Дело Николя Ле Флока

I МРАК ВОД

Карета чуть не сбила его с ног; увернувшись, он отпрыгнул в сторону и, приземлившись, угодил обеими ногами в снежную кашу, смешанную с грязью. Вонючая жижа обрызгала его с головы до ног, с кончика треуголки закапали черные капли. Он глухо выругался. Еще один плащ из добротной шерсти придется нести к чистильщику. С юных лет уроженец Бретани Николя Ле Флок, комиссар полиции Шатле, сохранил привычку к практичной одежде. В Париже он отдал предпочтение рединготу. Этот тяжелый и теплый плащ полностью соответствовал его вкусам, но в последнее время его носили разве что кавалеристы или путешествующие негоцианты. Мэтр Вашон, портной, обшивавший его, а также господина де Сартина, отчаявшись отучить Николя от привязанности к старым вещам, с трудом сумел убедить его внести в любимый наряд некоторые новшества: особый покрой, невысокий воротник, отделку по низу пуговицами и широкую пелерину без подкладки. Портной лелеял хрупкую надежду, что Николя, деливший свое время между Парижем и Версальским двором, введет такой редингот в моду.

Комиссар представил себе, как его вечерние лаковые башмаки промокнут, тонкий слой лака покроется грязью, а чулки будут забрызганы мокрым снежным крошевом. Дабы избавиться от приставших к одежде пятнам, придется отдать ее в грубые руки чистильщика, надеясь, что грязь не оставит на ткани неистребимых следов. Хотя, если верить знатокам, от воды шерсть портится особенно быстро. Поразмыслив, он решил доверить запачканную одежду заботливым и умелым рукам Катрины и Марион, двух ангелов-хранителей дома Ноблекура. И тут же с грустью вспомнил, что Марион совсем скрутил ревматизм, и она, в сущности, уже не принимала участия в хозяйственных хлопотах, хотя каждый старательно убеждал ее, что ее работа, сколь бы малой она ни была, по-прежнему совершенно необходима для поддержания порядка в доме.

Это незначительное происшествие, из тех, что часто случаются на столичных улицах, отвлекло его от печальных мыслей, но вскоре они вновь одолели его, пробудив досаду, переходящую в глухое раздражение. Впрочем, лучше дать им волю сейчас, нежели отложить до вечера, когда настанет пора ложиться спать. Год кончился, но тревога, снедавшая его, осталась. Наступление нового года всегда пугало его; со временем Николя научился подавлять свои страхи, однако новый год он по-прежнему переживал крайне тяжело. А сейчас все словно сговорились испортить ему эти томительные дни. Когда же он напомнил себе, что 1774 год уже наступил и в ближайший четверг грядет праздник Богоявления, настроение его испортилось окончательно.

Его отношения с Жюли де Ластерье давно дали трещину, однако истина подобна плоду: прежде чем явить себя, она должна созреть. Ощутив очередной прилив гнева, он топнул ногой — и забрызгался еще больше. От зловонной жижи в носу засвербело, и он принялся чихать, каждый раз ощущая, как по спине у него пробегают мурашки. Если он и дальше будет мокнуть под снегом в холодных лужах, он заболеет и умрет! События сегодняшнего вечера не выходили у него из головы… Их связь, по всем статьям, слишком затянулась. Несмотря на изначальное заблуждение, корабль их страсти, плывущий по волнам чувственности, долго следовал прямым курсом, старательно огибая островки раздражения и несовместимости. Согласие, изначально установившееся на основе чувственной гармонии, преобразило молодую женщину в глазах ее воздыхателя.

Он вспомнил, как в феврале 1773 года получил приглашение на ужин к Бальбастру, органисту собора Нотр-Дам, с которым его более десяти лет назад познакомил большой любитель музыки Ноблекур. После первой встречи, когда молодой человек почувствовал себя оскорбленным, последовали другие, более приятные, а любовь к музыке и восхищение творениями великого Рамо сблизили их, несмотря на саркастические замечания, по-прежнему звучавшие в адрес Николя из уст виртуоза. В тот вечер гости, собравшиеся в гостиной, восхищенно разглядывали клавесин работы Рукерса, являвшийся гордостью хозяина дома. Все поверхности инструмента покрывала богатая роспись, отчего он напоминал то ли карету, то ли табакерку, принадлежащую члену королевской фамилии. На внешней стороне изображено было рождение Венеры, на внутренней — история Кастора и Поллукса, на сюжет которой Рамо написал оперу, сделавшую его знаменитым. Также были нарисованы земля, ад и райские поля, где на скамье восседал великий композитор с лирой в руках. Николя, встретивший Рамо незадолго до смерти в саду Тюильри, оценил достигнутое художником портретное сходство.

У стены высился большой орган с педальной клавиатурой. Жалуясь на пронзительный звук инструмента и шумные клавиши, Бальбастр исполнил фугу, а потом пояснил, что орган ему нужен для упражнений, и, усмехнувшись, добавил — «к великому неудовольствию соседей». Молодая женщина с тонким и выразительным лицом, обрамленным волосами цвета меди, являвшими яркий контраст с черно-серым платьем, означавшим, что владелица его либо принадлежит к терциариям, либо вдова, громко восторгалась игрой органиста. Хозяин дома, видимо, знавший о музыкальных талантах гостьи, пригласил ее за клавесин, и она с большим чувством исполнила сложную сонату. Затем хозяин сыграл мелодию из оперы Гретри. Николя показалось, что инструмент звучит скорее изысканно, нежели полнозвучно, и решил спросить мнение медноволосой красавицы с золотисто-карими глазами. Она объяснила ему, что звучанием своим клавесин обязан язычкам из пера, защипывающим струны. Продолжая заинтересовавший их обоих разговор, они вместе вышли на улицу. Николя предложил отвезти ее домой в служебном фиакре. К тому времени, когда они добрались до улицы Верней, где находился ее дом, Николя уже почитал себя счастливым, ибо успел вкусить первые плоды своих побед. Затем последовало приглашение осмотреть фортепьяно, и к концу вечера они обрели полное согласие. А дальше, на протяжении многих недель, чувства их воспламенялись при первом же прикосновении, и далее следовали наполненные истомой часы наслаждений, сменявшиеся долгими часами разлуки и нетерпеливым ожиданием следующей встречи. Казалось, ничто не могло положить конец объединявшему их ненасытному вожделению.

