Чукотскіе разсказы

Праздникъ

Полдень давно миновалъ, но солнце еще высоко стояло на небѣ, обливая яркими лучами и хмурые ряды лиственницъ, безмолвно стоявшихъ на обрывистомъ берегу узкой и извилистой виски,[89] и огромные сѣрые шатры нашего стойбища, похожіе скорѣе на холмы, чѣмъ на человѣческія жилища, и въ особенности гладкую, ослѣпительно бѣлую, снѣжную пелену, закутавшую и землю, и мерзлую рѣчку, и черныя вѣтви деревьевъ, упавшую легкимъ пушкомъ на длинныя и острыя верхушки шатровыхъ жердей, похожихъ на связку огромныхъ кольевъ, накрытыхъ толстымъ сѣрымъ чехломъ. Яркій блескъ снѣга рѣзалъ глаза и заставлялъ жмуриться. Воздухъ былъ наполненъ сверкающими блестками тончайшихъ снѣжныхъ пылинокъ, рѣявшихъ и переливавшихъ всѣми цвѣтами радуги. Свѣтъ какъ будто превратился въ вещество, въ блистающую ткань, струившуюся и трепетавшую вокругъ, и заполонялъ землю, вознаграждая ее за унылая сумерки, еще вчера давившія ее своими тяжелыми тѣнями. Въ этомъ обиліи свѣта было что то бодрящее, сулившее обновленіе природы и близкое воскресеніе жизни, закованной уже болѣе полугода въ суровыя цѣпи полярной зимы.

Я довольно уныло бродилъ по стойбищу, стараясь отогрѣть ноги, которыя пощипывалъ славный мартовскій морозъ, не смотря на двойные мѣховые сапоги. Обиліе свѣта не особенно прельщало меня. Уныніе зимнихъ сумерокъ уже изгладилось изъ моей памяти, а невыносимый блескъ снѣга успѣлъ навязать мнѣ начало особой глазной болѣзни, которою въ это время страдаютъ почти всѣ жители полярныхъ странъ. Я предпочелъ бы немножко меньше свѣта, а главное побольше тепла. А между тѣмъ холодъ ни за что не хотѣлъ смягчиться, и при постоянномъ пребываніи съ ранняго утра до поздней ночи на открытомъ воздухѣ, давалъ себя чувствовать самымъ непріятнымъ образомъ, забираясь подъ всевозможные покровы и проникая сквозь самыя затѣйливыя сочетанія мѣховъ.

Однако населеніе нашего стойбища обращало мало вниманія на холодъ и спокойно предавалось обычнымъ занятіямъ. Эттыгинъ, довольно тщедушный и тощій старикъ съ замѣтной просѣдью въ всклокоченныхъ волосахъ, съ плоскимъ лицомъ, похожимъ на потертую маску, и испорченными слезящимися глазами, сидѣлъ на корточкахъ у входа въ шатеръ и терпѣливо скоблилъ маленькимъ кривымъ ножичкомъ тонкія березовыя перекладины, изъ которыхъ должна была составиться новая ѣздовая нарта. Старшая жена его, Оттва, въ полудекольтированномъ мѣховомъ корсажѣ, вырѣзанномъ глубокими мысами на груди и спинѣ и обнажившемъ всю шею, сидѣла на землѣ и, засучивъ широкіе рукава, мѣшавшіе ея работѣ, чинила широко раскинутый передъ нею старый шатеръ такъ спокойно, какъ будто ея бронзовое тѣло, свѣтившееся изъ подъ одежды, дѣйствительно было сдѣлано изъ бронзы и не имѣло никакой чувствительности къ холоду. Двѣ молодыя бабы, разостлавъ на снѣгу внутреннюю мѣховую палатку, ожесточенно колотили ее кривыми колотушками изъ оленьяго рога, стараясь удалить изъ густого мѣха слѣды человѣческаго дыханія, осѣвшаго на стѣнки во время ночного сна и въ настоящую минуту, подъ дѣйствіемъ мороза, превратившагося въ бѣловатый иней. Онѣ уже цѣлый часъ исполняли эту тяжелую ежедневную обязанность чукотской хозяйки. Лица ихъ разгорѣлись отъ усилій, крупныя капли пота выступили на лбу и медленно текли по щекамъ, расплываясь въ толщѣ чисто геологическихъ наслоеній грязи, никогда не знавшихъ смывающаго вліянія воды. Одна изъ нихъ, чтобы облегчить свои движенія, спустила съ одного плеча широкій кэркэръ, открывъ правую половину своего здороваго торса и обнаживъ пышную бѣлую грудь, къ сожалѣнію испятнанную такими же геологическими наслоеніями, какъ и ея лицо. Другая хватала комьями снѣгъ и засовывала себѣ за пазуху, чтобы освѣжить разгоряченное тѣло. Кучка ребятишекъ, привязавъ концы крѣпкаго ремня къ вѣтвямъ двухъ деревьевъ, стоявшихъ рядомъ, съ визгомъ и криками забавлялась качаніемъ на качеляхъ. Мальчики помогали дѣвочкамъ раскачиваться и потомъ, хватая ихъ за длинные распустившіеся оборы мѣховыхъ сапогъ или просто за ноги, старались заставить ихъ упасть на снѣгъ.

Молодая здоровая ламутская баба Авдотья сидѣла на корточкахъ у огнища и варила въ маленькомъ желѣзномъ котелкѣ полужидкую зеленожелтую массу довольно подозрительной наружности, съ характернымъ острымъ запахомъ.

То была похлебка изъ оленьяго моняла. Собственно говоря, на котелокъ съ варевомъ она обращала довольно мало вниманія, а все время занималась подкладываніемъ въ огонь миніатюрныхъ щепочекъ, едва достаточныхъ для того, чтобы поддерживать маленькое голубоватое пламя подъ самымъ донышкомъ котла. Кругомъ нея былъ густой лѣсъ, но она непоколебимо соблюдала обычай, вынесенный изъ безлѣсной тундры, гдѣ дрова цѣнятся почти на вѣсъ золота. Она такъ увлеклась своимъ занятіемъ, что рѣшительно не замѣчала, что дѣлается вблизи.

Мой спутникъ по странствіямъ, нижнеколымскій казакъ Васька Кауровъ, неуклюжій парень съ чрезвычайно рябымъ лицомъ и маленькими узкими глазами, одинъ изъ которыхъ былъ испорченъ оспой, одѣтый въ длинную черную кукашку съ волчьимъ воротникомъ и прикрывшій плѣшивую голову выпороточьимъ малахаемъ, похожимъ на женскій капоръ, лѣниво поднялся съ пня, на которомъ просидѣлъ уже болѣе часа, спряталъ въ карманъ коротенькую трубку носогрѣйку, медленно подошелъ къ длинной нартѣ, стоявшей у одного изъ шатровъ, и, взявъ въ руку долгій арканъ, изъ крѣпкаго моржоваго ремня, принялся свертывать его въ кольца. Свернувъ всѣ кольца и расправивъ, какъ слѣдуетъ, петлю, онъ съ притворно безпечнымъ видомъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ ничего не подозрѣвавшей ламуткѣ и вдругъ сильнымъ движеніемъ руки бросилъ арканъ и накинулъ ей петлю на шею и плечи.

— Хватилъ! Хватилъ! — радостно кричалъ Васька по русски, волоча свою добычу по глубокому снѣгу на длинномъ арканѣ.

— Не дури, дьяволъ! — визжала ламутка по чукотски. А то полѣномъ хвачу! — Но торжествующій Василій не обращалъ вниманія на этотъ визгъ и, преодолѣвая отчаянное сопротивленіе ламутки, тащилъ ее къ высокому берегу виски, откуда узкая, гладко утоптанная тропинка круто спускалась внизъ. Дотащивъ ее до спуска, онъ весело покатился подъ гору, употребивъ свою плѣнницу, какъ живыя салазки, и громкимъ свистомъ и гиканьемъ подражая крикамъ каюра, спускающагося на легкой собачьей нартѣ съ высокаго косогора.

Ламутка, получивъ свободу, встала и, отряхнувъ снѣгъ, облѣпившій ея одежду, полѣзла обратно на верхъ. Гладкая шерсть ея мягкаго кэркэра, обращенная наружу, предохранила ее отъ ушибовъ. Глаза ея весело улыбались. Явное ухаживаніе Васьки, выражавшееся даже въ такихъ наѣздническихъ эволюціяхъ, очевидно, не было ей непріятно. Замахнувшись на своего рыцаря изъ приличія полѣномъ, подхваченнымъ по дорогѣ, она подошла къ костру и стала подкладывать въ почти угасшій огонь свои неизмѣнныя щепочки.

Черезъ четверть часа Василій возобновилъ нападеніе съ такимъ же успѣхомъ, какъ прежде: ему очень нравилась эта игра и онъ, повидимому, намѣревался продолжать ее до безконечности. Котелокъ совсѣмъ остылъ надъ погасшимъ костромъ. Зеленой похлебкѣ вѣроятно не было суждено свариться въ этотъ день.

Я стоялъ у дороги и, отъ нечего дѣлать, наблюдалъ за этими гимнастическими упражненіями. Спустившись съ горы въ третій или четвертый разъ, и опять поднявшись на площадку, Василій отряхнулъ снѣгъ, запорошившій ему шею и лицо, и подошелъ ко мнѣ.

— А знаете, баринъ, — обратился онъ ко мнѣ, широко осклабляясь, — вѣдь эта ламутка, можно сказать, моя собственная! Я ее третьяго года купилъ на тундрѣ!

— Какъ купилъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— А такъ! очень просто! Еще заплатилъ за нее тогда полъ-лахтака[90] да кирпичъ чай, да папушу табакъ!

— Да развѣ на тундрѣ людей продаютъ?

— Бабъ продаютъ. По ламутской, да по тунгузской вѣрѣ, сами знаете, бабу даже полагается продавать!.. Я это ѣздилъ на тундру оленей убивать въ третьемъ годѣ… былъ тутъ одинъ чукча дружный: къ нему заѣхалъ. Ну, убилъ у него сколько то оленей, переночевалъ, собираюсь ѣхать дальше, а онъ и сталъ мнѣ продавать эту бабу. Сынъ у нея былъ, за жену ее держалъ, да только изъ дому уѣхалъ, а бабу то оставилъ. Ну, старику какъ разъ и ловко ламутскую невѣстку съ рукъ спихнуть. Ихніе старики не любятъ чужеродныхъ бабъ!.. — «Купи, говоритъ, — эту бабу! Дешево отдамъ! — Да ты, говорю, какъ это, сынову жену продаешь?» — «Не твоя, говоритъ, забота. Я, отецъ, я и хозяинъ! Да какая она, говоритъ, жена! Такъ себѣ, дѣвка гулящая! А для насъ совсѣмъ худа: ѣстъ по многу, работаетъ лѣниво, что подъ руку подвернется, крадетъ! Купи, братъ! За-дешево отдамъ. Только съ глазъ увези!..» Ну я и купилъ.

— Да на что она тебѣ? У тебя, вѣдь, своя жена есть!

— Ну, жена!.. Что жена!.. Все таки хоть на прислугу годится. У насъ, вѣдь, на Походской[91] рыбу убирать некому! Хоть полевой человѣкъ, а руки-то есть…

— Ну, а потомъ что? — спросилъ я.

— Да потомъ-то вышло худо. Такъ и попользоваться не пришлось. Посадилъ я ее на нарту, поѣхалъ дальше по тундрѣ къ Шапкѣ Холму. Верстъ сто не отъѣхалъ, встрѣтилъ тунгусовъ. — «Ты, говорятъ, куда это Якуля жену увезъ?» — «Какая она жена? — говорю, мнѣ ее старикъ за пол-лахтака, да за чай, да за табакъ продалъ! Онъ говоритъ: она совсѣмъ не жена!» — «Нѣтъ! — говорятъ, — вретъ старый лѣшій! Она настоящая жена Якулю! И попъ вѣнчалъ, и все какъ слѣдуетъ! Отдай лучше назадъ! Грѣхъ вѣдь! Да и Якуль узнаетъ, худо будетъ! Отдай лучше!.. Все равно, говорятъ, мы не подпустимся! Якуль намъ друженъ. Не отдашь добромъ, силой возьмемъ! Якулевой жены не дадимъ увезти русаку!.. Отдай безъ грѣха!»… — Вижу я: ихъ пятеро, а я одинъ. Повертѣлся, повертѣлся… Думаю: чортъ съ вами! Пускай мое пропадаетъ! Ссору затѣешь, еще до начальства дойдетъ. А мнѣ правымъ выйти некакъ!

— Такъ и отдалъ?

— Такъ и отдалъ! Чего дѣлать стану?

— А плата-то? — спросилъ я, улыбаясь. — Вернулъ ли ее отъ старика?

— Вернешь ее отъ стараго чорта!.. Весь животъ по пустому пропалъ. Я оттуль воротился, сталъ ему говоретъ. Говорелъ, говорелъ… да съ чукчей развѣ сговоришься? Такъ и попустился!.. «Лахтакъ, говоритъ, я изрѣзалъ. Вотъ, только лоскутъ остался!.. Чай вышелъ. Табакъ выкурилъ… Нихто нѣту!» — Жена моя даже крикъ подняла: «заплати, говоритъ, хоть чѣмъ-нибудь!» — «Чего, говоритъ, дамъ? Нихто нѣту!.. Васька, говоритъ, у меня и такъ все въ карты выигралъ? Ничего не осталось!»

— Какъ выигралъ? — спросилъ я съ удивленіемъ. — Вы развѣ играли въ карты?

— Какъ-да, баринъ! Три дня, три ночи не переставали. Такъ и дулись въ козла![92]. Этотъ Рыня на карты шибко жарный! Какъ русаковъ увидитъ, такъ и прильнется, какъ сѣра[93]: «Давай, да давай»!.. А чего давай? Самъ-то и играть по путѣ не умѣетъ! На то зарится, видишь, чтобы отъ русскаго хоть разъ выиграть!.. Ну, да гдѣ имъ противъ насъ!

— Да какъ же вы играли! Ты разскажи толкомъ! — попросилъ я.

