CoverUP

Глава четвертая. Время

— Девушка, вы выходите?

Ева не собиралась выходить, ей нужно было проехать ещё две остановки, но толпа в переполненной маршрутке напирала и сдавливала все живое на своем пути. В том числе и Еву. Её привычно затошнило от мерзкой близости чужих людей, от посторонних прикосновений к её коже, от запахов, которые распространяли незнакомые тела. Она физически ощущала, как от трения сбивались даже молекулы, отрывались от тел и парили в редком пространстве, соприкасаясь и взаимопроникая друг в друга. Тошнота усиливалась, и Ева просто молча кивнула.

Когда маршрутка, чуть заваливаясь к пешеходной части, резко затормозила и выпустила её наконец — то из своего ужасного молекулярного подогретого супа, Ева немного постояла на начинавшем свежеть вечернем воздухе, прижала пальцы к вискам, сделала несколько глубоких вдохов — выдохов.

«Боже, больше никаких маршруток», — подумала она, и тут же поняла, что врет сама себе. Деньги катастрофически кончались, и это собеседование, с которого она добиралась домой с такими муками, Ева явно провалила. Поездки на такси подорвут её бюджет окончательно и бесповоротно. И ей тогда уже точно придется все время пользоваться общественным транспортом, полным этих отвратительных, дурно пахнущих чужих людей. Возможно, среди них есть больные. Или извращенцы. Ева посмотрела на свое ослепительное платье — белое, в красный горох, и передернулась. Платье придется выкидывать. Кто знает, сколько нечистых частей тела сегодня терлось о него. Даже после химчистки она будет помнить об этом, и уже никогда не сможет надеть этот прекрасный «беби — долл» со спокойным сердцем.

Значит, ей просто необходимо будет новое платье! Это нужно было скинуть немедленно, оно, словно пропитанный ядом пеплос, посланный Медеей сопернице, жгло её кожу. На пике огня, охватившего её тело там, где оно соприкасалось с поруганным платьем, трепыхалась свежая татуировка — маленький яркий бантик. Место свежего тату жгло, но не сильно, ощущение от чужих прикосновений было больнее. Это была замечательная мысль — сделать такую невинную, девичью татуировку. Ева бросила взгляд на щиколотку и убедилась в правильности этого решения. Все ещё немного опухший бантик словно подмигивал ей: «Да мы с тобой, девочка, горы свернем!». Оставалось только немедленно купить новое платье.

Ева обрадовалась. У неё появилась цель. В мире было не так много прекрасных мест, и торговые центры, несомненно, являлись самыми замечательными из них. Там Ева забывала обо всем, словно глотая свежий воздух, сотканный из света, блеска, замечательных запахов новой одежды и смешанного аромата парфюма. А главное — ощущение непрекращающейся молодости, огромного светлого пространства, вечного праздника, сулящего жизнь без боли и увядания. Там не было этих ужасных скрюченных старух со слезящимися глазами, стариков, у которых штаны свисают пустым потрепанным мешком с задницы и колен, их детей, уже тронутых надвигающимся тленом, но ещё молодящихся, обманывающих самих себя. В торговых центрах даже эти предстарки, как называла про себя Ева всех, кому перевалило за тридцать, тоже казались ещё полными сил и бурлящих соков для того, чтобы цвести, действовать, благоухать и просто жить.

Еве не пришлось долго уговаривать себя, а точнее, ей вообще не пришлось себя уговаривать, потому что ноги сам понесли её во дворец молодости, света и новых платьев. Звонок от брата был очень некстати. Он просто самым беспощадным образом ворвался в её с таким трудом созданное замечательное настроение, и опять испортил его.

— Мне не очень удобно говорить сейчас, — Ева, не останавливаясь, швырнула в телефон фразу, которую она постоянно говорила Адаму. Он прекрасно знал её хитрость и способность увиливать от любых неприятных ей разговоров, поэтому быстро сказал:

— Если ты сейчас отключишься, денег в этом месяце не дам.

Ева притормозила. Зависимость от брата выводила её из себя, но сейчас приходилось играть по его правилам. Черная полоса затянулась, со времени сокращения Евы на последнем месте работы прошло уже несколько месяцев, и без Адама ей было не преодолеть этот мрачный период времени. Больше всего на свете Еву пугало состояние беспомощности.

— Ладно, слушаю. — Вздохнула она и остановилась совсем.

