Давайте напишем что-нибудь

ГЛАВА 20 Погружение действия в лирическую бездну

Настало время, о мой читатель! Настало время захлебнуться в чувствах, которыми до сих пор небогаты были суховатые эти страницы. Но ведь и мы не лыком шиты, смею заверить. Нам тоже знакома страсть – причем страсть неподдельная, что хотелось бы особенно жирно подчеркнуть. Нас вообще воротит от всего поддельного: поддельных денег, поддельных документов и прочего… не говоря уж о том, о чем мы только что сказали. Едва завидев в отдалении поддельную страсть, мы брезгливо отворачиваемся от нее и говорим: «Тьфу, гадость какая!» А предающиеся этой поддельной страсти на наших глазах (делается это обычно где-нибудь на ступенях эскалатора, на которые запрещено садиться и ставить вещи, но на которых отнюдь не запрещено прелюбодействовать) с недоумением смотрят на нас и иногда даже норовят недостойно ответить, но, как правило, проезжают мимо, ибо всегда, слава Богу, едут в другом направлении – не совпадающем, то есть, с нашим.

Итак, мы за подлинность чувств. Ибо лишь подлинные чувства и достойны именоваться таковыми, то есть подлинными чувствами. Мы же предстоящие чувства таковыми и намерены именовать. Наименуем-ка сразу, чтобы потом не забыть: речь в данной главе пойдет о подлинных чувствах – точнее, об одном из них, а именно: о чувстве горячей и преданной любви. Кого к кому – пока умолчим. Может быть, и потом тоже умолчим… так ничего вообще и не скажем: вот здорово-то будет! Получится просто поэзия – и все: это ведь для поэзии, как нам на каждом углу говорят, важно само чувство, а не носители чувств. К примеру, подлинный объект чувств великого поэта часто оказывается отнюдь не таким привлекательным, каким запечатлевает его то или иное бессмертное произведение литературы. Напротив, подлинный объект чувств чаще всего уродлив, если вглядеться в него попристальней: вглядишься – и увидишь, например, что у вдохновительницы бессмертных лирических строк на кончике носа бородавка величиной со страусиное яйцо или что она лысая вся с ног до головы, даже ресниц нет – ни одной! Да и сами поэты обычно – оторви да брось. Взять хоть любого из ныне живущих: просто паноптикум какой-то… эх, да что говорить! Зато чувства испытывают – красивые и величественные, тут уж греха в мешке не утаишь.

…а приятно – так вот неожиданно обнаружить, что вопреки рассудку создал проникновенно лирическое произведение! И что в тех местах, где ты ни о чем другом и не помышлял, как об игре недюжинного своего ума, читатель обливается горючими слезами. Спросишь его в такой момент: «Ты чего, читатель?», – а он тебе сквозь слезы: «Героев настоящего художественного произведения жалко!» – и дальше рыдать. Ради этого на что же не пойдешь, чем не пожертвуешь? Да на все пойдешь и всем пожертвуешь… тем более, что и жертвовать-то уже почти нечем: в прошлой главе, как наиболее злопамятные из читателей, разумеется, не забыли, настоящее художественное произведение окончательно утратило реалистическую основу. А утрата таковой для любви первое дело.

Перенесемся же в Швейцарию, ибо вписать подлинную страсть в окружающую нас действительность никогда особенно не удавалось – нам, во всяком случае. Может, кого другого и привлекает любовь на фоне дальнейшей демократизации государственной структуры… но сексуальных отклонений столь экзотических не знает простая, как пионерская песнь, личность автора настоящего художественного произведения. Для нас гораздо привычнее Швейцария – с ее застрявшими у всех в свиной печенке романтическими пейзажами, более способствующими развитию страсти и достижению ею своего апогея, чем родина-мать с ее морозами, медведями и тремя президентами, одним за другим. А то, что в Швейцарии придется давать отпор вооруженным бандам банковских воротил, едва ли сильно испортит прелесть путешествия, не правда ли?