— Да такъ и играли! Въ четвертомъ годѣ это было… Пріѣхалъ онъ на Походскую виску съ парнемъ своимъ на четырехъ оленяхъ, — второй сынъ у него, порядочный мальчонко! Напроходъ въ карты закатился на всю ночь… Оленей, конечно, покинулъ безъ вниманія… Ну, собаки двухъ оленей и распластали. О! слышимъ крикъ! Выскочили на улицу, а олени совсѣмъ готовы, лежатъ на снѣгу. «Чортъ съ вами!» — говоритъ. Оттуль подошелъ ко мнѣ. А онъ мнѣ всегда дружный былъ. «Купи, говоритъ, мою бѣду! Все-таки собакамъ на кормъ годится!» Я и взялъ оленчиковъ. Далъ ему полкирпича, да фунтъ-табакъ, — больно ужъ изъѣли собаки… Маленько по-меледилъ, оттуль опять приходитъ: — Водка, говоритъ, есть? — «Одна бутылка есть», говорю. — Продай мнѣ! — говоритъ. — Сердце хочетъ водки! — «А чѣмъ купишъ?» — Оленями, говоритъ. «Какими оленями? У тебя этто олени нѣту!» — Два пряговые есть! Тѣмъ куплю! — «Братъ, говорю, грѣхъ вѣдь!» — Не твое дѣло! Мои олени, — не твои! Давай водки! По чашкѣ оленя отдамъ! Налилъ я къ нему двѣ чашки. Выпилъ онъ ихъ смаху, погодя приводитъ двухъ оленей. А парень-то сзади идетъ, такъ и плачетъ. — А ты, говорю, голова, на чемъ домой уѣдешь? — Да ты, говоритъ, развѣ меня на своихъ собакахъ не отвезешь? — Поглядѣлъ я на него: совсѣмъ безъ ума доспѣлся человѣкъ… Легли спать. На утро приходитъ Рыня, одинарно голову книзу держитъ. — Ты о чемъ эдакъ? говорю, — О! худой я! Худой! — говоритъ, — пряговыхъ быковъ убилъ, теперь на чемъ ѣздить стану? Да ты, братъ, отвезешь ли хоть домой-то? — Отвезу! говорю. Твоихъ оленей взялъ, какъ не отвезу? — И!.. — обрадовался Рыня! — Спасибо, — говоритъ. — Пріѣдемъ, я тебѣ сколько хочешь оленей убью! Говори прямо, сколько надо?.. Я могу! — Десять, говорю, убей! — Хоть десять, хоть двадцать! — кричитъ. Пальцы на рукахъ ростопырилъ, для счету, значитъ… Подумаешь, у него и нивѣсть какой табунъ! Иванъ Татариновъ тутъ случился. — И ты, говоритъ, пріѣзжай! И тебѣ убью, сколько попросишь! — «Спасибо! — говоритъ Иванъ. — Пять убьешь, такъ и ладно». Поѣхали мы. Я на своей нартѣ Рыню везу и парня везу. А Иванъ Татариновъ налегкѣ сзади. Повезли съ собой животъ: сколько то кирпичей, да сколько-то папушъ. Пріѣхали на стойбище, а у него и табуна[94] нѣту. Такъ важенокъ[95] 40-ли, 50-ли, кругомъ руйты[96] ходитъ. А какъ стали доѣзжать до стойбища, онъ и говоритъ: «Станетъ баба меня спрашивать про пряговыхъ, ты не говори, что тебѣ убилъ!» Вправду, только пріѣхали, баба и спрашиваетъ: «а пряговые гдѣ?» — «Волки, говоритъ, разогнали! Парень день и ночь проискалъ. Слѣдовъ чисто нѣту! Однако, за рѣку ушли!» Парень молчитъ, и я молчу. Пообѣдали. Сталъ онъ съ краю ловить да убивать оленей, наубивалъ всѣ пятнадцать.

— Ну, говоритъ, давайте въ карты играть!

— Чѣмъ станемъ играть? — говоримъ. Тебѣ весь животъ отдали!

— И!.. — говоритъ, развѣ мы не люди? Поставимъ хоть по рубахѣ, да раскозлимъ!

Сняли мы съ себя рубахи, поставили на конъ. Я и выигралъ.

— Давайте еще! — говоритъ.

— Да чего поставимъ?

— Да хоть по фунту табакъ, да по кирпичу поставимъ съ каждаго человѣка!

— Да нѣту у насъ!

— Ну чего тамъ! Вы, говоритъ, поставьте по оленю изъ моего убоя, а я поставлю товаръ!

Сѣли играть, да оттуль играли день и ночь и опять день до вечера… И что же ты думаешь? Мнѣ карта такъ и идетъ, все выигрываю, да выигрываю. Выигралъ у него весь чай и весь табакъ, который мы ему дали. Оттуль сталъ онъ оленей ставить, а я ихъ такъ и забираю. Выигралъ 25 оленей, оттуль чайникъ, оттуль котелъ, двѣ тарелки, четыре чайныя нары, топоръ, сковороду, пол-лахтака… Какое только было обзаведеніе, все отобралъ. А Татариновъ не выигрываетъ и не проигрываетъ. Ночь пришла, онъ и отсталъ. — «Я, говоритъ, спать лягу!» А мы такъ и играемъ! Осталось у Рини только шесть олейчиковъ, пустые пряговые! — Четыре оленя поставлю! — кричитъ. А кочевать чѣмъ будешь? — Мои олени, моя и забота!

Выигралъ я и этихъ оленей. А баба его такъ и плачетъ, глаза у нея запухли отъ слезъ. — Перестанемъ! — говорю — грѣхъ! — Нѣтъ, говоритъ, нельзя перестать! — Совсѣмъ умъ потерялъ. Спать не хочетъ, ѣсть не хочетъ, все о картахъ думаетъ. Выспался Татариновъ, сталъ собираться домой. — «Закажи, говорю, исходникамъ, чтобъ сюда всѣ нарты ѣхали! Я табунъ выигралъ!» Уѣхалъ Татариновъ, а мы еще играемъ. — Чего ставить станешь? — говорю. — Два пряговыхъ оленя! — Чѣмъ ѣздить станешь? — Не твое дѣло! Не стану ѣздить! У васъ на Походской лѣтовать стану!

Выигралъ я и этихъ оленей. — Ну, а теперь чего? — Вотъ, говоритъ, мой домъ! Его поставлю! Стала его баба вопить голосомъ. А онъ ее колотитъ. — Ты чего ревешь, кричитъ, какъ надъ покойникомъ? Еще я живой! Могу я уйти на Камень[97], привести оттуда большой табунъ!

«Выигралъ я и чумъ[98], и пологъ. — Конецъ! — говорю. — Ничего, нѣту! Теперь чего поставишь? — Есть! — кричитъ, — себя поставлю! жену поставлю! дѣтой поставлю! — „Ой, говорю, не могу! Дай мнѣ поспать! Встану, тогда опять играть станемъ“. А межъ тѣмъ три нарты съ Походской пріѣхали, и моя жена вмѣстѣ. Убилъ я собакамъ по оленю: даровые, такъ чего жалѣть? Лягъ спать, проспалъ ночь и день! Потомъ всталъ и говорю — „Ступайте вонъ изъ моего дома! Мой теперь домъ!“ Вышли они вонъ, а я шесты обломалъ, и чумъ и пологъ на нарту уложилъ. Былъ у меня портяной положокъ, его наставилъ. Опять вошли, сѣли.

— Ну чего ставишь?

— Парня своего поставлю! Вотъ этого!

— Грѣхъ, говорю, на людей играть!

— Мой грѣхъ! кричитъ. Мой сынъ, не твой!

А жена моя и говоритъ: — Играй уже! Можетъ онъ что нибудь и отыграетъ. Грѣхъ вѣдь!

— Ну, говорю, во что сына цѣнишь?

— Поставь хоть 10 олень, — говоритъ. — Въ работники на виску возьмешь!

— Ну, ладно! говорю. Только въ послѣдній разъ сядемъ теперь играть! Выиграешь, конецъ! И проиграешь, конецъ!

Сѣли опять. Навалилъ онъ на меня два козла, а на немъ нѣтъ ни одного. — Ладно! говорю. По крайности хоть разъ выиграешь! Сталъ онъ сдавать, я и давай саксыріть[99]. Саксырилъ, саксырилъ… Сдалъ онъ карты. Что же ты думаешь? У меня полны руки козырей! Да такъ подрядъ и навалилъ на него три козла и выигралъ. Разозлился онъ, страсть! Не то ому досадно, что имѣніе все отдалъ, а то, что ни разу выиграть не могъ. Собралъ карты, перервалъ пополамъ и бросилъ въ огонь. — Ну, говорю, все я у тебя забралъ! Все твое мое стало! Теперь оленей переубиваю, на нарты положу и домой повезу!

— Братъ! говоритъ. А я какъ же?

— А мнѣ, говорю, какое дѣло?

— Оленей, говоритъ, убьешь, и меня убей вмѣстѣ!

— Нѣтъ! говорю. Зачѣмъ человѣка убивать стану?

— Все равно! говоритъ; уѣдешь, я позадь тебя жену и дѣтей зарѣжу и самъ зарѣжусь!

Испугался я: храни Богъ, зарѣжется: Они вѣдь чукчи отчаянные. Было тутъ 12 оленей. Всѣ пряговые быки. — Вотъ, говорю это тебѣ! И сына твоего мнѣ не надо! — Далъ ему чайникъ, котелъ, топоръ. Четыре парочки чайныя были, и тѣхъ покинулъ. — А домъ, говоритъ, какъ же? — Домъ, говорю, увезу! — А мы какъ? — А какъ знаешь! — Домъ, говоритъ, увезешь, не надо мнѣ и оленей!

Нечего дѣлать, оставилъ я ему и чумъ, и пологъ. О!.. Обрадовался Риня, словно нивѣсть какое богатство получилъ. — „Другъ, кричитъ, другъ! Я на Камень пойду. Послѣ на Камень поѣдешь, ко мнѣ заѣдь! Что въ моемъ домѣ по нраву увидишь, самъ бери, меня не спрашивай!“ Далъ ему еще кирпичъ, папушу. Съ тѣмъ и уѣхалъ!»

— А ламутка какъ же?

— Вотъ тогда то онъ и продалъ мнѣ ламутку. Старшаго сына дома не было, онъ и спихнулъ его жену. На тундрѣ это не за рѣдкость!

— Сколько же ты оленей выигралъ, — спросилъ я, помолчавъ.

— Да я, баринъ, 10 то купилъ, — высчитывалъ Васька съ довольной улыбкой, очевидно, увлекаясь пріятными воспоминаніями о своей удачѣ. — Да свой животъ назадъ воротилъ. Они, значитъ, даромъ пришлись. Оттуль три собакамъ убилъ, да еще тринадцать увезли на Походску. А правовыхъ то 12 къ нему назадъ отдалъ. Вотъ и всѣ его олени! — Да и такой чудакъ, — продолжалъ Васька, — черезъ годъ ѣду по рѣкѣ, встрѣчаю его у «Креста». — Откуда идешь? — говорю. — «Съ Камня». — Куда? — Въ Средній[100]. Смотрю, оленей у него не то шесть, не то семь.

— Да ты зачѣмъ въ Средній? — говорю. — «Торговать!» — А чего есть? — «Два оленя, пять боковъ!»[101]. О, и посмѣялся я, ребята! — Ой, говорю, далеко ты идешь, а мало везешь! — Нѣтъ! — говоритъ. Двухъ оленей продамъ по десять рублей, бока хоть по рублю, смогу я хоть полведра взять!

— Будто какой безумный дастъ ему по десять рублей за оленя! — прибавилъ Васька.

— А назадъ пойдешь, чего ѣсть станете? — говорю.

— Пустое! — говоритъ. — Пряговыхъ убивать станемъ, вотъ и ѣда! — А въ ту же ночь у Креста Протопоповъ выигралъ и оленей, и бока. Съ тѣмъ онъ и вернулся на Пантелеиху!

— Здорово же тебѣ въ карты везло! — замѣтилъ я.

— Оно не совсѣмъ карты! — сказалъ Васька, подмигивая. — А только гдѣ имъ противъ нашего брата выстоять? Мы вѣдь, какъ сказать, на козлѣ съ молоду выросли, а они вонъ и счету по путѣ не знаютъ. Совсѣмъ не́люди! Сами видите: пальцы такъ и топырятъ[102]. Ему ходить надо, а онъ подъ столомъ глаза[103] высчитываетъ. Такой человѣкъ какъ выиграетъ? Да они чисто ни у кого и не выигрываютъ. Съ якутами на Долбѣ сядутъ, все равно, якуты такъ смаху у нихъ шкурку и спустятъ. Ну да полевая вѣра, чего будетъ?

— Постой! — сказалъ я, подумавъ. — Значитъ, когда ты ламутку купилъ, при тебѣ жена была?

Васька широко оскалилъ зубы.

— Какъ же, была! Вмѣстѣ и къ Шапкѣ Холму ѣздили!

— Что же? она ничего не говорила?

— И баринъ, наши походскія бабы добрыя! Сами тоже… Ну и объ мужевьяхъ безо вниманія! Хоть онъ себя на десять кусковъ разорви и десяти дѣвкамъ по куску раздай!..

Разговоръ нашъ былъ прерванъ громкими криками, раздавшимися внизу, въ глубинѣ занесенной снѣгомъ виски, гдѣ пролегала узкая дорога, твердо наѣзженная многочисленными полозьями чукотскихъ и русскихъ нартъ и выводившая на Колыму.

— Держи, держи! — кричали русскіе и чукотскіе голоса. — Порвутъ, порвутъ!

Васька сорвался съ мѣста и, что было мочи, почти покатился внизъ по косогору.

— Наши ѣдутъ, собакъ сдержать не могутъ! — бросилъ онъ на бѣгу. Я, какъ могъ, послѣдовалъ за нимъ. Въ узкой и глубокой ложбинѣ, огражденной крутыми склонами обрывистыхъ береговъ, происходило невыразимое смятеніе. Десятка полтора оленей, заложивъ на спину вѣтвистые рога, въ безумномъ ужасѣ неслись во весь опоръ по дорогѣ, толкая и сбивая другъ друга съ наѣзженной тропы. Три или четыре пыжика, спокойно пасшихся на косогорѣ, увидѣвъ бѣгущихъ товарищей, быстро сбѣжали къ нимъ на встрѣчу, очевидно, желая узнать, въ чемъ дѣло, и были увлечены ихъ стремленіемъ. Болѣе опытные быки, не поддаваясь суетному любопытству, напротивъ, быстро карабкались на косогоръ, торопясь поскорѣе скрыться подъ надежную защиту лѣсной чащи.

Изъ-за крутого поворота дороги съ трескомъ вылетѣла длинная и узкая нарта, увлекаемая дюжиною черныхъ косматыхъ собакъ. Зубастые скакуны, привязанные попарно къ крѣпкому шестисаженному потягу изъ моржевого ремня, такъ и рвались впередъ. Двѣ человѣческія фигуры, уцѣпившись за дугу нарты, волоклись по сторонамъ, упираясь ногами и всѣмъ тѣломъ о каждую неровность дороги въ отчаянныхъ, но тщетныхъ стараніяхъ замедлить быстроту остервенѣлыхъ животныхъ. Собаки мчались впередъ, очертя голову, съ тихимъ, но зловѣщимъ повизгиваніемъ. Пасти ихъ были раскрыты, глаза сверкали, какъ у волковъ. Наиболѣе рѣзвыя подпрыгивали по временамъ всѣми четырьмя ногами вдругъ и какъ то особенно дергались впередъ, стараясь перервать свару. Другія, разстилаясь по землѣ, съ визгливымъ плачемъ вытягивали впередъ лапы, и цѣпко хватались за каждый бугорокъ, чтобы ускорить движеніе надоѣдливой нарты, тяжело волочившейся сзади.

Васька, кубаремъ скатившись съ косогора, ворвался въ потягъ и, схватившись обѣими руками за ремень, тоже распластался по снѣгу, волочась среди бѣгущихъ собакъ, какъ мѣшокъ съ рухлядью.

