Давайте напишем что-нибудь

ГЛАВА 27 Автор начинает осторожно закругляться, но так и не закругляется

Любой дурак знает, как это важно – вовремя уйти со сцены. Знает, а не уходит: стоит себе на сцене, стало быть, – (любой) дурак (любым) дураком и все чего-то медлит. Ему говорят: «Пошел вон со сцены!» – а он ни в какую! Этим любой дурак, собственно, и отличается от автора настоящего художественного произведения. Автор настоящего художественного произведения никогда не доводит ситуацию до критического состояния, ибо автору настоящего художественного произведения что важно? Чтобы его любили! А о какой же любви может идти речь, когда тебе говорят: «Пошел вон со сцены!»? О любви тогда идет речь, когда просят: «Не уходи со сцены! Останься хоть на миг!» В ответ же следует так вот равнодушно пообещать: «Ну, если только на миг…» – но обещания ни за что не выполнить.

Тут – незадолго до написания последнего (в жизни) предложения – автору настоящего художественного произведения сделали выговор: «Вы исчезаете, не успев появиться!» Но автор настоящего художественного произведения выговора не услышал, ибо к моменту его произнесения давно исчез, оставив после себя запах сигареты «Lucky Strike», букет ни живых ни мертвых цветов, обертку от шоколадного батончика «Mars», отпитый кофе, ручку с отгрызенной ножкой, ножку с отгрызенной ручкой, тонкую фразу «Спойте что-нибудь» и хорошее впечатление. На улице была зима и падали крупные кукурузные хлопья.

Автор точно так же мог бы поступить и сейчас… но спокойствие, любезный читатель! Точно так же автор сейчас не поступит, ибо одно дело – частное лицо с выговором на губах и совсем другое дело – ты, любезный читатель. Для автора по большому счету не имеет значения, любит ли его частное лицо с выговором на губах, в то время как значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель (см. выше – всё выше, и выше, и выше!), трудно переоценить. Я, конечно, могу попытаться переоценить… Например, следующим образом: значение того, любишь ли ты автора, так велико, как туфли сорок четвертого размера, надетые на ногу тридцать шестого. Как шляпа сомбреро, надетая на голову пигмея. Как макси-пальто, надетое на нового русского. Но – нет, нет и нет! Ничто не годится для сравнения, ибо значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель, еще более велико. Оно в принципе неизмеримо. Оно несопоставимо ни с чем. И за то, чтобы ты, читатель, любил автора, тот готов расстаться с последней сорочкой – той самой, в которой родился и которой с тех пор не снимал… она, кстати, и стала темой одного широко известного впоследствии куплета:

Даже такой сорочки не пожалеет автор ради читательской любви: чего не отдашь за нерешительно топчущуюся у твоих дверей с букетом нежных орхидей и без шапки в сорокаградусный мороз щуплую фигурку того, кто пришел принести тебе свою благодарность! Вот он, стало быть, заблаговременно сняв обувь и носки у входа в подъезд, босыми ступнями переминается у роковой черты и нервно сжимает в кармане измятый листок рыхлой тетрадной бумаги, на котором дрожащим почерком написано нехитро зарифмованное признание в любви к тебе, автору, – такого вот приблизительно содержания:

Уже просто вообразить, что это тебе, тебе одному – причем покойному, посвящает сей скромный почитатель свои простые строки, вполне достаточно, чтобы в голову бросилась – как обесчещенная девушка в омут – кровь!.. Даже притом, что внешне тебе, любимому писателю, в таких случаях пристало сохранять полное спокойствие, если не сказать равнодушие, отделываясь от – якобы! – докучливого поклонника заранее заготовленными на зиму нейтральными фразами типа: «Ну что Вы, право…», «Я этого не заслужил…», «Да ладно Вам!», «Скажете тоже!», «Вы еще тут рыдать начните!», «Ну всё, хватит!», «Хорош базарить», «Отвали, моя черешня!», «Иди отсюда, рогач!»… и другими подобными. В то время, как на самом деле ты почти не в силах сопротивляться горячему – как утюг с терморегулятором, поставленным на «лен», – желанию завалить сего скромного почитателя прямо тут, на пороге – и целовать его, целовать, целовать…

Каких только картин высокой страсти подчас не рисует развитое творческое воображение!

