Чукотскіе разсказы

У Григорьихи

Была уже поздняя ночь, когда наши утомленныя собаки добрались, наконецъ, до стойбища Аканги. Въ этотъ короткій январскій день, несмотря на пятидесяти-градусный морозъ, мы совершили переѣздъ въ сто верстъ и три раза перебирались съ одной горной рѣчки на другую, по крутымъ переваламъ, уходившимъ далеко за предѣлы растительности.

На каждомъ подъемѣ намъ приходилось спѣшиваться и вмѣстѣ съ собаками тащить вверхъ грузныя нарты, обливаясь потомъ въ своей тройной мѣховой одеждѣ. На спускахъ было еще хуже. Собаки, по своему обыкновенію, приходили въ чрезвычайное возбужденіе и метались, какъ угорѣлыя. Чтобы удержать ихъ, нужно было изо всей силы съ обѣихъ сторонъ тормозить нарту тормозными палками, которыя прыгали и хлопали на каждой неровности почвы, передавая очень чувствительные толчки державшимъ ихъ рукамъ. На одномъ крутомъ поворотѣ приколъ, задѣвъ объ корень дерева, торчавшій поперекъ дороги, ударилъ моего спутника въ шею съ такой силой, что онъ выпустилъ изъ рукъ дугу нарты и отлетѣлъ въ сторону, а я изорвалъ жесткія камусныя рукавицы и ободралъ въ кровь обѣ руки, пока мнѣ удалось остановить мою бѣшенную свору. На другомъ спускѣ задняя нарта съ разгона попала на дерево, сломала баранъ и сильно ушибла собаку, запряженную въ корню. Намъ слѣдовало, впрочемъ, благодарить Бога, что на всѣхъ этихъ подъемахъ, спускахъ и поворотахъ дѣло обошлось для насъ безъ болѣе серьезныхъ ущербовъ.

По дорогѣ мы три раза заѣзжали на чукотскія стойбища, производя повѣрку свѣдѣній по переписи, добытыхъ предварительно разспроснымъ путемъ при разныхъ случайныхъ встрѣчахъ; но, несмотря на уговоры хозяевъ, нигдѣ не согласились остаться ночевать. Я непремѣнно хотѣлъ добраться въ этотъ день до рѣки Лабугена, гдѣ разсчитывалъ на стойбищѣ Аканги, или гдѣ нибудь по сосѣдству, встрѣтить Коравію Кутылина сына, бродячаго торговца, который обѣщалъ, возвращаясь изъ поѣздки въ русскіе поселки на Колымѣ, привезти мнѣ почту изъ Среднеколымска, Якутска и другихъ цивилизованныхъ мѣстъ земного шара. Поэтому я заставлялъ усталыя ноги нашихъ собакъ безостановочно подвигаться впередъ, пока, наконецъ, искры, привѣтливо замелькавшія въ черной глубинѣ лѣса, не возвѣстили намъ о желанномъ ночлегѣ.

Я поспѣшно соскочилъ съ нарты и направился ко входу въ шатеръ. Моя внутренняя одежда, нѣсколько разъ промокшая отъ пота, заставила меня озябнуть, несмотря на плотную мѣховую парку и двойные сапоги. Спутники мои въ своихъ вытертыхъ кухлянкахъ озябли еще больше меня, и я хотѣлъ поторопить хозяевъ приготовленіемъ горячаго чаю, пока ямщики будутъ управляться съ привязываніемъ собакъ и установкой нарты.

— Го-го! — крикнулъ я, приподнимая край входной полы, завязанной извнутри и ожидая обычнаго привѣтствія и приглашенія войти.

Меня постигло, однако, неожиданное разочарованіе.

— Кто тамъ? — раздался извнутри женскій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Аканги, хозяйки стойбища.

— Пишущій человѣкъ съ рѣки Россомашьей на возвращеніи домой!.

— Не входите! — рѣшительнымъ тономъ сказалъ голосъ извнутри. — Идите въ другое мѣсто.

Я остановился въ недоумѣніи. Съ Акангой я былъ знакомъ раньше и никакихъ напряженныхъ отношеній между нами не было, и она не имѣла повода запрещать мнѣ доступъ къ своему огню, который продолжалъ такъ привѣтливо потрескивать внутри и выбрасывать снопы искръ чрезъ отверстіе вверху.

— Почему не входить? — спросилъ я, наконецъ. — Я хотѣлъ здѣсь ночевать. Собаки устали!

— А развѣ на Россомашьей рѣкѣ не ходитъ злой духъ? — съ упрекомъ спросилъ голосъ. Дѣйствительно, въ околоткѣ, откуда я пріѣхалъ, появилась заразительная болѣзнь, въ родѣ гриппа или инфлюэнцы, выражавшаяся довольно разнобразными признаками и успѣвшая умертвить нѣсколько десятковъ жертвъ, но я вовсе не считалъ этого достаточнымъ основаніемъ, чтобы Аканга заперла передъ нами дверь, тѣмъ болѣе, что на всѣхъ стойбищахъ, посѣщенныхъ до того, мы были желанными гостями, несмотря на злого духа съ рѣки Россомашьей.

