Мой личный Мефистофель. Вселенная

Мы сидим на едва освещенной заходящим солнцем веранде в плетеных креслах, лопаем вареную кукурузу, запивая белым вином (кошмар перфекциониста от гастрономии!), и болтаем ни о чем. Мы — это я и мой личный психолог, доктор Фауст Йорстин. Своему имени вопреки, доктор более сходен с Мефистофелем в лучшие годы, когда тот лишь ступал, опасливо пробуя носком лакированного ботинка, на стезю порока. Насчет лакированной обуви — это не фигура речи, а чистая правда. Добавим сюда костюм-тройку черного цвета с искрой. Ослепительную белую сорочку с жемчужным переливом. Винтажный галстук с узлом и заколкой. Ах да, чуть не забыла: и запонки, запонки с брильянтами! Кем нужно быть, чтобы так наряжаться летней порой?! Я, в своем обычном хитоне из чего-то белого, легкого и насквозь проницаемого для движений воздуха и даже слабейших солнечных лучей, чувствую себя в обществе доктора Йорстина не то пришелицей из иного мира, что совершенно соответствует действительности, не то беглой пациенткой Бедлама. Что, вообще говоря, не противоречит первому.

Будь я проклята, но доктор Йорстин тоже прекрасен. Кто говорил, что Мефистофель должен быть уродом? У моего доктора классический римский профиль, черные с ранней сединой волосы лежат в некотором беспорядке, который выглядит продуманным, а обязательная эспаньолка кажется пририсованной. Ничего не упущено. И еще голос, умиротворяющий и музыкальный, как у большого деревянного инструмента, какого-нибудь фагота или, к примеру, бассетгорна, о котором я не знаю ничего, кроме красивого названия.

Раньше я была убеждена, что мне нужен психолог. Я сознавала свою эмоциональную ущербность и надеялась, что смогу с нею справиться. В конце концов, сейчас можно вылечить любую болезнь. По наивности я полагала, что это всего лишь болезнь и где-то есть для нее лекарство. По известным причинам психолог находился рядом со мною всегда. Где бы я ни жила, в любой точке планеты. Они передавали меня из рук в руки, как нелетающего птенца.

В один прекрасный момент, вскоре после вступления в возраст ответственности, я обнаружила, что отныне предоставлена самой себе. То есть никто не отказывал мне в совете или дружеской беседе по душам… но между строк читалось: извини, дорогуша, у меня есть подопечный, который нуждается в заботе намного более твоего, а ты уже большая девочка, ступай своей дорогой, топай своими ножками, ты здорова, и никто тебе больше не поможет. Так оно и было.

С той минуты я ничем не выделялась среди миллиардов обитателей человеческой Галактики.

Особенное детство? В мире полно людей, которые выросли не в самых комфортных условиях.

Математическое дарование? Как выяснилось, тоже не ахти какое, особенно в присутствии настоящих математических гениев, осененных божьей искрой, обитающих в таких эмпиреях, о которых не только я, но и Ансельм, и Хейн Царгер, и все мои соседи по Кампусу говорят как о чем-то несбыточном.

…Приходил тут один… молодой, может быть — чуть постарше нас, нескладный, лохматый, в полотняном комбинезоне покроя «мешок для сыпучих грузов»… сидел прямо на песочке и чертил сухой веточкой, а мы стояли кружком и всё-всё понимали, то есть решительно все, о чем он говорил… а он излагал нам свою модель математической вселенной, как любящий отец рассказывает сказку несмышленышам — внятно, выразительно, безо всякой спешки. И перед нами всеми открывался какой-то безумный в своей логике простор, уходящий за все мыслимые горизонты познания. Все было прозрачно, очевидно и совсем просто. Мы пытались следовать его умопостроениям, а он… что же он? Должно быть, надеялся на нас и хотел в нас поверить, хотел увидеть в нас соратников и последователей. Имя у него было тоже простое — Марк Фрид. Два коротких слова, как два математических символа: Марк — Фрид. Поначалу я в него влюбилась, в меру своего, разумеется, понимания этого чувства. Просмотрела его лекции в Рурском университете, пыталась читать его книги. Потом я его возненавидела. И под конец попыталась забыть. Марк Фрид. Долго еще это имя горело в моем мозгу мучительным синонимом слова «никогда»… В тот вечер он горячо, с рукопожатиями и обнимашками (от него вкусно пахло табаком и пивом), распрощался и ушел. А мы остались на песочке, одинокие, брошенные, только что воспарившие до горней мудрости, но безнадежно глупевшие с каждой новой минутой. И в этом клубе неудачников в тот страшный миг все были равны, и я среди других ничем не выделялась. Но потом… потом Ансельм разомкнул-таки запечатанные ужасом и благоговением уста, и выяснилось, что кое-что он все же понял и сохранил. А я — нет…

