Денежные короли. Эпическая история еврейских иммигрантов, преобразовавших Уолл-стрит и сформировавших современную Америку

Глава 12. СЛИЯНИЯ И ПОГЛОЩЕНИЯ

Одна из самых значимых сделок в истории Kuhn Loeb была заключена 19 марта 1895 года. Слияние произошло не в зале заседаний совета директоров, а у алтаря, где девятнадцатилетняя Фрида Шифф вышла замуж за двадцатичетырехлетнего Феликса Морица Варбурга, безрассудного четвертого ребенка из гамбургской банковской династии.

Варбурги были старыми знакомыми Якоба Шиффа. После того как в 1873 году распалась компания Budge, Schiff & Co., отец Феликса, Мориц, нанял молодого банкира для управления гамбургским отделением Лондонского и Ганзейского банка — учреждения, которое фирма Морица, M.M. Warburg & Co., недавно помогла основать. Во время короткого пребывания Шиффа в Гамбурге он навещал Морица, его жену Шарлотту и их семью в их оживленном доме на Миттельвег, 17, где музыка и поэзия, казалось, всегда отдавались эхом в залах. Феликсу, родившемуся в январе 1871 года, на тот момент было чуть больше двух лет, и он резвился среди толпы братьев и сестер. Шифф подарил детям Варбурга игрушечный форт.

В Гамбурге Морица и Шарлотту в шутку называли «парой, которая не может сидеть», потому что Мориц предпочитал откидываться назад, а Шарлотта имела привычку сидеть прямо на краю стула. Она была такой же целеустремленной, как и он. В качестве хобби она писала стихи и прозу, иногда публикуя короткие статьи в немецких газетах. С хорошим чувством юмора и немного тщеславный, Мориц маскировал свою лысину с помощью одного из трех париков, каждый из которых был разной длины. Однажды, после того как один из его внуков зашел на сайт без привычной прически, Мориц раскрыл тайны своих париков: «Этот я надеваю, когда мне нужно постричься. Этот я надеваю, когда уже подстригся. А этот — для промежуточных случаев».

К моменту свадьбы Феликса и Фриды компания M.M. Warburg & Co. вела свой бизнес уже почти сто лет. Это был почтенный банк, расположенный в оживленном портовом городе, хотя и не обладавший такой высокой международной репутацией, как Kuhn Loeb или Ротшильды, с которыми вели дела Варбурги. М.М. Варбург считал свои отношения с Ротшильдами настолько важными, что держал отдельный запас канцелярских принадлежностей для эксклюзивного использования при переписке с ними и их представителями. Консервативный и стабильно прибыльный, банк Варбурга вел энергичный бизнес по посредничеству в обменных векселях и осторожно входил в более авантюрные формы финансирования, принимая скромное участие в суверенных займах и размещении акций железных дорог и коммерческих банков.

Братья Мозес и Герсон Варбурги, перенявшие у отца бизнес по обмену денег, основали компанию M.M. Warburg в 1798 году. Но корни семьи в сфере финансов уходят по меньшей мере в XVI век, когда Симон фон Кассель, от которого вел свое происхождение клан, поселился в вестфальском городе Варбург. Евреям запрещалось брать фамилии, поэтому их часто называли по городам, где им разрешалось жить. Симон из Касселя, получив охранное соглашение, разрешающее ему жить в Варбурге, стал Симоном из Варбурга. В городском реестре Симон значился как «меняла, ломбардщик и ссужающий деньги под зерно». В 1773 году потомки Симона Варбурга поселились в Гамбурге, городе с более просвещенным отношением к евреям, где люди их веры не были заперты в гетто и пользовались свободами, недоступными для их собратьев в других немецких землях.

Братья-основатели М.М. Варбурга в сравнении с ними казались почти гармоничными селигманами. Мозес, трезвый и сдержанный, и Герсон, непочтительный и беззаботный, постоянно ссорились. Согласно одной семейной истории, братья, занимавшие на гамбургской бирже места спина к спине, однажды перестали разговаривать почти на год. Согласно другой, в 1812 году, когда наполеоновские войска заняли Гамбург и взяли в заложники самых богатых людей города, в том числе и Герсона, Мозес поначалу отказывался платить выкуп за освобождение брата. Когда Герсон был в конце концов освобожден, Мозес, казалось, был слегка разочарован. «Почему бы им не оставить его насовсем!» — воскликнул он.

Через поколение банк контролировала уже другая пара враждующих братьев Варбургов: Зигмунд и Мориц, внуки Моисея, умершего в 1831 году. Не имея наследника мужского пола, Моисей выдал свою единственную дочь Сару замуж за троюродного брата Абрахама (Аби) С. Варбурга, который не отличался ни привлекательностью, ни особыми амбициями. Его главным достоинством было то, что он был Варбургом. Хотя технически банком управлял ее муж, Сара, формальная и пугающая, была скрытой рукой, стоящей за ним. Каждый вечер Эби осторожно передавал жене бухгалтерскую книгу банка для просмотра. Этот ритуал продолжился и после смерти отца в 1856 году, когда сыновья Сары управляли банком: братья являлись к матери после закрытия биржи для ежедневной проверки. Как и Моисей и Герсон, Зигмунд и Мориц были разными личностями. Зигмунд, который был старше, был жестким и вспыльчивым, с суровым, утомленным миром лицом. Мориц, выделявшийся среди своих домашних братьев и сестер красивыми чертами лица, обладал обаянием, которого не хватало его брату, и в два раза меньшим драйвом. Небольшой офис банка, освещенный масляными лампами, где стояла большая зеленая кушетка, на которой иногда дремал Мориц, часто оглашался грохотом от звонких перепалок братьев.

И вдруг оказалось, что спорить не с кем.

В мае 1889 года Зигмунд умер от сердечного приступа. Их мать скончалась пятью годами ранее. Мориц остался один руководить банком M.M. Warburg, который приближался к первому столетию своего существования. К счастью для Морица, компетентного, но не предприимчивого банкира, он не столкнулся с той же проблемой, что и его дед: у него были свободные сыновья.

Мориц и Шарлотта, сильный матриарх по образцу своей свекрови, вырастили семерых детей. Братья и сестры Варбурги — Эби, Макс, Пауль, Феликс, Ольга и близнецы Луиза и Фриц — образовали тесную конфедерацию. В разлуке они смотрели на семь звезд Большой Медведицы — созвездие, которому Варбурги придавали особое значение и через которое, по их мнению, они могли космически общаться друг с другом.

В банковских кланах старший сын традиционно получал партнерство в семейной фирме, готовясь в один прекрасный день возглавить компанию. Банковское дело не интересовало Эби, старшего сына Варбурга, который обладал высоким интеллектом и буйной натурой; его гений был из тех, что располагают к безумию. Будучи подростком, Эби заключил сделку со своим младшим братом Максом, вторым по старшинству сыном Варбургов, импульсивным и развязным типом. «Когда мне было двенадцать лет, Эби предложил мне купить у его право первородства, но не за деньги, а под мое обещание, что я всегда буду оплачивать его покупки книг», — вспоминал Макс. «Я был ребенком, но сделка показалась мне великолепной».

Освободившись от своего первородного долга, Эби стал новаторским историком искусства и культуры, но его карьера прерывалась приступами психоза и пребыванием в психиатрических клиниках. Макс, который поначалу считал, что ему досталась лучшая доля, выполнил свою часть сделки, даже когда его брат прожорливо собирал обширную библиотеку, насчитывающую около шестидесяти тысяч томов, которые сейчас хранятся в Институте Варбурга в Лондоне.

Пауль, третий из пяти сыновей Морица, также стал партнером фирмы. Он был вундеркиндом в банковском деле, носил, как и его братья, кустистые, поникшие усы и выдавал нотки меланхолии даже — а может, и особенно — когда улыбался. Пол был интроспективным и сдержанным, но, как и его братья, не лишен был и некоторой доли лукавства. На одной из его визитных карточек была напечатана на иврите немецкая фраза Leck mich im arsch — «Поцелуй меня в задницу».

Прежде чем занять свое место в семейном банке, Макс, а затем и Пол прошли стажировку в крупнейших финансовых центрах Европы. Мориц отправил Макса во Франкфурт, Амстердам, Париж и Лондон, где в 1890 году он завершил свое обучение в банке N.M. Rothschild. В этот период Макс также служил в Третьей баварской легкой кавалерии, недолго думая о карьере военного офицера. (Когда Макс изложил этот план отцу, Мориц ответил, что он «meschugge» — сумасшедший, и его военные мечты, похоже, на этом умерли).

Тем временем Пауль стажировался в лондонской компании Samuel Montagu & Co. и в парижском филиале Русского банка иностранной торговли — части банковских операций богатого русского клана и одной из редких еврейских семей, облагодетельствованных правящей семьей империи Романовых. Оба брата использовали время, проведенное вдали от Гамбурга, чтобы посеять свой овес. Когда позднее Макс посетил Париж, он любил шутить, узнавая на Елисейских полях своих прошлых возлюбленных: «А вот и Филиппина. О, как хорошо я ее знал!» [Поль, в свою очередь, заразился гонореей во время одного из своих свиданий. «К черту женщин, которые хотят секса», — в отчаянии писал он своему брату Эби, молясь, чтобы через пять месяцев он наконец-то поборол венерическую болезнь.

