Датское и нормандское завоевания Англии в XI веке

Нормандское завоевание глазами современников

Как же воспринимали все эти события современники? На этот вопрос можно ответить прежде всего путем анализа произведений писателей и хронистов того времени, оставивших наиболее зримое выражение взглядов того или иного поколения.

Об особенностях различных групп нарративных источников уже говорилось в их обзоре. Что касается нормандских источников времени завоевания, то для их авторов характерен некий формально-юридический подход, обусловленный пропагандистскими задачами. Главный мотив — это обоснование прав Вильгельма Завоевателя на английской престол через известную легенду о клятве Гарольда и завещании Эдуарда Исповедника. Особенно лаконичен в этом отношении Гийом Жюмьежский. Якобы легитимные права Вильгельма на престол автоматически придают легитимный характер самому завоеванию, и дело выглядит так, словно речь идет о банальной феодальной междоусобице за престол; этнический фактор абсолютно игнорируется.

Гийом из Пуатье, чье повествование отличается большей подробностью и обстоятельностью, пытается дать нравственную оценку событиям (разумеется, в пользу герцога). Он противопоставляет Эдуарда Исповедника — «лучшего короля всех времен» (!) — и Гарольда, якобы захватившего трон, пока англосаксы оплакивали Эдуарда[453]. Этот мотив уже любопытен; он свидетельствует о стремлении нормандского герцога дать (устами хрониста) более глубокое обоснование своему воцарению в Англии путем апелляции к англосаксонским традициям и авторитетам (хотя, впрочем, общеизвестно, что Эдуард Исповедник был довольно бесцветной и пассивной политической фигурой, и почитали его исключительно за благочестие). Коронация Вильгельма в декабре 1066 г. произошла, согласно Гийому из Пуатье, «с согласия англов или, по крайней мере, по желанию их (английских — М.Г.) магнатов»[454].

Ги Амьенский, следуя линии упомянутых предшественников, в своей «Песни о битве при Гастингсе» обрушивается с гневными поэтическими филиппиками на Гарольда, столь же пламенно превознося Вильгельма, благо художественно-эпический характер произведения благоприятствует эмоциональным характеристикам. Гарольд в изображении Ги Амьенского, хотя и храбр, обладает всеми мыслимыми нравственными недостатками; он — «глупый король», грешник, братоубийца, клятвопреступник, и т. д. В свою очередь, Вильгельм — носитель монаршей и христианской доблести; автор сравнивает его с Цезарем, и т. п.[455]

Таким образом, нормандские источники XI в. отличаются крайней тенденциозностью. Легенда о праве Вильгельма на английский престол, о клятве Гарольда, морализаторское противопоставление Гарольда и Вильгельма, краткая история вторжения в Англию и битвы при Гастингсе, наконец, венчающая все это коронация — таков сюжет этих произведений. Взгляд с нормандской стороны на этом исчерпывается. Все, что происходит после коронации — это не более чем мелкие смуты против законного короля, случайные и не заслуживающие подробного описания.

М. Клэнчи отмечает, что нормандцы были одержимы двумя идеями — войны и христианства, являясь в своем роде идейными предками крестоносцев[456]. Это кажется верным и по отношению к нормандским хронистам: идею монархии и церкви они в целом ставят выше, чем национальную, этническую. Их взгляды — это яркий пример зарождающейся крестоносной идеологии с присущими ей пафосом, универсализмом и, вместе с тем, ограниченностью. Многие из характерных черт этих произведений перекочевали затем и в англо-нормандскую историографию XII в. (см. ниже).

Несравненно более серьезный подход демонстрируют англосаксонские летописцы. Во-первых, поскольку они лучше осведомлены об английских делах, то дают гораздо более полную картину событий, не ограничивающуюся, как у их нормандских коллег, битвой при Гастингсе и коронацией Вильгельма: здесь и известия о вторжениях Тости, норвежцев, скоттов, датчан, и достаточно подробная картина англосаксонского сопротивления после 1066 г.; во-вторых, англосаксонские хронисты не могли открыто выступать против новой власти (да и вряд ли к этому стремились), но и пропагандистских целей, как у нормандских апологетов завоевания, не преследовали. Это привело к тому, что тон их повествования оказался довольно взвешенным, лишенным эмоций. Для англосаксонских хроник характерны позитивные оценки Гарольда и его деятельности, игнорирование легенды о «завещании Эдуарда Исповедника», умеренная позиция по отношению к Вильгельму, лишенная хвалебной патетики. Само нормандское завоевание воспринимается как бедствие, ниспосланное свыше «за грехи народа»[457]. Вместе с тем, авторы оправдывают англосаксонских магнатов, сдавших Лондон и престол Вильгельму во избежание дальнейших жертв и разрушений[458].

