удивленію, подошла къ сосѣдкѣ, хлопотавшей около другого шатра, оперлась брюхомъ на одинъ изъ основныхъ столбовъ и завязала болтовню точно такъ, какъ это дѣлаютъ всѣ молодыя и старыя чукчанки, управившись съ предварительными вечерними занятіями и ожидая той минуты, когда мужчины, наконецъ, рѣшатся войти въ пологъ. Сосѣдка — маленькая, тощая, съ корявымъ, но веселымъ лицомъ, и юркими движеніями, рядомъ съ колоссальной Тылювіей напоминавшая шавку предъ овчаркой, тѣмъ не менѣе разговаривала съ ней такъ непринужденно, какъ будто бы стоявшее предъ ней существо не представляло ровно ничего удивительнаго. Маленькій ребенокъ, походившій скорѣе на мѣшокъ, набитый оленьей шерстью, съ четырьмя короткими отростками вмѣсто рукъ и ногъ, закопошился въ глубинѣ шатра. Тылювія живо отдѣлилась отъ своего столба и подхватила ребенка, осыпая его поцѣлуями.

— Твой, Каляи? — спросила она съ завистливой нотой въ голосѣ.

— Нѣтъ! — сказала Каляи, и ея веселое лицо на мгновеніе затуманилось.

— Мужъ не хочетъ меня, онъ любитъ только Карыну! — прибавила она просто.

Ятиргинъ кончилъ работу и поднялся на ноги, отряхивая отъ снѣга свои рукавицы. Тылювія, замѣтивъ это, тотчасъ же вернулась къ своему шатру и опять стала хлопотать вокругъ костра. Я рѣшилъ, наконецъ, возвратиться къ шатру Акомлюки, дававшему мнѣ ночлегъ. Онъ уже былъ приготовленъ для входа мужчинъ. Толстая Виськатъ, сестра Акомлюки, распластавшись по землѣ, уже собиралась вползти въ пологъ съ лампою въ рукахъ. Другія женщины снимали съ крючьевъ огромные чайники и переворачивали горячее мясо въ котлахъ, для того, чтобы оно лучше варилось, хватая куски голыми руками и немилосердно обжигаясь. Во всѣхъ концахъ стойбища слышался частей и глухой стукъ. То мужчины выколачивали свои плечи и ноги роговыми колотушками, приготовляясь войти въ домашнее святилище. Въ пологъ нельзя внести на одеждѣ ни одной порошинки снѣга, ибо она превратится въ сырость, а чукотскій обиходъ не изобрѣлъ еще никакихъ средствъ для сушенія отсырѣвшей одежды. Волей-неволей и мнѣ приходилось послѣдовать примѣру другихъ и полѣзать въ пологъ.

Черезъ четверть часа всѣ прелести чукотскаго домашняго комфорта были на лицо. Я сидѣлъ въ углу, снявъ съ себя всю лишнюю одежду и скорчившись въ три погибели, для того, чтобы занимать поменьше мѣста. Весь пологъ отъ края до края былъ наполненъ полуобнаженными человѣческими тѣлами, которыя разгорѣлись отъ внезапнаго перехода отъ холода къ теплу и блестѣли крупными каплями пота. Изъ-подъ входной полы виднѣлся рядъ круглыхъ, гладкоостриженныхъ головъ, такъ плотно окутанныхъ тяжелой мѣховой драпировкой, что о существованіи туловищъ сзади можно было только догадываться.

Это были люди, которымъ не хватило мѣста въ пологу и которые не хотѣли лишиться своей доли въ пиршествѣ. Кавралины и чаунщики съ ближайшихъ стойбищъ уѣхали домой, но и безъ нихъ было довольно гостей. Люди въ пологу нажимали другъ друга колѣнями и плечами, принимали самыя неудобныя и неестественныя позы, сохраняемыя только благодаря силѣ взаимнаго подпиранія. Мнѣ было не лучше, чѣмъ другимъ. Широкая спина Акомлюки простиралась предъ самымъ моимъ лицомъ, скрывая отъ меня свѣтъ лампы, а другая, не менѣе увѣсистая туша, принадлежавшая молодому гостю изъ кавралиновъ, двоюродному брату Умки, весьма больно притиснула къ землѣ мою лѣвую ногу. Въ пологѣ было жарко, какъ въ печи. Рѣзкій запахъ человѣческихъ испареній такъ и бросался въ голову. Сѣрая оленья шерсть носилась повсюду, прилипала къ потнымъ щекамъ, назойливо лѣзла въ носъ и въ ротъ, примѣшивалась къ каждому глотку чая и къ каждому куску пищи. Чаепитіе кончилось, не успѣвъ начаться. Два ведерныхъ чайника опустѣли, а присутствующимъ насилу досталось по чашкѣ. Женщины опять стали возиться на дворѣ, а общество старалось сократить время ожиданія разговорами. Я кое-какъ уговорилъ Акомлюку отодвинуть свою спину и, доставъ изъ портфеля записную книжку, принялся заполнять страницу дневника. Чукчи смотрѣли на мои руки съ такимъ пристальнымъ вниманіемъ, какъ будто я разыгрывалъ предъ ними на своихъ десяти пальцахъ самое удивительное представленіе. Этынькэу, сидѣвшій наискось, такъ низко перегнулся надъ моими колѣнями, что его голова задѣвала за ручку пера, мѣшая мнѣ писать.

— Ого! — сказалъ онъ, — хорошо ты выучился! Словно бѣгъ мышиныхъ ногъ!

— Словно бѣгъ водяного червяка! — прибавилъ кавралинъ, сидѣвшій рядомъ со мной.

— Это что? — подхватилъ красноглазый Амрикультъ съ торжествующимъ видомъ.

— А нука, Вэипъ, достань бумагу, гдѣ жители! Найди семью Такэ! Посмотримъ, всѣхъ-ли назовешь?..

И онъ опять весь затрясся отъ предвкушаемаго наслажденія.

На этотъ разъ никакія отговорки не помогли. Скрѣпя сердце, я досталъ изъ портфеля злополучные списки и принялся вычитывать рядъ неудобопроизносимыхъ именъ, которыми лучше не отягощать этихъ страницъ. Чукчи слушали съ молчаливымъ удивленіемъ, которое каждую минуту возрастало. Этынькэу поочередно смотрѣлъ то на мои губы, то на бумагу.

— Гдѣ ты ихъ видишь? — сказалъ онъ, наконецъ.

— Развѣ это похоже на людей? Гдѣ носъ, гдѣ глаза, гдѣ ноги?

— Ого! — говорилъ Амрилькутъ. — Развѣ одинъ Такэ? Эта тетрадь знаетъ всѣхъ жителей. Хорошій пастухъ! Забралъ все стадо къ себѣ и стережетъ, не отпуская.

И онъ указывалъ на мои списки съ такимъ увѣреннымъ видомъ, какъ будто ему была въ точности извѣстна каждая подробность ихъ содержанія. Онъ уже готовился раскрыть ротъ, чтобъ потребовать перечисленія именъ другой семьи, но одна изъ головъ, торчавшихъ изъ-подъ входной полы, неожиданно помѣшала ему.

— Мы тебя не знаемъ и никогда не видѣли! — сурово заговорила голова, обращаясь ко мнѣ. — Гдѣ могъ ты увидѣть наши имена и имена нашихъ дѣтей?

— Во снѣ! — отшутился я. — А ты кто такой? — прибавилъ я съ невольнымъ любопытствомъ.

Голова стала еще мрачнѣе, и внезапно изъ подъ мѣховой драпировки выползло массивное туловище и, раздвинувъ двухъ ближайшихъ сосѣдей, пододвинулось ко мнѣ.

— Ты смѣешься надо мной! — заговорилъ мой вопрошатель. — Я Авжольгинъ, сынъ Такэ. Ты только что назвалъ мое имя, а теперь говоришь такъ, будто не знаешь меня совсѣмъ!..

Дѣйствительно, я встрѣтилъ стараго Такэ нѣсколько дней тому назадъ на сосѣднемъ стойбищѣ, и изъ его устъ записалъ имена его домочадцевъ, но я не имѣлъ никакого понятія о томъ, что прямо предо мной торчитъ голова его сына.

— Зачѣмъ ты записываешь имена маленькихъ дѣтой? — продолжалъ Авжольгинъ. — Отъ этого можетъ быть, вредъ!..

Я хотѣлъ начать длинное и утомительное объясненіе, но пріятели мои, слышавшіе его уже нѣсколько разъ, не дали мнѣ раскрыть рта.

— Ты чего? — напустились они на вопрошателя. — Развѣ этотъ плохъ? Этотъ хорошъ!..

— Это не ко вреду! Это для жизни, это для счастья! Солнечный Владыка желаетъ узнать имена здѣшнихъ жителей, всѣхъ — и женщинъ, и дѣтей… Онъ говоритъ: Если я отецъ, почему-же я не знаю, какъ зовутъ моихъ дѣтей? Онъ хочетъ узнать, сколько кому нужно посылать товаровъ: чаю, табаку и тканей!..

Послѣднее соображеніе было, впрочемъ, произведеніемъ ихъ собственной изобрѣтательности.

Авжольгинъ замолчалъ. Я опять сталъ перелистывать списки. Митрофанъ, сидѣвшій у входа, возбудилъ неожиданный вопросъ.

— А что? — спросилъ онъ меня. — Тылювію-то какъ записалъ, мужчиной или женщиной?..

Я дѣйствительно затруднился, какую отмѣтку сдѣлать противъ имени «превращенной» въ графѣ о полѣ.

— А ты какъ думаешь? — обратился я полушутя къ Этынькэу за разрѣшеніемъ недоумѣнія.

— Ко! — тотчасъ-же отвѣтилъ Этынькэу. — Я не знаю! Похожа на женщину!..

— А почему у ней усы на верхней губѣ? — насмѣшливо возразилъ Митрофанъ. — Ты развѣ не видалъ?..

— Коккой! — со страхомъ отвѣтилъ Этынькэу. — Я не приглядывался. Для меня великій страхъ смотрѣть на такое лицо.

— Отчего страхъ? — безпечно возразилъ Митрофанъ, тряхнувъ головой. — Я не боюсь!

— Не говори! — сказалъ Этынькэу, понизивъ голосъ. — Вотъ моего старшаго брата такая сдѣлала хромымъ.

— Да вы что насъ спрашиваете? — задорно сказалъ Амрилькутъ. — Хотите знать, — спросите у нея самой!..

Я, впрочемъ, заранѣе собирался провести эту ночь въ шатрѣ Тылювіи и счелъ эту минуту наиболѣе удобной для того, чтобы разстаться съ хозяевами. Виськатъ и ея сестра, только что втащившія въ пологъ кипящіе чайники съ чаемъ, узнавъ, что я хочу отправиться къ Тылювіи, стали меня удерживать.

— Зачѣмъ ты пойдешь? — говорили они, — что пить станешь? У нихъ нѣтъ даже чайнаго котла!..

— Я возьму этотъ! — сказалъ я, указывая на небольшой походный чайникъ, принадлежавшій мнѣ.

— Смотри! — сурово сказала Раутына. — Если тамъ повѣсишь чайникъ надъ огнемъ, назадъ его не приноси!..

Въ качествѣ старухи, Раутына была ревностной блюстительницей чистоты домашняго очага, который считается оскверненнымъ, если къ нему попадаетъ какой-нибудь предметъ, находившійся въ общеніи съ очагомъ чужой семьи.

Несмотря на предостереженіе, я подхватилъ свой чайникъ и отправился къ шатру Ятиргина. Однако, у входа я остановился въ нѣкоторомъ недоумѣніи. Огонь на очагѣ былъ погашенъ, и обгорѣлыя головни разбросаны вокругъ. Въ наружной половинѣ шатра никого не было. Обитатели уже успѣли забраться въ свое гнѣздо и теперь ужинали или ложились спать. Вторгнуться къ нимъ безъ предупрежденія не соотвѣтствовало даже обычной безцеремонности полярной жизни. Къ счастью, голосъ хозяина вывелъ меня изъ затрудненія.

— Кто тамъ? — спросилъ онъ изнутри. — Кто пришелъ?

— Гость! — отвѣтилъ я.

— Кто ты?.. — повторилъ Ятиргинъ.

— Гость, Вэипъ, пишущій человѣкъ!

— Войди! — сказалъ Ятиргинъ.

Я немедленно распростерся по землѣ и, проползши подъ входной полой, очутился въ пологѣ.

Хозяева только-что поужинали. Ятиргинъ собирался закурить трубку и усердно ковырялъ мѣдной заправкой закопченный деревянный мундштукъ, чтобы добыть немного нагару.