Пол завершил свое обучение банковскому делу кругосветным путешествием, в ходе которого он побывал в Египте, Индии, Японии и Китае. В Макао, бывшей в то время португальской колонией, он продемонстрировал следы своих будущих банковских гениальностей. В своем дневнике он подсчитал, сколько португальское правительство сэкономит в год, если откажется от колонии, вычислив расходы на полицейских, солдат, бюрократов и других лиц, необходимых для удержания Макао под своим контролем.

В отличие от предыдущих поколений братьев Варбургов, Макс и Пол отлично сработались. «Их темпераменты прекрасно дополняли друг друга», — вспоминал сын Пола, Джеймс. Макс проявлял инициативу, а Пол тщательно анализировал новые проекты.

Мориц и его жена выбрали другой путь для своего следующего младшего сына, Феликса, прозванного «Физзи» как за содовую воду, которую он постоянно пил, так и за его шипучий характер. Красивый и стильный, с хорошим певческим голосом и любовью к легкомыслию во всех его проявлениях, Феликс обладал многими прекрасными качествами, но Мориц не считал, что у него есть способности к финансам. «Моего отца считали слишком глупым, чтобы брать его в банк», — сказал однажды сын Феликса Эдвард. В этом не было ни капли иронии, ведь Феликсу суждено было вступить в банковское партнерство с одним из крупнейших финансистов мира, Якобом Шиффом, создав связь между М.М. Варбургом и Kuhn Loeb, которая окажется более важной для процветания его семейной фирмы, чем даже его ранняя связь с Ротшильдами. Сын Шиффа, Мортимер, вспоминал: «М.М. Варбург со временем стал фактически официальным представителем Kuhn, Loeb & Co. в континентальной Европе, где они оказывали самые блестящие услуги, одновременно получая большие финансовые прибыли и повышая престиж для себя».

Пока его братья занимались банковской карьерой, а Эби писал докторскую диссертацию по двум мифологическим шедеврам Сандро Боттичелли — «Рождение Венеры» и «Весна», — Феликс в шестнадцать лет отправился во Франкфурт, чтобы жить с бабушкой и дедушкой по материнской линии и учиться у своего деда, Натана Оппенгейма, который торговал бриллиантами и драгоценными камнями. Оппенгейм любил искусство и языки (он владел семью) и поощрял Феликса к изучению английского, французского и итальянского. «Влияние, которое оказал на меня этот замечательный дед, я ощущаю каждый день», — размышлял позже Феликс, отмечая, что «знания и понимание Оппенгейма в искусстве, будь то живопись, резьба по дереву или другие области, заложили основу для того немногого, что я приобрел с тех пор». Отпечаток деда проявился и в других отношениях, например, в пожизненной привычке Феликса сидеть с плотно сложенными на груди руками. Это было незыблемым пережитком тех лет, когда он работал на Оппенгейма, и Феликс, отправляясь к клиентам с драгоценными камнями, вшитыми в подкладку пиджака, принимал эту позу в качестве защиты от карманников, когда дремал в ночных поездах.

Феликс прожил во Франкфурте около шести лет, когда в мае 1894 года Шиффы приехали с одним из своих периодических визитов. Вместе с женой и дочерью Якоб отправился в кругосветное путешествие по Европе, в ходе которого они уже успели побывать в Афинах, Будапеште, Константинополе, Праге и Вене. В феврале Фриде исполнилось восемнадцать лет, и поездка была как в честь этого знаменательного события, так и в качестве хитрого способа Джейкоба отсрочить официальный дебют Фриды в нью-йоркском обществе — в знак того, что она уже достигла брачного возраста.

Во время их пребывания во Франкфурте Исаак Дрейфус, шурин Филиппа Шиффа, устроил прием в их честь. Он пригласил Морица и Шарлотту Варбург, которые случайно оказались в городе, а также Феликса, который ворчал, что не хочет присутствовать на приеме. «Ты же знаешь, во Франкфурте устраивают самые скучные вечеринки», — жаловался он. За ужином Фрида сидела между Феликсом и другим молодым человеком, который показался ей «невротичным и утомительным». Тогда она завязала разговор с Феликсом. «Не думаю, что я флиртовала», — говорила Фрида позже; ее воспитание было настолько уединенным, что она не имела представления о ритуалах ухаживания. К концу вечера Феликс пересмотрел свое отношение к званым вечерам Исаака Дрейфуса. Уже за полночь он взволнованно постучал в дверь родительской спальни. «Я встретил девушку, на которой собираюсь жениться», — объявил он.

Когда Шиффы посещали скачки во Франкфурте, Феликс задерживался рядом с Фридой, в то время как кровь ее отца кипела. Из Франкфурта Шиффы отправились в Париж, затем в Лондон и в конце концов в австрийский курортный городок Бад-Гаштайн. Отчаянно желая снова увидеть Фриду, Феликс ломал голову в поисках предлога, чтобы появиться там. Он попытался вовлечь Эби в сложный план, согласно которому его брат симулирует болезнь, требующую его выздоровления в Гаштайне. Тогда — о, какое совпадение — Феликс приедет через несколько дней после приезда Эби, чтобы присмотреть за якобы больным братом. Аби, однако, не был заинтересован в участии в том, что Феликс назвал «благочестивым мошенничеством». Его раздражал американский любовный интерес брата — почему бы ему не жениться на дочери ювелира во Франкфурте, сказал он Феликсу.

Феликс нашел другой способ: он выбил приглашение присоединиться к Морти Шиффу и его двоюродному брату в пешей экспедиции по Альпам, которая должна была завершиться в Гаштейне. (Феликсу не нравилось подниматься в горы, но он выдержал этот поход, потому что в итоге ему удалось побыть наедине с Фридой. Однажды, когда они прогуливались, Феликс спросил ее, может ли она представить себя живущей в Германии. Фрида была с белым лицом, когда позже присоединилась к своей матери. «Кажется, этот парень сделал мне предложение!» — заикаясь, проговорила она. Мать и дочь не сомкнули глаз до трех часов ночи, пересказывая произошедшее и взвешивая, как сообщить новость отцу Фриды.

Предсказуемо, Джейкоб воспринял это не очень хорошо. На бумаге пара между Фридой и Феликсом казалась идеальной. Оба были детьми из состоятельных банковских семей, а связь с М.М. Варбургом укрепила бы и без того разветвленную сеть европейских филиалов Kuhn Loeb. Феликс вырос в ортодоксальной семье с сильными филантропическими традициями; его отец считался лидером еврейской общины Гамбурга. И все же поначалу Шифф был в ярости против этой встречи, отчасти потому, что не играл никакой роли в ее организации, а отчасти потому, что она произошла не по его жесткому расписанию — двадцать лет, по его мнению, были подходящим возрастом для помолвки дочери.

Шифф был требовательным человеком. Это делало его грозным в бизнесе, потому что он не упускал из виду ни одной детали, в некоторых случаях лично проверяя компании, которые обслуживала его фирма, вплоть до железнодорожного полотна. Это же качество делало его властным и непреклонным патриархом. Для Фриды это означало, что годы ее становления прошли в замкнутом, строго опекаемом существовании. Шифф твердо, почти религиозно, верил в то, что женская добродетель в его семье должна быть на страже. Его внучка Дороти (которую звали Долли), ставшая впоследствии владелицей и издателем газеты New York Post, вспоминала, как девочкой пришла к деду и продемонстрировала свой макияж. Он попросил показать ему ее косметичку. Когда она передала ему косметичку, он тут же выбросил ее в окно.

Для Шиффа цветущие отношения его дочери с щеголеватым сыном Морица Варбурга — который даже не был признан достойным партнерства в семейном банке — были кризисом. Эрнест Кассель, британский банкир, входивший в число ближайших друзей Шиффа, путешествовал с семьей, и он взял Якоб на долгую прогулку. «Я взял ее в Европу, чтобы избавить от соблазна, и тут такое!» — возмущался Шифф. возмущался Шифф.

«Не надо так говорить!» ответил Кассель. «На два года раньше, чем вы ожидали, но что вы хотите от зятя?»

Шифф начал приходить в себя. К тому времени, когда Феликс покинул Гаштайн, они с Фридой были практически помолвлены — хотя Шифф не позволял ему даже написать дочери напрямую. Поскольку новость еще не была официальной, Мориц и Шарлотта решили не отправлять Шиффам официальные поздравления, а предложили встретиться в бельгийском прибрежном городе Остенде, где они проводили отпуск. В этом письме они также дали понять, что не будут препятствовать переезду сына в Нью-Йорк, устранив одно из возможных препятствий для брака, поскольку Шифф, желавший, чтобы его дочь была рядом, не потерпел бы, чтобы она жила в Германии.

В сентябре 1894 года Шиффы устроили обед для Варбургов в Остенде. Начало обеда было напряженным. Варбурги соблюдали кошерность, поэтому Шифф велел метрдотелю подать филе подошвы вместо омара. «Когда мы сели за стол, на каждом месте были некошерные раки», — вспоминала Фрида. «Мой отец был очень расстроен, но будущий свекор отнесся ко всему с юмором».

Шарлотта находила Джейкоба строгим и жестким, но тем не менее ей было приятно, что Шиффы не были «показушными», как можно было бы ожидать от семьи одного из выдающихся финансистов Уолл-стрит. Они «вели себя очень хорошо», — позже писала она своему сыну Эби.

Во время встречи на высшем уровне Шиффы и Варбурги достигли взаимопонимания относительно ухаживания за своими детьми. Помолвка Феликса и Фриды должна была пока держаться в секрете; в ноябре он должен был отправиться в Соединенные Штаты, чтобы сделать эту новость официальной. Однако в это время Шифф все еще не разрешал Феликсу писать Фриде, как будто письмо от ее жениха могло запятнать ее невинность. Вместо этого, вспоминала Фрида, «мой отец писал ему еженедельные письма с новостями обо мне, а я писала его матери».

