Чукотскіе разсказы

На мертвомъ стойбищѣ

Уже третій мѣсяцъ грозный Духъ Заразы кочуетъ по большой тундрѣ, собирая съ оленныхъ людей человѣческія головы въ ясакъ. Никто не видѣлъ его лицомъ къ лицу, но говорятъ, что ночью, когда послѣдняя сноха, суетившаяся у костра, влѣзаетъ внутрь полога, онъ проѣзжаетъ мимо стойбищъ на своихъ длинноногихъ красношерстныхъ оленяхъ, ведя безконечный обозъ, нагруженный рухлядью; полозья его саней изъ красной мѣди; женщины ѣдутъ вмѣстѣ съ нимъ, слѣдя за упряжными оленями, захваченные пастухи гонятъ сзади безчисленныя красныя стада съ рогами быковъ, похожими на свѣтлое пламя; онъ похищаетъ молодыхъ дѣвушекъ, чтобы онѣ выколачивали снѣгъ изъ его пологовъ, онъ уводитъ молодыхъ крѣпкихъ мужчинъ, чтобы сдѣлать ихъ своими рабами, онъ подкрадывается ночью неслышно, какъ песецъ, и шатры жителей оставляетъ на ночлегѣ пустыми и вѣчно лишенными движенія, а безпризорное стадо уводитъ вмѣстѣ со своими стадами.

Никто не видѣлъ его лица, но люди называютъ его Хозяиномъ страны. Всѣ говорятъ, что онъ пришелъ съ запада. Еще съ прошлаго года Оленій Богъ посылалъ своимъ дѣтямъ дурныя предвѣщанія. Олени, убитые на жертву, падали раной внизъ; на жженной лопаткѣ изъ подъ нижняго края выходила зловѣщая черта, указывая путь Желающаго похитить; по ночамъ кто-то съ шумомъ пролеталъ надъ верхушками шатровъ, убивая душу огня, тлѣвшую подъ пепломъ очага, подошвы шатровыхъ столбовъ примерзали къ землѣ и ихъ приходилось вырубать топоромъ. Но чары похитителя ослѣпили умъ оленныхъ жителей и они не понимали предвѣщаній. На этой новой землѣ, которую заняли ихъ отцы, перейдя великую рѣку, на встрѣчу вѣтру, дующему со стороны вечера, жилось такъ привольно[86]. Нетронутыя моховища представляли довольно простора для самыхъ многочисленныхъ стадъ, олени множились, какъ комары въ сырое лѣто. Пусть тунгусскіе сосѣди брали по двухлѣтку за каждый ножикъ, пусть русскіе гости убивали по молодой важенкѣ за четверть кирпича, по два выборныхъ быка за бутылку спирта, стада, все-таки «простирались по полямъ, какъ грязь», какъ будто изъ каждой линялой шерстинки вырастало по оленю. Всего было много на тундрѣ. Озера кипѣли рыбой, берега рѣчныхъ заводей чернѣли отъ помета ленныхъ гусей, песцы приходили на стойбище собирать крохи, какъ собаки. Комары и оводы боялись прохладной тундры, въ вѣчно влажной тинѣ копыта оленей не знали гніенія. Кочующія сани не перебирались черезъ хребты по узкимъ просѣкамъ, прорубленнымъ тяжелыми топорами; тундра была ровна, какъ столъ, и открыта, какъ океанъ, приносившій къ ея окраинѣ сплавной лѣсъ на топливо жителямъ.

Теперь нужно было отдать плату за всю эту щедрость. Не даромъ самые старые изъ тѣхъ, кто первый пришелъ на эту землю, хмурились, глядя на котлы, не вмѣщавшіе мясъ, и шатры, наполненные дѣтьми; не даромъ удивлялись они, что Хозяинъ пустынь такъ радушно принимаетъ гостей. Его просто не было дома, онъ гостилъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ на дальнемъ западѣ въ царской землѣ, а теперь вернулся назадъ, чтобы собрать выкупъ. Блюстительницы очаговъ совершали ему возліяніе жертвенной похлебкой, хранители стадъ убивали черныхъ телятъ и бѣлыхъ важенокъ безъ одной отмѣтины, но онъ презиралъ мясо оленя, онъ питался душами маленькихъ дѣтей, похищенными во время сна, онъ упивался слезами осиротившихъ старухъ, онъ забиралъ стоявшихъ на мѣстѣ, и догонялъ убѣгавшихъ, стремясь превратить эту землю по прежнему въ пустыню. Уже десятки шатровъ стояли, лишенные людей, а онъ не чувствовалъ сытости. Шаманы бросали на его дорогу мясо, срѣзанное съ труповъ, чтобы заставить его перебраться къ сосѣдямъ, но ничто не помогало. Онъ кружился по тундрѣ, какъ волкъ среди разметаннаго стада, возвращался назадъ, посѣщалъ каждое глухое озеро и вездѣ собиралъ добычу.