— Сто-ой, тоо-ой, то-о-ой! — выкрикивалъ онъ протяжно, стараясь успокоить упряжку. Эттыгинъ и другой чукча, въ старой кукашкѣ и потертыхъ мѣховыхъ шароварахъ, съ криками бѣжали на встрѣчу. Двѣ дѣвки, выколачивавшія пологъ, сбѣжали съ косогора и побѣжали вслѣдъ за оленями, издавая рѣзкіе гортанные крики, похожіе на хлопанье бича: хокъ! хокъ! хокъ! и стараясь спугнуть ихъ съ дороги, чтобъ прогнать наверхъ въ безопасную лѣсную чащу. Но обезумѣвшіе олени бѣжали все прямо, путаясь и сбиваясь, какъ прежде. Ихъ длинныя ноги дѣлали удивительные прыжки въ воздухѣ, унося ихъ отъ преслѣдователей. Собаки; видя, что добыча готова ускользнуть, взвыли съ отчаянія, еще наддали, напрягая послѣднія силы, очень удачно обогнули чукчей, бѣжавшихъ на встрѣчу, но въ рѣшительную минуту невольно посторонившихся, и, словно невзначай, налетѣли на какого-то горемычнаго пыжика, который въ сотый разъ сбился съ колеи въ глубокій снѣгъ. Олень тотчасъ же былъ сбитъ съ ногъ и со всѣхъ сторонъ опутанъ потягомъ, нарта остановилась, люди и собаки смѣщались въ одну безпорядочную кучу. Внезапное появленіе этой свирѣпой упряжной своры, олени, безпорядочно разсыпавшіеся по дорогѣ и по прибрежнымъ косогорамъ, группа косматыхъ хищниковъ, копошившихся надъ добычей, и людей, старавшихся отнять добычу у собакъ, все это вмѣстѣ походило скорѣе на сцену изъ фееріи, чѣмъ на дѣйствительность.

Когда я подбѣжалъ, люди успѣли, наконецъ, одержать верхъ. Васька и другой маленькій человѣчекъ, одинъ изъ тѣхъ, которые волочились за дугой нарты, отводили въ сторону потягъ, чтобы подняться наверхъ по тропинкѣ, по которой мы только что спустились. Заѣденный олень лежалъ на землѣ, подергиваясь въ послѣднихъ судорогахъ. Эттыгинъ быстро и сердито лопоталъ по чукотски, проклиная русскую ѣзду и требуя платы за убитое животное.

Васька посмотрѣлъ на него недоброжелательнымъ взглядомъ.

— Опять мечтоваться сталъ! — сказалъ онъ по-русски. — Это какой олень? Худенькій пыжикъ развѣ олень!.. И развѣ ты не хочешь ни разу накормить моихъ собакъ?

Другая фигура изъ волочившихся за нартой, облеченная въ длинный балахонъ изъ черной дабы, достигавшій до пятъ и надѣтый поверхъ вытертой парки[104], копалась теперь въ задкѣ нарты, что-то отыскивая. Эттыгинъ хотѣлъ возразить Васькѣ, но голосъ его пресѣкся. Въ рукахъ этой фигуры, онъ увидѣлъ круглую жестяную посудину съ узкимъ горлышкомъ, похожую на тѣ, въ которыхъ держатъ керосинъ, которую она немного приподняла и снова сунула внутрь, тщательно завернувъ ее въ старую кожаную рубаху.

— Водочка! — осклабился Эттыгинъ. — Водочку привезли! Люблю водочку! — продолжалъ онъ, зажмуривая свои красные глазки, воспаленные отъ нестерпимаго снѣжнаго блеска, съ узкими щелками, совершенно заплывшими гноемъ. — Васька, это твоя водка! Поднеси!

— Какъ-да, поднесу! А пыжика собакамъ скормлю сегодня, а? — заискивающе говорилъ Васька. — Ты вѣдь мой другъ, а?

— Возьми! — сказалъ Эттыгинъ равнодушно, тыкая ногой упавшаго оленя. — Развѣ мнѣ жалко?

Глаза его были прикованы къ жестянкѣ.

— Анюша, налей чашку! — сказалъ Васька, подходя къ нартѣ. Фигура въ длинномъ балахонѣ, оказавшаяся его женой, достала изъ старой нерпичьей сумы бѣлую чайную чашку, осторожно освободила жестяное горлышко изъ-подъ обертки, налила изъ него драгоцѣнную влагу и тотчасъ же заткнула его деревянной пробкой. Эттыгинъ выпилъ ее, какъ воду.

— Еще, еще! — схватился онъ обѣими руками за драгоцѣнную жестянку. Налей еще одну!

Анюша бросила на него звѣрскій взглядъ и, снова ототкнувъ пробку, неохотно налила еще полчашки.

— Мишка, поѣзжай наверхъ! — сказала она своему спутнику, положивъ посудину на прежнее мѣсто. — Да собакъ покрѣпче привяжите! А то сорвутся, бѣда вѣдь! Они всѣхъ оленей передушатъ!

Мишка, молодой мальчикъ съ бѣлокурыми волосами, съ красивымъ, но болѣзненнымъ лицомъ, окончательно повернулъ нарту къ подъему.

— Таймъ, таймъ! Тахъ, тахъ, тахъ! — раздался рѣзкій окрикъ собачьей команды. Собаки полѣзли на косогоръ, направляясь къ стойбищу. Васька и Анюта пошли сзади.

— Почего пріѣхала? — спрашивалъ Васька довольно суровымъ голосомъ. Они не поздоровались съ женой во время ея пріѣзда, и теперь оба позабыли объ этомъ.

— Ѣды не стало, такъ пріѣхала! — угрюмо сказала баба. У насъ на Походской вискѣ сей годъ чистая бѣда! Наказаніе божеское! Ни у людей, ни у собакъ! Всѣ жители упали! Про васъ услышала, сюда пріѣхала. Можетъ, ты мнѣ хоть два оленчика убьешь!

— Я чѣмъ убью? — также угрюмо сказалъ Васька. — Чаю, табаку нѣту! Можетъ, ты привезла?

— Мы сами давно не пьемъ! — возразила баба. — Когда себѣ четверть выпросила у Омчата. Съ тѣмъ и жила до сегодня. А табаку отъ роду!.. Всѣ кисеты выкрошили, да выкурили!.. Братанъ пріѣхалъ изъ Средняго, четыре бутылки далъ, то привезла.

Мы поднялись на гору. Мишка уже былъ на стойбищѣ и, отвязавъ потягъ отъ барана[105] нарты, привязывалъ его прямо къ одному изъ деревьевъ, стоявшихъ вблизи. Собаки, почувствовавъ себя на привязи, спокойно улеглись на снѣгу, свернувшись клубочкомъ. По ихъ теперешнему виду можно было заключить, что это самыя смирныя животныя на свѣтѣ. Чукчанки, въ виду пріѣзда гостей, поспѣшно снимали съ шестовъ сушившійся пологъ, намѣреваясь поставить его въ шатрѣ на обычное мѣсто, тѣмъ болѣе, что солнце близилось къ закату. Оттва накладывала куски мерзлаго мяса въ огромный котелъ, намѣреваясь варить ѣду. Другая жена Эттыгина, молодая высокая чукчанка съ мѣдно-краснымъ загорѣлымъ лицомъ, съ двумя тонкими синими линіями татуировки, выгравированными иглой и спускавшимися отъ вершины лба вдоль щекъ до самого подбородка, съ рубашечными пуговками въ ушахъ вмѣсто серегъ, съ тонкой ниткой мелкаго цвѣтного бисера на полуобнаженной шеѣ, сидѣла на корточкахъ и толкла мерзлое мясо большимъ каменнымъ молотомъ, настоящимъ орудіемъ каменнаго вѣка, приготовляя любимое кушанье чукчей мерзлое мясо, раздробленное на мелкія крошки.

Пологъ, натянутый на кольяхъ, уже принялъ обычную форму четырехугольнаго короба, опрокинутаго вверхъ дномъ. Бабы, ползая внутри, устилали землю двойнымъ рядомъ мохнатыхъ шкуръ, тщательно запихивая подъ нихъ нижніе края полъ. У самого входа онѣ положили два длинные и плоскіе мѣшка, набитые рухлядью, составившіе низкій барьеръ вродѣ порога, который долженъ былъ служить изголовьемъ для спящихъ (чукчи ложатся въ пологѣ головою къ выходу). Передняя пола была подобрана кверху, подвязана тонкими ремешками и неуклюжими складками спускалась внизъ вокругъ отверстія, назначеннаго для входа. Оттва положила на большую желѣзную сковороду цѣлую груду топленаго жира, лежавшаго широкими, тонкими пластами въ деревянномъ корытѣ, и зажгла толстую свѣтильню изъ размельченной гнилушки; лейка загорѣлась яркимъ и чистымъ пламенемъ, не дававшимъ копоти и напоминавшимъ пламя стеариновой свѣчи. Баба внесла ее въ пологъ и поставила на широкую деревянную подставку, на самомъ видномъ мѣстѣ, у задней стѣны, какъ разъ противъ входа.

— Войдите! — позвала она насъ, окончивъ всѣ приготовленія. Русскіе гости, иззябшіе на морозѣ, который усиливался по мѣрѣ приближенія вечера, торопливо полѣзли въ пологъ. Баба отвязала входную полу и опустила ее внизъ, наглухо закрывая тѣсное помѣщеніе. Пологъ паполнился бѣлыми клубами отъ дыханія, потемнившими даже свѣтлое пламя лейки, и сталъ быстро согрѣваться. Я понемногу сталъ снимать лишнюю одежду, стянулъ съ себя верхнюю кукашку, положилъ въ сторону ошейникъ изъ песцовыхъ хвостовъ, рукавицы изъ лисьихъ лапъ, подбитыхъ недопескомъ (молодой песецъ) и т. д.

Со двора пролѣзали все новые, и новые гости, наполняя всѣ углы тѣснаго помѣщенія. Входившіе чинно садились, поджимая ноги и стараясь занимать какъ можно меньше мѣста. Я, какъ почетный гость, сидѣлъ у лейки, какъ разъ противъ Эттыгина, который моргалъ своими красными глазками, мнѣ на встрѣчу, стараясь не смотрѣть на пламя, сіявшее передъ самымъ носомъ. Русскіе гости усѣлись подлѣ меня, а чукчи подлѣ Эттыгина. Мы составляли двѣ группы, разбитыя по народностямъ и, нѣкоторымъ образомъ, противупоставленныя другъ другу.

Началось чаепитіе, составляющее у всѣхъ здѣшнихъ народовъ родъ предисловія къ ѣдѣ и дѣйствительно необходимое для того, чтобы согрѣться послѣ продолжительнаго пребыванія на сорокаградусномъ морозѣ. Оттва достала изъ маленькаго деревяннаго ящика нѣсколько разнокалиберныхъ чашекъ съ отбитыми краями, тщательно завернутыхъ въ невообразимо грязную тряпку, нѣчто вродѣ старой бумажной шали, истертой до дыръ. Разставивъ посуду на большой чугунной жаровнѣ, служившей вмѣсто стола, она палила изъ небольшаго неказистаго чайника съ полуотломленнымъ носкомъ горячую черную жидкость, потомъ прибавила кипятку. Посуда Эттыгина не отличалась многочисленностью. Кому не хватило чашекъ, тѣ пили изъ желѣзныхъ тарелокъ, изъ ковша, изъ сковороды, даже изъ старой пороховой жестянки со срѣзаннымъ верхомъ. Чукчи и русскіе жадно глотали горячую воду, стараясь наполнить драгоцѣнной теплотой всѣ поры своего тѣла. На дворѣ готовились все новые и новые запасы кипятку. Чай, вначалѣ очень крѣпкій, черный, какъ пиво, сталъ свѣтлѣть и скоро обратился въ чуть окрашенную водицу. Клубы горячаго пара, поднимавшіеся надъ чайникомъ, наполнили пологъ густымъ бѣлымъ туманомъ. Въ пологѣ стало тепло, потомъ жарко, потомъ наступила температура арестантской бани или тропическаго болота, наполненнаго міазмами. Распаривавшіеся чукчи снимали безъ церемоніи свои двойныя мѣховыя рубашки, обнажая крѣпкіе неуклюжіе торсы, по обыкновенію покрытые толстыми пластами грязи. Бабы и дѣвки вползали и выползали изъ полога, услуживая мужчинамъ, принимали самыя невѣроятныя позы, вытягивались во весь ростъ по землѣ снаружи, всовывали голову и правую руку въ пологъ, чтобы поспѣшно выпить чашку, и снова исчезали въ наружномъ мракѣ. Оттва, разливавшая чай въ пологу, разогрѣлась пуще мужчинъ и, передернувъ плечами, спустила съ правой стороны свой отрепанный кэркэръ, обнаживъ шею, черную, какъ голенище, и грязную грудь.

Васька съ безобразнымъ лицомъ, изъѣденнымъ оспой, съ вытекшимъ лѣвымъ глазомъ и плѣшивымъ затылкомъ, странно противоречившимъ его ухваткамъ женскаго любезника и удальца, сидѣлъ подлѣ меня. На плечахъ его красовалась ветхая красная рубаха, надѣтая еще осенью и уже достигавшая той роковой минуты, когда она должна была окончательно распасться на куски и расползтись въ стороны.

Жена его, съ широкимъ лицомъ и выдающимися скулами обычнаго на Колымѣ русско-юкагирскаго типа, съ маленькими черными глазками, лишенными бровей, съ широкимъ ртомъ и тонкими, почти совсѣмъ безкровными губами, съ жидкой, но грубой косичкой, какъ будто сплетенной изъ конскаго волоса, была облечена въ сѣрую юбку и какую-то затрапезную кофту, украшенную двумя огромными бѣлыми фарфоровыми пуговицами, похожими на игрушечныя колеса. Такихъ пуговицъ я никогда не видѣлъ въ Россіи. Онѣ дѣлаются неизвѣстно гдѣ, должно быть, нарочно для Колымы, которая украшаетъ ими даже мужскія куртки и пиджаки, сшитые по модному образцу. Одежда Анюши была праздничнымъ нарядомъ, далеко превосходившимъ обычный балахонъ изъ синей дабы, облекающій плечи русской порѣчанки. Мишка помѣстился у самого входа и поминутно высовывалъ голову на свѣжій воздухъ. Онъ былъ слабъ головой и чувствовалъ себя нехорошо въ угарной атмосферѣ полога.

Люди на противуположной сторонѣ сидѣли гораздо тѣснѣе насъ. Эттыгинъ, притиснутый къ задней стѣнкѣ, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь предъ русскими гостями, надѣлъ на свое обнаженное тѣло, за неимѣніемъ рубашки, черный вицмундиръ, купленный имъ за дорогую цѣну у какого-то чиновника, въ гор. Среднеколымскѣ, невообразимо ветхій и рваный, но украшенный новыми желтыми пуговицами съ государственнымъ орломъ. Правительство не хотѣло пожаловать Эттыгина параднымъ кафтаномъ, и онъ самъ пожаловалъ себя имъ, въ видѣ этого вицмундира. Старая тетка Эттыгина, Отаутъ, поблекшая и изсохшая, съ морщинистымъ лицомъ, на которомъ чуть виднѣлись двѣ синія черты, нататуированныя лѣтъ 40 тому назадъ, сидѣла рядомъ, обхвативъ трясущимися руками чашку и поджавъ ноги, обутыя въ толстѣйшіе сапоги, съ оттопыренными щетками. Возлѣ нея сидѣли два тунгуса, Егоръ и Апанай, пришедшіе въ гости изъ тунгусскаго стойбища, расположеннаго на той же вискѣ, на версту повыше, которое всю зиму слѣдавало за чукчами, чтобы питаться крохами съ ихъ стола. Эти тунгусы не имѣли ровно ничего и безъ чукчей давно умерли бы съ голоду. Но Апанай не принадлежалъ къ этому стойбищу. Онъ пріѣхалъ нѣсколько дней тому назадъ, съ рѣки Алазеи, гдѣ у него было нѣсколько десятковъ собственныхъ оленей. Оба они считались самыми сильными шаманами въ ближайшей округѣ, особенно старый Егоръ, видавшій на вѣку всякіе виды, творившій по-русски и по-якутски, бывшій когда-то богачемъ, но давно пропившій все до послѣдняго оленя. Лицо его было совсѣмъ другого типа, чѣмъ у чукчей, блѣдное, продолговатое, съ лукавыми глазами, съ длинными волосами, висѣвшими кругомъ головы безпорядочными космами. Онъ тоже снялъ кукашку, обнаживъ тѣло, тощее, какъ у комара, и, если возможно, еще болѣе грязное, чѣмъ у чукчей. Апанай (Афанасій) былъ гораздо моложе. Глаза его дико горѣли. Взоръ то уходилъ внутрь, то недвижно останавливался, устремляясь куда-то вверхъ, черезъ головы сидѣвшихъ напротивъ людей, какъ будто присматриваясь къ чему-то невидимому для иныхъ взоровъ. Чукчи въ такія минуты боязливо поталкивали другъ друга, испуганно взглядывая по направленію этихъ странныхъ глазъ. Даже Васька, черезъ голову котораго взглядывалъ дикій шаманъ, раза два обернулся и внимательно осмотрѣлъ стѣну за своей спиной. Волосы Апаная были заплетены въ двѣ косы, упадавшія по плечамъ; онъ носилъ національную тунгузскую одежду и, снявъ свой кафтанъ страннаго покроя, узкій на груди и украшенный внизу широкими оттопыренными полами, собранными въ крупныя складки, остался въ одномъ нагрудникѣ, подпиравшемъ шею и переходившемъ внизу въ четырехугольный передникъ, сшитый изъ сѣраго низкошерстнаго мѣха.