Осенью того года Феликс, как и планировал, сел на пароход и отправился в Нью-Йорк. Перед отъездом отец трезво рассудил с ним. «У меня к тебе только одна просьба». Феликс приготовился к лекции о соблюдении кошерности — чего он делать не собирался, но зачем говорить об этом отцу? У Морица, однако, была другая забота: «Не бери с собой ледяные напитки, которые портят американцам пищеварение и заставляют их ездить в Карлсбад за ежегодным лечением».

Давно запланированный прием по случаю выхода Фриды в свет превратился в вечеринку по случаю помолвки, где несколько сотен гостей подняли тост за молодую пару. В честь помолвки Шифф выписал чек на 25 000 долларов в пользу дома Монтефиоре. А своему будущему зятю он вручил самый ценный приз, который мог предложить после руки дочери: партнерство Kuhn Loeb. Это позволило Феликсу сохранить для дочери тот стиль жизни, к которому она привыкла. Шифф также купил супругам пятиэтажный таунхаус из известняка на Восточной 72-й улице, 18, в двух кварталах от своего собственного дома.

Во время помолвки Фрида становилась все более тревожной, что объяснялось не только обилием светских мероприятий, на которых она и Феликс появлялись, но и ее невежеством в вопросах секса, о котором отец позаботился, чтобы она была в полном неведении. «Я дошла до того, что разрыдалась бы, если бы кто-нибудь посмотрел на меня», — писала Фрида. Феликс, тем временем, легко ориентировался в новой обстановке. Он еще не овладел английским языком, поэтому имел привычку бормотать в усы, чтобы скрыть свои грамматические ошибки. Отдаленность от семьи он, несомненно, остро ощущал, и можно представить, как он часто смотрел на Большую Медведицу в первые дни жизни в Нью-Йорке.

Порывистым мартовским вечером Феликс и Фрида поженились в таунхаусе Шиффов на Пятой авеню. Церемонию проводили два раввина, по одному от каждого из храмов, которые посещали Шиффы, — Эману-Эль и Бет-Эль. У алтаря Фрида, миниатюрная и почти кукольная, практически провисла под тяжестью своего атласного платья.

Мориц и Шарлотта не поехали в Нью-Йорк — Мориц страшно боялся плавать на большие расстояния: «Das Wasser hat keine Balken!» (Вода не очень твердая.) Ольга и Пол приехали в качестве эмиссаров семьи Варбургов, причем Ольга была одной из подружек невесты Фриды, а Пол — шафером Феликса. Прием был организован в ресторане Sherry's, популярном среди нью-йоркской элиты в центре города, и 125 гостей собрались на нижнем уровне дома Шиффов, где было накрыто пятнадцать столов. В списке гостей, который был составлен в основном из финансовых и филантропических кругов Джейкоба, присутствовали различные Голдманы, Саксы и Селигманы, включая Джесси и Айка, который со своей женой Гутой сидел за свадебным столом вместе с новоиспеченной супружеской парой.

За соседним столиком сидели кокетливые молодые холостяки и холостячки, члены свадебного торжества. Вместе с Полом и Ольгой сидели брат Фриды Морти, Пол Кон-Спейер, успешный лондонский торговец металлами и давний приятель братьев Варбург, Нина Лоеб, подружка невесты, и Адди Вольфф, близкая подруга Фриды и младшая дочь партнера Шиффа по Kuhn Loeb Абрахама Вольффа. За столом также сидел хорошо одетый молодой банкир, носивший вощеные усы и говоривший с немецким акцентом. Отто Герман Кан родился в Мангейме и недавно переехал в Нью-Йорк из Лондона, чтобы устроиться на работу в инвестиционный банк Speyer & Co. Он соперничал с Феликсом в качестве бонвивана и клинка, хотя, в отличие от жениха, ставшего впоследствии одним из его близких друзей, он был еще и грозным финансистом.

Перед медовым месяцем в Европе Феликс и Фрида остановились в отеле Plaza. Тереза Шифф навестила там дочь и зятя за день до их отъезда. Джейкоб не присоединился к ней, как подозревала Фрида, «потому что не мог заставить себя… попросить меня под новым именем». Вечером того же дня, ужиная с родителями в их доме, Джейкоб вспыхнул, когда дочь спросила его мнение по какому-то пустяковому вопросу. «Почему ты спрашиваешь меня? Теперь у тебя есть муж, к которому ты можешь обратиться!»

Когда на следующий день Фрида и Феликс отплыли в Италию, Шифф отправил с ними горничную своей жены, Гермину Штайнметц. Под ее бдительным взглядом молодожены провели нелегкое путешествие. Феликс чувствовал себя так, словно его вернули в детство, и он снова оказался под присмотром гувернантки.

Во время медового месяца невинная Фрида узнала о фактах жизни. В Гамбурге она почувствовала первые признаки беременности их дочери Каролы. Она поделилась своими подозрениями с Омой Лёб, которая тоже была в Гамбурге: «Тебе не кажется, что у меня будет ребенок?».

«Такие вещи уже случались во время медового месяца», — со знанием дела ответила ее бабушка.

Однажды весной 1895 года, вскоре после возвращения домой со свадьбы Феликса и Фриды, Пауль Варбург спускался по ступенькам своего офиса в Гамбурге. Он едва не столкнулся со своей матерью, которая поднималась к мужу. «Я помолвлен с Ниной Лёб!» — воскликнул он.

«И ты сообщишь мне эту новость на лестнице?» отрывисто ответила Шарлотта.

Пол и Нина впервые встретились в 1892 году, когда он проезжал через Нью-Йорк во время своего путешествия по миру. Когда три года спустя они встретились снова в качестве шафера и подружки невесты на свадьбе Феликса и Фриды, притяжение между ними было неоспоримым.

Нина, которую родственники называли «Пусс» или «Пусси», была младшей из детей Соломона и Бетти. Будучи на пять лет старше Фриды, она формально приходилась ей тетей, хотя их отношения скорее напоминали отношения особо близких кузин. Стройная и симпатичная, Нина ходила с выраженной хромотой — следствие перелома бедра, полученного в детстве при падении с телеги, запряженной козами. «Поскольку тогда не было рентгеновских снимков, травму лечили неправильно, и кость так и не срослась», — вспоминал ее сын Джеймс. «Из-за этого она была прикована к постели на вытяжении в течение года и стала инвалидом на большую часть детства». Несчастный случай разрушил девичью мечту Нины стать балериной, хотя ее инвалидность никогда не омрачала ее жизнерадостный характер. Она также не страдала от нервных расстройств и меланхолии, которыми страдали другие ее братья и сестры, включая Гуту, чья взрослая жизнь была отмечена срывами и пребыванием в санаториях.

Когда Павел и Ольга возвращались в Германию после свадьбы Феликса и Фриды, Нина сопровождала их. Влюбленный Павел сделал ей предложение во время путешествия. Но прежде чем она смогла ответить, ей пришлось посоветоваться с родителями, которые отдыхали в Карловых Варах. В Гамбурге Павел с тревогой ждал ее телеграммы, и когда она наконец пришла, он едва сдерживал свое волнение. Резкая реакция матери на его сообщение стала внутренней шуткой в семьях Лоэбов, Шиффов и Варбургов, члены которых любили произносить эту фразу: «А ты сообщи мне новость на лестнице!» — когда получали неожиданные известия.

Во время их визита в Нью-Йорк Ольга влюбилась в брата Нины, Джеймса, которого Фрида Шифф назвала «самой яркой, блестящей личностью» из всех тетушек и дядюшек Лоэбов. «Он очаровывал всех, был отличным ученым, прекрасным музыкантом и эстетом в лучшем смысле этого слова». Джеймс не был банкиром, хотя он заставил себя им стать, чтобы угодить отцу, и провел пятнадцать несчастных лет, сожалея об этом.

В своей биографии клана Варбургов Рон Чернов написал, что «Лёбы и Варбурги категорически возражали против брака между Джимом и Ольгой». Он предположил, что одной из причин того, что их отношения так и не дошли до брака, могла быть Нина, которая возвела своего брата на пьедестал и обожала его до степени, близкой к инцестуозной. В последующие годы жизнь Джеймса и Ольги приняла мрачный оборот. Во время работы в Kuhn Loeb у Джеймса неоднократно случались срывы, и в 1901 году, когда его хрупкая психика больше не выдерживала, он ушел из фирмы. Вскоре после этого он переехал в Германию, где лечился от депрессии и эпилепсии. Он тихо жил в поместье под Мюнхеном, окруженный томами греческой классики и древностей в кожаных переплетах, и никогда больше не ступал в Нью-Йорк. Свое состояние он направил на филантропию, финансируя то, что стало нью-йоркской Джульярдской школой, Гарвардской классической библиотекой Лёба (попытка Джеймса сделать великие литературные произведения греков и римлян доступными для широких масс) и всемирно известным институтом психиатрических исследований в Мюнхене. (Во время правления Адольфа Гитлера этот институт был превращен в исследовательский центр евгеники).

Судьба Ольги оказалась еще более трагичной. Несмотря на то что она пылала любовью к Джеймсу, она согласилась выйти замуж за друга своих братьев Пола Кон-Спейера, торжественного, недемонстративного и делового человека, который не мог быть более непохожим на того, в кого она влюбилась. В 1904 году, вскоре после рождения четвертого ребенка, она выпрыгнула из окна третьего этажа швейцарского отеля и разбилась насмерть.

