Декабристы рассказывают...

Когда начинался XIX век, Российское государство было уже самым большим в мире, и поскольку тогда не было ни железных дорог, ни телеграфа, даже самое срочное сообщение доставлялось из столицы на Камчатку и Чукотку примерно за два месяца. На огромных пространствах от Немана до Тихого океана и от Таймыра до Кавказа жило в ту пору около 40 миллионов человек, из которых каждый второй именовался — крепостной господина такого-то или человек госпожи такой-то.

Не меньше десяти рублей — такая крупная по тем временам сумма ежегодно отбиралась у каждой крепостной души, а затем, складываясь с различными государственными податями, налогами, умножаясь на сотни, тысячи, миллионы этих душ, превращалась в столичные особняки, уютные усадьбы, ежедневные обеды графа Строганова, на которые уходило рублей по 400. бриллиантовые пуговицы, эфес и пряжки князя Безбородки, в сотни тысяч свечей, отражавшихся в зеркалах лучшей бальной залы, в великолепные коллекции книг и рукописей, фантастические охотничьи выезды, изысканные творения художников, резчиков, скульпторов.

В таких вот домах, особняках, усадьбах и появились на свет в последние годы XVIII и первые годы XIX века несколько сот мальчиков, которые росли и учились, еще не ведая, что быть им декабристами.

«Редкая губерния, — замечает академик М. В. Нечкина, — не дала своего обитателя в движение декабристов». Среди них много петербуржцев — Рылеев, Бестужевы… Немало москвичей — Фонвизины, Муравьевы, Оболенский, Бестужев-Рюмин… Со Смоленской губернией связаны Пестель, Якушкин, Каховский, Кюхельбекер. Несколько человек «представляют» Поволжье — Ивашев, Николай Тургенев. Из Сибири — Батеньков, из Прибалтики — Розен, из Белоруссии — Корнилович, Горбачевский. Богато представлена Украина — Муравьевы-Апостолы, Давыдов, братья Борисовы, Сухинов… В целом в декабристском движении «географически» представлена вся Россия.

Почти все декабристы принадлежали к привилегированному дворянскому сословию. Но одни — Муравьевы, Трубецкой, Волконский — из самого высшего столичного общества, не знавшие недостатка в средствах, лучших учителях. У Евгения Оболенского, к примеру, гувернеры менялись ежегодно, иногда дважды в год, всего же их было шестнадцать или восемнадцать.

Другие представляли скромное провинциальное дворянство: Ивану Якушкину в наследство достались 193 крепостных смоленских души. А были и такие, кто хоть из «благородных», но по образу жизни и средствам мало выделялись из бедных разночинцев: несколько раз будет доказывать свое сомнительное дворянство сын бедного чиновника прапорщик Иван Сухинов; скроет свое крестьянское происхождение канцелярист Павел Выгодовский.

Непросто понять, какая сила соединит в будущем всех этих людей, сделает их участниками (пусть во многом несогласными) одного движения. Еще труднее разобраться в том, как эти мальчики, юноши, мужчины сохранили себя и выделились среди множества совсем других сверстников.

Из детских и классных комнат дворянских домов начинались разные, далеко расходившиеся пути: один вел в революцию, к виселицам, сибирским рудникам, другой — к чинам, орденам, имениям…

Так появлялись Муравьевы вешающие и Муравьевы повешенные. Михаил Орлов стал декабристом, его родной брат Алексей — шефом жандармов.

Где-то в раннем детстве лежал перекресток, с которою расходились эти пути. Чаще всего бывало так, как описал позже младший современник декабристов Александр Герцен:

«Где Иван? — спрашивает барыня за обедом, видя, что суп подает Семен.

— Мамаша, — отвечает какой-нибудь мальчик десяти лет, — папа его послал в часть.

— Я его, мошенника, велел поучить, он давеча мне грубо отвечал…

И мальчишка думает, что это и резон, что Ивана следует высечь за то, что он неучтиво отвечал «папасе»…» А дальше уж все устраивалось само собой: «…юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат… делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или (требовал, чтоб другие чиновники подавали ему».