Табаку у него не было, какъ и у всѣхъ кавралиновъ, уже полгода. Я поспѣшилъ предложить ему листокъ изъ табачнаго мѣшка, который я всегда носилъ въ карманѣ для угощенія чукчей. Онъ жадно схватилъ его и немедленно принялся крошить на небольшой дощечкѣ, потомъ наскоблилъ сырого дерева и, смѣшавъ оба ингредіента, набилъ трубку и съ наслажденіемъ закурилъ.

— Крѣпкій табакъ! — похвалилъ онъ. — Уже шестой мѣсяцъ горькаго не пробовалъ!..

Тылювія съ ожесточеніемъ скоблила ногтями деревянное корыто, въ которомъ недавно помѣщалось мясо, тщательно облизывая буроватую грязь, приставшую къ пальцамъ. Звукъ этого скобленія напоминалъ треніе стального напилка о сухое дерево. Кромѣ супружеской четы, въ пологѣ былъ еще неуклюжій мальчикъ лѣтъ 16, съ круглымъ лицомъ, чернымъ, какъ голенище, и такими оттопыренными губами, какъ будто онъ постоянно собирался свиснуть. То былъ братъ Ятиргина, Китувія, который пришелъ вмѣстѣ съ нимъ изъ Энурмина, чтобы помогать въ дорогѣ, но собирался остаться у Акомлюки въ качествѣ кандидата въ женихи, который долженъ работать и стеречь стадо, пока его признаютъ годнымъ въ мужья. Предметомъ его искательствъ была Нулинга, двоюродная сестра Акомлюки, костлявая, худая, и, вдобавокъ кривая на одинъ глазъ дѣвка, которую никто не хотѣлъ сватать изъ-за ея безобразія. Она была почти вдвое старше Китувіи, но при заключеніи чукотскихъ браковъ это не составляетъ препятствія, если дѣло идетъ о томъ, чтобы бѣдному искателю вступить въ семью богатыхъ стадовладѣльцевъ.

— Итакъ, ты пришелъ! — сказалъ Ятиргинъ, сдѣлавъ нѣсколько затяжекъ изъ трубки.

Слова эти замѣняютъ у чукчей привѣтствіе, но въ данномъ случаѣ они выражали недоумѣніе хозяина.

Я объяснилъ, что у Акомлюки очень тѣсно и что я пришелъ сюда, зная, что тутъ мало людей, и хотѣлъ бы тутъ переночевать.

— Ночуй, ночуй! — поспѣшно сказалъ Ятиргинъ. — Домъ жителя — домъ гостя… Хоть десять ночей кряду… Сколько самъ захочешь…

Я, впрочемъ, заранѣе былъ увѣренъ, что встрѣчу гостепріимный пріемъ, ибо приморскіе чукчи относятся къ гостямъ съ особеннымъ радушіемъ.

— Ухъ! — уже суетился Ятиргинъ. — Чѣмъ только угощать тебя? Мы уже поужинали. Вотъ только объѣдки остались…

Покажи! — обратился онъ къ женѣ. Тылювія молча протянула мнѣ круглый коробъ изъ гнутаго сосноваго луба издѣлія американскихъ эскимосовъ, наполненный истерзанными кусками холоднаго мяса, которое предназначалось къ завтраку.

— Сваримъ чай! — предложилъ я, зная пристрастіе чукчей къ этому напитку.

— Ахъ, у меня нѣтъ чаю! — сказалъ съ сокрушеніемъ хозяинъ. — Было-бы, развѣ я самъ не угостилъ-бы тебя?

— У меня есть, сказалъ я.

— Чайника нѣтъ! — возражалъ хозяинъ.

— У меня есть чайникъ!.. И сахаръ, и сухари! — прибавилъ я, видя его нерѣшительность.

Ятиргинъ все-таки колебался.

— Но вѣдь твой котелъ стоялъ у чужого огня, — жалобно сказалъ онъ. — Грѣхъ противъ домашняго обычая!.. Стой, стой! — вдругъ прибавилъ онъ оживленно. — У меня есть американское шаркающее огниво (спички). Можно будетъ развести новый огонь!..

Дѣйствительно оскверненіе касается только огня, добытаго отъ деревяннаго огнива, которое составляетъ часть домашнихъ пенатовъ. Огонь-же, добытый при помощи стали и кремня, а тѣмъ болѣе спичекъ, считается безразличнымъ и оскверненію не подлежащимъ.

Я послалъ Китувію къ своимъ спутникамъ за дорожными переметами[123] и портфелемъ; Тылювія опять принялась хлопотать около огнища, приготовляя чай и новый ужинъ. Черезъ полчаса мы уже наслаждались горячимъ напиткомъ, на этотъ разъ вполнѣ невозмутимо, ибо назойливая свора любопытныхъ и жаждущихъ подачки людей, отравлявшая каждое мгновеніе каждаго моего ночлега, никогда-бы не посмѣла набиться въ шатеръ превращенной шаманки. За то пологъ Тылювіи былъ гораздо хуже полога Акомлюки. Онъ былъ такъ тѣсенъ, что мы вчетверомъ едва помѣщались въ его предѣлахъ. Лампа, въ видѣ большой каменной чаши, выдолбленной изъ мягкаго песчаника, была наполнена протухлымъ тюленьимъ жиромъ и немилосердно коптила. Ѣдкая вонь горящей ворвани смѣшивалась съ прѣлымъ запахомъ вареной ѣды и немытой посуды въ такой острый букетъ, что даже привычные хозяева время отъ времени просовывали голову наружу, чувствуя потребность освѣжиться. По обычаю приморскихъ жителей, они раздѣлись до нага и сидѣли въ костюмѣ Адама, прикрывая чресла небрежно брошенной полой мѣховой одежды. Тылювія тоже сняла свои необъятные шаровары и разостлала ихъ у себя на колѣняхъ. Я съ любопытствомъ смотрѣлъ на формы шаманки. Конечно, это было мужское тѣло. Грудь, плечи, животъ, ширина таза — все имѣло рѣзко выраженный мужской характеръ.

— Итакъ, ты пришелъ! — повторилъ Ятиргинъ выразительно, когда второй ужинъ тоже былъ оконченъ. Я отложилъ въ сторону дипломатію и безъ обиняковъ объяснилъ ему, что я ѣзжу для того, чтобы узнавать все примѣчательное, и что его шатеръ привлекъ меня, ибо такихъ людей я еще не видѣлъ близко. На лицѣ Тылювіи выразилось мучительное смущеніе. Ей, очевидно, было стыдно, что разговоръ собирается коснуться щекотливыхъ особенностей ея исключительнаго состоянія, но Ятиргинъ не раздѣлялъ этого ложнаго стыда.

— Конечно! — сказалъ онъ самодовольно. — Такихъ людей не часто можно встрѣтить! — и онъ безцеремонно ткнулъ пальцемъ въ грудь своей огромной супруги.

Тылювія смущенно опустила глаза и сдѣлала движеніе, чтобы закрыть лицо руками. Подъ этой маской Горгоны скрывались застѣнчивость шестнадцатилѣтней дѣвочки. Я осторожно объяснилъ, что желаю предложить нѣсколько вопросовъ Тылювіи, чтобы лучше понять свойство ея превращенія.

— Спрашивай, — тотчасъ-же сказалъ Ятиргинъ. — Она будетъ отвѣчать.

Однако, Тылювія сидѣла въ упорномъ молчаніи, перебирая руками оторочку мѣховой одежды и отказываясь подарить меня хоть однимъ взглядомъ.

Дальнѣйшій разговоръ происходилъ въ довольно оригинальномъ порядкѣ. Я задавалъ вопросы, обращаясь къ Тылювіи, но великанша не хотѣла открыть рта и вмѣсто нея говорилъ Ятиргинъ, обнаружившій полную готовность дать объясненіе на самые щекотливые вопросы. Онъ разсказалъ мнѣ, что Тылювія родилась мальчикомъ въ семьѣ одного изъ оленныхъ кавралиновъ Энурмина, который, впрочемъ, снискивалъ значительную часть своего пропитанія морскими промыслами, подобно всѣмъ оленнымъ людямъ восточнаго пребрежья. До начала зрѣлости, Тылювія росла, какъ растутъ всѣ дѣти; но въ критическій періодъ перехода отъ дѣтства къ юношеству она заболѣла тяжелой и таинственной болѣзнью, отъ которой чуть не умерла. По обыкновенію чукотскихъ больныхъ она прибѣгла за помощью къ бубну и колотушкѣ и день за днемъ стала проводить въ пологу, не принимая ѣды и вызывая духовъ своимъ упорнымъ стукомъ. До тѣхъ поръ она никогда не имѣла вдохновенія и никогда не разговаривала съ духами, но теперь «внѣшнія силы» велѣли ей превратиться въ женщину, обѣщая этой цѣной даровать ей выздоровленіе. Тогда она переодѣлась изъ мужского платья въ женское, отказалась отъ мужской силы и ловкости, покинула копье и арканъ для иглы и аута[124] и стала женщиной.

— Развѣ у ней нѣтъ силы? позволилъ я себѣ усомниться въ виду могучихъ мышцъ великанши.

— Ничего нѣтъ! — увѣренно отвѣчалъ Ятиргинъ. — Ноги стали медленны, руки безсильны. А когда-то обгоняла всѣхъ парней на пѣшемъ бѣгу.

— А что трудно было научиться женской работѣ? — спросилъ я опять.

— Не надо было учиться! — послѣдовалъ многозначительный отвѣтъ. — Сразу все узнала. Внѣшнія силы дали знаніе.

На дальнѣйшіе разспросы Ятиргинъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ объяснилъ, что его супруга сохранила природу мужчины.

— Иныя дѣйствительно совсѣмъ становятся женщинами! — признавался онъ. — Не только душа, но и тѣло… Она къ сожалѣнію не дошла еще… Можетъ быть, потомъ когда-нибудь!..

Другія подробности объясненій я предпочитаю опустить, оставляя за собою право вернуться къ этому предмету въ другое время.

Въ концѣ-концовъ я выразилъ желаніе осмотрѣть тѣло Тылювіи, предлагая за это довольно значительное вознагражденіе по моимъ скромнымъ средствамъ. Ятиргинъ ничего не имѣлъ и противъ этого, но превращенная, несмотря на мои соблазны и уговоры мужа, отказалась на отрѣзъ. Подъ конецъ она вдругъ посмотрѣла на Ятиргина такимъ зловѣщимъ взглядомъ, что онъ сразу съежился и перемѣнилъ тонъ.

— Что-же? — сказалъ онъ. — Дѣйствительно, по ея обычаю ей грѣхъ показываться чужимъ глазамъ… Довольно съ тебя моихъ словъ. Пусть твои уши станутъ тебѣ глазами!..

Я не настаивалъ дольше.

Мы еще долго разговаривали съ Ятиргинымъ въ этотъ вечеръ. Онъ оказался довольно бывалымъ человѣкомъ и обычнымъ эпическимъ языкомъ, свойственнымъ чукотскимъ разсказчикамъ, описывалъ подробности приморской жизни, условія промысла, порядки торговли съ ротастыми и морскими бородачами. Болѣе всего онъ распространялся о покупкѣ американцами живыхъ оленей для разведенія стадъ на американскомъ берегу, въ которой всѣ чукчи относятся одинаково враждебно, такъ-какъ она грозитъ еще болѣе сократить привозъ дорогихъ мѣховъ изъ полярной Америки, вымѣниваемыхъ на шкуры молодыхъ оленей, необходимыя эскимосамъ для одежды.

— Въ послѣдніе годы — говорилъ онъ — началось новое, чего раньше не бывало, чего мы не слыхали отъ своихъ отцовъ. Ходитъ Или[125] на огненныхъ судахъ, возитъ ружья и капканы и ткани и сахаръ и сердитую воду въ бочкахъ и не беретъ ни уса (китоваго), ни зуба (моржоваго)….

Или, живущій по ту сторону пролива, противъ конца земли, въ морской губѣ, между двумя мысами, въ недвижныхъ домахъ… Накупивъ чукотскихъ оленей, ставитъ на судно, сдираетъ мохъ съ чукотскихъ скалъ, кормитъ всю дорогу, потомъ выпускаетъ на своемъ берегу, творя обиду жителямъ этой земли. Создалъ стадо, соблазняетъ нашихъ пастуховъ стеречь своихъ оленей за высокую плату, размножаетъ скотъ, желая вести торгъ собственными шкурами.

— По моему уму это весьма худо. А по твоему?..

Я выразилъ осторожное мнѣніе, что все вредное жителямъ, я тоже считаю худымъ.

— Пошелъ Или по морю! — продолжалъ Ятиргинъ — и вышелъ на открытую воду. Встрѣтилъ его Маньо, посланный Солнечнымъ Владыкой русскій бородачъ[126], на большомъ суднѣ съ тремя стоячими деревьями (мачтами). Или пьянъ, говоритъ:

— Я начальникъ, я силачъ, я великій, я пьяница!..

— Ага! — говоритъ Маньо[127] — приди-же ко мнѣ въ гости!..

