Декабристы в Забайкалье

На перепутье судьбы

Братья Бестужевы в последний раз прошлись по опустевшим камерам тюрьмы. Их шаги глухо отдавались по безлюдному коридору и пустым комнатам. Как-то даже странно: без малого десять лет здесь проживало более семидесяти великоважных «государственных преступников», навечно ставших братьями по борьбе и каторге, и вдруг — тишина. Словно враз умерли, вроде бы никогда не существовали. И восстание на Сенатской площади в морозный день 14 декабря, и тяжелые годы сибирской каторги — все это либо сон, либо происходило очень давно и с кем-то другим…

Но нет, друзья все же рядом: вот они за тыновыми стенами забора, в повозках, готовые отправиться в далекий путь. Впрочем, не все — последняя партия осужденных по первому разряду. Остальных судьба уже давно раскидала по различным уголкам Сибири, где им предстоит окончить свои дни на поселении.

И хотя путь на родину невозможен, но все-таки впереди — свобода! Так что прощай, тесный каземат Петровского Завода, на долгие десять лет ставший общим домом. Прощай и ты, Иван Горбачевский, остающийся единственным свидетелем совместной жизни, решивший обосноваться навсегда в местах своей каторги.

Последние почести умершим членам колонии ссыльных на местном кладбище — и повозки тронулись в путь. Осталась позади взволнованная толпа провожающих, затем за косогором скрылись огромное деревянное здание каземата под красной крышей и дымящиеся трубы железоделательного завода; исчез за горизонтом и каменный белый склеп над могилой Александрины Муравьевой, от которого едва оторвали мужа, Н. М. Муравьева, и плачущих детей. Начался долгий путь по забайкальским степям через деревни «семейских» крестьян-старообрядцев, через которые декабристы десять лет тому назад уже прошагали пешком из Читы на свое последнее место каторги.

Не замечая пыльной тряской дороги, каждый думал о своем. Одни с грустью вспоминали совместную жизнь в каземате; других заботили неизвестные места предстоящих поселений; третьи ожидали близкую разлуку, как, например, братья Борисовы, путь которых заканчивался в одной из таких вот близлежащих деревенек — Подлопатках близ устья реки Хилок. Не в лучшем положении были Михаил и Николай Бестужевы. Они являлись, пожалуй, единственными из бывших узников, которые ехали буквально в никуда. Тому были свои причины.

Нет, Бестужевых давно тянул Селенгинск, о котором братья все чаще стали думать с 1837 года, когда в этот городишко прибыл из Акши на поселение их самый близкий друг Константин Торсон. В своих письмах тот настойчиво просил Бестужевых определить местом поселения именно Селенгинск и рисовал радужные картины мирной спокойной жизни, которую старые друзья могли бы устроить вместе. Причем не только просил, но и действовал: мать, сестер и братьев Бестужевых в Петербурге он убеждал обратиться к императорским вельможам за содействием в получении разрешения на поселение. Что касается Николая и Михаила, то Селенгинск привлек их внимание удобным географическим положением, ибо рядом оказываются четыре важных промышленно-культурных центра — Верхнеудинск, Кяхта, Нерчинск и Иркутск. Очевидцы много рассказывали также о прекрасном сухом климате, чудесных пейзажах, о богатых рыбой реках и о душевных людях, там проживающих. Наконец, как можно оставить одного и Константина Торсона, с которым всю жизнь вместе: на службе, в тайном обществе, на каторге. Поэтому «желательно бы и провести остаток жизни вместе». В 1838 и 1839 годах Бестужевы сами стали просить родных похлопотать в III отделении относительно их поселения в Селенгинске.

Главное же — очень хотелось приложить свои силы в общественно полезном труде. «Нам так надоела убийственная бездейственность в продолжении двенадцати лет тюремной жизни и потребность жить так необходима, что надобно чем-нибудь заняться», — писал Михаил Александрович в своих «Воспоминаниях». Бестужевы мечтали о свободе, хотя хорошо понимали, что жизнь на поселении трудно назвать свободной. Но они заранее обдумали, чем займутся на новом месте. Николая тянет на широкие просторы степи, где он надеется вдоволь насладиться рисованием пейзажей.