Ладно, оставим это… тем более что настоящее художественное произведение давно начало подходить к своему концу, и время закругляться. Между тем как тут у автора открытых сюжетных линий еще пропасть… кто ж их за него закрывать будет, Пушкин? Пушкин не будет: Пушкин и «Евгения Онегина»-то не дописал… Так что, кроме самого автора, закрыть доселе открытые сюжетные линии некому. Ну, тогда… автор сам за собой всё и закроет – причем сию же минуту и начнет. И как примется закрывать одну сюжетную линию за другой – только щепки полетят!

Очнувшись после неудачного – или, наоборот, удачного, это с какой стороны посмотреть! – харакири, Умная Эльза сказала зрителям: «Концерт окончен», – скользнула счастливым взглядом по мертвому мужу с саблей в брюхе, весело улыбнулась и отправилась в Токио, на чайную церемонию, о которой она неделю назад прочитала в местной газете. Чайную церемонию объявляла жившая в столице дама в сиреневом кимоно, мать сорока детей. Причем объявляла ее только и исключительно для Умной Эльзы. В местной газете так и было сказано: «Чайная церемония в Токио только и исключительно для Умной Эльзы».

«Невежливо не пойти», – сказала себе Умная Эльза, согласилась с собой и поехала в Токио, купив на вокзале чипсов и, наконец, наевшись ими до отвала от платформы.

Дама в сиреневом кимоно встретила гостью не широко, но уютно распахнутыми объятьями. В них и упала Умная Эльза. Когда она очнулась, дама в сиреневом кимоно смотрела на нее влажными глазами.

– Расскажите мне о Нем! – попросила она.

– Что ж тут рассказывать? – усмехнулась Умная Эльза. – Он Бог.

– Я знаю, – сказала дама в сиреневом кимоно и вздохнула. – Я потому и не смогла с Ним жить. Жить с Богом – это кощунственно. Вы бы тоже не смогли.

– Я бы смогла, – зарделась Умная Эльза. – Тем более что я уже подготовилась: я посвятила себя Богу.

– Вы расчетливы, – улыбнувшись неестественной улыбкой, сказала дама в сиреневом кимоно.

– Да бросьте Вы! – улыбнулась естественной улыбкой Умная Эльза. – Кто ж рассчитывает на Бога?

– Что это мы с Вами все топчемся да топчемся! – захлопотала дама в сиреневом кимоно. – Присядьте, пожалуйста! На корточки.

– Прямо здесь? – смутилась Умная Эльза.

– Зачем же здесь? – укоризненно покачала головой дама в сиреневом кимоно. – Пройдите в дом… там и присядете на плоской подушке. Вы прямо как не японка!

– А я и… я не японка, – совсем смутилась Умная Эльза.

Воспитанная дама в сиреневом кимоно – в соответствии с древней японской традицией – сделала вид, что ничего не произошло, однако о ее подлинном отношении к высказыванию Умной Эльзы можно было судить по некоторым незаметным глазу европейца деталям: в частности по тому, с какой яростью она разодрала на себе кимоно… – и не только на себе, но и на Умной Эльзе, а также на двух соседках, которых специально для этой цели быстренько навестила.