— Развѣ вы думаете, что мы привезли злого духа въ складкахъ платья? — сказалъ я съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Онъ вольный. Куда захочетъ, придетъ и безъ насъ!..

— Ко! (междом. незнанія) — отвѣтилъ голосъ извнутри съ оттѣнкомъ сомнѣнія.

— Да вы развѣ маленькіе? — продолжалъ я убѣждать. — Чего вы боитесь?

— Есть и маленькіе! — возразилъ голосъ. — Моя дочь третьяго дня родила сына!

Я нѣсколько смутился. Посѣщеніе злого духа болѣзни, имѣющаго привычку невидимо слѣдовать за путниками, болѣе всего опасно для младенцевъ, въ особенности же для новорожденныхъ, которыхъ поэтому чукчи охраняютъ весьма ревниво. Перспектива ночлега на открытомъ воздухѣ вдругъ воочію предстала предо мною, какъ чрезвычайно близкая къ осуществленію.

Въ этомъ не могло быть ничего пріятнаго.

— У насъ двадцать четыре сторожа! — доказывалъ я самымъ убѣдительнымъ тономъ, — съ нами ничто худое не могло придти! — Я имѣлъ въ виду нашихъ собакъ, такъ какъ собака считается сторожемъ человѣка, отпугивающимъ враждебныхъ духовъ.

Однако, хозяйка, очевидно, относилась скептически къ бдительности русскихъ собакъ, мало знакомыхъ съ чукотскими злыми духами.

— Не знаю! — упрямо повторила она. — Собаки въ упряжкѣ, на привязи… А ребенокъ достоинъ жалости… Попроситесь лучше въ задній шатеръ. Можетъ, васъ пустятъ…

Я отошелъ отъ этой несдававшейся двери и отправился къ заднему шатру.

— Го-го! — громко окликнулъ я. — Хозяева, впустите!

Внутри шатра тоже топился огонь и слышно было движеніе людей, однако, отвѣта на мой окликъ не послѣдовало.

— Гэ-гэй! — окликнулъ я снова и еще громче прежняго. Русскіе пріѣхали! Впустите!

— Идите въ передній шатеръ! — отозвался, наконецъ, голосъ изнутри, точь въ точь какъ раньше. — Гости не ходятъ къ заднему!

Дѣйствительно, по общему правилу, гости, въ особенности почетные, заходятъ въ шатеръ главнаго человѣка на стойбищѣ, всегда стоящій впереди.

— Аканга не пускаетъ! — объяснилъ я довольно жалобнымъ тономъ.

— Отчего? — допрашивалъ голосъ.

— Изъ-за болѣзни на Россомашьей! — объяснилъ я. — Жалѣетъ ребенка!

— У насъ тоже есть дѣти! — проворчалъ голосъ.

Усиленная осторожность Аканги подѣйствовала заразительно и на ея сосѣдей. Я хотѣлъ было продолжать переговоры, но въ это время подошли мои спутники, управившіеся съ собаками, и, узнавъ, что насъ не хотятъ впустить въ шатеръ, разразились проклятіями на русскомъ и чукотскомъ языкахъ. Особенное раздраженіе проявляли два русскихъ ямщика. Для Колымскаго русскаго жителя гостепріимство является непререкаемой обязанностью, для исполненія которой онъ готовъ пожертвовать послѣднимъ кускомъ, оторвавъ его отъ собственнаго рта, и поведеніе чукчей казалось имъ чуть не святотатствомъ. Мои чукотскіе спутники, Леутъ и Айганватъ, вели себя сдержаннѣе. Мотивы чукотской осторожности предъ злыми духами были имъ ближе и понятнѣе, чѣмъ русскимъ, и, быть можетъ, въ свое время и они сами не разъ запирали свои двери передъ подозрительнымъ путникомъ, неожиданно явившимся въ ночной темнотѣ, Богъ знаетъ откуда. За то Митрофанъ, дюжій анюйщикъ[131] изъ обрусѣлыхъ якутовъ, бывшій ямщикомъ передней нарты, скоро перешелъ отъ проклятій и угрозъ къ болѣе рѣшительнымъ дѣйствіемъ. Онъ схватился руками за длинныя жерди, къ которымъ была привязана входная пола, и принялся съ ожесточеніемъ трясти ихъ, какъ будто собираясь обрушить весь шатеръ на голову обитателей. Такая рѣшительность не замедлила принести плоды.

— Войдите! — довольно хладокровно сказалъ голосъ извнутри, — если вы не хотите уйти.