Банковские воротилы сидели за длинным столом и курили сигары, как у них, банковских воротил, заведено не нами. Сигары они курили одни и те же, что неудивительно, поскольку, если один банковский воротила выбирает самые дорогие сигары, то второму деваться уже некуда: приходится курить те же, ибо по более-то высокой цене сигар не бывает! Кстати, по той же причине и одеты они были все одинаково, и обуты, и пострижены, и побриты, не говоря уже о том, что рост, вес, возраст, национальность и половая принадлежность их тоже совпадали, как, кстати, и имена, а также фамилии. Чтобы все-таки иметь хоть какие-нибудь отличительные признаки, банковские воротилы Швейцарии пронумеровали друг друга в случайном порядке – так и выступали под номерами, словно игроки какой-нибудь посредственной футбольной команды, состава которой никто не знает и знать не желает.

Прямо в данный момент воротила № 19, туша сигару строго в тот же момент и в ту же пепельницу, что и остальные – под номерами от 1 до 191, – задумчиво говорил:

– Значит, так… Всё! Это больше не игрушки. В стране теперь уже донельзя явно наблюдается совершенно наплевательское отношение к деньгам как средству существования. Долее терпеть невозможно. Когда я сегодня исключительно для проверки предложил нищенке на улице тысячу швейцарских франков, она послала меня так далеко, что я не дошел дотуда и даже таксист везти отказался. А вслед мне она прокричала: «Я хотела бы упрекнуть тебя в меркантильности. Упрекаю: ты меркантилен, банковский воротила!» Думаю, что все здесь помнят, кому принадлежат эти слова.

Банковских воротил передернуло (слева направо, как на фотографии) от неприятного воспоминания о Рединготе, имя которого им было действительно хорошо известно и столь же хорошо противно. Дело в том, что брошюра Редингота под названием «Крохотный трактат об огромной окружности» – собственно, приветственная речь в адрес делегатов Умственных игрищ под девизом «Думай головой!» (о выходе брошюры в свет автор настоящего художественного произведения забыл уведомить читателя в свое время, а теперь автора уже нет в живых, – так что, наверное, слишком поздно) – давным-давно была у всех на устах. Даже когда одна швейцарская девушка, не подумав, воспользовалась губной помадой, возлюбленный подозрительно спросил ее перед тем, как начинать целовать: «Что это у тебя на устах, дорогая, – там, где должна быть книга Редингота?» – «Ой!» – испугалась швейцарская девушка и, краснея, немедленно стерла помаду с уст, на которых тут же проступила книга Редингота и в которые лишь после этого ее упоенно принялся целовать бдительный возлюбленный.

Так что не знаю, как вас, а меня отнюдь не удивляет реакция банковских воротил. Брошюра Редингота и в самом дел е на дел ала дел (цепочка однокоренных слов, употребленная только что, призвана придать тексту еще большую выразительность) в стране, до выхода брошюры интересовавшейся только деньгами. В настоящее время деньги совершенно перестали привлекать население Швейцарии. Владельцы самых дорогих магазинов несколько недель тому назад облили бензином и сожгли все содержимое торговых залов и витрин, перейдя на продажу единственно популярных теперь футболок до колен, годившихся для лиц любого пола и возраста, – а именно белых футболок, с надписью сверху донизу (на груди) и снизу доверху (на спине): «Не в деньгах счастье!» Футболки такие стоили баснословно дорого, но люди именно потому их и покупали… кстати, больше никакой одежды отныне нигде и не продавалось.