Отлично понимая: даме в разодранном сиреневом кимоно было бы неприятно сознавать, что гостья оказалась невольной свидетельницей ее гнева, – Умная Эльза (словно бы действительно ничего не случилось!) вошла в дом, отыскала плоскую подушку, измазанную чем-то сладким, и – чтобы не садиться непосредственно на гадкую эту подушку – присела на корточки рядом с ней, вперив взгляд во внешнюю, повернутую к ней, сторону бумажной ширмы ручной работы. На ширме, как об этом свидетельствовала надпись, был изображен третий глаз. «Первый и второй глаз, – следовало из той же надписи, – при желании можно увидеть на внутренней стороне ширмы».

– Какая прелесть! – сказала Умная Эльза, стараясь поскорее забыть о третьем глазе, взгляд которого переворачивал в ней все ее естество.

– Это мой… наш младший написал, Кикимото, хотя бумагу вощила я, – конфузливо потупилась дама в разодранном сиреневом кимоно. – Для рисунка на ширме он воспользовался тонкой кистью из волосков с затылочно-височной части годовалого хорька, обитающего в юго-западной части провинции Ю, а также органическим красителем, добытым Кикимото во время сражения на острове Сикоку из собственной крови… У него голубая кровь, – с достоинством закончила она.

– А Кикимото помнит… Его? – осторожно, стараясь не разрушить тихой поэзии вяло текущего мгновения, спросила Умная Эльза.

– Забудешь Его, дожидайтесь! – оглушительно расхохоталась дама в разодранном сиреневом кимоно. – Наплодил сорок человек детей и пустил по миру! Я тут одна из кожи вон лезла, чтобы дать всем им приличное образование… Тридцать девять адвокатов и один художник – это Вам не шутки!

Тут дама в разодранном сиреневом кимоно опять захлопотала:

– Ой, что же Вы чай-то совсем не пьете! – И из специального чайника она осторожно капнула зеленого чаю в чашку, стоявшую перед Умной Эльзой, – только одну каплю. Изловчившись, Умная Эльза просунула язык в чашку – и кончиком языка ей, в конце концов, удалось коснуться капли. Напиток был ароматным и обжигающим.

С ожогом третьей степени Умную Эльзу доставили в ближайшую больницу. Ею оказалась Центральная Токийская. Дама в разодранном сиреневом кимоно любезно проследовала за Умной Эльзой в палату. Там она сразу же украсила стены множеством небольших букетов скромных полевых цветов, заботливо собранных ею по пути.

– Как мило, правда? – залюбовалась дама в разодранном сиреневом кимоно плодами своего титанического труда.

– Мило, – с трудом ворочая распухшим языком, промычала Умная Эльза.

– А я ведь тоже видела Его недавно… издалека, – продолжая прерванный врачами разговор, вернулась к ускользнувшей было теме дама в разодранном сиреневом кимоно. – Он такой же, как и прежде… Боги, они все одинаковые!

– Как Вас зовут? – изловчилась спросить Умная Эльза.

– Ы Е, – запоздало представилась дама в разодранном сиреневом кимоно. – На диалекте токусю буракумин мое имя означает «Тогда, когда мясистые сорняки целиком заполонили собой пространство старого сада, трудно ожидать, что на заросших клумбах вскоре поднимутся крепкие стебли цветов невиданной красы, ибо красота не есть нечто, возникающее само собою, – она представляет собой результат долгого и кропотливого труда многих и многих поколений заботливых рук и любящих сердец».

– Красивое имя! – щедро оценила перевод Умная Эльза.

– Ему бы тоже понравилось, я уверена, – потупилась Ы Е. – Боги такое любят… – Она подпрыгнула до потолка и осторожно поправила один из букетов на гребне восточной стены палаты. – А знаете, почему я не подошла к Нему, когда Он приехал в последний раз, и я была всего в каких-нибудь двух шагах от Него? Я потому не подошла, что подумала: «Да на кой Он мне сдался!»

– Хорошая мысль… – Умная Эльза едва заметно вздохнула про себя.

– Почему Вы едва заметно вздохнули про себя? – тут же спросила наблюдательная Ы Е.