Чьи то проворныя руки развязали входные ремешки, и мы стали одинъ за другимъ пролѣзать въ шатеръ, торопясь приблизиться къ огню. Въ шатрѣ уже не было никого, кромѣ одной довольно дряхлой старухи; другіе обитатели удалились во внутреннее отдѣленіе, твердо намѣреваясь отсидѣться тамъ отъ нашего нашествія, какъ въ цитадели. Огонь, правда, горѣлъ довольно ярко, но о чаѣ и ѣдѣ не было и помина. Мы усѣлись передъ костромъ на обрывкахъ шкуръ, проклиная духа болѣзни и чукотское суевѣріе.

— Подвѣсь чайникъ! — сказалъ я старухѣ.

— Нѣтъ чайника! — возразила она, равнодушно разглядывая наше общество.

— Ну, попроси у Аканги! — посовѣтовалъ я.

— Огонь чужой! — отвѣтила старуха. — Грѣшно!

Очевидно, оба шатра не имѣли общенія огня и потому не могли мѣняться посудой.

— Разведите огонь на дворѣ, варите сами себѣ! — посовѣтовала старуха, снова стараясь выжить насъ изъ шатра.

— О, несчастные людишки! — разразился Митрофанъ. — Чтобъ вамъ пропасть! Клятые! Жисть ваша собачья! — Дай ѣду! — сурово обратился онъ къ старухѣ. — Печенка болитъ! Сейчасъ давай ѣду!

Старуха порылась сзади себя въ грудѣ деревянныхъ лотковъ и, вытащивъ нѣсколько кусковъ холоднаго варенаго мяса, отдала ихъ намъ. Мы поспѣшно достали ножи, какъ будто собирались вступить въ единоборство изъ-за предложенной пищи. Разговоры немедленно замѣнились чавканьемъ, заглушавшимъ для нашихъ собственныхъ ушей даже трескъ костра.

Въ это время входная пола приподнялась и пропустила еще одну человѣческую фигуру. Населеніе передняго шатра, наконецъ, рѣшилось прислать намъ парламентера для переговоровъ. Это была молодая, здоровая баба, въ косматой одеждѣ, безпорядочно натянутой на плечи. Въ рукахъ она сжимала маленькаго чернаго щенка, который жалобно попискивалъ.

— Старуха говоритъ, — сказала баба, обращаясь ко мнѣ,— потритесь объ этого щенка, тогда можете войти къ намъ въ шатеръ!

Щенокъ въ данномъ случаѣ является замѣстителемъ ребенка и, смотря по обстоятельствамъ, долженъ былъ или испугать духа болѣзни, или явиться для него умилостивительной жертвой.

Митрофанъ поглядѣлъ на пришедшую и лицо его разгладилось.

— Будетъ тебѣ щенка мучить!

— Давай его сюда! — сказал онъ уже шутливо и вмѣстѣ со щенкомъ облапилъ посланницу, которая тщетно старалась вырваться изъ его могучихъ объятій. Онъ велъ давнее знакомство съ Григорьихой, какъ русскіе окрестили Аканту, по имени ея покойнаго мужа Гырголя, и пользовался пріязнью ея обѣихъ дочерей, и, быть можетъ, именно его присутствію мы были обязаны тѣмъ, что двери запертой крѣпости готовы были открыться передъ нами.

Мы подхватили щенка и поспѣшно принялись прикладывать его къ своимъ бокамъ и спинѣ.

Черезъ четверть часа мы уже сидѣли во внутреннемъ отдѣленіи передняго шатра, раздѣтые до послѣднихъ предѣловъ возможности и, обливаясь потомъ, усердно поглощали горячій чай. Хозяева, успѣвшіе поужинать до нашего пріѣзда, не уступали намъ въ соревнованіи надъ уничтоженіемъ пищи. Всѣ они сидѣли на правой хозяйской сторонѣ полога, уступивъ намъ лѣвую, какъ гостямъ.

Григорьиха сидѣла впереди всѣхъ. Это была крѣпкая, костлявая баба лѣтъ пятидесяти, съ безобразнымъ скуластымъ лицомъ и мрачнымъ взглядомъ. Вдобавокъ къ природному безобразію, лицо ея было испещрено широкими черными знаками, намалеванными графитомъ и составлявшими предохранительное средство противъ покушеній новопришедшаго духа. На лицахъ ея обѣихъ дочерей, сидѣвшихъ поближе къ входу, красовались тѣже знаки. Старшая приходила недавно за нами въ сосѣдній шатеръ. Младшая была родильницей, но сидѣла какъ ни въ чемъ не бывало. По ея внѣшнему виду никакъ нельзя было было опредѣлить, что она два дня тому назадъ разрѣшилась отъ бремени.

