Здесь похоронен наш Бурбон,
Монарх, весьма приятный с виду,
Платил он честно за свой уголь,
Тем, что украл он на муке.
В суете повседневных дел прошло два месяца. Сартин, снова пребывавший в безмятежном настроении, был с Николя особенно предупредителен, словно желал заслужить прощение за вынужденное прекращение расследования убийства на улице Верней. Николя делал вид, что согласен с его доводами, втайне надеясь, что настанет день, когда обстоятельства сложатся более благоприятно, и правосудие вновь пойдет прямым, а не окольным путем. Король все чаще приглашал его в Версаль, и эти приглашения успокаивали его и заставляли забыть о поражении. Помимо поездок на охоту, он постоянно присутствовал на приемах, устраиваемых исключительно для узкого круга приближенных к монаршей особе, что свидетельствовало об особой королевской милости, подтверждаемой любезной доброжелательностью графини дю Барри. Графиня охотно внимала Лаборду, внушившему ей, что «наш дорогой Ранрей» как никто иной умеет отвлекать короля от грустных мыслей, и его присутствие гарантирует улыбку короля.
Действительно, король все чаще пребывал в унынии. Ему исполнилось шестьдесят три года, он изрядно потолстел и плохо переносил любые излишества. Он редко появлялся при дворе, и его отсутствия, напоминавшие запои, порождали противоречивые слухи, питавшие иностранные дворы. В свое время, когда все ожидали кончины его прадеда, в Лондоне заключали пари, как долго протянется царствование престарелого монарха. Но, разумеется, никто не говорил об этом вслух. Король часто падал с лошади, однако, несмотря на мольбы врача прекратить верховые прогулки, не велел «распрягать» своего коня. Гурман и ценитель женской красоты, он наконец подчинился режиму, стал пить воду из Виши и отменил поздние ужины. Неожиданно несколько человек из его близкого окружения один за другим покинули этот мир, сильно опечалив короля, которому повсюду стал мерещиться призрак смерти. Каждое королевское слово мгновенно обсуждалось придворными; говорили, что Его Величество хочет начать соблюдать церковные обряды. Отмечали его участившиеся посещения Мадам Луизы, его дочери, принявшей постриг в монастыре кармелиток в Сен-Дени.
В Святой четверг в Версале проповедовал аббат Бовэ, епископ Сенеза. Николя долго вспоминал об ужасных минутах, оставивших глубокий след в сердцах всех присутствующих. Темой проповеди оратор выбрал смерть. Начав с развенчания утверждений, что в нынешний век люди стали жить дольше, чем в век минувший, он красноречиво описал несчастия народа, переставшего должным образом любить своего монарха, а затем с негодованием описал образ жизни царя Соломона, прозрачно намекая на короля. Николя вспомнил его слова: «И вот монарх сей, пресытившийся сладострастием и исчерпавший себя в плотских усладах, желая пробудить увядшие чувства, предался блудодеянию с девицами знатными, а затем стал искать блудниц среди отбросов общества». При последних словах прелата король побледнел, а придворные пришли в ужас. «Еще сорок дней, и Ниневия падет во прах». Сраженная в самое сердце и обуреваемая мрачными предчувствиями, фаворитка сумела скрыть тревогу и лишь пожелала поскорее пережить «этот чертов апрель», в котором, если верить продаваемому из-под полы «Льежскому альманаху», следовало ожидать «падение некой вознесенной наверх особы, играющей двусмысленную роль при одном из чужеземных дворов».
Получив накануне записку Лаборда, Николя, заинтригованный, прибыл в Версаль: в записке сообщалось о сюрпризе, но ничего не говорилось о том, что это за сюрприз. Во время охоты Лаборд хранил молчание. Король не покидал своей кареты и, несмотря на весеннее потепление, жаловался на холод. Он плохо выглядел: после осмотра зубного врача у него болели десны. Проведя ночь в апартаментах первого служителя королевской опочивальни, Николя на следующий день к трем часам пополудни отправился в Малый Трианон. Там он узнал, что король, почувствовав себя плохо, принял болеутоляющее средство, но лучше ему не стало, и он, сыграв обычную партию в карты, отправился спать, надеясь исцелить недомогание сном.
В ожидании новостей Лаборд и Николя прогуливались в маленьком французском саду, служившим продолжением отапливаемых оранжерей, где король пытался выращивать ананасы, кофейные и фиговые деревья. За разговором они подошли к небольшому павильону работы Габриэля, где король обычно перекусывал клубникой со сливками и разбирал гербарии. Неожиданно на верхних ступеньках лестницы возник чей-то силуэт; приглядевшись, Николя не поверил своим глазам: улыбаясь, на него смотрел Наганда[49].
Лаборд оставил друзей, обрадованных нечаянной встречей. Не видевшиеся с 1770 года, когда Николя проводил молодого индейца микмака в Нант, откуда тот отплыл в Канаду, они то и дело возвращались к общим воспоминаниям. Выспросив, как дела у Бурдо и Семакгюса, индеец рассказал, как после смерти отца он стал вождем племени и теперь правит своим народом. Затем он объяснил, что за истекшее время ему удалось собрать множество интересных сведений как о своих сородичах, так и об американских поселенцах, и в Версале пожелали выслушать его лично; также его попросили сделать картографические наброски, выделив необходимые департаменту стратегические точки. Обманув английский крейсер, рыболовное судно тайно приняло его на борт в устье реки Святого Лаврентия и доставило на острова Сен-Пьер и Микелон, где его ждал корабль королевского флота. Наганда с гордостью продемонстрировал Николя свой офицерский мундир. Благодаря недавней беседе с дофином Николя был неплохо осведомлен о положении в Америке, но рассказ Наганды существенно дополнил сложившуюся у него картину. Пребывание Наганды во Франции заканчивалось; он ждал приема у короля и министра морского флота, дабы, получив новые инструкции, тотчас отбыть к себе на родину. Индейца разместили в Версале, в гостинице «Чудный образ», что на площади Дофина. Николя сумел уговорить его съездить с ним в Париж, к господину де Ноблекуру, ибо тот до сих пор сожалел, что не смог познакомиться с «человеком из Нового Света». Беседу их прервал дежурный офицер: он пришел за индейским вождем. Когда Наганда удалился, Лаборд поведал Николя, что ему удалось узнать.
— Король дурно провел ночь, — сказал он. — К головной боли добавились боли в пояснице. Пришлось разбудить королевского лейб-медика, господин Лемонье. Он нашел у короля лихорадку. По приказу Его Величества послали за графиней дю Барри. Во всем, что касается здоровья, король проявляет редкостное малодушие, поэтому Лемонье не стал пугать Его Величество и просто сказал, что у него несварение желудка. Дворяне, несущие службу при особе Его Величества, решили, что речь идет о легком недомогании.
