Цивилизация Древней Греции

Глава пятая ПОЛЕМОС

«Полемос, — говорит Гераклит, — породил мир, Полемос правит миром». Философ из Эфеса, писавший в начале V века, понимал под этим, что космос — это театр бесконечной битвы между враждующими началами, которая влечет за собой постоянные изменения: Полемос, война (в греческом языке это слово мужского рода), представлялся ему как закон вселенной. Подобное восприятие вполне могло быть внушено Гераклиту современной ему реальностью, поскольку для греков архаического и классического периодов война являлась постоянной заботой. Не случайно в предыдущем повествовании мы видели столько военных операций: было подсчитано, что за полтора века, прошедших с греко-персидских войн до битвы при Херонее, Афины в среднем находились в состоянии войны более двух лет из каждых трех, не заключая мира по десять лет подряд. Другие полисы, меньшего значения и меньших притязаний, не имели такой богатой военной истории. Но ни один из них не мог оставаться в стороне от вооруженных конфликтов, если хотел выжить: война была «железным законом» греческого мира.

Для этого имелись причины экономического порядка. Поскольку плодородные земли были немногочисленны в Греции, на них постоянно претендовали алчные и перенаселенные города-соседи. Афины применили вооруженные силы, чтобы основать за пределами Аттики колонии военного характера, или клерухии. Внутренняя общественно-политическая система Спарты заставила ее начать завоевание Мессении. Позже необходимость поддерживать открытыми важнейшие торговые пути могла стать причиной развязывания войны: Афины в течение одного века увеличили количество военных операций, чтобы контролировать ситуацию в районе Проливов, где проходил хлебный путь из регионов Южной России. С другой стороны, мы видели, какую роль играл в развязывании Пелопоннесской войны «мегарский декрет», по которому Перикл установил экономическую блокаду Мегары. Наконец, притязания на рудники Фракии стали причиной многих конфликтов в районе Фасоса и пангейских рудников.

Однако главным было не экономическое соперничество. Если греки посвящали столько времени и усилий войне, это происходило прежде всего по причинам психологического характера, которые восходили к греческой концепции полиса, которая являлась верховной властью для членов этого полиса. Абсолютная независимость — это его закон: если он и вступает в союз, то этот союз основан на принципе равенства и не отменяет автономию, которая является его гордостью. Ошибка третейского судьи в разрешении споров, любое столкновение интересов легко переходят в вооруженный конфликт. Любовь к свободе, которая вдохновляла ораторов и поэтов на их горячие высказывания, предполагает, что войну принимают и в ней участвуют с воодушевлением: только город, умеющий бороться за свою свободу, достоин быть свободным. Таким образом, главной целью гражданской организации была подготовка граждан к неизбежности сражения. Это прекрасно понимал Платон, когда говорил критянину Клинию в своих «Законах» (625е), что «множество граждан проводят свою жизнь в поддержании непрерывной войны против всех остальных полисов». В греческом городе архаической и классической эпох гражданин — это прежде всего воин; точно так же и государственному деятелю часто приходилось становиться полководцем. Все зависело от успеха военной службы: судьба отдельно взятого человека, государства и, наконец, всей греческой культуры. Упадок Афин стал неизбежным, когда среди ее вождей оказались одни лишь финансисты и адвокаты и когда афиняне, глухие к призывам Демосфена, отказались служить сами, доверив охранять свою родину наемникам.

Как мы уже знаем, основным элементом греческого войска была тяжеловооруженная пехота, или гоплиты. Гоплит обладал полным набором наступательного и оборонительного вооружения, детали которого можно рассмотреть в рисунках, скульптурах или в росписях на вазах. Среди изображений воинов следует различать те, которые воспроизводят современную реальность, и те — гораздо более многочисленные, — которые ее интерпретируют и переносят в мир вымысла: абсолютно голые войны могли бороться только с амазонками на фризах галикарнасского мавзолея. Зато знаменитая бронзовая скульптура из Додоны, хранящаяся в Берлине, стела Аристиона, выполненная Аристоклом, или ваза Ахилла в Ватикане, представляют собой вполне достоверные источники. Гоплит, изображенный на них, невысокого роста, одет в тунику, ноги его оставались совершенно неприкрытыми. Одеяние могло быть дополнено плащом. Он мог быть бос, или обут в шнурованные сандалии. По некоторым свидетельствам, греческим воинам было удобнее ходить босиком по труднопроходимой местности.

Грудь была защищена панцирем из металла или кожи, или из льняной ткани, покрытой металлическими пластинами. В архаический период носили негнущиеся «колоколообразные» панцири, сделанные из двух бронзовых пластин: одна на груди и одна на спине, соединенных пряжками на плечах и под мышками. Недавно в Аргосе был найден великолепный образец такого панциря. Позднее популярностью пользовались более гибкие модели: в отличие от колоколообразного панциря, доходившего до талии, они были удлинены за счет пояса из кусков кожи, ламбрекена, который защищал нижнюю часть живота. На голове гоплит носил металлический шлем с подкладкой из кожи или войлока, нередко снабженный одним или несколькими гребнями из перьев. Плюмажи офицеров отличались объемом и пышностью. Существовали разные формы шлемов, которым традиция весьма произвольно присвоила названия. Коринфский шлем с наносником и неподвижными нащечниками вне сдвигался на затылок. Аттический шлем без наносника был снабжен нащечниками, закрепленными на петлях, так что при желании их можно было убрать. Беотийский шлем, по форме напоминающий коническую шляпу, не имел нащечников и не защищал затылок. Были шлемы и других форм, но эти — самые распространенные, чьи изображения встречаются в памятниках. В ходе раскопок было обнаружено множество бронзовых шлемов, особенно в районе Олимпии, где совсем недавно были найдены очень красивые экземпляры. На некоторых из них имеются надписи, позволяющие их датировать.

То же самое можно сказать и о бронзовых щитах, которые часто преподносились в качестве даров в храмы. Их форма со временем изменялась, начиная со щита «восьмеркой», характерного для крито-микенской традиции, и до круглой формы, распространенной в классическую эпоху. Промежуточным вариантом были «геометрические» щиты с двумя большими боковыми выемками, беотийские щиты — модификация предыдущего типа, но с уменьшенными выемками. В V и IV веках круглый щит имел диаметр около двух локтей (0,9 м). Он был сильно выпуклым, его деревянный каркас с внешней стороны был покрыт кожей или шкурой либо полностью облицован бронзой. В центре часто имелся выпуклый орнамент на металле: зачастую это была голова Горгоны, которая если и не пугала противника, то по крайней мере оберегала от сглаза. Различные символы, выгравированные или нарисованные, в зависимости от материала — металла или кожи, — украшали внешнюю сторону щита. Такую информацию предоставляют изображения на вазах и описания, в большинстве своем фантастические, взятые, например, из пьесы Эсхила «Семеро против Фив» или из «Финикийцев» Еврипида. В отношении знаменитого щита Ахилла, подробно описанного Гомером в XVIII песни «Илиады», можно сказать, что он полностью принадлежит к области мифа. Зато существовало парадное оружие — например, щиты, которые Фидий задумал для своих огромных статуй Афины в Афинском акрополе, на навершьях которых были высечены рельефы, изображающие борьбу греков с амазонками и кентавров с лапифами. Внутренняя, вогнутая часть тоже могла быть покрыта рисунком, вытканным или нарисованным на полотне поверх набивки из ткани или растительных материалов, которыми щит был обложен изнутри: на внутренней стороне щита Афины Парфенос Фидий изобразил борьбу богов и титанов. У этого щита были два крепления, позволявшие его держать и манипулировать им: левая рука продевалась через первое, а за второе следовало держаться. Первое крепление, по форме похожее на наручи, часто покрывалось «отчеканенными» бронзовыми рельефами: при раскопках Олимпии были обнаружены многочисленные находки, относящиеся к архаическому периоду и выделяемые в отдельный разряд. К внутренней поверхности щита, к самому высокому краю, крепились ремни из веревок или кожи для его транспортировки вне боя, позволявшие вешать его на щитодержатель. Будучи очень тяжелым, щит во время переходов находился у раба, который обязательного сопровождал гоплита. Помимо щита, раб нес палатку, свернутую и упакованную в чехол, покрывало для ночных стоянок и подставку, на которую вешали щит в открытом поле перед началом сражения.

В архаическую эпоху оборонительное вооружение гоплита дополнялось также поножами, или кнемидами, защищавшими переднюю часть ноги, однако после V века они перестают использоваться. Наступательное оружие тяжеловооруженного воина — это, главным образом, копье и меч. Длинное и крепкое копье в классический период достигало в длину 5 локтей (2,25 м). Помимо наконечника, оно зачастую имело заостренный металлический шип, позволявший втыкать его в землю. Древко, сделанное из дерева, нередко было обтянуто кожей, что делало его более толстым в месте, где его держали рукой. Это обеспечивало более надежный захват. Копье обычно держали только правой рукой, в левой руке находился щит. Как и щит, копье в перерывах между боевыми действиями находилось в специальном чехле. «Дорийское» копье поэты считали преимущественно греческим оружием. Эсхил сделал его символом воинской доблести греков в противоположность персидским лукам. Афина, богиня войны, предпочитала копье мечу.

Меч, оружие для индивидуального боя, оставался последним средством для воинов, потерявших копье. В классическую эпоху клинок изготавливался из железа и в длину не превышал одного локтя (0,45 м). Эти мечи были обоюдоострыми. Рукоятка была оснащена узкой гардой и головкой эфеса. Ножны подвешивались к короткой портупее, которую носили на правом плече. Ножны фиксировались на такой высоте, чтобы головка эфеса находилась почти на одном уровне с правой подмышкой: чтобы достать оружие, необходимо было вынести меч вперед, держа ножны левой рукой. Достать меч можно было также не выпуская щита, что невозможно было бы проделать с более длинной портупеей. Меч был как колющим, так и рубящим оружием. В то время как обращение с копьем, луком и дротиками являлось предметом постоянных тренировок, фехтованию, по-видимому, греки не уделяли большого внимания. Разумеется, из-за тяжести щита и панциря гоплит не мог пользоваться изощренными приемами защиты и обманными движениями.