— Почему ты не связалась со мной, когда вернулась? — Адам злился и тревожился одновременно. Это было его постоянное чувство к ней.

— Откуда ты знаешь, что я вернулась?

— Ева, не будь ребенком! Тебя видели все соседи.

Еву раздражало любое упоминание о возрасте, поэтому на столь невинную фразу Адама она взвилась белым факелом в красный горох:

— Какое дело этим соседям, уехала я или вернулась? Почему и ты, и они вечно следите за мной?!

— Мы беспокоимся, — уже более миролюбиво произнес брат. — Как у тебя, не вышло с санаторием?

— Ты же уже понял, что нет. — Ева тоже сбавила обороты. — Но все под контролем. Я вернулась и как раз сегодня уже возвращаюсь с собеседования.

— Да?! — радостно — недоверчиво спросил Адам.

— Балда! — не удержалась сестра. — Все в порядке. Я в норме.

Даже по телефонному разговору чувствовалось, что Адам повеселел.

— То есть, ты вышла из дома? Ты не будешь больше запираться?

— Как раз сейчас я стою на середине довольно оживленной улицы. А до этого ехала в переполненной маршрутке. Так что я в полном порядке.

Она сказала про маршрутку и прикусила себе язык. Тон Адама опять сменился с радостного на тревожный. Он не знал наверняка, что она экономит на еде и такси, чтобы покупать новые вещи. Но догадывался.

— Ева, я подкидываю достаточно денег, чтобы ты не садилась в маршрутку.

Девушке было неловко. Она понимала, что у Адама работа, жена, двое детей, свои дела, а он постоянно должен заботиться о ней. Она его не просила, никогда не просила заботиться о себе, но он все равно это постоянно делал, и от этого в ней постоянно зрело раздражение. Такие уж у них были взаимные родственные чувства: пронзительная тревога и постоянно сдерживаемое раздражение.

— Это был эксперимент, и он закончился удачно, — вывернулась Ева.

— Ладно, — сказал Адам, — вечером зайду.

И отключился. Еве не хотелось, чтобы он заходил вечером. Но времени до его визита ещё оставалось предостаточно, и она решила не думать о неприятном, а отправиться туда, куда намеревалась. Она имеет право на праздник жизни. Все ещё имеет.

В торговом центре творилось самое любимое Евой приключение — летние распродажи. Все бренды, даже шикарные и дорогие, становились родными и доступными. Можно было войти в бутик, в который при обычных обстоятельствах и носа казать было страшно от ощущения невозможности и собственной несостоятельности, и повысить самооценку хотя бы мыслью: «О, это я могу купить. Я! Это! Здесь! Могу! Купить!».

Ева, не торопясь, дефилировала по просторным залам, старательно обходя корзины с накиданным тряпьем, выставленным совсем за бесценок и захватанным разными руками ничуть не меньше, чем одежда в маршрутке. Скорее всего, даже больше. Ей нужно было что-то девственное и уникальное. Она подумала вдруг, что поездки в маршрутке, после которых она, как правило, выкидывала одежду и обувь, обходятся ей гораздо дороже, чем такси, но решила тут же эту мысль забыть. Потому что было в этом действе нечто сакральное и глубинное. За муки получать вознаграждение. Дальше этой мысли соваться было опасно.

Ева один раз в жизни общалась с психотерапевтом. По милости Адама. Тогда она закрылась в квартире на несколько дней, и все это время лежала в ванной, меняя воду и душистую пену. Она израсходовала тогда все свои благовонные запасы, потому что круглые сутки выливала воду и снова набирала её, каждый раз наполняя ванну новым ароматом. В ход шли и шипящие шарики, и лавандовые наполнители в виде цветов, и масло, взбивающееся в невероятных размеров пену. Пена мягко укрывала Еву, спасала её от всей грязи мира. Она могла бесконечно вытягивать то одну ногу, то другую, любуясь, как из воздушной белизны с мягко лопающимися шариками показывается идеально гладкое колено. Пена собиралась сказочными островами на плечах, груди, предплечьях. Она лопалась и тихо исчезала, не теряя своего белоснежного очарования. Пена обещала уход без боли увядания. Так прошло несколько дней, самых счастливых в жизни Евы.

Брату пришлось выломать дверь в квартиру, и когда он ворвался в ванную комнату и увидел Еву, погруженную в пену, его чуть не хватил Кондратий. Он вытащил её. Ева сопротивлялась, выскальзывала из его рук тонкой рыбкой, просила оставить её в покое. Потом она посмотрела на кончики своих пальцев, сморщившихся от долгого пребывания в воде, дико заорала и на несколько минут потеряла сознание.

