CoverUP

Глава третья. «Эни, бэни, рики, таки»

«Эни, бэни, рики, таки» неслось вслед Ларику, бежавшему через густую, очень высокую траву. В этом лесу все было настолько огромным, словно мастер попал в страну великанов. Он боялся поднять глаза, чтобы увидеть, насколько в этом гигантском лесу высокие деревья, если трава била его даже по глазам. Хлестко, больно, безнадежно. Но сильнее этой хлещущей боли, оставлявшей красные полосы на руках, ногах, лице, был ужас перед тем, что ползло за Лариком, прекрасно ориентируясь в этих зарослях. В отличие от убегающего.

«Эни, бени, рики, таки

Скоро Ползень тебя схватит»

Звучал шипящий, ласковый до ужаса голос вслед Ларику. Печальное посвистывание, в котором отражалась инфернальная, непостижимая человеческому разумению нежность, нисколько не обнадеживало его. Как только это шипение порывы ветра доносили до Ларика, ноги сразу становились как ватные. Голос парализовал, словно набрасывал издалека и предварительно мягкое, но беспощадное лассо, обвивал тугим коконом, стреножил. Сквозь сопротивление собственного тела, которое замирало от ужаса, отказывалось слушаться, Ларик опять рвался куда — то, неизвестно куда, только бы подальше от этого жуткого голоса.

«Буль, буль, буль, кораки, шмаки,

Засвистят с вершины раки»

Залихватски и весело в затылок неистово несущемуся человеку ударил дерзкий свист, чуть не сбил с ног. Словно кто — то попал ему в голову тяжелой веткой. Он покачнулся, но продолжал движение, которое растянулось, кажется, на целую вечность. Ничего не осталось в мире, кроме этой погони, и когда, и чем она закончится, Ларику было неизвестно.

Рывок. Сопротивление. Ещё рывок. Ноги не слушаются. Опять рывок. Пробуксовка.

Трава, сквозь заросли которой стремился уйти от погони Ларик, стала чернеть. Словно дыхание ужаса становилось все ближе и от него уже жухло и умирало все живое. К шипению, издалека преследующего Ларика, все ощутимей прибавлялся грохот. Звук этот зарождался пока ещё в отдалении и слабо, но уже накатывал все чаще, указывая, что за спиной нависает что — то гигантское. Оно ползет, шипя и грохоча, ломая по пути огромные деревья, выворачивает непокорных с корнями, сметает все на своем пути.

«Ноки, роки, риглез, руди

Не услышат криков люди».

Он и не думал кричать, осознавая в этом никак не прекращающемся бреду, который уже выходил за грань реального, бесполезность всяческих призывов о помощи. Мир был пуст и безлюден, как в самом начале времен. Один маленький человек и огромное нечто, непонятно зачем преследующее его.

Нога зацепилась за жухнувшую, на глазах темнеющую до черноты траву, ещё какое-то мгновение Ларику казалось, что он может удержаться, но колени предательски ослабели, и он рухнул на землю, прямо в горячую золу, которой покрывалось все, что до этого цвело и благоухало. Взметнувшийся от падения тела пепел окутал его всего, сразу запершило в горле, резью разъело глаза. Черными руками Ларик судорожно обхватил лицо, пытаясь вернуть нормальное зрение, надавил пальцами на тут же закрывшиеся веки.

«Это будет наш экстаз

Эус, бэус, дэус — батц!»

Сквозь пелену пепла начал медленно проявляться мир. Перед Лариком, одной рукой трущим глаза, а другой в панической дерганности опирающимся о царапающую ладонь золу, смутно обрисовалась небольшая скрюченная фигура. То, что непонятно каким образом возникло перед упавшим Лариком, преграждало ему единственную дорогу к маловероятному, но спасению. И оно тоже было чудовищным, хотя и зримым. С согнувшим его панцирем черепахи, торчащими в разные стороны лапами лягушки, а на месте носа у существа торчал острый загнутый клюв. Существо пронзительно вытаращило на Ларика круглые, обиженные глаза и проквакало:

— Ты не должен был убегать от родителей! Плохой, плохой, ужасный мальчишка! Ты должен быть наказан. Я с удовольствием накажу тебя, Мошка!