В англосаксонских источниках подробно излагается история сопротивления нормандцам, и главное — четко указываются причины этого сопротивления, конкретные притеснения со стороны нормандцев по отношению к той или иной области, городу, а то и персоне, если речь идет о крупной знати, предводителях движения.

С другой стороны, нельзя не заметить, что тон англосаксонских хроник становится тем менее сочувствующим по отношению к повстанцам, чем дальше события отстоят от 1066 г., тогда как критика негативных деяний Вильгельма все больше сменяется положительными оценками его централизаторской политики и военных успехов. Это может служить подтверждением того, что власть нормандцев год от года все больше перерождалась из оккупационной в легитимную, признанную, а повстанческое движение деградировало в сторону феодальных смут и локального бандитизма. Так, например, восставших в 1075 г. эрлов «Англо-Саксонская Хроника» называет «изменниками королю», подчеркивая, что англосаксы поддерживали не их, а короля[459].

Что же до самого Вильгельма, то ему посвящена целая эпитафия, где отмечены и его достоинства, и недостатки (что немыслимо для нормандских хроник): сильный правитель, «собиратель» государства, удачливый полководец— и, вместе с тем, «угнетатель бедного народа», патологически жадный до денег, жестокий по отношению к противникам[460].

Мораль англосаксонских хроник выдержана в примирительном тоне: что было, то было, но все — по воле божьей.

Идея божественного воздаяния за грехи получает особенное развитие в трудах англо-нормандских писателей XII в. Это, в сущности, не удивительно: все они были монахами, а XII век был временем возвышения папства. Но, с другой стороны, в отличие от взвешенности англосаксонских хроник, где события мотивировались вполне реалистично и непредвзято, англо-нормандская историография снова дала крен в пропагандистскую сторону, унаследовав многие черты нормандской хронистики XI в. Правда, задачи изменились: если нормандские хронисты имели своей целью легитимизировать само завоевание Англии, то авторы XII в. скорее отражали интересы новой, смешанной, англо-нормандской элиты, склонной легитимизировать новую династию, стоящую во главе этой элиты, и, соответственно, очернить элиту прежнюю, англосаксонскую, которая проиграла борьбу и ушла в прошлое. Поэтому у англо-нормандских авторов старые, формально-юридические мотивировки дополняются и как бы смягчаются за счет рассмотрения этнических аспектов нормандского завоевания (что было свойственно англосаксонской хронистике), и потому не выглядят столь односторонне, как у их нормандских предшественников. Впрочем, в наименьшей степени как пропагандистские, так и этнические мотивы присущи Эдмеру, человеку глубоко религиозному, чей кругозор был ограничен узкими рамками внутрицерковных дел. Его мотивировка и оценки нормандского завоевания — чисто религиозные. Все бедствия Англии в XI в., начиная с широкомасштабных вторжений датчан и кончая нормандским завоеванием, объясняются как исполнение пророчества св. Дунстана Кентерберийского — англосаксонского церковного деятеля и подвижника второй половины X — начала XI вв., осудившего и проклявшего некогда короля Этельреда за то, что тот вступил на престол, убив своего брата Эдуарда. Пророчество Дунстана сбылось: начались бесконечные войны, бедствия, датское завоевание Англии Кнутом, феодальные смуты и, наконец, нормандское нашествие[461]. Ни этнических, ни глубинных политических мотивов у Эдмера найти невозможно, да, впрочем, их там и не может быть, исходя из жанра произведения. Все исторические события исчерпываются у него взаимоотношениями королей и церковных прелатов, и констатацией результатов. Божественный промысел, деяния святых, и т. п. — абсолютный и единственный двигатель истории. Реальные причины событий, таким образом, игнорируются.