1 октября 1895 года Пол и Нина поженились в Сансет-Хилле, загородном доме Соломона и Бетти Лоэб, украшенном цветами и расположенном в поместье семей Шифф и Лоэб на побережье Нью-Джерси. Соединившись в браке, они добавили новую сложную ветвь к и без того запутанному семейному древу. Тетя Фриды теперь стала ее невесткой. Пол тем временем стал шурином тестя своего брата.

На этот раз семью представлял Эби, миниатюрный и смуглый старший брат Варбургов. Иконоборец и скиталец, он решил продолжить академическую жизнь, хотя его еврейские корни делали маловероятным получение им профессорской должности в Германии, где антисемитизм был особенно ярко выражен в академических кругах. Обладая острым умом, всегда улавливающим скрытый смысл в окружающем мире, Эби мог быть восхитительно увлекательным и колко смешным. Но его настроение также непредсказуемо колебалось между легкомыслием и яростью. Ужасный энфантер семьи, он обладал возвышенным чувством собственного достоинства, особенно когда дело касалось новых приобретений для его любимой библиотеки, на которые он не столько просил денег у братьев, сколько требовал их.

Свой светский визит в США Эби совместил с исследовательской поездкой для изучения искусства и культуры коренных американцев. Увлеченный американским Западом с детства, он путешествовал по Восточному побережью, посещая музеи и консультируясь с ведущими антропологами и археологами. Поскольку у них были общие интересы, Эби установил тесную связь с Джеймсом Лоэбом, который привез его в Кембридж для осмотра Гарвардского музея Пибоди, в коллекции которого хранились артефакты доисторического прошлого Северной Америки. Затем, надев ковбойскую шляпу с плоским верхом и повязав на шею бандану, Эби отправился в поле. Он проехал по железной дороге столько, сколько смог, а затем отправился на двуколке в отдаленные деревни хопи на юго-западе Аризоны. Он стал свидетелем древних обрядов и церемоний, в том числе танца змей с участием живых змей, и тщательно документировал свое путешествие, делая фотографии, ведя подробные записи в своем дневнике, зарисовывая карты и изображения традиционной одежды.

Письмо, полученное Эби, когда он еще путешествовал по Западу, свидетельствует о том, что его полевая работа также приняла тревожный оборот. В марте 1896 года Айк Селигман — новый шурин Пола — сообщил Эби, что «только что получил известие от почтмейстера в Санта-Фе, что семья индейцев (по имени Ра-ба, что значит «красные глаза») предлагает подать на вас иск о возмещении ущерба, и что молодая скво Миннемоса… выдвигает серьезные обвинения, суть которых я не решаюсь изложить на бумаге!». Не раскрывая сути обвинений, Селигман намекнул на некую сексуальную непристойность, пошутив, что не считает «нужным посылать папуаса» — термин, обозначающий ребенка коренных американцев, — «вам в подарок на день рождения». (Селигман отметил, что дело можно «уладить за 2 лошади, прядь волос и выплату 150 долларов», и пообещал уладить его незаметно. «Я постараюсь избежать любой огласки».

Пока Эби продолжал свои путешествия (и, возможно, шалости), Пол вернулся в Германию вместе с Ниной после короткого медового месяца в Атланте, где они посетили Международную выставку «Хлопковые штаты» — феерию, похожую на Всемирную ярмарку, демонстрирующую послевоенный экономический прогресс Юга. Пол и Нина, которая в сокращении Варбурга стала Паниной, так же как Феликс и Фрида были известны под именем Фридафликс, а Макс и его жена Алиса — под именем Малис, поселились на Фонтеней-авеню, в квартале от озера Внешний Альстер, где Пол и его братья в детстве катались на маленькой гребной лодке. В августе 1897 года, через десять месяцев после свадьбы, у Паниной родился мальчик. Они назвали его Джеймсом, в честь любимого брата Нины. («В юности у меня была большая психологическая путаница, потому что моя мать была очень привязана к своему брату Джиму, и я помню, как она говорила в разных случаях, что есть два мужчины, которых она любит, — мой дядя Джим и мой отец», — вспоминал Джеймс. «Я никогда не был уверен, кто из них на первом месте. Конечно, отец, но для ребенка это было непонятно».

Нина отчаянно скучала по своей семье, но той осенью, когда она поселилась в Гамбурге среди неподражаемых Варбургов и растила своего младенца-сына, гость из Нью-Йорка помог ей немного развеять тоску по дому. 25 октября приехал ее девятнадцатилетний племянник Морти Шифф, чтобы начать девятимесячную стажировку у М.М. Варбурга. Прибыв на место, он сообщил родителям, что «Пусс выглядит очень хорошо и совсем немного подросла». А о своей новой кузине: «Ее мальчик — душка, не красавец, но очень здоровый на вид человечек».

Морти, младший из двух детей Шиффа, был красивым, хотя и немного пухлым, бледноглазым юношей, дальтоником, как и его дед. Казалось, он всегда отчаянно старался угодить отцу и так же часто не попадал в цель. Во время детства Морти, когда Якоб тщательно выискивал в сыне недостатки, отец и сын часто конфликтовали. «В детстве моего брата постоянно наказывали за различные проступки», — вспоминает Фрида. «Морти часто выпроваживали из-за стола, неделю не давали десерта или иным способом заставляли раскаиваться.» Их отец был особенно одержим депортированием сына — категорией, по которой оценивали учеников в подготовительной школе Джулиуса Сакса. Когда Морти получал порицания в этой области, Шифф яростно изгонял из него дурные привычки на сеансах, которые Фрида эвфемистически называла «сеансами». После одного из таких сеансов порки она вспоминала, как ее брат кричал: «Я не могу сесть! Я не могу сесть!»

Одаренный ученик, Морти окончил Sachs' Collegiate в пятнадцать лет. Из школы можно было попасть в Гарвард, куда осенью отправлялись многие одноклассники Морти. Морти тоже хотел туда поступить, но это стало еще одним источником конфликта между отцом и сыном. Шифф беспокоился о «многочисленных соблазнах, которым подвержен молодой человек, когда вокруг столько студентов». По словам Фриды, «отец говорил, что Гарвард слишком большой, что там учится много богатых мальчиков, что Морти склонен к экстравагантности и станет там еще более экстравагантным».

Поэтому Джейкоб отправил Морти в Амхерст, небольшой гуманитарный колледж на западе Массачусетса, где среди его однокурсников были будущий президент Калвин Кулидж и Дуайт Морроу, впоследствии влиятельный партнер J.P. Morgan & Co. и посол в Мексике. Оказавшись там, Морти все же сумел заслужить осуждение отца, когда купил новый велосипед. Родители также осудили его после того, как в одном из своих регулярных писем домой он сообщил, что на выходных посетил расположенный неподалеку женский колледж Маунт Холиок.

Морти присоединился к баскетбольной команде и вступил в братство Beta Theta Pi. Морроу, выходец из бедной семьи, был одним из братьев Морти по братству; Морти постоянно снабжал своего друга вещами с рук. На его хорошо сшитых рубашках были монограммы с его инициалами — MLS, которые, как шутил Морроу, означали «Маленькие рубашки Морроу».

Морти получал высокие оценки и, как и его отец, интересовался судьбой русских иммигрантов. «Хотя я и выступаю за ограниченную иммиграцию, я не вижу, какое право — я имею в виду моральное право — отказывать в приеме в нашу страну тем, кто жаждет приема…. Разве это не справедливая страна и разве она не должна быть домом для беженцев, изгнанных из своих домов гонениями тирана?» — писал он в одном из эссе, озаглавленном «Мольба за иммигранта».

За свою ученость Морти иногда дразнили и преследовали его сверстники. На уроках французского языка, вспоминал один из его одноклассников, «любимым развлечением в моем классе было изгнание Мортимера Шиффа из комнаты. Шифф был, пожалуй, единственным серьезным студентом в группе, и его декламации, когда ему разрешали их закончить, были всем, что можно было попросить. Однако ему почти никогда не давали закончить». Часто, когда он читал вслух, несколько однокурсников поднимались со своих мест и, пока профессор стучал по столу для порядка, выносили Шиффа из аудитории. Они «спокойно возвращались на свои места, а Шифф, успев отдышаться, пробирался на свое место».

После окончания первого курса Морти попросил перевестись в Гарвард, но его отец отверг эту идею. «Ты доказал мою правоту, — сказал Шифф сыну, по словам Фриды. «Ты экстравагантен в Амхерсте и не готов к поступлению в Гарвард». Морти провел еще один год в Амхерсте, а затем снова попросился в Гарвард. На этот раз Шифф согласился, что Морти готов начать следующий этап своего образования, но вместо Кембриджа отправил сына в Сент-Пол, штат Миннесота, учиться железнодорожному делу у своего друга Джеймса Дж. Хилла, главы Great Northern Railway, в совет директоров которой входил Шифф.

Морти с пользой провел время, пройдя через различные отделы Great Northern, от бухгалтерии до оперативного отдела и ремонтного депо. Опыт был ценным, впрочем, как и разведданные, которые Морти собирал о работе Хилла. «Я держу глаза и уши открытыми и поэтому узнаю много нового», — сообщал он отцу в одном письме. В другом он сообщал: «Непопулярность Great Northern здесь — это нечто удивительное. Ни у кого нет доброго слова в ее адрес…. Однако больше всего она непопулярна среди своих работников, которым она недоплачивает и перерабатывает. Ни на одной другой железной дороге нет таких длинных рабочих часов. Кроме того, она имеет репутацию компании с худшим оборудованием среди всех трансконтинентальных линий. Я пишу вам об этих фактах не из враждебности к дороге, а потому, что узнал их и считаю, что вы, дорогой отец, должны их знать».