Швейцария (разумеется, за исключением банковских воротил, так как банковским воротилам приходилось одеваться за границей, причем, разумеется, всем – за одной и той же границей… и не надо, не надо, милый читатель, ловить меня на противоречиях!) разгуливала в одинаковых футболках и на каждом шагу цитировала брошюру Редингота. Что касается Абсолютно Правильной Окружности из спичек, то построение отрезка, приходящегося на Швейцарию, общими усилиями было уже почти закончено: далеко в Альпах оставалось метров сто-сто пятьдесят – всего-то! Правда, над пропастью…

Местечко это имело поэтическое, как всё в Швейцарии, название «Над пропастью во ржи». Преданий от том, откуда происходило такое название, не сохранилось. Существовала, правда, в местном музее старинная картина, на которой два ребенка из бедной семьи пересекали пропасть по тоненькой полоске произраставшей прямо в воздухе ржи, – впрочем, это мало что проясняло. Так или иначе, но в данный момент никакой ржи над пропастью не произрастало – и Абсолютно Правильная Окружность из спичек прокладывалась непосредственно по воздуху… то есть хуже не придумаешь! Спички падали прямо в пропасть – туда же падали и те, кто их выкладывал. Со всей очевидностью, пропасть была глубокой…

В этот-то ответственный момент, когда до завершения работы было уже практически рукой – правда, еще все-таки довольно длинной – подать, банковские воротилы и замыслили недоброе. Замысел их отразился в соответствующем документе с одноименным названием «Недоброе», единогласно принятом Советом банковских воротил. Целью принятия документа было не дать швейцарцам достроить Окружность и вернуть страну к ее меркантильному прошлому.

План, разработанный для реализации этой отвратительной каждому читателю цели, предполагал увеличение местечка под названием «Над пропастью во ржи» раз в сто – посредством мощного взрыва. Боеприпасы банковскими воротилами были уже собраны – они хранились в колокольне, речь о которой пойдет в следующем абзаце. Мощный взрыв должен был служить точкой в истории построения Абсолютно Правильной Окружности из спичек на территории Швейцарии. Да и в истории построения Абсолютно Правильной Окружности из спичек как таковой, ибо прорыв хотя бы на одном из ее участков означал бы – и это каждый дурак понимает! – не построение Окружности вообще.

Правда, на «вообще» банковские воротилы плевали, время от времени забираясь специально для этого на ту самую колокольню – одну из тех, что в изобилии украшали страну. Колокольня – понятно почему? – получила красивое, как всё в Швейцарии, название «Поплавок». Постепенно колокольня «Поплавок» стала излюбленным местом сборов банковских воротил и своего рода ставкой: именно здесь принимались важнейшие решения, и даже в настоящий момент банковские воротилы сидели в «Поплавке». У подножия «Поплавка» барахталась в слюне небольшая демонстрация, прознавшая о документе под названием «Недоброе» из грязной бульварной прессы и выражавшая свой протест посредством отказа принимать горячую пищу. Всего каких-нибудь шагах в двадцати от демонстрации стояли работники швейцарского общепита с судками и сковородами наготове: в судках дымились крепкие бульоны, клокотали наваристые супы, булькали овощные пюре и рагу, со сковородок прыгали во все стороны плотные бифштексы, на противнях шипели, как змеи, сочные сосиски и бились лбами сытные отбивные… Сами же работники швейцарского общепита уже охрипли от призывов в адрес демонстрантов принять горячую пищу, но слышали в ответ упорное: «Мы отказываемся, ни за что не примем!» – и с ужасом наблюдали за тем, как демонстранты демонстративно же пожирают холодные закуски – причем в изобилии.

Когда терпение работников швейцарского общепита истощилось окончательно, вдали показались Редингот и Марта. «Ну, слава Богу!» – вздохнули работники швейцарского общепита и сложили с себя полномочия, побросав и вылив горячую пищу прямо здесь же у «Поплавка».

– Демонстрируем? – сухо спросил Редингот, подойдя к демонстрантам, и покачал головой: – На большее-то ума не хватает?

– Да ума у нас и вовсе нет! – тут же признались демонстранты. – Одна только совесть… как и у всех демонстрантов.

– Кто ж вас за язык-то тянет! – сразу разозлился Редингот. – Не с глазу на глаз ведь говорим!

Демонстранты удивленно огляделись, но никого не увидели.

– Вы же герои настоящего художественного произведения! – Редингот покачал головой и оставил их совершенно ошарашенными, поскольку сам, схватив Марту за руку, тут же взмыл в воздух и опустился на крышу «Поплавка». К полетам таким, смею надеяться и надеюсь, читатель давно уже привык, как к соблюдению правил личной гигиены.