Братья Бестужевы так сильно желали поселиться в Селенгинске, что были уверены в благополучном исходе поданного по инстанциям прошения. Даже казалось странным, если бы вдруг последовал отказ, ибо, по словам М. А. Бестужева, «этот маленький городишко <…> уже по своему отдалению <…> от России назначен для преступников высшего разряда». И, ожидая получения такого разрешения, братья заранее отправили на адрес Торсона три подводы с библиотекой, личными вещами и множеством строительно-хозяйственного инвентаря, остро необходимого для обустройства на новом месте.

Однако случилось событие, которое разом спутало карты не только Бестужевых, но и Торсона.

В апреле 1839 года, буквально накануне освобождения из тюрьмы, Николай и Михаил получили письмо от сестры Елены, в котором она извещала братьев о своем решении поселить их в Тобольске или Кургане. От людей «сведущих» ей стало известно, что в Селенгинске чуть ли не ежегодно случаются опустошительные наводнения и засухи, отчего край исключительно беден хлебом, к тому же жители забайкальского городка якобы отличаются диким нравом и бескультурьем. А поэтому Елена через III отделение добилась изменения места поселения братьям (заодно и только что воссоединившейся семье Торсонов) — вместо Селенгинска Западная Сибирь.

Такое неожиданное решение было громом среди ясного неба прежде всего для Торсонов, поскольку весь наличный капитал был вложен в строительство усадьбы. Константин Петрович оказался буквально выбитым из нормального ритма жизни, в голову не шли никакие хозяйственные дела и заботы: необходимо срочно достраивать дом, а от Бестужевых не поступают заказанные материалы; нужно начать пахать землю, да наступила засуха; приблизилась пора сенокоса, но вместо теплой погоды зарядили затяжные дожди, а тут еще рушится мечта о воссоединении старых друзей и соузников в Селенгинске.

Исправляя свою ошибку, Елена решилась на отчаянный шаг: вторично обратилась в канцелярию императора с просьбой оставить в силе прежнее распоряжение о поселении Бестужевых в Селенгинске. Такое распоряжение было дано лишь в конце июля, о котором, естественно, комендант Петровского Завода Г. М. Ребиндер еще по знал. И поэтому временно определил им место поселения деревню Посольск на берегах Байкала.

Что ж, Посольск так Посольск. Вроде бы даже неплохое место, по отзывам верхнеудинских горожан. Стоит у самого синего моря. Там большой порт, где на судах перевозят товары и пассажиров через Байкал. Говорят, есть крупный монастырь. Но тем не менее жителей в деревушке немного — дворов до пятидесяти, не больше.

На пятый день повозки последней партии декабристов достигли селения Шигаево. Отсюда пути-дороги друзей по борьбе и каторге расходились: все уезжали за Байкал и далее, а братья Бестужевы должны были следовать в Посольск в ожидании милостивого царского решения. И судьба подарила им еще неделю последнего общения с друзьями. Дул сильный морской ветер. Местные жители сокрушенно качали головами: это не к добру. Байкал сильно штормит, а поэтому все суда попрятались в тихих бухтах («сорах»). Так что живите, ждите с моря погоды. И действительно, ветер утих только на седьмые сутки. Все это время декабристы отдыхали после тряской езды, любовались окрестными видами, наблюдали лов омулей, имели много бесед с местными крестьянами-рыбаками. А иные ведь специально приезжали издалека, чтобы увидеть тех, кто много лет тому назад поднял бунт против самого государя-батюшки.