В сущности, в чем он мог ее упрекнуть? Она, бесспорно, была хороша собой, хотя в моду, несмотря на многочисленных критиков, вновь вернулись блондинки, оттеснив против воли нынешней фаворитки, графини дю Барри, рыжеволосых красавиц. Победа осталась за юной белокурой дофиной. Обладая острым умом и богатой фантазией, Жюли де Ластерье очаровывала собеседников разнообразием своих познаний и оригинальными суждениями. Она вышла замуж очень рано, сразу после выхода из монастыря. Супруг ее, интендант морского флота, был намного старше ее. Должность секретаря в королевских советах принесла господину Ластерье дворянство. Посланный на Антильские острова в качестве распорядителя финансов, он — видимо, желая угодить молоденькой супруге — скончался сразу после прибытия на Гваделупу. Вдова его, благодаря полученному наследству, разбогатела и вернулась в Париж в сопровождении чернокожих слуг.

По характеру своему Жюли привыкла брать верх, однако с Николя всегда вела себя сдержанно, давая понять, что восхищается им, отчего тот становился гораздо более уступчивым, нежели если бы она навязывала ему свою волю. Однако постепенно поводов для разногласий становилось все больше и больше. Пока страсть била ключом, она быстренько латала возникавшие в их отношениях дыры, добавляя пряной приправы в сладкое блюдо примирения. Но, в конце концов, постоянные стычки, возникавшие на одной и той же почве вот уже несколько месяцев, утомили его. Она терзала его вопросом, когда он станет жить вместе с ней, а он избегал ответа, предчувствуя за ним следующий, пока еще не сформулированный, но вполне понятный вопрос, коего он не хотел ни слышать, ни понимать. Всякий раз, когда между ними вспыхивала ссора, она принималась жаловаться, что его вечно нет на месте, а его должность обрекает его на рабский труд и не позволяет распоряжаться его собственным временем. Вдобавок ему постоянно приходилось напоминать ей, что он не намерен выступать в обществе как маркиз де Ранрей. Внебрачный сын, поздно признанный отцом, он ценил доставшийся ему титул, когда к нему обращался король или члены королевской семьи, но честь, самолюбие и чувство меры побуждали его категорически от него отказываться, когда речь заходила об иных людях. Уверенная, что их отношения дают ей право появиться при дворе, она постоянно донимала его вопросами, когда же наконец ее мечта сбудется. Столь неуместное стремление стесняло его и, как ему казалось, свидетельствовало об отсутствии воспитания. Постоянные попытки Жюли разлучить его с самыми близкими друзьями также немало раздражали и огорчали его. Исключение составлял Лаборд, первый служитель королевской опочивальни, имевший непосредственный доступ к королю и определенный вес при дворе; за это Жюли мгновенно приписала ему всяческие добродетели. Ужин у Ноблекура, куда его пригласили вместе с Жюли, завершился полнейшим крахом. И почтенный прокурор в отставке, и доктор Семакгюс изо всех сил старались угодить Николя, но не сумели удержаться, чтобы не высмеять молодую женщину. Получив урок, он твердо решил более не представлять старым друзьям своих временных подруг. Друзья не одобрили его выбора, и эта мысль, прочно укоренившаяся в мозгу, безжалостно терзала его, пробив основательную брешь в его преданности Жюли. Наконец он с ужасом понял, что от любви, снисходительно относящейся к недостаткам предмета своего обожания, не осталось и следа.

Огорчение, невольно причиненное своим близким, повергало Николя в уныние, однако он еще не решался сделать вытекающий из него вывод, ибо тогда ему пришлось бы признать, что их связь возникла по ошибке, а госпожа Ластерье его недостойна. Тут же он ощутил укол уязвленного самолюбия, обвинившего его в том, что он уступил страсти, уважать предмет коей он не мог, однако все еще продолжал любить, хотя и краснел при каждом о нем воспоминании. Сегодняшняя сцена стала последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Зачем он согласился поужинать с ней вдвоем? Впрочем, он прекрасно это знал… Обещание, данное Жюли, вынудило его огорчить отказом Ноблекура, намеревавшегося сегодня вечером разделить с друзьями пирог с сюрпризом, испеченный в честь праздника Богоявления. К Николя, Семакгюсу и инспектору Бурдо обещал — если позволит служба королю — присоединиться Лаборд. Скрепя сердце Николя отклонил приглашение.

Добравшись к вечеру до улицы Верней, он, к великому удивлению, обнаружил в доме Жюли веселую компанию. Встретившая его насмешливая гримаска госпожи Ластерье, ее с тревогой заданный вопрос, отчего он прибыл в столь ранний час, не понравились ему, равно как и известие, что на ужин приглашено не менее дюжины гостей, часть из которых уже прибыла. Оставив его, Жюли с улыбкой заспешила к фортепьяно, дабы перевернуть страницу партитуры для молодого человека, сидевшего за инструментом. Рядом Николя увидел Бальбастра, чье румяное личико, напудренное и нарумяненное сверх всякой меры, покрылось морщинками из-за ехидной гримасы, скорченной органистом, когда тот отвешивал ему приветственный поклон; черные глаза музыканта враждебным взором буравили комиссара. Четверо незнакомых Николя молодых людей играли в карты за ломберным столиком с китайской столешницей в стиле «коромандель»[2]. Не считая органиста, никогда не пропускавшего приемов, устраиваемых Жюли, Николя оказался самым старым среди гостей. От сознания сего факта ему стало грустно, но он тотчас укорил себя за столь нелепое чувство. Как повести себя, чтобы двадцатилетние юнцы не вынудили его играть роль комического старца, этакого Альцеста[3], случайно затесавшегося в компанию молодых хлыщей? Прислонившись к окну, он принялся разглядывать молодого человека за фортепьяно, чье лицо с острыми скулами, мучительно напоминало чей-то образ из его прошлого — словно лицо утопленника, всплывшего на поверхность из толщи вод, когда о нем уже перестали вспоминать. Решительно, сегодня все хотели заинтриговать его. Кстати, почему она не представила его своим гостям? Список публичных унижений увеличился еще на один пункт, а его самолюбие в очередной раз ощутило нанесенный ему удар. Казимир и Юлия, чернокожие слуги, привезенные хозяйкой с Гваделупы, разносили вина и шоколад, к которому подавалось миндальное печенье, а также напиток, являвший собой смесь сахарного сиропа с белым ромом, куда Юлия добавляла цедру бергамота и несколько капель таинственного настоя, выдать секрет которого она категорически отказалась, сопроводив отказ громким смехом. Николя уже успел оценить это изысканное питье в более уютной обстановке.

Через некоторое время он с раздражением отметил, что молодой человек извлек из кармана фрака сборник застольных песен. Неужели он испытывает к нему чувство ревности? Жюли, склонившись к плечу незнакомца, весело засмеялась, откинув назад голову. Кончив смеяться, она обернулась и, бросив взор на Николя, поманила его рукой. Что она хотела от него? Когда он приблизился к ней, она выпрямилась и произнесла:

— Сударь, приготовьте мне чашку молока с желтками, у меня пересохло горло, и мне необходимо промочить его.

