CoverUP

Глава шестая. Вагон номер тринадцать

Несмотря на то, что Мара не верила в значение счастливых и несчастливых чисел, она несколько раз прокляла себя, что взяла билет именно в этот вагон, и несколько раз сама себе сказала спасибо. Привычная дорога превращалась во что-то совершенно необычное. Был привычный прощальный поцелуй мужа на перроне, а потом, на всякий случай, ещё и в купе, привычная верхняя полка, на которой Мара привычно расположилась в надежде замечательно выспаться. И совершенно неожиданная практически бессонная ночь.

А ведь она сначала обрадовалась, что в плацкартном купе с ней едет нормальная семья с четырнадцатилетним подростком. Это значит, никаких орущих младенцев и выносящих мозг своими разговорами стариков, никаких алкашей и веселых студенческих компаний с гитарой. Все складывалось, на первый взгляд, как нельзя лучше. Поняла, что попала, она чуть позже, ночью. Нет, семья из трех человек не делала ничего плохого. Просто она все время что-то делала. Эти люди ели, пили пиво, бегали почему-то все вместе в туалет и обратно, выскакивали даже на очень коротких остановках на перрон… И при этом непрестанно говорили. Говорили. Говорили. Это были монологи, диалоги, хоровые выступления, когда никто никого не слушает, и каждый вещает, что ему в этот момент кажется особенно важным. Вечером, ближе к ночи, ночью….

В замкнутом пространстве это становилось невыносимо. Периодически Мара доставала телефон и смотрела на часы. Два часа ночи. Три. Четыре…. Уже утра? Пять? Пытка продолжалась. Когда в окно стал пробиваться рванный бессонницей рассвет, Мару охватило отчаянье. Но как это часто бывает в жизни, награда за терпение все-таки случилась. Когда занялся рассвет, семья деятельных деятелей вдруг подхватила свои многочисленные баулы и выскочила на одной из многочисленных полустаночков.

Кстати, здесь Мара с её великолепной женской и даже где-то метафизической интуицией могла бы насторожиться, потому что само по себе это обстоятельство было довольно странным. Дело в том, что поезд «Москва — Адлер» в это время года славится тем, что набивается под завязку на станции отправления и до Туапсе утрамбовывается уже имеющимся контентом, не подразумевая новых вводных. Никто не входит и не выходит от Москвы до Туапсе. Кроме, по-семейному шебутных попутчиков Мары.

Мара наконец-то с наслаждением погрузилась в сон, а когда открыла глаза, дело явно шло уже к полудню. Среднерусский ландшафт неуловимо менялся на южный. Тот самый момент, когда вдруг среди скромных тополей, березок и не очень скромных елей, начинают мелькать тополя пирамидальные. Сначала изредка, затем все чаще и чаще, становясь привычным. Постепенно в этот пейзаж добавляются кипарисы. Кроны деревьев становятся все гуще и распластаннее, воздух приобретает ту звенящую чистую прозрачность, которая предвещает уже близость моря.

Мара полюбовалась этим изменяющимся пейзажем еще припухшими от сна глазами, затем взгляд её упал вниз, и на месте деятельной семьи деятелей она увидела удивительно тихую парочку.

Хотя, впрочем, даже первого, полусонного взгляда было достаточно, чтобы понять: мужчина и женщина явно не вместе.

Потому что женщина была самой настоящей Снежной Королевой, одинокой и высокомерной. На всю жизнь. Когда-то, ещё до первого кризиса у Мары было небольшое брачное агентство, и она научилась с первого взгляда, с заглавного слова и даже буквы определять: выйдет женщина замуж или ей не стоит и пытаться.

Женщины, по Мариной классификации, при всем своем многообразии, делились лишь на теплых и холодных. К теплым хотелось прижаться, от холодных — бежать. Вот, собственно, и весь секрет.

Ледяная кукла, которая сидела сейчас на нижней полке, напротив Мары, была холодна настолько, что в душном, июльском плацкартном вагоне поезда «Москва — Адлер», образно говоря, окна покрылись инеем. Парень, опустивший глаза в гаджет, тоже изо всех сил старался казаться невидимкой. Никто из новых пассажиров не жаждал общения, и это просто висело в воздухе.

До тех пор, пока не появился веселый рыжий Даня.

— О, — сказал он, и каждая его веснушка засияла от удовольствия. — Какая замечательная компания. Я — Даня.

Он протянул руку парню, до сих пор не отрывающего взгляда от своего гаджета. Парень посмотрел на солнечного пришельца, на его руку, по которой, перекрывая конопушки, весело бежала задорная, почему-то раскрашенная во все цвета радуги, тату-змея, и вдруг неожиданно улыбнулся. Сложно было не улыбнуться в ответ на радость, сияющую на этом белом лице, по которому золотым дождем разметало аккуратные веснушки.