Помимо гоплитов, греческая армия располагала легковооруженными войсками и кавалерией. О легковооруженных воинах мы знаем намного меньше, чем о гоплитах, что объясняется в основном их социальным происхождением. Если тяжеловооруженные воины, которые должны были сами обеспечить себя дорогостоящим вооружением, были выходцами из зажиточных слоев населения, метатели копий набирались среди бедноты. Им не нужно было оборонительного оружия, поскольку их задачей было не прямое столкновение с врагом, а поражение его на расстоянии. Их метательное оружие было недорогим: точно такое же использовалось на охоте. Самым совершенным был лук с двойным изгибом: хотя поэты видели в нем преимущественно «персидское» оружие, его использование в греческом мире восходит к очень давней традиции, которую иллюстрирует легенда о луке Одиссея в изложении Гомера, не говоря уже о мифах о Геракле и Филоктете. Критяне слыли лучшими лучниками. Эффективность стрельбы намного возросла, когда подразделение стрелков стали выстраивать в сомкнутый строй. В морских сражениях стрелки были тоже очень опасны, в связи с чем военные корабли защищали щитом из плотного полотна, которое развешивали вдоль планшира перед каждым боем.

Дротики, обычно использовавшиеся во время охоты, также применялись в военных целях. Их использовала тяжелая пехота в гомеровский период: сражение в «Илиаде» начинается, как правило, с метания дротиков, которые редко не достигали цели. На вазах Дипилона с изображениями вооруженных с головы до ног воинов, дротики встречаются чаще, чем копья. Эта героическая традиция объясняет, почему в классическую эпоху всех молодых людей продолжали обучать метанию дротиков, хотя это оружие исчезло из снаряжения гоплитов. Впрочем, кавалерия продолжала их использовать. Гораздо более короткие, чем копья, дротики имели в длину три-четыре локтя (1,35–1,8 м). Как и копья, они могли быть заострены с каждой оконечности. Дальнобойность дротика увеличивалась, когда к его середине привязывали ремень, который усиливал бросок.

Праща была самым простым метательным оружием: два ремня длиной приблизительно два фута (около 0,6 м) были соединены с чем-то вроде кожаного кармана. Другой конец держал в своей руке воин и, положив в кожаный карман метательный снаряд, начинал раскручивать пращу со снарядом. Когда он выпускал один ремень, снаряд за счет центробежной силы вылетал с огромной скоростью. Умелый пращник достигал цели очень точно и мог поразить ее, как сообщает античный автор, на расстоянии одного стадия (что равняется 600 фунтам, или примерно 180 м). С помощью пращи метали камни, а также специально сделанные для этого мячи из глины или металла, в частности из свинца. Эти мячи эллипсоидной формы увеличивали дальность и меткость метания. Таких мячей было найдено огромное количество, особенно в Олинфе, где они остались после осады Филиппа в 348 году. На многих из них имеются надписи — полные или сокращенные названия народов или имена людей. Среди них можно обнаружить имена жителей Олинфа и Халкиды, имя самого Филиппа и его главных военачальников.

Не стоит забывать также, что помимо этого легкого оружия греки на протяжении всей своей длительной истории использовали простейшее оружие природного происхождения, которое давала сама мать-природа, — камни и палки. В поэмах неоднократно упоминается, как герои бросали в противника куски камня. Вспомним, что афиняне встретили персов, высадившихся на островке Пситталия, около Саламина, с горстью камней в руках и со стрелами, которыми забрасывали их до конца морского сражения. Та же тактика использовалась в 424 году, когда Демосфен захватил остров Сфактерию, который обороняли спартанцы. В конце века, в 403 году, во время сражения в Мунихии, одном из кварталов Пирея, сторонников Тридцати с приверженцами демократии, Ксенофонт специально предупредил демократов об участии метателей камней. Во многих текстах дубины упоминаются как военное оружие: впрочем, 300 телохранителей, вооруженных дубинами, позволивших Писистрату, согласно свидетельству Геродота (I, 59), взять власть в Афинах, были такими же воинами, как копьеносцы, или дорифоры, которые обычно составляли индивидуальную охрану греческих тиранов. Если в крупных конфликтах архаического периода и в V веке легковооруженная пехота играла незначительную роль, то намного более значимой она становится в следующем столетии. Уже во время Пелопоннесской войны в ходе нескольких операций была показана блестящая подготовка. Афинский полководец Демосфен, прежде чем прославиться в бою при Сфактерии, потерпел поражение в 426 году в ущельях Этолии в борьбе с местными горцами, которые, не имея тяжеловооруженной пехоты, нанесли внезапный удар по афинскому корпусу в труднопроходимой местности стрелами и дротиками, и вынудили его поспешно отступить. Эти уроки не были забыты. В начале IV века афинский стратег Ификрат создал корпус легковооруженных наемников, пелтастов, названных так, поскольку они имели вместо тяжелого круглого щита легкий щит из прутьев в форме полумесяца, пелту, похожий на тот, что античная традиция приписывала амазонкам. У пелтаста не было металлического панциря. Из наступательного вооружения у него имелся лишь длинный дротик, который мог также служить копьем, а также короткий меч для индивидуального боя. В борьбе против гоплита он рассчитывал на свою подвижность, позволявшую ему уклоняться от ударов. Эти войска многократно доказывали свою эффективность, даже перед лакедемонскими гоплитами.

Конница, как мы уже видели, изначально была представлена в военном искусстве греков колесницами. Запряженная лошадь появилась раньше верховой. Уже в микенскую эпоху, как мы видим по киприотским вазам, колесница с двумя конями, или бига, была в ходу. Для гомеровских героев это была привычная боевая машина: в этом отношении свидетельства геометрической керамики полностью совпадают с описаниями в поэмах. Воин знатного происхождения отправлялся на колеснице к месту сражения, и там сражался пешим, как гоплит. Для управления упряжкой у него был возничий, который охранял колесницу, пока его хозяин участвовал в бою. Во время перемещения воин со щитом сидел слева от возничего. Гомеровская колесница была двухколесной. Прямо на оси размещался легкий кузов. Лошади были соединены прямо с дышлом через ярмо, которое крепилось к их шее. Бывало, что упряжку сопровождала третья лошадь, служившая подкреплением. Несомненно, благодаря этому обычаю появилась упряжка из трех лошадей, или трига, которая фигурировала на нескольких памятниках геометрической эпохи и в некоторых этрусских источниках архаического периода. Но с VII века распространение получает колесница с четырьмя конями, или квадрига. В это же время колесницу как боевую машину начинает постепенно вытеснять тяжеловооруженная пехота. Однако квадрига сохраняется как парадное транспортное средство, о чем свидетельствует фриз Парфенона, а также как вид спортивных состязаний, которые выходят на первые роли в панэллинских играх. Отныне в греческих войсках мы не найдем боевых колесниц, за исключением отдаленных городов, таких как Саламин на Кипре, где сохранение этой традиции можно объяснить азиатским или киренским влиянием и где вплоть до эпохи эллинизма квадриги использовались для быстрого изгнания грабительских банд, нападавших на сельские поселения киренейского плато.

С исчезновением боевых колесниц конница заняла свое место. В гомеровских поэмах не описывается участие всадников в сражениях и есть лишь очень немногочисленные упоминания о верховой езде. Но с VII века изображения вооруженных всадников появляются на вазах, на барельефах, например, на знаменитом фризе Приния на острове Крит среди статуэток из бронзы и терракоты. Роль всадников в войне в архаическую и классическую эпоху, однако, редко была решающей. Во-первых, условия материковой Греции не очень благоприятствовали разведению лошадей из-за отсутствия необходимых пастбищ, за исключением некоторых регионов — Фессалии, а также, в меньшей степени, Беотии и Эвбеи. Вот почему фессалийская конница снискала такую славу: это был единственный регион Греции, в военных силах которого соотношение конницы с пехотой было один к одному или один к двум. В беотийской армии, где увеличившееся войско использовало проверенную традицию, тактические инновации Эпаминонда оказали серьезное влияние на способ ведения боя. Зато в ряде колониальных полисов, территория которых была пригодна для животноводства, — в Кирене, Таренте, Сиракузах, — конница всегда имела большое значение и престиж.

Греческий всадник долгое время ездил без седла, затем просто на потнике или на шкуре животных. Он не пользовался также стременами. Он управлял своим животным с помощью металлических удил, связанных с вожжами, но без уздечки. Так, чтобы сделать более ощутимым действие поводьев, удила были очень грубыми, с острыми ребрами или шипами. Рот животного от этого сильно страдал, отсюда кровавая пена, которая упоминается в текстах и которая изображается в конных статуях. Сбруя для головы лошади имела те же главные элементы, что и сейчас: намордный ремень, наголовник и щечный ремень, которые с V века стали украшаться фалерами — небольшими металлическими дисками с рельефом или инкрустациями, которые крепились к ремням с помощью колец, присоединяемых с изнаночной стороны.

Становясь все более искусными в управлении лошадью, о чем свидетельствует книга Ксенофонта «О верховой езде», греческие всадники не могли достичь эффективности удара средневековых рыцарей, которые благодаря крепкой за счет седла и стремян посадке вкладывали в свой удар всю энергию коня, несущегося галопом. Греки же могли использовать в ударе лишь силу собственных рук из-за страха быть сброшенными с лошади. Длинному копью они предпочитали два более коротких и легких дротика, которые могли к тому же служить метательным оружием подобно праще. Лук они использовали редко, оставляя это вооружение варварам, скифам и персам. Ну и, наконец, в числе их наступательного вооружения был меч. Зачастую их защитой была лишь скорость и умение уклоняться от ударов противника. Тем не менее иногда мы видим в их руках круглый щит, меньших размеров, чем у гоплитов. Одеты они были обычно в хламиду — короткий плащ, который пристегивался одной фибулой к правому плечу. Под него надевали тунику. На голове носили либо шляпу с широкими полями, петасу, либо меховую шапку, либо шлем. На ногах были сандалии или мягкие внутри сапоги. Такими предстают молодые люди в великолепной кавалькаде на фризе Парфенона.