Психологические отклонения? Господи помилуй, они есть у всех. Абсолютно нормальных людей не существует, это миф, страшная сказка. Отклонения от нормы делают людей людьми, разными и несхожими. У инфузорий нет психологических отклонений! Шизофреники, параноики и аутисты разного градуса безумия создали человеческую культуру. Всякая фантазия — больна, это болезнь, вопрос только в тяжести заболевания.

Человек с безукоризненной психикой на общем фоне веселых, разнообразных и непредсказуемых сумасшедших выглядел бы опасным психопатом, маньяком, который замышляет недоброе. А еще вернее — серым моралистом и занудой. Я сама зануда высшей пробы, однако у меня есть персональный набор внутренних демонов, не сказать чтобы сильно бедовых, но само их присутствие сообщает мне уникальность. Как говорят в математических сферах, необходимую и достаточную.

Раз уж я вольна была сама решать свою участь, то сама и выбрала себе постоянного психолога. Наугад ткнула пальцем в регистр, и в моей взрослой жизни возник доктор Йорстин.

Фауст в обличье Мефистофеля.

За те два года, что мы вместе… наверное, правильно будет сказать: за два года нашего сотрудничества… мы обсудили с ним все детали моего психологического профиля. Он пришел к выводу, что нет во мне ничего, что могло бы вызывать опасения. Все последние встречи наполнены его вялыми попытками склонить меня к той же мысли. Я бы решила, что он попросту хочет от меня избавиться, как от нежеланной обузы. Кому приятно проводить время в компании некрасивой сварливой социопатки с клюквенным выражением лица? Но нет, он искренне рад меня видеть. В его приветствии больше тепла, чем я получила от единокровных бабушек и дедушек, не говоря уже о тетках и дядьях, которые в моем присутствии либо молчат, либо несут какую-то сентиментальную галиматью. Но, может быть, он хороший актер. Такая специфическая форма профессиональной деформации личности: проникаться душой ко всем своим пациентам.

Вне всякого сомнения, я не одна у него такая сдвинутая на своих проблемах, реальных или выдуманных. И если он точно так же, с распростертыми объятиями, со светящимся лицом, с порога устремляется к кому-то еще, кроме меня… Черт, все же я не потеряна для общества. Я способна хотя бы на отблеск ревности.

Со стороны мы производим впечатление давних любовников на грани расставания: не остыли еще былые чувства, но говорить особо уже не о чем. Перебрасываемся флегматическими репликами, которые отдаленно и с каждым разом все менее напоминают диалог. Подолгу молчим, уткнувшись в свои бокалы и вперясь в пространство. Чистое, немного блекловатое северное небо. Серая лента реки, небрежно повторяющая линию горизонта. Ажурные мосты, кажущиеся невесомыми. Контрастно тяжеловесные готические корпуса Университета, сходные с уснувшими динозаврами. Тихо. Покойно. Не на что смотреть. Наверняка есть люди, которые и в этом анемичном натюрморте — лучшего кандидата на определение паШге тойе, чем этот район мегаполиса, трудно и представить! — нашли бы источник чистого восхищения. Ноя…

— Я бесчувственное бревно, — едва слышно срывается с моих губ.