7 августа за новопоселенцами прибыл допотопный корабль. Расставание с друзьями было тяжелым, никто не прятал слез, ибо каждый понимал, что видятся они в последний раз. «Мы простились, — писал 11 августа 1839 года родным из Посольска Михаил Бестужев, — может быть, похоронили навсегда своих добрых товарищей, и теперь тяжесть одиночества налегла на душу свинцовым бременем и кажется навсегда придавила все ее способности (…) Мы скипелись в одну неразрывную массу в горниле горя и испытаний (…) Двое суток прошло с тех пор, как мы простились с ними, и я как теперь вижу этот корабль, стоящий у берега роскошной Селенги, нагруженный экипажами, из которых высовываются херувимские головки детей наших женатых товарищей — их детский лепет, заботливые хлопоты матерей, прощальный привет товарищей, слезы и благословения бедных, пришедших издалека, чтобы проводить их; наконец корабль сорвался с последней веревки, привязывавшей его к берегу, и быстрое течение реки понесло вдаль. — Мрак наступающей ночи поглотил его… Он исчез как призрак от взоров наших, отуманенных слезами, и мы (клались одни».

Утром 8 августа с тяжелым чувством разлуки с друзьями, горечью наступившего одиночества и неведения дальнейшей судьбы братья Бестужевы покинули Шигаево и поехали в селение Посольск. Но чем ближе подходила дорога к Байкалу, тем все больше рассасывался комок печали и радостное ожидание встречи с могучим и таинственным сибирским озером-морем овладевало братьями. Первый раз им доводилось так близко видеть могучий водоем среди скалистых гор. Правда, Бестужевы познакомились с ним еще тринадцать лет тому назад, когда, закованные в кандалы, ехали на каторгу. Но знакомство то было скорее всего заочным, чем действительным. Едва дорога спустилась с гор к Байкалу, как от старинного прибрежного селения Култук вновь отошла в сторону, на этот раз в глухие дебри Хамар-Дабанского хребта. Несколько дней, скача по горам, узники любовались с поднебесной высоты на голубое море, оставшееся недосягаемым…

Вот почему, как только экипаж подъехал к берегу Байкала в устье Селенги, Бестужевы остановили лошадей и бросились навстречу набегающим серебристым волнам, подставляя лицо их холодным брызгам, слушая грохот морского прибоя. Ведь как-никак, а они — моряки по призванию, плававшие по настоящим морям и океанам. И тут же Николай Александрович как художник отметил необыкновенную красоту высочайших прибрежных хребтов со сверкающими снежными вершинами. И это в пору летнего зноя!

Поселились Бестужевы в доме посольского крестьянина Кыштымова. Хозяин был коренным помором, жил крепко, с размахом. Его деревянный дом заметно отличался от остальных размерами: поэтому Кыштымовы без разговоров уступили «государственным преступникам» отдельную уютную комнату. Николай Бестужев подтверждает в своем письме от 10 августа 1839 года, что дом Кыштымова был большим и поэтому имел много окон. На одной стороне они выходили на монастырские строения и голубой простор Байкала, на другой — на широкие зеленые поля и перелески.

Почти сразу же после прибытия на поселение в Посольск братья Бестужевы посетили монастырь и помолились за свое освобождение и за будущее назначение в Селенгинск, а главным образом — за родных и близких. Последнее желание возникло у них еще 30 июля в Верхнеудииске, но исполнить его они тогда не смогли.

Все дни, проведенные декабристами в Посольске, были посвящены Бестужевыми знакомству с деревушкой и ее окрестностями. Селение лежит в устье большой реки Селенги, окружено главным образом болотами, отчего жители чувствуют нехватку пахотной земли. По подсчетам Бестужевых, на 40 дворов имелось не более 40 десятин, то есть по одной десятине на хозяйство. Впрочем, не хлеб составлял главный источник пропитания местных жителей, а «избыток рыбы в самом море, в Селенге и других реках, которые также впадают в Байкал». Кыштымов, коренной местный житель, сибирское происхождение которого, как отмечал Н. А. Бестужев, видно из его фамилии, рассказывал своим квартирантам, что «особенно периодические ходы омулей, составляющих род селедки пресной воды, дают не только нужное, но даже избыточное существование здешним жителям».