Ларик, все ещё боясь оглянуться, прислушался. Тихая шипящая песня была слышна тише, дальше, но не прекращалась. Секунда на размышление, понимание, что выхода у него нет, и придется бороться с этим омерзительным существом. Из-под панциря разметались редкие мокрые пряди, с них стекала вода, мешавшись с пеплом и золой. Чудовище прочитало в глазах у человека решимость и утробно захмыкало, причмокивая после каждого слова:

— Давай, давай! Только дотронься до меня, и я вырву твои внутренности, гадкий мальчишка! Ах, как сейчас выпью всю твою кровь. И, поверь мне, лучше я, чем Ползень. Ты же не хочешь стать его жертвой?

Черепахо — птица плотоядно облизнуло свой клюв длинным малиновым языком, на секунду показавшимся из щели рта. Уже совсем невидимое из-за пыли небо прорезала жуткая раскоряченная во все стороны молния, и на секунду в её вспышке показалось, что с кончика клюва свисает густая капля крови.

Все ниже и ниже чудовище наклонялось над ним Ларик, содрогнувшись от омерзения, выбросил вперед руку, сжатую в кулак…

Он открыл глаза, понял, что лежит, скрючившись на своей постели, прижимая руку к сердцу. И давит, сам давит с невероятной для спящего человека силой на грудную клетку. Словно таким образом хочет сломать её и как птицу выпустить боль, забившуюся в самый дальний угол его организма, и не желающую покидать его ни при каких обстоятельствах.

«Опять началось», — панически пронеслось в голове. «Теперь уже точно — началось. Нет сомнений». Мысли, вытянувшие его из кошмарного сна, были, на самом деле, нисколько не лучше, чем сам этот сон. Ларик знал это точно, потому что этот кошмар уже не раз приходил к нему ночью. Это было давно. В детстве. Тогда рядом была мама. Она будила его, кричащего, потного, мокрого — в слезах, соплях и моче. Гладила, что — то припевала, убаюкивала. Как бы ни было ему страшно, он тогда всегда знал, что она рядом и никогда, ни при каких обстоятельствах не отдаст его тому страшному, оскаленному, шипучему, что приходило во сне. Никогда. С этой мыслью он вырос, и кошмар, по мере взросления Ларика, отступал, становился все бледнее и размытие, а вскоре и совсем перестал случаться. Ларик напрочь забыл этот сон.

И вот этим летом он вернулся. А мамы уже нет, и некому отогнать этот кошмар, таившийся глубоко в подсознании. И даже вспоминать ничего не нужно было, потому что сразу стало ясно: это он, тот самый. Без всякого разбега и подготовки, без сюсюканий и экивоков, сон даже не стал здороваться, как поступило бы любое воспитанное явление. Он просто пришел и остался. Все реже и реже были передышки, которые он давал Ларику, уступая место снам эротическим или, наоборот, блеклым и ничего не значащим. Таким, например, как ты пришел в магазин, твердо зная, что у тебя мало денег, но вдруг, как фокусник из шляпы, начинаешь доставать из кармана все новые и новые купюры. Сон, конечно, приятный, но не без разочарования при пробуждении.

Этот сон про дикий бег сквозь густые, чернеющие заросли травы был уже старый знакомый. Всегда в нем таинственный и беспощадный Ползень преследовал его, а впереди путь преграждала кровожадная, острая клювом птице-черепаха. Выросший Ларик даже дернулся уголком рта, улыбнулся, приветствуя знакомых персонажей. Зажал опять рукой сердце, все никак не желающее успокоиться. Потому что…. Потому что там было что-то дальше. Что именно, Ларик не помнил, как не помнил своего спасения от неминуемой сонной беды. И ещё. Мошка. Они, все эти фантастические существа, звали его в кошмаре всегда этим именем. Сейчас Ларик вспомнил, что и свистящий голос шипел ему вслед между строчками своей жуткой прибаутки «Мош-ш-шка, Мош-ш-шка…». Он звал издевательски явно его, Ларика, но совершенно другим именем.

— Глупости, — сказал вслух сам себе Ларик, отгоняя ночное видение. Глянул на окно, в открытом пространстве распахнутых стекол все ещё клубилась густая южная ночь. Сгущенная темнота сбила в одуряющий аромат запах цветов, что росли и у него в палисаднике, и вокруг у соседей. Это был как бы мамин завет — каждый год сажать однолетники, и не давать пропасть многолетним цветам. Ларик, несмотря на всю свою поглощенность работой и внешним пофигизмом, старательно сохранял дом в том виде, что было при маме. Так было похоже, что её дух не уходит из его жизни, и продолжает оберегать его, Ларика, от кошмаров. Цветочный аромат ночных фиалок, махровых левкой и душистого горошка, соединившись в единую душистую отдушку, и в этот раз быстро отогнали ночные видения.