Сопроводив просьбу легким касанием кружевного веера, она тут же отошла, продолжая обмахиваться изящной вещицей. Этот жест, воспринятый им как начало военных действий, стал для него сигналом к разрыву. Небрежный тон, каким она обратилась к нему в присутствии вызывающе взиравшего на него свидетеля, он счел оскорбительным. Вдобавок она приподняла завесу над их интимными отношениями: этот молочно-яичный напиток она всегда выпивала перед тем, как предаться страсти. Терпение ему изменило, и обычно спокойный, в этот раз он не сумел сдержать гнев.

— Сударыня, я сообщу слугам о вашем желании. А теперь разрешите откланяться.

Смерив его надменным взглядом, она изогнула губы в презрительной полуулыбке. Собравшиеся смолкли. Он поклонился и быстро направился к выходу; по дороге он опрокинул стакан Бальбастра, но даже не подумал извиниться. Набросив на плечи плащ, он, не дожидаясь, пока Казимир распахнет перед ним дверь, выбежал на лестницу, стремительно спустился вниз и выскочил на заснеженную улицу Верней. Не зная, куда направить свои стопы, он топтался на месте, рассеянно глядя на дорогу. Неожиданно возле него из мутной холодной мглы вынырнула карета; она едва не сбила его с ног, но зато вернула из эмпирей на землю.

Сначала он хотел отправиться к друзьям на улицу Монмартр, но быстро спохватился: он не хотел дать им ни малейшего повода заподозрить его в том, что он расценивает ужин у Ноблекура всего лишь как возможность скоротать испорченный вечер. Такой поступок не соответствовал ни уважению, ни привязанности, кои он испытывал к своим друзьям. Он достал часы с репетицией, подаренные ему мадам Аделаидой, дочерью короля, пожелавшей отблагодарить его за проведенное расследование, в результате которого ему удалось найти пропавшие драгоценности. Часы, отбивавшие часы и минуты разным, но всегда необычайно приятным звоном, передал ему Карон де Бомарше, часовщик дочерей короля и их фактотум. Веселый посланец, снискавший симпатию Николя, объяснил, как работает часовой механизм и надавал кучу советов: не щелкать крышкой, на внутренней стороне которой нарисован миниатюрный портрет принцессы; аккуратно заводить механизм, и никогда не оставлять бесценную вещь на холодных мраморных столешницах. Удивившись, Николя поинтересовался, отчего часы боятся холода, и узнал, что масла, применяемые для смазки, могут застыть, что влечет за собой остановку зубчатых колесиков. Нажав на пружину, он прислушался — шесть гулких звуков и шесть серебристых колокольчиков; следовательно, времени шесть часов и тридцать минут пополудни. Шлепая по грязи, он дошел до угла улицы Бон, где столкнулся с компанией подвыпивших мушкетеров, выходивших из расположенных неподалеку казарм[4].

Он остановился, размышляя, куда бы ему направить свои стопы. Нет, он не явится с такой унылой физиономией на улицу Монмартр. Он давно собирался посмотреть на мадемуазель Рокур[5], восходящую звезду Французского театра, дебютировавшую год назад в роли Дидоны. «Меркюр» и «Газетт» уже написали о ней как о новом чуде. На его памяти она была первой, кто сразу после выхода на сцену произвела поистине ошеломляющее впечатление. Ей еще не исполнилось семнадцати, но все говорили, что своим завораживающим голосом она с таким воодушевлением произносит слова роли, что кажется, они идут из самого сердца. И Николя решил пойти в театр, в надежде, что зрелище отвлечет его от забот, а в фойе можно будет поймать пару-другую новостей, поучительных или пикантных, о которых завтра непременно упомянет начальник полиции.

Когда перед ним выросла темная громада водокачки возле моста Руаяль, снег сменился ледяным дождем. Фонари, поставленные вдоль правого берега реки и террасы Тюильри, сверкали в сыром воздухе, окруженные туманными нимбами. Обладая постоянным пропуском в сады Тюильри, он постучал в окошко сторожевой будки. Появившийся на пороге привратник узнал его и потрусил отпирать решетку, недовольно ворча себе под нос, ибо комиссар оторвал его от дегустации горячего вина с пряностями, добрая часть которых запуталась в его седых усах. Войдя в сад, Николя пожалел о своем решении. Он хотел пройти кратчайшим путем, а вместо этого очутился в настоящем снежном царстве, где среди сугробов не видно ни одной тропинки. Тут же явилась унылая мысль о том, что, пробираясь по глубокому снегу, он наверняка испортит свои башмаки, удобные, как войлочные тапочки; ему часто приходилось по многу часов проводить на ногах, но в этих башмаках он не чувствовал усталости, и они никогда не натирали ноги. Лучше бы он пошел вдоль колоннады Лувра. Вечерами там обычно безлюдно, и он смог бы оценить усердие городских властей, очистивших место от множества мелких лавочек, теснившихся там с незапамятных времен. Намереваясь украсить город, тамошние земли решили выровнять и разбить на них радующие глаз газоны, позволяющие на рассвете любоваться красотой восходящего солнца.

Ориентируясь на темные громады статуй, он аккуратно ступал по грязи, держа путь по направлению к калитке Разводного моста. В конце тропинки он уперся в высокий постамент статуи Цезаря работы Кусту. Рядом, в темном восьмиугольном водоеме слабо поблескивала вода. Пришлось свернуть налево и через Оранжерейный пассаж пройти к павильону, где нынче находился Французский театр. Прежде он давал свои спектакли на улице Фоссе-Сен-Жермен, в зале Этуаль, предназначенном для игры в мяч. В 1770 году, когда здание окончательно обветшало, труппе предоставили павильон, освободившийся после театральной машинерии Сервандони, переместившейся, следом за Оперой, в Пале-Руаяль. Николя разделял мнение многих критиков, считавших, что помещение, временно отведенное под театр, нисколько для этого не подходит.

Спектакль должен был вот-вот начаться. Контролер приветствовал Николя как старого знакомого. Комиссар часто дежурил в театре, особенно когда в зале присутствовали члены королевской фамилии или иностранные монархи инкогнито. В фойе его внимание привлекла шумная группа людей, над которой возвышалась голова верзилы Шоре, одного из старейших работников парижской полиции. Он подошел поближе. Двое стражников держали за руки какого-то человека с землистым лицом в потертом саржевом фраке, а полицейский комиссар методично извлекал из его карманов добычу и складывал ее на мраморную консоль.

— И этот тип еще смеет заявлять, что он невиновен! Да у него не карманы, а целая лавка скупщика краденого из Тампля! О, смотрите, это же Ле Флок! Вы как раз вовремя, друг мой. Но постойте, у вас сегодня нет дежурства! Неужели я ошибся, когда просматривал график?

— Вы не ошиблись. Я просто пришел сюда провести вечер.