Но бывало и не так.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Всякий раз, когда я пытаюсь воскресить в своей памяти самую отдаленную эпоху нашего детства и думаю о брате Александре, он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках. Меня, как ребенка, прельщали иллюстрированные картинки, изображающие костюмы и быт разноплеменных народов, и я по целым часам стоял позади кресел, чтоб дождаться, когда брат, прочитав текст, откроет новую картинку. Помню, с каким снисходительным терпением он удовлетворял моему любопытству; объясняя мне, что вот этот калмык, этот самоед, а это алеут, рассказывал, как они живут, как ездят в санках на оленях или как плавают в байдарках; как промышляют бобров и других зверей, и потом, увлеченный желанием продолжать чтение, безжалостно прогонял меня, несмотря на мои неотступные просьбы показать и рассказать другие картинки. Эти сцены повторялись часто и, сколько я помню, всегда в том же отцовском кабинете, в тех же вольтеровских креслах, стоящих подле огромного шкафа, где помещалась библиотека избранных книг. Отец наш как человек весьма просвещенный по тогдашнему времени собрал в ней все, что только появлялось на русском языке примечательного; в другом отделении были книги на иностранных языках. Вход в кабинет нам не был возбранен, где на больших столах были разложены кипы бумаг, в шкафах за стеклами и на высоких этажерках были расположены минералы, граненые камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, обделанные из редких камней вазы, чаши, канделябры и проч.; но ключи от библиотеки доверялись только прилежному Саше; и тогда как мы, меньшие его братья и сестры, довольствовались позволением любоваться только золото-расписными корешками книг, Саша имел право брать любую книгу, но читать ему позволялось только с позволения отца. Гордясь ли этою привилегиею или точно увлекаемый любознательностью, но он читал так много, с такою жадностью, что отец часто принужден был на время отнимать у него ключи от шкафов и осуждал его на невольный отдых. Тогда он промышлял себе книги контрабандой; какие-либо романы, сказки, как, например: Видение в пиринейском замке, Ринальдо Ринальдини, Тысяча и одна ночь и подобные — и поглощал их тайком, лежа где-нибудь под кустом в нашем тенистом саду…

Из многих случаев приведу один. На Крестовском острове, по соседству с нашей дачей, было очень много мальчиков, наших однолеток. Однажды, когда нам надоели игры в солдатиков, мы стали играть в разбойников; начальство было присуждено брату Александру. Этот титул он принял как должную дань, но затруднился только, какое принять имя: Карла Мора или Ринальдо. Но. впрочем, он колебался недолго: антипатия ко всему немецкому взяла свое, и он принял титул Ринальдо Ринальдини. Началось действие. Ринальдо занимает с своей шайкой маленький островок, сообщавшийся с материком посредством небольшого плотика. Сбиры святой Германдаты нас окружили; нам угрожало неминуемое поражение и плен. Ринальдо приказывает отступить. Все бросились через кусты на плот; я один не расслышал сигнала, а когда он был повторен, плот уже отчалил, так что, прибежав к берегу, я остановился в нерешительности.

— Скачи, если не хочешь быть в плену, — закричал Ринальдо Ринальдини.

С необычайным усилием я совершил salto mortale… Падая на плот, я поскользнулся на мокрых досках, крепко ударился затылком — и лишился чувств. Что было потом, я не помню. Очнувшись, я увидел себя на плечах изнемогавшего от усталости брата; у него еще хватило настолько сил, чтоб поднести меня к реке, освежить и обмыть от крови мою голову.

— Ну, Мишель, — говорил он, ласкаясь ко мне, — рад я, что ты очнулся, а то мы бы перепугали матушку и сестер. Ты крепко ушибся, в этом я виноват, зато ты не попался в руки сбиров, ведь это было бы стыдно, а теперь, напротив, ты себя вел прекрасно. Братцы! Я горжусь им и делаю его своим помощником, — заключил он, обращаясь к разбойникам, окружавшим нас.

Другой случай тоже носит отпечаток подобного рыцарства.