Китувія, мужъ старшей дочери, сидѣлъ сзади. Въ качествѣ старшаго зятя, онъ имѣлъ право возсѣдать въ пологу, между тѣмъ какъ младшій зять, еще не укрѣпившійся окончательно въ семьѣ, несмотря на рожденіе вышеупомянутаго младенца, долженъ былъ мерзнуть подъ открытымъ небомъ при оленьемъ стадѣ.

Изъ-за Акангиной спины выглядывало еще одно старческое сморщенное лицо съ рѣдкими сѣдыми усами и маленькими алыми глазками, очень живыми и бѣгающими по сторонамъ. Это былъ Йэкакъ, пріемный мужъ Аканги, которая, подыскавъ мужей своимъ дочерямъ, не позабыла и самое себя. Йэкакъ былъ старшимъ изъ девяти сыновей небезызвѣстнаго на Анюйской сторонѣ Лятувіи «въ ошейникѣ», прозваннаго такъ за то, что нѣкогда, утащивъ на чужомъ стойбищѣ свитокъ оленьихъ кишекъ и торопясь уйти домой, онъ надѣлъ его себѣ на шею, чтобы имѣть болѣе свободы въ движеніяхъ. Всѣ братья Йэкака въ настоящее время были владѣтелями многочисленныхъ стадъ и хозяевами отдѣльныхъ стойбищъ, но онъ никогда не чувствовалъ призванія къ заботамъ оленьяго хозяйства и провелъ свою жизнь, скитаясь между стойбищами своихъ многочисленныхъ родственниковъ и добрыхъ знакомыхъ. Подъ старость онъ пріютился у Аканги, которая, кстати, приходилась ему троюродной сестрою. Впрочемъ, Йэкакъ издавна былъ смѣннымъ товарищемъ по женамъ покойнаго Гырголя и, поселившись на стойбищѣ его вдовы, только исполнялъ обязанность, возложенную на него условіями такого союза. Принять Акангу на свое собственное стойбище, какъ собственно говоря, ему слѣдовало сдѣлать, онъ, конечно, не могъ, ибо у него не было ни стойбища, ни даже никакого жилища, достойнаго упоминовенія. Другая жена его не обновляла своего шатра уже около десяти лѣтъ, и онъ представлялъ теперь кожаные лоскутья, которые стыдно было даже натянуть на жерди.

Нечего говорить, что Йэкакъ во всемъ подчинялся авторитету своей главной, болѣе зажиточной подруги, и въ общемъ равновѣсіи стойбища имѣлъ гораздо меньше значенія, чѣмъ хотя бы даже новорожденный младенецъ, который недавно чуть не выжилъ насъ со стойбища.

Лица обоихъ мужчинъ были чисты отъ кабалистическихъ черныхъ знаковъ.

— Ты отчего не росписалъ себѣ лица? — обратился я шутливо къ Китувіи. — Развѣ ты не боишься духовъ?

Китувія сконфуженно улыбнулся. Онъ былъ приморскаго происхожденія и только пять лѣтъ тому назадъ покинулъ свой родной поселокъ у Колючинской губы, чтобы отправиться къ оленнымъ людямъ на поиски счастья. Имущество его состояло изъ старой кукашки, а всѣ жизненные рессурсы представлялись парою неутомимыхъ ногъ и такихъ же неутомимыхъ красныхъ глазокъ, мало нуждавшихся во снѣ. Къ Акангѣ онъ попалъ прямо изъ своего родного Чейтуна, но до сихъ поръ не могъ вполнѣ освоиться съ положеніемъ старшаго зятя, которому въ не весьма отдаленномъ будущемъ, когда старуха одряхлѣетъ, предстояло сдѣлаться главою богатаго стойбища.

— Пустое! — пробормоталъ онъ въ отвѣтъ. — Это онѣ, бабы… Такъ только!..

— А я тоже не росписалъ себя! — хихикнулъ Йэкакъ изъ-за плеча Аканги. — Что же!.. Я не знаю, въ правду ли вы привезли духа болѣзни, или вы обманщики? — Онъ опять засмѣялся и вызывающе посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.

— Конечно, мы обманщики! — усмѣхнулся и я. — Никакого духа у насъ нѣтъ. Но отчего же вы насъ не хотѣли впустить? Такого пугливаго жительства мы не встрѣчали во всей странѣ отъ самаго рубежа поселеніи.

Лицо старухи вдругъ еще болѣе омрачилось. Леутъ, сидѣвшій рядомъ со мною, толкнулъ меня въ бокъ локтемъ. Я вспомнилъ разсказъ, слышанный мною отъ него же не такъ давно, и пересталъ задавать вопросы.