– Да так… – поспешила откликнуться Умная Эльза и, как бы извиняясь, заметила: – Язык очень болит, говорить немножко трудно.

– Так у всех после моего чая бывает, – успокоила ее Ы Е. – Я в эту палату уже как на работу прихожу. Мне даже деньги платить недавно начали – за то, что я ухаживаю за жертвами.

Тут она забралась в рот Умной Эльзы и промыла ей язык настоем полевой ромашки. Потом спросила:

– А Вы с Ним давно знакомы?

Умная Эльза помотала головой.

– Целовались?

Умная Эльза кивнула.

– Язык бы Вам за это оторвать! – гневно крикнула Ы Е и опять полезла в рот Умной Эльзе, но та сжала зубы и на сей раз Ы Е не пустила.

– Мы только… Он только один раз меня поцеловал, – сказала Умная Эльза, заливаясь малярной краской стыда. – И то в письме. Он написал: «Целую».

– Каков подлец! – посочувствовала не то Умной Эльзе, не то себе самой Ы Е. – Детей, надеюсь, Он Вам в письме не наделал?

– Пока нет, – тяжело вздохнула Умная Эльза. – Но я бы очень хотела от Него ребеночка… хоть маленького!

– А Вам зачем ребеночек – тем более маленький? – подозрительно поинтересовалась Ы Е.

Умная Эльза задумалась.

– Мальчик для дела, – сказала она через некоторое время, – а девочка для развлечения.

– Как – для развлечения? – возмутилась Ы Е. – Девочку тоже в дело пустить можно: пусть шьет чего-нибудь, стряпает…

– Вы практичная, – сказала Умная Эльза. – Странно, что не все сорок Ваших детей стали адвокатами. Или зубными техниками… тоже хорошая практика.

Ы Е посмотрела на нее с удивлением:

– Вы говорите, как Он… причем слово в слово! Однажды, много лет назад, пристально посмотрев сначала на меня, а потом на сорок наших детей, Он тоже вдруг сказал: «Настанет время – и все они станут адвокатами. Или зубными техниками… тоже хорошая практика». Тогда все и началось… А потом появилась она!

– Кто?

– Да так… вертихвостка одна!

– Красивая? – через силу поинтересовалась Умная Эльза.

– Какое там!.. – махнула рукавом разодранного сиреневого кимоно Ы Е. – Обычная вертихвостка. Единственное, чем она отличалась от других, было то, что она жила под крышей.

– В принципе… все живут под крышей, – попыталась оправдать неизвестную ей особу Умная Эльза.

– Да, но не все летают! – раздраженно ответила Ы Е.

– Она… она летала? – чуть не проглотила опухший язык Умная Эльза.

Ы Е сокрушенно кивнула.

– И не просто летала… но летала как сумасшедшая! Особенно перед дождем.

– Я не умею летать… – По щеке Умной Эльзы сбежала в неизвестном направлении слеза.

– Он тоже не умел – и страшно мучился. Бывало, впадет в задумчивость – и сидит в таком состоянии часами. Спросишь Его: «В чем дело?» – а Он в ответ: «Я не умею летать!»

– Как я Его понимаю! – скосив глаза к носу и внимательно следя за направлением побега следующей слезы, сказала Умная Эльза.

– А я не понимала! – взбудоражилась Ы Е. – У нас было сорок детей по лавкам – младшему было тогда шесть лет, а старшему пятнадцать!

– Как же так случилось? – попыталась сделать необходимые расчеты и тут же отказалась от этой затеи Умная Эльза.

– Я же не по одному их рожала! – почти обиделась Ы Е. – По одному рожать – это никакой жизни не хватит!

– Извините… – извинилась Умная Эльза и замолчала.