Там же, на Крестовском острову, отряд маленьких удальцов, под начальством брата Александра, завладел лодкою, и мы поплыли вниз по речке, обтекающей кругом острова. Проплывая под мостом, лодка ударилась о подводную сваю и проломилась. Едва течением сорвало лодку с подводной сваи, как она начала наполняться водою. Нам грозила верная смерть. Все храбрые сподвижники Ринальдо оказались страшными трусами и думали искать спасения в отчаянных криках, которые совершенно заглушались пронзительным голосом маленького брата Петруши. Не потерялся только наш атаман Ринальдо. Он снял с себя куртку и заткнул наскоро дыру; потом схватил брата Петра и, приподняв над водой, закричал: «Трусишка! Ежели ты не перестанешь кричать, я тебя брошу в воду». Хотя мне тоже было страшно, но я кричать не смел. Воцарилась тишина, а нас между тем несло на середину реки, потому что единственный человек, бывший между нами, г. Шмит, — едва ли не вдвое старше старшего из нас, — который управлялся с веслами, до того потерялся, что вместо гребли кричал в такт: ух! ух! — и махал веслами по воздуху. Брат Александр вырвал у него весло, сел сам и велел мне взять другое. Мы скоро приткнулись к берегу. Брат выскочил с причалом, но, выскакивая, оттолкнул лодку назад, и она пошла опять в реку, таща за собою брата, который не хотел бросить веревки и неминуемо погиб бы, если бы ему не удалось ухватиться за свесившийся сук дерева и тем остановить и притащить к берегу лодку».

Пройдет много лет. «Прилежный Саша» станет литератором, вместе с Рылеевым будет издавать альманах «Полярная звезда», а потом сочинять революционные песни для солдат. В 1826 году с братьями Николаем и Михаилом пойдет в Сибирь, оттуда — рядовым на Кавказ, где в 40 лет погибнет в стычке с горцами. Но прежде он успеет стать одним из самых популярных писателей тех лет — Марлинским.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГАВРИИЛА БАТЕНЬКОВА

«Первое данное получил я, достигая двух лет по рождении. На крыльце нашего домика держала меня на руках моя любимая нянька, Наталья; я сосал рожок. В это время приехал к нам из Петербурга дядя Осип в обратном пути на Алеутские острова, откуда ездил с отчетом и за милостями императрицы по подвигам Шелехова. Он, подойдя ко мне, сказал, вероятно, грозно: «стыдно сосать доселе». Эти слова так сильно на меня подействовали, что я бросил рожок за окно и пришел в сознание: увидел, что я на крыльце, оглядел наружность строения, подлинно увидел свет божий, и это впечатление сохранилось во всей его живости доселе. Сказывали, что после я скучал, но никак уже не хотел обратиться к прежнему способу пищи: стыдился так же верно, как Адам своей наготы…

Помню я добрые дни отрочества, когда вместе с сиротством получил я свободу гулять по своей воле. Любимым товарищем мне сделался молодой живописец…

…Во время продолжения работ мы, незанятые, следили с любопытством и за приготовительной техникой, и за постепенным проявлением рисунка и красками готовящихся изображений, и в то же время, кто мог, читал книги, а после, как умели, старшие разбирали их. Живительнее всего были сочинения Карамзина. Иногда восторгались и парили с Державиным и находили ближе к сердцу Дмитриева, Богдановича, Долгорукова.

Поразила меня в первый раз ловля в Озерках так названных золотых рыбок, то есть маленьких с желтою блестящею чешуею. Поймать и смотреть на них хотелось, но было жаль, и большею частью ходатайствовал, чтоб отпустили назад в воду.

Таково было мое природное чувство, что мучительно скорбел, видя птичек в клетках, как бы предчувствуя свою будущую судьбу, и решительно не мог выносить зрелища кухонных операций с самого того часа, когда еще в первом младенчестве увидел петуха, которому отрезали голову, — и он, окровавленный, сделал несколько кругов по двору, пока упал…

Когда в первый раз вошел я в лес, мне казалось, что это уже другой мир; по мере углубления начал чувствовать страх, думал, что тут непременно должно заблудиться и невозможны уже никакие приметы для выхода, не видно нигде прямой линии, путеводительницы нашей. Когда подошли к кустарнику, он мне показался чем-то волшебным; множество ягод, и узнал я, как растут они; и вслед за тем указал мне товарищ находить их на траве под ногами.

Мало-помалу привык я к загородным прогулкам, стал взбираться на высоты и чувствовать красоты видов. Громадная, глубокая река, гордо описывающая круговые дуги, то вогнутые, то выгнутые, мысы, отмечающие пределы зрению, даль предметов — все было наслаждением. Перспектива более всего веселила око, и я страстно полюбил пространство и, так сказать, впился в него моим любопытством.