— А графиня? — поинтересовался Николя.
— Она опасается, как бы страх перед дьяволом, пробудившийся с недавнего времени у Его Величества, не побудил его призвать исповедника. В целом же она придерживается общего мнения и желает самостоятельно ухаживать за королем. По ее приказу никто не стал сообщать в Большой дворец родным Его Величества…
— Но при дворе все всегда становится известным…
— Разумеется, дорогой Николя, так что можете себе представить, как обеспокоена королевская семья. Не осмеливаясь тревожить Его Величество, она направила к нему первого королевского хирурга Ла Мартиньера. Он только что прибыл, так что поспешим.
Лаборд взял Николя под руку и увлек его за собой. На ступенях лестницы, ведущей на второй этаж, где находились приемные, ждали служители. В прихожей, прислонившись к одной из двух фаянсовых печей, стоял Гаспар, лакей в голубой ливрее. Увидев друзей, он приветствовал их поклоном. Вокруг толпились придворные, среди которых Николя узнал господина де Буажелена: в юности они вместе с отцом, маркизом де Ранреем, ездили охотиться к нему в лес Бретеш, что возле Геранда. В королевские апартаменты, располагавшиеся на аттическом этаже, вела небольшая лестница; по утрам король имел обыкновение пить кофе у себя. Когда же вечером он поднимался в себе в спальню, на первом этаже приводили в движение хитроумный механизм, закрывавший зеркалами оба окна королевской спальни. В соседней комнате часы пробили пять. Из королевских апартаментов вышел принц Конде.
— Сударь, — обратился он к Лаборду, — хирург предписал королю покинуть Трианон и перебраться в Большой дворец. Герцог д'Эгийон распорядился подать экипажи. Его Величество сейчас спустится.
Тотчас все бросились в разные стороны. Лаборд поспешил в королевские апартаменты. Вскоре на вымощенном плитками дворе раздался топот копыт и громыхание колес, положившие конец гнетущей тишине, воцарившейся с той минуты, когда отдали приказ к отъезду. Все устремились вниз. Николя увидел, как с лестницы спускается первый министр; заметив Николя, министр внимательно посмотрел на него и проследовал дальше; за ним шел человек в черном костюме горожанина — королевский хирург Ла Мартиньер. Следом, опираясь на руку Лаборда, вышел король, в халате и небрежно наброшенном на плечи плаще. Лицо его было красное и припухшее. Спустившись вниз, он высмотрел в толпе придворных Николя и устремил на него призывный взор, и Николя, не раздумывая, подбежал к нему и поддержал его за руку. Король схватил его за запястье; прикосновение показалось Николя столь горячим, словно его обожгли кипятком. Поддерживаемый Лабордом и Николя, король проследовал к своей карете и, с трудом забравшись внутрь, крикнул прерывистым голосом: «Гони! Да поживее!» Король не отпустил своих провожатых, оба сели в карету следом за королем. От быстрой езды кузов раскачивало во все стороны, скрежетали колеса, храпели лошади, кучер щелкал кнутом и громогласно понукал лошадей. Король дрожал и кутался в плащ. В какое-то мгновение он с удивлением посмотрел на Николя, словно видел его впервые. Голова короля раскачивалась при каждом толчке кареты. Через три минуты бешеной скачки они прибыли в замок.
Карета остановилась под сводами апартаментов Мадам Аделаиды. Оба друга довели короля до порога гостиной дочери, усадили его в кресло, и слуги бросились готовить ему постель. Король предполагал провести эту ночь в Малом Трианоне, поэтому в Большом дворце его не ожидали. Вскоре прибыли принцы и маршалы. Как только король лег, к нему допустили его семью, однако родственники пробыли у него не более минуты. Привилегии провести ночь в его покоях удостоились только графиня дю Барри и герцог д'Эгийон. Фаворитка упрямо твердила всем, что речь идет всего лишь о несварении желудка. В половине десятого король принял министров кабинета, графа де Люзаса, послов Неаполя и Испании, а затем, как обычно, сообщил пароль для караула. На вопрос, как здоровье короля, первый служитель королевской опочивальни отвечал, что у короля сильный жар и головная боль.
Николя долго сидел на банкетке в большой галерее. Часов около десяти к нему подошел Лаборд и сказал, что надо обеспечить безопасность и спокойствие больного. Так как кровать короля установили в его личной спальне[50], не отличавшейся большими размерами, пришлось сократить количество аудиенций, а также число придворных, на них присутствовавших. Лакеям в голубых ливреях и французским гвардейцам приказали ограничить доступ в прихожую «Бычий глаз»[51], а одну из комнат, отведенных для торжественных церемоний, занять под парадную спальню. Лаборд сообщил Николя, что в промежутках между приступами боли Его Величество выказал желание, чтобы «наш дорогой Ранрей» находился подле него и помогал первому служителю опочивальни. Герцог д'Эгийон попытался возразить, но король резко заставил его замолчать. Графиня, напротив, благосклонно отнеслась к этому распоряжению и задалась вопросом, отчего министр открыто проявляет враждебность к преданному слуге Его Величества. Часть ночи Николя продремал на банкетке в зале совета.
Ранним утром Лаборд разбудил Николя. Ночь прошла тяжело, в непрерывной суете. Ни опиум, ни пиявки на виски, ни иные средства не смогли успокоить страдания короля. Утро встретили в тревожном ожидании. Около девяти часов Лемонье, в согласии с первым хирургом, решил пустить королю кровь. Процедура производилась публично, и любой мог видеть на столике три лотка, наполненных королевской кровью. Присутствовавший при кровопускании Николя отметил, что больной не испытал облегчения. Оба врача удалились в комнату совета обсудить дальнейшие шаги. Лемонье, еще вчера высказывавший предположения исключительно оптимистические, счел необходимым прибегнуть к мудрости собратьев. Сопровождавший высокоученых медиков Николя выслушал длиннейшую дискуссию по вопросу, кто будет иметь честь консультировать Его Величество. Назначили Лори, врача герцога д'Эгийона, и Борде, врача фаворитки. Судя по словам, нечаянно вырвавшимся у графини, Николя понял, что Борде, считавшийся одним из светил медицины, излечивал одни лишь недомогания; когда же речь заходила о тяжелых заболеваниях, он присоединялся к решениям товарищей по высокоученому ремеслу. На консилиум призвали также врача дофина Лассона и еще несколько медиков. Неожиданно появился Гаспар и сообщил Николя, что его требуют в спальню к королю.
Из-за толпившихся придворных спальня казалась тесной, и вдобавок в ней не хватало воздуха; необходимо было срочно проветрить комнату. Обливаясь потом, король лежал на узкой походной кровати и своим хрипловатым голосом что-то безостановочно говорил. Иногда он прерывался и подзывал Лаборда, а потом потребовал послать за графиней дю Барри. «Нашему дорогому Ранрею» он велел оставаться здесь; «да, да именно здесь», несколько раз повторил он, ища глазами Николя. В полдень к королю с важным видом и сокрушенными лицами явились доктора из Парижа.