– Ну, банковские воротилы, – напрямую обратился к банковским воротилам Редингот, – здравствуйте.

Банковские воротилы не поздоровались с Рединготом, а наоборот – умышленно отвернулись в другую сторону. Перейдя на ту сторону, Редингот вступил-таки с банковскими воротилами в зрительный контакт – те засмущались и заперебирали бумаги на столе. Но даже несмотря на их крайнее смущение, было видно, что они ненавидят Редингота.

– Я знаю, что вы тут взрыв готовите, – с умеренной беспощадностью продолжил Редингот. – Знаю и то, что все Вы подписались под документом, носящим название «Недоброе».

– Откуда Вы это знаете? – изумились банковские воротилы.

– У меня сердце-вещун, – открыл тайну Редингот, показывая на грудь, где сердце-вещун громко, как репродуктор из времен войны, вещало человеческим голосом.

Банковские воротилы прислушались и сказали:

– Да, от такого сердца ничего не скроешь…

Тут они принялись хором признаваться в том, что материальные ценности для них гораздо важнее духовных. Редингот с грустью смотрел на банковских воротил, время от времени переводя глаза на Марту, которая плакала, слушая их. Предпочтение материальных ценностей всегда действовало на нее крайне удручающе.

– Неужели вы, – сквозь слезы проговорила она, – если вам предложат выбрать между тысячей швейцарских франков и романом Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина», выберете тысячу швейцарских франков?

– Увы… – ответил за всех номер 143. – Мы так низки, что схватили бы со стола тысячу швейцарских франков, а на роман Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина» стали бы даже… – (тут он густо, как шевелюра, покраснел) – …плевать.

– Плевать?.. Неужели я Вас правильно поняла – плевать? Даже на ту сцену, где Анна Каренина тайно встречается после долгой разлуки со своим сыном Сережей? – Слезы в три ручья лились по щекам Марты.

– Боюсь, что на нее мы бы стали плевать особенно сильно, – брезгливо оглядев сотоварищей, признался номер 143.

– А если взять великие стихи? – не унималась Марта. – Например, «Незнакомку» Александра Александровича Блока… – на нее вы бы тоже плевали, если бы вам нужно было выбирать между бессмертным творением гения и тысячей швейцарских франков?

– Плевали бы, да еще как! – пряча глаза в бумажник, продолжал номер 143. – Даже не только плевали бы, но еще и глумились бы над их автором, называя Александра Александровича Блока, великого русского пиита, засранцем!

– Ну, это уж слишком! – возмутилась Марта и огрела говорящего по голове захваченным ею снизу судком с украинским борщом.

– А при чем тут я? – не понял номер 143. – Мы тут все такие!

– Не верю! – воскликнула Марта. – Вот… Вы только послушайте:

– Неужели даже это ничего не говорит вашим черствым душам?

Банковские воротилы посовещались, после чего номер 87 сказал:

– Увы, даже это нашим черствым душам ничего не говорит… Мы не чувствуем прелести гениальных строк Александра Александровича, не понимаем заложенной в них глубокой мысли. Естественная живость четырехстопного ямба с двумя пиррихиями в первом, одним в третьем и одним в четвертом стихе ускользает от нашего внимания. А уж такие вещи, как смелость перекрестной дактилической рифмы, обнимающей первый и третий стихи, нам в принципе неведомы… Мы вот сейчас обсудили между собой этот чарующий многих катрен и видим, что способны понять его лишь на поверхностном уровне. Спросите любого из нас – сами убедитесь!

Марта обвела печальным взглядом банковских воротил и, указав на номер 94, спросила:

– Что значит, по-вашему, горячий воздух?

Тот усмехнулся и горько вздохнул:

– Вы не поверите… – сказал он, – но метафоризированный эпитет «горячий» я вообще не способен оценить адекватно. Так что глубокая оригинальность словосочетания «горячий воздух» пропадает для меня без следа. Я воспринимаю словосочетание «горячий воздух» только и исключительно в качестве указания на температурное явление – от плюс тридцати градусов в тени и выше… Такой вот я болван.