С тех пор Ева принимала только душ, а Адам отвел её к психотерапевту. На самом деле он собирался отвезти её прямым ходом в психушку, но передумал, решил сначала попробовать мягкую терапию. Наверное, кто — то ему посоветовал, Ева точно не знала. Она не сделала ничего плохого, никому не мешала и была в эти дни счастлива. Она не сказала приятной женщине с мягким круглым лицом, слишком простым, чтобы, по мнению Евы, проникнуть в самые потайные уголки её души, о том, что произошло накануне её «мокрого протеста». О том, как грязная, пахнущая немытым телом старуха на прекрасной аллее, где вечером Ева сидела на веранде уютного кафе за чашкой кофе, протянула свои скрюченные коричневые руки с когтями, и сквозь ажурные зигзаги решетки, отделяющей кафе от остального мира, дотронулась до девушки. Она что — то приговаривала, эта жуткая старуха, но Ева её не слышала. В то же мгновение липкий, холодный пот выступил на всем её теле, она начала задыхаться, с трудом проталкивая воздух в себя, невидимой сетью Еву накрыла невероятная слабость. В руках старухи словно открылся перекачивающий из Евы в этот полутруп канал, по которому уходила молодость и жизненная энергия. Девушке показалось, что она умирает. Как Белоснежка, которой нищенка вручила отравленное яблоко.

Тут же молодой симпатичный официант, обслуживающий Еву, подскочил, прогнал злую ведьму, испугался за резко побледневшую девушку и предложил вызвать «Скорую помощь». Она отрицательно покачала головой, ей хотелось только одного — поскорее добраться домой и смыть с себя эти отравляющие прикосновения. Убрать дыхание старости и тлена со своего тела. Ева даже смогла расплатиться за кофе, и держала себя в руках всю дорогу домой.

Плотно закрыв за собой входную дверь в квартиру, она ожесточенно сорвала с себя блузку, настолько ожесточенно, что пуговицы летели в разные стороны. Захлебываясь в рыданиях, стащила с себя джинсы, бюстгальтер и плавки. Всю одежду она выбросила с балкона на улицу, потому что не могла терпеть её рядом с собой даже в мусорном ведре. Физически не могла. И наполнила ванну.

Все, что было до того, как она включила кран с водой, Ева не стала рассказывать круглой мягкой докторше. Та внимательно слушала, потом задавала какие — то вопросы, как показалось Еве, абсолютно дежурные. Словно врач насмотрелась сериалов по телевизору и решила поиграть в психотерапевта. Адам же поверил докторше, о чем — то они с ней говорили, и с тех пор в его взгляде на Еву появилось это ужасное сочетание тревоги и раздражения. Словно докторша сообщила ему о смертельной болезни сестры. Самое неприятное было в том, что как раз тогда Еву и уволили за прогулы, и получилось так, что она оказалась совершенно зависимой от брата. И вынуждена была хоть немного, но показать свою причастность в этой игре «Спаси ненормальную Еву». Впрочем, соскочила она с неё довольно быстро и удачно. Адам еще какое — то время приставал к ней с просьбами ходить на сеансы, как он называл эту неловкую и глупую игру, в которую его пригласила эта врач, насмотревшаяся по телевизору сериалов про психотерапию. Но Ева несколько раз поплакала, и он отступил. Потому что с детства не мог выносить её слез. Тихих, редких, молчаливых, но таких пронзительно безнадежных, что у него сразу сердце останавливалось. Адам готов был сделать все, что угодно, лишь бы она перестала плакать. Он очень любил и жалел Еву.

Она не была стервой, всеми средствами добивающейся своей цели. Просто не считала себя больной, больными были как раз все эти люди, грязные, старые, гниющие, которые ходят по улицам, как ни в чем не бывало. Они смеялись, дотрагивались до людей красивых и молодых, хотя не имели никакого права распространять заразу на тех, кого еще не тронул этот ужасный смертельный вирус. Вирус старости.

— В «бантике», — в голове у Евы успокаивающе возник голос татуировщика, — нет никакого глубинного философского смысла. Это скорее придает некую пикантность, небольшой эмоциональный окрас. Подчеркивает женственность, грацию, нежность и свежесть образа. По моему опыту, чаще всего его выбирают совсем молодые девушки. Ещё такую татуировку мужчины подсознательно расшифровывают, как сигнал готовности к романтическим приключениям и любви. Не беспокойтесь, «бантик» не имеет абсолютно никакого негативного подтекста.