В свободное от работы время Морти катался на велосипеде по окрестностям Сент-Пола, ходил на утиную охоту с сыном Хилла, Луисом, и пытался проникнуть в местную светскую тусовку. Он подал заявку на членство в эксклюзивном клубе Сент-Пола Town & Country Club и получил отказ, вероятно, из-за своего еврейского происхождения.

К маю 1896 года Морти сменил практически все ключевые должности в компании, и Хилл почувствовал, что ему больше нечему его учить. «Думаю, вы согласитесь со мной, что он показал себя очень достойно», — писал Хилл Шиффу. «Он справился лучше, чем я ожидал, хотя я ожидал, что он справится».

Вскоре он отправился в Гамбург, чтобы пройти следующий этап обучения Морти — банковское дело. В среду утром в конце октября 1896 года Морти снял комнату на Eichenallee 33, причудливый двухкомнатный номер с балконом, выходящим на улицу, и явился на службу в M.M. Warburg. Макс и Пауль устроили Морти в обменный отдел банка. «Дела здесь ведутся иначе, чем у нас; особенно любопытны часы работы», — писал он домой после своего первого дня в офисе. «Я прихожу около девяти и остаюсь до часу. Потом мне нечего делать до трех, а потом я снова начинаю работать до шести или семи». Однажды Морти сопровождал братьев Варбург на Гамбургскую биржу, где непринужденная атмосфера удивила его. «Похоже, они собираются там только для того, чтобы посплетничать, и… мне показалось довольно любопытным видеть, как они все сидят, болтают и не напрягаются», — сообщил он отцу.

В Гамбурге Морти стал свидетелем не только бизнеса семьи Варбургов, но и семейной драмы. В то время Эби, вернувшийся из путешествия по Соединенным Штатам, вызвал скандал в семье, объявив о своем намерении жениться на Марии Герц, дочери гамбургского грузоотправителя. Талантливая художница, она была темпераментной, терпеливой и красивой, а главное — терпела бурные настроения Эби. Но она не была еврейкой. Мориц, отчаявшись, что его будущие внуки могут быть воспитаны вне их веры, умолял сына передумать, даже прибегал к подкупу. Если Аби одумается, говорил страдающий отец, он удвоит его содержание. Но Аби было не переубедить.

«Сейчас дела обстоят не лучшим образом, но мы надеемся, что скоро все прояснится», — писал Морти домой. «Мисс Герц совершенно очаровательна и как раз та жена для Эби, которая сделает из него мужчину. Очень жаль, что религиозный вопрос стоит на пути, и я прекрасно понимаю, как мистер Варбург относится к этому….Макс, для которого Эби бесполезен, делает все возможное, чтобы сгладить ситуацию, и я надеюсь, что ему это удастся, но в настоящее время небо очень мрачное.»

Мориц не смог заставить себя присутствовать при официальном объявлении о помолвке, и они с Шарлоттой не присутствовали на свадьбе, даже попросили, чтобы она не проходила в Гамбурге, но впоследствии они смирились с браком.

По выходным Морти ездил на велосипеде в Кёстерберг, летнее убежище семьи Варбургов в Бланкенезе, расположенное на вершине холма с видом на реку Эльбу. Он часто обедал с Ниной и Полом, проводя долгие часы с тетей, отдыхая в курительной комнате ее уютного дома и вспоминая о своих «близких» в Нью-Йорке. В последние недели своего пребывания в Гамбурге Морти получил неожиданный визит от своего друга Артура Лемана. Вместе они осмотрели город, и за сигарами Морти выпытывал у Артура информацию о семье и друзьях на родине. Менее чем через месяц, все еще находясь в заграничном путешествии, Артур получит известие о смерти своего отца, Майера.

В конце июля 1897 года Морти завершил свое обучение в M.M. Warburg, а члены фирмы отправили ему на память о работе булавку для шарфа из черного жемчуга. Из Гамбурга он отплыл в Лондон, чтобы начать работать по найму, организованному его отцом. Он снял шикарную квартиру на Парк-Лейн, 12, в очередной раз вызвав недовольство родителей своей расточительностью.

Как и Пол до него, Морти был направлен в компанию Samuel Montagu & Co., где он жаловался, что из него постоянно «выкачивают информацию» о Kuhn Loeb и M.M. Warburg. В конце концов Морти поступил в ученики к старому другу своего отца Эрнесту Касселю, который стал для него чем-то вроде наставника. Кассель, который в то время был на грани получения рыцарского звания, вращался в высших кругах британского общества и был одним из самых близких доверенных лиц Эдуарда VII, который взошел на трон в 1901 году. Дородный, бородатый и лысый, Кассель выглядел так, словно мог быть братом Эдуарда, и это сходство банкир подчеркивал, подстригая свою бороду в том же стиле, что и король. Кассель управлял деньгами Эдуарда по необычной схеме, при которой все убытки по инвестициям ложились на него. Такова была цена сохранения его доступа к власти.

Обучая его благородным приемам континентального банковского дела, Кассель в то же время воспитывал в Морти склонность к транжирству. Как позже Кассель сказал Фриде: «Не думаю, что ваш отец был слишком доволен тем, что я сделал для вашего брата; я скорее поощрял его траты, потому что считаю, что джентльмен должен научиться тратить изящно, но не показушно. Ваш отец, вы знаете, обычно не разделял многие мои идеи».

Морти приобщился к жизни английского дворянства, играл в теннис и гольф и посещал балы с представителями аристократии. Его двоюродный брат Отто Шифф водил его по городу. Он также проводил время с лондонскими Селигманами, особенно с сыном Исаака Чарльзом, который был примерно ровесником Морти. К тому времени Исаак и его семья уже три десятка лет жили в Лондоне, и они были на пути к тому, чтобы занять самые верхние ступени английского общества. И Чарльз, и его брат Ричард в конце концов были посвящены в рыцари.

По выходным Морти часто бывал в Далби-Холле в Лестершире, одном из двух загородных поместий Касселя. Он так часто писал домой о том, как проводит ленивые выходные в деревне, или о том, как играет в гольф с Чарли Селигманом, или об охотничьих экскурсиях, что его родители начали удивляться, как он находит время для работы. «Мне было жаль видеть… что вы недовольны тем, что я так часто езжу в деревню», — написал он в ответ на одно предположительно раздраженное письмо от отца, объясняя, что у него «очень мало настоящей работы».

Во время его пребывания в Лондоне между Соединенными Штатами и Испанией разразился дипломатический кризис из-за Кубы, находившейся в то время под испанским контролем и охваченной восстанием населения против своих колониальных владык. В феврале 1898 года загадочное затопление крейсера USS Maine, отправленного президентом Маккинли в гавань Гаваны для защиты американских интересов на острове, открыло путь к испано-американской войне. Стремясь оправдать ожидания отца, Морти предложил ему поступить на службу: «Если в какой-то момент вы сочтете, что мой долг как американского гражданина — записаться добровольцем, ведь там вы можете судить об этом гораздо лучше, пожалуйста, дайте мне знать, и я немедленно вернусь домой». Джейкоб согласился, что его сыну пора возвращаться домой, но у него были другие планы на него.

Пришло время присоединиться к партнерству.

Глава 13. ПАРТНЕРЫ И КОНКУРЕНТЫ

Олдман и Сакс. В истории современных финансов не было союза более значимого, чем тот, который создал самый могущественный в мире инвестиционный банк. Но деловое партнерство, возникшее в результате женитьбы Сэма Сакса на Луизе Голдман в 1877 году, посеяло горькую обиду, которая в конечном итоге привела к разрыву семей Голдман и Сакс. Чем больше процветал банк, тем больше страдали семейные отношения.

В 1881 году Маркусу исполнилось шестьдесят лет. Его бизнес постепенно рос, и теперь он размещал коммерческие бумаги на сумму около 30 миллионов долларов в год. Его дочь Роза и ее муж Юлиус Сакс устроили ему праздник по случаю дня рождения, и во время торжества он поднялся, чтобы сказать несколько слов. Маркус рассказал о том, как удачно сложилась его жизнь — от торговца до банкира, а затем удивил собравшихся Голдманов и Саксов, обратившись к Сэму и предложив ему партнерство. Отныне компания будет называться «М. Голдман и Сакс», а не «М. Голдман и сын».

Маркус предоставил Саксу 15 000 долларов, чтобы покрыть его вклад в капитал только что переименованной компании. Кредит выплачивался тремя частями, но Маркус отказался от последнего платежа в честь рождения своего внука Уолтера, младшего из трех мальчиков Сэма и Луизы. «Похоже, что в самый первый день моего появления на свет я заключил свою первую деловую сделку для Goldman, Sachs», — любил шутить Уолтер.

Несомненно, Маркус разглядел в надежном и трудолюбивом Сэме Саксе частичку себя. Но никто в зале во время того праздничного ужина не упустил из виду, что, выбирая первого партнера, Маркус обошел стороной своего сына Генри, который с нетерпением ждал возможности присоединиться к отцу в бизнесе. (Старший сын Голдманов, Джулиус, уже начал успешную юридическую карьеру и занимался благотворительностью в еврейской общине).