Эстетические наслаждения природой произвели разгул чувства, как бы освободившегося от оков ума. Если б слово не было повито воображением, мы не были бы в состоянии выражаться художественно. Отвлечения фантазии все оживляют: при них слово вочеловечивается в природе и человек выходит из берегов…

Я не учился грамоте — ни читать, ни писать. Приступил к науке с арифметики и татарской грамматики. В начале настоящего века общий дух жизни возбуждал сам собою любознательность, и в первых началах она давалась легко. У меня были рисованные буквенные карточки, и без всякого усилия или усидчивости, по простой привычке, играя, я только примечал начертания букв, но не учился их совокуплять и складывать, так что не могу дать отчета, каким образом стал я прочитывать целые речения. Классическою моею книгою был географический атлас, подаренный дядею.

Первым прочитанным мною писанием была газетная статья о Трафальгарской битве и смерти Нельсона. Она понята была не только буквально и обобщилась как познание о том, что происходит на свете…»

Эти воспоминания написаны после двадцатилетнего одиночного заключения. Многолетняя изоляция сказалась на психике, языке, манере письма узника. Немало времени и усилий понадобилось исследователям, разбиравшим архив декабриста.

Сын бедного офицера, Гавриил Батенъков провел детство в Сибири. Однако и туда проник «общий дух жизни». От великого взрыва, начавшеюся в Париже 14 июля 1789 года, сотрясся весь мир, слетали короны, распадались империи, трещали столетние феодальные цепи. Несколько десятков государств объявили в 1792 и 1793 годах войну революционной Франции, но армии свободных санкюлотов, то есть в буквальном переводе «голоштанников», громили любых противников, и грозное эхо разносило страшные и влекущие имена — Марсельеза, Марат, Робеспьер, Конвент… Правда, затем все громче зазвучит — Бонапарт, и воины революции превратятся в солдат империи.

Однако крушение тысячелетнего мира уже обозначилось, и XVIII век передает ХIХ новых людей — удивленных и задумчивых:

Эти строки написал Александр Радищев, один из тех, кто о России задумался раньше других и незадолго до рождения Гавриила Батенькова проехал мимо его дома в цепях на восток, в ссылку.

«Общий дух жизни» просачивается незримо, отовсюду. Сегодня его истребляют вместе с опасной «французской заразой» — он является в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева. Книга сжигается — появляются другие, вперемежку с рукописными тетрадками, уроками гувернеров.

Ученик… Все учились «понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Но 40 лет спустя из самой страшной в Сибири Акатуйской каторжной тюрьмы Михаил Лунин отправит несколько воспитательных советов Марии Николаевне Волконской и ее сыну Мише, а мы угадаем в них воспоминания о детстве и первых уроках самого неукротимого декабриста.

МИХАИЛ ЛУНИН — МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

«Ваши письма, сударыня, возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения. Я Вас люблю так же, как и мою сестру… Занятия Миши дают мне пищу для размышления в глубине темницы. В настоящее время главный предмет — это изучение языков. Помимо французского и английского, латинский и немецкий являются безусловной необходимостью. Эти четыре языка суть ключи современной цивилизации. Есть еще один язык, греческий, но время его настанет позднее Заклинаю Вас говорить всегда по-французски или по-английски с Мишей и никогда по-русски. Вначале это будет Вас несколько стеснять, но Вы постепенно привыкнете, а он извлечет из этого наивысшую пользу. Одна беседа стоит десяти уроков. Ваш брат Александр, без сомнения, в курсе учебных руководств, принятых в начальных школах за границей, в особенности во Франции, где народное образование наилучше поставлено в настоящее время. Попросите выслать подбор таких руководств по истории, географии, математике и т. д. При помощи этих источников можно заниматься так же хорошо в Сибири, как и в Германии и Франции…»

МИХАИЛ ЛУНИН — МИШЕ ВОЛКОНСКОМУ

«Мой дорогой Миша. Твое последнее письмо доставило мне большое удовольствие, и я от души советую тебе изучать английский язык. Это не так легко и требует много внимания и прилежания, но ты уже не ребенок и, я надеюсь, справишься со всеми трудностями, как мужчина. Помни, мой дорогой, что твои успехи в науке являются лучшим доказательством, которое ты можешь мне дать в подтверждение твоей дружбы ко мне. Не читай книги, случайно могущие попасть в твои руки. Ты должен знать, что мир переполнен глупыми книгами и что число полезных кни! очень невелико. Как только ты получаешь новую книгу, первым делом ты должен подумать, какую пользу может она принести тебе, Если ты найдешь, что она не заключает ничего, кроме пустых рассказов или скучных рассуждений, то отложи ее в сторону и возьмись за свою грамматику или за какую-нибудь другую хорошую книгу, которая дает положительные сведения. В твои годы время дорого. Каждый час, потерянный в болтовне или в чтении чепухи, потребует нескольких дней работы впоследствии. Часть лета можно употребить на прогулки, занятия спортом и т. д., но зима целиком должна быть посвящена занятиям с утра и до вечера.