Какъ только пришелъ, связалъ ему руки и ноги, повѣсилъ на мачтѣ внизъ головой.

Говоритъ Маньо: — Ты богачъ, ты начальникъ, ты пьяница?.. А что?..

Или только головой крутитъ. — Ухъ!..

Говоритъ Маньо: — Ты завелъ стадо?

— Завелъ!

— Зачѣмъ-же ты завелъ стадо? Какъ ты пріобрѣлъ его?

Говоритъ Или: — Отчасти, конечно, я купилъ его.

— Ага!.. Чѣмъ-же ты купилъ его?

Говоритъ Или: — Частью ружьями.

— А еще чѣмъ?

— Также сердитой водой!..

— А еще чѣмъ?..

— Иныхъ по правдѣ взялъ грабежемъ.

— Ага! — говоритъ Маньо. — Зачѣмъ-же ты завелъ стадо?

— Хотѣлъ продавать пыжики островитянамъ!..

Говоритъ его людямъ: — На четвертый день придите взять его!..

Пришли его люди на четвертый день.

— Скорѣе уходи на свою землю! Не нужно тебя. Оставь здѣсь оленей! Если Творящій создалъ тебя безъ стада, зачѣмъ противишься, творя оскорбленіе жителямъ этой страны? Уйди скорѣе домой!..

Если снова придешь, будешь убитъ до смерти!..

Тотъ ушелъ, скрылся. Маньо пошелъ по морю, снова встрѣчаетъ заморскаго бородача[128].

— Ты зачѣмъ идешь? Не нужно тебя! Вернись!

— Меня послалъ Владыка земли бородатыхъ…

— Вернись!..

— Не хочу!..

— А-а! — Давай-же сражаться!

Сразились. Маньо сильнѣе. Сталъ убѣгать заморскій бородачъ. Маньо смотритъ на большую бумагу, видитъ весь путь бѣглеца, спустился подъ воду, нырнулъ, какъ гагара, вмѣстѣ съ судномъ, вынырнулъ впереди чужого судна.

Говоритъ бородатый — пристанемъ къ берегу, испытаемъ изъ насъ двоихъ, кто лучше.

— Согласенъ!

Вышли на берегъ. Маньо — дружокъ весьма проворенъ, съ легкими членами. Сталъ на собачью нарту, прыгнулъ впередъ черезъ всю упряжку, и опять назадъ на нарту, ибо весьма легокъ.

Другой тяжелъ, колода!.. Скоро смялъ руки бородатаго, пригнулъ къ ногамъ.

— Ой, ой, отпусти!..

Связалъ желѣзной веревкой, увезъ вмѣстѣ съ собой.

Жена и братъ Ятиргина заснули на половинѣ разсказа. Мнѣ нужно было сдѣлать еще нѣсколько записей и я вынулъ изъ портфеля свою тетрадь. Гостепріимный хозяинъ непремѣнно хотѣлъ бодрствовать вмѣстѣ со мною.

— Нѣтъ, нѣтъ! — рѣшительно отвѣчалъ онъ на всѣ уговоры. Пока твои глаза еще смотрятъ, стыдно моимъ закрыться. Буду тебѣ товарищемъ скуки. Стану смотрѣть на бѣгъ твоей руки.

Впрочемъ, такъ поступалъ хозяинъ каждаго шатра, гдѣ мнѣ случалось провести ночь. Мы заснули только около полуночи, одновременно и внезапно побѣжденные усталостью, едва найдя достаточно силы для того, чтобы погасить лампу и не давая себѣ даже труда улечься, какъ слѣдуетъ, на шкурахъ.

Когда на другое утро я вышелъ изъ полога, приготовленія къ бѣгу были въ полномъ разгарѣ. Чаунщики и кавралины уже пріѣхали со своихъ стойбищъ. Оленные жители были тоже въ полномъ сборѣ. Кромѣ чукчей явилось еще человѣкъ двадцать ламутовъ, не столько для участія въ состязаніи, сколько въ смутной надеждѣ урвать какъ нибудь кусокъ мяса отъ щедрости или простодушія хозяевъ.

Старики стояли группами у шатровъ, молодые люди озабоченно осматривали копыта оленей и полозья бѣговыхъ нартъ. Акомлюка праздно стоялъ у своего шатра. Не надѣясь на быстроту своей упряжки, онъ рѣшилъ отказаться отъ участія въ бѣгѣ.

— Хорошо ты спишь, Вэипъ! — привѣтствовалъ онъ меня. — Должно быть, Тылювія тебѣ мягко постлала… Видѣлъ? — прибавилъ онъ таинственнымъ тономъ, подходя ближе.

— Я какъ увижу? — переспросилъ я. — Впрочемъ, я думаю, что это женщина!..

— Ну да женщина! — вмѣшался неугомонный Амрилькутъ. — Тутъ есть старушка у кавралиновъ, изъ одной земли съ ними, въ одно время пришла, — послушай-ка, что она говоритъ!..

Ночевала, говоритъ, прошлымъ лѣтомъ въ одномъ пологу съ ними, а они лежатъ раскрывшись…

Такъ Ятиргинъ, это что? ребенокъ, а не мужчина. А настоящій-то мужчина — Тылювія…

Чукчи смѣялись, но старый Рольтыиргинъ съ испугомъ уговаривалъ ихъ говорить потише.

— Еще услышитъ та! — кивалъ онъ головой въ сторону шатра Тылювіи, какъ будто шаманка могла услышать оттуда нашъ разговоръ.

Акомлюка отозвалъ меня въ сторону.

— Ты-бы не ставилъ на борьбу!.. — заговорилъ онъ сконфуженно. — Разный народъ есть, со всѣхъ земель… Худые люди!.. Можетъ выйти драка!..

— Нельзя не поставить!.. — отвѣчалъ я. — Всѣ люди знаютъ. Станутъ приставать! — А кто худые? — спросилъ я не безъ задней мысли. — Кэргакъ?..

— Пустое! — отвѣтилъ онъ съ неудовольствіемъ. — Умку могу я зашвырнуть дальше бѣлаго моря, пусть себѣ живетъ съ медвѣдями…

Я улыбнулся. Имя Умки дѣйствительно означаетъ по-чукотски бѣлаго медвѣдя.

— По моему пусть! — продолжалъ Акомлюка. — А только Митрошкѣ скажи, пусть онъ не борется!. Хоть станутъ тянуть за полы, хоть самъ я стану звать, пусть укрѣпится!.. Русскій!.. худо!.. Еще опять выйдетъ смута!

Онъ имѣлъ въ виду столкновеніе русскихъ съ чукчами, имѣвшее мѣсто въ 1895 году на Анюйской ярмаркѣ.

Я обѣщалъ удержать Митрофана отъ участія въ борьбѣ. Этынькэу торжественно вынесъ изъ за своего шатра связку березовыхъ жердей, провелъ чорту на снѣгу, воткнулъ на чертѣ вѣтку тальника и подлѣ нея положилъ свою ставку. Я воткнулъ вѣтку немного подальше и привязалъ къ ней большой ножъ въ кожаныхъ ножнахъ, довольно грубое произведеніе якутскаго кузнечнаго ремесла. Третій призъ состоялъ изъ тюленьей шкуры и былъ поставленъ Акомлюкой. Женщины зажгли около каждой ставки по небольшому костру и бросили въ огонь по нѣскольку зеренъ жира. Ѣздоки уже запрягали оленей. Толинъ крѣпко подтянулся и заткнулъ за поясъ широкія полы своей кукашки.

— Ухъ! — говорилъ онъ, обращаясь къ намъ. — Я все равно вашъ землякъ, на этой землѣ одинъ съ запада. Пожелайте мнѣ счастья, чтобы я опередилъ. Они всѣ противъ меня, носовые и оленные!.. Ухъ, какъ хочется обогнать!..

Коколи-Ятиргинъ заботливо выравнивалъ длину постромокъ и испытывалъ крѣпость ремешковъ, соединяющихъ концы ременнаго хомута.

Всѣхъ упряжекъ, желавшихъ принять участіе въ бѣгѣ, было около сорока. Къ великой утѣхѣ молодыхъ людей, вертлявая Каляи вывела и свою упряжку, желая состязаться съ мужчинами.

— Го-го! — кричалъ Акомлюка. — Важенка! Хочетъ гнаться за быками!

Каляи бойко отшучивалась, приводя въ порядокъ упряжь своихъ бѣгуновъ. Быть можетъ, она хотѣла своею удалью отвоевать у счастливой соперницы любовь своего мужа. Его, впрочемъ, не было на стойбищѣ. Нѣсколько дней тому назадъ онъ уѣхалъ въ гости къ родственникамъ, жившимъ на южномъ берегу Сухого Анюя, и до-сихъ-поръ еще не возвратился.

Какъ только всѣ олени были запряжены, участники бѣга безъ всякаго порядка ринулись впередъ, каждый съ того мѣста, гдѣ находилась его нарта, и крупной рысью понеслись по дорогѣ, понемногу выравниваясь и вытягиваясь въ долгую линію. Черезъ двѣ минуты всѣ они уже исчезли въ глубинѣ дороги, но изъ средины стойбища выѣхала новая нарта, возбудившая всеобщій восторгъ зрителей. Десятилѣтняя Уанга, старшая дочь Этынькэу, изловивъ старую важенку, смирную, какъ корова, запрягла ее въ полуизломанную кладовую нарту и, насажавъ цѣлую кучу ребятишекъ, выѣхала на дорогу. Важенка бѣжала мелкой рысцой, потупивъ голову и лѣниво передвигая ноги, но Уанга немилосердно дергала возжами и махала длинной талиной, замѣнявшей бичъ. Ей во чтобы-то ни стало хотѣлось догнать старшихъ участниковъ бѣга, умчавшихся впередъ.

— Гото, гото, гото, гото! — присвистывалъ Амрилькутъ. — Вотъ самые быстрые ѣдутъ! Самые лучшіе сзади!

Нѣсколько самыхъ почтенныхъ стариковъ и старухъ, въ порывѣ неудержимаго восторга, бросились къ нартѣ и расхватали ребятишекъ.

Любовь къ маленькимъ дѣтямъ составляетъ самую свѣтлую черту чукотской жизни и часто выражается такими бурными порывами.

Ребятишки отбивались изо всѣхъ силъ.

— Отстаньте! — кричали они. — Мы торопимся. Не приставайте!..

Старики, однако, не слушали и тащили ихъ назадъ на стойбище.

— Чѣмъ вамъ бѣгать на оленяхъ, — говорилъ Амрилькутъ, — лучше поборитесь!.. Конечно, этакіе силачи не хотятъ стоять безъ дѣла!..

— Эти пусть! — указалъ онъ на двухъ маленькихъ пузатыхъ мальчиковъ, похожихъ на самодвижущіяся связки оборванныхъ мѣховыхъ лохмотьевъ.

Мальчишки сцѣпились тутъ-же, не сходя съ дороги, и весьма добросовѣстно принялись таскать другъ друга по ухабамъ накатанныхъ колей.

Гэть, гэть, гэть!

Гы, гы!

Гычь, Гычь!

Гото, гото, гото!

Присвистывали и притопывали зрители, болѣе увлекаясь этой кукольной борьбой, чѣмъ серьезнымъ состязаніемъ взрослыхъ борцовъ.

— Ѣдутъ, ѣдутъ! — закричали другіе мальчишки постарше, которые убѣжали впередъ, чтобы первыми увидѣть возвращеніе состязавшихся.

Зрители съ недоумѣніемъ стали присматриваться въ даль. На узкой полоскѣ дороги, убѣгавшей въ глубину рѣчной долины, дѣйствительно показались два крошечныхъ облачка снѣжной пыли, быстро приближавшихся къ стойбищу.

— Мало бѣгали! — недовольнымъ тономъ сказалъ Рольтыиргинъ. — Ставка большая, надо бѣгать дальше!

Неугомонный Амрилькутъ попытался вскарабкаться на огромную кучу мерзлыхъ шкуръ, сваленныхъ у послѣдняго шатра, но она немедленно расползлась подъ его ногами и на минуту совсѣмъ заслонила отъ его глазъ приближавшихся ѣздоковъ. Они мчались во весь опоръ, заставляя оленей напрягать послѣднія силы. Комья снѣгу такъ и летѣли изъ подъ копытъ. Маленькія легкія нарты судорожно подпрыгивали на каждомъ ухабѣ.

— Напрасно смотрите, — вдругъ сказалъ Акомлюка. — Это не передніе!

— Ты откуда знаешь? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— А ты думаешь, передніе олени такъ отбрасываютъ ноги? — саркастически возразилъ онъ. — Это какіе-то хромые, должно быть, съ полдороги вернулись!..

Дѣйствительно, когда чрезъ нѣсколько минутъ нарты подскакали къ стойбищу, ѣздоки сконфуженно стали распрягать оленей въ сторонкѣ, не дотрагиваясь до ставки.