Экипированная таким образом греческая конница не была ударной. Она выполняла разведывательные функции, защищала армию на флангах во время сражения и преследовала обратившегося в бегство врага после победы. Лишь фессалийцы, похоже, использовали свои эскадроны с наездниками, защищенными панцирями, в качестве ударной силы на поле боя. Вспомним, что, только заручившись их поддержкой, Филипп создал тяжеловооруженную конницу, во главе которой стоял его сын Александр; своим мощным натиском она принесла ему победу при Херонее.

Как и гоплитов, полис не экипировал всадников — они должны были сами обеспечить себя лошадью. Отсюда — аристократический характер греческой конницы, который она имела и в эпоху колесниц. Разведение коней, или гиппотрофия, было привилегией знатных и богатых семейств: интерес к лошадям свидетельствовал об аристократизме, или, по крайней мере, был формой снобизма, как у юного Фидиппида, сына деревенского жителя Стрепсиада, из комедии Аристофана «Облака». В Афинах всадников набирали из двух цензовых разрядов, имевших самый высокий доход; второй разряд так и назывался — «всадники». Они стали героями одноименной пьесы Аристофана, поставленной в 424 году: здесь они показаны приверженцами древних традиций, озабоченными падением доверия к Клеону. Ксенофонт, будучи наездником, превосходно изображает заботы и интересы греческих «всадников» в первой трети IV века.

Организация этого рода войск зависела от государства и эпохи. Мы приблизительно знаем, какой она была в классическую эпоху в Спарте и Афинах. Однако названия различных подразделений не всегда сравнимы: например, лох в спартанской пехоте обозначал многочисленный корпус, соответствующий крупному батальону, а в Афинах это была гораздо меньшая единица, по размерам приближающаяся к роте. А значит, и функции офицеров, возглавляющих лох, — лохагов — в этих двух армиях были различными. Тем не менее принципы организации были одинаковы везде: воин входил в состав укрупняющихся подразделений, аналогичных нашим взводу, роте и батальону, численность которых была кратна десяти. Названия офицеров, которые ими командовали, происходили от названия самой войсковой единицы: так, эномотарх в Спарте возглавлял взвод, или эномотию; лохаг стоял во главе лоха; триакатиарх в Кирене возглавлял роту из 300 человек; таксиарх в Афинах был главой батальона, или таксиса.

Крупные подразделения, способные участвовать в походах и состоящие из контингентов различных армий, подчинялись полководцам, звания которых различались: в Афинах это были стратеги, которым помогали два гиппарха, командовашие конницей; в Спарте один из двух царей брал на себя руководство военными действиями через начальников воинских частей, или полемархов. Термин «стратег» является самым распространенным для обозначения военачальников.

Комплектование войск было напрямую связано с общественно-политической организацией полиса. Общественные рамки продолжали свое существование в армии: в Афинах, о которых мы имеем наиболее полную информацию, это соответствие строго соблюдалось, поскольку каждая из десяти фил, составлявших гражданское общество, предоставляла войскам по одному таксису, или батальону, гоплитов, во главе которых стоял таксиарх, выбираемый из той же филы. Таксиарх назначал лохагов, руководивших ротами. Он же выбирал из своей филы воинов, обязанных участвовать в военных походах: серьезная ответственность, которая давала почву для споров и злоупотреблений. Такая же процедура существовала и для конницы: каждая фила предоставляла одну филею, или эскадрон, из 100 всадников под руководством выборного филарха, чьи права были аналогичны правам таксиарха. Набор всадников и гоплитов, как мы видим, был основан на цензовом принципе: граждане, не имевшие достаточных средств, служили в легковооруженных войсках или на флоте.

Гражданин получал специальное образование, которое готовило его к военной службе. Это образование особенно развито было в Спарте, где все было направлено на то, чтобы сделать из юного спартанца воина. Но даже афинская демократия, интересы которой были ориентированы в другом направлении, нежели Лакедемон, придавала особую важность воспитанию будущих воинов. Для этой цели был создан особый институт — эфебия, имевший ярко выраженный военный аспект. Относительно периода, последовавшего за битвой при Херонее, мы знаем подробности функционирования этой системы благодаря «Конституции Афин» Аристотеля — труду, написанному при Александре Великом, когда эфебия была преобразована. Но скорее всего, в ее основе осталась прежняя структура. По описаниям Аристотеля, это была обязательная военная служба для всех молодых афинян от восемнадцати до двадцати лет или по крайней мере для тех, кто принадлежал цензовым разрядам, из которых набирали всадников и гоплитов. Эти молодые люди, сгруппированные по филам под руководством военачальников, избираемых народом, проходили военную и физическую подготовку под руководством специальных наставников. Они кормились все вместе за счет государства. На второй год своего обучения они отправлялись на гарнизонную службу за пределы Афин — в пограничные крепости, такие как Элевтеры, Филея, Рамнонт, — и проходили тактические учения в открытом поле. Через два года они вновь становились свободными и отныне считались полноправными гражданами. Теперь в возрасте с двадцати до шестидесяти лет они могли быть мобилизованы: каждая возрастная категория, обозначавшаяся именем архонта-эпонима того года, когда произошло занесение в реестр эфебии, могла быть призвана стратегом полностью или частично. Тем не менее десять последних категорий граждан — от пятидесяти до шестидесяти лет — призывались лишь для защиты своей области и не участвовали в экспедициях за пределами Аттики.

Таким образом, афинянин был военнообязанным в течение сорока двух лет: два года в эфебии, тридцать лет в резерве регулярной армии и десять лет в областном резерве. Человеческие ресурсы крупного города позволили Афинам собрать к началу Пелопоннесской войны 13 000 гоплитов первой линии и 1200 всадников, не считая легковооруженных войск, вспомогательного состава и ветеранов, державших оборону на местах, по свидетельству Фукидида. В 369 году, когда в Афинах прошла мобилизация в поддержку Спарты, которой угрожал Эпаминонд, Ификрату был передан экспедиционный корпус из 12 000 гоплитов. В тот же период беотийская армия насчитывала около 13 000 гоплитов и 1500 всадников. Спарта не могла выставить значительные силы: при Платеях в 479 году ее тяжеловооруженная пехота насчитывала 10 000 человек, половина которых были собственно спартанцами; впоследствии они так и не увеличили личный состав и вынуждены были рассчитывать лишь на исключительное мужество своих воинов, чтобы компенсировать численную недостаточность, становившуюся все более ощутимой со временем. Эти цифры относятся к наиболее важным операциям; однако зачастую войска, участвовавшие в военных действиях, были далеко не столь многочисленны и ограничивались несколькими тысячами, а иногда и сотнями человек. Понятно, что греки со своим ограниченным личным составом приписывали армиям Дария и Ксеркса, состоящим из контингентов огромной империи, гораздо большие масштабы, чем это было на самом деле.

Тактика, применявшаяся греческими армиями, в основном была весьма простой. Она заключалась в том, чтобы организовать фронтальное столкновение противников в открытом поле. Вражеские армии во время битвы становились в традиционном, четко определенном порядке: ударный батальон — в центре, легковооруженные войска и конница, если она была, — по флангам. В ударном батальоне, игравшем решающую роль в бою, гоплиты были выстроены плотными линиями по восемь — двенадцать рядов. Обязательная традиция требовала размещать лучшие войска в правом крыле боевого порядка. Этот обычай объясняется, несомненно, тем, что щит держали в левой руке, а значит, правый фланг был более уязвим как с позиций отдельно взятого воина, так и в рамках подразделения: на самых незащищенных позициях располагались элитные войска. Офицеры находились в первом ряду, и зачастую сам полководец принимал участие в битве: невозможно сосчитать знаменитых военачальников, погибших на поле боя.

Прежде чем начать боевые действия, необходимо было совершить несколько религиозных обрядов. Эллины верили, что на войне, как и в других сферах, исход определяют боги и судьба: об этом говорил еще Гомер, и в этом отношении, как и во многих других, архаическая и классическая Греция осталась верна урокам, почерпнутым из «Илиады». Каждый военачальник имел в своем сопровождении прорицателей и толкователей, которые вопрошали богов и интерпретировали полученные знаки. Говоря о знаменитом прорицателе, Теисамене родом из Элиды, который состоял на службе в Лакедемоне, Геродот приписывает ему заслугу пяти крупных побед, одержанных спартанцами — начиная от битвы при Платеях и заканчивая сражением при Танагре. Позднее, когда спартанец Лисандр, одержавший победу при Эгоспотамах, воздвиг в Дельфийском храме памятники себе и своим главным полководцам в честь своей победы, рядом со своей статуей он поместил статую прорицателя Агия, который сопровождал его в этом походе. Таким образом, чтобы действовать на основании истинной веры или чтобы угодить легковерности народа, был ли военачальник набожным, как афинянин Никий, или же скептичным, как Алкивиад, не следовало пренебрегать жертвоприношениями и предзнаменованиями. Если они были неблагоприятными, битву откладывали. Что касается битвы при Платеях, Геродот сообщает, что лакедемоняне, ослабленные стрелами персидских лучников, не двигались со своих позиций и не отвечали ответным ударом, поскольку их полководец Павсаний, несмотря на молитвы и многократные жертвоприношения, не получил от богов удовлетворительных знаков. Со своей стороны Мардоний, глава персидской армии, заплатил золотом греческому предсказателю, ненавидевшему спартанцев, чтобы тот принес жертву за счет захватчиков.