Ларик полежал ещё немного, успокаиваясь, вдыхая этот мощный отгонитель духов. Никакие страсти не проникнут в дом сквозь душистый барьер, поставленный ещё мамой. На веки вечные.

Тем не менее, страх, уже совсем было собиравшийся оставить его, как только Ларик понял, что все случившиеся было не на самом деле, а во сне, уходить передумал. Потому что в ночной тишине на самом деле что-то шуршало, двигалось и сопело. Звук, который сначала мастер не услышал из-за того, что невероятно гулко колотилось сердце, шел то издалека, с улицы за оградой, то казалось, что кто-то ходит под окнами, то скрип половиц раздавался уже из кухни. Эти пугающие шорохи и звуки не имели никакой логики, потому что происходили сразу и там, и там одновременно. От этого казалось, что спальню Ларика сразу несколько неведомых существ окружают со всех сторон. Только что им может быть нужно от мастера татуажа?

Наверное, что-то очень важное, настолько важное и необходимое, что он даже подумать, даже представить себе этого не мог. Постепенно скрипы и шорохи объединились, стали перерастать в гул, который из глухого и едва ощущаемого становился все звонче и явнее. Постепенно гул, берущий в кольцо сжавшегося, к сожалению, в достаточно заметный комок под одеялом, Ларика, обрел ритм и значение, в нем стали проступать отдельные слова.

«Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати….»

Слова складывались в песню, и мастер её услышал. Она была очень похожа на шипящую припевку из сна, но все равно какая-то другая. Шипение заменилось на скрип и скрежет, постепенно смягчающиеся и переходящие в обволакивающий гипноз ужаса:

«Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати

Буль, буль, буль, кораки, шмаки.

Обложу тебя я ватой

Ноки, роки, риглез, руди

Не услышат криков люди.

Кровью пропитал матрац

Эус, бэус, дэус — батц!»

Ларик приподнял одеяло, поддернул вверх край белой в мелкий ситцевый цветочек простыни и попытался в тусклом свете, доносящемся от далекого уличного фонаря, рассмотреть цвет матраца. Видно было не очень хорошо, но ничего особенно Ларик не заметил. Тем не менее, жуткая в своей глупости песня у него в голове то приближалась, то удалялась, словно некто, посылающий ему сигналы, ходил кругами. Все в том же тусклом свете общественного фонаря по стенам спальни заплясали какие — то непонятные тени. Мастеру то казалось, что это его согнутый на кровати профиль преломляется в свете, сочащемся из полураскрытого окна, то чудились отражения какого — то нереального существа, высовывающего морщинистую, переплетенную венами и сухожилиями шею, из панциря черепахи.

И тут Ларик рассердился. Наверное, в первую очередь на самого себя, потому что сердиться ему в данных обстоятельствах было просто больше не на кого.

Он вскочил с постели, с громким треском запахнул окно и закрыл на шпингалет. В спальне сразу наступила предгрозовая изнуряющая духота. Не обращая на это внимания, Ларик, шлепая босыми ногами, метнулся в закуток на кухне, где хранились всякие хозяйственные мелочи. Удостоверившись, что на пути из спальни в кухню он не обнаружил ничего подозрительного, Ларик выдохнул с некоторым облегчением. Нашел старый, но внушительный и недавно наточенный топор, плотно обхватил гладкое, обточенное временем основание. Ощущать в руке пусть примитивное, но орудие, было приятно и надежно. Ларик перевел дух. Но только он собрался, ругая себя за истерику и выдуманные страхи, отправиться назад в спальню, как за окном, где — то совсем рядом, что — то ухнуло, хихикнуло. Упало и покатилось. До Ларика опять донеслось это, сводящее с ума «Эни, бэни, рики, таки». Его снова накрыла волна паники. Уже не чувствуя под собой ног, и не чувствуя вообще ничего в своем теле, кроме судорожно сжатого кулака, в котором был топор, он выскочил в коридор и свободной рукой стал подтаскивать все предметы мебели, которые был в состоянии сдвинуть с места к входной двери на веранду.