Они долго осматривали Его Величество, расспрашивая, какие страдания он испытывает, и король, с налитым кровью лицом, жаловался на головную боль. На протяжении всего консилиума светила медицины рассуждали о возможности возникновения воспаления легких, но ни разу не поставили вопрос об определении природы терзавшей короля болезни. Монарх нервничал, и после долгих колебаний врачи решили сделать повторное, а возможно, и третье кровопускание. В Версале тотчас принялись перешептываться, обсуждая решение врачей.
— Третье кровопускание! — воскликнул король. — Третье! Значит, я серьезно болен. Вот увидите, эта болезнь сведет меня в могилу.
И, ужаснувшись этой мысли, обвел присутствующих вопросительным взглядом.
— Мне бы не хотелось, чтобы мне третий раз пускали кровь. Зачем нужен этот третий раз?
Ошеломленный Николя наблюдал, как в комнатах, расположенных на подступах к спальне больного, мерный шепот, шелестящий во всех углах, постепенно нарастал, превращаясь в голос свыше. О кровопускании заговорили как о государственном деле. Атакуемые со всех сторон, испытывая давление противоборствующих лагерей, врачи колебались. Обстановка накалялась; ни одна диспозиция не удовлетворяла всеобщим интересам; вердикта, которого боялась услышать фаворитка, жаждали ее противники. Одни утверждали, что король, удрученный предложением врачей, окончательно почувствует себя больным, ибо для такого слабого человека, как он, мрачное настроение может оказаться роковым. Многие потихоньку перебирали возможные последствия третьего кровопускания, не исключая и самого худшего, за которым последуют причащение святыми дарами и отставка графини дю Барри. Не будучи ни в чем уверенными, придворные не хотели рисковать и превращать фаворитку и нынешнего министра в своих непримиримых врагов. Тревожась за своего повелителя и питая искреннюю дружбу к дю Барри, Лаборд протянул руку клану фаворитки. Многие, ссылаясь на неизбежное примирение короля с церковью, маскировали под необходимостью исполнения требований религии свое желание взять реванш над фавориткой и герцогом д'Эгийоном. Николя не знал, что и думать. Доктора решили второй раз пустить кровь только к вечеру. Королю стало хуже, и он потребовал уксуса. Обеспокоенный, он каждую минуту просил измерить ему пульс.
— Вы все твердите, что мое недомогание не опасно и скоро я встану на ноги. Но вы так не думаете. Вы должны сказать мне правду!
В пять часов дочери короля, призванные Лабордом, уверенным, что им следует явиться одновременно с фавориткой, посетили отца. Николя в отчаянии взирал на толпившихся в спальне короля людей. Принцы, палатные дворяне, прислуга, врачи, хирурги, аптекари и просто любопытные беспрестанно сновали туда и сюда, невзирая на запреты. В комнате вновь стало душно. Около десяти часов Ла Мартиньер подал королю питье, а затем, осматривая язык, заметил на лице Его Величества подозрительные красные пятнышки. Не выказывая удивления, он попросил слуг посветить ему, сказав, что больной может не увидеть стакан с водой. Присутствовавшие при этом врачи с удивлением переглянулись, видимо, посчитав его слова проявлением ужасающего невежества. Однако виду никто не подал, и врачи отправились в соседнюю комнату на очередной консилиум. Николя тенью следовал за ними.
Никто не дерзал говорить открыто, все высказывались обтекаемо, с намеками и недомолвками, опасаясь прямо назвать болезнь, наличие которой, похоже, подозревали все. Кое-кто говорил, что, возможно, они имеют дело с кожной сыпью, другие — с ветряной оспой, но никто не произносил рокового слова. Слово взял Ла Мартиньер.
— Мы видим сильный жар, сильные головные боли, боли в поясничной области, сухость кожных покровов и высыпание на лице. Какое будет заключение?
В ответ раздались невнятные слова. Тогда первый хирург в отчаянии воскликнул:
— Однако, господа, похоже, вы все напрочь забыли нашу науку! Что ж, тогда заключение сделаю я: у короля оспа, с крайне нежелательными осложнениями, и, по моему мнению, ему уже не выбраться.
Он умолк, и воцарилась мертвая тишина.
— Ваши речи слишком дерзки, — произнес присутствовавший на консилиуме Дюра, первый дворянин королевской опочивальни.
— Сударь — ответил Ла Мартиньер, — я вижу свой долг не в том, чтобы льстить Его Величеству, а чтобы говорить правду о его здоровье. А мои слова не сможет опровергнуть ни один из присутствующих здесь господ. Все думают так же, как и я, но я один осмелился произнести это вслух, ибо считаю делом чести называть вещи своими именами.
Среди собравшихся послышался глухой ропот.
— Значит, король больше не встанет? — произнес герцог де Дюра. — Но в таком случае что мы можем сделать?
— Ухаживать за ним и продолжить его жизнь настолько, насколько это окажется возможным, ибо своих сил у него больше нет; он хотел пойти против природы, но природа ему не позволила.
— Неужели все уверены, что речь идет именно об этом заболевании? — подал голос Лемонье. — Я слышал, король переболел оспой в 1728 году. Но теперь, в его возрасте!
— Возраст Его Величества дела не меняет, — вздохнул Лори. — В прошлом январе господин Дубле, канцлер королевы Испании, дядя маркизы де Монтескье и графини де Вуазенон, умер от оспы в семьдесят восемь лет.
— На каком основании вы считаете, что болезнь приняла столь серьезный оборот? — спросил Лоссон, личный врач дофины.
— Увы, — ответил Ла Мартиньер, — симптомы говорят о самой опасной форме заболевания. Пятна сыпи начинают сливаться в единую поверхность. Вы заметили, что пустулы возникают не отдельно, а кучками? Все тело, а особенно голова, вскоре распухнет и начнется непрерывное слюнотечение. Подобная форма заболевания, часто осложненная покраснением кожных покровов и гнойниками, обычно уносит больного через одиннадцать дней.
Ответом на выступление хирурга стала испуганная тишина.
— Я уверен, мы сможем исцелить короля, — произнес Лемонье.
— Можно попробовать, — ответил Ла Мартиньер, — но мы не можем изменить природу, ибо ей мы обязаны больше, чем усилиям тех, кто пытается нас исцелить!
— О методах лечения много спорят, — вновь подал голос Лассон, — и мнения в этой области разделились. Немцы считают, что пускать кровь следует крайне редко, в то время как Абу-аль-Касим аз-Захрави предписывает кровопускания вплоть до полной потери сил.