На берегу озера, въ одномъ изъ малолюдныхъ угловъ тундры, лежало стойбище, пораженное заразой. Оно состояло изъ четырехъ шатровъ, вытянувшихся въ линію и съ перваго взгляда не представляло ничего примѣчательнаго. Сани, нагруженныя рухлядью, стояли кругомъ шатровъ въ обычномъ безпорядкѣ, груды оленьихъ шкуръ лежали на землѣ; два оленя бродили между санями, раскапывая копытами слежавшійся снѣгъ. Однако, вглядѣвшись поближе, можно было различить слѣды бѣдствія, посѣтившаго стойбище. Рухлядь на саняхъ и шкуры были покрыты толстымъ слоемъ инея, передъ дверьми шатра нигдѣ не горѣлъ огонь, изъ отверстій вверху не выходило дыма, свидѣтельствующаго о дѣятельности женщинъ, варящихъ пищу. Людей нигдѣ не было видно, они были внутри подъ завернутыми мѣховыми полами, столь же неподвижные и холодные, какъ мерзлый кусокъ сырого дерева, валявшійся поперекъ дороги.

Это было стойбище стараго Рультувіи и только три недѣли тому назадъ, на берегу р. Алазеи, имѣло болѣе тридцати обитателей, вмѣстѣ съ женщинами и дѣтьми. Оно состояло тогда изъ восьми шатровъ, но половина была растеряна на скорбномъ пути отъ Алазеи до Лебединаго озера.

Рультувія былъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ владѣтелей стадъ, онъ имѣлъ двѣ жены, четыре сына и столько же зятьевъ. Его старшей женѣ внучки помогали мять кожу, а младшая въ первый разъ понесла жизнь въ утробѣ.

На головѣ его не было ни одного сѣдого волоса, онъ бралъ призы на скачкахъ и останавливалъ на арканѣ четырехлѣтняго быка, гоняющагося за важенками. Стада его истощали силу его пастуховъ и отъ зари до зари объѣдали моховище и уходили дальше.

Злой духъ настигъ Рультувію ночью и взялъ у него старшаго внука. Тогда Рультувія покочевалъ на востокъ, намѣреваясь укрыться на тотъ берегъ Колымы. Восемь разъ кочевалъ онъ отъ Алазеи и восемь головъ оставилъ по дорогѣ. Дѣти его, заболѣвая съ вечера, умирали къ утру; онъ покидалъ ихъ вмѣстѣ съ шатрами и уходилъ далѣе. Другіе мучились по нѣскольку дней и онъ увозилъ ихъ на саняхъ подъ шкурами, которыя покрывались инеемъ отъ дыханія больныхъ, промерзали отъ пота и примерзали къ перекладинамъ саней.

Въ отчаяніи онъ свернулъ въ сторону и покочевалъ на удачу, но черезъ три дня долженъ былъ остановиться на берегу этого озера, такъ какъ большая часть его домочадцевъ уже не могла стоять на ногахъ. Два младшихъ зятя сбѣжали вмѣстѣ съ женами. Остальные раздѣлили общую судьбу. Старая Рультына въ ту ночь, когда умеръ ея послѣдній сынъ, повѣсилась надъ собственнымъ очагомъ, чтобы осквернить его. Рультувія на утро только выглянулъ изъ полога, потомъ влѣзъ обратно, легъ къ стѣнѣ и не вставалъ больше. Теперь шатры были наполнены трупами, стадо разбрелось, Богъ знаетъ куда; только нѣсколько самыхъ ручныхъ оленей держались еще у стойбища. Огни потухли, въ жилищахъ не было жизни, а въ сумахъ пищи, такъ какъ въ послѣдніе дни ни у кого не было силъ, чтобы поймать и заколоть оленя.