– И Вы даже не допускаете, что это послезакатный воздух, нагретый нетрезвым дыханием посетителей кабаков и жаркими испарениями несытой человеческой плоти? – обалдела Марта.

– Не допускаю… – обреченно покачал головой номер 94. – Плюс тридцать градусов в тени – и баста!

Марта, проглотив комок (снега, услужливо брошенный кем-то снизу), с ужасом произнесла:

– Боже! Какой кретинизм… Остальные тоже не допускают?

Молчание было ей ответом.

– Так… – отнеслась она. – А следующее четверостишие:

– Подумайте, разве оно не прекрасно?

Банковские воротилы покачали головами и сказали в один голос:

– Нет, тысяча швейцарских франков для нас прекраснее, чем все это, вместе взятое.

– И детский плач? – Марта в упор взглянула на банковских воротил. – Он тоже для вас ничего не значит?

– Можно по заднице надавать по толстой, – вяло предложил номер 6.

Марта потерла виски и призналась:

– Я не устаю удивляться вам, банковские воротилы.

– Это потому что Вы выносливая! Выносливые долго не устают, – объяснили те.

– Хорошо… тогда вот:

– Что вы теперь скажете?

После минутного молчания номер 17 сказал:

– Мне представляется одна женщина…

– Наконец-то! – возликовала Марта. – Она… эта женщина, притягательна для Вас?

– Для меня все женщины притягательны, – смутился тот. – Я бабник.

Марта вздохнула и заломила ему руки. Номер 17 жалобно вскрикнул.

– Я имею в виду духовно! – жестко уточнила Марта. – Притягательна ли она для Вас духовно – не как объект низкого вожделения, а как образ?

– Образ… кого? – растерялся номер 17.

– Вечной Жены! – почти уже кричала Марта.

Номер 17 посмотрел на нее с ужасом:

– Вечной Жены? – На лбу его выступила испарина. – Да никогда, Вы что – с ума сошли, девушка? – Он помолчал и внезапно спросил: – Вы когда-нибудь состояли в браке?

– Причем тут брак? – опешила Марта. – Слово «жена» употребляется тут совсем в другом смысле!

– У слова «жена» только один смысл, – заупрямились банковские воротилы. – Причем смысл этот ужасен.

– Стало быть, вот где собака зарыта! – рассмеялась Марта и, извинившись за избыточную образность, добавила: – Просто Вы тут женоненавистники все!.. Но что такое мир, если в нем нет женского начала?

– Вы так потому говорите, что сами женщина… – протянул номер 34.

– Я… – задумалась Марта и резко повернулась в сторону Редингота. – Редингот, как, по-вашему, я женщина?

Редингот вздрогнул: к роли эксперта в этой области он был явно не готов.

– Женщина ли Вы, Марта? – вслух размышлял он. – Непростой вопрос.

– Потому-то я его и задаю, – объяснила Марта. – Мне самой никогда не приходило в голову рассматривать себя под этим углом зрения. Вот Вы ведь мужчина, я так понимаю? – И Марта зарделась.

Редингот тоже смутился, словно его уличили в чем-то постыдном. Помедлив, он собрал все свои силы и мужественно произнес:

– Я твердо знаю, что я не женщина, – но вот что касается того, мужчина ли я… Видимо, этот вопрос неуместен, как и вопрос о том, женщина ли Вы, Марта. Вы определенно не мужчина – и довольно с Вас.

– Почему же, интересно, этот вопрос неуместен? – спросил номер 157.