Речь о рыбе в первые же дни прибытия Бестужевых в Посольск зашла не случайно. Знакомясь с местными жителями и их хозяйством, декабристы везде замечали общее оживление поморов: сушились и починялись сети, проверялись бочонки и лагушки, смолились деревянные лодки… Посольские рыбаки готовились к начинающемуся осеннему лову, дающему им пропитание на целый год.

Кыштымов, вероятнее всего, на правах хозяина был главным информатором Бестужевых и по другим вопросам истории деревни. Он с сожалением отметил, что буквально накануне приезда братьев «золотой век» селения Посольск закончился, так как правительство упразднило государственную перевозку через Байкал, в связи с чем Посольск уже не является шумным и прибыльным портом. Хорошие заработки местные жители получат теперь лишь зимою, когда ледовая дорога по-прежнему не минует их деревеньки, стоящей на половине пути между Иркутском и Верхнеудинском.

Рассказывая о Байкале, его шири и мощи, крестьянин Кыштымов ознакомил квартирантов с тем суеверным почитанием, с которым все поморы относятся к сибирскому морю. Он поведал Бестужевым давнюю легенду, что Байкал гневается и жестоко наказывает тех, кто называет его не морем, в знак уважения, а просто озером. И братья Бестужевы согласились с хозяином, что, «в самом деле, 800-верстное протяжение дает ему право называться морем».

Из окон своего гостеприимного пристанища Николай и Михаил любовались также ширью степи, огражденной высокими горами, плавающими в далекой синей дымке. Такого зеленого простора они нигде в Забайкалье еще не встречали. Своими сочными лугами, желтыми полями пшеницы, болотами и лесами, частыми селениями «на каждых 5 верстах» устье Селенги и сам Посольск чем-то напоминали братьям северорусские пейзажи близ их родового имения в деревне Сольцы Новгородской губернии. Наконец, Бестужевы были профессиональными моряками, и поэтому Байкал напоминал им Балтийское море, а допотопные суда, которые плавали по нему, — их былые корабли. Декабристам хорошо были понятны также дела и заботы местных доморощенных моряков и корабелов.

Знакомясь с Посольском, его окрестностями и местными жителями, братья Бестужевы часто ловили себя на мысли, что временное их пристанище не столь дикое, как им прежде казалось, и, если вместо Селенгинска им будет повелено жить здесь, на берегу Байкала, они не станут особенно роптать на судьбу.

Их поддерживал и Александр Иванович Орлов, ставший невольным спутником перемещения последней партии декабристов из Петровского Завода до Байкала. Он слыл одним из культурнейших представителей забайкальской интеллигенции, был известен как издатель рукописных журналов «Кяхтинский литературный листок», «Кяхтинская стрекоза» и «Метляк». Несколько лет тому назад Орлов закончил Московскую медико-хирургическую академию и был назначен врачом в Кяхту, затем служил в Верхиеудинске. Отправляясь в Иркутск за новым местом своего назначения, он решил задержаться в Посольске и скрасить одиночество братьев Бестужевых.

Однако дни в ожидании разрешения все шли и шли, а важной депеши из Петербурга не поступало. Между тем А. И. Орлову уже необходимо было явиться в Иркутск. 29 августа 1839 года он простился с Бестужевыми, и буквально в тот момент, когда судно уже было готово к отплытию, в Посольск пришло наконец долгожданное разрешение следовать на поселение в Селенгинск. Простившись с гостеприимным семейством крестьянина Кыштымова, братья-декабристы тотчас покинули тихое старинное село на берегу Байкала.