Настоящія переднія нарты показались почти черезъ полчаса. На этотъ разъ въ глубинѣ дороги появилось только одно облачко, которое мчалось съ удивительной быстротой, гораздо скорѣе двухъ раньше пріѣхавшихъ нартъ.

Амрилькутъ опять полѣзъ на свои шкуры.

— Двѣ нарты! — сказалъ онъ увѣренно. — Толинъ и Коколи, больше некому.

Облачко дѣйствительно раздѣлилось на двое, и задняя половина постепенно начала отставать отъ передней. Сзади на самомъ краю горизонта появилась длинная полоска снѣжной пыли, низко прилегавшая къ землѣ и тоже быстро катившаяся по направленію къ стойбищу. Черезъ пять минутъ весь поѣздъ былъ на виду. Толинъ и Коколи-Ятиргинъ дѣйствительно скакали во главѣ состязавшихся. Толинъ былъ впереди всѣхъ; его высокіе поджарые олени вытягивались, какъ борзыя собаки, и такъ далеко забрасывали свои длинныя ноги, что заднія копыта чуть не стукались о переднія. Ѣздокъ сидѣлъ скорчившись и только похлопывалъ возжами. Толинъ больше всего гордился именно тѣмъ, что его олени не нуждаются въ ударахъ бича. Коколи-Ятиргинъ, отставшій отъ него саженей на десять, напротивъ, осыпалъ оленей безпощадными ударами остраго костяного наконечника[129]. Его олени, очевидно, достигли высшей быстроты бѣга и не имѣли силъ ускорить движеніе.

По лицу Амрилькута расплылась широкая улыбка. Толинъ былъ женатъ на его племянницѣ и, пріѣзжая на Россомашью, жилъ у него на стойбищѣ.

Наддай, Толинъ! — крикнулъ онъ и, не надѣясь, что его слова будутъ услышаны, сдернулъ съ головы свой широкій лисій шлыкъ и азартно замахалъ имъ въ воздухѣ.

Толинъ бросилъ бѣглый взглядъ въ сторону зрителей и, привставъ на полозьяхъ, приподнялъ бичъ. Олени его рванулись впередъ и оставили Коколи-Ятиргина еще на нѣсколько саженей. Побѣда его была обезпечена. До конца бѣга оставалось не болѣе тридцати или сорока саженей. Вдругъ лѣвый олень неловко передернулъ въ воздухѣ передними ногами и неожиданно воткнулся носомъ въ снѣгъ. Толинъ взмахнулъ бичемъ и на этотъ этотъ разъ ударилъ оленя съ такою силой, что кровь брызнула изъ подъ наконечника. Олень сдѣлалъ было усиліе, чтобы рвануться впередъ, но вмѣсто того сталъ клониться на сторону и, наконецъ, повалился на снѣгъ, увлекая за собой другого оленя, соединеннаго съ нимъ общей короткой уздой.

Толинъ еще разъ передернулъ возжами, потомъ хотѣлъ было соскочить съ нарты и докончить состязаніе пѣшкомъ, но было уже поздно. Коколи-Ятиргинъ успѣлъ схватить главную ставку, а сзади, какъ буря, налетала безпорядочная вереница бѣговыхъ нартъ.

— Ухъ! — жалобно простоналъ онъ, ударивъ себя ручками по бедрамъ, и пошелъ въ сторону, не позаботившись даже распречь своихъ бѣгуновъ, запутавшихся въ упряжи и бившихся на снѣгу.

Впрочемъ, два или три подростка тотчасъ-же подскочили къ его нартѣ и, осторожно распутавъ упряжь, распрягли оленей и повели ихъ къ мѣсту привязи. Лѣвый олень поднялся на ноги, и теперь, какъ ни въ чемъ не бывало, ступалъ по снѣгу вслѣдъ за мальчикомъ, державшимъ въ рукѣ узду.

Амрилькутъ, стоявшій рядомъ со мной, нахмурился.

— Посмотри, — сказалъ онъ мнѣ таинственно, указывая на удалявшихся оленей. Непремѣнно напущено! Олени совсѣмъ не пристали. Безъ колдовства развѣ упадутъ олени передъ концомъ бѣга? Чье-то злоумышленіе; тайныя слова!..

Я слушалъ его безъ удивленія, ибо мнѣ было извѣстно, какое мѣсто занимаютъ всевозможные заговоры и чары въ чукотской жизни.

Вниманіе Амрикульта тотчасъ-же отвлеклось въ другую сторону. Участники бѣга продолжали пріѣзжать то группами, то по одиночкѣ до послѣдней минуты, стараясь блеснуть предъ зрителями быстротой своихъ упряжекъ. Ѣхавшіе вмѣстѣ такъ усердно стремились обогнать другъ друга, какъ будто ни одна ставка еще не была взята. Къ великому утѣшению всѣхъ зрителей, Каляи вернулась въ числѣ самыхъ первыхъ и, подлетѣвъ къ стойбищу, бойко соскочила съ нарты, круто осадивъ оленей. Ея некрасивое лицо разгорѣлось отъ холода и движенія и какъ будто преобразилось; она казалась теперь моложе и свѣжѣе; ея юркая фигура, въ одеждѣ изъ растрепаннаго рыжаго мѣха, замелькала по стойбищу, показываясь то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ. Самые задніе вернулись шагомъ на обезсилѣвшихъ оленяхъ, еле передвигавшихъ ноги. Иные ѣхали на одномъ оленѣ, а другого вели сзади на привязи. Этынькэу, хвастливо намѣревавшійся захватить собственную ставку, пріѣхалъ двадцатымъ. Единственный ламутъ, дерзнувшій вступить въ состязаніе съ чукчами, пріѣхалъ въ самомъ хвостѣ ѣдущихъ и поспѣшилъ удалиться въ сторону, избѣгая насмѣшекъ.

Калюунъ, самый удалый изъ чаунщиковъ, олени котораго взяли не одинъ призъ на разныхъ бѣгахъ отъ Чауна до Колымы, вернулся послѣднимъ. Онъ велъ за собою на длинной привязи трехъ или четырехъ оленей. То были присталые, покинутые по дорогѣ различными ѣздоками, на попеченіе того, кто будетъ ѣхать сзади всѣхъ.

— О-о! — смѣялись чукчи, глядя на этотъ поѣздъ. — Предводитель кочевья ѣдетъ! Другъ, гдѣ твой кочевой караванъ?

Кочевой караванъ обыкновенно движется шагомъ.

— Близко! — отшучивался Калюунъ. — Да и стадо тутъ-же. Что, мохъ найдется-ли? Ваши копыта весь мохъ вытоптали!..

— Что дѣлать? Олени пристали, — объяснялъ онъ потомъ зрителямъ. — Только третьяго дня пріѣхалъ съ Чауна!..

Молодые парни, собиравшіеся состязаться въ пѣшемъ бѣгѣ, уже давно сгорали отъ нетерпѣнія. Маленькій и невзрачный Келеккакъ, бѣдный родственникъ Акомлюки, проживавшій въ качествѣ пастуха при его стадахъ, подбѣжалъ ко мнѣ съ озабоченнымъ видомъ.

— Хочешь ставить, такъ ставь! — заговорилъ онъ безъ обиняковъ. — Молодые люди хотятъ бѣжать.

Видишь, солнце перевалило черезъ макушку неба. До вечера еще много работы!..

Я велѣлъ одному изъ моихъ спутниковъ достать обѣщанную ставку.

— Только поставь побольше! — сказалъ Келеккакъ. — Далеко будемъ бѣжать! Жалко нашихъ ногъ при малой ставкѣ!..

— А тебѣ какая забота? — возразилъ я шутя. — Развѣ ты возьмешь? Твои ноги что-то коротки!..

— Пусть коротки! — возразилъ Келеккакъ увѣренно, — все равно возьму! Ставь ставку! Замедленіе ты!..

Ставка вызвала одобреніе всѣхъ присутствующихъ. Она состояла изъ полукирпича чаю и папуши листового табаку, что представляло по южно-сибирскимъ цѣнамъ стоимость немного болѣе полтинника, но мнѣ обошлось не менѣе двухъ рублей, а у окрестныхъ жителей представляло мѣновую цѣну двухъ молодыхъ оленей. Келеккакъ и его товарищи тотчасъ-же стали приготовляться къ бѣгу. Они снимали обувь и верхнее платье и оставляли на себѣ только нижнюю одежду, сдѣланную изъ тонкихъ и мягкихъ шкуръ, и тонкіе мѣховые чулки, надѣтые шерстью внутрь, запущенные подъ шаровары и плотно затянутые снурками вокругъ щиколотки. Въ рукахъ у каждаго былъ короткий и крѣпкій посохъ съ широкимъ роговымъ наконечникомъ, для того, чтобы подпираться во время бѣга. Всѣхъ участниковъ бѣга набралось человѣкъ двѣнадцать. Большая часть ихъ сгруппировалась около ставки, нисколько не заботясь о томъ, чтобы выровняться въ линію, и дожидаясь только, чтобы послѣдніе окончили переодѣваніе. Плотная фигура Акомлюки замѣтно выдавалась между другими.

Онъ не снялъ кукашки и только плотнѣе затянулъ поясъ вокругъ стана и неподвижно стоялъ, опираясь на посохъ, весь наклонявшись впередъ и готовый каждую минуту сорваться съ мѣста. Трое молодыхъ ламутскихъ парней, тоже пожелавшихъ принять участіе въ состязаніи, тощихъ и низкорослыхъ, съ ногами, похожими на спички, выглядѣли рядомъ съ нимъ просто пигмеями.

— Какъ весенніе телята возлѣ сохатаго! — самодовольно говорили чукчи, поглядывая на группу молодыхъ людей. Старые ламуты, стоявшіе въ толпѣ, только поддакивали. Они слишкомъ боялись чукчей и зависѣли отъ нихъ, чтобы защищать передъ ними свое національное достоинство. Даже степенный Пэлэпка — Павелъ (Павелъ Филипповъ), капралъ[130] рода Балаганчиковъ, счелъ своимъ долгомъ замѣтить на ломанномъ чукотскомъ языкѣ:

— Ламуты слабѣе, ламуты мало ѣдятъ! Никогда ѣды нѣтъ — оттого!..

Какъ только послѣдній изъ переодѣвавшихся поднялся съ земли, вся группа кинулась въ разсыпную, толкая и перегоняя другъ друга, но все-таки видимо стараясь сберечь свои силы для дальнѣйшей части состязанія. Въ виду важности ставки бѣгъ предлагался далекій. — «Пока обезсилимся!» — Пока мозгъ въ костяхъ не сожмется! — говорили парни. Рѣшающее значеніе, конечно, должно было принадлежать обратной половинѣ пути по направленію къ стойбищу.

Зрители стояли, не расходясь, и смотрѣли вслѣдъ убѣгавшимъ. Я сталъ искать глазами Толина. Они стояли съ Амрилькутомъ въ сторонѣ и о чемъ-то оживлено разговаривали. Я подошелъ слушать.

— Я тебѣ опять говорю, — настаивалъ Амрилькутъ, — не гонись ты за призомъ! Ихъ умы всѣ противъ тебя! Еще испортятъ тебя, да!.. Если нельзя не состязаться, самъ останься сзади, пріѣзжай третьимъ или четвертымъ!.. Дай другимъ потѣшиться!..

Толинъ упрямо тряхнулъ своими длинными серьгами.

— Скажи ему, Вэипъ! — обратился ко мнѣ Амрилькутъ съ огорченнымъ видомъ. — Онъ русскихъ любитъ, можетъ, тебя послушаетъ!..

— Я какъ стану сзади оставаться?.. — проворчалъ Толинъ. — Люди хотятъ обогнать, а я стану оленей удерживать?.. Пусть колдуютъ! Мы тоже найдемъ вдохновеніе!..

Къ моему удивленію, Энмувія, который вчера такъ неотвязно преслѣдовалъ Митрофана, не побѣжалъ вмѣстѣ съ другими.

— А ты чего? — насмѣшливо обратился къ нему Селивановъ. — А еще, говорятъ, легкій человѣкъ!

Энмувія печально посмотрѣлъ на него.

— Худо! — сказалъ онъ со вздохомъ. — Съ утра занемогъ. Чай пилъ плохо. Ѣду не ѣлъ. Теперь все тѣло дрожитъ!..

— Отчего заболѣлъ? — допытывался Селивановъ.

— Кто знаетъ? — отвѣтилъ Энмувія уклончиво. — Людей съ твердымъ сердцемъ слишкомъ много, мужчинъ и женщинъ!..

— Видишь! — сказалъ Селивановъ съ негодованіемъ, уразумѣвъ намекъ и обращаясь на этотъ разъ ко мнѣ. — Только у нихъ ума, чтобы портить другъ дружку. Давеча Толиновихъ оленей, а теперь и до людей дошло!..