Прощай, мой дорогой Миша. Поцелуй руки у твоей матери и сестры и поверь, что я навсегда твой верный друг Михаил».

Эти письма Лунина хранятся сегодня в Ленинграде, в Пушкинском доме — тоненькие записочки, которые были вложены в бутылку с лекарствами или зашиты в одежду верного человека: государственному преступнику запрещена переписка…

Французский, немецкий, английский, итальянский, фехтование, рисование, верховая езда — все это входило в обязательную программу домашнего дворянского воспитания. Ну, разумеется, не для всех; среди декабристов были и такие, кто по-французски не выучился, а по-русски писал так: «призывал ксибе салдат давал денги всем хто кнему прихадил».

Не только и, может быть, не столько под влиянием книг и бесед складывались взгляды молодых людей на мир. Родители… Некоторые примеры были отрицательными — среди старшего поколения немало крепостников, бюрократов, взяточников… Отец Пестеля сначала вскрывал письма и депеши для тайной полиции, позже самодержавно управлял Восточной Сибирью, грабя этот огромный край и не пропуская оттуда никаких жалоб на свое самоуправство. Позорно скуп для детей и расточителен для себя отец Лунина. Однако если отрицательные примеры влияют на детей «от обратного», вызывают мысли, желание, намерение делать наоборот, то еще более жадно воспринимаются родительское благородство, доброта, возвышенные чувства.

Точных подсчетов нет, но несомненно, что среди декабристских отцов преобладают «хорошие примеры». Родители Никиты Муравьева, Розена, Бестужевых не были революционерами, относились вполне лояльно к властям и, наставляя детей, по обычаю желали: «Бога бойся, царя чти, честь превыше всего». Откуда им догадаться, что честь — достоинство опасное, которое может завести далеко — до самой Сенатской площади?

Кроме трех братьев Бестужевых (Александра, Михаила, Петра), игравших в благородных разбойников и едва не утонувших, в декабристы попадут еще двое: самый старший, Николай, и самый младший, Павел. Воспоминания Михаила. написанные много лет спустя, так и начинались: «Нас было пять братьев, и все пятеро погибли в водовороте 14 декабря».

Отец их, Александр Федосеевич, был одним из умнейших и просвещеннейших людей. В молодости он был так тяжело ранен в морском сражении со шведами, что матросы сочли его мертвым, собрались бросить тело за борт, но в последний момент вдруг обнаружили еле заметные признаки жизни. Чистая случайность не пресекла род Бестужевых, и через несколько лет Александр Федосеевич станет главой огромной семьи.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Имея сношения со многими горными чиновниками, служившими в Сибири, и любя науку во всех ее разветвлениях, он [отец] тщательно и с знанием дела занимался собранием полной, систематически расположенной коллекции минералов нашей обширной Руси, самоцветных граненых камней, камеев, редкостей по всем частям искусств и художеств; приобретал картины наших столичных художников, эстампы граверов, модели пушек, крепостей и знаменитых архитектурных зданий, и без преувеличения можно было сказать, что дом наш был богатым музеем в миниатюре. Такова была внешняя обстановка нашего детства. Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывающими детское любопытство, пользуясь во всякое время беспрепятственным доступом к отцу, хотя постоянно занятому серьезными делами, но не скучающему удовлетворять наше беспокойное любопытство; слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами или мастерами, мы невольно, бессознательно всасывали всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий. Прибавьте к этому круг знакомства, не большой, но людей избранных; дружеские беседы без принуждения, где веселость сменялась дельными рассуждениями, споры без желчи; поучительные рассказы без претензий на ученость; прибавьте нежную к нам любовь родителей, их доступность и ласки без баловства и без потворства к проступкам; полная свобода действий с заветом не переступать черту запрещенного, и тогда можно будет составить некоторое понятие о последующем складе ума и сердца нашего семейства, а особенно старших членов, как более взрослых, следовательно, более умовосприимчивых.