Надо думать, что связь Бестужевых с Кыштымовыми на этом не оборвалась. Часто проезжая Посольск по дороге в Иркутск и обратно, Николай Александрович не мог миновать свое временное пристанище в августе 1839 года, стоявшее на половине трудного и дальнего пути между Прибайкальем и Забайкальем, и находил в семействе байкальского помора отдых и приятную беседу. Род Кыштымовых в Посольске живет до сих пор, а до недавнего времени сохранялся и его обширный дом, полностью соответствовавший описаниям Бестужевых. Иван Кыштымов за свою связь с декабристами пользовался большим уважением у кяхтинских купцов и местных чиновников. По крайней мере, когда купец М. Н. Игумнов начал строительство сухопутной почтовой дороги от Байкала до Кяхты, лучшего подрядчика не нашлось. Крестьянин Кыштымов с сыновьями получил выгодный заказ на рубку просеки за 250 рублей с версты, что обеспечило семейству (как и другим нанятым односельчанам) безбедное существование на многие годы.

Наконец, 1 сентября 1839 года дорога в последний раз вбежала на горный перевал, и оттуда братья Бестужевы увидели панораму далекого города Селенгинска, окруженного со всех сторон лесистыми хребтами и рекой Селенгой с ее сине-коричневыми разливами и изумрудно-зелеными островами, серебристой змеей вьющейся в разных направлениях.

Николай Александрович остановил лошадей и долго любовался столь неожиданно открывшейся картиной. Так вот он, загадочный Селенгинск, о котором так много говорили не только забайкальцы, но и петербургские знакомые и родные. Привыкший к болотистым равнинам родной Псковщины, проехавший всю Сибирь через густые дремучие леса, он никак не мог согласиться с утверждениями бывалых людей, что существуют совершенно голые и высокие горы. Горы, горы и еще горы, скалы, утесы: семь хребтов видны друг за другом!

Бестужев усмехнулся, вспомнив те представления о Забайкалье и Селенгинске, которые издавна жили в их семье из-за рассказов дяди Василия Софроновича Бестужева, некогда служившего в Нерчинском гарнизоне. Вышедший в отставку, он проделал долгий путь от берегов Нерчи до Петербурга пешком. Дядя утверждал, что Забайкалье представляет собой край сплошных каторжных тюрем и рудников, что везде по дорогам ему приходилось брести по берлогам диких зверей, окруженным полчищами голодных волков и медведей, и нередко по такой чаще, что кожа на всем теле, обхлестываемая сучьями деревьев, должна была нарастать не менее двух раз в месяц. Для вящей убедительности своего рассказа Василий Софронович демонстрировал изодранную в клочья одежду и иссеченное тело. А родная сестра Елена Александровна, наслушавшись рассказов каких-то «очевидцев», еще совсем недавно отговаривала братьев от поселения в Селенгинске. По полученным ею сведениям, жители этого далекого забайкальского городка «тонут по колено в грязи и посреди лета отмораживают себе носы».

Но легенды легендами, а Николая Александровича еще в Петровском каземате очень занимали рассказы изредка наезжавших селенгинских жителей об истории этого городишка. История во многом героическая и печальная. Еще в 1665 году служилые люди срубили на правобережье Селенги деревянную крепость, надолго ставшую оплотом на восточных окраинах Российского государства. У ее стен в конце XVII столетия кипели кровопролитные сражения между горсткой казаков и многочисленными ордами войск маньчжурских и монгольских феодалов. А сколько ярких имен славных сынов отчизны связано с Селенгинском! Гетман Украины Д. И. Многогрешный, опальные стрельцы царицы Софьи и бунтари Степана Разина, героический защитник Албазинского острога Ф. А. Бейтон, сам «арап Петра Великого»— Абрам Ганнибал, российские послы Ф. А. Головин и С. В. Рагузипский. Здесь же томился в темных подвалах сын кабинет-министра А. П. Волынского Петр. Где-то здесь истлевают кости члена императорской фамилии С. Г Лопухина — генерал-лейтенанта, вице-адмирала Российского флота. Много лет прожила с ним в Селенгинске и жена с отрезанным языком — некогда блиставшая при дворе Наталья Лопухина. Эти фа мил ни особенно дороги братьям-декабристам, поскольку и невестка их предка канцлера Бестужева также была сослана с Лопухиными в сибирскую ссылку за попытку государственного переворота… Видать, не угас в Бестужевых бунтарский дух: теперь пришла и их очередь.