Генри, который носил толстые очки для коррекции близорукости и в юности уже лысел, отцовская грубость, возможно, вызвала болезненные воспоминания детства. Его отношения с Луизой, которая была на два года старше, всегда были неспокойными. Он считал ее любимицей родителей (и это впечатление, вероятно, было верным), переживал, когда они вставали на ее сторону в детских ссорах, и выходил из себя в приступах ревности. Теперь его отец передавал мужу Луизы свое право первородства. Если Генри и нуждался в подтверждении своего второсортного статуса в семье, то это было именно так.

Несмотря на плохое зрение, из-за которого ему было трудно читать, Генри отлично учился в школе, а в шестнадцать лет последовал за своим старшим братом Джулиусом в Гарвард. Но на полпути к первому курсу Генри бросил учебу, обвинив свое зрение в неспособности успевать. Маркус, беспокоясь за будущее Генри, не скрывал своего разочарования, и его решение обойти сына и предоставить партнерство зятю, вероятно, было обусловлено его убежденностью в том, что Генри не справится с этой задачей. «Я всегда считала, что отец считал Генри неспособным справиться с такой ролью из-за его физических недугов», — вспоминает внучка Генри, Джун Бретон Фишер, в своей биографии деда. «Хотя решение Маркуса было основано на здравом смысле, а не на эмоциях, оно стало сокрушительным ударом для Генри».

Получив отказ, Генри пошел работать продавцом в фирму «Дрейфус, Уиллер и К°», которая частично принадлежала семье его шурина, Людвига Дрейфуса, элегантного и строго одетого мужа старшей сестры Генри, Ребекки. Следующие три года он провел в изгнании в дребезжащих вагонах, путешествуя по стране с образцами текстиля. Очевидно, он проявил некоторую инициативу в качестве коммивояжера. В 1885 году Маркус принял Генри и Людвига Дрейфусов в свою фирму, которая была переименована в Goldman, Sachs & Co. Однако порядок в фирме оставался четким: Генри вошел в нее на младшей позиции по отношению к Сэму Саксу, и свояки не достигнут равного положения до 1904 года, когда Маркус умер и в своем завещании возвел Генри в старшее партнерство.

К моменту прихода Генри в фирму компания переехала из подвального помещения в двухкомнатный офис на втором этаже дома 9 по Пайн-стрит, где название компании было напечатано позолоченными буквами на стеклянных витражах. Партнеры сидели в передней части офиса, а заднюю часть занимали стенографистка г-жа Шрайбер («писец» по-немецки), горстка посыльных и восемь-десять клерков, работавших «с подтянутыми резинками рукавами рубашек, с зелеными тенями на глазах, стоя за высокими столами, кропотливо внося записи в толстые бухгалтерские книги», вспоминал Уолтер Сакс, который, будучи подростком, иногда сопровождал отца, когда тот отправлялся на работу по утрам в субботу.

В 1894 году Сэм привел в фирму своего младшего брата Гарри, и в течение следующего десятилетия, когда каждый из трех его сыновей окончил Гарвард, они тоже стали работать в Goldman Sachs. Это усугубило недовольство Генри Голдмана по отношению к своему шурину, который пополнял фирму своего отца Саксами. Генри также раздражало, что, поскольку Сэм вступил в партнерство раньше и занимал руководящую должность, его состояние превосходило его собственное. Финансовое неравенство стало очевидным для Голдмана, когда его шурин заказал роскошный дом, который он назвал Эленкорт (в честь своей дочери Эллы), в городке Лонг-Бранч на побережье Нью-Джерси, рядом с летними домами друзей с Уолл-стрит, таких как Шиффы. (Уолтер сравнивал этот дом с «Версалем в очень маленьком масштабе»).

По словам внучки Генриха, «он считал несправедливым дисбаланс власти и денег между двумя ветвями семьи».

Кровь и деньги всегда были непостоянной смесью. Для еврейских бизнесменов, испытывавших определенную долю предрассудков, создание деловых сетей на основе семейных отношений имело смысл, особенно при проведении рискованных трансатлантических сделок. Кому можно доверять больше, чем родственникам? Для Kuhn Loeb и M.M. Warburg межродственные браки способствовали укреплению обеих фирм. Но смешение семьи и финансов также имело тенденцию увеличивать споры, разжигать соперничество и создавать осложнения, совершенно не связанные с и без того сложным ведением бизнеса на огромных расстояниях с помощью писем и коротких (часто закодированных) телеграфных сообщений. Это создавало почву для споров о приеме новых партнеров и о преемственности, а также вносило сентиментальность и эмоции в деловые решения, от которых лучше отказаться.

Когда в делах участвовала семья, бизнес никогда не был просто бизнесом.

Брачные узы привели Селигманов в партнерство с динамичными братьями Хеллманами, уроженцами Мюнхена: Макс, управлявший новоорлеанским, а затем и парижским филиалами компании, был шурином Джесси; его младший брат Теодор, возглавивший новоорлеанскую фирму, женился на дочери Джозефа Селигмана Фрэнсис. Однако брак также заставил Джозефа и его братьев вступить в деловые отношения с мужем их сестры Бабетты, Максом Штетгеймером, и его братом Джейкобом, которых Селигманы рассматривали как помеху в своей деятельности. Штетгеймеры, которые цеплялись за импортный бизнес, в то время как Селигманы перешли в банковский, были постоянным источником раздражения для Джозефа, который отчаянно хотел выкинуть Макса из партнерства, но боялся оттолкнуть от себя сестру. (Безвременная смерть Макса в 1873 году в возрасте пятидесяти пяти лет решила эту проблему, не обостряя семейных противоречий). О брате Макса Джозеф однажды пожаловался, что их семья «лишилась многих тысяч долларов, и все из-за нашей глупости, что мы так долго держали Джейкоба Штетгеймера в качестве партнера».

Леманы были в некотором роде уникальны среди своих друзей в немецко-еврейском банковском мире Нью-Йорка, поскольку Lehman Brothers (в отличие от их новоорлеанской фирмы) не принимала в партнеры родственников. На протяжении десятилетий все партнеры были Леманами, и эта традиция была несколько резко нарушена в 1924 году, когда в фирму пришел Джон Хэнкок, бывший морской офицер, который не был ни Леманом, ни евреем. Майер и Эмануэль предприняли шаги для того, чтобы их семьи и деловое партнерство оставались тесно связанными в следующем поколении, организовав брак между своими старшими детьми, Зигмундом и Гарриет. (В качестве свадебного подарка Майер подарил своему сыну 30 000 долларов, а Эмануэль — своей дочери 50 000 долларов — современный эквивалент передачи детям около 2 миллионов долларов).

Но эта мера не помешала семейной драме разразиться из-за бизнеса. Одним из зятьев Майера был Исайас Хеллман, который перешел из сферы торговли сухими товарами в банковское дело и стал одним из самых богатых финансистов Калифорнии. Хеллман и Леманы часто вели совместные дела, перемещая инвестиционный капитал между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом, пограничным городом, который Исайас помог превратить в американскую метрополию.

Исайас и Майер были также лично близки. Когда Хеллман женился на сестре Бабетты Эстер в Нью-Йорке, Леманы устроили свадебную вечеринку в своем доме, а когда Исайас сколотил свое состояние в Калифорнии, он часто обращался к Майеру как к доверенному лицу. И все же потребовалась всего одна сделка, чтобы вбить между ними глубокий клин.

Коммерческие банки, такие как Невадский национальный банк Хеллман, который он позже объединил с Wells Fargo, работали через сеть банков-корреспондентов, позволяя своим клиентам выставлять тратты и снимать деньги в разных городах США, а также за рубежом. В Нью-Йорке Хеллман держал на депозите в Lehman Brothers крупную сумму, чтобы покрывать операции своих клиентов. Lehman Brothers выплачивали скромные проценты по средствам Хеллмана — около 3 процентов. Он мог бы получить более выгодные ставки в другом месте, но семья есть семья.

В 1891 году, когда денежный рынок в Калифорнии стал напряженным, остаток наличности в банке Невады упал слишком низко, чтобы Хеллман мог чувствовать себя комфортно. В панике он отправил телеграмму Lehman Brothers с просьбой снять наличные деньги, чтобы пополнить резервы. Леманы прочитали его телеграмму в недоумении. Они тоже испытывали дефицит наличности, и внезапная просьба Хеллмана пришла как нельзя кстати.

Прослушка Хеллмана привела к бурному обмену сообщениями между Майером и Исайей, пока свояки не перестали разговаривать. В порыве гнева Леманы продали свои акции в банке Хеллмана. Тем временем Исайас приказал своей жене держаться подальше от сестры и зятя.

«По правде говоря, Леманы уже много лет подряд оказывают мне всяческие услуги», — писал Исайя Бенджамину Ньюгассу, брату Бабетты и Эстер.

Они завладели сотнями тысяч моих денег, не имея даже векселя или акцепта и не имея залога, они позволяли мне брать проценты, какие считали нужными (никогда не слишком большие)…. Я никогда не получал из их рук услуг, они всегда находили отговорку, когда я даже намекал, что мне что-то нужно, но я, напротив, никогда не уставал быть им полезным.

Холодок в их отношениях длился два года, оттепель наступила только после того, как Майер и Бабетта прислали известие о помолвке своей дочери Клары. Исайас ответил примирительной нотой, написав, что «это счастливое событие прокладывает путь к примирению и добрым чувствам между нами».