Как только появлялись благоприятные предзнаменования, начинались действия. После того как легковооруженные воины, лучники и пращники, обрушивались на вражеские ряды, обстреливая их метательными снарядами, гоплиты затягивали старую военную песню в честь Аполлона, пеан, и шли в решающую атаку. Удар завершался поединками с копьями и мечами, пока один из двух противников не сдавался и обращался в бегство. В рукопашной схватке умственные и тактические качества обеспечивали победу лучшим: чтобы поддерживать сцепление линии атаки и обороны, чтобы смыкать ряды и замещать павших воинов, необходимы были отличная реакция, которая вырабатывалась у хорошо обученной войсковой единицы во время совместных действий, а также мужество, основанное на самоотверженности. Эти высшие воинские добродетели долгое время были известными качествами лакедемонян, о которых говорится в военных песнях поэта Тиртея во второй половине VII века:

Чтобы положить конец превосходству лакедемонских гоплитов, понадобилась тактическая революция, совершенная военным гением Эпаминондом. В 371 году в Левктрах, затем в 362 году в Мантинее он действует по-новому: вместо того чтобы, по традиции, разместить свою фалангу в правом крыле, он заменяет линейный строй так называемым косым строем, отведя правый фланг назад, а левый — выведя вперед. В передовое подразделение он ставит гоплитов колонной в пятьдесят рядов. Эта плотная масса, «похожая на носовую часть триеры», разбила противостоящую спартанскую фалангу, которая обычно выстраивалась в двенадцать рядов. Сокрушив основные силы врага (это фундаментальный принцип Клаузевица!) одним рассчитанным ударом в нужном направлении, она с легкостью преодолела сопротивление остальной части вражеской армии, несмотря на то что та имела численное превосходство. Изобретение «косой фаланги», которую Эпаминонд усилил в Мантинее, применив конницу как ударную силу, перевернуло обычаи, установленные еще в VII веке и показало возможности, открывавшиеся благодаря сообразительности военачальника по ходу боя. Афиняне давно увидели это в морском сражении, но спартанский консерватизм и почитание воинской храбрости мешали совершенствованию военного искусства: Филипп из Македонии, усвоив урок Эпаминонда, в свою очередь продолжил это дело.

Когда один из противников обращался в бегство, конница победителя пускалась в погоню, но преследование редко продолжалось до конца. Армия-победительница, доказав врагу свое превосходство, делало трофей — чучело, увешанное оружием, которое являлось символом успеха, и пела победный пеан. Погибших хоронили, павших противников возвращали врагу, который, заключая ради этого перемирие, подтверждал свое поражение. Оставалось лишь извлечь выгоду из победы, предъявив побежденному условия мира и возблагодарить богов, посвятив им десятую часть добычи в форме приношений в местные или, при удобном случае, в панэллинские храмы.

Такая война может показаться своего рода кровавой игры по четко определенным правилам, позволявшей разрешить распри между враждующими городами. Однако это не значит, что все вооруженные конфликты носили такой характер. Решающие битвы были исключением в истории эллинов, и войны зачастую были затяжными, ежегодно возобновляемыми. Причиной тому, главным образом, было неумение греков брать города штурмом. В этом отношении со времен Троянской войны и до классической эпохи не произошло сколько-нибудь заметного прогресса: как войска Агамемнона стояли в течение десяти лет у Илиона и взяли его только хитростью, так и спартанские гоплиты, уверенные в своем превосходстве в открытом поле, не смогли преодолеть укрепления Афин и Пирея за всю Пелопоннесскую войну и сломили сопротивление Афин лишь благодаря блокаде и голоду. Защищенная городская стена была практически неприступна для живой силы при отсутствии соответствующих осадных машин.

В начале IV века Дионисий Старший из Сиракуз создал первые метательные орудия и разработал осадные машины, возможно по примеру карфагенян. О более раннем применении машин известно лишь, что их использовал при осаде Самоса в 440 году Перикл, что в ряде случаев во время Пелопоннесской войны применялись тараны и такая военная хитрость, как огненные копья, с помощью которых беотийцы в 424 году подожгли деревянные укрепления Делиона. Благодаря военной революции IV века и Филиппу Македонскому, последовавшему примеру Дионисия Сицилийского, в материковой Греции стало развиваться искусство осады городов, или полиоркегпика.

До того времени искусство обороны развивалось быстрее, нежели искусство нападения, свидетельством чему является написанный аркадийским военным Энеем Тактиком около 360 года «Трактат о перенесении осады». Правила, советы, военные уловки, являющиеся объектом этого сочинения, позволяют понять, почему греческие армии до середины IV века так часто терпели неудачи при осаде сильных городов, число которых возросло в материковой Греции с периода греко-персидских войн. Долгое время микенская традиция возводить мощные стены была забыта и архаические города довольствовались убежищем, которым служил акрополь — единственный защищенный крепостными стенами. Однако в VI веке города Ионии, обеспокоенные угрозой завоеваний Кира, нависшей над ними, возвели вокруг себя крепостные стены. Стена в Фокее, построенная на средства от торговли с Западом, была из тесного камня, что удивляло современников, привыкших к кирпичным стенам на востоке. Но армия Кира, имевшая опыт в осаждении, с помощью земляных насыпей смогла их штурмовать. В Афинах укрепленным оставался только акрополь вплоть до конца VI века, когда, согласно последним исследованиям, был построен первый пояс укреплений вокруг города. Эта ограда была разрушена персами в 480 году, а затем поспешно восстановлена Фемистоклом с помощью технологии, часто использовавшейся при строительстве городских стен в Греции: на крепкую нижнюю часть стены из камня укладывался необожженный кирпич. Поначалу из соображений скорости использовался уже бывший в употреблении камень, в том числе даже надгробные стелы, о чем свидетельствует Фукидид (I, 93). Затем за укрепление Пирея принялись с особой тщательностью, скрепляя блоки между собой металлическими скобами, что обычно делалось при возведении стен торжественных зданий и что не было характерно для построек утилитарного типа. В городских стенах этого типа кладка из сырого кирпича не сохранилась; остался лишь частично разрушенный каменный фундамент. Только в сицилийском городе Геле в ходе недавних раскопок была обнаружена хорошо сохранившаяся и достаточно высокая толстая кирпичная стена. Греческие тактики считали, что такие кирпичные стены были хорошей защитой от таранов.

При наличии финансовых возможностей и близлежащих каменоломен крепостные стены полностью делались из тесаного камня. Например, крепостная стена Фасоса была построена в конце архаического периода из мрамора и грейса — материалов, имевшихся на острове в избытке. Затем она была восстановлена после греко-персидских войн и еще раз после 411 года. В материковой Греции лучше всего сохранилась крепостная стена Мессены, построенная после побед Эпаминонда, и стена в Эгосфене, в Мегариде, у подножия Киферона: это великолепные образцы классических укреплений с вертикальными куртинами, над которыми возвышались четырехугольные башни, в два раза более высокие, чем стены. Куртины были увенчаны зубьями или длинным парапетом с амбразурами. Башни зачастую были крытыми. Они стояли вдоль стены через каждые 20–30 м, позволяя стрелять дротиками и стрелами. Позднее, когда распространилось использование катапульты, изобретенной инженерами Дионисия Старшего, куртины начали делать более длинными, а башни заменять на выступы в стенах, но эти нововведения проявились после Филиппа Македонского.

Помимо городских укреплений, греки строили крепости для защиты мест переправы и границ. Так, Аттика была защищена от вторжения своих соседей многочисленными крепостями: Элевтеры, Филей, Рамнонт, развалины которых стоят до сих пор. В частности, в Элевтерах, охранявших проход через Киферон, ведший к Платее и Фивам, в хорошем состоянии сохранились башни и стены IV века, выложенные красивой тесовой кладкой правильными рядами. Некоторые из этих укреплений, например Филея и Декелия, играли важную роль в военно-политической истории Афин. В V веке большинство укреплений этого типа были менее совершенны: укрепления, построенные афинянами в Делии в 424 году, были деревянными, что дало возможность беотийцам их поджечь. По всем регионам Греции были разбросаны изолированные оборонительные сооружения, главным образом простые четырехугольные башни, построенные из тесаного камня посреди возделываемых площадей или пастбищ. Зачастую очень сложно определить дату создания этих сооружений, которые встречаются также в горах и на островах, однако некоторые из них, судя по технике их стен, восходят по крайней мере к IV веку. Вероятно, речь идет об убежищах или наблюдательных башнях, возводимых в пограничных или изолированных регионах, которые подвергались набегам грабителей, приходивших по суше и по воде: крестьяне и пастухи, находившиеся по соседству, могли оказать сопротивление внезапно появлявшемуся вражескому отряду.