После того, как Ларик основательно, как только возможно в предполагаемых обстоятельствах, забаррикадировал входную дверь на открытую веранду, «Эни, бэни» сразу сделались глуше, хотя совсем не исчезли. Тут же он подумал, что нужно что — то делать с окнами, так как шпингалетов не хватит, если это нечто, хихикающее и поющее в темноте, поставило своей целью проникнуть в дом. В смысле, что шпингалеты для монстра не могут быть помехой. Ларик задумался, утешая себя тем, что если что — то решит забраться в дом через одно из окон, он в любом случае услышит звон разбитого стекла, а в руке у него все — таки есть замечательный топор.

Но в этот самый момент вдруг, пронзительно мигнув, фонари на улице погасли. Наступила кромешная тьма, и даже свет от луны, почему-то не проникал в это царство темноты и непонятных событий.

— Наверное, луну закрыли тучи, — глупо подумал Ларик, но, скорее всего, он был не так уж и не прав. Хотя, что собственно дала ему эта правота?

Ларик опустился прямо на кухонный пол, сел там же, где стоял, прижав в себе казавшееся сейчас таким надежным древко топора. Просто потому, что не мог придумать ничего другого в этом странном хаосе обрывков сна, смутных тяжелых предчувствий, песне, колотившейся о его бедный, воспаленный разум и непонятных звуков в саду. Что — то пробежало, все так же странно хихикая, под окнами, этот наглый смешок был уже знаком Ларику, затем следом чуть в отдалении что — то тяжело поволоклось по земле, словно тащили мешок с перегнившей картошкой, мягкой и вот — вот норовящей расползтись в слизь. Потом наступила абсолютная тишина, через минуту зашуршали листья, словно кто — то карабкался на дерево, одновременно раздались очень вкрадчивые, но на тяжелых, грузных цыпочках шаги. Клацнул металлический предмет, по звуку это напоминало раскрывающиеся садовые ножницы на тугих пружинах. Сразу с этим клацаньем, заскрежетавшим из сада, что — то дернулось и упало, покатилось, подскакивая на половицах, в отделенной части дома, где располагался салон — мастерская.

«Только не это», — судорожно подумал мастер, он попытался было встать и пойти проверить, что творится в его святая святых, но иррациональный страх сковал его, обездвижил безволием.

Какофония звуков, на которые в другую иную ночь, ночь без этого знакового повторяющегося сна, Ларик и не обратил бы внимания, сейчас сводила его с ума. Только в очередной раз он обрадовался, что беготня и трескотня за окном затихла, как от калитки донесся уже совершенно явно скрип нагло вламывающегося тела. Причем, через официальный вход на Лариковую территорию. Что-то протопало по направлению к веранде, судя по глухому шлепку споткнулось, затем раздался звук падающего тела, и крик.

Причем, чудовище сначала пискнуло, затем взвизгнуло, а через секунду заорало благим матом. Ларик, услышав в голосе монстра подозрительно знакомые, а где-то даже родные нотки, передумал добивать это нечто топором, и сначала осторожно выглянул в окно. Как бы он не был испуган, благоразумие подсказало, что лучше сначала удостовериться, что пострадает именно тот, кто надо. На всякий случай.

Под распахнутыми наружу створками бултыхалась костлявая масса, запутавшаяся в постиранном Лариком накануне и сохнувшем на веревке пледе. Плед шел бугристыми волнами. Ларик высунулся в окно ещё сильнее, а когда плед, стараниями того, кто копошился под ним, слетел совсем, мастер сначала замер, затем увидел голову, отливающую мертвенно-синим в лунном свете, крикнул громко:

— Яська, твою ж мать! Мальвина гребанная!

В один прыжок он преодолел расстояние от окна до входной двери, моментально разобрал баррикаду из стульев, и выскочил на веранду. Подскочив ко все ещё сидящей на земле девушке, он помог ей подняться, отряхнуться, приговаривая:

— Извини, извини…

Через минуту, убедившись, что с Яськой все в относительном порядке, он насупил брови и строго спросил:

— А что ты тут делаешь в такой час вообще-то?

— Мне не спалось, — обиженно протянула девушка, и громко икнула. — Я думала про аллергию на тату краски. Думала про руны. Думала про этого диетолога, утонувшего в глотке воды. Думала про тебя. Аида шляется где-то, я в доме одна. Ноги меня сами привели сюда.