Еще одна живая душа оставалась на стойбищѣ. Изъ подъ полы задняго шатра выползла женщина и поползла на четверенькахъ по направленію къ оленямъ; то была Илинеутъ младшая жена Рультувіи, которой было всего 18 лѣтъ и которая ходила въ послѣднемъ мѣсяцѣ беременности. Она была взята старикомъ изъ бѣдной семьи подчиненныхъ «сосѣдей по стойбищу» для того, чтобъ служить рабыней старой Рультынѣ, и вся ея жизнь протекла въ непрерывной работѣ, не рѣдко отнимавшей даже сонъ ночью. Послѣ того, какъ она забеременѣла, жизнь ея стала легче, и въ послѣдній мѣсяцъ ее уже не заставляли перетаскивать тяжелые мѣховые шатры и нагруженныя сани. Но на Лебединомъ озерѣ, когда одна женщина за другой выбывали изъ числа живыхъ, ей снова пришлось надѣть прежнюю лямку. Въ послѣдніе три дня она до того измучилась, что послѣ смерти Рультувіи заползла въ задній шатеръ и легла на шкурахъ, слишкомъ слабая, для того, чтобы думать о бѣгствѣ. Духъ заразы, пролетѣвъ мимо нея, повидимому, все-таки задѣлъ ее мимоходомъ. Три дня она пролежала въ шатрѣ, подавленная сномъ, и за все это время пробуждалась только дважды, чтобы утолить жажду осколками льду, сохранившимися въ ледовомъ мѣшкѣ. Нѣсколько крохъ сушенаго мяса, сохранившихся въ одной изъ сумъ, служили ей пищей.

Сегодня она проснулась съ утра, чувствуя себя немного лучше. Первая ея мысль была о бѣгствѣ. Оставаться въ этомъ царствѣ мертвыхъ было слишкомъ страшно; кромѣ того она чувствовала, что время родовъ близко и что если она не доберется къ людямъ, то неминуемо погибнетъ вмѣстѣ съ ребенкомъ.

Подняться на ноги она не имѣла силы и ползла, какъ зашибленная собака, опираясь руками въ землю и то-и-дѣло увязая въ снѣгу. Она со страхомъ думала, удастся ли ей поймать хоть одного оленя. Если бы они оказались пугливыми, она была лишена средствъ покинуть стойбище. Къ счастью, ближайшій олень не только не обнаружилъ пугливости, но даже остановился, разглядывая молодую женщину. Илинеутъ облегченно вздохнула. Это былъ ея собственный «приданный» быкъ, старый и смирный, какъ русская корова. Онъ былъ въ недоуздкѣ, и размотавшійся поводъ волочился по землѣ. Илинеутъ схватилась за конецъ повода и подтянулась къ оленю. Тѣмъ не менѣе, прошло около получасу, пока она успѣла наложить на оленя немудреную чукотскую упряжь. О другомъ оленѣ она даже не подумала; по временамъ она останавливалась и плакала отъ слабости и разстройства.

Наконецъ молодая женщина усѣлась на нарту и слабымъ голосомъ понукнула оленя; олень побѣжалъ крупной рысью по плотно утоптанной дорогѣ, которая, повидимому, должна была вести на чье-нибудь стойбище. Въ это зловѣщее время сосѣди чуждались сосѣдей и люди на стойбищѣ Рультувіи не имѣли никакого понятія о томъ, кто живетъ вблизи.

Черезъ часъ олень вытянулъ голову и сталъ втягивать воздухъ. На него нанесло дымомъ отъ костра. Отдаленный лай собакъ, которымъ онѣ обыкновенно привѣтствуютъ приближеніе чужихъ оленей, возвѣстилъ о стойбищѣ. Илинеутъ передернула возжами, желая заставить оленя бѣжать быстрѣе.

— Стой!

На поворотѣ дороги стоялъ человѣкъ съ ружьемъ въ рукахъ. Онъ выставилъ впередъ дуло и цѣлился прямо въ подъѣзжавшую женщину.

Илинеутъ онѣмѣла отъ изумленія и страха и не имѣла силы натянуть возжи. Олень продолжалъ бѣжать по прежнему.

— Стой, — или я убью тебя!

Женщина все еще не поднимала рукъ съ надѣтыми на нихъ петлями возжей, но старый быкъ, видя направленное на него дуло, остановился самъ.

— Кто ты? — закричалъ издали человѣкъ съ ружьемъ.

— Иленеутъ, жена Рулътувіи!

— Что у васъ?