Дальше Апаная сидѣли трое молодыхъ парной, пастуховъ Эттыгина, который не любилъ лично присматривать за стадомъ. Поближе сидѣлъ Пуккаль, тоже считавшійся шаманомъ, — маленькій, приземистый, съ темнокоричневымъ лицомъ и гладкоостриженной, почти обритой головой, обрамленной спереди узкой полоской волосъ и украшенной двумя небольшими клочками, похожими на звѣриныя уши. Въ его ушахъ виднѣлись длинныя бисерныя подвѣски, спускавшіяся до плечъ. У Пуккаля было нѣсколько десятковъ собственныхъ оленей, и онъ жилъ у Эттыгина скорѣе въ качествѣ подсосѣдка, чѣмъ настоящаго работника. Тощій и долгій Ранаургинъ, тотъ самый, который недавно хотѣлъ остановить собакъ вмѣстѣ съ Эттыгиномъ, сидѣлъ рядомъ, выставивъ костлявыя колѣни, съ продранными мѣховыми заплатами. Это было признакомъ крайней нищеты, ибо даже самые бѣдные изъ чукчей не носятъ зимою потертой или изорванной одежды: шкуръ на тундрѣ много, и онѣ ничего не стоять. Но жена Ранаургина была подъ стать ему, хворая, безсильная, почти глухая, сильно хромавшая на одну ногу, совсѣмъ задавленная тяжелой долой чукотской женщины. Мужъ ея вѣчно ходилъ въ старой изорванной одеждѣ, ибо она никогда не могла во время приготовить ему новую, пологъ ея протерся до дыръ, собственный кэркэръ давно потерялъ всю шерсть и лоснился отъ сала. Самъ Ранаургинъ былъ бѣднѣе всякаго тунгуса: у него не было даже собственной пары пряговыхъ оленей, а между тѣмъ старый Руккватъ, его отецъ, владѣлъ трехтысячнымъ стадомъ. Но Рукквата унесла «долгозубая старуха», прокочевавшая по тундрѣ на красныхъ оленяхъ десять лѣтъ тому назадъ (по просту говоря — оспа), и Ранаургинъ остался послѣ него маленькимъ десятилѣтнимъ мальчикомъ. Плохо охраняемое стадо растаяло, какъ комъ снѣга подъ майскимъ солнцемъ, и теперь сынъ Рукквата долженъ былъ изъ милости сторожить чужія стада, питаясь худомозглыми пыжиками, которые годились на пищу развѣ собакамъ, но всегда выпадали на долю его шатра при очередномъ убоѣ.

У входной стѣнки сидѣлъ Эуръ, маленькій, корявый, съ совершенно животнымъ выраженіемъ лица, съ большими оттопыренными ушами, какъ у летучей мыши. Полтора года тому назадъ, Эуръ высваталъ у Эттыгина дочь, обязавшись ему, какъ нѣкогда Яковъ Лавану, сторожить его стада въ теченіе трехъ лѣтъ. Но бракъ считался дѣйствительнымъ со дня договора, и молодая Тытынна (игла) спала не только, съ Эуромъ, но даже съ его другомъ Пуккалемъ, не имѣвшимъ собственной жены. Это случалось каждый разъ, какъ Эуръ уходилъ ночевать въ стадо, т. е. по меньшой мѣрѣ пять разъ въ недѣлю, ибо Эура, выкупавшаго себѣ жену нечего было щадить. Узы дружбы, соединявшей его съ Пуккалемъ, превратились, благодаря этой оригинальной формѣ брака, въ узы родства, дававшаго даже право наслѣдства послѣ такого смѣннаго товарища въ бракѣ.

Лица чукчей не отличались рѣзкостью признаковъ монгольской расы: глаза были прорѣзаны прямо, носы имѣли довольно почтенный размѣръ, но ихъ никакъ нельзя было назвать красавцами. Черты ихъ были грубы, словно вытесаны топоромъ, лица имѣли широкую лунообразную форму. Узкій, покатый лобъ уходилъ назадъ, переходя въ квадратный, словно приплюснутый черепъ, маленькіе глазки не имѣли никакого выраженія, широкіе рты часто разѣвались, обнажая крѣпкія клыкастыя челюсти, легко разгрызающія твердыя оленьи кости. Что-то неуклюжее, несимметричное было въ каждой головѣ и въ каждой фигурѣ. Бѣглому взгляду казалось, что и руки, и ноги, и голова каждаго изъ нихъ прикрѣплены какъ-то не у мѣста, или что у нихъ обѣ руки только лѣвыя и обѣ ноги тоже лѣвыя, и все тѣло состоитъ изъ двухъ лѣвыхъ половинъ, не совсѣмъ удачно пригнанныхъ другъ къ другу.

Чаепитіе продолжалось добрыхъ полтора часа. Когда, наконецъ, нѣсколько огромныхъ чайниковъ кипятку были опорожнены, Оттва допила всѣ остатки изъ разнообразныхъ сосудовъ, тщательно облизала чашки, собирая языкомъ всѣ крошки спитаго чая, завернула вытертую посуду въ ту же тряпку и бережно сунула ее въ ящикъ. Женская рука, просунувшись изъ подъ полы полога, протолкнула на середину огромную сковородъ, на которой лежала цѣлая гора толченаго мерзлаго мяса. О ложкахъ не было и помину, гости ѣли руками, погружая ихъ въ порошкообразную массу и каждый разъ тщательно облизывая полурастаявшія крошки, приставшія къ концамъ пальцевъ. Между тѣмъ бабы на дворѣ, притащивъ изъ подъ горы пыжика, назначеннаго на кормъ собакамъ, достали изъ него внутренности, намѣреваясь приготовить ихъ для параднаго угощенія. Когда мерзлое мясо было съѣдено, со двора стали слѣдовать одинъ за другимъ всевозможные виды hors d'oeuvre'овъ, быстро приготовленныхъ по всѣмъ правиламъ чукотскаго кулинарнаго искусства. Тутъ были и головной мозгъ, который Оттва разорвала на мелкія кусочки своими черными, какъ сама грязь, руками и положила на тарелку, оленьи глаза, видъ которыхъ внушалъ содроганіе, большіе, круглые, съ кровавыми бѣлками и мелкими обрывками связокъ; почки и печень, нарѣзанныя ломтиками, носовые хрящи, мелко изрубленные ножомъ. Самое видное мѣсто занимали свѣжеободранныя ноги, которыя болѣе почетные гости разобрали по рукамъ и, вооружившись огромными ножами, стали отдирать и разгрызать жесткія связки съ искусствомъ и остервенѣніемъ, которыя сдѣлали бы честь любой собакѣ. Обглодавъ жилы, обѣдающіе стали разбивать спинкой тяжелаго ножа костяныя трубки для того, чтобы извлечь кымель (костный мозгъ), составляющій наиболѣе драгоцѣнное лакомство чукотскаго меню. Разбивъ кость, они обязательно передавали ее хозяйкѣ, которая вынимала круглую полоску мозга и, разорвавъ на кусочки, прежнимъ порядкомъ раздавала присутствующимъ.

Сама Оттва во всѣхъ этихъ лакомыхъ блюдахъ не принимала никакого участія и ограничивалась тѣмъ, что каждый разъ тщательно собирала крошки, оставшіяся отъ мужчинъ, и запихивала ихъ въ ротъ. Только старая Отаутъ, истинная владѣтельница большой частію оленьяго стада, пасшагося вокругъ стойбища, сидѣвшая рядомъ съ Эттыгиномъ на почетномъ мѣстѣ, имѣла право ѣсть вмѣстѣ съ мужчинами.

Послѣ закусокъ послѣдовала серьезная трапеза. Цѣлая гора полусваренныхъ кусковъ мяса, наваленныхъ на ту же сковороду, явилась среди полога. Баба срѣзывала куски мякоти, немилосердно тиская и комкая мясо своими липкими руками, и крошила ихъ на мелкіе кусочки, чтобы мужчинамъ было удобнѣе ѣсть. На долю женщинамъ оставались кости и объѣдки. Вмѣстѣ съ мясомъ женское населеніе проникло въ пологъ и, разобравъ кости, принялось ихъ глодать. Гора мяса на сковородѣ дважды исчезала и дважды появлялась вновь, пополняясь изъ невидимаго запаса такой же таинственной рукой, просовывавшейся въ пологъ снаружи. Очевидно, на дворѣ еще оставались бабы, которымъ не было мѣста въ пологѣ.

Чукчи ѣли съ торопливымъ остервененіемъ, съ какими-то отвратительными всхлебываніями послѣ каждаго куска, яростно разгрызая зубами кости. Бабы разбивали спинкой ножа костныя трубки, чтобы извлечь оттуда мозгъ, который отдавали мужчинамъ, обсасывая только жиръ, текшій по пальцамъ.

— Отчего мало варили? — проворчалъ Эттыгинъ, снимая со сковороды послѣдній кусокъ. — Принесите хоть крови!

Черезъ минуту таинственная ручка, принявъ опустѣвшую сковороду, протолкнула ее обратно въ пологъ, наполненную оригинальнымъ кушаньемъ изъ опаленныхъ губъ и копытъ, мелко накрошенныхъ и облитыхъ свѣжей кровью недавно убитаго оленя. Пастухи и бабы, которые чувствовали еще голодъ, дружно накинулись на вновь принесенное блюдо и скоро выпачкались въ немъ до ушей, напоминая общество пирующихъ людоѣдовъ, только что опустошившихъ жилы закланной жертвы.

Эттыгинъ ѣлъ неохотно. Мысли его были чѣмъ-то поглощены.

— Гдѣ Васька? — спросилъ онъ вдругъ.

Я уже нѣсколько минутъ чувствовалъ, что мнѣ стало свободнѣе сидѣть, и теперь понялъ, что это произошло отъ удаленія Каурова, который очень ловко выскользнулъ изъ полога.

Анюша скорчила недовольную гримасу.

— Гдѣ будетъ? Однако, у нарты стоитъ, съ фляжкой цѣлуется! — проговорила она по-русски. Эттыгинъ, почти ничего непонимавшій по-русски, все-таки утвердительно кивнулъ головой. Онъ хорошо зналъ и самъ, куда могъ скрыться Васька. Не говоря ни слова, онъ натянулъ свою кукашку на голову и торопливо скользнулъ изъ полога. Только бѣлыя пятки его сверкнули передъ глазами. Сосѣди не обратили вниманія на его исчезновеніе и продолжали пировать надъ сковородой. Пологъ былъ наполненъ запахомъ пота, вонью распарившагося человѣческаго тѣла, испареніями горячей нищи, промозглымъ зловоніемъ оттаявшихъ оленьихъ шкуръ и еще, Богъ знаетъ, какими запахами. Дышать было нечѣмъ. Мишка высунулъ голову изъ полога наружу и такъ и остался въ этомъ положеніи, не рѣшаясь вернуться обратно. Я кое-какъ проползъ къ выходу и, приподнявъ край шкуры, тоже высунулся на улицу, обдаваемый ледянымъ дыханіемъ сорока-градуснаго мороза. Но моя голова была крѣпче Мишкиной, и я разсудилъ вернуться къ покинутымъ мною сосѣдямъ, тѣмъ болѣе, что наши вытянутыя рядомъ тѣла сильно стѣсняли Анюшу, сидѣвшую въ промежуткѣ. Отсутствіе Эттыгина продолжалось недолго. Но когда онъ вернулся, въ его лицѣ и манерахъ была замѣтна явственная перемѣна. Забравшись въ пологъ, онъ вмѣсто того, чтобы сѣсть, выпрямился во весь свой, впрочемъ, очень маленькій ростъ, подпирая головой невысокую крышу.

Одна нога его попала въ самую середину сковороды и скользнула по размазанной крови, упираясь носкомъ въ желѣзные края. Ранаургинъ посмотрѣлъ съ упрекомъ вверхъ, но сказать ничего не рѣшился, только принялся усиленно выгребать пальцами остатки крови изъ подъ жесткой щетинистой подошвы сапога. Но Эттыгину было мало того, что онъ самъ стоялъ на сковородѣ. — «Встаньте!» — сказалъ онъ повелительно. Не долго думая, онъ опустилъ внизъ руки и, поймавъ за волосы двухъ ближайшихъ сосѣдей, потянулъ ихъ кверху. Остальные не заставили себя просить и встали сами. Ранаургинъ въ послѣдній разъ провелъ ладонью по сковородѣ и, забравъ сколько могъ крови, всталъ на ноги и принялся тщательно облизывать свою руку. Я равнодушно смотрѣлъ на группу, стоявшую передо мной въ самыхъ нелѣпыхъ позахъ, подъ низенькой крышкой полога. Каждый разъ, когда Эттыгинъ напивался, онъ продѣлывалъ передо мной ту-же самую сцену.

— Великій начальникъ! — сказалъ Эттыгинъ. — Открой намъ свое ухо! Мы всѣ стоимъ передъ тобой, и у насъ во рту одинъ языкъ! Мы хотимъ просить великою просьбою на русскихъ гостей, которые пріѣзжаютъ къ намъ за торгомъ! Ты напиши наше слово на большую бумагу и пошли ее Солнечному Владыкѣ, чтобы онъ узналъ объ обидѣ своихъ людей. Сердитая вода — худая вода, и люди на тундрѣ всѣ обѣднѣли отъ нея. На Камень мало ѣздятъ русскіе купцы, и всѣ люди тамъ богаты оленями, а мой народъ сталъ бѣденъ… Зачѣмъ купцы возятъ водку? Глаза увидятъ, душа захочетъ, тогда житель отдастъ все!

Онъ долго говорилъ на эту тему, кланяясь и заставляя кланяться другихъ, которые, впрочемъ и безъ того стояли, сильно наклонившись впередъ.