— Привет. Я — Ринат.

Он осторожно пожал протянутую ему руку.

— Ева, — буркнула сердито ледяная кукла, которая явно не очень хотела знакомиться, но деваться ей из вагона номер тринадцать было некуда.

Мара свесилась с верхней полки и улыбнулась всем сразу. Поездка внезапно перестала быть настолько утомительной, какой казалась накануне. Даня посмотрел на неё с любопытством:

— Имя у вас, Мара, очень интересное. По-моему, это славянский мифический ночной демон. Да, точно. Наше агентство недавно оформляло праздник в славянско-мифическом духе. Там точно Мары были. Демоны!

Мара рассмеялась:

— Нет, к старым демонам я не имею никакого отношения. Просто это производная от Маргариты. Марой меня стали звать друзья ещё в школе, а потом и все остальные. Я привыкла.

— Все равно факт остается факто, — непробиваемо ухмыльнулся веселый рыжий Даня. — Так что вы, Мара, демоническая девушка.

Ей на минуту показалось, что Ева что-то хочет сказать. Отстраненная от всего происходящего вокруг девушка дернулась, но через секунду, очевидно, передумала вмешиваться, и опять с непроницаемым видом уставилась в окно. Поезд к этому времени мягко сбавил скорость, за окном поплыли пристанционные домики. Мара по возможности изящно спрыгнула со своей верхней полки. Не хотелось в глазах молодой компании плюхаться на пол неповоротливой коровой. Пируэт получился очень даже неплохо, по крайней мере, Мара чувствовала себя бабочкой, приземляясь на носки. Она немного повертела головой, шея затекла от долгого лежания, и села на свободное место рядом с молчащим Ринатом. Даня казался ей слишком шумным и вертлявым. Он болтал, не умолкая, хотя, казалось, его уже никто не слушал, оглядывал с большим и явно недружеским интересом приземлившуюся Мару.

— Демон Кошмара садится ночью на грудь, вызывая сладострастное удушье, — смеялся он. — Вы, наверняка, умеете вызывать сладострастие, Мара?

Ей показалось это уже чересчур, хотя молодой человек явно считал себя в этот момент эталоном куртуазности.

— Закроем эту тему, ладно? — сухо сказала она, и не удержалась, чтобы язвительно не добавить:

— Впрочем, вы можете поговорить об этом с моим мужем.

Мара подняла вверх густые, чуть запутавшиеся локоны, перецепила их резинкой и посмотрела в окно. Поезд остановился на довольно большой станции и очень удачно. Прямо перед вагоном на перроне зазывно расположились симпатичные путешествующему глазу ларечки со всякими разностями. Мара кивнула за окно:

— Интересно, долго стоим?

— Это…, — Ринат неразборчиво произнес ничего не говорящее остальным название. — Тут долго. Полчаса, или даже больше.

Народ из вагона потянулся к выходу. Мара пошла вместе со всеми. Ни есть, ни пить не хотелось, но это был один из приятных моментов, которые дарят путешествия по железной дороге, и пропускать эти бонусы — просто грех. Это весело — выйти на незнакомой станции, размять уставшие от неподвижности ноги, бодро пробежаться от киоска к киоску, где словно в рождественских подарочных мешках навалено всяческих загадок и неожиданностей. Неизвестная в твоем городе марка мороженого, плотные колечки фигуристых, пряно пахнущих местных колбас, пирожки с брусникой идеально вытянутой формы. Даже просто купить маленькую бутылочку холодной воды из холодильника, вместо нагревшейся в вагоне, и открыть её, сразу запотевшую тут же, на перроне, и выпить все, до капли. Именно такие моменты в пути даются тебе просто так — не за что-то, не авансом, который нужно потом долго и трудно отрабатывать, а просто как путнику. Бредущий и не останавливающийся все получает просто так, ибо только уставшему понятно, что истина — в мягкой траве под тенью раскидистой кроны, а изнывающему от жажды раем видится прохладный чистый ручей.

Мара с наслаждением выпила всю прохладную воду, и с сожалением вернулась в душный вагон. Место, на котором она сидела несколько минут назад, было уже занято. На нем восседал незнакомец. Он растерянно оглядывался в безлюдном купе, однако заполненном вещами, соображая, куда приткнуться, чтобы не помешать тем, кто расположился здесь раньше него. Посмотрев в его красивое, хотя и немного усталое и напряженное лицо, Мара почему-то подумала: «Ну, вот теперь все собрались», и удивилась тут же опять своим мыслям. Хотя бы тому, что одно место из шести в отсеке — купе плюс боковушка — все ещё было незанятым. Да и вообще, с какой стати ей в голову пришла такая убежденная нелепость? Странные мысли в последнее время посещали Мару.