В офисе отношения между Генри Голдманом и Сэмом Саксом были напряженными. По стилю и темпераменту партнеры конфликтовали, не обращая внимания на личный багаж, накопившийся между ними. Генри был творческим, энергичным и откровенным человеком, часто выходящим из себя, с здоровым аппетитом к риску и боевым характером. Он стал экспертом в торговле железнодорожными ценными бумагами и мечтал превратить консервативный бизнес своего отца в эмиссионный дом — фирму, занимающуюся размещением акций и облигаций. Летом Генри работал с закатанными рукавами рубашки, над его головой клубился дым от одной из его вездесущих кубинских сигар. Сэм, учтивый и степенный, настаивал на ношении официальной одежды в офисе, хотя в самые знойные дни позволял себе тонкое пальто из альпаки. Ему не хватало оригинальности Генри, хотя у него тоже было большое видение Goldman Sachs.

«Мой отец был великим консервативным коммерческим банкиром, внушавшим доверие», — вспоминал Уолтер Сакс.

Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, каким замечательным человеком он был. А Генри Голдман был великой динамичной личностью с богатым воображением. Между этими двумя людьми существовало равновесие и баланс. Возможно, в каком-то смысле между ними существовало определенное соперничество. Они были партнерами и родными братьями, и, возможно, терзали друг друга, потому что имели диаметрально противоположные взгляды на многие темы, важные и неважные.

Зятья спорили не только по поводу важных бизнес-решений, но и по таким мелочам, как, например, кто заплатит мальчику, доставлявшему им обед из ближайшего гастронома. Генри обладал особым талантом вызывать ярость Сэма с красным лицом — Саксы славились своим вулканическим темпераментом, — но Сакс также знал, как залезть под кожу своего шурина. Ему доставляло особое удовольствие напоминать Генри, когда его шурин сетовал, что сыновья Сакса слишком неопытны для продаж, что его парни — «выпускники Гарварда».

Трения внутри фирмы не повлияли на ее работу. Объем продаж коммерческих бумаг продолжал расти, достигнув 67 миллионов долларов в 1894 году. К этому году оборотный капитал Goldman Sachs составлял 585 000 долларов, по сравнению со 100 000 долларов, когда Сэм Сакс пришел в фирму; после расходов партнеры получили 200 000 долларов прибыли. «Отсутствие подоходного налога позволяло быстро наращивать капитал в течение последующих двадцати лет», — вспоминал Уолтер.

Когда Генри и Сэм пытались построить бизнес, их усилия, по крайней мере на время, казались взаимодополняющими. Генри, привыкший к длительным поездкам в качестве коммивояжера, объездил весь Средний Запад — Чикаго, Сент-Пол, Канзас-Сити, чтобы расширить коммерческий бумажный бизнес фирмы. Для увеличения количества счетов по коммерческим бумагам требовалось больше точек для продажи краткосрочных кредитов, поэтому он и его партнеры отправились вверх и вниз по Восточному побережью, устанавливая новые банковские отношения в таких городах, как Бостон, Хартфорд и Филадельфия. Генри, тем временем, никогда не терял из виду свою цель — направить Goldman Sachs в сферу железнодорожного финансирования, которая была исключительной сферой деятельности самых крутых игроков Уолл-стрит. И в годы после паники 1893 года он проницательно скупал железнодорожные ценные бумаги по бросовым ценам.

Сэм, в свою очередь, стремился к интернационализации бизнеса Goldman. Если он надеялся вывести бизнес компании на глобальный уровень, то начать следовало с Лондона, мировой финансовой столицы. Он планировал предоставлять растущему числу клиентов Goldman коммерческие аккредитивы и услуги по обмену валюты, чтобы облегчить их зарубежные операции, и предвидел арбитражные возможности, которые можно было бы использовать благодаря обычно более низким процентным ставкам в Лондоне, что позволило бы Goldman брать кредиты в Лондоне и выдавать их в Нью-Йорке с небольшой прибылью. Но сначала ему нужен был надежный партнер.

В конце 1890-х годов Сэм рассказал Герману и Александру Клейнвортам, братьям, управляющим одним из крупнейших лондонских торговых банков Kleinwort, о своей идее создания трансатлантического альянса. Так получилось, что он привел свои доводы как раз в нужный момент. Кляйнворты искали замену своему нью-йоркскому финансовому агенту, который постоянно упускал выгодные возможности для бизнеса на американском рынке. Они никогда не слышали о Goldman Sachs, но после того как их расследование деловой репутации этой фирмы не выявило никаких тревожных сигналов, они решили рискнуть и начать бизнес с неизвестным домом.

О доверии, существовавшем в то время между банкирами, — а именно доверие лежало в основе всей мировой кредитной системы, — говорит тот факт, что, когда Kleinwort Sons и Goldman Sachs официально оформили свое партнерство, открыв совместный счет, они сделали это без заключения письменного соглашения.

Маркусу Голдману было уже далеко за семьдесят, и он подумывал о пенсии. Недавно он приобрел за 15 000 долларов место на Нью-Йоркской фондовой бирже, что означало появление его фирмы в качестве полноценного финансового игрока. Теперь казалось, что кредитные репортеры, которые годами ранее считали банкира слишком осторожным для процветания, ошиблись в его оценке. Возможно, он был не таким робким, как они думали.

Когда Джейкобу Шиффу исполнилось пятьдесят, он начал подумывать о том, чтобы отойти от дел. Ведь его собственный отец умер в шестьдесят два года. Он чувствовал, что его тянет в разные стороны, разрываясь между Kuhn Loeb, различными благотворительными организациями, которым он уделял много времени и денег, и продолжающимся кризисом с российскими беженцами, когда каждый корабль с иммигрантами увеличивал груз обязательств, которые Шифф и его коллеги-филантропы взвалили на себя, чтобы позаботиться о своих собственных. Он начал задумываться о преемственности.

С 1894 года Kuhn Loeb начала принимать в свои ряды новых партнеров: Джеймс Лоэб, его двоюродный брат Луис Хайнсхаймер, который начал работать в фирме около двадцати лет назад, и Феликс Варбург, который не смог бы отказаться от партнерства, даже если бы захотел. Морти Шифф, только что прошедший трехлетнюю стажировку в банковском деле и на железной дороге, должен был занять достойное место в фирме, руководство которой, по замыслу отца, он должен был когда-нибудь унаследовать.

К досаде Якоба Шиффа, в фирме появился пятый новый партнер: Отто Кан, который в январе 1896 года женился на миниатюрной, светлокожей дочери Абрахама Вольфа, Адди. Кан происходил из процветающей немецкой семьи, которая уже в детстве Отто поднялась от провинциальных корней до удобного положения в среде мангеймской буржуазии. Его дед по отцовской линии начал небольшой бизнес по производству перьев в своем сельском доме в близлежащем Штеббахе, а затем открыл фабрику в Мангейме, а затем и небольшой банк.

Отец Отто, Бернхард, был политически мыслящим человеком и, как многие молодые люди того времени, горячо верил в либеральную доктрину равенства и самоуправления, которая стала причиной восстаний 1848 года в Германии и других странах Европы. Молодой человек двадцати одного года, когда в его юго-западной провинции Германии начались восстания, Бернхард примкнул к революционерам, а затем бежал, спасая свою жизнь, когда прусские войска жестоко подавили восстание. Следующее десятилетие он провел в Соединенных Штатах, где нашел работу банковского клерка в Олбани, штат Нью-Йорк, и стал американским гражданином, после чего в 1860 году вернулся на родину в Германию. Все еще приверженный либеральным принципам, за которые проливали кровь революционеры 48-го года, Бернхард был избран в городской совет Мангейма, где проработал более двадцати пяти лет. В возрасте около тридцати лет он женился на яркой и энергичной Эмме Эберштадт, которая родила ему восемь детей — хотя, по словам одного из биографов Кана, «только каждый второй ребенок принадлежал Бернхарду».

По происхождению Каны были евреями, но, что касается религии, они искали духовной самореализации в Национальном театре, расположенном в нескольких минутах ходьбы от их дома в самом привлекательном районе Мангейма, и на собраниях местного клуба Брамса, где анализировались и исполнялись произведения композитора. Отто и его братья и сестры, которые в основном обучались дома, были воспитаны в духе почитания искусства и музыки. К подростковому возрасту Отто играл на фортепиано, виолончели и скрипке. Он писал стихи и пьесы, хотя его мать, которая могла сурово критиковать детей, не являвшихся ее любимцами (а Отто относился именно к этой категории), очевидно, не очень-то жаловала его драматические произведения. Она посоветовала ему сжечь пьесы.

Хотя для начала музыкальной карьеры его старшего брата Роберта как композитора и дирижера не жалели средств и не использовали никаких связей — в этой профессии он заслужил если не славу, то выдающиеся достижения, — юному Отто было суждено получить более прагматичное призвание. В шестнадцать лет Бернхард отправил сына в Карлсруэ, чтобы тот стал учеником в небольшом банке, готовясь к тому, что однажды он присоединится к семейному банковскому бизнесу, и там он проводил свои дни, принося сосиски и пиво для партнеров, чистя чернильницы и выполняя другие рутинные задания. Возможно, это была тяжелая работа, но Отто выполнял ее хорошо. Свое первое повышение он получил после того, как босс обратил внимание на его удивительную скорость облизывания штампов, наклеиваемых на объемную корреспонденцию фирмы. «Человек должен научиться подчиняться, прежде чем он сможет командовать», — рапсодировал позже Кан о годах своего становления.