— Говорят, — робко промолвил аптекарь, съежившись под гневными взорами, устремившимися на непрошеного советчика, — когда больного надо заставить пропотеть, безотказным средством является конский навоз. А еще навоз исцеляет горло.
— Плевать на навоз! — воскликнул Ла Мартиньер. — Чтобы облегчить состояние больного и удалить содержимое пустул, надо поставить вытяжные пластыри и промывать язвочки целебными отварами, дабы начался процесс заживления. Мы обязаны любыми средствами прекратить образование гноя, а затем начать подсушивать гнойники. Нельзя допустить, чтобы гной проник внутрь организма. Надо поить больного очищающими настоями, смазывать кожу ароматическими маслами и мазями на основе розового масла. Замедлить высыпание посредством отваров козельца, чечевицы и лекарственного ласточника. Увеличить объем напитков, разжижающих кровь, а для поддержания сил давать светлый нежирный бульон, не провоцирующий лихорадку.
По окончании консилиума Николя отыскал Лаборда и шепотом сообщил ему заключение светил медицины. Лаборд побледнел. Врачи запретили членам королевской семьи входить в комнату к монарху. И во всеуслышание объявили, что у государя оспа. Началась паника: все боялись заразиться. Слов о том, что болезнь хоть и заразная, но «Его Величество переносит ее мужественно и вскоре пойдет на поправку», никто не слушал. Среди царствующих домов Европы семья Людовика оказалась единственной, отвергшей оспопрививание; правда, пока никто из ее членов не болел этим недугом. Поэтому первой заботой стало удалить из покоев короля дофина; супруга сумела увести его. Принцы отбыли сами, остались только герцог Орлеанский, граф де Ла Марш, герцог де Пантьевр и принц Конде, заявившие, что они переболели оспой, а потому намереваются по-прежнему видеться с королем. Королевские дочери — Аделаида, Виктуар и Софи — твердо решили стать отцу сиделками и расположились в личном кабинете короля и гостиной с часами.
Среди придворных началось своеобразное соревнование — кто быстрее сбежит из Версаля. Смущенно улыбаясь, Лаборд подошел к Николя и попросил его как можно скорее покинуть дворец. Однако тот заявил, что несколько лет назад, по дружескому совету Семакгюса, ему сделали прививку. Так как эпидемия оспы вспыхивала периодами, корабельный хирург уговорил всех обитателей дома Ноблекура, включая и его хозяина, подвергнуться профилактической процедуре. Комиссар согласился сразу: его отец, маркиз де Ранрей, всегда выступал ярым сторонником всяческих новшеств; вдобавок он помнил, как английский офицер, живший пленником в Геранде, убеждал его в действенности вакцины. Теперь, к великой радости его друга, он мог остаться. Остался и Гаспар, лакей в голубой ливрее, убедивший всех, что переболел оспой в детстве. Когда явилась графиня дю Барри, дочери короля встретили ее приветливо: болезнь монарха сблизила их. После тревожной ночи Николя отправился в апартаменты первого служителя королевской опочивальни; там он привел себя в порядок и написал две записки — Сартину и Ноблекуру, где сообщал им о болезни короля и извещал, что задержится в Версале.
Болезнь развивалась своим чередом, гнойники никуда не уходили. Однако день прошел без заметного ухудшения. Дочери короля исполняли роль сиделок днем, а вечером, после множества поклонов и обменов любезностями, уступали ее фаворитке. С наступлением ночи жар у короля усиливался, и он тяжко страдал. На следующий день, в воскресенье, вновь встал вопрос о принятии святых даров. Из любви к отцу Дочери Франции выступили заодно с партией д'Эгийона, понимая, что принятие святых даров может стать для короля слишком сильным потрясением с непредсказуемыми последствиями. Назревал скандал, и вскоре брожение умов настолько обострилось, что главный сборщик милостыни — кардинал де ла Рош-Эмон приказал послать за Кристофом де Бомоном, архиепископом Парижским, чьей обязанностью являлось подготовить короля к последнему причастию.
Во время долгих совместных бдений Лаборд ознакомил Николя с различными сторонами проблемы. Архиепископ приезжал в Версаль со святыми дарами. Это означало немедленное и бесповоротное удаление фаворитки. Однако, будучи человеком совестливым, прелат в тайне питал признательность к графине дю Барри за оказанные ею услуги партии святош, и в частности, за ее активное участие в свержении Шуазеля, возвышении д'Эгийона и в роспуске парламентов. Союзники архиепископа и друзья графини высказывались против принятия святых даров. С другой стороны, «партия Шуазеля» открыто требовала провести церемонию соборования, дабы удалить из Версаля «девку Бекю», свергнувшую их кумира. Треволнения, охватившие всех по поводу вопросов совести Его Величества, привели к довольно странному размежеванию: партия нынешнего министра и партия святош делали все, чтобы помешать причащению Людовика XV, в то время как партия Шуазеля, объединившись с партией философов и неверующих, пыталась уговорить монарха принять святые дары. Среди всеобщих интриг Лаборд держался в стороне, полностью посвящая себя службе королю; покидать оказавшийся под угрозой корабль графини он не собирался.
Николя в отчаянии бродил по просторным апартаментам. Невидящим взором он смотрел на окружавшую его роскошь и внезапно услышал за спиной плач. Обернувшись, он увидел Мадам Аделаиду с распухшим лицом и красными от слез глазами; словно единственную панацею, способную утешить ее горе, она запихивала себе в рот скомканный платочек. Он приветствовал ее почтительным поклоном. В этой постаревшей женщине он с трудом узнал надменную красавицу, встреченную им четырнадцать лет назад на охоте в большом парке; при виде его морщинистое лицо дочери короля осветилось радостью.
— Ах, мой дорогой Ранрей, как говорит наш отец!
И она снова залилась слезами. Пока Николя стоял, не зная, как поступить, она схватила его за руки, словно цеплялась за ветку спасительного дерева.
— Сударь, — умоляющим тоном произнесла она, — что нам делать? Вы всегда были верным и преданным слугой Его Величества, скажите нам, что мы должны делать?
— О чем вы, сударыня?
От неожиданности он выругался, но возбужденная до предела Мадам Аделаида не заметила его оплошности.
— Как вы считаете, господин маркиз, должны ли мы уговаривать короля принять святые дары? Герцог Орлеанский торопит меня с решением. Он полагает необходимым посоветоваться с врачами.
Николя только что прочел последнюю сводку о здоровье короля и не мог сказать ничего утешительного.
— И что они вам ответили, сударыня? — на всякий случай спросил он.
— Что они с первых минут болезни короля предложили высшим должностным лицам доставить королю святые дары. Но те не рискнули отдать такое распоряжение…
Рыдания прервали ее речь.