Каляи отыскивала меня въ толпѣ.

— Другъ! — сказала она просительно. — Ты обѣщалъ поставить и женщинамъ. Поставь поскорѣе! Я не въ силахъ дожидаться. Сами ноги такъ и убѣгаютъ. Поставь, пожалуйста! пусть и изъ насъ кто-нибудь потѣшитъ душу, русскую ставку возьметъ!

Я поставилъ ставку и для женщинъ. Онѣ оказались гораздо азартнѣе мужчинъ и толпою бросились впередъ, не давая себѣ даже времени раздѣться и кое-какъ на бѣгу развязывая оборы и сдергивая черезъ голову мохнатые верхніе кэркэры. Толстая Виськатъ не преминула запутаться въ собственной волочащейся штанинѣ и тутъ же около стойбища ткнулась лицомъ въ снѣгъ, вызывая смѣхъ и вольныя шутки зрителей.

Вмѣстѣ со взрослыми дѣвками и молодыми бабами, побѣжали и молоденькія дѣвочки, которыя не могли имѣть никакой надежды добѣжать даже до половины бѣга. Маленькая Уанга тоже ковыляла сзади всѣхъ на своихъ короткихъ ногахъ. Черезъ четверть часа женщины, въ свою очередь, потерялись изъ глазъ, растаявъ въ сверкающей снѣжной бѣлизнѣ рѣчной долины. Ожидать возвращенія обѣихъ партій приходилось долго, ибо пѣшій бѣгъ, конечно, происходитъ гораздо медленнѣе оленьяго.

Этынькэу посмотрѣлъ кругомъ. Акомлюки и Умки не было. Всѣ тѣ люди, столкновеніе которыхъ могло оказаться опаснымъ, были въ числѣ участниковъ бѣга. Въ его головы неожиданно родился мудрый планъ.

— Если бороться, — громко заговорилъ онъ, — надо теперь начинать. Вечеръ приближается. Когда еще окончимъ!

— Кто хочетъ бороться, пусть бѣжитъ грѣться! — заключилъ онъ, входя въ роль хозяина. — А ты давай ставку!..

Человѣкъ тридцать изъ присутствующихъ, всѣ, кто были помоложе, побѣжали толпой по общей дорогѣ. Это была уже третья партія состязавшихся. Этынькэу, отыскавъ мѣсто поровнѣе, заботливо утаптывалъ ногами снѣгъ и убиралъ прочь сучья и щепки. Люди, побѣжавшіе грѣться, тоже скрылись изъ глазъ, но вмѣсто нихъ на горизонтѣ показалось нѣсколько движущихся точекъ, которыя, конечно, должны были принадлежать партіи женщинъ. Бѣгъ молодыхъ парней долженъ былъ простираться гораздо дальше и для нихъ было еще рано появиться на полѣ зрѣнія.

Женщины постепенно приближались къ стойбищу. Онѣ растянулись въ длинную линію съ огромными промежутками и, видимо, изнемогали отъ усталости. Всѣ силы ихъ ушли на стремительность первоначальнаго порыва. Большая часть уже думала не о ставкѣ, а о томъ, чтобы какъ-нибудь добраться до стойбища. Иныя ложились лицомъ на снѣгъ и лежали неподвижно, ожидая, пока подойдутъ бывшія позади. Только Каляи и еще одна молодая дѣвушка лѣтъ 18, разгорѣвшаяся, какъ огонь, и выпроставшая плечи и грудь изъ широкихъ рукавовъ корсажа, еще имѣла силу бѣжать взапуски. Каляи, впрочемъ, успѣла добѣжать первая и, схвативъ чай и табакъ, бывшіе на ставкѣ, въ обѣ руки, изнеможенно опустилась на землю. Лицо ея посинѣло отъ напряженія; растрепанныя косы были покрыты густымъ слоемъ мохнатаго инея; на бровяхъ, на рѣсницахъ, вездѣ былъ бѣлый налетъ. Она хотѣла что-то сказать, но не могла выговорить ни слова и только громко и часто дышала, какъ загнанная лошадь. Дѣвушка, прибѣжавшая сзади, съ досадой сдернула свой корсажъ еще ниже и повалилась навзничь въ сугробъ рыхлаго снѣга.

Люди, убѣжавшіе для того, чтобы согрѣться передъ борьбой, тоже возвращались. Добѣгая до мѣста борьбы, они устанавливались широкимъ кругомъ вмѣстѣ съ простыми зрителями. Калюунъ, славившійся своимъ искусствомъ въ борьбѣ, вышелъ на средину и сдернулъ свою парную кукашку, обнажившись до пояса. Его красивый бѣлый торсъ съ выдающимися мускулами на груди и на рукахъ, какъ-то странно отдѣлялся отъ неуклюжихъ мѣховыхъ штановъ, сшитыхъ по обычному чукотскому покрою и потому лишенныхъ пояса и упрямо сдвигавшихся внизъ.

Шея его была украшена ожерельемъ изъ двойного ряда крупныхъ разноцвѣтныхъ стеклянныхъ бусъ.

— Ну, кто хочетъ? — сказалъ онъ, присѣдая на корточки и растирая снѣгомъ свои плечи и грудь, чтобы вызвать приливъ крови къ кожѣ, защищающій отъ холода. Долговязый молодой кавралинъ выступилъ изъ рядовъ и тоже снялъ кукашку, приготовляясь къ борьбѣ. Онъ былъ хромъ на лѣвую ногу и это помѣшало ему принять участіе въ бѣгѣ, но онъ хотѣлъ наверстать свое.

— Ты куда, Иченъ? — останавливали его зрители, — Калюунъ тебѣ еще изломаетъ что-нибудь!

Но Иченъ не обращалъ вниманія на уговоры и всталъ въ боевую позицію, наклонивъ впередъ туловище, немного разставивъ ноги и стараясь покрѣпче утвердить на снѣгу скользкія подошвы своихъ сапогъ. Борьба началась.

Противники бросались другъ на друга по очереди. Одинъ стоялъ пассивно, а другой нападалъ, стараясь сбить его съ ногъ или, по крайней мѣрѣ, стащить съ мѣста. Они безъ разбора хватали одинъ другого всей горстью за грудь, за кожу на загривкѣ, за бока, повсюду, куда только можно было впиться крѣпкими пальцами и даже ногтями. Двѣ пары рукъ, непрерывно упадая на мокрое тѣло, отскакивали съ хлопающимъ звукомъ, похожимъ на удары валька по мокрому бѣлью. Борцы падали на землю, перекатывались друга чрезъ друга, таскали одинъ другого въ мокромъ снѣгу и, вскакивая, расходились, присѣдали на корточки на противоположныхъ концахъ арены, натирались снѣгомъ и снова становились въ позицію для возобновленія борьбы. Наконецъ, Калюунъ такъ хлопнулъ Ичена объ твердо утоптанный снѣга, что тотъ, поднявшись, началъ смущенно потирать плечи и отошелъ въ сторону, признавъ себя побѣжденнымъ.

Одолѣвъ еще одного соперника, Калюунъ тоже вошелъ въ ряды для того, чтобы передохнуть. За нимъ оставалось право вступить въ единоборство съ послѣднимъ побѣдителемъ для того, чтобы испытать, кто окажется сильнѣе всѣхъ. На арену выступили новые борцы, но борьба почему-то не разгоралась. Чукчи, видимо, боялись увлекаться, очень хорошо зная, что у такихъ разнородныхъ соперниковъ, какіе были здѣсь, при первой же серьезной стычкѣ борьба можетъ обратиться въ кулачный бой и окончиться неожиданнымъ побоищемъ. Когда человѣкъ десять уже перебывало на аренѣ, наконецъ, раздался крикъ подростковъ, бѣгавшихъ взадъ и впередъ по стойбищу.

— Бѣгутъ!

Борьба тотчасъ же прекратилась: смотрѣть на состязаніе бѣжавшихъ было гораздо интереснѣе. Ставку подѣлили между собою Калюунъ и еще одинъ черный приземистый чукча, тоже свалившій двухъ человѣкъ.

Черезъ нѣсколько минутъ бѣжавшіе уже приближались къ стойбищу. Впереди всѣхъ дѣйствительно былъ Келеккакъ. Несмотря на десятиверстное разстояніе, оставшееся за его спиной, онъ бѣжалъ легко, рѣдкими и большими прыжками, каждый разъ закидывая впередъ посохъ и стараясь ступить какъ можно дальше вытянутымъ носкомъ ноги.

— Хорошо бѣжитъ! — рѣшили знатоки. — Настоящія оленьи ноги.

Шагахъ въ двадцати за Келеккакомъ бѣжали рядомъ Акомлюка и одинъ изъ молодыхъ ламутовъ. Ламутъ постоянно убѣгалъ впередъ, но Акомлюка снова дѣлалъ усиліе и настигалъ его, забѣгая со стороны дороги и стараясь оттѣснить его въ снѣгъ. Другіе такъ отстали, что ихъ едва можно было разглядѣть. Мало-по-малу ламутъ и Акомлюка стали приближаться къ Келеккаку. Разстояніе между ними сократилось шаговъ до десяти, потомъ сдѣлалось еще меньше. Одну минуту казалось, что кто-нибудь изъ задней пары вырветъ пальму побѣды у передняго бѣгуна. Но Келеккакъ рванулся впередъ съ новой энергіей и снова оставилъ своихъ соперниковъ сзади. Нѣсколько широкими прыжками онъ достигъ цѣли и схватилъ призъ. Его волосы, брови и рѣдкіе усы тоже были запушены инеемъ, но онъ, повидимому, не очень усталъ.

— Куда имъ со мной состязаться? — гордо говорилъ онъ. Я сызмалѣтства привыкъ; сутками бѣгаю за стадомъ, ни разу не садясь; не знаю, что такое пологъ.

Акомлюка въ изнеможеніи опустился на нарту, стоявшую у межевой черты.

— Если бы не моя болѣзнь, — сказалъ онъ, съ трудомъ выговаривая слова отъ усталости, — мы бы еще потягались. Злой духъ лишилъ меня силы. Это всѣ знаютъ!

Акомлюка, дѣйствительно, недавно оправился отъ болѣзни.

— А хочешь? — сказалъ вызывающимъ тономъ Келеккакъ, въ упоеніи побѣды, повидимому, забывшій свое зависимое положеніе. — Хочешь, опять побѣжимъ! Я готовъ пробѣжать еще столько же!

Оставшіеся сзади подбѣгали одинъ за другимъ. Мой новый пріятель Ятиргинъ, несмотря на усталость, тотчасъ же освѣдомился о ставкѣ для борцовъ и былъ весьма непріятно удивленъ, узнавъ, что борьба уже окончена.

— Зачѣмъ такъ сдѣлали? — громко ропталъ онъ. — Жаль табаку! Мы развѣ не люди, что насъ не захотѣли ждать?

Однако, ропотъ его остался безъ послѣдствій. Солнце быстро спускалась на западный склонъ горизонта и для вторичнаго состязанія не оставалось времени.

Молодые подростки, не принимавшіе участія въ бѣгѣ, не желая отставать отъ старшихъ, затѣяли состязаніе въ прыганій, воздвигая изъ жердей и изломанныхъ саней импровизированные барьеры и преграды. Прыгали они, не раздвигая ногъ, съ плотно сложенными носками, стараясь придать себѣ легкости нѣсколькими послѣдовательными прыжками и сдѣлать послѣдній рѣшительный прыжокъ возможно дальше. Неловкій обыкновенно попадалъ ногами въ средину груды деревянныхъ обломковъ и платился довольно чувствительными ушибами. Парни, немного отдохнувъ, принялись прыгать взадъ и впередъ съ такимъ увлеченіемъ, какъ будто никто изъ нихъ не участвовалъ въ недавнемъ бѣгѣ. Каждый, вновь прыгавшій, старался превзойти предшественника; предѣльная черта прыжка отодвигалась все дальше и дальше. Побѣдителемъ, однако, оказался не Келеккакъ и никто изъ чукотскихъ парней, а довольно пожилой ламутъ съ безобразнымъ лицомъ и ногами, искривленными отъ постояннаго сидѣнья на оленьемъ хребтѣ. Его подошвы, казалось, были сдѣланы изъ каучука; онъ легко переносился черезъ всѣ барьеры и каждый слѣдъ, оставленный его ногами на снѣгу послѣ предѣльнаго прыжка, былъ недостижимой цѣлью для всѣхъ чукотскихъ прыгуновъ.

Мальчишки отстали отъ взрослыхъ и, привязавъ къ вершинѣ дерева длинный ремень съ лямкой на концѣ, бѣгали по кругу, забавляясь «гигантскими шагами». Нѣсколько молодыхъ женщинъ собрались на другомъ концѣ стойбища и затѣяли своеобразное игрище, которое тотчасъ-же привлекло къ себѣ вниманіе всѣхъ мужчинъ, молодыхъ и старыхъ.