Я безстрастно слушалъ рѣчи Эттыгина, не считая даже за нужное повторять мое прежнее увѣреніе, что я вовсе не великій начальникъ и не уполномоченъ принимать такія жалобы. Я ожидалъ, когда онъ закончитъ свою рѣчь послѣдней заключительной просьбой, а именно попроситъ, чтобы я угостилъ его хоть получашкой водки, ибо умъ «великаго начальника» хорошо знаетъ, гдѣ ее можно найти, и сердце его можетъ потребовать ее, напримѣръ, отъ казака, который не смѣетъ противиться начальству, такъ какъ онъ казакъ и получаетъ паекъ и т. д. Но услышать обычное заключеніе пьяныхъ жалобъ чукотскаго старосты мнѣ не пришлось на этотъ разъ. На дворѣ раздался оглушительный вой дюжины собачьихъ глотокъ Мишкиной упряжки, которому вторили разсѣянные голоса чукотскихъ собакъ, привязанныхъ тамъ и сямъ у опрокинутыхъ саней. Парни, сунувъ головы въ кукашки, проворно нырнули изъ полога. На стойбищѣ всегда можно опасаться нападенія волковъ на оленье стадо, и пастухамъ приходится вѣчно быть на сторожѣ.

Но на этотъ разъ переполохъ произошелъ не отъ волковъ. Ку-ухъ! ку-ухъ! — послышалось протяжное гарканье[106], сопровождаемое мягкимъ шуршаніемъ полозьевъ по снѣгу. Черезъ минуту Пуккаль подбѣжалъ къ пологу, наскоро просунулъ голову внутрь и, радостно сообщивъ: «Хечька пріѣхалъ, водку привезъ!» — такъ же быстро исчезъ вновь. Черезъ нѣсколько минутъ въ пологъ проползъ новый гость, высокій, плотный человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ лицомъ тоже крайне обезображеннымъ оспой, повредившей, какъ и у Васьки, лѣвый глазъ. То былъ Ѳедоръ Ошеловъ, извѣстный на тундрѣ подъ именемъ Хечьки (Ѳедька), одинъ изъ мелкихъ скупщиковъ выпоротка, песца и прочей чукотской пушнины. Ѳедька былъ мастеръ на всѣ руки: и промышленникъ, и собачій каюръ, и даже борецъ, съ молоду очень любившій участвовать въ состязаніяхъ, до которыхъ и чукчи, и тунгусы большіе охотники. Среди неуклюжихъ чукчей и тощихъ тунгусовъ его статная фигура производила пріятное впечатлѣніе, почти выкупавшее безобразіе рябого лица.

Даже среди нижнеколымскихъ порѣчанъ Ѳедоръ выдавался пристрастіемъ къ карточной игрѣ, за которой проводилъ дни и ночи полярной зимы, когда порѣчанину и дѣлать-то больше нечего. Онъ считался великимъ искусникомъ «козла» и собиралъ въ теченіи зимы посильную дань со всѣхъ своихъ партнеровъ, разныхъ казаковъ и мѣщанъ, живущихъ въ крѣпости по сосѣднимъ заимкамъ. Но весной, во время пріѣзда на анюйскую ярмарку купцовъ и властей изъ Среднеколымска, онъ каждый разъ отдавалъ всю эту дань «столичнымъ» игрокамъ, съ значительной приплатой изъ собственнаго кармана. Въ свободное отъ картъ время Ѳедоръ занимался мелкой торговлей на тундрѣ, кредитуясь для этого у среднеколымскихъ купцовъ на нѣсколько сотъ рублей.

Не смотря на выгодность этой торговли, имѣвшей, впрочемъ, очень незначительные размѣры, барышей съ нея не хватало даже для пополненія карточныхъ дефицитовъ, и Ѳедоръ сводилъ концы съ концами только благодаря торговлѣ водкой, въ которой онъ спеціализировался и которая въ нижнеколымскомъ округѣ даетъ барыши по истинѣ громадные. Въ Нижнеколымскѣ, собственно говоря, продажа спиртныхъ напитковъ воспрещена, но Ѳедоръ ежегодно выписывалъ двѣ или три фляги[107] спирту «для собственнаго потребленія», «разсыропливалъ» ихъ содержимое водой и на каждой бутылкѣ наживалъ 300 или 400 процентовъ барыша.

Ѳедоръ пролѣзъ на почетное мѣсто и сѣлъ рядомъ съ Эттыгиномъ, оттѣснивъ старую тетку. Въ пологъ набилось народу больше прежняго. Пуккаль и Ранаургинъ тоже вернулись вслѣдъ за Ѳедькой, только Эура не было: онъ ушелъ, по обыкновенію, «въ ночное».

Собаки, завывавшія на дворѣ, очевидно, обрадывались поводу дать одинъ изъ тѣхъ ужасныхъ концертовъ, о которыхъ не слышавшій не имѣетъ никакого понятія. Ѳедькины собаки тоже присоединились къ дикому хору. Три десятка визгливыхъ глотокъ, надрываясь отъ усердія, издавали ужасающіе звуки, способные потрясти небо и землю. Старые псы лаяли отрывистымъ хриплымъ басомъ. Молодые щенки выводили тончайшимъ фальцетомъ унылыя, безконечно долгія рулады, надрывавшія душу и улетавшія въ недосягаемую высоту. То былъ чудовищный гимнъ дѣтей мрака, воспѣвавшихъ свое иго и морозныя узы. Я готовъ былъ заткнуть уши и забиться головою подъ шкуры, чтобы не слышать его…

— Здравствуй, другъ, — сказалъ Ѳедоръ, совершивъ церемонію привѣтственнаго прикладыванія щекъ крестъ на крестъ, замѣняющую поцѣлуй на тундрѣ. — Тебя давно не видалъ, соскучился, повидать пріѣхалъ! — говорилъ онъ льстивымъ голосомъ, изображая сладкую улыбку на своемъ хитромъ лицѣ..

— А гостинца привезъ? — спросилъ Эттыгинъ, который, повидимому, не могъ думать ни о чемъ другомъ, кромѣ водки.

— Другу, да не привезу? — отвѣтилъ Ѳедоръ и, вытащивъ изъ-за пазухи зеленую бутылку, передалъ ее Эттыгину.

Бутылка была весьма коварнаго свойства. По виду она совсѣмъ походила на шампанку, но была меньше ея объемомъ, съ короткимъ горлышкомъ и огромнымъ выемомъ на днѣ, значительно уменьшавшимъ ея вмѣстимость.

Но подслѣповатые глазки Эттыгина сразу оцѣнили коварство бутылки.

— Зачѣмъ маленькую бутылку привезъ? — зарычалъ онъ, схвативъ, однако, подарокъ и прижимая его къ груди обѣими руками. — Зачѣмъ не привезъ большую?..

— А ты мой тятя! — смиренно возразилъ Ѳедоръ. — Я передъ тобой все равно собака! Сказалъ: большую, въ другой разъ привезу большую. Теперь иной посуды дома не случилось!

Эттыгинъ налилъ чашку и выпилъ ее залпомъ.

— Посмотримъ! — сказалъ онъ, — какая водка! И намочивъ палецъ прямо изъ бутылки, подносъ его къ огню. Голубоватое пламя вспыхнуло около пальца.

— Не жжетъ! — сказалъ Эттыгинъ. — Вотъ я изъ Средняго взялъ флягу, да пробовалъ, такъ палецъ горитъ вмѣстѣ. Вотъ водка!

— Видишь, какъ бредитъ! — сказалъ Васька. Это надъ подаркомъ такъ согнушается! Сказано, нехристь!

Ѳедоръ только покачалъ головой и не отвѣтилъ ни слова.

Началась попойка. Эттыгинъ пилъ съ собачьей жадностью, но считалъ за нужное угощать также почетныхъ гостей, хотя, подъ предлогомъ большого почета, поилъ ихъ не изъ чашки, а изъ мѣдной чарки, которую велѣлъ бабѣ достать изъ посуднаго ящика. Я рѣшительно отказался отъ вонючей сивухи, способной возбудить рвоту при первомъ глоткѣ. Васька тоже долго отнѣкивался, потомъ выпилъ. Выпили и Ѳедоръ, и Егоръ, и старая Отаутъ. Эттыгинъ началъ пьянѣть, и буйство его дикой природы проснулось и вырывалось наружу. Ему хотѣлось задирать всѣхъ и каждаго. Но на первый разъ онъ счелъ за лучшее начать съ низшихъ членовъ общества.

— Ранаургинъ, ты худой человѣкъ! — заговорилъ Эттыгинъ. — Ты мое мясо ѣшь, ты худой человѣкъ! Отчего ты не въ стадѣ. Ты всегда хочешь сидѣть въ пологу! Каждую ночь спать съ бабой! Съ бабой спать станешь, какой пастухъ будешь?..

Ранаургинъ не отвѣчалъ ни слова.

— Ты воръ! — продолжалъ Эттыгинъ, повысивъ діапазонъ обвиненій. — Ты у меня укралъ десять оленей и отдалъ ихъ Ванчеру. Ты тунгусовъ къ моимъ оленямъ прикармливаешь!.. Твое сердце не любитъ оленей. Ты слишкомъ любишь спать! Дома съ бабой спишь, въ стадо придешь, спишь!.. Худой человѣкъ! Лѣнивыя ноги, незрячіе глаза, тяжелая поясница!

Руккватовъ сынъ молчалъ и, кажется, плохо слушалъ слова хозяина. Bee время онъ, не отрываясь, смотрѣлъ жадными глазами на зеленую бутылку, которая быстро пустѣла и изъ которой ему не досталось ни капли.

— А ты, Пуккаль, ѣздилъ на Анюй? — продолжалъ Эттыгинъ, обращая свое нападеніе на новое лицо. — Зачѣмъ даромъ оленей гонялъ? Зачѣмъ ничего не привезъ оттуда? Ни бѣличьяго хвоста, ни лисьей лапы! Два мѣсяца даромъ провелъ! Худой человѣкъ! Пустой человѣкъ! выпотрошенный желудокъ!

Пуккаль низко опустилъ голову и тряхнулъ своими длинными подвѣсками. Но Эттыгинъ умилостивился и налилъ ему чарку. Онъ опрокинулъ ее въ ротъ и хотѣлъ уже проглотить ея содержимое, какъ вдругъ его остановила рука Ранаургина, безмолвно требовавшаго своей доли.

Пуккаль безпрекословно выпустилъ изо рта часть водки обратно въ чарку и подалъ ее Ранаургину.

— Васька! — закричалъ Эттыгинъ, чувствовавшій все большую и большую злобу. — Давай водки! Ты много дней мою ѣду ѣшь! Пои меня водкой! Не то убирайся вмѣстѣ со своей бабой на свою голодную землю!

Васька посмотрѣлъ на него злыми глазами.

— Ужо, ужо! — сказалъ онъ; однако, не тронулся съ мѣста.

— Вы нищіе! — кричалъ Эттыгинъ, — вы всѣ только нашу ѣду ѣдите! Дай водки, Васька! Сейчасъ!! Принеси!!..

— Хорошо! — отвѣтилъ Васька, но взглянулъ на него еще свирѣпѣе. У русскихъ принято въ разговорѣ не противорѣчить чукчамъ, что бы они ни говорили. Тѣмъ не менѣе, несмотря на утвердительные отвѣты Васьки, видно было, что еще одинъ окрикъ со стороны Эттыгина — и начнется драка.

— Анюша! — началъ опять Эттыгинъ. — Дай рыбки! хочу ѣсть рыбку! Тащи! У тебя есть! Вотъ сковорода! Сейчасъ принеси! Кроши!..

Дикій человѣкъ расходился и сознавалъ себя властелиномъ.

— Я всѣхъ голодныхъ кормлю! Я русаковъ сорокъ лѣтъ кормилъ, самъ бѣденъ сталъ! Кормите меня рыбкой! Больше не дамъ оленины!..

— Анюша посмотрѣла на него еще злѣе, чѣмъ ея супругъ.

— Я въ первый разъ вижу этотъ твой домъ! — возразила она сердито. — Зачѣмъ ты говоришь понапрасну такъ много словъ?.. Охъ жалко, я настояще не знаю по чукотски! Я-бы тебя выговорила! — прибавила она уже по русски.

Женщина оказалась бойчѣе мужчинъ.

— Чтожъ дѣлать? — подхватилъ Ѳедоръ. — Какъ мы, значитъ, всѣ имъ подвластны. Потому, промышляй, не промышляй, до весны все равно не хватитъ. А тутъ еще собаки. Безъ оленей наплачешься. Такъ ужъ намъ надо угождать имъ!..

Но Эттыгинъ уже перешелъ къ другому предмету.

— Лаымэръ![108] — обратился ко мнѣ неукротимый старикъ. — Ты все пишешь!.. Напиши комиссару, чтобы онъ моихъ триста оленей отдалъ! Уже десять лѣтъ, какъ я заплатилъ сто оленей, да Эункэу по моему слову далъ сто, да сто отдалъ Аттанъ. Все равно, я далъ всѣ триста! А кафтана все нѣтъ, да нѣтъ. Говоритъ, на будущій годъ! А я считаю, что онъ совсѣмъ не написалъ Солнечному Владыкѣ, что чукотскій староста Эттыгинъ отдалъ голоднымъ русскимъ триста оленей… Это все равно, что у меня украли! Не даютъ кафтана, давайте оленей назадъ!.. Ой! будемъ шумѣть! — неожиданно крикнулъ онъ. — Будемъ кричать! Сегодня праздникъ! Водка есть! У Хечьки есть! У Васьки есть! Много есть!.. Лаымэръ, давай сухарей и сахару!..

Я насыпалъ на тарелку жесткихъ ржаныхъ сухарей изъ моего скуднаго дорожнаго запаса. Попойка разыгрывалась.

Ѳедоръ принесъ боченокъ, въ которомъ было еще три бутылки, и отдалъ его Эттыгину. Даже Пуккаль успѣлъ напиться и дикимъ голосомъ вопилъ какую-то нелѣпицу, воспѣвая лейку и стѣны полога, боченокъ водки и рюмку, которую держалъ въ рукахъ. Я молча наблюдалъ за дѣйствіями всей подпившей компаніи.

— Вася! — сказалъ Ѳедоръ. — Надо веселить барина! И мы запоемъ!

— Запоемъ! — согласился Васька. — Только стару пѣсенку! Баринъ стары пѣсни любитъ!

И, откинувъ назадъ голову, онъ затянулъ тончайшимъ фальцетомъ жалобно наивный мотивъ «Скопиной пѣсни».

Странно и печально зазвенѣла пѣсня древней Москвы, полная отраженіемъ чувствъ и впечатлѣній совершенно иного порядка, среди этой грубой обстановки вылетавшая изъ устъ порѣчанина, почти такого же дикаря, какъ и окружавшіе его чукчи, Какъ будто внезапный лучъ свѣта прорѣзался среди безобразной мглы, въ которой погрязъ и я самъ, и все окружающее меня.

Но Васькѣ не пришлось допѣть до конца своей пѣсни.

Общее вниманіе привлекъ на себя тунгусъ Егоръ, который, подвыпивъ, расхвастался своимъ шаманскимъ искусствомъ:

— Я великій шаманъ! — кричалъ онъ. — Истыкайте меня всего ножами! Вотъ мое брюхо! распорите его ножомъ! Мнѣ все ни почемъ! Я живой буду! Только на столъ положите сто рублей! Вотъ мое брюхо! Колите ножомъ! Я не боюсь! Пропаду, пускай! Ладно!.. По крайней мѣрѣ у моихъ дѣтей ѣда будетъ! — закончилъ онъ не совсѣмъ логично.