Что касается Ы Е, то она отнюдь не замолчала. Раздирая на входящих и выходящих белые халаты, что безмолвно свидетельствовало о ее душевном волнении, Ы Е продолжала свое бесстрастное повествование о том, как сначала в доме кончились все овощи и все фрукты, потом все молоко, весь кефир и все масло, потом все мясо и вся рыба, потом все печенье и весь шоколад, потом все крупы и вся мука и, наконец, все сухари с маком… Осталась только острая приправа в порошке – порошком этим, разбавляя его в холодной воде, мать и кормила детей. Особенно тяжело приходилось младшему. «Видимо, потому он и не стал адвокатом… Он всегда немножко отставал в развитии», – пояснила мать-героиня, сохраняя внешнее спокойствие, но раздирая при этом рубашку на случайно вошедшем в палату главном враче.

Младшего мутило от острой приправы, разбавленной холодной водой, но положение оставалось еще до какой-то степени терпимым… Однако вскоре оно перестало быть таковым: когда в один страшный день мать увидела, что ни ей, ни детям больше нечем прикрыть бренные их тела. А Он… этот всеобщий любимец Он! – Он ничего не замечал. Ему, видимо, казалось, что так оно и должно быть – и что если уж Ему самому все равно, есть или не есть, носить одежду или не носить, то и всем остальным это должно быть безразлично. Из школы, где учились дети, начали приходить учителя: интересовались, почему мальчики являются на занятия нагими… Он отвечал учителям, что красота детского тела всегда была источником вдохновения великих художников прошлого, и извинялся перед учителями за то, что Его собственное голое тело, которое Он предъявлял им, уже давно не детское. Учителя и Он говорили на разных языках… они – по-английски, а Он – на латыни… причем иногда на вульгарной. Некоторое время спустя все вокруг начали судачить о том, что детей лучше отдать в детский дом, а родителей – во взрослый. На бесконечные просьбы сделать хоть что-нибудь Он отвечал смешками – или вообще ничего не отвечал, а в одно осеннее утро раздал домашним по паре бумажных крыльев, которые почти три года вырезал и приспосабливал к законам аэродинамики. Он сказал, что сейчас – прямо на новых крыльях – все они улетят на юг, и показал, как надевать крылья и как летать…

– Но я-то не дура была… – вдруг призналась в сокровенном Ы Е, – я понимала, что эта катавасия с крыльями нужна только для того, чтобы всей семьей лететь за Его капризной вертихвосткой, которую, видите ли, перестала устраивать местная погода! И я запретила мальчикам пользоваться крыльями, хотя некоторые из них – в основном малыши – уже нацепили их на спины и приподнялись над землей. Он, помню, сказал тогда, что наши мальчики напоминают ангелов… Но я быстро ссадила детей на землю, сорвала крылья, разодрала их в клочья и растоптала! А Он, прижимая к груди крылья, вырезанные Им для себя, смотрел на меня такими глазами, как будто я раздирала в клочья полотна Лукаса Кранаха Старшего… Потом я сказала детям: «Мы уходим, дети. Но не на юг, а на восток… чтобы больше никогда не видеть это чудовище». Дети сильно плакали: они, по молодости, очень любили Его. Но Богов все любят, в этом нет ничего удивительного. А дальше… дальше мы прибыли в Японию, ибо ничего восточнее Японии в мире нет, и я устроилась уборщицей, а уже через несколько лет получила высокую награду – медаль, на которой было выгравировано «Уборщица Всей Японии».

– Вы одна убирали всю Японию? – против воли перебила Ы Е Умная Эльза.

– А чего ее убирать-то особенно? – рассмеялась Ы Е. – Она и так чистая!

Они помолчали.

– Я ненавижу Вас, – вдруг сказала Умная Эльза, на сей раз прекрасно справившись с распухшим языком.

– За что? – удивилась Ы Е.

– За все такое, – честно ответила Умная Эльза.

– Ну, за это меня многие ненавидят! – рассмеялась Ы Е. – Вот и Кикимото тоже…

– Чем он сейчас занимается? – спросила Умная Эльза.