Диаметрально противоположную по глубине и аналитичности картину нормандского завоевания дает Ордерик Виталий. Вероятно, его можно назвать лучшим историком нормандского завоевания среди нормандских и англо-нормандских авторов. Правда, как и все эти авторы, Ордерик первоначально гневно обрушивается на Гарольда: «По вине клятвопреступления Гарольда Англия была на пути к развалу», — пишет Ордерик, выводя причину войны между двумя государствами из «узурпации» Гарольдом английского престола[462]. Вообще, Ордерик клеймит Гарольда с таким пылом, какому позавидовал бы Ги Амьенский. К стандартным обвинениям в узурпации трона и братоубийстве добавляется постоянное упоминание о «тирании», о «злодействах» и «жестокостях» Гарольда, при отсутствии каких-либо конкретных доказательств и фактов к этому. В правление Гарольда, по словам Ордерика, «Англия стонала от всякого рода угнетения»[463]. На чем основаны эти утверждения — непонятно; при анализе англосаксонских источников они не выдерживают критики. Очевидно, в вопросе о престолонаследии — исходной точке нормандского завоевания — Ордерик Виталий всецело разделяет позицию своих нормандских предшественников.

Также несколько оторван от действительности тезис Ордерика об абсолютной непопулярности «тирана» Гарольда среди соотечественников. По словам Ордерика, в результате «узурпации» трона «англы впали в гнев»[464]. Он также явно преувеличивает силу оппозиции Гарольду, прежде всего в лице Тости, изображая последнего едва ли не героем, выразителем чаяний оппозиции. «Одни покорились тирану, другие бежали в чужие земли» с целью дальнейшего сопротивления, указывает Ордерик[465]. Даже при Гастингсе, по его словам, англосаксы сражались не столько за Гарольда, сколько за спасение своей страны от иноземного вторжения[466]. Между тем, с позиций современной историографии, дело обстояло совсем наоборот. Тезис о «тирании» Гарольда опровергается англосаксонскими источниками и ничем не подтверждается; оппозиция Гарольду опиралась на локальные аристократические группировки, точно так же, как другие подобные группировки (южные) поддерживали Гарольда и при Гастингсе сражались как раз именно за него, связанные либо общими интересами, либо вассальными обязательствами, либо просто присягой (как хускерлы), а то и локальным уэссекским «патриотизмом». И уж во всяком случае Вильгельм, иноземный монарх, вряд ли был более предпочтителен англосаксам.

Немаловажное здесь другое: кто скрывается за термином «англы» (Angli), постоянно фигурирующим в источниках? К этому вопросу мы вернемся в следующем разделе.

Что же касается картины нормандского завоевания у Ордерика, то прежняя, стандартная для нормандских писателей трактовка событий меняется после коронации Вильгельма: появляются ноты сочувствия англосаксам, говоря о начавшихся притеснениях которых, Ордерик развивает идею «хороший царь — плохие бояре»; начало англосаксонского сопротивления он выводит из бесчинств нормандской администрации в отсутствие Вильгельма. Фиц-Осберна, одного из глав этой временной администрации, он называет «первейшим и величайшим угнетателем англов», тогда как Вильгельм выступает образцом политической мудрости и христианской добродетели; справедливые законы, посильные налоги, дисциплина в армии — все это заслуги короля[467]. Между тем, англосаксонские источники постоянно упоминают о непосильных налогах, вызывавших восстания, о злоупотреблениях властей, и т. п. «Чем больше создавалось законов, тем больше творилось беззаконий», — сетует «Англо-Саксонская Хроника»[468].

Впрочем, Ордерик сам невольно опровергает себя, говоря, что целью восставших англосаксов была борьба за «утраченную свободу»[469]. С другой стороны, что он имел в виду под «свободой»? Закрепощение крестьянских масс, последовавшее в дальнейшем, тогда еще не началось; режим не установился, шла война, пик земельных конфискаций в пользу нормандских феодалов был также еще впереди[470]. Таким образом, борьба могла идти либо против местного произвола нормандских военных властей (а в такой борьбе могли участвовать представители всех слоев населения), либо за идеалы прежней политической независимости, а носителем таковых в те далекие времена могла быть только знать, в данном случае — региональные элиты. Так мы снова выходим на проблему этнической и социальной природы интересующих нас событий, чему посвящен следующий раздел.

В целом, Ордерик Виталий на редкость подробно описывает ход нормандского завоевания и в известной мере сочувствует бедствиям населения, в частности, при разорении Нортумбрии в 1069 г. Вместе с тем, он поддерживает централизаторскую политику короля, идею христианской монархии, сравнивает Вильгельма с Цезарем, на манер Ги Амьенского[471]. Несчастья войны, как и саму войну, Ордерик объясняет происками дьявола, либо, наоборот, божьей волей. Вместе с тем, в отличие от Эдмера, он изображает конкретных людей, их мысли и поступки, их волю, через которые воплощается «потусторонний» замысел.