Старый Гырголь отличался довольно неуживчивымъ характеромъ даже для чукчи и въ молодости Акангѣ приходилось пить отъ него горькую чашу. На лѣвой щекѣ ея до сихъ поръ бѣлѣлъ шрамъ, нѣкогда прорубленный острымъ тесломъ, которое Гырголь въ запальчивости швырнулъ ей въ голову. За то Гырголь и окончилъ свою жизнь довольно необычайнымъ образомъ. Въ одно лѣто, когда онъ стоялъ со своей семьей на отдѣльномъ стойбищѣ, не имѣя ни одного сосѣда, ему вдругъ пришло желаніе отправиться на тотъ свѣтъ, и онъ приказалъ своей женѣ, чтобы она застрѣлила его, что и было исполнено согласно обычаю. Такая смерть встрѣчается часто у чукчей и въ этомъ еще не было ничего необычайнаго, но женщины съ ближайшаго стойбища, куда Аканта на другой день послала своихъ дочерей съ вѣстью, явившись на погребеніе и переодѣвая трупъ для того, чтобы возложить его на погребальную нарту, съ удивленіемъ замѣтили, что смертельная рана была нанесена Гырголю не спереди, какъ это дѣлается всегда, а сзади, въ затылокъ. Впрочемъ, дочери Аканги, бывшія въ то время уже на возрастѣ, во всемъ подтвердили разсказъ матери и никакого повода для чужого вмѣшательства не представилось. У Гырголя не было близкихъ родственниковъ, а чукчи не признаютъ за собой права вмѣшиваться въ дѣла чужой семьи, даже если въ ея средѣ случилось убійство.

Такимъ образомъ, Аканта осталась хозяйкой на стойбищѣ своего мужа, но теперь всѣ сосѣди говорили, что, наскучивъ побоями Гырголя, она по просту застрѣлила его изъ его же собственнаго ружья, а дочери, тоже не мало терпѣвшія отъ отца, безъ отговорокъ согласились хранить тайну.

Вспомнивъ этотъ разсказъ, я сообразилъ, что Аканга имѣла добавочную причину бояться невидимыхъ пришельцевъ изъ сверхъестественнаго міра. По вѣрованіямъ чукчей, мертвецы обращаются въ духовъ, враждебно относящихся къ живымъ, и, конечно, болѣе всего стараются мстить своимъ личнымъ врагамъ. Аканга могла опасаться, чтобы вмѣстѣ съ духами болѣзни ее не посѣтилъ мстительный духъ ея покойнаго мужа.

Послѣ ужина при помощи Китувіи я произволъ повѣрку переписныхъ записей. Аканта не вмѣшивалась, только проворчала что-то, когда я повторилъ имя ея новорожденнаго внука, готовясь занести его на бумагу.

Другихъ поправокъ дѣлать не пришлось и я отложилъ въ сторону тетрадь переписныхъ записей. Спать мнѣ еще не хотѣлось.

— Йэкакъ! Разскажи сказку! — обратился я къ старику, сидѣвшему въ углу.

— Сказку? — протяжно переспросилъ Йэкакъ. — Купи!

— Хорошо! — согласился я.

— Плату дай впередъ! — настаивалъ Йэкакъ. — Можетъ быть, вы обманщики? — повторилъ онъ въ видѣ объясненія свою недавнюю фразу.

Я вынулъ изъ дорожнаго мѣшка нѣсколько листковъ табаку и отдалъ ему. Йэкакъ быстро спряталъ ихъ за пазуху, попутно откусивъ уголъ одного листка для употребленія въ жвачку, и потомъ спросилъ:

— Какую сказку? Простую, про шамановъ?..

— Не надо! — отвѣчалъ я. — Разскажи вѣсти отъ временъ первозданія или повѣсть о битвахъ съ злыми.

Этими терминами чукчи обозначаютъ отдѣлы космогоническихъ и эпическихъ преданіи и я интересовался ими гораздо болѣе, чѣмъ обыкновенными сказками.

Йэкакъ хитро улыбнулся и обвелъ насъ своими быстрыми глазками.

— Ага! — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Я разскажу тебѣ хорошую повѣсть о войнѣ съ Таньгами: Огнивными Таньгами, твоимъ собственнымъ народомъ. Только ты слушай хорошенько.

Спутники мои, заинтересованные предстоящимъ разсказомъ, пододвинулись ближе. Йэкакъ считался однимъ изъ лучшихъ сказочниковъ Анюйской стороны, и можно было ожидать, что «повѣсть» будетъ хороша, если онъ самъ хвалилъ ее.

— Собрались въ шатрѣ творящіе служеніе, закрыли дымовое отверстіе, шаманятъ, поютъ. А между тѣмъ, это собаки. Одни поютъ: — Ко-о-о! Ко-о-о, воютъ. Другіе: — Ко-о-о-о! Ко-о-онь! Третьи, приплясывающіе: — О-о-о-о! Но-о-о-о!