Брат Николай был первенец, следовательно — любимое детище родителей. «Но эта горячая любовь, — говорил мне браг Николай, — не ослепила отца до той степени, чтоб повредить мне баловством и потворством: в отце я увидел друга, но друга, строго поверяющего мои поступки. Я и теперь не могу дать себе полного отчета, какими путями он довел меня до таких близких отношений, Я чувствовал себя под властию любви, уважения к отцу, без страха, без боязни непокорности, с полною свободою в мыслях и действиях, и вместе с тем под обаянием такой непреклонной логики здравого смысла, столь положительно точной, как военная команда, так что если бы отец скомандовал мне: направо, я бы не простил себе, если бы ошибся на полдюйма. Доказательством всесильного влияния этой дружбы на меня был следующий случай Приязненные связи отца к властям Морского корпуса давали мне случай пользоваться их снисхождением, так что мало-помалу я сделался первостатейным ленивцем. Долго это скрывалось от бдительного его надзора, наконец, скрывать долее уже было невозможно; он все узнал. Вместо упреков и наказаний он мне просто сказал: ты недостоин моей дружбы, я от тебя отступлюсь — живи сам собой, как знаешь. Эти простые слова, сказанные без гнева, спокойно, но твердо, так на меня подействовали, что я совсем переродился; стал во всех классах первым и, дело небывалое, не в пример другим назначен корпусным офицером с правом преподавать уроки по трем предметам…»

Не только в узкой семейной сфере формировались взгляды будущих декабристов. Около 40 из них в разные годы учились, слушали лекции в Московском университете: Никита Муравьев, Сергей Трубецкой, Иван Якушкин, Петр Каховский..

7 мая 1808 года Николай Тургенев записал в своем студенческом дневнике о лекции профессора Л А Цветаева: «Цветаев говорил о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России (Хотя мне и больно, очень больно было слушать это, однако должно согласиться, что бедные простолюдимы нигде так не притесняемы, как у нас.) Цветаев приводил в пример, что многие молокососы (так юворил он), скачущие в каретах, позволяют (приказывают даже, прибавлю я) своим форейторам бить (не-наказаннно, говорит Цветаев) бедных просто-людимов на улицах, несмотря на то, что полицейские чиновники стоят сами на улицах».

Понятно, как такие лекции воспитывали слушающих.

Один из современников запомнил и описал диспут в Московском университете на тему «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». Вольнодумцы во главе с будущим декабристом С. Семеновым «открыли сражение восторженными речами за греческие республики и за величие свободного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом». Руководитель диспута пытался унять сторонников республики: «Господа, вы выставляете нам, как пример, римскую республику; вы забываете, что она не один раз учреждала диктаторство».

«Медицина часто прибегает к кровопусканиям, — отвечал ему Семенов, — и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, а в массе без сомнения здоровых более, чем больных, необходимо нужно было подвергать постоянному кровопусканию или употреблению рвотного».

И тогда поверженный сторонник монархии прибегает к недозволенному приему: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его сюда было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут…»

ИЗ ОТВЕТОВ НА СЛЕДСТВИИ ПЕТРА КАХОВСКОГО

«Где воспитывались вы? Если в публичном заведении, то в каком именно, а ежели у родителей или родственников, то кто были ваши учители и наставники?

В каких предметах старались вы наиболее усовершенствоваться?

Не слушали ль сверх того особых лекций? в каких науках, когда, у кого и где именно? объяснив в обоих последних случаях, чьим курсом руководствовались вы в изучении сих наук?

С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, т. е. от сообщества ли, или внушений других или от чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно? кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?

Воспитывался в Московском Университетском Пансионе.

Занимался более науками Политическими.

Особых лекций ни у кого не слушал.

Мысли формируются с летами; определительно я не могу сказать, когда понятия мои развернулись. С детства изучал историю Греков и Римлян, я был воспламенен Героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня действовали. — Наконец чтение всего того, что было известным в свете, по части Политической, — дало наклонность мыслям моим. Будучи в 1823 и 1824 годах за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учители».