— Выпей водки! — приставалъ къ ному Эттыгинъ.

— Мнѣ водки не надо, мнѣ надо ѣду! — закричалъ тунгусъ, однако, съ жадностью схватилъ чарку и выпилъ что то ужъ въ десятый разъ.

— Какую тобѣ ѣду? — завизжалъ Эттыгинъ. — Вы, тунгусы, и такъ, какъ собаки, вытаскиваете мясо изъ нашего котла! — Васъ убить надо!

Молодой тунгусъ, державшій въ рукахъ рюмку и собиравшійся ее выпить, рѣзкимъ движеніемъ бросилъ ее на сковороду.

— Ты чего кричишь? — спросилъ онъ тихимъ, но зловѣщимъ голосомъ: — Хочешь, я тебя съѣмъ!

— Зачѣмъ ты льешь водку, проклятый? — заревѣлъ Эттыгинъ.

— Сердце у тебя выну и скормлю собакамъ! — возвысилъ голосъ тунгусъ. — Душу твою разорву на четыре части и разбросаю по сторонамъ!

Эттыгинъ разсвирѣпѣлъ.

— Ты дьяволъ! — завопилъ онъ не своимъ голосомъ. — Я тебя зарѣжу! — И, схвативъ полуаршинный ножъ, лежавшій на шкурѣ подлѣ него, онъ бросился на тунгуса.

— Будетъ тебѣ, дьяволъ! — сказалъ Ѳедоръ по-русски и ловкимъ движеніемъ выбилъ ножъ изъ его нетвердой руки. — Ты чего, ыкыргаулинъ, что ли? рѣзать людей задумалъ? — сказалъ онъ Эттыгину.

Эттынринъ сразу утихъ.

— А зачѣмъ онъ водку проливаетъ? — бормоталъ онъ. — Здѣсь не Якутскъ! Водка дорога!

И, поднявъ сковороду на уровень своего рта, онъ выхлебнулъ изъ нея пролитую водку, смѣшанную съ остатками крови и цѣлой кучей оленьей шерсти.

— Якутскъ далеко! — повторилъ онъ, улыбаясь, и посмотрѣлъ побѣдоносно по сторонамъ, какъ будто совершивъ какой то подвигъ. — Тебѣ какая ѣда нужна? — обратился онъ опять къ Егору, что то припомнивъ. — А куда ты дѣлъ семьдесятъ оленей, которыхъ получилъ отъ моего брата за дѣвку? Неужели всѣхъ проигралъ въ карты?

— Полно безумное говорить! — разсердился Егоръ. — И одного не проигралъ въ карты! Все на водку ушло и теперь на водку идетъ! Полно кричать! Хочешь пить? Вотъ моя бутылка! Пей!

И онъ поставилъ на столъ бутылку, вынутую изъ-подъ полы, которую успѣлъ пріобрѣсти отъ Васьки, какъ послѣ я узналъ, въ обмѣнъ за одного изъ десяти пряговыхъ оленей, еще уцѣлѣвшихъ у него отъ прежняго стада.

Пирующіе приходили и уходили. Только Ранаургинъ не слѣдовалъ за ними и печально сидѣлъ въ опустѣвшемъ пологу. Васька тоже остался и пододвинулся къ сыну Рукквата.

— Зачѣмъ это Эттыгинъ съ тобой такъ худо разговариваетъ? — подзадоривалъ онъ молодого пастуха. Пьяный худо разговариваетъ, трезвый худо разговариваетъ… Зачѣмъ слушаешь, какъ тебѣ говорятъ худыя слова, будто ты дѣвка?..

Ранаургинъ поддакивалъ, но плохо слушалъ слова Васьки. Онъ думалъ о боченкѣ, который унесли изъ полога, и соображалъ, сколько тамъ еще осталось и достанется ли на его долю хоть нѣсколько капель. У чукчей считается большой обидой, если при выпивкѣ кому нибудь изъ присутствующихъ не поднесутъ ни капли, хотя бы на столько, чтобы замочить губы.

Пьяная компанія вернулась и продолжала попойку. Только Апаная не было.

— Давайте бороться! — кричалъ Егоръ. — Даромъ я тунгусъ, а давайте бороться! Я хоть старый человѣкъ, а постою за себя!

— Э, врешь! Русскіе лучше васъ! — сказалъ Ѳедоръ, блеснувъ единственнымъ глазомъ. — Если станемъ бороться, — да мы всю землю вашей спиной вымѣряемъ! Вотъ давайте лучше побѣжимъ до Лакеева объ закладъ, кто кого покинетъ! Ставлю десять рублей! А станемъ бороться, — да мы отъ васъ лоскутьевъ не найдемъ!.. Правда Васька? — спросилъ онъ казака.

Будь здѣсь какіе нибудь чукчи поудалѣе, дѣло не обошлось бы безъ драки, но, какъ нарочно, Эттыгинъ и его пастухи были люди слишкомъ ничтожные, чтобы состязаться съ Ѳедькой.

— Ты, Пуккаль, слушай и молчи! — ядовито заговорилъ Эттыгинъ. — Когда русскіе говорятъ, ты молчи и бойся, потому что они лучше тебя. Когда русскіе и тунгусы говорятъ тебѣ съ обидой, ты молчи и бойся, какъ трусливая дѣвка!

Но Пуккаль дѣйствительно молчалъ, несмотря на всѣ поддразниванія старика.

— Гдѣ Апанай? — вдругъ спросилъ Эттыгинъ съ замѣтнымъ безпокойствомъ. — Почему онъ не пьетъ съ нами? Пойдемъ искать его!

Вся толпа опять вылѣзла изъ полога. Я послѣдовалъ за ними. Апаная мы нашли въ сосѣднемъ пологу, гдѣ онъ сидѣлъ у лейки и угощалъ самъ себя водкой изъ чашки, которую ему удалось купить у казака. Онъ наливалъ изъ чашки нѣсколько капель въ рюмку, ставилъ ее на тарелку, потомъ приглашалъ самъ себя выпить, какъ будто обращаясь къ постороннему лицу, бралъ рюмку, подносилъ ее ко рту съ невнятнымъ бормотаніемъ и дѣлалъ медленный глотокъ. Все это имѣло цѣлью по возможности продолжить наслажденіе напиткомъ, ибо въ чашкѣ оставалось уже очень мало.

Однако, увидѣвъ эти манипуляціи, Эттыгинъ замѣтно струсилъ. «Не надо худое думать! — заискивающе сказалъ онъ шаману. — Лучше выпей!» И онъ налилъ большой чайный стаканъ и поднесъ его Апанаю.

— И боченокъ тоже твой! Онъ поставилъ деревянный бочонокъ около шамана на оленью шкуру, предварительно встряхнувъ его, чтобы доказать, что въ немъ есть еще водка.

Апанай величественно принялъ стаканъ.

— То то! — сказалъ онъ. — Не надо слишкомъ много говорить! Пей да молчи! А съ шаманами не ссорься. — Пойдемъ опять въ твой пологъ! — прибавилъ онъ, мимоходомъ допивая и свою чашку и подхвативъ боченокъ подъ мышку. Мы вернулись въ пологъ Эттыгина, который все таки былъ больше. Попойка дошла до апогея.

Егоръ припалъ ко мнѣ на грудь и совалъ мнѣ въ ротъ свои мокрые усы, вонявшіе сивухой.

— Начальникъ! — говорилъ онъ. — Я знаю, ты хочешь ѣхать далеко. Дай мнѣ четыре рубля, и я призову тебѣ на помощь всѣхъ своихъ духовъ. И того, что клекочетъ, какъ щеглокъ, и того, что каркаетъ, какъ воронъ, и того, что стучитъ, какъ желна, и того, что кичетъ, какъ лебедь!.. Ты вѣдь знаешь!

Компанія мало по малу расходилась, одолѣваемая опьяненіемъ и сномъ. Мишка, который все время смотрѣлъ на эти дикія сцены широкораскрытыми, немного испуганными глазами, задремалъ въ уголку, съежившись, какъ котенокъ. Ѳедоръ ушелъ спать въ пологъ Эура.

Оттва уложила въ другомъ углу двухъ своихъ маленькихъ сыновей и приготовляла ложе для своего властелина. Васька и Анюша легли тутъ же рядомъ. Я кое какъ примостился, протянувъ ноги къ тому углу, гдѣ скорчился Мишка. Егоръ сѣлъ посреди полога, на небольшомъ мѣстечкѣ у лейки, которое обыкновенно оставляется не занятымъ, и объявилъ, что тоже хочетъ остаться здѣсь и будетъ спать сидя.

Устроивъ ложе, т. е. расправивъ барьеръ изъ мѣшковъ, служившій изголовьемъ, и притащивъ огромное одѣяло изъ толстыхъ оленьихъ шкуръ. Оттва привела откуда то Эттыгина, стащила съ него одежду и стала укладывать его, какъ ребенка.

Но у Эттыгина были совсѣмъ другіе планы.

— Не хочу съ тобой спать! — кричалъ расходившійся старичишка. — Ты старая! У тебя кожа сморщилась, какъ опаленная ровдуга[109]. Пойду къ ламуткѣ! Пусть у меня будетъ три жены! — И, откинувъ одѣяло, онъ, совершенно нагой, быстро выползъ изъ полога.

Васька безпокойно заворочался съ боку на бокъ.

— Ты главная жена! — сказалъ онъ бабѣ, которая лежала въ нерѣшимости, не зная, что предпринять. — Ты ему столько дѣтей нарожала, а онъ тебя покидаетъ для какой то ламутской шлюхи!

Слово его вывели Оттву изъ нерѣшительнаго состоянія. Сбросивъ въ свою очередь одѣяло, она предстала предъ нами, во всемъ ужасѣ своей наготы, какъ чукотская венера, выходящая изъ груды оленьихъ шкуръ, и не обращая на насъ особаго вниманія, стала подвязывать длинные оборы своихъ мѣховыхъ сапогъ, потомъ натянула на себя свое просторное платье и, въ свою очередь, вышла изъ полога въ погоню за невѣрнымъ мужемъ. Черезъ нѣсколько минутъ она вернулась, таща Эттыгина за загривокъ, какъ кошка тащитъ котенка. Онъ по прежнему былъ нагъ, какъ Адамъ до грѣхопаденія.

— Спи тутъ! — сказала она, съ силой бросая его на прежнее мѣсто.

— Харэм, Харэм, Харэм! Не стану, не стану, не стану! — кричалъ Эттыгинъ. — И онъ опять нырнулъ изъ подъ одѣяла.

— Ты чего убѣгаешь? — сказалъ Егоръ со смѣхомъ ему въ догонку.

Но Эттыгинъ не слушалъ увѣщаній. Это была отвратительная, и вмѣстѣ съ тѣмъ забавная сцена: три раза Эттыгинъ убѣгалъ къ ламуткѣ, и три раза Оттва извлекала его изъ запретнаго Эдема и водворяла на законное мѣсто.

Не дожидаясь окончанія этой оригинальной борьбы, я забылся тяжелымъ и безпокойнымъ сномъ. Егоръ раздумалъ спать сидя и примостился поперекъ двухъ супружескихъ паръ, положивъ голову на постель Эттыгина, а ноги протянувъ прямо на Ваську. Пуккаль и Апанай еще ходили по стойбищу. Засыпая, я слышалъ ихъ пьяные голоса, распѣвавшіе дикую импровизацію чукотской пѣсни и очень похожіе на волчій вой.

На другой день пьяная компанія проснулась довольно поздно. Эттыгинъ, трезвый и мрачный, немедленно приступилъ къ выполненію тѣхъ обязательствъ, которыя онъ молча взялъ на себя вчера, выпивая Ѳедъкину водку.

Ѳедькѣ надо было убить шесть оленей. Кромѣ того, по какому то странному разсчету, оказалось, что за водку, взятую у казака Егоромъ и Апанаемъ, приходится убивать оленей тоже Эттыгину. Одинъ изъ десяти пряговыхъ оленей Егора на этотъ разъ спасся отъ угрожавшей ему участи. Васькѣ нужно было убить трехъ оленей, принимая во вниманіе тѣ четыре чашки, которыми онъ угостилъ Эттыгина вечеромъ.

Ранаургинъ и Эуръ пригнали съ пастбища одно изъ стадъ, принадлежавшихъ Эттыгину; нѣсколько сотъ оленей сгрудились на одномъ концѣ площадки, гдѣ было посвободнѣе, и испуганно смотрѣли на людей, копошившихся въ лагерѣ. Когда кто нибудь приближался къ нимъ, они спѣшили перебѣжать на другой конецъ площади. На срединѣ площади образовалось нѣчто въ родѣ арены, по обѣимъ сторонамъ которой стояли Эуръ и Пуккаль съ длинными арканами въ рукахъ. Ранаургинъ на своихъ длинныхъ ногахъ бѣгалъ взадъ и впередъ, стараясь перегонять оленей черезъ арену самыми небольшими группами. Ему помогали и Эттыгинъ, и тунгусы, и русскіе гости, и бабы, и даже старая Отаутъ, чуть ковылявшая на своихъ дряхлыхъ ногахъ. Нужно было девять оленей, заранѣе обреченныхъ на закланіе, прогнать мимо стоявшихъ впереди пастуховъ, на разстояніи, удобномъ для того, чтобы бросить арканъ. Но дѣло шло медленно. Олени ни за что не хотѣли повиноваться и все устремлялись не туда, гдѣ стерегли ихъ Пуккалъ и Эуръ. Но Эуръ, улучивъ минуту, кинулъ арканъ и поймалъ молодую сѣрую важенку, пробѣгавшую мимо.

Почувствовавъ на своихъ рогахъ арканъ, важенка немедленно принялась выдѣлывать отчаянные прыжки и курбеты, оказывая ожесточенное сопротивленіе власти человѣка. Двое чукчей подбѣжали на помощь и, осторожно перебираясь по аркану, успѣли схватить ее за рога. Эуръ, вынувъ ножъ изъ-за пояса, подошелъ къ важенкѣ и ловкимъ ударомъ ткнулъ ее прямо въ сердце. Люди, державшіе арканъ, старались такъ натянуть его, чтобы убитое животное упало раной вверхъ. Эуръ омочилъ свои пальцы въ свѣжей крови и, зачерпнувъ, немного, брызнулъ на закатъ солнца.

Когда всѣ олени были убиты, подошли бабы и стали потрошить. Вынувъ внутренности и вываливъ въ котелъ моняло изъ большого желудка, они наливали туда кровь, черпая ее ковшемъ изъ оленьяго брюха. Моняло предназначалось для ихъ собственнаго употребленія. Изъ брюха каждой важенки онѣ доставали совершенно сформировавшагося выпоротка, длиннаго и тощаго, обросшаго скользкой черной шкуркой. Ихъ было шесть, ибо Эттыгинъ велѣлъ убить трехъ быковъ и шесть важенокъ. Важенки были меньше, а потому дешевле. Эттыгинъ мрачно посмотрѣлъ на выпоротковъ.

— Вмѣсто одного оленя, двухъ убиваю! — сказалъ онъ Ѳедькѣ. — На новый мѣсяцъ родились бы, на своихъ ногахъ ходили бы!

Выпоротковъ чукчанки тоже отложили въ сторону. Кромѣ того, у каждаго оленя онѣ очень искусно вырубили и выломали темянную кость вмѣстѣ съ рогами, укрѣпленными на ней. Это предназначалось для весенняго праздника роговъ, который долженъ былъ скоро наступить.