— Смерть!

— А ты какъ живешь? — спросилъ человѣкъ.

— Живу!.. — отвѣтила Илинеутъ просто. Она сама изумлялась теперь тому, что она еще живетъ.

— Зачѣмъ ты лѣзешь къ живымъ, ты неубитая? — закричалъ человѣкъ. — Иди назадъ. Уйди къ своимъ мертвецамъ, бѣглая тварь! Удавись, заколись, не показывай своего лица живущимъ! Уйди, будь ты проклята!

Онъ кричалъ, какъ въ изступленіи. На его стойбищѣ еще не было ни одного случая смерти и въ этой уединенной глуши, куда люди совсѣмъ перестали заглядывать, онъ разсчитывалъ отсидѣться, какъ въ крѣпости; эта зачумленная гостья выводила его изъ себя и онъ нѣсколько разъ чувствовалъ искушеніе покончить переговоры, спустивъ курокъ. Вѣтеръ на счастье тянулъ отъ стойбища и не приносилъ къ нему зараженнаго дыханія.

— Будь ты проклята, уйди — крикнулъ онъ еще разъ, видя, что Илинеутъ не двигается, и угрожающе вскинулъ ружье.

— Я беременна! — сказала женщина.

Человѣкъ остановился, какъ будто колеблясь. Забота о маленькихъ дѣтяхъ вошла въ плоть и кровь жителей тундры.

— Не надо! — сказалъ онъ наконецъ. — Да будетъ выкупомъ за моихъ птенчиковъ!.. Уѣзжай.

Илинеутъ дернула лѣвой возжей и поворотила оленя. Ей не оставалось ничего болѣе, какъ ѣхать назадъ къ мертвецамъ. Страхъ ея прошелъ. Живые люди разсматривали ее, какъ добычу заразы, какъ бѣглую жертву Духа болѣзни, и она сама стала разсматривать себя, какъ отрѣшенную отъ жизни. Голова ея кружилась отъ голода и слабости. Временами она теряла сознаніе дѣйствительности и ей казалось, что она ѣдетъ по вѣчно туманной пустынѣ, окружающей загробное царство мертвыхъ. Тундра, подернутая сѣрой дымкой, ничѣмъ не нарушала этого впечатлѣнія. Верхушки шатровъ Рультувіи вынырнули изъ подъ земли, какъ корабельныя мачты среди моря, но вѣдь тамъ было настоящее царство смерти.

Черезъ часъ олень остановился у ближайшаго шатра. Илинеутъ спустила ноги съ нарты и сдѣлала попытку подняться, но тотчасъ же со стономъ повалилась на землю. Острая боль возвратила ее къ дѣйствительности. Время ея пришло. Она была одна среди мертвецовъ, безъ пищи, безъ дровъ, чтобы натаять воды, окруженная заразой, лицомъ къ лицу съ новою мучительною болью, возвѣщавшей о наступленіи событія, въ которомъ она не имѣла никакой опытности и послѣ котораго должна была сдѣлаться безпомощной, какъ новорожденный младенецъ.

Черезъ минуту боль утихла. Мысль о младенцѣ, который имѣлъ родиться, придала ей бодрости. Нужно было что-нибудь сдѣлать и какъ можно скорѣе. Она поднялась на колѣни и посмотрѣла кругомъ. Олень, смирно стоявшій у входа въ шатеръ, бросился ей въ глаза. Въ немъ заключалась пища и питье одновременно. Она подобрала возжи, лежавшія на землѣ и привязала ихъ къ завязкамъ шатра, потомъ повернулась къ санямъ и вынула большой ножъ изъ чехла, подвязаннаго къ ихъ спинкѣ. Ходить, все-таки, она не могла и поползла попрежнему на колѣняхъ, добираясь кругомъ нарты къ лѣвому боку оленя, который съ дружелюбнымъ храпомъ повернулъ голову ей на встрѣчу. Придерживаясь за его шерсть, она, наконецъ, поднялась на ноги и схватилась за его холку, чтобы не упасть; потомъ продолжая придерживаться лѣвой рукой, правой наставила ножъ на обычномъ мѣстѣ противъ сердца. На минуту въ ея душѣ шевельнулось сожалѣніе: этого оленя она выкормила теленкомъ, и онъ прибѣгалъ на ея зовъ и пилъ изъ руки.