Три пары самыхъ бойкихъ женщинъ встали другъ противъ друга и начали такъ называемое «горлохрипѣніе», которое замѣняетъ у чукчей хоровое пѣніе и служитъ введеніемъ къ пляскѣ.

Онѣ испускали странные горловые звуки, совершенно не поддающіеся описанію, производя ихъ непрерывной смѣной короткихъ и отрывистыхъ вдыханій и выдыханій. Казалось, какъ будто оригинальныя пѣвицы изо всѣхъ силъ стараются удержать голосъ въ самой глубинѣ горла и каждый звукъ, все таки выходящій наружу, стремятся снова проглотить и вернуть обратно. Сквозь это странное хрипѣнье съ трудомъ можно было уловить слова припѣва:

— Одноглазый старикъ съ молодой дѣвкой состязались въ горлохрипѣніи… А-хай, а-хай, а-хай!

Пока у старика не вылѣзъ послѣдній глазъ изо лба… А-хай, а-хай, а-хай! А-хай, а-хай, а-хай!..

Гуна вай, гуня вай! — затянули пѣвицы протяжнымъ речитативомъ.

— Мы стали безъ костей!

Начался обычный танецъ, состоявшій изъ довольно нелѣпаго топанія на мѣстѣ и разнообразившійся вставочными мимическими эпизодами наивно безстыднаго характера, которые я затрудняюсь описать. Мальчишки тоже приняли участіе въ пляскѣ и одинъ въ особенности возбудилъ всеобщій восторгъ выразительной гибкостью своего стана и подвижностью поясницы.

Послѣ пляски женщины завязали цѣлый рядъ разнообразныхъ игръ. Однѣ прыгали черезъ веревочку, переваливаясь съ ноги на ногу, похлопывая мѣховыми рукавами въ тактъ прыжкамъ и каждый разъ задѣвая штаниной объ штанину. Другія пускались взапуски «на четырехъ костяхъ», крѣпко упираясь въ землю носками ногъ и кулаками выпрямленныхъ рукъ, которыя должны были оставаться все время не согнутыми. Третьи прыгали взадъ и впредъ, сжавшись въ комокъ и схватившись руками за носки сапоговъ, что, при массивности мѣховыхъ одеждъ, требовало не малой ловкости. Четвертыя, наконецъ, по-просту ползли на брюхѣ, вытянувъ ноги, сложенныя вмѣстѣ, упирался локтями объ землю и поразительно напоминая ползущихъ нерпъ — онѣ дѣйствительно имѣли въ виду подражать нерпамъ.

Акомлюка проявлялъ весьма живой интересъ къ женскимъ играмъ и осыпалъ участницъ шумными возгласами одобренія. Самымъ бойкимъ онъ выражалъ свое сочувствіе еще нагляднѣе и пускалъ въ ходъ свои длинныя руки, что заслуживало ему отъ Каляи довольно изрядный толчекъ въ грудь.

— А ты что стоишь, какъ дерево? — задорно сказалъ онъ Ятиргину, — и не обнимаешь такихъ удалыхъ дѣвокъ?

Ятиргинъ только поглядѣлъ на него и не отвѣчалъ ни слова. Длинная фигура Тылювіи, какъ безмолвное memento mori, виднѣлась у входа въ послѣдній шатеръ. Она разложила большой огонь и накладывала куски мяса въ закопченый котелъ, готовясь подвѣсить его на крюкъ.

— Ну, давай, хоть поборемся! — предложилъ Акомлюка. — Зачѣмъ тебѣ стоять безъ дѣла?..

Ятиргинъ тотчасъ-же согласился. Несмотря на свой тщедушный видъ, онъ считался однимъ изъ самыхъ сильныхъ борцовъ въ Кичетунѣ, Энурминѣ и Нэтэнѣ, трехъ приморскихъ поселкахъ, расположенныхъ рядомъ.

Они схватились, не снимая кушаковъ, и стали топтаться на мѣстѣ, стараясь половчѣе притянуть къ себѣ противника. Акомлюка нападалъ, а Ятиргинъ, сообразно обычаямъ борьбы долженъ былъ ограничиваться только пассивнымъ сопротивленіемъ. Вдругъ, замѣтивъ, что Акомлюка слишкомъ подался впередъ, онъ сильно отскочилъ и дернулъ за плечи противника, — тотъ немедленно растянулся во всю длину, ударившись лицомъ объ снѣгъ.

— Это противъ обычая! — закричалъ онъ, вскакивая на ноги. — Не твоя очередь! Вотъ я тебя еще не такъ дерну!..

Но долговязый Энмувія удержалъ его за руки. Съ утра онъ успѣлъ оправиться и теперь сгоралъ желаніемъ испробовать свои силы. — Я стану! — говорилъ онъ нетерпѣливо. — Ты потомъ!..

— Волей-неволей Акомлюка вынужденъ былъ уступить мѣсто новому претенденту.

Началась борьба между маленькимъ кавралиномъ и долговязымъ оленеводомъ, который былъ выше своего противника на полторы головы, и длилась очень долго безъ всякаго рѣшительнаго перевѣса въ ту или другую сторону. Энмувія два раза высоко приподнималъ Ятиргина въ своихъ огромныхъ объятіяхъ и далеко бросалъ его въ сторону, совсѣмъ на-отмашь, но Ятиргинъ оба раза, какъ кошка падалъ на ноги. Съ другой стороны, всѣ уловки, изобрѣтенныя чукотской борьбой и поочередно пущенныя въ ходъ Ятиргиномъ, оказались безсильными для того, чтобы сбить съ ногъ огромнаго представителя оленныхъ людей.

Акомлюка ни за что не хотѣлъ успокоиться.

— Моя очередь! — кричалъ онъ. — Перестань, Энмувія! Пусть я попробую!..

Дюжій Умка, дѣйствительно напоминавшій фигурой бѣлаго медвѣдя и, для довершенія сходства, съ головы до ногъ облеченный въ бѣлую мѣховую одежду, выступилъ впередъ и неторопливо сталъ развязывать поясъ.

— Если тебѣ хочется, такъ попляшемъ со мной! — сказалъ онъ съ жестокой улыбкой на своемъ четвероугольномъ, кирпично-багровомъ лицѣ съ крупнымъ носомъ и массивными челюстями.

Акомлюка на минуту смѣшался, но старики, находившіеся среди зрителей, единодушно запротестовали противъ борьбы.

— Довольно! — кричалъ Амрилькутъ. — Перестаньте на ночь! Народъ озябъ, нужно войти въ пологъ, у бабъ ужъ чай варится. Вотъ и солнце входитъ въ свой шатеръ!..

Солнце дѣйствительно накатилось. У каждаго шатра былъ разведенъ огонь и женщины суетливо перебѣгали отъ огня къ шатру и обратно, занимаясь приготовленіемъ ужина и ночлега. Всѣ полога уже были поставлены на мѣсто. Морозъ былъ еще крѣпче, чѣмъ вчера. Молодыя дѣвки мерзли, и то и дѣло вскакивали въ густую струю дыма, тянувшуюся отъ костра по направленію вѣтра, для того, чтобы нѣсколько согрѣть свои полуобнаженныя плечи. Спутники мои давно забились въ пологъ, хотя въ только что поставленномъ чукотскомъ пологу, пока онъ не прогрѣется парами чайника и дыханіемъ ночлежниковъ, пожалуй, еще холоднѣе, чѣмъ на дворѣ. Тылювія зажигала свѣтильню въ своей каменной лампѣ, намѣреваясь внести ее въ пологъ. Я счелъ за лучшее послѣдовать за ней.

Ятиргинъ не заставилъ себя долго ждать. Въ качествѣ гостепріимнаго хозяина онъ считалъ своей обязанностью не оставлять меня одного въ пологу. Вмѣстѣ съ нимъ явился молодой человѣкъ съ довольно пріятнымъ лицомъ, тихимъ голосомъ и застѣнчивыми глазами. Имя его было Тэнгэтъ. Онъ былъ братомъ чаунскаго витязя Пэкуля, о похожденіяхъ котораго ходить много разсказовъ на Колымѣ. О самомъ Тэнгэтѣ говорили, что изъ всѣхъ кавралиновъ, пришедшихъ въ текущую весну на Анюйскую землю, онъ былъ самымъ сильнымъ шаманомъ, сильнѣе даже Тылювіи, несмотря на ея загадочное измѣненіе пола. Китувіи не было. Онъ ушелъ въ стадо на всю ночь.

Ужинъ прошелъ такъ же, какъ вчера. «Женщина» хлопотала на дворѣ, крошила варево, толкла мерзлое мясо на ѣду мужчинамъ, влѣзла въ пологъ для того, чтобы налить чай, и опять вылѣзла наружу, однимъ словомъ, ревностно исполняла многочисленныя вечернія обязанности чукотской хозяйки дома.

Она вошла окончательно въ пологъ только послѣ того, какъ мужчины окончили ѣду, и удовлетворилась объѣдками и костями, составляющими вѣчный удѣлъ женщинъ. Она, по вчерашнему, тщательно выскребла ногтями деревянное корыто и чисто на чисто вылизала сковородку и нѣсколько полуразбитыхъ чашекъ, изъ которыхъ мы пили чай, потомъ все ненужное выставила наружу и окончательно закрыла входную полу полога, подвернувъ ея край подъ шкуры, разостланныя на полу. Въ пологѣ было такъ же душно, какъ вчера. Мы всѣ были раздѣты до нага и все-таки обливались потомъ. Я плотно прижался къ стѣнкѣ. Подъ бокомъ у меня стоялъ огромный котелъ, наполненный холоднымъ бульономъ; онъ очень непрочно опирался на неровную подстилку и при каждомъ неосторожномъ движеніи расплескивалъ часть своего содержимаго.

Ятиргинъ опятъ началъ разсказы о чудесахъ и рѣдкостяхъ его родной земли и сопредѣльныхъ странъ.

— А за моремъ, — говорилъ онъ, — есть на далекомъ берегу большой лѣсъ, которому нѣтъ конца. Въ томъ лѣсу живутъ люди-невидимки. Когда они выходятъ на торгъ, можно видѣть только лисицъ и бобровъ, которыхъ несутъ въ рукахъ, ибо сами они неуловимѣе тѣни. Кажется, будто мѣха сами движутся по воздуху. И когда наши торговцы придутъ къ нимъ, они выбѣгаютъ на опушку лѣса и кричатъ — давайте торговаться! Тогда купцы бросаютъ папашку табаку, какъ можно дальше вглубь лѣса.

О-о, табакъ, табакъ! раздается въ лѣсу крикъ. На опушкѣ начинается шумъ, споры… А кто галдитъ, не видно. Потомъ изъ лѣсу вылетаютъ бобры или сума съ песцами. За одну папушу даютъ полную суму песцовъ… И еще есть тамъ озера и на берегу подъ деревьями сидятъ люди-половинки, словно расколотые по длинѣ, и когда услышатъ чьи-нибудь шаги, склеиваются между собою попарно и бросаются въ воду. Они тоже желаютъ табаку. Въ землѣ выкопаны норы и въ норахъ живутъ люди, маленькіе какъ зайцы, и они тоже желаютъ табаку. Еще есть другіе, великаны, выше стоячихъ деревьевъ, они живутъ въ сопкахъ, въ горныхъ пещерахъ, и, когда варятъ пищу — огонь выходитъ изъ вершины сопки. Они тоже желаютъ табаку. И всѣ люди на томъ берегу жаждутъ только табаку и за комочекъ трубочнаго нагара, величиной съ полнаперстка, готовы отдать красную лисицу. Еще есть: въ открытомъ океанѣ, среди глубокой пучины, стоитъ высокое дерево, въ деревѣ большое дупло; въ дуплѣ живетъ злой духъ. Сучьевъ у дерева выше счисленія, на каждомъ сукѣ двадцать разъ двадцать отростковъ, на каждомъ отросткѣ по кривому шипу. Дерево ложится на бокъ и погружается въ пучину; когда поднимается, все бѣлѣетъ отъ рыбы. На каждомъ шипѣ по бѣлой рыбинѣ, вся эта рыба падаетъ въ дупло и злой духъ ее съѣдаетъ. Если чукотская байдара проходитъ слишкомъ близко, дерево падаетъ на нее и, зацѣпляя шипами, сдергиваетъ всѣхъ людей на пищу духу.