— У вас какая полка? — она попыталась простым житейским вопросом прибить к земле обуревавшие её беспочвенные тревоги.

— Верхняя, — он даже не улыбнулся.

В вагон не торопясь зашли остальные попутчики, потихоньку утрамбовывались, принимая во внимание новые обстоятельства. Когда все сначала аккуратно, потом все более и более комфортно расположились, поезд тронулся. Он словно ждал этого момента, когда люди угомонятся, чтобы опять свистящей металлической стрелой запульнуться в межпространственные дали.

Нового пассажира звали Валентином. Пока все раскладывали и припасенную ещё дома снедь, и купленные тут же на перроне пирожки, баранки, круглые груши, он, не отрываясь, смотрел на руки Дани, разукрашенные жизнерадостными змеями — татуировками.

Даня, заметив его взгляд, отложил в сторону круг краковской колбасы и протянул обе руки к окну, демонстрируя своих змей.

— Нравится? — засмеялся он, явно любуясь и окружающим миром, и собой в этом окружающем мире.

Валентин кивнул.

— Я давно хочу себе что-нибудь наколоть, но все не решаюсь. То не могу понять, что именно, то, честно говоря, побаиваюсь.

При слове «наколоть» Рината заметно передернуло. Он побледнел и очень быстро произнес:

— А зачем вообще?

Даня пожал плечами.

— Если вы задаете такой вопрос, значит, вам это не нужно. И это значит, что объяснить я не смогу. Это чувство приходит изнутри. Вот нужно и все.

Валентин понимающе кивнул. Вроде как законченный разговор все же завис в душном пространстве вагона. Попутчики углубились в еду, ели вкусно, в особом состоянии насыщения, которое бывает только в поездах. Протягивали друг другу куски и ломти, предлагали попробовать. Совместный обед сплотил эту небольшую странную компанию.

Потом незаметно расползлись по своим полках, и сначала разом сыто чуть-чуть задремали, потом плотный глубокий сон накрыл первый отсек в вагоне номер тринадцать. Никто не ходил мимо спящей пятерки, не тревожил. И даже проводник словно испарился из вагона.

Когда Мара открыла глаза, выдираясь из этого глубокого душного сна, было уже темно. Несмотря на уже совсем опускающуюся ночь, под окнами поезда происходила какая-то суета. Полустанок жил, дышал и перекрикивался визгливыми женскими голосами.

— Огурчики, огурчики на бутерброды, свежие, не горькие, хрустящие огурчики, — кричал полустанок.

Ещё не решив, нужны ли ей огурчики, Мара выглянула в окно. Голоса удалились вместе с их обладательницами. Уже в свете фонарей торопливо двигалась отставшая от остальных фигурка в длинной фиолетовой футболке и большой, игривой шляпе с широкими полями. Кажется, на шляпе даже были цветочки, только это нельзя было сказать наверняка, слишком тускло освещалась платформа. Поезд чуть скрипнул и поплыл в ночи, медленно оставляя огуречный полустанок.

— Что, всё? Они уже всё? — донеслись до Мары слова отставшей продавщицы, тут же уплывающие вместе с полустанком в прошлое. — Некогда мне было шуметь, девочки, а они уже всё.

И это удаляющееся «всё» так горько прозвучало в ночи, что забилось тянущей болью в районе поджелудочной железы. Только что оно было, дарило надежду, но секунда промедления, и поезд тронулся, пока ещё медленно, но неуклонно пошел в «уже всё», оставляя в прошлом то, что кто-то не успел. Поезд не ждет опоздавших, у него свое расписание.

Зашевелились выбитые сном из реальности попутчики. Присел, склоняя затекшую шею то в одну, то в другую сторону, Ринат, спрыгнул с верхней полки Валентин. Мара тоже аккуратно спустилась, поправила растрепавшиеся со сна волосы, глядя на свое отражение в окне. Вид у всех был немного ошарашенный, как у людей, у которых только что вырвали кусок жизни, непонятно зачем и для чего.

Поезд мгновенно набрал ход. И в то время, когда за окнами уже, едва промелькнув, остались в прошлом пристанционные редкие огни и начал густеть лес, в вагон, шумно дыша, ввалился человек. Черноглазый, с характерным орлиным носом. Даже издалека чувствовалась его плотно сбитая энергетика. Отдышавшись, он присел на свободное место рядом с Валентином. Когда же чуть огляделся, закинул свою большую спортивную сумку на третью полку.

— Карен, — сухим горлом сказал вновь появившийся, сглатывая густую слюну. Мара подумала, что он изо всех сил бежал, опаздывая на поезд, и очень теперь хочет пить. Она полезла в свою сумку и достала бутылку с лимонадом. Бутылка была старинная, стеклянная с плотно запаянной металлической щетинистой крышечкой. Это была очень неудобная в дороге бутылка, но что поделаешь, Мара очень любила этот лимонад, напоминавший ей далекое-предалекое детство. Она достала и открывашку-штопор, которую всегда возила с собой именно для таких случаев.