Но черезъ минуту она изо всей силы нажала ножъ и навалилась на него тяжестью своего тѣла. Олень судорожно вздрогнулъ и дернулся всѣми четырьмя ногами, какъ будто собираясь бѣжать, потомъ какъ-то опустился къ низу. Глаза его выкатились и пріобрѣли дикое выраженіе, ноги его дрожали мелкой дрожью, раздвигаясь врозь. Черезъ минуту онъ рухнулся на снѣгъ раной кверху и забился въ агоніи. Илинеутъ немного подождала, потомъ съ усиліемъ прорѣзала оленю брюхо и вырѣзала кусокъ брюшины, достаточно широкій, чтобы прошла рука. Откинувъ мѣховой рукавъ, она просунула руку въ отверстіе и припала лицомъ къ краямъ. Сдѣлавъ два или три глотка, она остановилась, опасаясь пить дальше, такъ какъ чукчи говорили, что человѣкъ, напившись теплой крови вволю, можетъ умереть. Она опять просунула руку внутрь оленя и вырвавъ одну за другой обѣ почки вмѣстѣ съ жиромъ, спрятала ихъ за пазуху, потомъ оттянула нижнюю челюсть къ низу и вырѣзала часть языка.

Свѣжевать оленя она не имѣла силы и запаслась по крайней мѣрѣ пищей, на день или два послѣ родовъ. Кромѣ пищи ей нужна была также лампа, а топленое сало оставалось только въ пологѣ, гдѣ лежалъ Рультувія. Она оставила оленя и поползла ко входу въ шатеръ. Шатеръ былъ полонъ грустнаго унынія, холодный пепелъ на очагѣ былъ покрытъ снѣгомъ, нападавшимъ сверху. Опрокинутый котелъ лежалъ на боку съ замерзшими остатками зеленой моховой каши. Слѣва отъ очага лежали два женскихъ трупа съ страшными открытыми лицами, покрытыми пятнами застывшаго гноя. Впрочемъ, Илинеутъ не стала на нихъ смотрѣть и пролѣзла въ пологъ. Въ пологѣ было темно и обшаривая лампу, она нѣсколько разъ наткнулась на голову старика, холодную и твердую, какъ камень. Отыскавъ, наконецъ, сало, она выбралась изъ шатра тѣмъ же порядкомъ и поползла къ заднему шатру, гдѣ она недавно пролежала три дня. Въ этомъ шатрѣ мертвецовъ не было на виду, но у лѣвой стѣны лежала груда, похожая на сложенныя вмѣстѣ туши, покрытыя шкурами. Илинеутъ, отворачивая голову отъ этой груды, пробралась въ пологъ, гдѣ мертвецовъ не было.

Въ пологѣ было страшно холодно, но онъ былъ такъ малъ, что даже дыханіе одного человѣка могло нѣсколько согрѣть его мерзлыя стѣны.

Подвязавъ наружную полу, чтобы пропустить немного свѣта, она высѣкла огня и зажгла моховую свѣтильню въ каменной чашѣ;, потомъ закрыла входъ, тщательно подоткнула всѣ стѣнки и снявъ съ себя обыкновенное платье, надѣла широкій балахонъ и поверхъ него завернулась въ толстое мѣховое одѣяло. Зубы ея стучали отъ холода. Надежды на спасеніе и жизнь не было никакой, тѣмъ не менѣе по примѣру чукотскихъ роженицъ она стала молиться Богу Благосклоннаго Бытія.

— «Ты, взирающій съ высоты на каждый шагъ оленнаго племени, — выговаривала она вслухъ среди одинокаго полога, — ты видишь мою бѣду и мои страхъ! Если Ты жалостливъ, пожалѣй малое, еще не рожденное, внушающее жалость звѣрямъ и людямъ. Дай ему выйти изъ моей утробы благополучно. Дай ему питаться молокомъ моихъ грудей благополучно, отведи духовъ болѣзни и смерти, сдѣлай лежащаго сидящимъ, сидящаго ходящимъ, ходящаго бѣгающимъ, быстроногимъ, охранителемъ стадъ ночью!..»