Подводя итоги, Ордерик пишет, что завоевание, свершившись по воле божьей, было благом для англосаксов, несмотря на бедствия; «христианская» монархия, установившаяся с воцарением Вильгельма, принесла с собой (после подавления всех восстаний) мир, покой и процветание Англии, мирное сосуществование и сотрудничество англосаксов и нормандцев, и т. п.[472]

«Церковная история» Ордерика Виталия представляет собой как бы переходный этап в историографии, когда прежняя пристрастность еще не ушла окончательно, зато синтез англосаксонской и нормандской летописных традиций уже начался, дав свои плоды. В этом отношении последний по времени создания источник — «Деяния королей» Уильяма Малмсберийского — демонстрирует продолжение этой тенденции; эмоциональные оценки окончательно уступают место беспристрастно-философскому взгляду на события уже относительно далекого прошлого. Автор старается привести побольше фактов, предоставляя читателю самому взвесить все «за» и «против» и вынести свое мнение. Повествование Уильяма Малмсберийского отличается обстоятельностью. Правда, положенный в его основу биографический принцип вряд ли можно назвать оптимальным для изучения политической истории; это скорее занимательное чтение для широкой публики. Вместе с тем, Уильям Малмсберийский дает, например, довольно яркие характеристики Гарольду и Вильгельму Завоевателю; в этом традиционном для прежних авторов сравнительном противопоставлении уже нет сплошного очернительства первого и апологии второго. Во времена Уильяма Малмсберийского это стало уже неактуальным. Прошлое из плода политических спекуляций превратилось в историю. Уильям Малмсберийский в чем-то следует уравновешенному тону англосаксонских хроник, с которыми он был знаком не понаслышке. Гарольд показан у него храбрым воином, радетелем о целостности королевства, которой угрожали Тости, Харальд Хардрада, да и сами нормандцы. В этом Уильям Малмсберийский абсолютно противоречит Ордерику. Восшествие Гарольда на престол также оправдано тем, что того утвердил «народ» (через посредство магнатов), то есть, это отнюдь не «узурпация», как у Ордерика Виталия. Более того, Уильям Малмсберийский считает клятву Гарольда Вильгельму не имеющей реального смысла, поскольку она давалась вдали от родины и при неведении англосаксов[473]. Таким образом, мы видим, что Уильям Малмсберийский склонен больше опираться на англосаксонскую летописную традицию, повторяя «Англо-Саксонскую Хронику» и Флоренса Вустерского. Что касается Вильгельма Завоевателя, то его он, как и англосаксонские хронисты, оценивает непредвзято, провозглашая своей целью «отдать на суд читателя его хорошие и плохие дела»[474]. Масштабность личности Вильгельма, его незаурядный талант полководца и политика соседствует с крайней жадностью, сварливым характером, и т. д.[475] В целом, Уильям Малмсберийский относится ко всем своим коронованным героям именно как историк — беспристрастно и взвешенно.

Биографический принцип построения здесь не вполне удобен для современного исследователя в том смысле, что акцент на «жизнеописание» приводит в большой беспорядок весь прочий фактографический материал. Этим «Деяния королей» в корне отличаются и от Ордерика, и от англосаксонских хроник. Но сбивчивость и скудность описания событий окупаются аналитическим характером работы — тем, чего были лишены хроники. Уильям Малмсберийский пытается осмыслить глубинные причины и следствия нормандского завоевания, в том числе в этнополитической и этнокультурной сферах.