— Значит, придется вам стать свидетелем за собственные деньги! У этого мошенника не карманы, а настоящая кладовая. Двое часов золотых, одни бронзовые, двойной луидор, шесть английских гиней, а еще…

Он принялся разглядывать собранные в горсть монеты.

— Три бернских дуката, несколько старинных экю, серебряная мелочь… Похоже, сегодня вечером вся Европа собралась здесь, чтобы восторгаться талантом Рокур. Во всяком случае, каторга тебе, мерзавец, обеспечена.

Задержанный трясся как в лихорадке.

— Найди-ка мне дежурного, да поживее, — велел Шоре мальчишке-прислужнику.

Явившийся на зов дежурный офицер с постной миной выслушал приказ комиссара вызвать караул и препроводить преступника в Шатле. Затем, взяв Николя под руку, Шоре повел его в зал.

Они заняли места в ложе слева от сцены, откуда был хорошо виден весь зал, размерами и конфигурацией напоминавший о прежнем предназначении здания. Под шорох шелков и скрип половиц свет постепенно погас.

— Посмотри-ка, принц Конти опять явился. Ах, старый волокита! Хочет прибрать к рукам новую курочку! Добавить к своей коллекции очередную восходящую знаменитость!

— Увы! — вздохнул Николя. — Юные актрисы из королевских театров являются весьма доступной дичью. Сами знаете, они издавна пользуются сей сомнительной привилегией. Они ускользнули от родительской власти, а потому наши охотники на молоденьких курочек не подлежат судебному преследованию.

— Кому вы это говорите! Я уже и считать перестал, сколько их радостно вспорхнуло под чужое крыло, чтобы потом окончить дни в сточной канаве. Наша новая знаменитость пока ведет себя исключительно пристойно и скромно, а потому наши знатные дамы от нее в восторге; они осыпают ее драгоценностями и дарят ей платья, надеясь, что им не придется увидеть в ней соперницу. Впрочем, ее старик-отец по-прежнему с ней, и он всегда начеку. Но надолго ли его хватит? Дождемся последнего действия. Знаете, она, действительно, настоящее чудо, и готов поклясться, ее соперницы от злости уже все локти себе пообкусали.

— Да, в наблюдательности вам не откажешь. Вы ведь уже больше сорока лет на службе?

— Сорок три года, если быть точным. Есть, отчего и заматереть, и поседеть.

— Зато сколько приключений! Наше ремесло никогда не дает скучать!

— Ну да, хотя, конечно, все зависит от обстоятельств, — задумчиво ответил Шоре, пытаясь почесать голову под париком. — Я всегда предпочитал работать в уголовной полиции, там гораздо веселее, чем надзирать за городскими службами. Когда я только начал работать, меня бросали на обыски и днем, и ночью. Но скоро с обысками было покончено, и меня перевели в службу надзора за ростовщиками, подпольными торговцами и старьевщиками, ловившими клиентов по дороге в ломбард. Да, столько бессердечных негодяев сразу мне еще никогда не доводилось видеть, можете мне поверить!

— Все это рутина, дорогой мой, — заметил Николя. — Но, полагаю, вам довелось сталкиваться и с необычными случаями?

— Разумеется! В 1757 году начальник полиции, достойный предшественник господина де Сартина…

— …который вас ценит и уважает.

Услышав комплимент, Шоре покраснел от удовольствия.

— Очень ему признателен. Так вот, как я уже сказал, в 1757 году я с ног сбился, рыская вокруг Арраса и Сент-Омера, а потом и по всей провинции Артуа в поисках родственников Дамьена, убийцы короля: мне поручили допросить их. А когда в 1760-м начались крупные кражи в театрах, меня привлекли к расследованию этого дела. Тогда мне удалось отыскать склад краденых вещей, устроенный мошенниками в Бриаре: горы всевозможных кошельков, часов, табакерок и кучи монет. Наконец, в прошлом году я сопровождал из Седана в Буйон роту гренадеров герцога Энгиенского, чтобы негласно посетить тамошние типографии и книжные лавки на предмет изданий и продажи запрещенных книг.

— Увы, это наш крест: мы все время ищем иголку в стоге сена! — вздохнул Николя.

Зажглись огни рампы, и три удара, возвещавшие начало спектакля, прервали их беседу. Сегодня давали «Гофолию» Расина. Пьесу Николя знал едва ли не наизусть, поэтому внимание его быстро переключилось на игру актеров.

Новая знаменитость, действительно, была очаровательна, однако ее партнер, знаменитый Лекен, вновь убедил его в превосходстве искусства над природой. Великолепная игра актера заставляла забыть о его уродстве. Он с таким вдохновением исполнял роль Абнера, что суровые и отталкивающие черты лица его полностью разглаживались. Часть публики, похоже, была раздосадована, что мадемуазель Рокур дали роль, успевшую прославить мадемуазель Дюмениль и мадемуазель Клерон. А, судя по последним доносам полицейских осведомителей, против юного дарования уже несколько недель плела заговор мадемуазель Вестрис, актриса Французского театра, которой покровительствовали герцог Шуазель, пребывавший в изгнании в Шантелу, куда его отправила клика Дюбарри, и герцог Дюра. Великосветские связи Вестрис заставляли терпеть ее злокозненный характер.

Внезапно откуда-то послышалось кошачье мяуканье. Возможно, это была кошка, живущая в театре, а может, кто-то тайно пронес животное в зал. Как бы то ни было, кошачьи вопли произвели поистине чудесное воздействие; актеры замерли в изумлении, а молоденькие хористки принялись смеяться так заразительно, что их веселье передалось публике. Когда же кто-то в партере гнусавым голосом громко заявил: «Это кошка мадемуазель Вестрис», хохот стал поистине громовым и, нарастая, словно гигантская волна, затопил зал. Но стоило Лекену уверенно произнести свою реплику, как зрители умолкли, и спектакль продолжился. Однако тишина оказалась непродолжительной: новое происшествие прервало ход представления. Из оркестровой ямы выскочил непонятный субъект и, оперевшись на рампу, вскочил на сцену. Оттолкнув актеров, попытавшихся увести его, он закричал, что его зовут Бийар, и он прибыл в Париж добиваться постановки своей пьесы под названием «Соблазнитель». Пьеса его, одобренная многими достойными людьми, не попала на сцену исключительно из-за сопротивления каких-то жалких актеришек. Новая интермедия публике явно пришлась по вкусу: со всех сторон раздавались ободряющие крики: автору советовали отстаивать свои права.