Другим «декабристским очагом» было училище колонновожатых[4], основанное генералом H Н. Муравьевым (отцом будущих декабристов Александра и Михаила), разносторонне образованным человеком передовых взглядов. Из колонновожатых вышло 24 декабриста: Н. Крюков, братья Бобрищевы-Пушкины, Н. Басаргин, Артамон Муравьев и др. Училище прежде всего приобщало учеников к научным занятиям и широкому кругу чтения, культивировало чувства товарищества, равенства. «Между нами самими, — вспоминал Н. Басаргин, — богатство и знатность не имели особенного весу, и никто не обращал внимания на эти прибавочные к личности преимущества». Зимой колонновожатые жили в Москве на частных квартирах, летом по-армейски, в деревнях по крестьянским домам. Такой образ жизни позволял молодежи наблюдать действительность.

У влечение идеей всеобщего равенства приводит молодых людей к «Юношескому собратству». Его возглавил шестнадцатилетний прапорщик Николай Муравьев, третий сын генерала H. Н. Муравьева. Через много лет он вспомнит об этом.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО[5]

«Как водится в молодые лета, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением Contrat Social[6] Руссо, мысленно начер-тывал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться через пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собой надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику, для чего товарищи мои обязывались быть мне помощниками. Сочинив и изложив на бумагу законы, я уговорил следовать со мною Артамона Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола и двух Перовских, Льва и Василия, которые тогда определились колонновожатыми; в собрании их я прочитал законы, которые им понравились Затем были учреждены настоящие собрания и введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово «чока». Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю; но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные линии из меди в знак равенства; но и тут ни у кого денег не оказалось, посему собирались к одному из нас в мундирных сюртуках. На собраниях читались записки, составляемые каждым из членов для усовершенствования законов товарищества. которые по обсуждении утверждались всеми. Между прочим постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей Артамону назначено быть лекарем, Матвею — столяром Вступивший к нам юнкер конной гвардии Сенявин должен был заняться флотом.

Мы еще положили всем носить на шее тесемку с пятью узлами, из коих развязывать ежегодно по одному. В день первого собрания, при развязывании последнего узла, мы должны были ехать на остров Чоку, лежащий подле Японии[7], рекомендованный нам Сенявиным и Перовским-старшим. В то время проект наш никому не казался диким, и все занимались им как бы делом, в коем, однако же, условные знаки и одеяния всего более обращали на себя внимание. Не так быстро подвигалось составление общими силами устава общества, которого набралось не более трех писаных листов. Всем членам назначены были печати с изображением звания и ремесла каждого; но опять ни у кого денег не доставало, чтобы вырезать сии печати, на собраниях же каждый назывался своим именем, читанным на оборот с конца».

Между тем время шло. В ту пору, как младшие из будущих заговорщиков еще играли и учились, старшие уже испытывались огнем.

Восемнадцати летний Михаил Лунин проходит сквозь все главные сражения первой кампании против Наполеона, и под Аустерлицем на его руках умирает младший брат. В эти же дни 17-летний подпоручик Михаил Фонвизин (племянник автора «Недоросля») усердно читает Монтескье, Руссо и других авторов, «из которых получает свободный образ мыслей».

В Москву около 1810 года съезжается, как шутили тогда, целый «Муравейник»: разные представители старинного рода Муравьевых. Дети генерала H. Н. Муравьева — Александр, Николай, Михаил и представитель другой ветвu — веселый, тщеславный Артамон Захарович — уже готовятся в военную службу; их юный родственник Никита поражает всех удивительными познаниями в языках, древней истории.

Однажды на балу мать посоветовала ему танцевать. «Матушка, — спросил Никита, — разве Аристид и Катон[8] танцевали?» — «Надо думать, — ответила мать, — танцевали в твоем возрасте». Никита тотчас послушался…

Сюда же, в Москву, возвращаются «парижане» Муравьевы-Апостолы: двое старших мальчиков — 17-летний Матвей и 14-летний Сергей, которые несколько лет провели в одном из лучших французских учебных заведений.

А всего их семеро: еще четыре девочки и пятилетний Ипполит — будущий герой Черниговского восстания.

«На границе Пруссии с Россией, — вспомнит Матвей, — дети, завидевши казака на часах, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Усевшись в карету ехать далее, они выслушали от своей матушки весть, очень поразившую их. «Я очень рада, — сказала она детям, — что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к родине, но готовьтесь, дети, я вам должна сообщить ужасную весть; вы найдете то, чего и не знаете: в России вы найдете рабов!» Действительно, нужно преклониться перед такой женщиной-матерью, которая до 15-летнего возраста своих детей ни разу не упоминала им о рабах, боясь растлевающего влияния этого сознания на детей».