Схватки возобновились еще до конца молитвы. Но вѣрная завѣту своей матери и бабушки она не желала навлечь на себя безчестія криками[87], и только грызла зубами мохнатый край одѣяла, чтобы, заглушить боль. Она разметалась на шкурахъ, сбила въ сторону одѣяло, тѣло ея извивалось, какъ тѣло пришибленной ящерицы. Наконецъ, слабый крикъ возвѣстилъ, что на стойбищѣ смерти прибавился новый живой человѣкъ. Необычайнымъ усиліемъ Илинеутъ приподнялась на мѣстѣ и принялась убирать ребенка. Она перевязала пуповину прядью своихъ волосъ, заранѣе выдернутыхъ изъ головы, и завернувъ ребенка въ свою одежду, переползла на другую сторону полога. Послѣ этого наступило забытье, длившееся нѣсколько долгихъ часовъ.

Наконецъ Илинеутъ очнулась. Голова ея была такъ тяжела, что она едва могла отдѣлить ее отъ мѣшка съ рухлядью, лежавшаго въ изголовьѣ. Ей хотѣлось пить, но за неимѣніемъ воды, она достала изъ котелка, стоящаго предъ лампой, нѣсколько кусочковъ льду и принялась ихъ сосать. Почки, взятыя въ запасъ, выкатились на постель; одна изъ нихъ лежала какъ разъ подъ рукой, она подняла ее ко рту и принялась сосать полузастывшій жиръ. Однако все это мало ее удовлетворило; у чукчей родильницу черезъ нѣсколько часовъ послѣ родовъ поятъ крѣпкимъ мяснымъ бульономъ, для того чтобы онъ превратился въ молоко грудой, а здѣсь не было глотка талой воды, чтобъ утолить жажду. Ребенокъ молчалъ, онъ, вѣроятно, спалъ, она хотѣла повернуться, чтобы придвинуть его къ себѣ и почувствовала, что вся нижняя часть ей не повинуется. Тѣло ея отъ пояса было приковано къ ложу. Ноги казались совсѣмъ чужими, и она не ощущала ихъ положенія на постели.

Полное отчаяніе овладѣло ея душой. Богъ Милосерднаго Бытія, очевидно, былъ глухъ къ ея мольбамъ. Ребенокъ пискнулъ. Она уперлась ладонями въ шкуры и стала напрягаясь переворачивать свое тяжелое тѣло на бокъ. Ноги ей мѣшали, заплетаясь одна за другую, но наконецъ ей удалось принять желанное положеніе. Раскутавъ ребенка, она приложила его къ груди, но въ ея тощей груди не было ни капли молока. Она положила ребенка на шкуры и перекинулась обратно на спину, потомъ отчаяннымъ движеніемъ локтей выпрямила свой окостенѣлый станъ и сѣла, опираясь, на стѣну полога; глаза ея горѣли, губы запеклись отъ сухости. Къ горлу подкатывалось что-то большое, колючее, какъ клубъ мышиной шерсти, отрыгнутый отравленной лисицей.

— Злой духъ! — заговорила она хриплымъ шопотомъ — ты, подползающій сзади, какъ трусливая россомаха, зачѣмъ не убиваешь сразу? Приди и возьмі меня и ребенка, всѣхъ людей, всѣхъ оленей, чтобы никто не могъ хвастаться безнаказанностью!..

Ребенокъ, которому было холодно, кричалъ не умолкая.

— Плачь громче! сказала Илинеутъ. — Моего голоса не слышитъ, мое тѣло — плохая добыча… Любитъ свѣжее, мягкое зубамъ, скользкое горлу.

Ребенокъ какъ будто послушалъ и заплакалъ громче. На дворѣ вдругъ раздался скрипъ чьихъ-то шаговъ на снѣгу.

— Олень! — сказала себѣ Илинеутъ, чувствуя, что весь пылъ ея внезапно проходитъ. Но шаги приблизились къ шатру. Чья-то рука осторожно отодвинула входную полу шатра.

Илинеутъ почувствовала, что ея волосы подымаются дыбомъ на головѣ. — Идетъ! — подумала она и замерла, сдерживая дыханіе и стараясь не шевелить ни однимъ пальцемъ. Но ребенокъ кричалъ по прежнему.

— Кто живой? — спросилъ снаружи голосъ, показавшійся ей грознымъ, какъ вой вѣтра.

Илинеутъ молчала.

— Кто живой? — повторилъ голосъ.

Илинеутъ рѣшилась отвѣтить, но изъ горла ея вырвался хриплый стонъ. Ребенокъ надрывался отъ плача. Кто-то снаружи сталъ на колѣни и потянулъ къ себѣ стѣнку полога. Больше несчастная родильница ничего не слышала и не чувствовала.