Воспользовавшись расположением зрителей, субъект заявил, что, в отчаянии от вечных отказов, ему ничего не остается, как начать открытую войну против труппы театра. Он намерен разоблачить этих лицедеев, показать всем, какой дурной вкус царит у них в театре. Завершая свою гневную тираду, он призвал на головы труппы, а также всех, кто ее поддерживает, беды и несчастья, и выразил надежду, что ему больше не придется зависеть от столь гнусных судей. Затем он предложил партеру прослушать его пьесу, кою он готов прочесть незамедлительно. И если присутствующие здесь признают ее достойной, он силой заставит недостойный ареопаг принять ее к постановке. Отбиваясь от служителей, пытавшихся стащить его со сцены, он ухитрился извлечь из кармана свиток и принялся его раскручивать; свиток оказался длиннющим. Обороняясь, он вытащил шпагу и стал махать ею во все стороны, пока один из стражников ловким движением не выбил оружие у него из рук. Театральные служители вместе с дежурными караульными навалились на возмутителя спокойствия и силой увели его в фойе.

Желая поскорее покончить с шумом, актеры продолжили спектакль, но партер потребовал вернуть скандалиста на сцену. Несмотря на старания актеров, шум усиливался, и караульные, явившиеся с подкреплением, принялись раздавать тумаки во все стороны и задержали нескольких зрителей; активное сопротивление публики превратило театральный зал в поле сражения.

Красный от возмущения и пыхтящий, словно кузнечные мехи, комиссар Шоре, а следом за ним и Николя, выскочили в фойе, где непризнанный автор в окружении хохочущих караульных, встав на стул, читал свою пьесу. Когда прибыла городская стража, Шоре приказал приставу препроводить сочинителя в Шарантон и поместить его к душевнобольным, пока они не соберут о нем все надлежащие сведения. Происшествие в театре подействовало на Николя словно бальзам, пролитый на раны его изъязвленной души. Гнев и ревность покинули его, и он понял, что досматривать спектакль нет никакой необходимости: ему не хочется слушать мадемуазель Рокур. Неестественные, по его мнению, интонации актрисы портили впечатление от ее очаровательной внешности и изысканной манеры игры. Ее голос, то хриплый и дребезжащий, то резкий и пронзительный, разрушал и искажал музыку стиха. Прощаясь с Шоре, он дал старику обещание при первой же возможности зайти к нему в гости, дабы вместе поужинать в его маленьком домике на улице Макиньон, рядом с полицейским отделением Конного рынка. Николя вспомнил, как лет двенадцать назад, когда он делал первые шаги на избранном им поприще, он присутствовал на устроенном Сартином торжественном открытии щегольского здания рынка. Также он припомнил, что Шоре обладал достаточным состоянием, ибо в свое время получил от отца, торговавшего лошадьми, солидное наследство.

Ночная сырость и холод пробудили в Николя прежнюю тревогу, и он с ужасом осознал, что в нем вновь подняли голову страхи, гнетущие его со времен юности. Его воображение, вырвавшись из-под контроля разума, устремилось без руля и ветрил, воскрешая в памяти жуткие картины пороков, когда-либо встававших у него на пути. Одержимость прошлым терзала его до тех пор, пока он вновь не исследовал каждый уголок своей памяти, не вспомнил все, что стремился забыть. Когда нарушалось равновесие в окружающем его мире, когда противоречия обступали его со всех сторон, у него возникала непреодолимая потребность погрузиться в пучину былых несчастий, и как он ни сопротивлялся этому желанию бороться, из этой борьбы он никогда не выходил победителем. Почему воображение его не шло торным путем, на котором драма превращается в простой всплеск эмоций, а быстротечные мгновения счастья легко достаются и столь же легко проходят? Господин де Ноблекур, чью исключительную честность он никогда не подвергал сомнению, считал, что мудрость приходит с возрастом, когда стихает пламя страстей, и пообещал ему, что с годами он исцелится.

Николя принялся подробно анализировать сегодняшнюю неприятность. Неужели каждый женский каприз для него непременно должен превращаться в трагедию? Тем более каприз одинокой дамы? Конечно, у этой дамы есть любовник, но его занятия большую часть времени удерживают его вдали от нее. Поэтому она, кокетливая, как все женщины, и неравнодушная к восторгам праздных молодых людей, решила возбудить в нем ревность, ибо только ревность могла стать мерилом его чувства к ней. А он, ее господин и повелитель, начинал бушевать при первом же брошенном ему вызове, а любое разногласие, призванное лишь вдохнуть новые силы в их союз, воспринимал как трагедию. И он решил сделать Жюли сюрприз: вернуться без предупреждения на улицу Верней. Поймав на улице Сент-Оноре фиакр, он поехал по пустому, скованному холодом городу; доехав до места, он столь щедро расплатился с кучером, что тот от изумления назвал его монсеньором.

Подойдя к двери, он поднял глаза вверх. В ярко освещенных окнах квартиры госпожи Ластерье двигались многочисленные тени. Его желание вновь увидеться с возлюбленной сразу остыло: он надеялся найти дом опустевшим, с потушенными огнями, а Жюли — печальной и безутешной. Все же он поднялся на второй этаж, отпер дверь своим ключом и вошел в квартиру, где его тотчас оглушил громкий смех и звон бокалов. Разочарование сжало ему сердце, к горлу подкатила тошнота. О, как глубоко он заблуждался, думая, что из-за него праздник завершится и гости быстро разойдутся!

Выскочил Казимир с подносом в руках. Николя отступил в темный угол. Вновь появился Казимир: он шел из кухни с бутылками в руках. Николя вспомнил о бесценной бутылке венгерского токая, приобретенной за головокружительные деньги у метрдотеля австрийского посланника. Пронырливый малый округлял себе жалованье, приторговывая вином своей родины, прибывшим в багаже его господина, и продавая Сартину интересующие его сведения. Жюли обожала токай, особенно с трюфелями, перепелами и паштетом фуа-гра, подражая в этом маршалу Субизу. Неожиданно ощутив приступ мелочной скаредности, Николя, злорадствуя, решил забрать бутылку, оставленную им вчера вечером на кухне. К счастью, участники пирушки ее пощадили, и она, спрятавшись за горами грязной посуды, по-прежнему пребывала в ожидании своей участи, окутанная, словно серым плащом, слоем пыли и паутины. Он опустил бутылку во внутренний карман плаща, дабы явиться на улицу Монмартр, куда он наконец решил отправиться, не с пустыми руками. Запахнув плащ, он повернулся к двери и нос к носу столкнулся с молодым человеком, которого он уже видел сидевшим за фортепьяно; прислонившись к дверному косяку и упираясь правой рукой в бедро, он насмешливо взирал на Николя. Черт побери, где он уже видел этот взгляд? Выбегая из кухни, Николя нечаянно задел юного наглеца, но не стал оборачиваться и выскочил на лестницу. При этом краем глаза он заметил, что его бегство видел также Казимир, изумившийся его нелепому поведению.