Матвей, Сергей — умные мальчики — не знают, что их великолепное образование и благополучие оплачены трудом полутора тысяч полтавских, тамбовских, новгородских рабов. Родные находят, что такое знание может растлить, то есть воспитать крепостника, циника, равнодушного. Итак, сначала благородные правила, не допускающие рабства, а затем — внезапное открытие: страна рабов, оплачивающих, между прочим, и обучение благородным правилам.

Разумеется, длинной дорогой от границы до столицы мальчики успели надоесть матери (а позже — отцу) вопросами — как же так) И конечно же, было отвечено, что это пройдет: ведь государь полагает, что рабство «должно быть уничтожено и… с божьей помощью прекратится еще в мое правление».

Московский «Муравейник» танцует, читает, спорит, размышляет. В это же время съезжаются в Петербург первые лицеисты — среди них Пушкин, Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг.

Царскосельский лицей был учебным заведением нового типа, неизвестного прежде в России. Первоначально предполагалось, что здесь вместе с отпрысками знатнейших фамилий будут обучаться даже царские братья. Для Лицея была выделена часть роскошного дворца, приглашены известные педагоги. Кто мог предсказать, что привилегированное закрытое учебное заведение станет рассадником поэзии, вольномыслия) Несколько первых лицейских выпускников позже станут декабристами. Но даже те, кто не вступит в тайное общество, будут носителями того особого лицейского духа, на который еще много лет спустя сетовали царские доносчики.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИВАНА ПУЩИНА

«У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся — глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Александр Пушкин! — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чому другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда. Еще вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, — только чуть ли не В. Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться, Пушкин, в свою очередь, познакомил меня с Ломоносовым и Гурьевым.

Скоро начали нас вызывать поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно.

…Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике…

В лицейской зале, между колоннами, поставлен был большой сто\, покрытый красным сукном с золотой бахромой. На этом столе лежала высочайшая грамота, дарованная Лицею По правую сторону стола стояли мы в три ряда; при нас — директор, инспектор и гувернеры. По левую — профессора и другие чиновники лицейского управления. Остальное пространство залы, на некотором расстоянии от стола, было все уставлено рядами кресел для публики. Приглашены были все высшие сановники и педагоги из Петербурга. Когда все общество собралось, министр пригласил государя. Император Александр явился в сопровождении обеих императриц, великого князя Константина Павловича и великой княжны Анны Павловны. Приветствовав все собрание, царская фамилия заняла кресла в первом ряду. Министр сел возле царя.

Среди общего молчания началось чтение. Первый вышел И. И. Мартынов, тогдашний директор департамента министерства народного просвещения. Дребезжащим, тонким голосом прочел манифест об учреждении Лицея и высочайше дарованную ему грамоту. (Единственное из за? крытых учебных заведений того времени, которого устав гласит: «Телесные наказания запрещаются». Я не знаю, есть ли и теперь другое, на этом основании существующее. Слышал даже, что и в Лицее при императоре Николае разрешено наказывать с родительскою нежностью лозою смирения.)

Вслед за Мартыновым робко выдвинулся на сцену наш директор В. Ф. Малиновский со свертком в руке. Бледный, как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист. Заметно было, что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел. Проявление не совсем ободрительное для оратора, который, кончивши речь свою, поклонился и еле живой возвратился на свое место. Мы, школьники, больше всех были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышать.

Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина. Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления. видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения! В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру. Куницын вполне оправдал внимание царя: он был один между нашими профессорами урод в этой семье.

После речей стали нас вызывать по списку; каждый, выходя перед стол, кланялся императору, который очень благосклонно вглядывался в нас и отвечал терпеливо на неловкие наши поклоны…

Все кончилось уже при лампах. Водворилась тишина.

…Вечером нас угощали дессертом a discretion (сколько угодно, без ограничения) вместо казенного ужина. Кругом Лицея поставлены были плошки, а на балконе горел щит с вензелем императора.

Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации и тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам…»

Читая воспоминания об этих безмятежных с виду месяцах перед войной 1812 года, «пред грозным временем, пред грозными судьбами…», можно представить некоторые тогдашние забавы молодых людей. Они чем-то напоминают игры «потешными полками» при Петре Великом, когда сначала шутили, а потом воевать отправились.