– Потому что в жизни не так уж много ситуаций, когда ответ на него насущно необходим, – нехотя отозвался Редингот. – Вот представьте себе, что Вы завтракаете… – важно ли в данном случае, мужчина Вы или женщина? Или принимаете ванну, или пылесосите комнату, или заводите часы, или кормите собаку, или сажаете цветы, или зажигаете свечу, или затачиваете карандаш, или включаете отопление, или засыпаете, или вспоминаете, или… А вот случаев, когда женщина Вы или мужчина имеет принципиальное значение, раз-два и обчелся! – Тут Редингот почему-то с грустью посмотрел на Марту и заключил: – Таких случаев на страницах этого художественного произведения у нас еще не было… Данный случай тоже не тот. Стало быть, вопрос, поставленный Вами, дорогая моя Марта, неуместен – или пока неуместен… слава Богу!

Погрузив банковских воротил в только что разверзшуюся перед глазами читателей философскую пропасть, Редингот обнял Марту и сказал:

– И пусть вопрос этот как можно дольше не встает остро… а?

– Пусть! – беспечно отозвалась Марта и вдруг ойкнула: – Ой!

– Что? – тревожно взглянул на нее Редингот. – «Кто-то сидел на брегах Невы?»

О, как он знал Марту!

– Хуже… – тихо сказала она.

Редингот растерялся: ничего хуже, чем «кто-то сидел на брегах Невы», он себе не представлял.

– А мы – мужчины? – невпопад спросили банковские воротилы, наконец озаботившись коллективной своей половой принадлежностью.

– Да погодите вы! – Редингот отмахнулся от бесполых пока особей и взял Марту за локоть. Локоть дрожал.

– Марта, – со всею своею нежностию сказал Редингот, вложив в это слово даже больше себя, чем у него с собой было. – Вы… Вы не пугайте меня.

– Я люблю Его, – спокойным голосом испугала-таки Редингота Марта. – Я знаю теперь, что люблю Его. Он прилетает, как вихрь: задержится ненадолго и – прочь.

– Кто – Он? – спросил Редингот мягче-не-бывает.

– Человек в трусах… Это Он – Он, а не кто-то! – сидел на брегах Невы. Я поняла.

– Я тоже человек в трусах, – безнадежно сказал Редингот, понимая, что не трусы красят человека.

Марта внимательно посмотрела на Редингота:

– Это не Вы… Вы милый и родной, но там – другое. Там… там принципиальный случай: там я женщина, я чувствую.

– Сейчас чувствуете? – впал в панику Редингот.

– Всегда чувствую, – усугубила Марта. – Всегда, когда Он заявляет о себе… как вихрь.

– С каких же пор? – от меры участия в голосе Редингота можно было свихнуться, но Марта не свихнулась.

– Со Змбрафля… Или нет – раньше! С… урны – помните человека в урне, того, который не видел моей шубы? А потом, в Змбрафле, тот же человек вошел в зал заседаний и выбрал Северный полюс? Ни возле урны, ни в зале заседаний я не знала, что это был Он. Я только сию секунду поняла это… Потому что женщиной я почувствовала себя именно тогда…

– В зале заседаний?

– Нет, возле урны!

– Как это ощущается? – осторожно осведомился Редингот, вспомнив наконец неказистого человека в трусах и не поняв причин, по которым тот может заставить кого бы то ни было почувствовать себя женщиной.

Марта смутилась:

– Сказать?.. Даже если мне неловко говорить?

– Сказать. – Редингот вдохнул и не выдохнул. – Сказать обязательно, потому что… потому что я милый и родной. – Выдох наконец, слава Богу, состоялся, хотя и сильно запоздал.

– Скажу, – решилась Марта. – Когда чувствуешь себя женщиной, начинает казаться, что… что на тебе трусики в горошек…

– Так у меня не было, – признался Редингот. – Впрочем, я и без того знал, что я не женщина.

Банковские воротилы дружно вскочили со своих мест, спустили штаны и придирчиво оглядели себя и друг друга. Когда они опять надели штаны, вид у большей, чем половина, половины был самоуверенный и наглый, в то время как меньшая, чем половина, половина стремительно выбросилась в окно и без единого слова утонула в волнах, качавших «Поплавок». Так эмпирическим путем было установлено, что, если что-то и отличает банковских воротил друг от друга, то это – нижнее белье.