Когда она снова открыла глаза, они были ослѣплены яркимъ свѣтомъ лампы, горѣвшей полнымъ пламенемъ. На краю каменной чаши лежали бѣлые пласты свѣжевытопленнаго жира. Въ пологѣ было тепло, даже жарко. Передъ лампой стояли рядомъ чайникъ съ горячимъ чаемъ, выпускавшій бѣлые клубы пара и котелъ съ дымящимся варевомъ. Ребенокъ лежалъ у лампы, покрытый мягкой телячьей шкуркой и крѣпко спалъ. Какой-то человѣкъ возился у котла, выкладывая мясо на чисто выскобленное деревянное корыто.

Илинеутъ съ недоумѣніемъ смотрѣла на незнакомца, она не могла рѣшить, на томъ, или на этомъ свѣтѣ она находится.

— Кто ты? — наконецъ, спросила она шопотомъ.

Незнакомецъ вмѣсто отвѣта зачерпнулъ чашку горячаго бульона и бросивъ туда комокъ снѣгу изъ ковша, стоявшаго съ боку корыта, подалъ ей. Она припала съ жадностью къ краю чашки и выпила ее всю небольшими, но частыми глотками; за первой чашкой послѣдовала другая.

— Что за мясо? — вдругъ спросила Илинеутъ, со страхомъ поглядывая на корыто. Ей пришло въ голову, что это мясо можетъ быть человѣчьимъ.

— Твой олень, — сказалъ незнакомецъ, дѣлая жестъ по направленію къ входу. — Оленя освѣжевалъ, дрова принесъ, огонь развелъ, мясо сварилъ, чай вскипятилъ, жиръ вытопилъ, ребенка вытеръ, пологъ убралъ, — перечислялъ онъ не безъ самодовольства, но внезапно лицо его омрачилось.

— И тѣхъ вытащилъ вонъ! — сказалъ онъ морщась, указывая вновь на дверь и подразумѣвая, конечно, мертвецовъ, недавно лежавшихъ въ шатрѣ подъ шкурами.

Увидѣвъ на его лицѣ выраженіе страха, Илинеутъ, напротивъ, ободрилась. Очевидно, это былъ не Келя, если онъ боялся мертвецовъ. Она стала пристально всматриваться въ лицо незнакомца. Онъ былъ высокъ и плечистъ, но совсѣмъ молодой. Щеки его горѣли румянцемъ и даже на лбу и на подбородкѣ были здоровые загорѣло-румяные блики. Несмотря на ужасную обстановку, глаза его смотрѣли довольно бойко, и чуть замѣтныя брови были забавно подняты къ верху, какъ будто въ знакъ постояннаго удивленія.

— Кто ты? — спросила Илинеутъ болѣе твердымъ тономъ. Бульонъ теплой струей разливался по ея жиламъ, она ощущала давно невѣдомое чувство благосостоянія и покоя. Ей пришло въ голову, что Богъ Милосерднаго Бытія послалъ-таки ей спасеніе:

— Я Кытлепъ! — началъ незнакомецъ, — сынъ Канена, изъ стойбища на рѣкѣ Новой. Ни отца, ни матери не зная, жилъ сиротою на чужомъ стойбищѣ.

Здѣсь онъ остановился, какъ бы для того, чтобы перевести духъ.

— Духъ забрался на стойбище, истребилъ людей. Бр! — замоталъ онъ головой, — никого не осталось! Я лежалъ шесть ночей, какъ гнилая колода, рядомъ съ мертвецами; потомъ уползъ оттуда, какъ подбитая куропатка…

Илинеутъ молча слушала. Судьба Кытлепа имѣла большое сходство съ ея собственной судьбой. Впрочемъ, въ это время и гибель и спасенье выливались въ одинаковую форму на всѣхъ концахъ тундры.

— Какъ твое имя? — спросилъ Кытлепъ въ свою очередь.

Женщина отвѣтила.

— Ты тоже одна?

Илинеутъ молча показала рукой на ребенка.

— Знаю. — кивнулъ головой Кытлепъ. — Это хорошо.

Онъ вдругъ улыбнулся, какъ будто припомнивъ что-то забавное.

— Слышишь! — сказалъ онъ, — пришелъ къ Лалену, а онъ выходитъ съ ружьемъ, какъ будто на дикаго оленя.

— «Удавись, — говоритъ, — или заколись!» Что я за дуракъ, чтобы колоться, если самъ Кэля не могъ меня заколоть?..