Все эти оборонительные механизмы усложняли задачу захватчиков, поскольку искусство осады не пережило никакого обновления. Обыкновенный наземный военный поход в V и в первой половине IV века происходил следующим образом. После объявления войны глашатаем нападающая сторона собирала свои войска и контингенты союзников и вторгалась на территорию врага. Разумеется, прежде, чем вступить в войну, вопрошали богов, обращаясь к знаменитым оракулам или прибегая к местным прорицателям и к традиционным обрядам. Благоприятным сезоном считалась весна или лето. Избегали зимних походов, в которых армия страдала от погодных ненастий: в «Ахарнянах» Аристофан показывает таксиарха Ламаха, вынужденного посреди зимы отражать налет беотийцев на границу, — он бранит снег и плохую погоду. Появившись на вражеской территории, армия неизбежно грабит и опустошает ее: сжигает деревни, захватывает скот, уничтожает урожай, вырубает фруктовые деревья и виноград, подбирая все — до последнего зубчика чеснока, чтобы удостовериться в полном разорении. Единственное спасение крестьян — успеть убежать до вторжения: укрепленные города были призваны их приютить, и ограда, зачастую охватывающая не только городские кварталы, но и огромные незастроенные территории, предназначалась именно для того, чтоб служить убежищем. Так, деревенские жители Аттики во время Пелопоннесской войны, укрывались в ужасной тесноте на пустырях и в святилищах Афин и Пирея, а также между Длинными Стенами. Этот наплыв населения, изгнанного из своих деревень и жившего в бедственных бытовых условиях, вызвал чудовищный мор в первые годы войны. Если армия захватчика не встречала вражеского войск для столкновения в решающем бою, она доходила до стен города. Внезапность, предательство или страх зачастую помогали открыть двери, как это произошло в Платеях в марте 431 года, когда заговорщик впустил ночью в город 300 фиванских гоплитов, или в Амфиполе, который сдался в 424 году после первого же предупреждения Брасида. В противном случае единственной надеждой на спасение была длительная осада города, которую весьма сложно было держать в течение долгого времени: Афины держали ее в течение двух лет (431–429), чтобы подавить Потидею в Халкидике. Как правило, после демонстрации своей силы под стенами города нападающий, которого мало привлекали трудности осады в зимнее время в опустошенной местности без запасов, возвращался на родину и распускал войска до весны. Таким был порядок военных операций в течение многих лет Пелопоннесской войны, по крайней мере до тех пор, пока спартанцы не захватили вместе с Деклелеей опорный пункт, позволивший им укрепиться в Аттике даже в зимнее время.

В общих чертах подобной стратегии придерживались государства, которые не имели достаточных сил для сражения в шеренге или не желали рисковать, совершая военные набеги, которые могли стать ловушкой. Ярким тому примером может служить засада, подготовленная этолийцами против афинянина Демосфена в 426 году, или ловкий ход Ификрата, который вместе с отрядом своих пелтастов разрушил целый корпус спартанской пехоты во время Коринфской войны. Более эффективным был морской ответный удар, поскольку преимущество на море позволяло нанести его неожиданно. Во время Пелопоннесской войны Афины постоянно беспокоили берега Пелопоннеса вплоть до Лаконского залива во время сезона; они в течение нескольких лет поддерживали в хорошем состоянии операционную базу в Пилосе, Мессении; они наносили всевозможный вред морской торговле Спарты и ее союзников. Этот крупный конфликт разворачивался в небывалом масштабе, и это отлично понимали современники: шла борьба наземной державы против державы морской. И Спарта не могла одержать окончательной победы, пока благодаря Лисандру и персидскому золоту не сумела разбить афинский флот. Главенствующая роль военного флота была одной из оригинальных черт греческой истории.

Начиная с микенской эпохи греки использовали свои корабли для войны и пиратства — двух неразрывно связанных меж собой видов деятельности, которые сопутствовали друг другу вплоть до эпохи эллинизма. На одной из знаменитых табличек из Пилоса есть упоминание о морской экспедиции. Троянская война — это не что иное, как самая известная серия операций такого рода, в ходе которых морской флот и наземная армия вступают в бой сообща. Мы плохо осведомлены относительно микенских судов: несколько гравюр на камнях, несколько рисунков — источники, слишком скромные и краткие, чтобы дать нам достаточную информацию о греческом судоходстве во 2-м тысячелетии. Но несомненно то, что использование лодок в эту эпоху уже позволяло совершать серьезные переезды по морю: вторжение в Египет в конце XIII века народов моря, среди которых были ахейцы, великолепно иллюстрирует это.

О гомеровском времени мы осведомлены намного лучше благодаря его поэмам и изображениям на геометрических вазах. Последние, как мы уже видели, весьма часто представляют сцены морских сражений или битв вблизи кораблей, которые обнаруживают поразительное сходство с гомеровскими описаниями. Совмещая многочисленные сведения из этих двух источников, можно весьма точно описать эти большие беспалубные галеры, снабженные водорезами, с возвышающимися баком и ютом, оснащенными перилами. Гребцы располагались в один ряд, их весла опирались на уключины в форме крюков, вертикально закрепленных на планшире. Между двумя рядами гребцов возвышался переход, или курсия, позволявший переходить с носа на корму. Именно там находились солдаты, которые затем высаживались на сушу. Судном управляли, по крайней мере, два длинных весла, выполнявших функции руля и расположенных по обе стороны кормы. Лоцман переходил от одного к другому по специальному помосту во всю ширину судна (в этой части, близкой к корме, он занимал приблизительно два метра). Именно по этим помостам Аякс в XV песни «Илиады» шел с корабельным шестом, чтобы отогнать с высоты греческих кораблей, приставших к песчаному берегу, троянские войска.

Таким был длинный корабль — остроносая галера, говорит В. Берар, использовавшаяся в греческом судоходстве с эпохи ранней архаики. Галера шла и на парусах и на веслах одновременно. Единственная съемная мачта возвышалась в середине судна, воткнутая в отверстие в курсии; ее ножку поддерживал деревянный блок, или гнездо, крепившееся к килю. К горизонтальной рее, которую поднимали на кожаном тросе, крепился четырехугольный парус — единственный, который поддерживали и которым управляли с помощью тросов и ручек реи. Это оснащение, не представлявшее собой ничего нового по сравнению с египетскими кораблями, ограничивало возможности в управлении: он мог плыть только при попутном ветре или полном бакштаге[5]. Если судно шло бейдевинд[6], необходимо было убирать паруса и грести веслами. Гребцов могло быть до пятидесяти человек, то есть по двадцать пять с каждого борта: а это уже пентеконтора — судно на пятьдесят весел, которое часто встречается в VII и VI веках.

Длинные корабли гомеровского периода были оснащены водорезами, с помощью которых можно было разбить вражеское судно при столкновении: несмотря на то, что у нас нет прямых ссылок на конкретное морское сражение, имевшее место в эту эпоху, очевидно, что военно-морская тактика уже родилась. Она была усовершенствована великими морскими державами, в основном Коринфом. Этот крупный полис, основанный на Истме и омываемый двумя морями, развивал военно-морской флот для безопасности своей торговли и взаимоотношений с колониями: для этих целей был создан флот из кораблей нового типа — беспалубных, не столь возвышающихся над уровнем воды, более быстрых и маневренных. Эти судна приводились в движение пятьюдесятью гребцами, весла которых не были прикреплены к уключинам, а вставлялись в отверстия планшира. Эти средиземноморские пентеконторы, длиной примерно в тридцать метров, вполне сравнимы с нормандскими драккарами, плававшими по Атлантике. Они были более маневренны, чем гомеровские корабли. Вместе с лодками на тридцать гребцов, или триеконторами, созданными по их образу и подобию, но в уменьшенном масштабе, пентеконторы составляли костяк греческих отрядов архаического периода и давали возможность осваивать дальние моря, попутно осуществляя колониальную экспансию. Например, Батт и его спутники на двух пентеконторах из Феры доплыли до Ливии, основав там Кирену.

Размеры пентеконторы (от 30 до 35 м в длину) были максимальными для обычного корабля из дерева: увеличение длины создавало риск повредить киль при плавании в открытом море. Чтобы увеличить скорость, необходимо было увеличить количество гребцов. Как добиться этого, не удлиняя судно? Решение было простым: добавить еще ряд гребцов — отсюда новые типы кораблей с двумя и тремя рядами весел, диеры и триеры, снискавшие исключительную славу (особенно последние) в классическую эпоху. Действительно, с появлением триер кораблестроение в Греции достигло своего апогея: это прекрасное маневренное судно стало основой афинского флота в период его наибольшего расцвета и могущества, в связи с чем заслуживает особого внимания.

Его корпус длиной от 35 до 38 м был узким — 4–5 м в мидель-шпангоуте[7] в высоту от ватерлинии. Осадка судна была не более метра, водоизмещение — порядка 80 тонн по международному измерению. Расположение гребцов, которое в течение долгого времени оспаривалось, можно восстановить весьма точно по изобразительным источникам. Тексты сообщают нам лишь то, что три ряда гребцов сверху вниз назывались франитами, зигитами и фаламитами. Традиционным гребцам на пентеконторе и архаических кораблях соответствовали гребцы среднего ряда, сидевшие, как и раньше, прямо на бимсах[8] — zeugos («перекладина», «балка»), откуда и название — зигиты. Их весла, как и в пентеконторе, проходили через отверстия в планшире. Франиты сидели на два фута (около 0,6 м) выше, и их скамья (thranos) крепилась к верхней части планшира, между сиденьями зигитов. Таким образом, расположение франитов было смещено по отношению к зигитам одновременно в высоту, в длину и в сторону, так как они находились дальше всех от оси лодки — практически по бортам. Чтобы компенсировать эту крайнюю внешнюю позицию, для триеры была изобретена галерея шириной около 2 футов (0,6 м), выступавшая наружу на высоту планшира и крепившаяся к опорам, соединявшимся с бархоутом[9]. Борта этой галереи, возвышавшейся над решетчатыми перилами, также были оснащены уключинами, предназначенными для весел франитов. Для них, сидевших прямо напротив планшира корабля, предназначался рычаг, позволяющий управлять длинными веслами без чрезмерного напряжения. Что касается фаламитов, они располагались в трюме (thalamos) — на том же месте, что и франиты, но ближе к оси судна, чем зигиты, и ниже их примерно на 3 фута (0,9 м). Их весла проходили через отверстия, проделанные по бокам корабля, и располагались вертикально по отношению к соответствующим уключинам франитов. Этот весьма сложный механизм в действительности был очень простым: он был основан на более экономном использовании пространства — расположение трех рядов гребцов на разных уровнях и в разных местах в шахматном порядке по всей длине судна. Таким образом, каждый имел достаточное пространство, чтобы управлять своим веслом, не стесняя сидящего рядом соседа, что было особенно важно во время маневров, жизненно необходимых для защиты корабля. Маневры эти заключались в том, чтобы быстро убрать весла по команде, когда вражеский корабль приближался, чтобы сломать их, и снова их достать, когда опасность миновала. Отверстия для весел фаламитов находились на высоте всего 0,5 м от поверхности воды, зигитов — приблизительно 0,9 м: чтобы не допустить заливания через них воды при сильной волне, их необходимо было закупорить по крайней мере одинарным слоем кожи. С одной стороны она крепилась к корпусу, а с другой — прижимала весло, оставляя ему всю свободу движения. Франиты находились под открытым небом на высоте около 1,4–1,5 м от уровня воды. В V веке над ними, как правило, устанавливался мост, предназначенный для их защиты от вражеских стрел и для размещения на борту воинов. Помимо прочего, по обеим сторонам корабля перед каждым боем натягивались полотна из толстой кожи для отражения стрел.