Бутылку и штопор протянула Ринату, сидевшему рядом:

— Откройте, пожалуйста.

Кивнула на Карена:

— Вы, наверное, хотите пить.

Карен благодарно кивнул:

— Буду очень признателен.

Ринат неожиданно скособочился, скорчился, словно отодвигаясь насколько можно дальше от штопора. Мара, ничего не понимая, удивленно продолжала протягивать ему так и не открытый лимонад.

— Я… Не могу…. Пожалуйста, — вытирая пот со лба, промямлил Ринат.

Карен подскочил, перегнувшись через остальных, подхватил и то, и другое, открыл бутылку, из которой тут же, шипя и угрожая залить все кругом, поднялась густая пена. Карен тут же припал к горлышку, не давая ей забрызгать купе. Несколько секунд в тишине и чьем-то отдаленном храпе слышались только его громкие вкусные глотки.

— Извините, — Ринат был смущен и сконфужен, — Я не хотел вас обидеть. Никого…. Не хотел никого обидеть.

Все молча и недоуменно смотрели на него. Было удивительно и то, как он отреагировал на простую просьбу, и то, что он принялся горячо извиняться после этого. Почувствовав неловкую паузу, он продолжил, хотя и как бы поневоле, через силу:

— У меня нервное…. Боязнь острых предметов.

Все продолжали молчать, и он счел нужным продолжить:

— У меня — айхмофобия, страх пораниться острыми предметами.

— И как… — заинтересовался Даня, но Ринат взволнованно и виновато его перебил:

— Вам интересно, как это проявляется? Люди, когда узнают про мою фобию, всегда начинают любопытствовать. Ну, да, мой мир — это мир, в котором не существует ножей, вилок, ножниц, булавок, швейных иголок, разбитых стекол. Я уже не говорю про кинжалы….

Рината нешуточно передернуло от внутренней паники только об упоминании о холодном оружии.

— Существует такая болезнь? — вдруг подала голос, в основном, молчащая Ева.

— Да, — потупился Ринат. — Это довольно мучительное состояние: постоянное ожидание боли. Накатывает депрессия. В больницу идти страшно, и, вроде как незачем. Ну какая это болезнь? А там всякие острые штуки.

Он передёрнулся.

— Я готов терпеть любую боль, только бы не видеть эти медицинские штучки. Только бы эти инструменты не касались меня. Даже зубы лечить не могу. Потом появляются панические реакции — в виде страха сойти с ума, страха умереть. До…

Он смутился.

— До обмороков. Даже не от прикосновений острых предметов. Только от их вида.

Ринат говорил это монотонно, словно декламировал давно изученную лекцию. Видимо, он много читал о своем заболевании и, наверное, даже неоднократно лечился у психотерапевта.

— Ну, ничего себе, — проникновенно вклинился в монолог Валентин. — И как так можно жить?

— А что здесь такого? — удивилась Мара. — Каждый чего-то боится. Вот я, например, каждый год в конце весны начинаю сильно волноваться, поскольку приближается лето и будут грозы. Мне кажется, сколько себя помню, их боялась, и страх этот становится все больше и больше. У меня начинается такое сердцебиение, что несколько часов после грозы болит вся левая сторона тела. Я говорю себе, что останусь в комнате, но, когда разражается гроза, становлюсь как желе, превращаюсь в ничто. У меня есть небольшой шкаф, и я забираюсь в него, зажмуриваюсь так сильно, что потом ничего не вижу около часа, и, если сижу в шкафу более часа, моему мужу приходится распрямлять меня.

Почему-то никто из попутчиков не удивился рассказу Мары. Никто не подхватил эту тему горячими признаниями, но и изумления не выразил. Каждый словно стыдливо скрывал что-то глубоко свое, личное. Срочно прятал наболевшее-интимное, боясь, что тайна обнаружится. «А вы все, голубчики, какие-то странные», — подумала Мара, и ей вдруг стало неловко и страшно на секунду от этой мысли.

— Если твои противники узнают о фобии, они могут этим воспользоваться, — так же, как остальные, словно прислушиваясь к чему-то тайному в себе, произнес Валентин.

Мара пожала плечами:

— У меня нет противников. Наверное, были когда-то конкуренты. Ещё во времена существования моей фирмы. Но они вовсе не боги, и не умеют вызывать грозу по заказу. Когда им нужно воспользоваться мной, например.

— Ты даже и представить себе не можешь, насколько уязвима… — вдруг в тишине спящего вагона раздался ещё один, незнакомый голос.