Когда оленьи туши были совсѣмъ готовы, Ѳедоръ и Мишка поспѣшно нагрузили свои нарты. Они торопились уѣхать, чтобы добраться до Ермолова, лежавшаго верстахъ въ пятидесяти, хотя бы не позже полуночи. Анюша осталась на стойбищѣ, чтобы пожить нѣсколько дней вмѣстѣ съ мужемъ.

Проводивъ русскихъ гостей, Эттыгинъ по вчерашнему усѣлся у шатра и сталъ скоблить свои неизмѣнныя палочки. Пастухи угнали стадо въ лѣсъ. Бабы принялись за обычныя работы. Въ простотѣ моего сердца я полагалъ, что попойка окончена и что опять началась обычная трезвая и трудовая жизнь.

Однако, Васька, тоже по вчерашнему сидѣвшій на пнѣ съ неизмѣнной трубкой въ зубахъ, скоро вывелъ меня изъ этого заблужденія.

— Вотъ сегодня закурятъ, такъ закурятъ! — сказалъ онъ, подходя ко мнѣ. — Вчера манонько выпили, а сегодня закрутятъ ужъ по настоящему!

— Какъ закрутятъ? — спросилъ я. — А водка гдѣ?

— Вона! — отвѣтилъ Васька. — Водка куда дѣватся? У стараго чорта за пологомъ цѣлая фляга спрятана. Онъ у Петрушки взялъ за казенныхъ оленей. Сами, однако, знаете!

Дѣйствительно, мнѣ было извѣстно, что казакъ, закупавшій оленей для Среднеколымской казачьей команды, заплатилъ Эттыгину за тридцать два оленя флягу спирта, но я какъ-то выпустилъ изъ виду это обстоятельство.

— Вотъ посмотрите, какъ они сегодня будутъ чертить! — продолжалъ Васька. — Старый-то дьяволъ русскую водку выдудилъ, такъ хорошо раззарился! Теперь прильнется къ флягѣ, его и лошадьми не отодрать!

На вискѣ послышался топотъ и скрипъ полозьевъ, и два огромные оленя, какъ вихрь, взлетѣли по косогору, увлекая за собой маленькую, словно игрушечную, турку, на которой сидѣлъ верхомъ, толкаясь объ снѣгъ ногами, здоровый чукча въ длинной желтой кухлянкѣ съ волчьимъ колпакомъ.

— Видишь! какъ воронъ на падаль, такъ и явился! — замѣтилъ Васька, набивая опять трубку. — У нихъ, однако, на водку особенный нюхъ есть!

Пріѣхавшій оказался двоюроднымъ братомъ Оттвы, старшой жены Эттыгина. Стойбище его находилось верстахъ въ восьмидесяти, но такое разстояніе для чукчей ничего не значитъ. Онъ выѣхалъ утромъ и намѣревался переночевать, а на другое утро уѣхать домой.

Началась обычная вечерняя суета, происходящая всегда по одному и тому-же образцу и закончившаяся продолжительнымъ чаепитіемъ и обильной трапезой. Какъ только послѣдній кусокъ былъ съѣденъ, Эттыгинъ вышелъ изъ полога и скоро вернулся съ большой бутылкой, наполненной крѣпкимъ спиртомъ. Чукчи не признаютъ необходимости «сыропить» сердитую воду.

Попойка началась также, какъ и вчера. Чукчи пили спиртъ чашками, какъ воду, не думая о закускѣ.

— А знаешь, зачѣмъ я пріѣхалъ, — сказалъ Кэоульгинъ (таково было имя новаго гостя), обращаясь къ Эттыгину. — Арара приказалъ привезти ламутскую бабу!

Васька сдѣлалъ движеніе, какъ будто его укусили.

— Зачѣмъ Арарѣ ламутка? — спросилъ онъ отрывисто.

— Не Арарѣ, Якулю! — отвѣтилъ Кэоульгинъ. — Арара голова. Большой человѣкъ на тундрѣ… Якуль ему жаловался, говоритъ: «жену мою отняли!» Нехорошо! Она вѣдь его купленная, да и попъ вѣнчалъ!

— А тебѣ какое дѣло до Якуля? — спросилъ Васька грубо.

— Якуль мой другъ! Якуль мнѣ, все равно братъ, больше чѣмъ братъ! — живо возразилъ Кэоульгинъ.

Васька насупился и замолчалъ. Выпивка подвигалась впередъ быстрѣе вчерашняго. Видно было, что въ водкѣ нѣтъ недостатка. Эттыгинъ приносилъ изъ тайника, скрытаго гдѣ-то за пологомъ, бутылку за бутылкой. Гости, которымъ было душно въ пологу, вылѣзли въ переднее отдѣленіе шатра и сѣли на разостланныхъ шкурахъ передъ огнищемъ, на которомъ еще тлѣло нѣсколько углей.

Сегодня въ попойкѣ принималъ большое участіе женскій элементъ, вчера пребывавшій совсѣмъ на заднемъ планѣ. Старая Отаутъ, выпивъ нѣсколько рюмокъ, скоро опьянѣла.

— У меня нѣтъ ни отца, ни матери, ни мужа, ни дѣтей! — запѣла она жалобнымъ голосомъ. — Отецъ и мать ушли, когда эти большія лиственницы были еще тонки, какъ оленьи ребра…

Она широкимъ жестомъ показала на лѣсъ, виднѣвшійся сквозь отверстіе полуоткрытаго шатра.

— Мужа и сыновей унесъ Великій Моръ, чтобы они были пастухами при его красныхъ оленяхъ. А я осталась одна, какъ сухое дерево среди тундры… Когда Отаутъ сидѣла одна у порога своего пустого шатра и умъ ея былъ смутенъ отъ слезъ, пришелъ съ запада лживый человѣкъ и сказалъ: «поди, Отаутъ, со мной! Я буду тебѣ сыномъ!» Лживый человѣкъ, лукавый человѣкъ, любилъ не Отаутъ, а ея оленей, но безумная старуха повѣрила словамъ и покинула родные камни и могилы, и ушла на чужую западную тундру!.. Никогда, никогда не будетъ у Отаутъ сына на западной тундрѣ!..

Старуха пѣла эти жалобы протяжнымъ речитативомъ, разбивая ихъ на строфы и сопровождая каждую строфу самыми горькими рыданіями.

Подъ лживымъ человѣкомъ подразумевался Эттыгинъ. Старуха была родомъ съ «каменнаго» берега, но Эттыгинъ сманилъ ее съ собою на тундру, послѣ того, какъ оспа унесла ея мужа и дѣтей. Кэоульгинъ сидѣлъ рядомъ и пѣлъ дикимъ голосомъ:

— «Вотъ моя тру-у-бка, тру-у-убка, тру-у-у-у-бка. А въ ней та-ба-акъ, таба-акъ, та-ба-акъ!»

Но старуха, окончивъ свою импровизацію, совсѣмъ разрыдалась и упала къ нему на грудь, повторяя свою вѣчную жалобу на одиночество. Кэоульгинъ нѣжно обнималъ ее; отъ сочувствія ея слезамъ онъ и самъ прослезился, и замочилъ ей все лицо.

Отъ Кэоульгина старуха перешла къ Васькѣ и, заключивъ его въ объятія, снова стала произносить свои причитанія тѣмъ же раздирающимъ речитативомъ.

— Я одна, всегда одна! — повторяла она. — Мужъ и дѣти меня покинули! Зачѣмъ они ушли, а я осталась? Мои зубы не могутъ жевать, руки не въ силахъ мять кожу, глаза вѣчно плачутъ и не видятъ ничего! Когда падаетъ снѣгъ на мою шею, мнѣ холодно, когда солнце жжетъ мнѣ голову, мнѣ жарко!.. Зачѣмъ старымъ глазамъ смотрѣть на солнце?.. Лучше для Отаутъ попросить послѣдняго удара…

Возможно, что Эттыгинъ воспользовался бы намекомъ, заключавшимся въ этихъ словахъ, если бы не было русскихъ гостей. Старая Отаутъ не разъ уже подумывала о спасительномъ ударѣ ножа или копья, освобождающемъ отъ старческаго бремени, невыносимаго при суровыхъ условіяхъ этой жизни, но еще не могла принять опредѣленнаго рѣшенія. Но въ присутствіи русскихъ гостей словамъ старухи нельзя было дать дальнѣйшаго развитія. Эттыгинъ ограничился только тѣмъ, что въ знакъ одобренія налилъ большую чашку водки и подалъ старухѣ. Эпитеты лживый и лукавый, относившіеся къ его особѣ, повидимому, мало задѣли его. Старуха выпила и окончательно опьянѣла.

Придвинувшись къ огницу, она наклонилась надъ тлѣвшими углями, дѣлая руками странные жесты и произнося невнятныя заклинанія. Она молилась огню, чтобы онъ даровалъ ей скорое свиданіе съ ея родными. Тѣло ея склонялось все болѣе и болѣе, и она окончила бы тѣмъ, что упала бы на горячіе угли, если бы ламутка и другая баба не схватили ее за платье и не оттащили въ сторону. Видя, что она не шевелится и находится уже въ совершенно безсознательномъ состояній, онѣ взяли ее за руки и за ноги и утащили въ ея пологъ, стоявшій рядомъ.

Оттва и другія бабы, которыхъ Эттыгинъ угощалъ все-таки очень скупо, тѣмъ не менѣе, становились все возбужденнѣе и веселѣе. Развязность ихъ рѣчей и движеній замѣтно увеличивалась. Очевидно, веселье мужчинъ дѣйствовало на нихъ заражающе, или же онѣ черпали вдохновеніе изъ какого-то неизвѣстнаго источника. Оттва явно была навеселѣ и, прищелкивая пальцами, кружилась на одномъ мѣстѣ, тяжело притопывая своими неуклюжими сапогами. Васька, выпившій три или четыре чашки, выглядѣлъ съ виду совершенно трезвымъ. Анюша, питавшая великое прозрѣніе къ чукчишкамъ, ушла въ пологъ и легла спать.

Вдругъ Кэоульгинъ, замѣтивъ, что ламутка не показывается обратно, всталъ съ своего мѣста и вышелъ изъ шатра. Васька вскочилъ, какъ уколотый, и послѣдовалъ за нимъ. Выпивающее общество разбрелось по угламъ. Я тоже всталъ и вышелъ вслѣдъ за Васькой. На дворѣ уже не было никого, но изъ полога старухи слышались громкіе голоса, и я вошелъ туда.

Васька и Кэоульгинъ сидѣли другъ противъ друга и вели разговоръ, повидимому, довольно дружелюбный, но тонъ голосовъ повышался, и дѣло грозило окончиться дракой. Ламутки не было, а Отаутъ лежала навзничь, неподвижная, какъ трупъ, крѣпко сомкнувъ глаза и широко раскрывъ свои беззубый ротъ.

Кэоульгинъ былъ настроенъ примирительно. Васька, напротивъ, считалъ, что новый гость вторгается въ его владѣнія, и потому въ свою очередь задиралъ его.

— У меня сердце есть и мужество есть! — говорилъ Васька. — И я никого не боюсь! Никакихъ людей вашего рода я никогда не боялся!..

— И я не боюсь никого! — отвѣчалъ гость. — Ты все равно мой братъ! У насъ сердце равное!

— Сердце мое совершенно крѣпкое! — кричалъ Васька. — Нисколько я не пугаюсь! Не боялся я «кавралиновъ», а васъ и подавно! И раньше этого постоянно ѣздилъ къ вамъ и не боялся! Вашъ родъ плохой! Слабый вашъ родъ!

— Вотъ и я никого не боюсь! — кричалъ чукча. — У насъ сердце совсѣмъ одинаковое! Мы два брата!

Такіе переговоры продолжались до тѣхъ поръ, пока Кэоульгинъ, раздраженный приставаніями, не объявилъ, что у него сердце больше.

— А, больше?.. Могу я тебѣ показать, что не больше, а меньше! — И не говоря лишняго слова, Васька полѣзъ на соперника со сжатыми кулаками. Кэоульгинъ приготовилъ ему достойную встрѣчу, и, сцѣпившись, какъ собаки, они стали кататься и кувыркаться по пологу, рискуя совсѣмъ задавить неподвижную старуху. Пользуясь уклономъ почвы, я выждалъ удобную минуту и вытолкнулъ живой клубъ изъ полога наружу.

Очутившись въ переднемъ шатрѣ, они выбѣжали вонъ, ища болѣе удобной арены. Я поспѣшно послѣдовалъ за ними.

Противники уже стояли другъ противъ друга въ боевой позиціи.

— Я за ламутскую бабу заплатилъ! — кричалъ Васька. — Поллахтака! Фунтъ табаку! Кирпичъ чаю! Я ее купилъ! Она все равно моя жена! Ты зачѣмъ къ ней лѣзешь? Пока я тутъ живу, ни одинъ чукча не отниметъ ее!

— Я силенъ, я отниму! — кричалъ чукча. — Ты казакъ, ѣздишь на собакахъ, умъ у тебя все равно, какъ у собаки! Собака! Собака! Собака! На! На! На!

— Ты хочешь драки? — кричалъ Васька. — Хочешь драки? Давай! Я могу!

Противники сняли кукашки и, швырнувъ ихъ въ сторону, кинулись другъ на друга. Я сдѣлалъ попытку растащить ихъ.

— Не мѣшай, баринъ! — сердито крикнулъ Васька.

Онъ перервалъ пополамъ свою ветхую рубаху, чтобы уровняться съ чукчей, и бросилъ обрывки на снѣгъ.

Противники опять встали другъ противъ друга. Видъ ихъ былъ ужасенъ. Нижняя часть тѣла, одѣтая въ толстую мохнатую одежду, какъ-то нелѣпо оттѣняла верхнюю, совершенно обнаженную и несоразмѣрно тонкую. Рябое и безобразное лицо Васьки совершенно исказилось отъ ярости, на углахъ рта выступила пѣна. Его худое и корявое тѣло, повидимому, зябло на морозѣ, и онъ каждый разъ передергивалъ плечами, безсознательно стараясь укрыть то треугольное мѣстечко между лопатками, которое у обнаженнаго человѣка зябнетъ больше всего… Короткіе усы Кэоульгина ощетинились, какъ у кота. Его большая голова моталась во всѣ стороны, зубы свѣтились, какъ у волка.

Онъ, повидимому, совершенно не ощущалъ холода и бѣгалъ, какъ безумный, вокругъ противника, осыпая его бранью и восхваляя свое мужество.

Наконецъ, они снова бросились другъ на друга и стали бороться. Топая ногами по снѣгу, они то толклись на одномъ мѣстѣ, то передвигались впередъ или кидались въ сторону, силясь пригнуть противника къ землѣ. По временамъ одинъ схватывалъ другого за кожу и, собравъ ее въ рукѣ, какъ будто это была одежда, старался приподнять противника вверхъ.

Васька, очевидно, былъ сильнѣе Кэоульгина и скоро подмялъ его подъ себя; но чукча, ловкій, какъ кошка, мгновенно высвободился, и, сцѣпившись клубомъ, враги стали кувыркаться по сугробамъ, перекатываясь другъ черезъ друга и обминая своими обнаженными плечами каждое мягкое мѣстечко на снѣгу. Черезъ минуту они уже опять стояли на старомъ мѣстѣ, другъ противъ друга, въ боевой позиціи.