Почему все забайкальцы именуют Селенгинск городом? Открывшись с вершины хребта как на ладони, он предстал, скорее, большой деревней, утопающей среди сыпучих песков. Только церковь и гостиный двор были выстроены из камня и эффектно выделялись среди массы старых, почерневших от времени и солнца деревянных лачужек. Правда, в глаза бросались также три-четыре крупные усадьбы — купцов Старцевых, Лушниковых и других. А были, говорят, в истории Селенгинска и такие страшные катастрофы, как два пожара в 1780 году, истребившие 278 частных домов, 60 купеческих лавок и 2 церкви, а также сильные наводнения, снесшие в свое время несколько прибрежных улиц. Поэтому-то ныне в Селенгинске едва ли насчитывается 250 построек (вместе с предместьями). Вот все, что осталось от когда-то действительно крупного города. Но дух его сохранился. Как-никак, есть две церкви, лазарет, военно-сиротская школа, артиллерийские цейхгаузы, кожевенные заводы и другие мелкие заведения. Действует, как это ни удивительно, даже духовная миссия Лондонского евангелического общества.

Самым крупным пригородом (посадом) Селенгинска была Нижняя деревня, разместившаяся на левом берегу реки. Ее, впрочем, называли по-разному: одни — Посадская деревня, другие — Нижняя деревня, третьи — Нижняя кожевня, поскольку в соседних падях вверх по Селенге были еще два небольших селения с кустарными кожевенными заводиками. Бестужевы уже впали, что основателем деревни в Посадской долине был купец Ворошилов — выходец, из Великого Устюга, дед местного купца Д. Д. Старцева но матери. Кожевню его вместе с большой усадьбой приобрел селенгинский купец II. Г Наквасил. Не менее примечательными в Нижней деревне были весьма обширные заливные луга, которые в засушливые годы давали хорошие травы для прокормки скота. Таких прекрасных сенокосных угодий невозможно было найти даже на ближайших островах рек Селенги и Чикоя.

Каждый приезжающий в Посадскую долину всегда попадал к живописному скальному утесу на берегу реки. Через проулок вниз по течению Селенги располагалась деревушка из четырех усадеб с надворными постройками и огородами, обращенными к горе. Окна домов русских жителей выходили на береговой утес, где соседствовали небольшая православная часовенка и буддийское культовое место. Буддийскую святыню посещали местные буряты, юрты которых стояли чуть поодаль от деревушки. Ниже по левобережью Селенги размещались обширная усадьба Наквасиных и кожевенный завод, отделенные от деревушки глубоким сухим оврагом. Где-то здесь, судя по письму Торсона, Константин Петрович начал постройку собственной усадьбы.

Николай Александрович тронул поводья, и лошади понесли экипаж вниз по склону горы. А вскоре братья «словно по волшебству» оказались у ворот нового дома Торсонов. Из дверей с радостным плачем выбежали сам Константин Петрович, его сестра Елена и их мать, старушка Шарлотта Карловна. Обнимая Бестужевых, она едва могла произнести: «Слава богу, что я дожила до того, чтоб вас увидеть!».

В тот первый вечер Торсоны и Бестужевы много говорили, вспоминая совместную петербургскую жизнь, общих знакомых. Братья Бестужевы ловили каждое слово Шарлотты Карловны и Елены Петровны о своих родных, расспрашивали о новостях столицы — ведь в контролируемых жандармами письмах много не скажешь. А Константин Торсон скупо рассказывал о первых двух годах своей жизни в Селенгинске. Годы эти были трудными, хлопотным и. Как-никак, он в одиночку начинал свое собственное хозяйство и теперь представлялся в глазах Бестужевых старожилом здешних мест.