Николя долго блуждал по темным улицам и набережным, где ему то и дело приходилось отбиваться от жриц продажной любви; они повисали на нем и шамкающими беззубыми ртами ласково шептали непристойности. В одном из таких, накрашенных сверх всякой меры и с провалившимся носом существ он, как ему показалось, узнал старуху Эмилию. Эта Эмилия, призрак, вынырнувший из прошлого, в свое время, будучи свидетельницей, сопровождала его на Монфокон, где она имела обыкновение вырезать куски мяса из сваленных там лошадиных туш и варить из них суп, а затем торговать им вразнос. Воспоминание о старухе Эмили пробудило целый рой образов и лиц, среди которых постоянно мелькало лицо молодого человека с улицы Верней. Зайдя в прокуренный кабак возле моста Менял, он проглотил стаканчик «горлодера» и, изрядно проблуждав городу, наконец очутился на улице Монмартр перед домом Ноблекура.

Кухня являла собой картину великого беспорядка, обычно сопутствующего удачному приему. Он с горечью покачал головой: итак, целый вечер его оскорбляют, он убегает, прячется и созерцает кухни. На втором этаже звучали голоса и взрывы смеха, время от времени заглушаемые громогласными репликами Гийома Семакгюса. Дверь в библиотеку, где обычно накрывали стол, была приоткрыта; остановившись, Николя прижался пылающим лбом к деревянному косяку, и тотчас ноздри наполнились запахом лака; он стоял и слушал, что говорили его друзья.

— К такому чуду, — возглашал Семакгюс, — приступать надобно с особой деликатностью. Излишне длинный надрез попустит внутрь слишком много воздуха, и тот, смешавшись с находящимся внутри паром, рискует нарушить хрупкое равновесие и вызвать оседание всего сооружения. Предстоящая процедура напоминает операцию, сделанную мной в разгар бури в открытом океане в виду острова Бурбон[6]. Нужно было сделать трепанацию черепа и удалить часть, затронутую менингиальным воспалением…

— Фи! Наш хирург опять не может обойтись без медицинских подробностей! — воскликнул Ноблекур. — Неужели он и дальше будет пичкать нас своими познаниями о страшных болезнях? Мне кажется, ожидающее нас удовольствие нисколько не согласуется с его речами. Что вы на это скажете, Лаборд?

— Король научился великолепно делать вскрытия, — ответил Лаборд. — Совершая эту операцию, он проявляет одновременно и решительность, и нежность. Как будто перед ним очередная курочка, которую ему надо окучить!

— Не угодно ли вам замолчать, распутник вы этакий! — воскликнул бывший прокурор, икая от смеха. — Здесь же дамы. Разумеется, в моем возрасте у меня уже нет твердости в такого рода делах, и рука моя дрожит…

— Слово корабельного хирурга, вот ответ, который хотел прозвучать высоконравственно, а на деле лишь преумножил непристойность реплики предшествующего оратора!

Вмешался Бурдо:

— Николя взрезал бы его одним взмахом руки. А теперь придется это сделать вам. Если он простоит слишком долго, он будет не столь прекрасен, и прослойки внутри станут слишком мягкими.

— Ах, как нам не хватает Николя, — вздохнул Ноблекур. — Но он влюблен, и влюблен чрезмерно, а при его чувствительности и деликатности, его эта чрезмерность, похоже, немного угнетает.

— Когда наш товарищ посещал юную красавицу с улицы Сент-Оноре, — проворчал Семакгюс, — он был самым веселым сотрапезником.

При упоминании о Сатин, юношеской интрижке комиссара, воцарилась тишина; теперь Сатин содержала «Коронованный дельфин». Нежные узы, некогда связавшие ее с Николя, ослабли, но не канули в Лету. Комиссар изумился, узнав, сколь хорошо друзьям известна его личная жизнь, и немало обрадовался, услышав в их словах не горечь и досаду, а искреннее сочувствие и снисхождение к его слабостям.

— Что ж, — продолжил Лаборд, — в ожидании возвращения блудного сына, не ведающего, какое чудо он пропускает, предоставим честь действовать тем, кто достиг в этом деле совершенства! Дамы, приступайте!

Начавшаяся после слов Лаборда суета заинтересовала Николя, и он решился заглянуть в приоткрытую дверь. Его взору открылась сцена, напомнившая картины, которые в Салоне из года в год восхищали любителей: несколько человек, собравшихся в обставленной с большим вкусом комнате, предназначенной для наслаждений, даруемых природой и обществом. Тонкие свечи мягко освещают собеседников, переживающих чарующие минуты задушевной близости. Пристроившись половчее, Николя устремил взор в красивую комнату, где три стены из четырех занимали книжные шкафы из светлого дерева, а за овальным столиком, вокруг водруженного на него огромного серебряного блюда с изображением сцен из похищения Омфалы, сидели четверо сотрапезников. Всякий раз, когда наступал праздник или подходящий случай, оправдывавший появление на столе сего предмета, Пуатвен, недовольно ворча, яростно начищал его до блеска, словно дароносицу для литургии гурманов. Два надраенных серебряных подсвечника дополняли картину. Лаборд, Семакгюс и Бурдо устремили взоры на Ноблекура; бывший прокурор, в длинном парике времен Регентства и черном фраке, застегнутом на все нефритовые пуговицы, осуществлял приготовления к началу загадочной церемонии.

Перед столиком для десерта недвижно стоял Пуатвен, сжимая руками бутылку, донышко которой тонуло в ведерке со льдом; взор его был прикован к величественному пирогу с золотистой корочкой, башней высившимся перед его хозяином. Возле окна, в кресле-бержер, сидела Марион; оперевшись подбородком на набалдашник своего костыля, она замерла от восторга. Наконец, подобно двум левитам, ассистирующим великому жрецу, Ава, чернокожая кухарка Семакгюса, и Катрина Госс, взяв за четыре конца тонкое покрывало, медленно, по мере того, как Ноблекур наклонялся все ниже, стараясь принять наиболее удобную позу для разрезания необыкновенного пирога, опускали свой покров на голову престарелого магистрата. Когда кончик острого ножа пронзил золотистую корочку, покрывало скрыло голову свершившего обряд жреца, в благоговейной тишине раздался легкий свистящий звук, а затем облегченный выдох прокурора, сопровождаемый сладострастным стоном, коему вторили одобрительные возгласы сидевших вокруг гурманов. Марион, будучи, без сомнения, вдохновительницей, если не создательницей сего великолепия, также с облегчением охнула. Пуатвен вытащил бутылку из ведерка и стал разливать вино. Обе кухарки аккуратно сложили платок, и собравшиеся зааплодировали, выражая свое восхищение удачно проведенной церемонией. С быстротой, вызвавшей изумление всех присутствующих, великий жрец срезал верхушку башни и уже приготовился запустить вилку в чудесный колодец, как наблюдавший за ним Семакгюс остановил его.