Я видѣлъ, что дѣло не окончится для Васьки добромъ. Плечи его судорожно подергивались, шаровары были набиты снѣгомъ, затискавшимся за поясъ.

— Надо ихъ разнять! — сказалъ я Пуккалю и Ранаургину, которые стояли рядомъ со мной, съ наслажденіемъ любуясь единоборствомъ. «Эгей!» — дружелюбно сказали пастухи. Неожиданное зрѣлище привело ихъ въ превосходнѣйшее расположеніе духа. Они осторожно зашли сзади Кэоульгина и, схвативъ его внезапно за руки, потащили къ шатру Эура, стоявшему поодаль. Васька, повидимому, былъ доволенъ такимъ оборотомъ дѣла. Молча надѣвъ свою кукашку, онъ опять полѣзъ въ пологъ старухи, куда, мимоходомъ сказать, недавно пролѣзла и ламутка. Она помогала старухѣ исполнять тяжелыя обязанности женскаго хозяйства, и пологъ Отаутъ былъ ея жилищемъ.

Пастухи дотащили Кэоульгина до входа въ шатеръ, но онъ выразилъ рѣшительное нежеланіе войти туда и принялся даже кусаться и лягаться ногами. Они были принуждены оставить его снаружи и сами остались вмѣстѣ съ нимъ. Кэоульгинъ стоялъ, широко разставивъ ноги и опираясь плечами на людей, державшихъ его за руки. Оставшись на свѣжемъ воздухѣ, онъ успокоился и больше не пытался вырваться, остатокъ-же своей ярости изливалъ въ цѣломъ потокѣ вызововъ и бранныхъ словъ. Я стоялъ неподалеку и смотрѣлъ на его нелѣпую полуобнаженную фигуру. Его неуклюжее тѣло напоминало уродливыя формы деревянныхъ божковъ, вырѣзываемыхъ эскимосскими или негритянскими художниками. Холода онъ, очевидно, вовсе не ощущалъ, и ему въ голову не пришло потребовать свою одежду, лежавшую на снѣгу. Наскучивъ вызывать отсутствующаго врага, онъ сталъ обращаться ко мнѣ:

— Ты все-равно русскій! — кричатъ онъ. — Давай, помѣряемъ силу! — Если ты мужчина и у тебя не бабье сердце, давай, попробуемъ, кто изъ насъ лучше!.. Ты писарь! Ты вѣчно пишешь! Я пишу лучше тебя! — кричалъ онъ, думая уязвить меня въ самое чувствительное мѣсто моего самолюбія. — Давай вмѣстѣ станемъ писать письмо на этомъ снѣгу!

Я уступилъ Кэоульгину поле сраженія и направился въ пологъ Эттыгина. Мнѣ было холодно, несмотря на двойную мѣховую одежду. Въ пологѣ были Эттыгинъ и его двѣ жены, Пуккаль и Ранаургинъ. Анюша спала въ углу сномъ праведницы. Эттыгинъ былъ совершенно пьянъ и съ противнымъ смѣхомъ говорилъ самыя откровенныя сальности, слишкомъ рискованныя даже для чукотскаго обихода.

Но бабы были въ восторгѣ и шумно хохотали. Оттва, въ порывѣ неудержимаго веселья, прищелкнула пальцами и, выдернувъ изъ за пазухи черную бутылку, наполненную до краевъ, потрясла ею надъ головой, подмигивая Эттыгину. Она, очевидно, разсчитывала, что смѣлость ея сойдетъ благополучно, ибо ея повелитель находится въ слишкомъ игривомъ настроеніи, чтобы сердиться на что-бы то ни было. Но ея разсчетъ не оправдался.

— Зачѣмъ женщины смѣются, когда я говорю? — неистово завопилъ Эттыгинъ.

Его охватилъ припадокъ неудержимой ярости, присущей каждому чукчѣ въ пьяномъ состояніи.

— Зачѣмъ женщины говорятъ такъ много словъ, когда мы вдвоемъ разговариваемъ?.. Зачѣмъ женщины пьютъ водку?.. Оленій Богъ не велѣлъ, чтобы женщины пили водку! Отчего онѣ пьяны?.. Будьте прокляты!

И, не долго думая, онъ схватилъ сковороду, наполненную растопленнымъ жиромъ, пылавшимъ большимъ и яркимъ пламенемъ, и бросилъ ее въ голову Оттвѣ, вмѣстѣ съ деревянной подставой. Въ пологѣ воцарилась тьма, а во тьмѣ началась борьба. Я слышалъ пыхтѣніе борющихся, переворачиваніе тѣлъ, сплетенныхъ вмѣстѣ, глухіе удары кулаковъ, ругательства и женскій визгъ. Подобравъ кое-какъ лейку, я поспѣшно выскочилъ изъ полога и зажегъ ее отъ угольевъ на огнищѣ, еще тлѣвшихъ подъ пепломъ. Вернувшись въ пологъ, я увидѣлъ, что маленькій Эттыгинъ сидитъ верхомъ на своей огромной женѣ и колотитъ ее кулаками по обнаженной спинѣ.

— Откуда у тебя бутылка? — кричалъ онъ въ изступленіи. Ты украла у меня бутылку водки! — и онъ старался вырвать у нея спорную посудину. Ранаургинъ и Пуккаль помогали ему, но не очень усердно. Они, пожалуй, предпочли бы полюбовно распить эту бутылку вмѣстѣ съ ея владѣтельницей. Оттва не защищалась, но упорно отстаивала свою драгоцѣнность, запихнувъ ее въ сокровенныя глубины своихъ косматыхъ шароваръ и какъ будто даже обвившись вокругъ нея своимъ долгимъ тѣломъ.

Видя, что съ ней ничего нельзя подѣлать, разсвирѣпѣвшій старикъ схватилъ посохъ, валявшійся на шкурахъ около лейки. Оттва только крѣпче стиснула зубы и зарылась головой въ широкій воротъ кэркэра.

Видя, что дѣло грозитъ зайти слишкомъ далеко, я счелъ необходимымъ вмѣшаться и, въ свою очередь, сталъ кричать на Эттыгина, требуя, чтобы онъ немедленно оставилъ въ покоѣ бабу.

— Я только хотѣлъ отнять у нея бутылку, — сказалъ старикъ. — Зачѣмъ женщинамъ пить краденую водку? — Однако, онъ послушался и выпустилъ Оттву. Она забилась въ уголъ, какъ избитая собака, и горько плакала, сжимая завѣтную бутылку въ глубинѣ своихъ одеждъ.

— Развѣ я ребенокъ, что ты меня бьешь? — говорила она. Она была горда своимъ положеніемъ старшей жены, народившей мужу столько здоровыхъ дѣтей, и не ожидала съ его стороны такой жестокости.

Анюша проснулась отъ шума и сонно протирала глаза.

— А гдѣ твой Васька? — спросилъ я, не безъ задней мысли.

— Гдѣ будетъ? — отвѣтила она просто. — У ламутки однако!

— Да развѣ тебѣ ничего, — спросилъ я съ удивленіемъ, — что онъ къ другимъ ходитъ?

— И, баринъ! — сказала баба. — Походитъ, походитъ, такой-же назадъ вернется! Ихъ Кауровыми не сдѣлаетъ и моего отъ меня не отниметъ. Я какъ была Каурова, такъ и останусь Каурова! Потому я вѣнчанная!

Предъ такой широкой терпимостью оставалось только развести руками.

Молодыя бабы принесли сковороду, наполненную кусками варенаго мяса. Чукчи, торопившіеся при вечерней ѣдѣ, не успѣли хорошенько поѣсть и теперь опять проголодались. Эттыгинъ заискивающе посмотрѣлъ на меня.

— Ты не пилъ съ нами! — сказалъ онъ. — Съѣшь хоть кусокъ изъ моихъ рукъ!

И отломивъ отъ запаса, лежавшаго на сковородѣ лейки, кусокъ грязнаго сала, къ тому-же совершенно обвалянный оленьей шерстью, онъ прибавилъ къ нему кусочекъ мяса, смялъ все это въ комокъ въ своей ужасной рукѣ и сдѣлалъ попытку втиснуть его въ мой ротъ. Я чуть не схватилъ его за горло.

Самый видъ этой черной лапы, съ затиснутымъ въ ней угощеніемъ, вызывалъ во мнѣ рвоту. Эттыгинъ, видя мое сопротивленіе, бросилъ на меня удивленный взглядъ, потомъ широко улыбнулся, сунулъ комокъ въ свой собственный ротъ, пожевалъ, проглотилъ и почмокалъ губами, чтобъ показать, какъ это вкусно. Оттва, не переставая плакать, вытянула руку и, схвативъ со сковороды огромную кость, принялась грызть ее, какъ волчица, дѣйствуя и зубами, и ножомъ. Но слезы мѣшали ей ѣсть. Отрѣзавъ одинъ или два куска, она провела ножемъ у себя подъ носомъ и продолжала разрѣзывать мясо, даже не обтеревъ запачканнаго клинка… Я положилъ кусокъ, который держалъ въ рукѣ. Меня тошнило.

Тотчасъ-же послѣ ужина попойка возобновилась. На этотъ разъ угощалъ Пуккаль, который купилъ у Эттыгина двѣ бутылки за пару «чемодановъ» и выставилъ ихъ обществу. Пирующіе опять покинули пологъ Эттыгина и ушли въ шатеръ Эура, гдѣ Пуккаль игралъ роль второго хозяина.

На дворѣ снова раздались крики. То были недавніе противники, встрѣтившіеся у входа въ шатеръ.

— Собака, собака, собака! — кричалъ чукча по прежнему.

— А ты волкъ, волкъ! Не взять тебѣ ламутки! Чего пристаешь, по волчьи? Не взять тебѣ ламутки! Я за нее выкупъ далъ!

— Собака, собака, собака! — повторялъ чукча, еще ожесточеннѣе.

— А ты волкъ, волкъ!.. Ты волкъ, а я медвѣдь! Не боюсь никого! На своемъ владѣніи, я, какъ медвѣдь, противъ всѣхъ чукчей!

Мнѣ надоѣло слушать эту перебранку, и я вернулся въ шатеръ Эттыгина. Нѣсколько бабъ суетились въ переднемъ отдѣленіи, занимаясь совершенно необычайнымъ дѣломъ. Онѣ, очевидно, выпили уже бутылку Оттвы и хотѣли достать еще водки.

Долгая Оттва возилась, какъ домовой, въ черномъ и глубокомъ углу, сзади полога. Тытынна стояла на стражѣ, а вторая жена Эттыгина свѣтила Оттвѣ огромной головней, принесенной отъ костра, на которомъ недавно варили пищу, и разсыпавшей вокругъ искры.

Мое появленіе произвело было тревогу, но, узнавъ мое лицо, бабы успокоились. Оттва подняла голову и издали привѣтливо кивнула мнѣ. Она не забыла моего недавняго заступничества. Потомъ она опять принялась за прерванное занятіе. Вытащивъ флягу изъ подъ какихъ-то саней, она высвободила туго замкнутую пробку при помощи ногтей и зубовъ и, сильными руками приподнявъ грузный сосудъ, налила спирту въ подставленный котелокъ, еще хранившій на стѣнкахъ слѣды «моняльной» каши. Ламутка, изъ за которой на дворѣ происходила борьба, была тоже здѣсь. При невѣрномъ свѣтѣ головни, я увидѣлъ, какъ блестятъ ея глаза, издали слѣдившіе за каждымъ движеніемъ Оттвы.

Мужчины съ криками и шумомъ ходили изъ шатра въ шатеръ. Эттыгинъ упалъ на дворѣ, и обѣ жены дружно потащили его за ноги къ его пологу. Онъ валялся по снѣгу и кричалъ.

— Когда я былъ молодъ, у меня было четыре жены, и мнѣ было хорошо! Теперь у меня двѣ жены, и мнѣ тоже хорошо!

Бабы шумно смѣялись и душили его поцѣлуями.

Маленькій сынъ Оттвы, котораго она впопыхахъ забыла накормить, съ ревомъ бродилъ по стойбищу. Онъ хотѣлъ ѣсть и спать. Но въ однихъ пологахъ было темно, другіе были набиты пьяными, которыхъ крики его пугали. Не находя удобнаго пріюта, онъ растянулся прямо на снѣгу, опираясь головой объ дерево и, спрятавъ поглубже голову въ большой мѣховой капюшонъ своей одежды, заснулъ подъ открытымъ небомъ. Васька и Кэоульгинъ давно уже обнимались и угощали другъ друга водкой изъ Пуккалевой бутылки. Кэоульгинъ называлъ Ваську своимъ братомъ и брачнымъ товарищемъ, вѣроятно, имѣя въ виду именно ламутку. Онъ даже спрашивалъ, не ссорятся-ли люди на дворѣ. Ему казалось, будто онъ недавно слышалъ чьи-то крики и будто кто-то хотѣлъ обидѣть его брата. Но онъ заступится!

— Пускай, пускай, — кричалъ чукча, ударяя правымъ кулакомъ по лѣвой ладони. — Пускай! Горло перерву! — и онъ выразительно щелкалъ своими волчьими челюстями.

Въ шатрѣ Эттыгина, напротивъ, происходила ожесточенная борьба между Оттвой и ея дочерью. Дѣло шло опять о бутылкѣ водки, которую Оттва припрятала себѣ на утреннее похмѣлье, а Тытынна подсмотрѣла и вытащила, собираясь угоститься, какъ слѣдуетъ. Оттва поймала ее на мѣстѣ преступленія и теперь хотѣла отвоевать свою собственность. Старая чукчанка оказалась гораздо болѣе жестокой, чѣмъ колотившіе ее недавно мужчины. Она съ неописанной яростью таскала дочь за волосы и топтала ее ногами. Тытынна не сопротивлялась, но также отчаянно сжимала добычу въ глубинахъ своихъ одеждъ.

— Я тоже хочу пить! — хрипѣла она, стараясь укрыть голову отъ сыпавшихся ударовъ. — Ты мнѣ ничего не давала!

Было уже за полночь. Я вошелъ въ пологъ, зажегъ свѣчу и сталъ устраиваться на ночлегъ, предоставивъ чукчамъ окончить пиръ безъ моего присутствія.

Кэоульгинъ уѣхалъ рано утромъ, когда я еще спалъ, и увезъ съ собой Авдотью; Васька, по словамъ Эттыгина, очень дружелюбно попрощался съ обоими. Впрочемъ, Кэоульгинъ обѣщалъ, что уговоритъ Якуля заплатить Васькѣ на Анюйской ярмаркѣ покупную цѣну ламутки.

Черезъ два дня мы перешли Колыму и откочевали на тундру. Васька съ Анюшей жили, какъ примѣрные супруги, и о второй женѣ, купленной за поллахтака и т. д., не говорилось ни слова. Но чукчи долго съ наслажденіемъ вспоминали подробности попойки. Эттыгинъ припряталъ остатокъ спирту и крѣпился, намѣреваясь выгодно сбыть его на ярмаркѣ, гдѣ у «чаунскихъ» или у «носовыхъ» пришлецовъ можно взять по лисицѣ за «разсиропленную» бутылку. Пастухи все время проводили въ стадѣ, ибо олени стали безпокойнѣе. Приближалось время рожденія телятъ, когда для чукотскихъ пастуховъ начинается страда, продолжающаяся всю весну и все лѣто, до тѣхъ поръ, пока воды снова покроются льдомъ, и земля одѣнется толстымъ слоемъ снѣга.