— …Они боялись не угодить герцогу д'Эгийону, который следит за всеми. Они уверены, король находится в таком тяжелом состоянии, что этот мрачный волнительный обряд может оказаться для него роковым…
— Следовательно, сударыня, не стоит действовать поспешно.
— Да, мне тоже так кажется. Нельзя рисковать и подвергать отца опасности. Полагаю, архиепископа надо взять под наблюдение. Нельзя оставлять его в комнате наедине с королем, дабы он не сказал чего-нибудь такого, что напугает Его Величество.
— Сударыня, мне кажется, надо положиться на Бога. Уверен, Его Величество сам поймет, когда настанет момент для принятия святых даров.
Она поблагодарила его вымученной улыбкой и потрусила в соседнюю комнату, где ее ожидали сестры. Николя заметил, что она прихрамывает при ходьбе, и, приглядевшись, увидел, что у одной из ее туфель без задника сломан каблук.
На следующий день в сопровождении многочисленной свиты прибыл архиепископ Парижа. Говорили, он страдает от мочекаменной болезни и накануне у него вышли два больших камня. Не исключая возможности нового приступа, он привез с собой собственную ванну. Несмотря на то, что архиепископа мучили боли, его, к великому его неудовольствию, заставили проторчать в зале кордегардии, откуда его извлек маршал Ришелье, обрушивший на него поток слов, надолго задержавший его в зале «Бычий глаз». Зажатый в угол комнаты и вынужденный вдыхать ароматы герцога, жаждавшего отвратить архиепископа от выполнения долга, святой отец выдержал атаку, проведенную по всем правилам воинского искусства. Громкий голос первого дворянина королевской опочивальни не мог не привлечь внимания любопытных, желавших собственными глазами убедиться, сколь непристойная комедия разыгрывается вокруг недужного короля; любопытные немедленно сбежались и заняли первые ряды.
— Господин архиепископ, — говорил маршал, — если вам так хочется принять исповедь, идите сюда, ко мне, в уголок, и клянусь вам, вы многое узнаете, особенно если вам любопытно послушать о моих излюбленных прегрешениях! Не стоит вести бесед о таинствах с Его Величеством, вы убьете его столь же верно, как если бы выстрелили в него из пистолета, и тем самым проложите дорогу тому, кто отнюдь не намерен оказывать поддержку вашей церкви.
Высвободившись наконец из цепких объятий герцога, ошарашенный Кристоф де Бомон отправился к королю; возле дверей его ожидали собравшиеся вместе Мадам[52]; войдя в спальню, он увидел склоненную над кроватью женщину. При виде архиепископа графиня дю Барри испуганно вскрикнула и, метнувшись в альков, исчезла за потайной дверью, скрытой в деревянной обшивке. Когда в комнате остался один герцог Орлеанский, король поинтересовался у прелата, как тот себя чувствует, не было ли новых колик, а затем отвернулся и умолк. Обескураженный Кристоф де Бомон удалился. Проходя через кабинет короля, он споткнулся о ковер и чуть не упал. Николя поспешил поддержать его. Со времени их последней встречи архиепископ сильно постарел: кожа на лице приобрела сероватый оттенок, вокруг ввалившегося рта залегли глубокие горестные складки. Он узнал Николя.
— Господин комиссар, — произнес он, глядя на него своими покрасневшими глазами, — когда я вас вижу, мне тотчас кажется, что где-то неподалеку бродит дьявол. Однако Господу угодно сделать вас крепостью и оплотом…
Всю дорогу до кареты он говорил, не переставая, но Николя так и не смог понять, была ли эта речь адресована ему, или же он оказался невольным слушателем внутреннего монолога, случайно вырвавшегося наружу. Прелат вещал без перерыва и не ответил ни на одно приветствие.
— Он неустанно стережет нас, а когда видит нас на пороге смерти, удваивает свою бдительность и беспрерывно строит козни. Но разве тот, кто не заботится о собственном доме, может заботиться о Церкви Господней?
Приветствуя архиепископа, маршал Ришелье украдкой рассмеялся. Когда прелат удалился, маршал, прыснув от смеха, повернулся к Николя.
— Еще один неудачливый актер, выскочивший на подмостки во имя веры! Он уезжает с понурой головой, увозя с собой свою ванну, и возвращается в Париж, чтобы вновь писать кровью, вспоминая, как в Версале он писал чистой водой!
Регулярные бюллетени врачей о здоровье короля отличались монотонностью и неопределенностью. Писали исключительно о внушающих надежды симптомах, о действии вытяжных пластырей, об ослаблении лихорадки, о более спокойном сне, об удачно проведенном очищении организма и о побледнении высыпаний. Николя, знавший истинное положение дел, видел, что король очень ослабел. Прислонившись к подушке, подложенной под спину, он сидел молча, пугая всех, кто к нему приближался, отекшим лицом, распухшим и побагровевшим, словно медный чан. Эгийон и Ришелье, пряча глаза от убитых горем Дочерей Франции, по-прежнему дергали за веревочки придворных интриг и скрывали от монарха тяжесть его состояния. Король редко задавал вопросы относительно своей болезни; однажды он сказал, что, кажется, в восемнадцать лет он все же переболел оспой; впрочем, если он запамятовал, значит, он заболел ею сейчас. Он просил Мадам Аделаиду осушать его гнойники, а фаворитку отирать ему лоб, чтобы успокоить кожный зуд. Придворные из ближайшего окружения готовились к плачевному исходу.
На следующий день, несмотря на болезнь, архиепископ появился снова, и, как и прежде, герцог де Ришелье принялся усиленно заговаривать ему зубы, дабы отвратить его от исполнения обязанностей. Версальского кюре герцог пригрозил вышвырнуть в окно, если он осмелится намекнуть королю на необходимость исповедаться. После полудня в присутствии герцога де Ноайля, Лаборда и Николя король внимательно осмотрел высыпания, покрывавшие его руки.
— Это, несомненно, оспа.
И, повернувшись к собравшимся, воскликнул:
— Однако это удивительно!
Врачи попытались переубедить его, но безуспешно: собственный диагноз прочно засел в голове короля. Вечером Его Величество вел себя, как обычно. В комнате открыли окна, и свежий весенний ветерок из парка принес ароматы весны, изгнав миазмы болезни. Больной, укрытый легким одеялом, все время высовывал наружу руки, в то время как врачи упорно просили его этого не делать. Поддерживая ровным тоном беседу, он, как обычно, свел ее на похоронные темы. Тем не менее его разговорчивость пробудила у Николя надежду. Неожиданно король обратился к оберкамергеру, герцогу де Лианкуру.
— Скажите, в этом году, во время празднования Рождества, вы видели монаха, игравшего на скрипке посреди реки?
— Да, сир, — ответил герцог.
Придворные переглянулись, взволнованные столь резкой сменой темы, причиной коей вполне могло быть помутнение рассудка. Заметив всеобщее замешательство, герцог улыбнулся.