Так, он противопоставляет друг другу уже не Гарольда и Вильгельма, а англосаксов и нормандцев. Старый уклад жизни англосаксов он изображает насквозь аморальным, варварским: нравственное разложение знати, предававшейся пьянству, обжорству, разврату, чрезмерной роскоши в одежде, бытовая нечистоплотность народа, безграмотность и низкий уровень интеллектуального развития духовенства — все это, по мнению Уильяма Малмсберийского, и привело англосаксов к упадку и поражению. Им он противопоставляет нормандцев — отважных, религиозных, более дисциплинированных внутренне и внешне[476]. Трудно судить как об источниках, так и о степени достоверности этих сведений. Если Уильям Малмсберийский критиковал англосаксов вообще (а делать он это мог, не будучи современником нормандского завоевания, только с чужих слов), то это похоже на отголоски прежних культурных различий между патриархальной северной периферией и континентальной Европой, о чем мы уже говорили; понятно, что отголоски эти возникают здесь во франко-нормандской интерпретации, с известной долей неприязни к чужому укладу жизни. Однако, на наш взгляд, скорее всего Уильям Малмсберийский имел в виду прежде всего старую англосаксонскую знать, чей образ вырисовывался за обобщающим термином «англы» ввиду описываемых реалий жизни; думается, такие пороки, как роскошь в одежде и пресыщение едой, вряд ли могли быть свойственны простолюдинам, а подобных обвинений в адрес англосаксов у Уильяма Малмсберийского больше всего. Возможно, он преследовал цель, еще могущую быть актуальной в его время — доказать несостоятельность прежней элиты, дабы оправдать ее замену новой, современной самому писателю. С другой стороны, как мы видели на примере с Гарольдом, Уильям Малмсберийский положительно относился к известным личностям англосаксонского прошлого — в частности, к Вальтьофу, которого изображает, в соответствии с англосаксонской традицией, героем и мучеником[477]. Пожалуй, выводы можно сформулировать так: у англосаксов были герои, но моральное разложение части знати и духовенства привело Англию к упадку и кризису. Нормандское завоевание же, хоть и было насильственным актом (а не легитимным, как у Ордерика и нормандских авторов!), вывело Англию из кризиса, принеся обновление и прогресс. Таким образом, Уильяма Малмсберийского можно считать родоначальником концепции англо-нормандского синтеза; вышеуказанные взгляды по сей день имеют большое распространение в историографии, а в первой половине XX в. вообще доминировали (Ф. Стентон, Д. Дуглас, и др.; см. историографический раздел). По сути, Уильям Малмсберийский первым из историков нормандского завоевания попытался применить к этому событию культурно-цивилизационный подход, сравнивая англосаксов и нормандцев с этнокультурной точки зрения.

Наконец, при анализе этнического аспекта завоевания Уильям Малмсберийский демонстрирует вышеупомянутый «прогрессивный» оптимизм. Он критикует короля за его излишнее предпочтение иностранцев англосаксам при раздаче государственных должностей, земельных владений, и т. п. Но завершается все примирительной мыслью о том, что нормандцы всегда хорошо уживались с чуждым этническим большинством[478]. Трудно не вспомнить в связи с этим тезис Ф. Барлоу о поразительной способности нормандской военной знати «растворяться» в завоеванных народах, при этом захватывая управление ими в свои руки[479]. Пожалуй, нельзя лучше сформулировать этническую сущность англо-нормандского синтеза, чему и посвящен следующий раздел.

Нормандское завоевание и англосаксонское сопротивление: этносоциальная характеристика конфликта

Попробуем выяснить, наконец, кто противостоял нормандским завоевателям, скрываясь под обобщенным термином «англы» (Angli), постоянно фигурирующим в источниках. В современной историографии доминирует «теория элит», согласно которой носителем этнонимов типа «англичане (англы)», «французы», «нормандцы» в то время была знать[480]. У народных масс тогда еще преобладало сознание локальной общности. Это представляется в известной мере справедливым, если вспомнить изложенные в предыдущих главах события и тенденции, особенно феномен «регионализма», сыгравший на руку более сплоченным нормандцам. Вместе с тем, не следует мыслить догматически, игнорируя особенности этнического фактора в каждом отдельно взятом событии.

Даже основные этнонимы, фигурирующие в источниках, не так однозначны, как кажется. Например, если нормандские хронисты и позже англо-нормандская историография XII в. употребляют этноним «нормандцы» (Normanni), то англосаксы называли их «французами» (Franci). Весьма показателен фрагмент «Англо-Саксонской Хроники» под 1107 годом — через 30 лет после окончания нормандского завоевания — где говорится: «Это 41-й год с тех пор, как французы стали править в этой стране»[481]. И, в целом, англосаксонские хронисты оперируют этнонимами «Angli» и «Franci», отражая языковую и этнокультурную ситуацию, сложившуюся после нормандского завоевания, при взгляде «с английской стороны». Нормандцы же чаще называют себя именно «нормандцами»; так, Ордерик пишет о событиях 1067 г.: «Англы стонали под нормандским гнетом»[482]. Впрочем, для нормандцев также было не чуждо самоназвание «Franci», но этноним «нормандцы» отличал их от французов из других областей Франции[483] (куда более «регионалистской», чем Англия). Подобная путаница с историческими этнонимами — не редкость. Стоит вспомнить, например, что тех же нормандцев в западной историографии называют «норманнами» (Normans), тогда как в отечественной историографии этим словом обозначают викингов.