— Слушай, а ты вовсе не приличная девица, — засмеялся Ларик, на самом деле абсолютно счастливый, что рядом с ним такая теплая, живая и бестолковая Яська. Тем более, что луна, спасительно осветив на минуту опознавательную голубую макушку Яськи, опять скрылась по своим неведомым делам.

— Чего это я неприличная? — девушка опять громко икнула и шмыгнула носом, совсем уже подтверждая правоту высказывания Ларика.

— Какая приличная девушка придет ночью в дом к незнакомому мужчине? Ты не боишься, что репутация твоя теперь навечно подмочена?

Яська озадачено задумалась на мгновение, затем прыснула, все ещё продолжая икать, очевидно, от пережитого испуга:

— Это ты-то одинокий мужчина?

Ларик немного обиделся:

— Вот обесчещу тебя, будешь знать.

— Ага! — Яська опять подавилась смехом. — А то я у тебя никогда не оставалась ночевать ещё с детства. Ты — друг, Ларик. Самый лучший и надежный друг.

И это было правдой, так что обижаться Ларику было совершенно не на что. Но в глубине души он все-таки немного обиделся. Хотя толком и сам не мог понять на что именно.

Выражение лица у Яськи опять стало серьезным.

— Лар, я действительно не могла уснуть. Мне этот дядька, который покойник, покоя не дает. Не, ну ничего себе каламбурчик получился: «покойник — покоя». Зацени! И руна эта его свежая. И то, что ты накануне ему тату эту наколол. Ларик, зачем ему вообще тату понадобилась? Взрослый уже, вроде, врач….

— Он говорил что-то про воду, и что у него есть причина.

— А та тетка, что у тебя косметичку оставила….

Голос Яськи прозвучал как — то вкрадчиво, из чего следовало непременное продолжение этого совершенно неинтересного Ларику разговора. Про косметичку.

— Честно говоря, я забрала с собой эту сумочку.

— Зачем? — Поразился мастер.

— Красивая такая, видно, что дорогая. И поношенная немного, чувствуется, что любимая. Или единственная.

— И какой в этом во всем смысл? — продолжал недоумевать Ларик, пытаясь быть снисходительным к женским глупостям.

— Я подумала, — призналась Яська, — что твоя клиентка расстроилась, когда поняла, что потеряла такую замечательную вещь. Сумочка пустая оказалась, но я в ней нашла одну визитку. Ева Самович. Менеджер по рекламе. Как ты думаешь, это она?

Ларик задумался:

— Точно, её, кажется Евой и звали. Хотя…..

Он замялся, пытаясь вспомнить.

— Кажется, да, Евой. Впрочем, я же паспорта у них не спрашиваю. Я ж не транспортная компания.

Яська обрадовалась.

— Я ей позвоню тогда. По номеру на визитке. Скажу, что сумочка у меня. Думаю, она обрадуется….

Ларик кивнул: «Конечно, мол, обрадуется».

— А, кстати, ты этой Еве— растеряхе, что колол? Что-нибудь такое же символическое? Чего она-то ушла как зомби, и такую важную для женщины вещь забыла?

— О, да! — насмешливо, но непонятно произнес Ларик. — Я ей такое наколол, такое…

Он сделал страшные глаза и замолчал, заставляя Яську мучиться от любопытства.

— Так что? — Яська стремительно наклонилась к нему и легонько, но обидно от неожиданности поставила звонкий щелбан.

Ларик схватился за лоб и заверещал:

— Да, бантик я ей наколол. Маленький симпатичный бантик. Ничего не значащую финтифлюшку!

— Понятно… — протянула Яська.

И именно в этот момент неверная сегодняшней ночью луна выкатилась стыдливо из-за туч опять. И осветила особенно ярко для уже привыкших к темноте глазам дорожку в саду. Когда девушка увидела этот освещенный кусок сада, слова застряли у неё в горле.

— Ларик…, — пролепетала Яська, — что это?

Ларик тоже кинул взгляд в этом направлении и застыл немой бледной статуей. Глазам предстало совершенно дикое в своей бесцельности зрелище. Розовые кусты были нещадно обломаны, и флоксы на перегнутых стеблях уныло свесили свои яркие шары в землю. Все цветы на высоких стеблях были грубо искромсаны, то ли когтями, то ли зубами, а клумбы вытоптаны настолько, что это было заметно даже в ночном свете.

Цветник, столь заботливо поддерживаемый Лариком все годы после смерти мамы, был разгромлен самым варварским образом.