— У Его Величества отличная память. Мои предки сделали богатый дар монастырю, однако поставили странное условие: каждый год, на Рождество, кто-нибудь из монахов должен был сесть в лодку, выплыть на середину реки и сыграть на скрипке или флейте какую-нибудь песенку. Если бенефициар нарушит традицию, владения вернутся к дарителю.
Король на минутку задремал, потом оживился и о чем-то долго шептался с Лабордом. Потом первый служитель королевской опочивальни подошел к герцогу де Лианкуру и жестом показал ему, что король устал и всем следует покинуть помещение. Когда высшие должностные лица, а следом за ними и лакеи разошлись, Лаборд сделал знак Николя остаться. Король окинул взором комнату, убеждаясь, что все вышли, и пригласил обоих друзей подойти к кровати.
— В какой фазе сегодня Луна? — спросил он.
— Сегодня последняя четверть, одиннадцатого будет новолуние, Ваше Величество.
— Черная луна, как написано в «Альманахе»?
— Да, сир, — ответил Лаборд.
Несмотря на расстройство, причиненное болезнью, король по-прежнему ничего не говорил напрямую.
— Меня пытаются убедить, что у меня не оспа, — вздохнул он. — Уверяют все хором. Поэтому от вас двоих я хочу услышать правду. Я приказываю вам сказать мне правду.
Король говорил тоном монарха, горделиво восседающего на троне; слова, вылетавшие из раздувшейся красной головы, звучали речью истинного короля. Взглянув на Лаборда, Николя увидел, как тот опустил голову и лицо его сморщилось, словно он вот-вот заплачет.
— Сир, — проговорил Лаборд, — болезнь вышла наружу, и теперь осталось заживить ее следы.
Король весь обратился в слух.
— Спасибо Лаборд. Ранрей, вы готовы оказать последнюю услугу своему королю? Подойдите.
Король долго и внимательно смотрел на Николя, потом достал из-под простыни небольшую шкатулку маркетри. Неловкими движениями он пошевелил одну из бронзовых накладок на углах и привел в действие пружину. Крышка открылась; внутри лежал бархатный кошелек и запечатанное письмо.
— В этой шкатулке лежат камни, оцененные весьма и весьма высоко; для той же, кому предназначены эти камни, они представляют еще большую ценность. Если я умру…
— Сир!
— Если я умру, — закрывая шкатулку, твердым голосом повторил король, — вы любыми способами, пусть даже с риском для жизни, передадите эту шкатулку графине дю Барри. Это ее пропуск в новое царствование, и ее гарантия, если ее начнут преследовать. Если Господь позволит мне исцелиться, вы вернете мне шкатулку. Проверьте, чтобы у дверей никто не подслушивал.
Осмотрев зал совета и гостиную с часами, Николя вернулся к кровати короля, и тот передал ему шкатулку.
— А пока положите ее в надежное место…
Неожиданно король начал задыхаться, речь его моментально стала бессвязной и непонятной. У него вновь началась лихорадка, и он устремил взор на гнойники, покрывавшие все тело. Испытывая приступ удушья, он часто задышал, рубашка на груди приоткрылась, обнажая усеянное язвами тело.
— Ваш король в реках крови/ Он видит перед собой Смерть/ Которая летает от шеренги к шеренге… — неожиданно стал напевать он. — Ах, этот Вольтер… Да, господин маршал, здесь командуете вы, и я первым готов подать пример послушания.
Встрепенувшись, он прокричал:
— Королевский дом идет вперед… Сабли наголо! Ранрей в первой шеренге… Мы были счастливы, очень счастливы. Ты помнишь, Ранрей?
Лаборд шепнул Николя, чтобы тот ответил: король бредил, и в бреду принимал Николя за его отца.
— Да, сир. Тот день под Фонтенуа[53] забыть нельзя.
— Да, да, это был чудесный день!
Король умолк и, казалось, заснул. Когда же через два часа он пробудился, то был в полном сознании, и речь его прозвучала четко и осмысленно.
— Лаборд, я понял, в какой стадии моя болезнь, и я не хочу повторения скандала в Меце[54]. Теперь я принадлежу Господу и моему народу. Прикажите позвать графиню дю Барри. Она должна покинуть Версаль.
Согласно указаниям Лаборда Гаспар постарался, чтобы Николя посреди ночи получил лучшую лошадь из большой конюшни. Комиссар хотел поместить в надежное место доверенную ему королем шкатулку. По дороге он постоянно оглядывался, пытаясь понять, не едет ли кто-нибудь за ним. Занималась заря, когда он галопом вывернул на улицу Монмартр. От его кобылы, жадно глотавшей свежий утренний воздух, шел пар, и она радостно била копытами. Бросив поводья восхищенным мальчишкам-подмастерьям, Николя вбежал в дом Ноблекура. Поднявшись одним прыжком в свою квартирку, он подбежал к книжному шкафу и, выдвинув две книги на полке, засунул за них шкатулку. Кому придет в голову искать ее здесь? Скрытая книгами, она пролежит здесь до тех пор, пока не решится исход болезни короля. Вымывшись во дворе под струей воды, он побрился и переоделся. Когда он завершал свой туалет, в дверь тихонько постучала Катрина; она сказала, что господин де Ноблекур, пробудившись и узнав о его возвращении, хочет видеть его как можно скорее. Сопровождаемый тявканьем Сирюса, он последовал за кухаркой. Закутавшись в персидский халат и обвязав голову ярким платком, старый магистрат восседал в кровати. При виде комиссара он улыбнулся.
— Как дела? Что нового? Наконец-то вы вернулись! Когда вас нет, в доме становится ужасно грустно.
— Увы, — ответил Николя, — король тяжко болен, и мне нужно немедленно возвращаться в Версаль.
— Черт возьми, до нас доходят самые разные слухи. Но что говорят врачи?
Тайна диагноза тяжким бременем давила на Николя, но он не мог обманывать Ноблекура.
— Они ни в чем не уверены.
— Как так — не уверены? Оспа — легко распознаваемое заболевание, особенно когда им заболевает человек в таком возрасте. Его надо усиленно лечить.
И Николя с изумлением узнал, что народ давно знает о болезни короля, в то время как он, пребывая в четырех стенах замка, верил, что только близкое окружение и семья короля в курсе его истинного заболевания. В опубликованных бюллетенях, посвященных здоровью короля, ни разу не упомянули роковое название, однако описанные симптомы не оставили ни у кого сомнений.
— Не волнуйтесь, — промолвил Ноблекур. — Разве вы не знали, чем болен король?
— Разумеется, знал, но я удивлен, что об этом знают все!
— На улице только об этом и говорят, скандал разгорается с новой силой. Архиепископ приказал всех диоцезах читать молитвы сорокового дня, выставить святые дары и читать молитву pro infirmo[55]. Однако…
— Однако?