— Ну какое же ты бревно? — вальяжно откликается доктор Йорстин. — В крайнем случае Пиноккио в затянувшейся фазе одеревенелости.

— Мне кажется, — упрямо твержу я, — что у меня нет и половины тех чувств, что полагаются нормальному человеку.

— Дитя мое, это мы уже обсуждали… м-мм… в феврале прошлого, помнится, года. — Доктор Йорстин производит отметающий жест левой рукой, поскольку правая занята бокалом. — И могли уже оценить всю глубину твоего заблуждения. Простые, простейшие детские тесты указали на несомненное присутствие в твоем эмоциональном спектре всех обязательных компонент.

— Но что с ними не так, с компонентами?!

— Они дремлют. Это я тоже говорил… Манифестируют себя не так ярко, как тебе хотелось бы, постоянно имея перед глазами примеры бурных эмоциональных проявлений. Не уверен, что тебя это примирит с действительностью, но в тех кругах, где приходится вращаться мне, зарегистрированы экземпляры не менее сдержанные, а то и вовсе заслуживающие обозначения Piscis somniculosus vulgaris[1]. С особым акцентом на эпитет vulgaris…

— Тоже ваши пациенты?

— По большей части научные оппоненты. Вот что я тебе скажу, дитя мое: тебя испортили каталонцы.

Это он вот о чем: небольшой фрагмент моего детства прошел в Алегрии, в колледже «Сан Рафаэль» на средиземноморском острове Исла Инфантиль дель Эсте. Там было жарко. Там было шумно. Там было по-настоящему ярко. И есть что вспомнить. Я невольно улыбаюсь этим наивным детским воспоминаниям.

— Да, да, не смейся, — говорит доктор Йорстин, истолковав мою улыбку по-своему. — В сравнении с каким-нибудь кастильцем среднестатистический… ненавижу это слово!., каталонец мог бы показаться образцом самообладания. Я слышал, каталонцы умеют шутить и не смеяться над собственными шутками.

— Так оно и есть.

— Вот видишь… Но в ситуациях, где мы, германцы — в широком смысле, не исключая и тебя с твоим генетическим коктейлем, — обыкновенно ограничиваемся суровым взглядом или иронической нотацией, каталонцы взрываются, как застоявшийся вулкан. Ошибкой было оставлять тебя надолго в Алегрии, в окружении этих сгустков плазмы. А потом еще и упечь на долгих два года на Тессеракт!

— На Тессеракте не было каталонцев. Тайцы совсем иные. Они со своими ангельскими улыбками как инопланетяне…

— И тебе тоже пришлось улыбаться. Даже в часы, когда на душе было пасмурно и шел дождь пополам со снегом. Невозможно сохранять траурную, сообразно самоощущению, физиономию в ответ на солнечную улыбку, обращенную персонально к тебе, а не в пространство, как, к примеру, принято у американцев. Точно так же невозможно улыбаться, когда не хочется. Несчастная девочка! Эти хваленые детские психологи ввергли тебя в ад.

— Как видите, я выжила.

— Еще бы! После того ада, где ты действительно научилась выживать… Но при первой возможности ты сбежала оттуда в более комфортный для тебя климатический пояс. Комфортный во всех смыслах, не исключая психологический. Здесь тебе не грозит солнечный удар в полдень. Здесь никто не фонтанирует страстями. Лишь взгляды, лишь ирония слов. Но ты до сих не можешь поверить, что это нормально. Ты не замечаешь того, что окружена нормальными, скупыми на эмоции людьми. Подсознательно ты ждешь выплесков магмы. Но их нет и не будет. Тебе нужно это понять и смириться. Всякий человек — вселенная. А во всякой вселенной свои законы… Боже, кому я это объясняю, ты же математик!

«Марк Фрид», — тлеют в моем мозгу полустертые символы. «Математическая вселенная». Будь он проклят. Ненавижу его.

Загрузка...