— Ну, и что вы намереваетесь делать? Вы решили покопаться заступом в нежных недрах этого великолепия, дабы выловить оттуда сокрытые от наших взоров вкусненькие кусочки? А как же ваша подагра? Уж не намереваетесь ли вы, сударь, нарушить предписания высокоученых мужей с медицинского факультета? Неужели вы решили погасить огонь остроумия, создающий очарование ваших речей, дарующих радость вашим друзьям, ради единственного и суетного удовольствия, именуемого чревоугодием, после чего ваши руки, колени и ноги несколько дней станет терзать подагра? Разве вам не горестно сознавать, как будет страдать Марион, создательница сочнейшего бастиона, на приступ коего вы устремились с юношеским проворством, когда узнает, что она повинна в ваших несчастиях? А после подагры, сударь, настанет черед ревматизма, вы впадете в черную меланхолию, и виновником вашего дурного настроения будете только вы, и никто более. Разве мы, сгорая от зависти, не договорились, что даруем вам привилегию первым обонять аромат, вырвавшийся из-под корочки этого шедевра, а вы, желая угодить нам, удовлетворитесь божественными запахами и не станете вкушать тяжелую квинтэссенцию?

— Я бы с удовольствием отяготил свой желудок сей квинтэссенцией, — пробурчал Ноблекур.

С сокрушенным видом он пошевелил кончиком вилки сокровища, таившиеся в недрах крепости чревоугодия.

— Ах, как это жестоко! — проворчал он. — Вы напомнили мне одну старую парижскую сказочку, где трактирщику заплатили звоном монет за аромат жаркого. Что ж, я готов пойти на жертву, но взамен требую оказать мне милость и дать попробовать малюсенький кусочек сего сокровища. Например, крохотный кусочек трюфеля. В конце концов, это всего лишь гриб.

— Ни за что, — отрезал Семакгюс, — даже маленький кусочек трюфеля действует возбуждающе. Я бы посоветовал вам ограничиться кусочком корочки, и не более того.

— Будь проклят возраст, лишивший нас радостей жизни! Увы, теперь для полного счастья нам не хватает либо задора, либо здоровья. Неужели придется отказаться от наших роскошных блюд, подле которых заграничные кушанья выглядят жалкими потугами на подобие кухни, ибо их можно есть только в обществе бразильских дикарей, но никак не в нашем благотворном климате, где чистота, изысканность и отменные вкусовые качества являются как предметом, так и целью нашего усердия.

— Можешь философствовать сколько тебе угодно, господин прокурор, но мы будем непреклонны, — отрезал Семакгюс.

Пока Катрина разрезала дымящуюся крепость на четыре части, Ноблекур смаковал завоеванную в тяжелой борьбе добычу.

— А почему четыре кусочка? — удивленно воскликнул он. — Разве ты забыла, что меня отлучили от дегустации этого шедевра кулинарного искусства?

— Что я слышу! — в том же тоне ответила ему Марион. — И это говорит церковный староста прихода Сент-Эсташ! Как вы могли забыть о доле бедняка? Так вот, значит, каково ваше милосердие! А если я скажу, что хочу оставить кусочек для Николя? Поставлю тарелку на краешек плиты, прикрою крышкой, и коли поддерживать в плите небольшой огонь, пирог не засохнет. Этот кусочек восстановит его силы, ведь ему приходится столько бегать!

— Но это слишком большой кусок для неблагодарного сотрапезника! Он слишком часто пропускает наши пиршества, — запротестовал Семакгюс.

Ноблекур бросил на него суровый взор.

— А разве вы не были молоды? И разве мы все, здесь присутствующие, не постарались понять его и поддержать? Ведь что ни говори, а положение у него сейчас незавидное.

Желая внести разнообразие в беседу, Марион, покраснев от смущения, промолвила:

— Если господин прокурор пожелает, я расскажу вам, как я готовила этот пирог.

— Давайте, рассказывайте. Зачастую рассказ доставляет не меньше удовольствия, чем само изделие.

— Прежде всего, скажу честно: я получила рецепт вон от того господина, — и старая кухарка посмотрела на Лаборда.

Удивленные возгласы заглушили ее голос, а первый служитель королевской опочивальни, с притворным смущением прикрыв лицо салфеткой, жалобным тоном произнес:

— Я всего лишь хотел немного разнообразить жесткую диету нашего дорогого хозяина. К тому же рецепт не мой. Его создателем является Его Королевское высочество Луи-Огюст Бурбон, принц де Домб, губернатор Лангедока.

— Ого! — насмешливо заметил Бурдо. — Внук великого Бурбона, написавший «Гасконского повара»!

— Прекрасно, вот мы и порадуемся, — заметил почтенный магистрат. — Рассказ о великих свершениях моей кухарки станет отличной прелюдией к пиршеству, ожидающему моих гостей. Ну, а мне, уже насладившемуся ароматом пирога, перепадет только жалкий кусочек корочки!

Снисходительно улыбаясь, Марион слушала шуточки хозяина. Воспользовавшись короткой передышкой, она поспешила начать рассказ, не намереваясь отказать себе в удовольствии сыграть главную роль в развлечении господ.

— Итак, сначала я приготовила песочное тесто, — начала она, — и положила его в холодное место. Потом принялась за фарш: смешала фуа-гра с мелко нарезанным салом, петрушкой, луком, грибами и рублеными трюфелями. Лучше всего смешать все заранее, чтобы кусочки как следует пропитались соками друг друга и приобрели неповторимый вкус. Ну, дальше я открыла добрую дюжину зеленых устриц из Канкаля… собственно, больше мне и не понадобилось. Устриц я всегда бланширую в воде, потом откидываю на дуршлаг и собираю стекшую с них воду. Когда устрицы обсохли, я начала класть в форму начинку: слой фарша, слой устриц, и так несколько слоев. Потом достала песочное тесто, в которое вбила еще несколько желтков, чтобы оно стало желтым и гибким, и накрыла им мою форму. Когда печь достаточно раскалилась, я поставила форму в плиту и держала там до готовности пирога. А из воды, оставшейся от моих устриц, я сделала заливку, добавив в нее две горки масла из Ванвра, предварительно распустив его и соединив и с мелко порезанной зеленью. Этот соус…

Она показала на серебряную соусницу.

— …надобно сдобрить лимонным соком. Собственно, лимонный сок добавляется по вкусу, но мне кажется, лимон не только придаст фаршу сочности, но и вернет устрицам их природный вкус, тот самый, который у нас сохранился в заливке.

— И как же называется этот чудо-пирог? — поинтересовался Ноблекур; во время рассказа кухарки ему явно не сиделось на месте. — Не знал, что Марион способна на такие кулинарные подвиги!

— Неблагодарный! — воскликнул Семакгюс. — Она служит ему уже сорок лет, а он только сейчас это обнаружил!