— Народ, который заставляют молиться, не может понять, почему король уклоняется от исповеди. Брожение умов достигло высшей точки. Ободряющие бюллетени, составленные королевскими врачами, больше не вызывают доверия. Вчера арестовали и бросили в тюрьму некую особу, подвергшую критике содержание такого бюллетеня. Париж буквально нашпигован вашими доносчиками из Шатле и их прихвостнями, они подслушивают всех и вся и пытаются заставить людей выражаться более сдержанно.
— Они исполняют свою работу, господин прокурор, — возразил Николя с вымученной улыбкой.
— Я их не упрекаю, но эта работа приумножает тревогу и усиливает брожение умов. Не говоря уж о том, какие слухи ходят о причинах этой болезни. Скабрезная история, которую, честно говоря, мои уста отказываются повторять.[56] Но, увы, в ней все правда… Я благословляю небо, благодаря которому нашим другом стал Гильом Семакгюс, чья предусмотрительность, без сомнения, спасла вас. Вакцина защищает нас, а особенно вас. Ведь вы еще так молоды! А теперь бегите, исполняйте вашу службу и поскорее возвращайтесь.
Николя попрощался, пообещав давать о себе знать, и, стянув на кухне несколько бриошей, отправился седлать кобылу, которую Пуатвен успел побаловать, добавив в овес немного хорошего вина. Обратно он ехал неспешной рысью, не желая утомлять верховое животное. Неспешное возвращение способствовало размышлениям, коим он по причине ответственности переживаемого момента не имел возможности предаваться. Он вновь ощутил кошмар нынешних дней, проходящих в бесконечном ожидании, когда все вокруг зашаталось и со дня на день должно рухнуть. Он с болью сознавал неизбежность кончины короля; невидимая связь, установившаяся много лет назад между ним, простым подданным, стоящим далеко от трона, и Его Величеством, не могла оборваться безболезненно, не оказать влияния на его собственную жизнь. Вдалеке вырисовывались очертания нового мира, где ему придется заново строить свою жизнь; сумеет ли он обрести прежние спокойствие и безмятежность?
На дороге, ведущей в Версаль, царило небывалое оживление. Севрский мост загромождали разномастные экипажи; словно сбившееся в кучу стадо, они выстроились при съезде с моста и на въезде в королевский город. Только спустя три часа Николя наконец добрался до замка и отдал кобылу конюху. Когда он вошел под аркаду, ему навстречу выехала карета, запряженная двумя лошадьми, и с лакеем в серой ливрее на запятках; когда экипаж, едва не задев его, проезжал мимо, внутри он разглядел заплаканное лицо графини дю Барри; ее сопровождали две ее родственницы и герцогиня д'Эгийон, Из-за угрозы заражения версальские апартаменты опустели, а зловонный воздух добрался до зала «Бычий глаз». Вышедший к нему навстречу Лаборд сжал его в объятиях.
— Графиня только что уехала в Рюэйль; она разместится в доме герцога д'Эгийона.
— Я встретил ее экипаж, когда он проезжал под аркадой. Как самочувствие короля?
— Он молчит, говорит только когда хочет что-нибудь попросить. Он спросил, уехала ли прекрасная дама, и ему ответили, что она уехала сегодня утром, чтобы не слишком беспокоить его. «Как, уже?» — изумился он.
По щекам Лаборда сбежали две слезы, он отвернулся и замолчал. И сказал, что король принял архиепископа.
Томительное ожидание возобновилось. Вечером король почувствовал себя лучше и пожелал встать. Врачи дали согласие. На короля надели панталоны, но когда он захотел дойти до кресла, боль от язвочек на подошвах и вытяжных пластырей оказалась такой острой, что он не смог идти. Его вернули в кровать.
Ночь прошла тревожно: король бредил. Мадам Аделаида взяла на себя обязанности, раньше исполнявшиеся графиней дю Барри. Лаборд и Николя сменяли друг друга подле нее, протягивая ей намоченные салфетки. Днем король допустил к себе кардинала де ла Рош-Эмона и архиепископа Парижского, но говорить с ними отказался, сославшись, что ему трудно выговаривать слова. К вечеру лицо его почернело, а голос стал прерывистым, словно горло и нос у него забились зерном или мелкими шариками. Когда с ним начинали заговаривать об исповеди, он повторял, что боится, как бы гной из его язвочек не смешался со святым причастием; отказ от исповеди приводил его дочерей в отчаяние. Суббота прошла без особых изменений.
Седьмого числа ранним утром король попросил герцога де Дюра послать за аббатом Моду, его исповедником, который все эти дни молился в часовне. В обществе аббата он провел не менее четверти часа, ввергнув в изумление все свое окружение. Потом, переговорив с д'Эгийоном, он попросил дочерей разбудить и привести его внуков, строго указав черту, которую родственникам запрещалось переступать. Отдав надлежащие распоряжения, он вновь уединился с исповедником. В семь часов дофина и графиня д'Артуа дожидались в комнате совета, Мадам стояли возле двери королевской спальни, дофин — у подножия лестницы. Слуги, а также Лаборд и Николя разместились позади святых отцов, окруживших постель короля, дабы даровать ему последнее причастие.
— Господа, — произнес первый сборщик пожертвований, епископ Санлиса, — король поручил мне сказать вам, что он просит прощения у Господа за свои грехи перед ним и за прегрешения свои перед народом, и если Господу будет угодно вернуть ему здоровье, он покается, станет опорой Церкви и облегчит страдания народа.
С кровати раздался хриплый голос.
— Мне бы хотелось иметь силы сказать это все самому.
Восьмого числа, в воскресенье, здоровье короля резко ухудшилось, участился пульс и поднялся жар; лицо Его Величества выглядело совершенно ужасно. Николя понял: конец близок. В одиннадцать часов прибыл знаменитый английский инокулятор Саттон, обладавший чудодейственным порошком для прививания против оспы. Но англичанин отказался назвать состав порошка, и консилиум отверг его; придворное врачебное сообщество не пожелало отдавать дело исцеления государя в руки неизвестно кого; инокулятора изгнали как шарлатана.