Ы Е покраснела, как балерина из балета Бориса Асафьева «Пламя Парижа».

– Совестно сказать… – вздохнула она, но сказала: – Кикимото где-то за границей, работает над первым в своей жизни монументальным проектом, громадной инсталляцией под названием «Купол Европы»… – Тут Ы Е – против японских традиций – зажмурилась и, глотая слезы стыда, закончила: – …из яичной скорлупы. – Не в силах долее сдерживать себя, она почти выкрикнула: – Из скорлупы десяти тысяч семисот пятидесяти биллионов яиц!

Умная Эльза с облегчением вздохнула. Жизнь вдруг показалась ей бесконечно прекрасной. В проеме двери она увидела главного врача в новой с иголочки рубашке, делавшего ей какие-то знаки. Умная Эльза сразу поняла, что ее выписывают и что теперь она вольная птица.

– Я вольная птица, – сказала она Ы Е, – и я улетаю от Вас!

– Погодите! – закричала Ы Е. – Вы же еще не рассказали мне про Него… как Он сейчас? Что он делает?

– Он так и остался Богом… Японским Богом, – откликнулась Умная Эльза с подоконника и сиганула вниз с седьмого этажа Центральной Токийской Больницы.

Летать Умная Эльза не умела.

Уже во время падения она вспомнила об этом… об этом и многом другом, пережитом ею, – и непосредственно перед смертью задала себе вопрос: «А не напрасно ли прожита моя жизнь?» Вопрос был трудным, ибо состояние отрезка Абсолютно Правильной Окружности из спичек на территории Японии явно оставляло желать лучшего. Монументальная композиция из спичек «Никогда и ни при каких обстоятельствах не забудем мать родную», украшающая Национальный Парк, вне всякого сомнения, была самим совершенством, но при этом явно не тем, чего ждал от Умной Эльзы Японский Бог, командировав ее сюда… Может быть, задуманное ею самое красивое харакири в истории Японии и в самом деле убедило бы Японского Бога в том, что композиция из спичек в Национальном Парке способна соперничать с Правильной Окружностью из спичек, но теперь… что ж теперь говорить о харакири! И все-таки, все-таки, все-таки… как посмела она, Умная Эльза, настолько забыться, настолько поддаться творческому экстазу, чтобы принести в жертву пусть и совершенной композиции самую величественную из идей человечества – идею Абсолютно Правильной Окружности из спичек?

Почти касаясь асфальта целым еще черепом (а она летела черепом вниз), Умная Эльза никак не могла найти ответа на мучительный свой вопрос. Она с трудом опустила глаза к небу, словно надеясь прочитать ответ там – среди белых облаков, сосредоточенно плывших над Токио. Но ответа не было и в облаках.

Тогда Умная Эльза решила за оставшееся от ее непонятной жизни время написать Японскому Богу письмо и честно рассказать ему в этом письме о том, насколько сильно повлияла на нее своеобразная японская культура и как своеобразная эта японская культура изменила все ее представления о должном. Изловчившись на лету, Умная Эльза выхватила из широких складок кимоно небольшую пачку рисовой бумаги, баночку с тушью, новую кисть и принялась выводить по гладкой рисовой поверхности:

Выхватив из широких складок кимоно конверт и почтовую марку, Умная Эльза поспешно приклеила марку к конверту и надписала адрес: «Париж…» и так далее.

Но когда письмо уже полетело в Париж, а тело Умной Эльзы находилось всего в каких-нибудь миллиметрах от твердой поверхности асфальта (притом, что голова уже практически лежала на нем), она вдруг подумала, что не дождаться ответа Японского Бога будет ужасным хамством с ее стороны… В ту же самую минуту – по удивительно счастливому совпадению – подумал кое о чем и автор настоящего художественного произведения! А подумал он о том, что закруглиться прямо здесь было бы, в свою очередь, ужасным хамством с его стороны.