Илинеутъ смотрѣла на него съ удивленіемъ: онъ могъ говорить съ улыбкой о подобныхъ вещахъ.

— Ты знаешь? — заговорилъ снова Кытлепъ. — Старики говорятъ, что духъ болѣзни никогда не нападаетъ дважды. — Какъ рысь: если промахнется, уходитъ въ сторону.

— Слова его прозвучали для Илинеутъ какъ пѣніе дѣтей Рультеннина;[88] они несли съ собой новую надежду на жизнь и на освобожденіе отъ ужаснаго кошмара, простертаго вокругъ.

— Гдѣ ваши олени? — спросилъ Кытлепъ дѣловымъ тономъ.

Илинеутъ покачала головой.

— А много? — спросилъ Кытлепъ не безъ любопытства.

— Много! — повторила женщина — выше счета!..

— Пойду искать? — сказалъ Кытлепъ полувопросительно.

— Не ходи! — поспѣшно заговорила Илинеутъ — боюсь одна…

— А чьи будутъ олени? — спросилъ Кытлепъ съ прежнимъ любопытствомъ.

— Этого! — указала Илинеутъ на ребенка. — Дай его сюда! Посмотрю, мальчикъ или дѣвочка.

— Мальчикъ! — сказалъ Кытлепъ, отдавая ей ребенка. — Здоровый.

Илинеутъ сдѣлала усиліе, чтобы повернуться на бокъ.

— Постой! — поспѣшно сказалъ Кытлепъ — я помогу! — И своими огромными руками онъ повернулъ ее такъ ловко и легко, какъ будто-бы весь свой вѣкъ провелъ въ ухаживаніи за роженицами.

Вотъ! — прибавилъ онъ, подкладывая къ ея груди голенькаго ребенка. Теперь въ груди Илинеутъ было немного больше молока и ребенокъ принялся сосать, причиняя ей сильную боль, но она была счастлива и не обращала на это вниманія.

Черезъ нѣсколько минутъ кормленіе было окончено и Илинеутъ опять повернулась на спину, не выпуская ребенка изъ рукъ.

Но черезъ минуту она подняла его вверхъ и протянула Кытлепу.

— Возьми его! — сказала она съ заминкой; потомъ прибавила съ внезапнымъ порывомъ: — Будь ему отцомъ, будь мне мужемъ, будь хозяиномъ дому и стаду, если Богъ Вселенной послалъ тебя для нашего спасенія!

— Хорошо! — просто сказалъ Кытлепъ. — А теперь я буду ѣсть, ибо я голоденъ!.

Черезъ три дня на стойбищѣ мертвыхъ двое недобитковъ духа смерти справили вмѣстѣ кровопомазаніе брака и родовъ. Кытлепъ трижды обвелъ молодую мать вмѣстѣ съ ребенкомъ вокругъ шатра въ закрытой кибиткѣ, запряженной жертвеннымъ быкомъ.

Параличъ Илинеутъ прошелъ уже на другой день, но в теченіе двухъ недѣль она не могла ходить и эти двѣ недѣлі новоявленная семья провела среди шатровъ, наполненныхъ мертвецами, правду сказать, мало обращая на нихъ вниманія и занимаясь своей собственной жизнью. Наконецъ Илинеутъ поднялась на ноги и они покинули стойбище мертвыхъ.

Значительную часть стада Кытлепу удалось собрать и на будущій годъ молодая чета считалась въ числѣ богатыхъ стадовладѣльцевъ и имѣла бѣдныхъ сосѣдей, кочевавшихъ во слѣдъ ея шатра и пасшихъ ея оленей. Злой духъ покинулъ тундру и перебрался къ востоку, но онъ увелъ больше половины жителей, а у уцѣлѣвшихъ олени перестали множиться по прежнему. Оленное счастье покинуло западныя стада и переселилось къ юго-востоку, на верховья р. Олоя. Кытлепъ и Илинеутъ впрочемъ до сихъ поръ живутъ зажиточно. У нихъ много сыновей, но самый удалый — Рультэтъ, родившійся среди дыханія заразы, рядомъ съ мертвыми. Полное его имя Пестрый Рультэтъ, такъ-какъ его лицо и плечи усѣяны маленькими красноватыми пятнышками, похожими на оспенныя; эти знаки наложилъ на него духъ заразы, пролетая надъ тундрой.