Афинская триера вмещала в себя около 170 гребцов: 62 франита, 54 зигита и 54 фаламита. Поскольку франиты, находившиеся выше всех, имели самые длинные весла, они выполняли самую сложную задачу — отсюда выражение «народ франитов», которое Аристофан использовал для обозначения простонародья Афин, откуда выходили гребцы. Кроме них, на корабле также было несколько матросов — не более десяти, чтобы управляться с парусами, якорем и швартовами. В этом отношении триера не далеко ушла от военных кораблей предыдущей эпохи: она имела одну-единственную мачту с одним четырехугольным парусом и иногда еще небольшой четырехугольный парус на фок-мачте. Командование состояло из капитана, или триерарха, лоцмана, второго начальника, дежурившего в передней части судна, начальника гребцов, управлявшего греблей с помощью флейтиста, который задавал ритм, и, вероятно, нескольких старших матросов. Гоплиты и лучники, перевозимые на корабле, или эпибаты, как правило, насчитывали около 200 человек.

С хорошо подготовленным экипажем триера могла развивать скорость в 5–6 узлов (9–11 км/час). Подготовка гребцов имела немалое значение: физическая нагрузка была очень большой и могла длиться часами без перерыва. Великолепная сплоченность гребцов во время сложных маневров достигалась за счет постоянных тренировок. Как сообщает Перикл в своей речи об афинском народе незадолго до Пелопоннесской войны, «если мастерство требует физической подготовки, то это морское дело. Недопустимо, чтобы его практиковали как дополнительное занятие: наоборот, никакое дополнительное занятие с ним не сравнится». Экипажи формировались повсеместно среди народа: среди фетов, граждан без имущества, набирали гребцов. Иногда брали метеков и даже рабов. Эти моряки получали ежедневное жалованье в размере, зависевшем от обстоятельств и ресурсов казны, — от двух оболов до драхмы (6 оболов). В конце Пелопоннесской войны спартанские морские военачальники, пользуясь персидской денежной помощью, делали надбавки к жалованью, что провоцировало дезертирство в рядах афинских гребцов.

В Афинах капитан триеры, или триерарх, не был моряком по профессии. Это был богатый гражданин, который избирался на эту почетную должность стратегами и который должен был нести серьезные финансовые расходы. Триерархия длилась один год: она заключалась в командовании судном, доведении его до состояния, пригодного к плаванию, и поддержании этого состояния. Корпус, мачта, парус и основные снасти предоставляло государство. От триерарха требовалось дополнить снаряжение, обеспечить ремонт, набрать экипаж, привлекая его дарами или наградами, к которым прибавлялось жалованье из государственной казны. Расходы были такими значительными, что после 441 года пришлось разрешить привлечение двух граждан в качестве помощников, чтобы нести эти издержки, а позже, в 357–356 годах создать более сложную систему симморий, которая распределяла расходы между достаточно большим количеством налогоплательщиков. Но в этом случае пришлось отказаться от фундаментального принципа физического и личного обязательства службы перед полисом: гражданин больше не платил за себя лично, он лишь выплачивал налоги, и его отношение к войне глубоко трансформировалось. Разумеется, в то время, когда триерархи сами плавали на своих кораблях, у них не было опыта морского командования — отсюда важность роли лоцмана, который был профессионалом и должен был консультировать триерарха по существенным вопросам. Однако триерархи прекрасно осознавали ответственность за свои собственные корабли. Это отлично видно в истории с Аргинузскими островами, когда триерархи в Народном собрании горячо сопротивлялись стратегам, чувствуя себя ответственными за исполнение полученных приказов.

В эпоху величия Афин их могущество держалось на их эскадрах. Во время второй греко-персидской войны они смогли построить почти 300 триер. В 431 году у них было не меньше, не считая кораблей союзников — Лесбоса, Хиоса, Керкиры, — которые содержали независимый флот. Афины неоднократно строили новые суда десятками и вооружали их. Аристофан в «Ахарнянах» дал красочное описание морской мобилизации:

Между военными операциями корпус триеры находился в специально приспособленных для этого доках: это были отсеки, покрытые навесом и выходившие прямо во внутреннюю гавань порта. Триеру с помощью валиков затаскивали туда кормой вперед, предварительно сняв с нее весь такелаж. Она содержалась в сухости, что позволяло очистить корпус от водорослей и ракушек и заделать дыры. Во всех частях греческого мира сохранились следы этих доков. Их длина (приблизительно 40 м) подтверждает подсчеты относительно средней длины триеры — 35–38 м. Как правило, эти отсеки предназначались для одного корабля. Однако Дионисий Старший в Сиракузах построил отсек, способный вместить сразу два судна. Уже Гомер упоминает об этих доках, в которых феакийцы, опытные моряки, держали свои корабли. Гесиод, менее сведущий в морских делах, говорит лишь о размещении под открытым небом. В Коринфе, на Самосе, во времена Поликрата крытые отсеки существовали еще с архаической эпохи. Страбон сообщает, что в порту Кизика их было двести. Но разумеется, Афины с тремя портами Пирея: Канфаросом — торговым портом на западе и двумя стоянками Зея и Мунихий, предназначенными для военного флота, — лучше других были оснащены в этом отношении: в середине IV века здесь насчитывалось порядка 300 отсеков для кораблей.

Мачта, весла и руль (представлявший собой два длинных весла в кормовой части) разоруженной триеры оставались под навесом вместе с корпусом. Для такелажа, весел и снастей, которые в официальных источниках обозначались как «съемные снасти», было специальное помещение, или скевотека. В 347–346 годах афиняне предприняли строительство новой скевотеки около порта Зея, спроектированной архитектором Филоном Элевсинским: до нас дошли расчеты по строительству, сохранившиеся благодаря одной надписи, которые являются основным источником по греческой архитектуре. Это было тщательно выстроенное здание длиной 130 м и шириной 18 м. Внутри него было 134 большие ячейки, предназначенные для весел, которые находились по бокам средней галереи, ограниченной высокими колоннами. Снасти ярусами лежали на ячейках. Были предусмотрены меры предосторожности против пожара: окна закрывались металлическими, а не деревянными рамами.

Строительство триер было делом специалистов — морских инженеров, считавшихся морскими архитекторами. В официальных документах название судна повторяло имя его строителя, что еще больше повышало ответственность. Методы работы позволяли ускориться, если того требовали обстоятельства: известен случай, когда за несколько месяцев был построен целый флот. Серьезной проблемой была доставка необходимого леса для судостроения. Аттика была бедна лесом: приходилось доставлять его из Халкидики или Македонии. Македонские цари умели извлечь выгоду из этого важного ресурса своих владений и заставляли заинтересованные Афины платить высокую цену за дружбу с ними.

Как и современные суда, каждая триера имела свое собственное имя, как правило женское. Это могли быть имена богинь или героинь: Амфитрита, Фесис, Гебея, Галатея, Пандора; имена добродетелей или абстрактных понятий: Правосудие, Сила, Доблесть, Свобода, Мир; хвалебные эпитеты: Любимая, Скорая, Счастливая, Удачливая; географические прилагательные: Немейская, Делийская, Дельфийская, Саламинская. Последняя, наряду с другой триерой, имя которой было Паралийская, служила для доставки государственных депеш. Афиняне были сильно связаны с морской службой — их судьба зависела от нее. Аристофан иронически обыгрывает это, изображая совещание персонифицированных триер, собравшихся, чтобы отклонить проект экспедиции, который их больше не удовлетворял. Самая старшая взяла слово: «Барышни, разве вы не знаете, что происходит в городе?

Говорят, что оратор, скверный гражданин, требует, чтобы сотни из нас атаковали Карфаген…» И триеры, протестуя против этой рискованной затеи, расходятся, ища убежища, словно беглецы, в каком-нибудь неприкосновенном святилище! Но какой гордостью наполнялось сердце афинян, когда они отправлялись к Пирею, чтобы помочь спустить на воду эскадру для длительного путешествия, или когда возвращался их победоносный флот! Фукидид описал отплытие экспедиции в Сицилию в середине 415 года: «Когда все зашли на борт и все необходимое для экспедиции оборудование было подготовлено и лежало на своих местах, звуки трубы заставили всех замолчать. Глашатай вслух произнес традиционные молитвы перед выходом в море — не над каждым отдельным судном, но для всех вместе. Для каждой эскадры в кратер налили подготовленное для этого вино, и пассажиры вместе с начальниками совершили возлияния из золотых и серебряных чаш. В этих молитвах участвовало множество граждан, собравшихся на берегу, а также других зрителей, желавших успеха экспедиции. После того как был спет пеан и возлияния совершены, корабли были спущены на воду, сначала выстроившись в кильватерную колонну, а затем соревнуясь между собой в скорости до острова Эгины».