— Сорок три, чтобы быть точной, — скромно уточнила Марион. — Но, отвечая вам, скажу, что подвиг тут не мой, а зеленых устриц — это они придали особый вкус начинке. Еще один секрет этого пирога заключен в тесте. Тесту тут надобно дать возможность вылежаться на холоде, а еще хорошенько его вымесить, чтобы раскатать почти так же тонко, как слоеное, но при этом оно должно быть достаточно прочным, чтобы удержать в себе всю начинку.

— В самом деле, — улыбнулся Лаборд, — выслушав такой рассказ, можно с полным правом утверждать, что ты попробовал кушанье дважды.

— Я даже задался вопросом: не вызовет ли прослушивание сего рецепта у нашего друга приступ подагры? — задумчиво произнес Семакгюс. — Такой приступ вполне можно будет назвать пинком Комуса!

Все расхохотались. Николя слушал, огорчаясь и радуясь одновременно. Он присутствовал на празднике, хотя друзья его об этом не подозревали. Непонятное чувство, охватившее его, не позволяло ему толкнуть дверь и, переступив порог, оказаться в залитом свете пространстве библиотеки. Внезапно ощутив озноб, он понял, что у него начинается лихорадка; вскоре недуг сдавил ему виски. От угнетавших его противоречивых чувств — печали, накатившей словно волна, и ностальгии по невозвратному прошлому — у него возникло желание забыться навеки. Взяв себя в руки, он сосредоточил свое внимание на беседе, продолжавшейся с еще большей живостью.

— Его Величество, — говорил Лаборд, — давно сам готовит и накрывает на стол для своих самых близких гостей — тех, кто получает приглашение в малые апартаменты. Если бы сейчас с нами был Николя, он бы подтвердил мои слова. Как-то раз, зная, что «наш дорогой Ранрей», как Его Величество имеет обыкновение называть Николя, разделяет его пристрастие к куриным крылышкам, король сам подал ему тарелку, наполненную этими изысканными кусочками куриной тушки.

— Как здоровье короля? — серьезным тоном спросил Ноблекур.

— И хорошо, и плохо. Он бодрится, но очень быстро устает, как и положено в его возрасте.

— Что ж, я всего на десять лет его старше, но чувствую себя как…

— Как человек, которого друзья защищают от искушений и необдуманных поступков! Ваши гастрономические пристрастия свалили бы даже юного здоровяка, — перебил его Семакгюс.

— Нет, вы только послушайте этого доморощенного апостола, присвоившего себе роль пророка!

— Я сам, господин прокурор, вот уже несколько лет заставляю себя соблюдать ряд предосторожностей, чтобы иметь возможность наслаждаться этой жизнью так же долго, как и вы, и надеюсь, что мне это удастся.

— Все дело в том, — произнес Лаборд, — что король не признает доводов разума. И молодые особы, окружающие его, этим пользуются. Красотка дразнит его, постоянно устраивает маленькие провокации и раздувает его последние искры. Она не похожа на Помпадур, у нее нет политических амбиций, однако она использует свое влияние, дабы услужить тем, кто убеждает ее, что эти амбиции у нее есть.

— Вы хотите сказать, что ее «эгийонируют», — вздохнул Бурдо.

Намек на первого министра, герцога д'Эгийона, встретили аплодисментами. Лаборд вздохнул.

Николя вспомнил, что друг его недавно поссорился со своей любовницей Гимар, которую он довольно долго делил с принцем Субизом. Когда же принц решил покончить с двусмысленным положением, он поставил Гимар перед выбором, а первого служителя королевской опочивальни обвинил в том, что тот наградил актрису сифилисом. Та передала болезнь принцу, тот в свою очередь передал его графине де л'Опиталь, а графиня — неизвестно кому… конец цепочки терялся то ли в городе, то ли при дворе, ибо разобраться в обильных любовных связях знати было практически невозможно. Лаборд доверительно сообщил Николя, что по совету полковника французской гвардии Бирона он лечится противовенерическими пилюлями, изготовленными знахарем по имени Кайзер; полковник успешно испытал эти пилюли на своих солдатах, развращенных городской жизнью.

— Правда ли, что красотка купила за двадцать тысяч ливров полотно Ван Дейка, где изображен Карл I Английский в полный рост и повесила его напротив портрета короля, дабы напоминать ему, какая судьба ждет его, если он начнет идти на уступки парламенту?

— Не знаю, насколько верно это объяснение, но я не раз имел возможность любоваться этим портретом в покоях фаворитки. Возможно, мысль повесить оба портрета друг напротив друга пришла в голову д'Эгийону, захотевшему польстить нездоровым вкусам моего повелителя. Как бы там ни было, всякий раз, когда я вижу эти портреты, мне становится не по себе. Увы, силы короля уже не те. Теперь, чтобы сесть в седло, ему требуется лесенка. Он намерен использовать изобретение графа д'Э, который, утратив быстроту движений, изобрел специальную карету для охоты. Кузов ее поворачивается на шарнире, и граф, не выходя из кареты, успевает выстрелить в ту сторону, куда побежала дичь, и получить какое-никакое удовольствие от охоты. А короля как всегда одолевают мрачные мысли.

— Мой друг маршал де Ришелье, — произнес Ноблекур, поправляя парик, дабы все поняли, что он отдал честь звукам прославленного имени, — рассказывал, как в ноябре прошлого года, во время партии в вист у графини дю Барри, маркиз де Шовлен, почувствовав себя плохо, прислонился к креслу, где сидела маршальша де Мирпуа. Маркиз попытался пошутить, король взглянул на него, лицо маркиза перекосилось, и на глазах у Его Величества он упал мертвым.

— Совершенно верно, — подтвердил Лаборд. — Придворные бросились к Шовлену, но все усилия вернуть его к жизни оказались напрасны. Его Величество потрясла эта сцена, тем более что его старому другу маркизу сравнялось всего пятьдесят семь лет. Напуганный внезапной смертью маркиза, король забеспокоился о своем здоровье и, питая безграничное доверие к своему первому хирургу, Ла Мартиньеру, отдался в его руки. Заявив ему, что он опасается за свое здоровье, король произнес такие слова: «Похоже, я уже не слишком молод, так что, пожалуй, мне пора остепениться». «Сир, — ответил ему хирург, — будет еще лучше, ежели вы утихомиритесь».

Воцарилась долгая тишина, на протяжении которой каждый, казалось, соразмерял серьезность и последствия услышанного. Николя почувствовал, как он весь покрылся потом. Ну, вот, подумал он, это последствия моих безумных прогулок в морозные ночи при ледяном ветре. Внезапно пол ушел у него из-под ног, он упал, и бутылка старого токайского, выскочив у него из рук, разбилась вдребезги. Сирюс, пожилой спаниель, дремавший у ног своего хозяина, встрепенулся и разразился громким истошным лаем. Провожаемые тревожным взором побледневшего от волнения Ноблекура, гости бросились к Николя, в то время как прокурор тщетно пытался встать со своего кресла.