— Опять сталъ бредить! — недовольнымъ тономъ сказалъ Митрофанъ.

Хотя разсказъ Иэкака описывалъ одно изъ обычныхъ чукотскихъ обрядовыхъ празднествъ, но въ напѣвахъ, изображенныхъ имъ, слышалось явное желаніе подражать русскому протяжному пѣнію, которое, кстати сказать, у сѣверныхъ инородцевъ возбуждаетъ безчисленныя насмѣшки отсутствіемъ горловыхъ переливовъ.

— Около шатра ходитъ дѣвочка, именемъ Инкынеутъ, — продолжалъ Йэкакъ, хитро прищуриваясь. — Хозяйка стойбища говоритъ ей: — Загляни въ шатеръ! Кто тамъ поетъ? Зачѣмъ они закрыли дверь и дымовое отверстіе?

Нашла щель, заглянула внутрь, а тамъ все собаки. Подняла крикъ. Люди прибѣжали съ палками, стали колотить. Собаки разбѣжались, убѣжали на западную сторону, стали народомъ. Часть-же осталась собаками и стала служить для упряжки…

— Отчего-же ты не даешь отклика? — внезапно спросилъ Йэкакъ, взглядывая мнѣ въ лицо.

Насмѣшка была очевидна; оленные чукчи привыкли упрекать русскихъ порѣчанъ ихъ связью съ собаками, которыя служатъ имъ для ѣзды и перевозки тяжестей. Вдобавокъ дерзкій старикъ требовалъ, чтобы я, по обычаю слушателей, выразилъ свое одобреніе разсказу принятыми для того восклицаніями: правда! такъ!..

Митрофанъ и его товарищъ съ трудомъ удерживали свое негодованіе. Леутъ неодобрительно покачивалъ головой, но глаза его смѣялись. Его тѣшило забавное сопоставленіе между собаками и ихъ хозяевами. Мнѣ самому было смѣшно, хотя я и сознавалъ, что проклятый старикъ разсказываетъ свою сказку въ пику главнымъ образомъ мнѣ.

— Тогда прежніе битые стали гнѣваться за удары! — продолжалъ Йэкакъ, подмигивая. — Начали войну!.. Ухъ! Мы не знали, что они обидятся. Наши били собакъ, а онѣ стали народомъ, захотѣли отомстить… Такимъ образомъ, началась война между племенами.

Таково было оригинальное объясненіе начала чукотско-русскихъ войнъ, услышанное мною изъ устъ стараго бродяги на рѣкѣ Погинденѣ въ тѣсныхъ предѣлахъ чукотскаго полога.

— Тогда началась война между племенами! — повторилъ Иэкакъ.

— Пришелъ Якунинъ, Огнивный Таньгъ, одѣтый желѣзомъ, худо убивающій. Оттого худо убивающій — кого поймаетъ, худо убиваетъ; мужчинъ, повернувъ внизъ головой, разрубаетъ топоромъ по промежности, женщинъ раскалываетъ пополамъ, какъ рыбу для сушенія.

Пришелъ Якунинъ, сталъ истреблять народъ. У него пріемышъ изъ кочевого племени, проворный, приносящій пищу, быстроногій… На бѣгу догоняетъ дикаго оленя, убиваетъ ножомъ, вываливъ внутренность, хватаетъ за заднюю ногу, вскидываетъ вверхъ, такъ прямо приноситъ домой.

Якунинъ, худо убивающій, истребляетъ народъ, собралъ цѣлые возы шапокъ, шапки убитыхъ, двадцать возовъ отправилъ Солнечному Властителю. Говоритъ — больше нѣтъ оленныхъ людей! Всѣхъ истребилъ! — Говоритъ Солнечный Властитель — еще въ травѣ много птичекъ прячется!..

— Покончу и ихъ! Дайте большое ружье (пушку)!..

— Смотри, какъ-бы самого тебя не убили!..

— Пустое!..

Взялъ большое ружье, унесъ съ собою, ходить, ищетъ жителей, истребляетъ. Люди бежали — изъ внутренней страны къ морю, но таньги слѣдовали сзади и истребляли отстававшихъ. Оленные люди добѣжали до края земли, поселились подъ утесомъ, подъ крутыми скалами, но таньги взобрались на утесъ и, скатывая сверху камни, разбили укрѣпленіе и истребили многихъ.

На землѣ Нэтэнъ поставили на морскомъ берегу подъ нависшимъ утесомъ другую крѣпость. Сверху туда нельзя скатить камни. Таньги взошли на утесы, но ничего не могутъ сдѣлать. Камни перелетаютъ черезъ границу жительства. Пошли таньги по ущелью, ища прохода. Впереди идетъ Якунинъ, одѣтый бѣлымъ панцыремъ, подобный бѣлой чайкѣ, съ длиннымъ копьемъ въ рукахъ.