Ева бросила еле заметный взгляд на свежую татуировку. Как раз то, что нужно. Свежесть, нежность, грация. И никакого негативного подтекста. Это воплощенная она сама, Ева.

Завертелась круглая дверь на вход, и её тут же захватили волны такого любимого запаха: новых вещей, разнообразного парфюма и крепкого эспрессо из притаившихся среди бутиков кофеен. Татуировка радостно защипала от восторга, словно тоже радовалась, что наконец — то оказалась на своем месте. Ева и «бантик» по-настоящему расслаблялись и были счастливы только дома или торговом центре.

Она, быстро и не останавливаясь, прошла мимо огромного свального помещения с совершенно неприличными низкими ценами. Там толклось много некрасивого народа. Толстые тетки, начинающие расплываться раньше времени, нищие студенты с явно быстротечной молодостью на лицах, которые по всем приметам ещё год — два и покроются морщинами беспокойства и неумения наслаждаться жизнью, странные мужчины с затравленными взглядами. Они рылись в больших тележках и выхватывали из них наваленные тряпки, лица у этих людей были озабоченные каким — то животным инстинктом. Будто находились на охоте, и, схватив загнанную добычу, устремлялись к кассе, гордо вываливая на ленту тряпки позора своего.

Не остановилась Ева и около слишком «дамских» витрин, какими бы престижными ни были бренды. Если у кого есть желание раньше времени становиться «тетками», пусть и в роскошных нарядов, они могут себе это позволить. Но лично она, Ева, не собирается становиться прообразом «королевы — матери на торжественном выходе».

Ева знала, куда она идет. И пусть в этом недешевом бутике для девочек — подростков она встречала иногда недоуменные взгляды, когда выяснялось, что платья она берет на примерку для себя, все же это был особый рай. Рай вечной молодости, коротких топиков с кружевной отделкой, тончайших, подчеркивающих фигуру в полете, просторных свитшотов, мягчайших джинсов с кучей блестящих стразов.… И главное — платья.

Платья Ева всегда покупала только здесь. В горох и полоску, с контрастной отделкой и бантиками, приталенные и свободные, кружевные и шелковые, шифоновые, вискозные. Это были настоящие произведения искусства, которые мягко садились на талию, ласкали подолом ноги, заставляли чувствовать себя гибкой, ловкой, женственной. Пантерой перед прыжком. Если бы это было возможно, Ева осталась бы жить в этом нежном, разноцветном раю.

— Мама, а почему эта тетка прикладывает платье к себе? — до Евы донесся противный визгливый голосок девочки — подростка, с невнятным выражением перебирающей до невозможности узкие джинсы, разложенные под заветным объявлением «Минус семьдесят процентов». Беспощадная тинейджерка была худа, вертлява и некрасива, но — Боже! — какой тонкий нежный свет шел от её кожи! Она словно светилась изнутри, и Ева ненавидела всех этих девчонок за чистоту света, который у неё самой с утра ещё был ярок, но к вечеру мутнел, становился тяжелым и грузным, а к ночи совсем пропадал.

Мама, к которой обращалась противная девочка, задумалась, очевидно, прикидывая, что у Евы по возрасту не может быть такой взрослой дочери, которой бы она выбирала наряды. Через минуту до Евы донеслась фраза:

— Может, племяннице? Или знакомой?

Ева обернулась с вешалкой, на которой струилось и переходило из одного цвета в другой платье-хамелеон, и посмотрела в упор на уже порядком вытолстившуюся маму и некрасивую, но очень самоуверенную девочку. Мама сконфузилась, поняла, что Ева услышала их разговор, а дочка ответила взглядом наглым и в упор.

— Я беру на себя. — Произнесла Ева, четко отделяя каждое слово. — Понятно? А ты…

Она прожгла глазами подростка:

— Ты уже через пару лет станешь такой же развалиной, как твоя мать, и будешь ходить на шопинг в «Крупные люди». Бантики для тебя закончатся очень скоро. А для меня — нет.

Расплывшаяся женщина, почувствовать, что все, кто находился в бутике, пристально и жадно прислушиваются к разгорающемуся конфликту, схватила свою дочку и быстро выскочила из бутика. Ева победно осмотрела поле боя. Если бы все проблемы решались так просто….