Историки оставили нам великое множество рассказов о битвах, которые позволяют оценить развитие морской тактики. Походы осуществлялись только в теплое время года. Зимние штормы могли стать роковыми для длинных беспалубных кораблей. Флот зимовал на какой-нибудь морской базе и спускался на воду лишь весной. Корабли выходили в море только в случае крайней необходимости (например, для крупных перевозок в Африку или в южную Италию), поскольку жизнь на корабле была не очень удобной во время навигации. Избегали плавать ночью, даже для приема пищи, как правило, тоже приставали к берегу. Этим объясняется, почему в военной хронике греков отсутствуют столкновения в открытом море, а есть лишь прибрежные битвы, зачастую имевшие место в проливах, берега которых суда стремились захватить и куда обычно вторгались наземные силы. Во всяком случае, наблюдается эволюция в ведении боевых действий. В архаическую эпоху, несмотря на наличие волнорезов на носу каждого военного корабля, морское сражение сводилось к наземному бою. Каждый корабль стремился подойти бортом к борту противника, после чего его атаковали гоплиты-десантники: то есть единственной тактикой был абордаж, и сражение превращалось в ряд отдельных стычек, судно против судна, без настоящих объединенных действий. Архаические вазописцы не один раз изображали эту манеру боя, как на знаменитом кратере Аристонофа, датируемом VII веком.

Позднее, особенно в V веке, морская тактика трансформируется, в основном под влиянием греческих морских военачальников, которые великолепно умели руководить хорошо подготовленными экипажами. Уже при Саламине греческие суда широко использовали свою маневренность для тарана вражеских кораблей, которые сильно стесняли друг друга в крайне ограниченном пространстве. В дальнейшем на вооружение были взяты более сложные маневры, осуществимые в открытом море, позволявшие хорошо управляемым эскадрам одерживать верх над превосходящими силами противника. Маневр diekplus заключался в том, чтобы пройти бок о бок с вражеской колонной: таким образом пытались разбить весла противника. Если вражеская эскадра уворачивалась от захода с тыла, ее заставляли в суматохе менять направление, что позволяло нанести по ней таранный удар. Маневр под названием periplus был еще более сложным и заключался в том, чтобы на большой скорости, постоянно находясь в кильватерной колонне, обойти вражеский флот. При этом возникала реальная угроза удара в бок. Однако идущее следом судно страховало своего предшественника, нанося таранный удар по атакующему кораблю. Если колонна не нарушалась и поддерживалась постоянная скорость, маневр завершался тем, что боевой строй противника рассыпался, корабли начинали мешать друг другу, тем самым предоставляя прекрасную возможность для нападения. Великолепный пример применения тактики periplus дал Формион во время морской битвы при Патрах в 429 году. Со своими двадцатью триерами он окружил сорок семь триер пелопоннесской эскадры, заставив их сбиться в кучу. Когда утренний прилив, как он и предвидел, поднял воды в бухте, усиливая тем самым хаотичность в рядах врага, Формион атаковал и поверг в беспорядочное бегство пелопоннессцев, захватив двенадцать триер противника и не потеряв ни одной своей.

Другие сражения носили характер комбинированной операции с участием пехоты, высадившейся на берег. Так было во время сражения при Эгоспотаме в 405 году, когда Лисандр разбил афинский флот. Спартанский адмирал, несколько дней подряд уклоняясь от боя, внушил противнику ощущение ложной безопасности. Узнав от своего корабля-разведчика, что афиняне, закончив свою ежедневную демонстрацию в проливе, вернулись к берегу Херсонеса для вечерней трапезы, Лисандр вышел в море, застал врасплох вражеские судна, стоящие на якоре, а их экипажи на суше и разбил их всех, обеспечив Спарте окончательную победу в длительной двадцатисемилетней войне.

Со своими наземными и морскими силами полисы зачастую вели бесконечную и безжалостную войну. Греки всегда признавали, по существу, полное и безраздельное право победителя над личностью и имуществом побежденного. По законам войны победитель мог истребить население или взять его в рабство, завладеть землей или уничтожить урожай, присвоить себе движимое имущество, поджечь деревни и города — единственным условием было не трогать священные территории, чтобы не беспокоить богов. Такая цель стояла уже перед ахейцами, напавшими на Трою. Послушаем, как Агамемнон в IV песни «Илиады» описывает своим воинам судьбу, ожидающую их противников:

Позже Одиссей на обратной дороге не колеблясь опустошит страну киконов на побережье Фракии: он пощадит лишь жреца Аполлона из уважения к этому богу, однако не упустит шанса получить от него в качестве откупа великолепные подарки. Поэма показывает, что каждый человек жил в страхе за себя и своих детей перед роковым днем — «беспощадным днем» поражения и рабства. Разве один из семи аргосских героев, руководивших штурмом Фив, не написал на своем щите в качестве девиза: «Сожгу я город»?

Это неотъемлемое право, принадлежавшее сильнейшему, было неоспоримо в классическую эпоху, даже если на практике оно имело более мягкую форму. Сам Сократ в «Достопамятностях» (IV 2, 15) выводит на основе этой очевидной истины одно из своих умозаключений: «Если военачальник, взяв штурмом вражеский полис, виновный в каком-либо злом проступке, поверг все население в рабство, скажем ли мы, что он совершил ошибку? — Безусловно нет! — Будем ли мы утверждать, что он поступил по праву? — Конечно да!» Таким образом, победивший уполномочен распоряжаться судьбой побежденного по своему усмотрению, и всякое ограничение, которое он признает, является лишь проявлением милосердия. Афинский народ, несмотря на умеренность и «мягкость», которыми он так гордился, в ряде случаев показывал себя крайне суровым: в 446 году афиняне изгнали со своей родины некоторых жителей Эвбеи, в 430 году — эгинцев и жителей Потидеи, в 422 году — делосцев. В 427 году они объявили смертную казнь всем жителям восставшей Митилены, но на следующий день смягчили свое решение и выслали триеру, чтобы успеть отменить отданный стратегу приказ о наказании. Позднее, в 422 году, Клеон, предложивший избиение митиленцев, продал в рабство жителей Тороны в Халкидике. В следующем году другой город Халкидики, Скион, ждала еще более жестокая участь: афиняне убили всех работоспособных мужчин, а женщин и детей обратили в рабство. Наконец, в 416–415 годах они поступили сходным образом с островом Мелос в Кикладском архипелаге, который отказался покориться. Фракийские наемники, бывшие на службе у Афин, в 415 году полностью разрушили беотийский город Микалесс и уничтожили все его население, включая женщин и детей. Его территория оказалась абсолютно заброшенной, как отмечал еще во II веке н. э. Павсаний. Спартанцы, со своей стороны, были не менее жестоки: они казнили пленников, захваченных в Платее в 427 году, и то же самое они совершили в Арголиде в 417–416 годах. Понятно, почему Афины, сдаваясь Лисандру в 404 году, боялись испытать то же самое. Именно такой участи для своего старого врага, наконец-то побежденного, желали некоторые союзники Спарты — например, Фивы и Коринф. Ксенофонт в «Греческой истории», сообщает нам, сколько его соотечественников, вспоминая нанесенные своим врагам суровые удары, боялись подвергнуться закону возмездия. Однако, добавляет он, лакедемоняне отказались от идеи обратить в рабство греческий полис, спасавший Грецию в самых опасных ситуациях.

Таким образом, как видим, моральные соображения могли время от времени обуздывать свирепый нрав, оправданный традицией. Заслуга греческой культуры состоит в том, что она посредством своих мыслителей, писателей и политических деятелей смогла выразить угрызения совести, которые постепенно привели к смягчению законов войны. Поначалу это было религиозное влияние, в частности дельфийское: текст одной из клятв Амфиктионии, продиктованный оратором Эсхином в его трактате «О посольстве», содержал призыв отказаться от военного истребления каких-либо полисов, состоявших в Дельфийской амфиктионии. Действительно, эта клятва соблюдалась в VI веке, в период, когда Дельфийский оракул пользовался наибольшим моральным авторитетом. Текст «Платейской клятвы», в том виде, в котором он дошел до нас в записи IV века, безусловно, является апокрифом, однако он отражает беспокойство своих современников: на этот раз он возобновляет призыв, но вместо полисов Амфиктионии упоминаются Афины, Спарта и Платеи, а также полисы — члены оборонительного союза против Ксеркса. На этот раз ограничения на право победителя обусловливались соображениями скорее морального, нежели религиозного порядка: они восходят к чувству греческой солидарности, языковой и кровной общности, которую охотно подчеркивали ораторы и писатели и которая хотя и не преодолевала скрытый партикуляризм полисов, но до определенной степени сдерживала его насильственные проявления. Отголоски этого прослеживаются у Платона в «Менексене» (242d), где он приписывает греческой солидарности решение, по которому афиняне пощадили спартанских гоплитов, плененных в Сфактерии, «полагая, что против соплеменников следует сражаться лишь до победы и что городу негоже, поддавшись гневу, губить общее дело всех эллинов»[12].