У входа въ узкое ущелье молодой Эыргынъ пьетъ воду изъ деревянной чаши.

— Пей хорошенько, — говоритъ Якунинъ. — Больше ты не будешь пить на этой землѣ!..

— Посмотримъ! — говоритъ Эыргынъ.

Поднялъ Якунинъ копье, прыгаетъ вверхъ, какъ до вершины лиственницы, машетъ копьемъ…

— Кто, кто, выйдетъ сразиться съ казацкимъ начальникомъ?

Богатырь Нанкачгатъ, въ панцырѣ изъ моржовой кожи, огромный, широкій въ плечахъ. Во время ледохода на рѣкѣ Номваанъ ложится поперекъ воды, задерживая глыбы льда. По его тѣлу переходятъ кочевые поѣзда, какъ по твердой землѣ.

Говоритъ Нанкачгатъ: — Я выйду на испытаніе!..

Встрѣтились двое, Якунинъ, одѣтый бѣлымъ желѣзомъ, подобный бѣлой чайкѣ; Нанкачгатъ, обшитый кожею. Остріе копья Якунина длиною въ локоть; у Ианкачгата такой-же длины.

Солнце обошло кругомъ неба, еще сражаются. Копье Якунина стерлось до обуха, языкъ у Нанкачгата свѣшивается до плеча…

Люди вокругъ стоятъ, смотрятъ. У Эыргына деревянный лучекъ, стрѣлка изъ китоваго уса. У Якунина на лицѣ желѣзо, только для глазъ двѣ дыры. Выстрѣлилъ Эыргынъ китовоусовой стрѣлкой, попалъ Якунину въ глазъ. Облился кровью Якунинъ, сѣлъ на землю, оперся локтемъ объ землю. Бѣжали другіе таньги. Множество людей приступаетъ къ нему; еще убиваетъ, ибо силенъ.

У Эыргына ножикъ изъ китоваго уса. Ударилъ китовоусовымъ ножомъ между швовъ панциря. Повалился Якунинъ навзничь. Еще живъ. Схватили его.

Говорятъ: — Ты жестокій, худо убивающій! У насъ нѣтъ топоровъ. По крайней мѣрѣ, медленно умертвимъ тебя…

Развели огонь. Жарятъ его у огня, поджаренное мясо срѣзаютъ ломтиками и жарятъ снова.

— Хорошо! — говоритъ Якунинъ. — Есть еще мой пріемный сынъ. Онъ отомститъ.

Вмѣстѣ съ другими таньгами убѣжалъ пріемышъ. Погнались сзади многіе люди. Всѣхъ догоняютъ, всѣхъ убиваютъ. Пріемышъ Якунина взобрался на высокую скалу, но стрѣла Эыргына отыскала его лобъ. Принесли его Якунину.

— Вотъ, посмотри! это твой будущій мститель!..

Заплакалъ Якунинъ. — Конецъ теперь битвамъ. Некому отомстить за нашу смерть!..

Еще двухъ таньговъ, бѣдныхъ работниковъ, оставили въ живыхъ. Самыхъ бѣдныхъ, вѣчно обижаемыхъ, которыхъ всю жизнь плохо кормили, тѣхъ оставили живыми.

Сказали имъ: — Будьте смотрящими на то, что мы сдѣлали съ начальникомъ, и уѣхавъ, разскажите своимъ, чтобы прекратилось худое убиваніе нашихъ людей!..

Снабдили ихъ жирнымъ мясомъ въ дорожный запасъ, дали имъ сильныя упряжки. Уѣхали къ своимъ, разсказали. Съ тѣхъ поръ прекратилось жестокое убиваніе людей на этой землѣ…

— А что, хорошая повѣсть? — спросилъ Йэкакъ, докончивъ разсказъ и съ торжествомъ взглядывая на меня. — И все правда. Какъ разъ такъ и было.

— Я уже слыхалъ объ Якунинѣ! — отвѣтилъ я.

Дѣйствительно, разсказъ о смерти Якунина, подъ которымъ подразумѣвается майоръ Павлуцкій[132], довольно распространенъ среди чукчей въ нѣсколькихъ различныхъ варіантахъ.

— Такъ и было съ нимъ! — повторилъ старикъ съ удареніемъ. — За то: — не убивай жестоко мужчинъ и женщинъ.

— Буде тебѣ-ка лепетать! — грубо возразилъ Митрофанъ по-русски. — Жестоко убивалъ?!.. Вы сами то чего дѣлали?