Она выбрала платье. Практически невесомый хлопок, по нежно-розовому, зефирному полю разбросаны стремительные темные сигналы — ласточки в полете, под цвет и в противовес резкости ласточек — темный круглый воротничок.

Ева принесла платье домой, хотя ей до неприличия хотелось надеть его прямо в магазине, чтобы сразу же стереть чужие прикосновения. Но сначала нужно было принять душ.

Тугие струи прохладной воды жизнеутверждающе били по телу, смывая пот и налипшие к нему молекулы чужих людей.

Ева взяла жесткую мочалку, сделала воду погорячее и с остервенением стала тереть плечи. Минуты через три беспощадного очищения Еве стало легче. Она опять входила в свое любимое состояние — свежести, чистоты, легкости. Была бы её воля, она не выходила бы из своей квартиры вообще. Проводила бы все прекрасное время наедине со своими прекрасными платьями и флаконами с духами. Ничто чужеродное не проникло бы в её святая святых, в её башню из слоновой кости, в её храм вечнозеленого бога молодости.

Ева тщательно и густо нанесла на все тело омолаживающий крем. Только свежую татуировку старательно обошла. Встала перед зеркалом абсолютно нагая, придирчиво рассматривая себя. Она трогала свою кожу, тугую, с легким налетом загара, который успела получить за три дня пребывания в курортном городе у моря, кожа опять светилась столь любимым ей внутренним светом, под этой бархатной, чуть прозрачной оболочкой словно лопались пенные пузырьки, вызывая ощущение движения и роста. Тело Евы еще росло, она читала где — то, что до двадцати восьми лет у человека тело ещё растет, значит, у неё есть ещё два года. Два года — это очень много. Очень. А потом медицина шагает семимильными шагами, ученые обязательно что-нибудь придумают, ведь два года — это огромный срок, этот странный рубеж, который Ева придумала сама себе. Это же просто, взять и изобрести какие-нибудь таблетки, замедляющие старение клеток. Кто-нибудь обязательно додумается. Просто нужно сохранить себя в целости до наступления этого открытия.

Внезапно и противно зазвонил телефон. Ева с досадой посмотрела на этот кусок пластмассы, вырывающий её из приятных мыслей о главном. Она уже давно не ждала ничего хорошего от этого дурацкого изобретения человечества. Никто не звонит ей, чтобы сообщить что-нибудь хорошее. На экране высветилась надпись «Брат». Наверняка, Адам уже на подходе и хочет ей об этом сообщить. Приедет, как всегда, с дурацким тортом или куском колбасы. С очередным номером телефона знакомого знакомых, у которого может быть предложение работы для Евы. Со своей вечной приторной заботой, от которой трудно дышать.

Ей опять стало нехорошо. Дурнота, целый день внезапно накатывающая и откатывающая волнами от неё, была привычной, странно было только, что она настигла её и дома. Раньше всегда, стоило Еве зайти в квартиру, как зеленые пятна перед глазами исчезали, оставляли её в покое. Сейчас они опять замельтешили до рези в глазах и тянущей мути в голове, размывая привычную обстановку, делая её чужой и даже пугающей. Ева до мельчайших подробностей вдруг увидела потрепанные уголки дивана, чуть облезлую краску у ручки платяного шкафа, царапины на боку маминого фортепиано. Она заметила все это вместе и разом. Поразилась, что не замечала раньше, как быстро дряхлеет даже недавно купленная мебель. Голова закружилась сильнее. Ева практически наощупь пробираясь по знакомому до мельчайших скрипов половиц коридору, прошла на кухню, к холодильнику. Она вспомнила, что в дверце должна быть уже даже открытая бутылка с лимонадом. Ей срочно нужно было выпить чего-нибудь прохладного. Судорожно дернув дверцу, она схватила тут же запотевшую бутылку и прямо из горлышка с наслаждением стала пить, не замечая даже до невозможности щекочущих пузырьков на языке. Немного придя в себя, Ева приложила уже полупустую, но все ещё блаженно холодную бутылку ко лбу. И посмотрела в незакрытую дверцу холодильника. Она не смогла сдержать крик, когда увидела, что вчера принесенная Адамом вкусная дорогая колбаса стала зелено — черной. Ещё утром плотная оболочка надорвалась чем — то неудержимо стремящимся вовне, из колбасы, извиваясь и копошась, лезли белые безглазые черви. Так же ещё утром прекрасный свежий сыр превратился в зловонное густое месиво, зеленой субстанцией растекавшейся по тщательно вымытой полке. Банка с печеночным паштетом, надулась на глазах, и тут же с громким треском, словно выстрелила, раскрылась, обдавая все кругом грязными кляксами невыносимого трупного запаха.