За этимъ моремъ есть материкъ, но за материкомъ опять море, а за тѣмъ моремъ птичьи ворота. Тамъ край твердаго неба падаетъ внизъ и, ударившись объ землю, отскакиваетъ обратно; никогда не перестаетъ падать и отскакивать. За тѣми воротами находится птичья земля. Туда птицы улетаютъ на зиму. Но небо падаетъ такъ быстро, что не успѣваютъ пролетѣть, и заднихъ прихлопываетъ, какъ въ ловушкѣ. Обѣ сталкивающіяся половинки покрыты толстымъ слоемъ толченыхъ птицъ, больше, чѣмъ на вышину человѣка, и перья тамъ вѣчно носятся по вѣтру…

Однако, содержаніе разсказовъ Ятиргина, несмотря на всю ихъ оригинальность, не представляло для меня интереса новизны, и я постарался свести разговоръ на шаманство, намѣреваясь упросить Тылювію показать мнѣ образчикъ своего шаманскаго искусства. Мнѣ хотѣлось узнать, дѣйствительно-ли загадочная хозяйка обладала той степенью шаманской силы, которую приписывали ей окружающіе жители.

Ятиргинъ съ первыхъ же словъ о шаманствѣ самъ перевелъ разговоръ на свою жену.

— Ты спрашиваешь, есть-ли въ нашей землѣ вдохновенные!.. — заговорилъ онъ. — Моя жена, хотя молода, но тоже не лишена свободныхъ голосовъ. Слава Богу! Можно сказать, что не одному человѣку помогла въ болѣзни. Но ни противъ кого не употребила во зло.

Тылювія, услышавъ, что разговоръ коснулся ея особы, проявила еще большую стыдливость, чѣмъ вчера. За то Тэнгэтъ, сидѣвшій все время молча, обнаружилъ неожиданную словоохотливость. — Я тоже высоко вдохновенный! — заговорилъ онъ. — Именно я, сынъ Апрыя, Тэнгэтъ! Конечно, я молодъ и стыдливъ. Когда другіе собираются состязаться во вдохновеніи, я прячусь между санями на дворѣ, и меня принуждены приводить въ пологъ силой. Но въ моемъ собственномъ пологу я каждый день разговариваю съ разнообразными духами. Въ моемъ котлѣ съ водой живетъ старый моржъ и отзывается оттуда хриплымъ ревомъ. Когда я ударю въ бубенъ, три волка приходятъ изъ-подъ постели и воютъ по очереди. Воронъ и гагара пролетаютъ взадъ и впередъ. Невидимая рука просовывается сквозь стѣну и хватаетъ за лицо каждаго изъ присутствующихъ!..

— Ты увидишь завтра! — говорилъ онъ. — Во время жертвоприношенія я ударю въ бубенъ и создамъ силу въ очагѣ, которая поднимется сквозь отверстіе шатра тонкимъ столбомъ пламени, и духъ будетъ говорить изъ черной золы.

— Моя сила все умѣетъ. Я могу глотать ножи и извергать дорогіе мѣха изъ горла, нырять въ море, какъ рыба, и летать быстрѣе птицы по небу. Однажды, когда я сидѣлъ въ пологу за ужиномъ, врагъ мой, упившись сердитой водою, взятой отъ морскихъ бородачей, разорвалъ стѣну полога и ударилъ меня ножемъ въ спину, такъ что я упалъ на лицо и умеръ. Но жена посадила меня и вложила въ одну руку бубенъ, а въ другую колотушку изъ китоваго уса, и стала барабанить по бубну, сжимая мою руку своей рукой. Тогда явился Кэля и принесъ мою улетѣвшую душу и вдунулъ ее въ отверстіе раны, чтобы я ожилъ и снова сталъ смотрѣть на солнце. А отъ раны не осталось никакого слѣда.

Я сказалъ Тэнгэту, что слава о его подвигахъ достигла великой рѣки и перешла за нее, что я пріѣхалъ сюда, намѣреваясь отыскать его и услышать его шаманскіе напѣвы и что чрезъ нѣсколько дней я нарочно пріѣду на его стойбище, желая давать ему отвѣтные отклики.

Послѣ этой краткой рѣчи я прямо обратился къ Тылювіи и сталъ просить ее доказать намъ, что и она одарена вдохновеніемъ и что слова ея мужа не являются напраснымъ хвастовствомъ. Однако, застѣнчивость Тылювіи оказалась препятствіемъ, которое было не весьма легко преодолѣть. Услышавъ мое предложеніе, она немедленно спрятала уже не лицо, а всю голову подъ мѣховое одѣяло, валявшееся подлѣ, и рѣшительно отказывалась отвѣчать мнѣ хотя-бы однимъ звукомъ. Я могъ вести съ ней переговоры только при помощи мужа, который съ самаго начала сталъ держать мою сторону и, поднимая мѣховую покрышку, осторожно уговаривалъ Тылювію согласиться, на что она отвѣчала какими-то невнятными звуками, вразумительными только для одного Ятиргина.

Наконецъ, послѣ того, какъ я въ десятый разъ сослался на обычаи гостепріимства, дающіе гостю право на угожденіе хозяина, и пообѣщалъ, что о чудесной силѣ Тылювіи я разскажу на своей родинѣ всѣмъ моимъ соплеменникамъ, стыдливая шаманка поколебалась.

— Спроси его, — тихо сказала она Ятиргину, — развѣ на его землѣ люди тоже стучатъ въ бубенъ и призываютъ духовъ?

Я принужденъ былъ отвѣчать отрицательно.

— Почему-же, — недовольно проворчала она, — онъ такъ лакомъ до вызыванія духовъ?.. Я не понимаю!..

Начались новые уговоры и, наконецъ, дѣйствіемъ краснорѣчія и подаркомъ небольшой связки табачныхъ листьевъ, я вынудилъ у шаманки согласіе, выраженное, однако, устами нашего непремѣннаго посредника.

— Она будетъ шаманить! — сказалъ Ятиргинъ. — Я пойду, принесу бубенъ!..

— Лучше я сама! — сказала недовольнымъ тономъ Тылювія, натягивая мохнатыя чулки на свои могучія ноги. — Ты мужъ! сиди въ пологу! А только скажи ему, что я совсѣмъ не имѣю духовъ послѣ болѣзни. Въ вѣчномъ кашлѣ, не знаю куда дѣвались. Стуча, не могу взывать, взывая, не могу вызвать… Или они глухи?

Я счелъ своей обязанностью протестовать и выразить увѣренность, что духи по прежнему подвластны ея призыву, но Тылювія все еще не хотѣла успокоиться.

— А тебѣ лучше уйти! — обратилась она къ Тэнгэту, уже безъ посредничества мужа. — Я, вѣдь, въ твой шатеръ не хожу слушать, какъ реветъ твой моржъ.

— Эгэй! — отвѣтилъ безпрекословно Тэнгэтъ и немедленно сталъ одѣваться и собирать свои вещи. Такъ какъ съ его уходомъ въ пологу освобождалось мѣсто, я попросилъ его позвать Айганвата, который остался у Акомлюки вмѣстѣ съ Митрофаномъ и Селивановымъ.

Бубенъ Тылювіи былъ обыкновеннаго чукотскаго типа — маленькій, круглый, съ тонкимъ деревяннымъ ободкомъ и чрезвычайно звонкой перепонкой изъ оболочки моржоваго желудка. Двѣ тоненькія полоски китоваго уса, служившія колотушками, были привязаны къ короткой деревянной ручкѣ бубна.

Чрезъ нѣсколько минутъ лампа была погашена и мы молча сидѣли среди непроницаемой тьмы, ожидая начала.

— Э-гэ-гэ-гэ-гэй! — начала Тылювія тяжелымъ истерическимъ вздохомъ, который вырвался изъ ея горла болѣзненной нотой и сразу наполнилъ всѣ углы полога. Повидимому, необходимость настроить свои нервы на высоту шаманскаго экстаза являлась гнетущимъ бременемъ для ея души.

— Э-гэ-гэ-гэ-гэй!.. А-яка-яка-яка-якай!..

Оглушительная дробь короткихъ и частыхъ ударовъ раскатилась надъ нашей головой и загремѣла, отскакивая отъ тѣсныхъ стѣнокъ мѣхового ящика и какъ будто стремясь найти себѣ выходъ и вырваться наружу.

— Гоу, гоу, гоу, гоу! — запѣла Тылювія, старательно выдѣлывая голосомъ какой-то необыкновенно сложныя напѣвъ, весьма напоминавшій вой мятели на тундрѣ.

— Боббо, боббо, боббо, боббо!.. Гоу, гоу, гоу, гоу! По обычаю чукотскихъ шамановъ, Тылювія пользовалась бубномъ какъ резонаторомъ, то держа его предъ самымъ ртомъ, то отводя его вверхъ и внизъ и отклоняя подъ самыми различными углами. Ятиргинъ и Айганватъ поощряли ее установленными возгласами сочувственнаго удивленія. — Гычь! Гычъ!.. Правда!.

Благодаря акустическимъ свойствамъ полога, звукъ голоса Тылювіи совершенно утратилъ локализацію, и мы перестали связывать его съ тѣмъ опредѣленнымъ мѣстомъ на лѣвой сторонѣ, гдѣ сидѣла шаманка. Большей частью онъ казался исходящимъ изъ независимаго центра, находившагося приблизительно по срединѣ потолка, потомъ облеталъ пологъ справа на лѣво и слѣва на право, кружился надъ нашей головой, бился объ стѣны. Голосъ Тылювіи становился громче и громче, стукъ колотушки превратился изъ частой дроби въ непрерывный грохотъ, а духи, дѣйствительно, не хотѣли приходить.

— Приди, приди, приди!.. — взывала Тылювія. — А-яка-яка-якай!.. Боббо, боббо, боббо!

— Ухъ! — вздохнула она, внезапно прерывая стукъ. — Бубенъ худъ, звонкости мало. Голосъ не долетаетъ до зарубежнаго міра.

Черезъ минуту призывъ возобновился съ удвоенной силой. Подъ грохотъ колотушки, одинъ за другимъ раздавались самые причудливые напѣвы. Одни изъ нихъ были сложены старинными шаманами много вѣковъ тому назадъ и переходили отъ поколѣнія къ поколѣнію, тщательно запоминаемые памятью нововдохновенныхъ учениковъ, другіе были созданы Тылювіей въ теченіе тѣхъ таинственныхъ мѣсяцевъ, когда она лежала въ пологу, измѣняя свой полъ, и старались шаманствомъ избавиться отъ преслѣдованій грознаго духа невѣдомой болѣзни, третьи были плодомъ импровизаціи и продолжали создаваться при каждомъ новомъ общеніи съ «вольными голосами». Къ моему удивленію, среди хаоса запутанныхъ и безформенныхъ звуковъ я могъ уловить отрывки, запечатлѣнные своеобразной красотой и обладавшіе даже мелодіей, которая вообще совершенно чужда пѣнію туземныхъ племенъ сѣверовосточной Азіи.

— Приди, приди, приди! — взывала Тылювія.

Гоу, гоу, гоу!.. Убуу — уу, буу, буу, буу!..

Мнѣ казалось, что пѣніе Тылювіи продолжается уже, Богъ знаетъ, какъ долго. Спертая духота полога, послѣ долгаго дня, проведеннаго на морозѣ, такъ и охватывала голову, и совершенно неожиданно для самого себя я впалъ въ дремоту.

Меня разбудилъ высокій странный звукъ, который раздался на необычайной высотѣ, нѣсколько справа, далеко за предѣлами полога и самого шатра.

Духи, наконецъ, соизволили явиться.

— Гычъ! — воскликнулъ было Айганватъ, но голосъ его пресѣкся. Ему было не по себѣ.

Звукъ повторился опять за предѣлами полога, но на этотъ разъ замѣтно ближе.

— Приди, приди, приди! — взывала Тылювія.

Черезъ минуту она забилась и зафыркала съ необычайной силой. Трескъ бубна раздался адскимъ грохотомъ, и можно было явственно различить, что теперь стучатъ двѣ колотушки, а не одна. Духъ вошелъ въ пологъ и помогалъ Тылювіи шаманить.

— Бубенъ мой плохъ! — сказала Тылювія, прерывая стукъ. — Самъ видишь!.. Дохни на него, чтобы онъ сталъ звончѣе!

Изъ противоположнаго угла полога послышались такіе странные неожиданные звуки, полузадыхавшіеся, проникнутые неизъяснимымъ хрипѣніемъ, которые, конечно, могли принадлежать только духу.

— Это ея мужъ! — сказалъ мнѣ Ятиргинъ тихонько. — Другой мужъ, настоящій!.. Вотъ послушай только, что будетъ!..

Голосъ другого мужа, несмотря на свою сверхъестественность, имѣлъ довольно замѣтное сходство съ голосомъ Тылювія. Онъ былъ такой-же сиплый, простуженный, раздававшійся какимъ-то хрипучимъ шопотомъ вмѣсто полнаго звука. Тылювія не замедлила объяснить намъ причину этого сходства.

— Онъ говорилъ, что простудился и хворалъ, оттого сначала не хотѣлъ приходить, — пояснила она непонятныя слова духа.

— А развѣ вы тоже простуживаетесь? — прибавила она со смѣхомъ.