Возвращаясь к проблеме англосаксонского сопротивления, следует отметить, что под термином «англы» в источниках кроется, на наш взгляд, не одна только знать, хотя и она нередко тоже. Мы против того, чтобы чересчур прямолинейно следовать «теории элит». Каждое конкретное событие требует отдельного анализа. Среди акций англосаксонских повстанцев было действительно немало типичных олигархических заговоров, выливавшихся в пиратские набеги, разбой, осуществление кровной мести, с использованием иноземных наемников и союзников из числа враждебных кельтских народов. Таковы были, например, смуты и политические убийства в Нортумбрии в 1067 г., восстание Эдвина и Моркара в 1068 г., многочисленные экспедиции англосаксонских эмигрантов. Хроники, во-первых, четко указывают на причины этих действий — конкретные обиды, конфискации, и т. д. — причиненные нормандцами конкретным представителям англосаксонской знати. Также показан состав группировок повстанцев: «Англо-Саксонская Хроника» говорит, что в 1068 г. с Госпатриком бежали после неудачного восстания в Шотландию «лучшие люди»[484]; совершенно очевидно, что это знать, тэны, бывшие основной силой восстания. Далее, описывая отражение англосаксонским ополчением набега сыновей Гарольда в 1068 г., хронист пишет: «Было убито много хороших людей с обеих сторон»[485]. Не исключено, что под «хорошими (добрыми) людьми» подразумевались опять-таки тэны, знать, как из войска эмигрантов, так и из числа англосаксов — сторонников короля.

Выше аристократических заговоров в этой градации стоят локальные восстания, более массовые и в большей степени «патриотические», которые не приносили столь явно мир и покой данной области в жертву амбициям пострадавших от конфискаций тэнов и эрлов, как это было в случаях с авантюрами эмигрантов, разорявших родную землю.

Но социальный состав восставших в этом случае источники почти не позволяют определить. Таковы, например, кентское восстание 1067 г., движение Эдрика Дикого 1067–1070 гг., оборона Эксетера 1068 г. и Честера 1070 г. Очевидно лишь то, что во главе этих восстаний стояла также военная знать, тэны и т. д. Об Эксетерском восстании 1068 г. Флоренс Вустерский пишет: «Город Эксетер… горожане и некоторые знатные англы удерживали против короля»[486]. (Это были остатки уэссекской знати из домена Годвинов, не погибшие при Гастингсе). Аналогичную природу имели, скорее всего, и восстания летом 1068 г. на Юго-Западе, и восстания в Кенте 1067 г. и Дареме 1080 г., проходившие по схожему сценарию. Но сведений о юго-западных восстаниях крайне мало, а что касается остальных, то тут мы сталкиваемся с проблемой размытости этнической и социальной терминологии в источниках. Видеть за термином «англы» только англосаксонскую знать было бы не вполне верно; ведь, говоря о притеснениях «англов» сразу после воцарения Вильгельма, хроники указывают, что нормандцы «чинили бедствия несчастному народу»[487], да и описания этих многочисленных разорений, грабежей, и т. д., не оставляют сомнения в том, что страдала от этого не только знать, но и простое население. У Ордерика, например, «Angli» чаще упоминаются именно в собирательном смысле. Когда же он говорит о повстанцах, то даются просто локальные названия: «кентцы», «девонширцы», «северяне» и т. д., либо «повстанцы». Ничто не говорит в пользу того, что речь идет исключительно о местной знати, хотя, несомненно, она и шла во главе восстаний как наиболее дееспособная в военном отношении часть общества. Поэтому есть все основания говорить и о стихийных волнениях простонародья, которые могли сливаться с движением тэнов, а могли и исчерпываться на месте, в зависимости от ситуации. На наш взгляд, наличие таковых и отличает локальные восстания от эмигрантских набегов, причинявших ущерб этому же «несчастному народу».