– В нашем полку заметно убыло, – обернувшись на шум, констатировал Редингот и снова обратился к Марте: – А приятно ощущать, что на тебе трусики в горошек?

– Очень! – серьезно сказала Марта и закрыла глаза. Когда она открыла глаза, это была уже прежняя Марта.

– Мы мужчины! – нарочито грубыми голосами тут же обрадовала ее большая, чем половина, половина банковских воротил.

– Вы? – рассмеялась Марта. – Какие же вы мужчины? Вы школьники. А мужчина на свете только один, на Северном полюсе. – И, сухо взглянув на банковских воротил, она добавила: – Сдайте оружие, хватит баловаться!

– Вихрь умчался прочь? – улыбнулся Редингот.

Марта кивнула.

Мужчины вокруг горячо заобсуждали, возможно ли это – подчиняться приказу женщины, – Марта, поняв их справедливые сомнения, тут же успокоила банковских воротил такими словами:

– В данный момент я не женщина, господа. В данный момент я власть!

И, целомудренно подняв юбочку, она продемонстрировала всем присутствовавшим безупречно белые панталончики без каких бы то ни было горошков или прочих – обычных в подобных случаях – сентиментальностей. Снежно-белые панталончики, значит, шелковые…

– …ее упругие шелка! – неожиданно взревел номер 17, схватил со стола документ под названием «Недоброе», бросил его на пол и растоптал тяжелыми ботинками от Хьюго Босса. – Das EwigWeibliche Zeiht uns hinan[13]!

– Мы победили, – горячо шепнул Редингот Марте и, обращаясь к номеру 17, спросил: – Хотите тысячу швейцарских франков?

– Нет, нет и нет! – впал в экзальтацию номер 17. – Да здравствуют духовные ценности! Да здравствует Абсолютно Правильная Окружность из спичек! Мир, труд, май! Пролетарии всех стран…

– Спасибо, достаточно, – остановила его Марта.

Надо ли рассказывать, с каким удовольствием однополые бандиты принялись выносить через заднюю дверь запасы оружия и сбрасывать их в молчаливые волн только что поглотившие меньшую, чем половина, половину банковских воротил, чье нижнее белье оказалось недостаточно мужественным!

Так опасная швейцарская группировка была обезврежена.

Что касается Пропасти во ржи… да стоит ли об этом? К чему будоражить тени забытых детей из бедных семейств! Ну, проложил Редингот спички… непосредственно по воздуху, значит, и проложил, а когда его спросили – как, он только загадочно улыбнулся и сказал:

– Есть такие два слова – «надо позарез»!

А больше ничего не сказал, сколько его ни пытали, прикладывая к животу раскаленный утюг. Хохотал, да и всё! И, конечно, Марта смотрела на него непременно влюбленными глазами клоуна, хотя обмануть Редингота уже было нельзя: теперь-то он знал, что она любит один вихрь, а потому время от времени, когда тот налетает, Марта становится женщиной… Что касается самого Редингота, то сам Редингот отнюдь не был уверен в том, что он мужчина: вспоминая о Ласточке, Бог весть когда улетевшей в дальние страны, он не мог рассказать ничего такого уж особенного о своих ощущениях как мужчины, ибо ощущал он себя птицей – только птицей и никем больше. Марта, узнав об этом, принялась беспокоиться и беспокоилась отныне все время, то и дело спрашивая Редингота:

– Как это ощущается – быть птицей?

Однако Редингот только и делал, что бессвязно бормотал: они-не-сеют-не-жнут-и-не-собирают-в-житницы, от чего у Марты сильно кружилась голова, потому как на ум ей постоянно прилетала одна и та же жирная невская чайка, которая именно что сеяла, жала и собирала в житницы – а к тому же была еще швец и на дуде игрец, что претило Марте.

Но потом они с Рединготом все равно уехали в Париж, и там Редингот опять вел себя как не фунт изюма и стопроцентный человек – так Марта забыла, что на самом деле он птица, хотя он-то уж совсем явно не сеял, не жал и не собирал в житницы…