Въ отвѣтъ раздался хриплый рядъ непонятныхъ, съ трудомъ выдавливаемыхъ словъ, да этотъ разъ уже изъ другого угла. Духъ успѣлъ перемѣститься и теперь находился у моихъ ногъ.

— Зачѣмъ ты ходишь? — съ неудовольствіемъ сказала Тылювія; — будетъ тебѣ! Вотъ, дохни на бубенъ!

Раздалось рѣзкое дуновеніе невидимыхъ губъ.

Перепонка бубна вздрогнула и щелкнула, бубенъ подскочилъ и ударился объ низкій потолокъ.

— Ого! — сказала Тылювія.

Вслѣдъ за этимъ раздался такой оглушительный грохотъ обѣихъ колотушекъ, что я невольно зажалъ уши.

— Слышишь! — сказалъ Ятиргинъ, — совсѣмъ другой бубенъ!..

Бубенъ дѣйствительно сдѣлался звончѣе прежняго, трескъ колотушекъ теперь раздавался съ такой силой, что я положительно опасался за цѣлость зыбкаго мѣховаго потолка надъ нашей головой.

Побарабанивъ немного вмѣстѣ съ Тылювіей, ея таинственный супругъ изъ другого міра удалился въ направленіи, противоположномъ тому, откуда пришелъ, и послѣдній звукъ его голоса опять раздался на неизмѣримой высотѣ за предѣлами шатра, но уже слѣва.

Вслѣдъ за нимъ явился послѣдовательно цѣлый рядъ духовъ, представшихъ передъ нами въ безконечномъ разнообразіи звуковъ.

Хриплое карканье ворона начиналось чуть слышно вдали и постепенно приближаясь, врывалось въ пологъ, какъ буря, налетало на бубенъ съ громкимъ хлопаньемъ крыльевъ, поднимало неистовый стукъ запасной колотушкой и опять уносилось въ ночную даль. Волчій вой доносился изъ глубины земли, потомъ становился ближе, раздавался въ самомъ пологѣ и, побарабанивъ на бубнѣ, въ свою очередь, удалялся въ вышину. Невидимый песъ являлся на зовъ шаманки и съ такой силой отряхивался надъ бубномъ, что стѣны полога вздрагивали и тряслись. Самые неестественные голоса прилетали съ различныхъ сторонъ, гремѣли, хрипѣли, ворчали и выли въ разныхъ углахъ полога, блуждали взадъ и впередъ, произносили отрывистыя фразы на непонятномъ языкѣ и опять улетали въ пространство. Излишне говорить, что два голоса никогда не раздавались въ одно время и что шаманская пѣснь Тылювіи раздавалась только въ промежуткахъ между звуками «вольныхъ голосовъ».

Зато рука ея ни на минуту не отрывалась отъ колотушки и все время извлекала изъ бубна рѣзкій, сухой трескъ, время отъ времени усиливавшійся аккомпаниментомъ второй колотушки, такъ какъ каждый сверхъестественный посѣтитель считалъ своимъ долгомъ блеснуть предъ нами въ качествѣ магическаго барабанщика. Къ сожалѣнію, скоро выяснилось, что, несмотря на добрую волю Тылювіи, интересъ шаманскаго представленія не можетъ подняться выше, такъ какъ оно не имѣетъ никакого опредѣленнаго объекта. Многіе духи, являясь, спрашивали насъ, что намъ нужно, и мы не умѣли дать отвѣта на этотъ простой вопросъ. Подъ руками не было никакого больного, которому нужно было-бы добыть облегченіе, и если у каждаго изъ насъ были враги, то никто не рѣшился попросить духовъ наслать на нихъ кару и гибель. Иногда Тылювія давала духамъ простосердечный отвѣтъ, что любопытствующій чужестранецъ желалъ послушать ихъ голосъ, и просилъ ее вызвать ихъ на короткое время изъ заоблачнаго міра. Духи, впрочемъ, относились довольно добродушно къ этому назойливому любопытству и, повидимому, только не желали долго оставаться у насъ въ пологу, гдѣ ихъ не удерживали никакія опредѣленныя просьбы или обѣщанія. Засвидѣтельствовавъ свое присутствіе нѣсколькими непонятными словами или просто криками и побарабанивъ на бубнѣ, они тутъ-же удалялись, освобождая мѣсто другимъ.

Многіе, въ видѣ особой любезности предлагали намъ послушать «ихъ дыханіе» и съ этой цѣлью затягивали свои напѣвы, которые, впрочемъ, ничѣмъ не отличались отъ напѣвовъ самой Тылювіи. Два духа съ холерическимъ темпераментомъ, почти одновременно явившіеся съ противоположныхъ сторонъ, затѣяли перебранку на чистѣйшемъ чукотскомъ діалектѣ и подъ конецъ даже собирались драться, но были остановлены увѣщаніями шаманки. Иные изъ духовъ проявляли проказливость нрава. Они швыряли и перетряхивали посуду, плескали водой изъ котла въ разныя стороны, выдергивали изъ-подъ насъ постели, даже кидали въ насъ неизвѣстно откуда взявшимися полѣньями. Одинъ разъ невидимая рука совсѣмъ приподняла пологъ надъ нашей головой и мы на мгновеніе увидѣли тусклый свѣтъ звѣздной ночи, вливавшійся въ высокій шатеръ сквозь дымовое отверстіе. Все это время рука Тылювіи не переставала стучать въ бубенъ, свидѣтельствуя о томъ, что вдохновенная не принимаетъ никакого участія въ этихъ продѣлкахъ. Если бы не оригинальность обстановки, можно было-бы подумать, что находишься на спиритическомъ сеансѣ, гдѣ нибудь за много тысячъ верстъ отъ этой полярной пустыни.

Надо замѣтить, что миніатюрные размѣры полога дѣлали гораздо болѣе труднымъ для нашихъ сверхъестественныхъ гостей сохраненіе неуловимости; но они вертѣлись буквально у насъ подъ носомъ, не производя лишняго шума и никого не задѣвая.

Дольше другихъ прогостилъ у насъ одинъ духъ, прилетѣвшій, по его собственнымъ словамъ, изъ девятой вселенной. Это была особа женскаго пола, которая сначала говорила на обычномъ непонятномъ языкѣ, свойственномъ заоблачнымъ сферамъ. На приглашеніе Тылювіи говорить по чукотски она выразила опасеніе, что мы станемъ смѣяться надъ ея произношеніемъ, но потомъ все-таки заговорила, дѣйствительно варварски бормоча и проглатывая звуки.

Она объяснила, что ей было трудно рѣшиться придти къ намъ, такъ какъ она большая домосѣдка и рѣдко посѣщаетъ чужихъ людей, но ей не хотѣлось отказывать Тылювіи въ ея просьбѣ. Вѣроятно, это была какая-то старая дѣва, ибо она не преминула довольно жеманнымъ тономъ прибавить, что ей стыдно быть въ присутствіи столькихъ мужчинъ.

Однако, пропѣвъ свой напѣвъ и постучавъ колотушкой по бубну, она медлила уходить и послѣ незначительныхъ переговоровъ захотѣла исполнить обязанность духа охранителя и стала объяснять при помощи различныхъ окольныхъ и причудливыхъ оборотовъ рѣчи, что у Ятиргина есть врагъ, котораго онъ долженъ остерегаться. При дальнѣйшихъ разъясненіяхъ врагъ оказался долговязымъ Энмувіей, недавнимъ соперникомъ въ борьбѣ мужа Тылювіи. Оказывалось, что Энмувія въ минувшую ночь творилъ заклинанія, имѣвшія цѣлью ослабить силу Ятиргина, и поэтому-то ему удалось дважды приподнять его и бросить на отмашъ.

Въ утѣшеніе она произнесла нѣсколько неясныхъ выраженій, повидимому, заключавшихъ въ себѣ угрозу противъ Энмувіи. Покончивъ съ Ятиргинымъ, она стала приставать къ Айганвату, что онъ обидѣлъ какихъ-то «черненькихъ жителей пустыни, ходящихъ пѣшкомъ», но ни за что не хотѣла дать болѣе подробныхъ объясненій. Наконецъ, я выразилъ догадку, что дѣло идетъ о медвѣдяхъ. Айганватъ не на шутку перепугался, особенно когда невидимая гостья погрозила ему, что въ возмездіе за обиды черненькимъ, его ожидаетъ истощеніе силъ и невозможность предаваться его любимому занятію — охотѣ на дикихъ оленей. Взволнованнымъ голосомъ онъ сталъ оправдываться, увѣряя, что онъ никогда не обижалъ черненькихъ, ходящихъ пѣшкомъ. Я напомнилъ ему, что въ прошломъ году, во время одной изъ нашихъ поѣздокъ, онъ ходилъ на лыжахъ осматривать медвѣжью берлогу.

— Я не виноватъ! — укоризненно отвѣтилъ онъ. — Это ты! Ты послалъ!.. Да и никого тамъ не было, пустая берлога…

Какъ-бы то ни было, обстоятельство это осталось безъ дальнѣйшаго разъясненія, ибо интересная гостья вдругъ объявила, что дыханіе ея слабѣетъ, и, постучавъ на прощаніе въ бубенъ, удалилась изъ полога, конечно, торопясь возвратиться въ свое покинутое жилище.

Тылювія послѣ этого еще довольно долго продолжала распѣвать свои напѣвы и вызывать духовъ, но они не представляли особеннаго интереса. Ятиргинъ, наконецъ, заснулъ. Айганватъ не спалъ по необходимости и время отъ времени усталымъ голосомъ выкрикивалъ формулы отвѣтовъ. Я тоже чувствовалъ непреодолимое влеченіе ко сну, но никакъ не могъ собраться съ духомъ для того, чтобы попросить Тылювію отложить въ сторону бубенъ. Наконецъ, она, повидимому, поняла, что пора прекратить. Вызвавъ изъ бубна цѣлую серію трескучихъ залповъ и пропѣвъ подрядъ около десятка очень длинныхъ и сложныхъ напѣвовъ, она остановилась и сказала: — Уже разсвѣтаетъ, а вставать надо рано… Можетъ быть, вы хотите спать!..

Мы съ Айганватомъ въ качествѣ гостей воздержались отъ прямого отвѣта, только Ятиргинъ громкимъ храпомъ выражалъ свое мнѣніе по этому поводу.

— Завтра будетъ служеніе; еще много будемъ шаманить! — сказала Тылювія. Но если тотъ хочетъ, — прибавила она послѣ короткой паузы, очевидно, имѣя въ виду меня, — то я готова еще шаманить, пока не настанетъ большой свѣтъ!..

Устрашенный этой перспективой, я выразилъ, наконецъ, что я совершенно удовлетворенъ. Лампу опять зажгли. Ятиргинъ проснулся и смущенно протиралъ глаза. Но Тылювія, повидимому, не хотѣла спать и не имѣла усталаго вида. Трагическое выраженіе ея окаменѣлаго лица смягчилось гордымъ сознаніемъ шаманской силы и самодовольствомъ успѣха. Она уже не выказывала прежняго смущенія и, встрѣтивъ мой взглядъ, даже улыбнулась, раздвинувъ огромный ротъ, вооруженный двумя рядами крупныхъ бѣлыхъ зубовъ.

— Ты не устала… Диво!.. — сказалъ я. — Мы слушать устали, а тебѣ ничего!..

— Я отчего устану? — возразила шаманка. — Я мало пѣла, все больше духи… А бубномъ я когда-то отъ болѣзни излечилась…

Черезъ пять минутъ мы всѣ спали крѣпкимъ сномъ, совершенно позабывъ о духахъ.

На другой день дѣйствительно состоялось торжественное служеніе богамъ, которое ознаменовалось многими любопытными эпизодами, но описаніе ихъ увлекло-бы меня слишкомъ далеко изъ предѣловъ настоящаго очерка. Относительно дальнѣйшей судьбы различныхъ людей, присутствовавшихъ на бѣгу, скажу только о Толинѣ. Онъ не избѣжалъ таки вліянія злыхъ чаръ, тайно творимыхъ его врагами, и черезъ мѣсяцъ послѣ, нашей послѣдней встрѣчи скоропостижно умеръ на большомъ бѣгу во время ярмарки, возвращаясь отъ межи съ только что взятымъ призомъ въ рукахъ. Общественное мнѣніе обвинило въ его смерти Коколи-Ятиргина, выступившаго его соперникомъ и на этотъ разъ.

Для того, чтобы устраниться отъ мести раздраженныхъ родственниковъ Толина, Коколи-Ятиргинъ, въ ближайшую ночь послѣ рокового бѣга, бѣжалъ съ ярмарки, покинувъ большую часть своего имущества, и, пріѣхавъ на свое стойбище на р. Россомашьей, немедленно укочевалъ съ семьей и стадомъ на востокъ къ самому мысу Пээкъ. Впрочемъ, были примѣры, что оружіе мстителя настигало убійцу даже на болѣе далекомъ разстояніи.