Наконец, совершенно особую разновидность составляли редкие случаи широкомасштабных региональных восстаний, в которых знать выступала рука об руку с широкими массами свободного крестьянства, оказывавшими ей поддержку. Это, конечно, Северное восстание 1069 г. и, в меньшей степени, движение в Или 1070–1071 гг., в которых знать и местное население проявили известную сплоченность, отстаивая свою принадлежность к англо-скандинавскому этнокультурному ареалу в борьбе с носителями чуждой культуры и политических традиций. Есть основание утверждать, что поддержка датских союзников в этих областях была именно всенародной. «Англо-Саксонская Хроника» так описывает Северное восстание 1069 г.: когда датский флот приплыл в Йоркшир, «местное население вышло встретить его и заключить мир с ним: они ждали, чтобы он пошел завоевывать всю страну»[488]. После этого, уже по словам Ордерика Виталия, «общее восстание населения (incolarum contubernio) пополнило их (датчан — М.Г.) ряды»[489]. В абсолютно тех же словах «Англо-Саксонская Хроника» описывает картину встречи датчан в Или в 1070 г., где «англы со всего Фенланда» пришли к ним с теми же настроениями и ожиданиями[490]. Однако затем повстанцев из Или, разграбивших монастырь в Питерборо, хроника называет «разбойниками»[491], иллюстрируя тенденцию к вырождению этого движения в бандитскую вольницу.

Таким образом, было бы неверно оценивать англосаксонское сопротивление нормандцам как сугубо аристократическое, как делали многие историки. Несмотря на свою разрозненность, обусловленную «регионализмом», оно принимало самые разные социальные оттенки, включая в себя и чисто авантюристические акции знати с узкими целями мести, и стихийные восстания целых графств во главе с той же знатью, но уже с локально-патриотическими настроениями, и, наконец, движения целых районов страны за свою политическую и культурную обособленность — так сказать, локальный патриотизм, помноженный на сепаратизм («регионализм»).

Другое дело, что носителем идеалов восставших, этнического менталитета была, конечно, знать. Народное движение возникало стихийно, слепо, из-за местных притеснений и обид со стороны нормандцев, и так же легко угасало (взять хотя бы пример Или, где ядро повстанцев, состоявшее из знати, довольно быстро осталось в одиночестве, несмотря на первоначальный массовый подъем). Народ, по сути, не имел развитого этнического самосознания; конфликт с нормандцами для него был в известной мере социальным, а не этническим, и там, где нормандская администрация вела себя корректно по отношению к подопечному населению, там не возникало поводов для массовых волнений. Для знати же конфликт был именно этническим, но она могла консолидироваться лишь на местном уровне по причине «регионализма». Малочисленность и раздробленность сил знати при отсутствии постоянной массовой поддержки населения и привели англосаксонское сопротивление к кризису, а его главную силу — знать — к фактической гибели.

Демографические и социокультурные последствия нормандского завоевания

Каковы же были непосредственные итоги почти 10-летнего периода военных действий на территории Англии?

Нарративные источники практически не дают ответа на этот вопрос; для средневековых писателей любовь к цифрам была несвойственна, да и те ради «красного словца» непомерно завышались. Вот почему приходится здесь полагаться всецело на современные исследования, проведенные на основе «Книги Страшного Суда» и других документов.

Эти исследования показывают, что количественные потери среди англосаксов наиболее чувствительно ударили по классу феодалов (тэнов), практически переставшему существовать. При общей численности населения Англии в 1,1 млн. чел. около 4 тыс. тэнов погибло в боях, особенно в 1066 и 1069 гг., до 30 тыс. оказались в эмиграции в Шотландии, Скандинавии, даже на Руси и в Византии. Те же, что остались, оказались на периферии новой социальной иерархии, худо-бедно участвуя в местном самоуправлении, но потеряв всякое влияние на государственные дела[492]. Статус землевладельцев был ими также, по большому счету, утерян, как по причине гибели или эмиграции многих тэнов, так и благодаря конфискациям. Согласно «Книге Страшного Суда», в 1086 г. англосаксонским землевладельцам принадлежала всего ^₁/^₁₂ всех земель Англии[493].