Ева отшатнулась так стремительно, что не удержалась на ногах и упала на пол, выронила бутылку, остатки лимонада тут же зашипели, как змеи, выползающие на нагретый летним солнцем пол. Девушка хотела закрыть глаза, но не могла, от ужаса она вообще не могла пошевелиться, когда раздался где — то в глубине её сознания явный, ласковый, уговаривающий голос:

— Все тлен, девочка, все смерть. Скоро это случится и с тобой, ты же знаешь об этом? Ты уже увядаешь, с каждой секундой становишься все старее и беспомощнее, так зачем сопротивляться тому, что непременно случиться? Сейчас, милая, случится сейчас….

Сквозь мельтешение зеленых кругов, которые, кажется, тут же покрывались плесенью, взгляд выхватил вазу с огромными алыми розами. Розы вчера вечером принес Адам, поставил сам в вазу. Хотел порадовать, очевидно, забыв, что Ева ненавидела недолговечность срезанных цветов. Она ещё накануне хотела выбросить их, но при брате было невозможно это сделать, а потом она как — то о них забыла. Сейчас красные розы съеживались на глазах, моментально увядая, от вазы даже на расстоянии потянуло застоявшейся болотной водой. Стебли поползли вниз, расползаясь от сумасшедшего гниения, усыпая все вокруг скорчившимися от неумолимой боли смерти лепестками.

Ева опять попыталась закричать, на этот раз у неё все — таки получилось, крик вырвался неожиданно громкий, полный внутренней силы, которой у неё, казалось, совершенно не осталось. Как на последний оплот в мире праха, который окружал её плотным кольцом, подступая все ближе, она бросила взгляд на татуировку. Игриво завязанный бантик на её глазах вдруг стал развязываться, Ева физически почувствовала, как шелковая ленточка, уже не сдерживаемая узлом, ласково скользнула по её ноге. Место, которое только что покинула татуировка, сразу же опало, скукожилось, пошло волнами дряблой кожи. От ноги, словно круги по воде, дряблость и старость радостно поплыли по всему остальному телу. Свесились куски кожи на бедрах, в немощные складки собралась кожа на только что светлом и упругом животе. Руки прорезали набухшие вены, Ева уже сама не своя от ужаса, увидела, как тыльная сторона ладони покрывается тонкими пергаментными морщинами, рука становится похожа на обезьянью лапку.

— Это все бред! — закричала Ева, и словно в ответ на её слова раздался звонок в дверь. Она забилась на полу, пытаясь подняться, но сил оставалось все меньше, а ползущая по её телу старость, отпущенная развязавшимся бантиком, проникала уже в самые дальние уголки организма, притупляя слух и зрение, вызывая мелкий тремор в конечностях и невыносимую ломоту в пояснице.

Ева уже слабеющим голосом выкрикнула что — то невразумительное опять. Очевидно, Адам её услышал, потому что звонки прекратились, раздались резкие глухие толчки, от которых мебель в коридоре заходила ходуном. Он явно начал опять выламывать дверь. Но только она подумала, что спасение уже близко, как слепая и глухая темнота накрыла её. Эта темнота сжала её судорожно трепыхающееся маленькое сердечко и сдавила его с такой силой, которой ничто человеческое не могло противостоять. Ева, от которой остался древний скелет, обтянутый пергаментной, рвущейся от порыва сквозняка кожей, ушла в мир столь ненавидимого ей тлена. Навеки сжав непослушными фалангами крошащихся пальцев, ленточку от игривого, не несущего никаких негативных эмоций бантика.

Адам в эту минуту уже выломал дверь, и ринулся на кухню, откуда раздавался крик обожаемой им сестры. Но было уже поздно. Так же поздно было и для звонка мобильного телефона, который в эту трагическую минуту огласил квартиру Евы бодренькой, веселой мелодией.

— Позвоню позже, — сказала сама себе Яська, послушав долгие гудки и все объясняющую фразу «абонент не отвечает». И дала отбой. Хотя абонент не отвечал и вчера вечером, и сегодня утром, телефон незнакомой Евы отключен не был, и это давало надежду, что Яська все-таки сможет дозвониться до девушки.