— Вонъ, старики-то сказываютъ, — обратился онъ ко мнѣ. — Чукочью деревню[133] первый разъ разорили, не то что людей перерѣзали, а то есть ѣдушку, юколу тамъ, рыбу, костье, все на земь прибросали и ногами притоптали…

— Надо было васъ чертей не такъ еще наказывать! — продолжалъ онъ съ ненавистью въ голосѣ, — снова обращаясь къ Иэкаку, но не отступаясь отъ русской рѣчи, совершенно непонятной сказочнику. — Вишь, расплодились! Табуны то кругомъ развели, чисто, какъ грязь. А земля то вѣдь наша, дѣдовска…

Въ качествѣ Анюйщика, Митрофанъ считалъ себя имѣющимъ право владѣнія на всѣ тундры и лѣса каменнаго берега Колымы, занятые теперь чукчами, но нѣкогда дѣйствительно составлявшіе охотничью территорію его предковъ.

— А тебѣ, видно, завидно на ихъ стада? — спросилъ я шутя.

— Какъ не завидно будетъ! — сознался Митрофанъ. — Мы голодные сидимъ, а ихъ ѣда кругомъ нихъ сама на ногахъ ходитъ.

— А вы тоже заведите стадо! — сказалъ я.

— Какъ же заведешь! — сердито сказалъ Митрофанъ. — Надо вѣдь на гору идти, на волѣ ходить. Насъ развѣ отпустятъ? А службы кто справлять станетъ? Мы все равно привязанные. Живемъ, какъ на цѣпѣ! Своя воля була бу, я давно-бу, пожалуй, ушелъ къ чукчамъ…

Митрофанъ имѣлъ въ виду гнетъ денежныхъ и натуральныхъ повинностей, который заставляетъ каждое общество колымскихъ порѣчанъ[134] прикрѣплять своихъ членовъ къ ихъ мѣсту жительства на рѣкѣ настоящими крѣпостными узами. Въ словахъ его было много правды. Не будь этого прикрѣпленія, многіе молодые люди, можетъ быть, дѣйствительно ушли-бы на гору и обзавелись стадами оленей.

Наступило короткое молчаніе.

— А что, Йэкакъ! — началъ опять Митрофанъ, желая въ свою очередь, подразнить старика. — Гдѣ твое стадо?

— Не нужно стада! — живо возразилъ Йэкакъ. — Заботы много!..

— А правда, что у тебя и ѣздовыхъ (оленей) нѣтъ? — продолжалъ Митрофанъ насмѣшливо. — На Акангиныхъ будто оленяхъ ты и въ гости ѣздишь?..

Старикъ насупился. Для чукчи, особенно для старика, считается весьма предосудительнымъ не имѣть собственной упряжки.

— Двѣ упряжки есть, четыре кладовыхъ оленя, восемь всего! — угрюмо возразилъ онъ. — Кто говоритъ, что я пѣшъ?..

— Люди говорятъ! — не унимался Митрофанъ. — Говорятъ, будто ты и на тотъ свѣтъ хочешь ѣхать на Акангиныхъ оленяхъ.

— Полно врать! — сердито сказалъ Йэкакъ.

— Да, полно врать! — передразнилъ Митрофанъ. — А мой совѣтъ, лучше иди пѣшкомъ! Гырголь увидитъ, все равно отниметъ; станешь пѣшъ, еще придется нарту волочить самому.

По вѣрованію чукчей надъ тѣломъ умершаго должны быть убиты непремѣнно его собственные упряжные олени, ибо чужихъ на томъ свѣтѣ все равно отберутъ ихъ бывшіе владѣльцы.

Поэтому если нѣтъ собственныхъ оленей, не можетъ быть и погребальнаго жертвоприношенія.

Йэкакъ серьезно разсердился.

— Собачій языкъ? — крикнулъ онъ. — Зачѣмъ ты присталъ къ моимъ оленямъ! Развѣ хочешь выклянчить кусокъ мяса на подарокъ женѣ?..

Я поспѣшилъ остановить возникавшую ссору, но словоохотливость Йэкака пропала. Онъ угрюмо отодвинулся къ стѣнѣ и не только не хотѣлъ разсказывать больше, но не отвѣтилъ даже на мой вопросъ относительно вѣроятности пріѣзда на завтра вышеупомянутаго Коравія Кутылина изъ Крѣпости Собранія (такъ называютъ чукчи Нижне-Колымскъ). Я, впрочемъ, не сталъ настаивать на разспросахъ. Глаза мои слипались. Въ мозгу внезапно возникали смутные и неожиданные обрывки фразъ и образовъ, которые безцеремонно прерывали обычное теченіе моихъ мыслей, потомъ сами заволакивались туманомъ. Еще черезъ десять минутъ мы всѣ спали, какъ убитые, позабывъ Якунина и его погибшее войско.

Мнѣ, впрочемъ, снились письма и газеты, которыхъ я ожидалъ уже два мѣсяца. Митрофанъ съ полночи сталъ ворочаться и стонать. Быть можетъ, ому пригрезилось то самое податное ярмо, которое мѣшало ему завести соблазнявшее его оленье стадо.