Наконец, был еще такой путь вытеснения остатков бывшей англосаксонской элиты, как смешанные браки — явление, чрезвычайно распространенное уже в первое десятилетие после нормандского завоевания. Нормандская иммиграция по понятным причинам была почти полностью мужской (воины, моряки, колонисты, духовенство). Браки с англичанками стали практиковаться на самых разных социальных уровнях, исключая разве что крестьянские массы, остававшиеся этнически однородными, англосаксонскими[494]. На уровне знати эта тенденция означала, во-первых, процесс формирования новой, смешанной элиты, а, во-вторых, юридически завершенный переход земель в руки нормандцев, поскольку франконормандскому обществу были чужды северные (в том числе англосаксонские) традиции предоставления женщинам известных прав в сфере распоряжения собственностью, наследством, и т. п.[495]

Что же касается потерь народа, то наибольший урон понесло население англосаксонских бургов, издавна специализировавшееся на выполнении военных функций (поставка кадров для пешего ополчения и флота, строительство кораблей, и т. д.), а также мятежная Нортумбрия. Население бургов потеряло в ходе боевых действий 8–10 тыс. чел.; кроме того, городские кварталы нередко разрушались нормандцами — либо целенаправленно, для постройки замков, либо случайно, как при пожаре 1069 г., уничтожившем Йорк[496].

Сами нормандцы в городах селились первое время в отдельных гетто близ нововозведенных замков, а феодалы вообще предпочитали сельскую местность — все из боязни мести со стороны англосаксов. Это, по мнению Рассела, привело к упадку англосаксонского «бургового урбанизма» и обусловило в дальнейшем отставание английских городов в развитии от континентальных, их «деревенскость»[497]. География же потерь городского населения зависела от интенсивности ведения военных действий в том или ином районе. Крестьянство же, в целом, страдало от войны, по-видимому, также в местах наиболее массового сопротивления нормандцам (Нортумбрия, Юго-Запад, Чешир, Стаффорд).

В целом, количественные потери англосаксов были восполнены иммиграцией с континента — нормандской, бретонской, и др. — возросшей с 1066 по 1087 гг. втрое и достигшей 200 тыс. чел. Таким образом, принципиальными были не столько количественные потери, сколько качественные социальные изменения — вытеснение прежней англосаксонской элиты и формирование новой, англо-нормандской[498].

Показательна в этом отношении языковая ситуация, сложившаяся после нормандского завоевания. Около 1070 г. начинается вытеснение древнеанглийского языка в делопроизводстве и литературе, правда, не только французским, как можно было бы ожидать, но и латынью, международным языком Средневековья. Что же до французского, языка завоевателей, то уже следующее поколение, выросшее в самой Англии после завоевания, не всегда и пользовалось им: потомки от смешанных англонормандских браков зачастую предпочитали английский язык, на котором говорили их матери и няни. Яркий пример — Ордерик Виталий, который, проведя детство в Англии, вообще до поры не знал французского языка[499]. Впрочем, массы простого народа, крестьян, почти не испытали на себе процессов англо-нормандского языкового и культурного синтеза, сохраняя язык, обычаи и уклад жизни своих предков. Тенденции синтеза хорошо прослеживаются лишь на уровне знати, элиты и в наибольшей мере приближенных к ней слоев общества. Тем не менее, эти процессы пошли, приведя через несколько десятилетий к таким существенным результатам, что их освещение могло бы стать предметом отдельной работы. Отметим лишь, что одним из этих результатов стало формирование нижнего и среднего слоя англо-нормандской знати, считавших своей подлинной родиной Англию (невзирая на изначально нормандские этнические корни) и жившей преимущественно английскими интересами, в отличие от крупной баронской аристократии, имевшей владения и на континенте и потому рассматривавшей свои английские имения лишь как источник доходов и резервов для континентальных дел. Малоимущие участники нормандского завоевания — простые рыцари, колонисты, и т. п. — по-видимому, легче и охотнее воспринимали Англию в качестве новой родины, поскольку завоевание подняло этих людей «из грязи в князи». Соответственно, этот многочисленный слой был куда более склонен к смешанным бракам, нежели нормандская феодальная верхушка, более замкнутая и предпочитавшая внутренние брачные союзы[500].

Все эти глубинные процессы привели к тому, что во внутриполитических конфликтах, нередких в истории Англии конца XI–XIII вв., эти две группы знати — нормандская аристократия и англо-нормандское рыцарство — выступали друг против друга[501], причем последнее часто служило опорой королевской власти и как бы носителем нового английского «государственнического» патриотизма, консолидирующего формирующуюся английскую народность.