В понедельник, девятого мая, король едва проявлял признаки жизни. Лаборд из последних сил дежурил подле него, и Николя прилагал все усилия, снабжая друга всем необходимым, дабы тот не упал от истощения. Короля поили крепкими целебными настоями, но они не действовали. Около десяти часов приняли решение соборовать монарха. Распахнули все двери, разрешили всем вход, и в спальню хлынула толпа, где, как с возмущением отметил Николя, преобладали любопытные, чье присутствие оправдывал этикет, но никак не чувства. Тело короля разлагалось, из спальни, несмотря на открытые окна, исходил омерзительный запах. Короля окружали свечи, освещавшие его темное, как у мавра, раздувшееся лицо, напоминавшее бронзовую маску; ко всеобщему удивлению, черты лица не деформировались, а всего лишь увеличились; веки покрылись струпьями, рот не закрывался. Всю ночь первый сборщик пожертвований и исповедник читали молитвы по преставляющемуся. Время от времени король отвечал на обращенные к нему мольбы и произносил несколько бессвязных слов. Сильный жар держался до 10 часов утра. Тело короля, содрогаясь в конвульсиях, оказывалось то вдоль, то поперек поставленной возле окна кровати. Врачи усиленно трудились, заставляя Его Величество беспрерывно глотать лекарства. К полудню началась агония. Чуть позже трех часов пополудни, в ту минуту, когда кардинал де ла Рош-Эмон произнес слова отходной молитвы Profiscere anima Christiana[57], Людовик XV испустил дух на руках у Лаборда. Свечу, стоявшую на окне, выходившем в Мраморный дворик, погасили. У дверей зала «Бычий глаз» герцог де Бульон торжественно сообщил о смерти короля. В ответ вдали раздался громкий рокот, словно целый полк заряжал ружья: толпа придворных спешно покидала апартаменты покойного, дабы засвидетельствовать свое почтение новому монарху.
Николя спустился в парк. Легкий ветерок, напоенный цветочными ароматами, шевелил верхушки деревьев. По аллеям во множестве гуляли люди. По мере того как новость распространялась среди гуляющих, разговоры и смех звучали все громче. Он услышал, как двое рабочих говорили один другому: «А мне что с того? Хуже, чем нам сейчас, все равно быть не может». У Николя сжалось сердце, словно из-за всеобщего безразличия переживаемое им горе не могло вырваться наружу. Он так сильно сжал кулаки, что ногти до крови впились в ладони. Когда около пяти часов он вернулся в замок, королевская семья готовилась к отъезду; король и королева отправлялись в Шуази, а дочери короля — в Мюэтт; на улице их ожидали шестнадцать карет, запряженных восьмерками лошадей. Народ, толпившийся на площади и на прилегающих улочках, уже позабыл о смерти своего короля и провожал королевские экипажи злобными выкриками и проклятиями.
В опустевших апартаментах герцог де Ла Врийер составлял опись вещей, найденных в королевской спальне и в рабочем столе короля. Герцог де Виллекье, первый дворянин королевской опочивальни, приказал господину Андуйе приступить к вскрытию и бальзамированию тела. Николя услышал хохоток хирурга.
— Я готов, господин герцог. Но с условием, что вы, согласно обычаю, будете держать голову, пока я буду производить вскрытие. И через сорок восемь часов мы оба отправимся на тот свет.
Впрочем, никто не настаивал на вскрытии. Последующие два дня стали для Николя настоящим восхождением на Голгофу. Тело короля обернули в пропитанный ароматами саван и положили в свинцовый гроб, покрытый изнутри специальной мастикой, составленной из извести, уксуса и камфарной настойки. Затем гроб запаяли и опустили во второй гроб, дубовый. Священники, миссионеры, реколлекты и фейяны читали молитвы в огненной часовне вплоть до часа, когда тело повезли в Сен-Дени.
Траурный кортеж намеревался выехать к вечеру, около половины седьмого. Наганда попросил Николя разрешения сопровождать его: он хотел отдать последний долг своему государю. Оба сели в экипаж Лаборда. Первый служитель казался постаревшим на несколько лет. Все трое молчали. Гроб поместили в большую карету, затянутую черным бархатом. Две другие траурные кареты сопровождали дворяне, допущенные в королевские покои, собиратель пожертвований и кюре церкви Нотр-Дам в Версале. Кареты были те самые, в которых король обычно ездил на охоту. Французские гвардейцы и швейцарцы приветствовали кортеж барабанным боем. Группа пажей с факелами, прижав к носам платки, старались держаться подальше от гроба. На протяжении всего пути траурный кортеж являлся мишенью для шуток праздношатающегося люда, то кричавшего: «Ату, держи его! Ату!», как обычно кричал Людовик XV на охоте; то напевавшего: «Вот угодник дамский, до чего дошел!». Только в этот печальный вечер стало ясно, насколько прав оказался король, предусмотрительно построивший дорогу Револьт, соединившую Версаль и Сен-Дени в обход Парижа. К одиннадцати часам кортеж прибыл к старинному собору, где после нескольких благословений гроб опустили в склеп Бурбонов, и тотчас соорудили вокруг него кирпичный саркофаг.
Вскоре у подножия алтаря остались только несколько монахов, молившихся в угасающем пламени свечей. Лаборд, Николя и напоминавший статую отчаяния Наганда молча стояли возле колонны, предаваясь невеселым размышлениям. Неожиданно подле себя они услышали плач. Плакал господин де Секвиль; никто не заметил, как он здесь появился. Стоя на коленях, церемониймейстер, всхлипывая, монотонно декламировал протокол воображаемой похоронной процессии со всеми прописанными подробностями.
— Увы, мой повелитель, как они с вами обошлись! А ведь к последнему этапу похорон приступают только после того, как отслужили мессу! Двенадцать гвардейцев из личной охраны поднимают гроб и опускают его в склеп. Герольдмейстер снимает с себя куртку с гербом, шапочку и вслед за своим кадуцеем бросает их на гроб; затем, отступив на три шага, восклицает: «Герольды Франции, идите и исполните ваш долг!» Придворные служители подходят к отверстой могиле и тоже бросают свои кадуцеи, куртки с гербами и шапочки. Затем слово вновь берет герольдмейстер, он приказывает лакеям опустить королевские украшения, регалии покойного, корону, скипетр, руку правосудия, флажок, шпоры, щит, накидку с гербом, шлем и кожаные перчатки для соколиной охоты. Обер-камергер, откликаясь на зов герольдмейстера, преклоняет к могиле знамя Франции и трижды восклицает: «Король умер!», а затем говорит: «Помолимся Господу за упокой его души». Все преклоняют колена в безмолвной молитве. Оберкамергер поднимает свой жезл и трижды восклицает: «Да здравствует король!» и добавляет, увы, увы…
С этими словами Секвиль выпрямился и, воздев руки к сумрачному своду, закричал так сильно, что разбуженное им эхо спугнуло залетевших в некрополь голубей, и те в страхе заметались по собору.
— «Да здравствует Людовик, шестнадцатый, носящий это имя, Божьей милостью наихристианнейший, августейший и могущественный король Франции и Наварры, наш почитаемый сеньор и добрый господин, и да дарует ему Господь долгую и счастливую жизнь».
И, вторя этому крику, в древних стенах собора зазвучали горькие слова, наивные, словно причитания осиротевшего ребенка. Это индеец алгонкин, стоя возле преданного монарху Франции бретонца оплакивал своего умершего короля.