Насилие как таковое закончилось осуждением и возмущением некоторых умов, не склонных придерживаться традиционных нравов. Еврипид в пьесе «Троянки», поставленной в 415 году, подверг осуждению принцип завоевательной войны, несущей с собой беды и несправедливые страдания. Это осуждение Еврипид вкладывает в уста бога Посейдона в самом начале пьесы, целиком посвященной описанию несчастной судьбы фригийских пленниц Гекубы, Андромахи, Кассандры сразу после взятия Трои:

Далее поэт говорит устами Кассандры:

Так постепенно складывается новая идея справедливой войны, где слава связана не только с демонстрацией военной силы, но и с законностью цели, которую она преследует. Если некто считает возможным принесение высшей жертвы, необходимо, чтобы он совершал это во имя благой идеи. Отсюда та настойчивость, с которой в эпитафиях погибшим воинам и в надгробных речах внимание заостряется не только на повиновении солдата законам родины (одним лишь спартанцам не нужна была никакая другая мотивация), но и на том, что он пал в бою за свободу. Он был готов умереть ради свободы своего полиса. Эта мысль появляется в нескольких эпитафиях, сочиненных по случаю греко-персидских войн, — например, в этой, приписываемой Симониду, которая в очень общих чертах излагает широко распространенное чувство:

Эта идеалистическая концепция военного долга была очень широко распространена в классическую эпоху, по крайней мере теоретически, независимо от реальности. Во всяком случае, ее никто не оспаривает. «Пацифизм» Аристофана (если называть его позицию современным нам термином) ни в коей мере не отрицает обязанности отстаивать с оружием в руках интересы своей родины. То, что отстаивает автор «Ахарнян», «Мира» и «Лисистраты», — это лишь миролюбивая внешняя политика, в противовес взглядам Клеона, Гипербола, Клеофона, которые рассматривали войну как средство удовлетворения потребностей своих сторонников посредством жалований и военных пособий, как способ привлечения союзных фил и установления клерухий за пределами Аттики. Городское население получало от этого выгоду, однако земельные собственники в связи с военными действиями несли убытки: изгнанные из своих деревень, они наблюдали, как под стенами города расхищается их имущество, уничтожаются их оливковые рощи и виноградники, и страдали от бессилья противостоять этому. Именно поэтому они желали мира, полагая с определенной долей наивности, что противник согласится заключить его на разумных условиях. Сочувствующий им Аристофан выступает их защитником, испытывая при этом отвращение к демагогам и к тем бесстыдным приемам вербовки, к которым они прибегали. Однако если он изображает смелого крестьянина Дикеополиса, заключившего сепаратный мир со спартанцами, или начинает насмехаться над таксиархом Ламахом, над его бахвальством, высмеивая гигантский плюмаж его каски и ужасную Горгону на его щите, тем самым он совсем не собирается восхвалить политику отказа от защиты или посмеяться над истинной доблестью. Совсем наоборот — его патриотизм, возможно не очень дальновидный, вдохновляет его на создание красноречивого гимна во славу земли Аттики, где он воспевает, по правде сказать идеализированные, деяния «марафономахов» — героев греко-персидских войн, представляя их идеалом гражданских и военных добродетелей. Laudator temporis acti[14], Аристофан вовсе не был новатором в сфере политических принципов, и его пропаганда мира приобретала свой смысл применительно к внутренней политике. Видел ли он, что война, в течение долгого времени разоряя сельских жителей, колебала сами устои гражданского общества и неизбежно вела к его глубокой трансформации? Но он смело это утверждал: даже если удается избежать ослабления, его симптомы очевидны, и автор делает все, чтобы бороться с ними.

Однако именно этот социальный кризис, неизбежность которого предчувствовал Аристофан и непосредственной причиной которого была война, повлек за собой весьма важные для эллинских военных традиций последствия: повторное появление наемных армий, появившихся в конце Пелопоннесской войны и ощутимо изменивших методы и условия ведения войны в IV веке и полностью перевернувших их в эпоху эллинизма. Наемничество, как недавно было показано, рождает глубокий социальный дисбаланс: для того, чтобы большое число людей согласились вести неудобный образ жизни, встречаться лицом к лицу со смертью не из гражданского чувства, а лишь по долгу службы хозяину, который им платил, но был им безразличен, — для этого нужно было, чтоб общество, к которому они принадлежали, не оставляло им иного выбора. Этот феномен примечателен также тем, что жалованье наемников, далеко не высокое, а в IV веке даже весьма скудное, как правило, приравнивалось к жалованью квалифицированного рабочего. По крайней мере, количество наемников на службе в греческих армиях в эту эпоху очень значительно: по недавним подсчетам, в начале века они насчитывали по крайней мере 40 000 человек, приблизительно половина которых находилась на Сицилии, на службе у Дионисия Старшего. В 366 году, когда Фивы достигли пика своего могущества, когда Афины вместе с Тимофеем вернулись к захватнической политике и когда Дионисий Младший, сменивший своего отца, ввел свои войска в Грецию, поддерживая Спарту, в этот период насчитывалось около 20 000 наемников на разных театрах военных действий. В середине века их было примерно столько же, и великое их множество находилось на службе у фокидян, ввязавшихся в третью священную войну и использовавших дельфийскую сокровищницу для вербовки наемников, которые смогли оказывать сопротивление врагу в течение десяти лет. Это и есть новый феномен, зачастую имевший место в организации греческих армий в IV веке.

Конечно, наемничество появилось уже в архаическую эпоху. В своем глубоком исследовании А. Эмар показал взаимосвязь наемничества, колонизации и тирании — этих трех различных, но сопутствовавших друг другу симптомов социального кризиса, бушевавшего в греческом мире с VII по VI век. Уже в эту эпоху греческие наемники фигурируют в армиях саисских фараонов, начиная с Пасмметиха I и до Амасиса и его сына, Псамметиха III. Преданность чужеземных воинов не спасла их от поражения, нанесенного Камбисом. Помимо упоминаний этих наемников Геродотом, об их присутствии говорят надписи, сделанные ими в 591 году на ногах скульптурных колоссов перед огромным храмом Абу-Симбела в Нубии. Среди иноземцев, или аллоглоссов, также оставивших после себя следы, были семиты, карийцы и коренные греки Ионии и Родоса. Азиатские монархи, Навуходоносор, царь Вавилона, или династия Мермнадов в Лидии, при случае обращались к греческим воинам. Наконец, сами тираны охотно набирали себе сеидов среди наемников из других регионов греческого мира. Династия Баттиадов в Кирене, три последних царя которой были тиранами, предоставляет яркие примеры такого подхода: Аркесилай III, изгнанный из Кирены в 530 году в результате переворота, укрывается на Самосе при Поликрате и набирает войско наемников, с которым возвращает себе свое царство. Его внук Аркесилай IV в 462 году поручил своему свояку Карроту во время путешествия по Греции набрать наемников для участия на Пифийских играх в соревнованиях на колесницах в честь Аркесилая.

Тем не менее, даже если судить по имеющимся у нас документам, наемничество в архаическую эпоху не имело такого распространения, которое оно получило в IV веке. Несомненно, колонизация была спасением для бедняков и изгнанников. Если не считать упомянутого выше Аркесилая IV, можно сказать, что в V веке практика набора наемников исчезает. Вновь она появляется во время Пелопоннесской войны: Афины обратились к фракийским вспомогательным войскам для организации экспедиции на Сицилию, и это был как раз отряд наемников, прибывший слишком поздно, этот флот дошел почти до Сиракуз, но Диитреф отправил его обратно во Фракию, и тот по пути домой опустошил беотийский город Микале. Вооруженные действия не прекращались, в греческих государствах росло число профессиональных воинов: вот почему в конце войны огромное их множество оказалось без работы, вследствие чего они предложили свои услуги Киру Младшему, когда тот попытался свергнуть своего брата Артаксеркса. Поражение Десяти Тысяч в 401–399 годах после битвы при Кунаксе в одночасье продемонстрировало многочисленность и военное значение этих наемников.

Отныне, какими бы ни были причины, роль этих профессиональных воинов в греческих армиях возрастает в ущерб воинам-гражданам. Их мастерство растет благодаря упражнениям, к которым их обязывали знаменитые полководцы, например афинянине Конон, Ификрат и Тимофей, спартиат Агесилай или менее именитые воины, истинные главы отрядов, такие как Менелай из Пелагона, македонец, служивший Афинам с 363 года, за что был удостоен различных почестей, в том числе получил гражданство. Изменения в области военной тактики, о которых мы уже говорили, во многом произошли благодаря наемникам: это можно сказать о пелтастах Ификрата, и неудивительно, что македонец Менелай был гиппархом во главе своих эскадронов, демонстрируя таким образом возраставшую важность кавалерии в армиях IV века.

Оказывались ли эти профессиональные воины более безжалостными в отношении гражданского населения, чем традиционные войска? По правде сказать, как те, так и другие занимались грабежом, который считался правомерным для победителей. Но в действительности современники со страхом смотрели на отряды наемников, состоящие из «апатридов, дезертиров и людей, виновных во всех преступлениях», их обвиняли в «бесчинствах, насилии, презрении к закону». Наконец, их считали «общим врагом всего человечества». По крайней мере, такие выражения в 356 году использует Исократ в своем трактате «О мире» (44–46). Хотя и риторически преувеличенный, этот тон отражал общераспространенное мнение. В том же трактате афинский оратор упрекает своих соотечественников в том, что на чужеземцев возложена ответственность за вооруженную защиту интересов полиса. Такое же обвинение неоднократно повторял Демосфен. Эти тексты отчетливо показывают, в каком направлении развивались военные обычаи греческого мира. До этого времени война была общим делом каждого полиса и в то же время, по крайней мере в принципе, каждого отдельного гражданина. Теперь же в этой области, как и в других, появляется специализация: военная служба, несмотря на усилия таких институтов, как эфебия, сделать ее более эффективной и лучше управляемой, не считается больше первым долгом гражданина, который исполняют если не с энтузиазмом, то по убеждению. Граждане охотно перекладывают этот долг на профессионалов, которых нанимают за деньги из чужих земель. Развитие индивидуализма, ослабление связей между гражданином и полисом, стремление избежать риска или обязанностей, навязываемых гражданской солидарностью, — все это идет параллельно формированию международного рынка наемных воинов, явившегося следствием экономического и социального кризиса. Спрос и предложение развиваются одновременно. Происходившее при всем при этом усложнение техники войны — в вооружении, тактике, использовании механизмов, — делало более очевидным превосходство профессиональных войск перед гражданской армией. Великий поход Александра с решающей ролью в нем национальной македонской армии на некоторое время скрывает эту эволюцию. Однако с уходом из мира сего этого гениального военачальника вскоре становится очевидно, насколько развитие корпуса наемников благоприятствовало намерениям властолюбивых полководцев: отныне война в эллинистическом мире перестает быть делом полисов и становится делом государей.