В девятнадцать лет он прервал обучение банковскому делу, чтобы отслужить в майнцских гусарах, решив добровольно пройти один год военной службы, а не три, если бы его призвали в армию. Он вынес из этого опыта стойкое отвращение к прусскому милитаризму, хотя ему очень нравились его гусарские усы. Он вернулся к банковской деятельности, провел год в одной из берлинских фирм, а затем отправился в Лондон. В 1888 году он устроился на работу в лондонский офис Deutsche Bank и со временем поднялся до должности младшего менеджера. Его первые годы жизни в Лондоне совпали с обучением Пола Варбурга в Samuel Montagu & Co., и некоторое время будущие партнеры, оба предназначенные для Kuhn Loeb, были соседями по квартире. Эта связь была не просто странным совпадением и могла возникнуть благодаря одному из двоюродных братьев Пола по материнской линии, другу Кана.

В Лондоне Отто погрузился в рутину, которой он будет придерживаться всю жизнь: дни он проводил в застегнутом на все пуговицы мире международных банковских операций, а ночи — среди художников, музыкантов и писателей, посещая литературные салоны и с жадностью поглощая театр и оперу. В самые редкие артистические круги Лондона он попал благодаря своей тете по материнской линии Элизабет, которая вышла замуж за видного адвоката сэра Джорджа Льюиса. В особняке Льюисов на Портленд-Плейс собирались творческие личности и интеллектуалы, включая Оскара Уайльда, который в то время находился на пике своей славы. Это было бурное время, и Отто, очарованный лондонской жизнью, стал британским подданным. Казалось, он намеревался пустить корни, но не успел.

В 1893 году он получил работу арбитражного клерка в нью-йоркском офисе Speyer & Co., которым в то время управлял старый друг Джейкоба Шиффа Уильям Бонн, уроженец Франкфурта, встретивший Шиффа в доках, когда тот впервые ступил на американскую землю. Speyer был грозным инвестиционным банком, который конкурировал (и сотрудничал) с ведущими фирмами Уолл-стрит, включая Kuhn Loeb и J.P. Morgan, и, возможно, именно поэтому Кан согласился на эту должность, которая технически была ступенькой ниже по уровню ответственности. Тем не менее, не его переход в Speyer & Co., а его женитьба на Адди Вольф в конечном итоге обеспечила Кану желанное повышение.

У Авраама Вольфа, вдовца, не было наследников, и он надавил на Якоба Шиффа, чтобы тот принял Кана в их партнерство. Трудно было отказать, учитывая, что Шифф недавно пообещал партнерство своему собственному зятю. Однако Шифф все еще не решался. Он находил в Кане что-то отталкивающее.

Было что-то несерьезное в этом щеголеватом молодом человеке, который общался с художниками и поэтами и иногда спонтанно врывался в арии. И еще — его отношение к иудаизму. Казалось, Кан рассматривал свое наследие не столько как предмет гордости, сколько как досадную помеху своим высоким социальным амбициям. Еще одним аргументом против него могла стать его связь со Шпайером — Шифф недолюбливал Джеймса Шпайера, сына покойного основателя фирмы. Шпейер был колючим парнем, который в то время пытался заявить о своих претензиях на управление нью-йоркским филиалом компании и в конце концов добился успеха, вытеснив из бизнеса друга Шиффа Бонна. Но, возможно, у Шиффа была еще одна причина для первоначального отвращения к Кану: в гладком молодом банкире он видел соперника, если не для себя, то для своего неопытного сына Морти.

«При нынешнем положении дел я, вероятно, должен последовать желанию Вольфа и согласиться на то, чтобы его зять, г-н Кан, вошел в нашу фирму, как бы неприятно мне это ни было», — признался Шифф Эрнесту Касселю в апреле 1896 года, когда только что поженившиеся Каны отправились в свой годичный медовый месяц. «Я не хочу, чтобы Вольфф чувствовал себя плохо из-за этого, ведь он всегда был мне очень хорошим другом. Он сказал мне, что будет очень несчастлив, если его старший зять не станет его преемником. Как только Морти станет на несколько лет старше, я надеюсь, что смогу отойти от активной работы, а затем [sic] я также надеюсь, что Морти получит весь бизнес в свои руки». В отдельном письме, отправленном в следующем году, Шифф сообщил Касселю: «Я… обязан перед Морти сохранить имя фирмы до тех пор, пока он не сможет взять на себя руководство». Шифф нехотя умолчал о своих возражениях Кану, который вместе с Феликсом Варбургом присоединился к Kuhn Loeb в качестве младшего партнера в 1897 году.

Несомненно, зная о недоброжелательности Шиффа, Кан относился к старшему государственному деятелю Kuhn Loeb с учтивым почтением, даже когда тот стал самостоятельной финансовой и культурной иконой. «Я помню, как он быстро поднимался, когда Джейкоб Шифф подходил к его столу, чтобы поговорить с ним», — вспоминал Бенджамин Баттенвизер, который начал работать в Kuhn Loeb в 1918 году. «Он никогда не оставался на месте».

Несмотря на первоначальную сдержанность Шиффа, Кан, финансовый маэстро, который в последующие годы организовал несколько крупнейших сделок Kuhn Loeb, заслужил его уважение, даже если он не всегда одобрял его внеклассную деятельность. Покровитель искусств, наслаждавшийся публичностью (в конце концов он нанял гуру PR Айви Ли, чтобы отполировать свой имидж), Кан просматривал газеты в поисках своего имени и собрал вырезки в дюжину переплетенных томов, каждый из которых занимал более сотни страниц. Он так же часто попадал в новости в связи с железнодорожными сделками или размещением акций промышленных предприятий, как и в связи с финансовыми проблемами Метрополитен-оперы, которую он спас от забвения, став ее многолетним председателем и направляющей силой. Он наслаждался ролью импресарио, используя ее для ухаживания за молодыми звездами, стремящимися продолжить свою карьеру в шоу-бизнесе. Ходили слухи, что в его нью-йоркском особняке есть потайная лестница, ведущая в библиотеку, по которой он незаметно доставлял своих завоевательниц в спальню.

Кан обладал виртуозной силой убеждения и дипломатией зала заседаний. Баттенвизер вспоминал, как однажды субботним утром наблюдал за работой финансиста, когда тот проводил четыре встречи одновременно. Кан рассадил своих посетителей по маленьким кабинетам, окружавшим большую комнату для партнеров в штаб-квартире Kuhn Loeb в центре города. В двух из них сидели президенты конкурирующих железных дорог, оба клиента Kuhn Loeb, завязанные в спорном территориальном споре. Другую занимал Джулио Гатти-Касацца, генеральный менеджер «Метрополитен», которого Кан переманил из миланского театра «Ла Скала». В кабинете Феликса Варбурга, где была задняя дверь, ведущая прямо к лифту, сидела одна из примадонн Метрополитен, «но Гатти-Касацца не знал, что она там», — вспоминал Баттенвизер. Более двух часов Кан путешествовал между офисами. «И должен сказать, что он удовлетворил всех четверых, я полагаю, потому что дама, о которой идет речь, ушла, похоже, совершенно счастливой», — сказал Баттенвизер. «Ее выпроводили так же, как она вошла в заднюю дверь офиса Warburg…. Как он добился всего, что сделал, было для меня источником большого удивления и восхищения».

Авраам Вольф назначил Кана своим преемником в самый подходящий момент. 1 октября 1900 года он скончался от сердечного приступа в своем поместье в Моррис Тауншип, штат Нью-Джерси. Вольф и Шифф пришли в Kuhn Loeb одновременно двадцать пять лет назад, и после того, как Соломон Лёб отказался от ежедневного контроля над бизнесом в 1885 году, они управляли фирмой практически самостоятельно. «Никто не может понять, как много я потерял», — сказал Шифф Джеймсу Стиллману, президенту Национального городского банка, вскоре после смерти своего партнера. Похожие чувства он выразил Эрнесту Касселю: «Чем был для меня Вольф, никто не может знать, а что мы с фирмой потеряли из-за него, вряд ли кто-то может себе представить». И он признался: «Господин Вольф был настолько важным фактором в нашей деловой жизни, что мы будем вынуждены многое изменить. Особенно это будет необходимо сейчас, когда молодые партнеры возьмут на себя большую ответственность и привыкнут обходиться без меня». Кан, как выяснилось, стал бы грозной заменой своему тестю.

Друзья и коллеги Вулффа по Уолл-стрит были поражены, узнав об огромном состоянии, которое оставил после себя непритязательный банкир, оцениваемом некоторыми в 20 миллионов долларов. Размер его состояния говорил о том, что Kuhn Loeb превратился из небольшого торгового банка в джаггернаут Уолл-стрит, равных которому не было. «Теперь очевидно, что мистер Вольф — еще один «молчаливый человек с Уолл-стрит», и тайна его огромного состояния не на шутку заинтересовала финансистов», — писала одна из газет. «В каждой крупной железнодорожной корпорации Америки у него были акции. Во многих шахтах, давших большие прибыли, он был акционером; в городских, государственных и правительственных облигациях он мог бы насчитать несколько состояний».

Часть его огромного состояния в последнее время была получена благодаря дерзким маневрам Kuhn Loeb в железнодорожной отрасли, в частности, благодаря спасению Шиффом обанкротившейся Union Pacific Railroad, что вознесло его на самый пик банковской славы — место, которое он занимал вместе с еще одним финансистом, человеком, прозванным «Юпитером» за его богоподобное правление над финансовым миром: Джон Пирпонт Морган.

Глава 14. ТЕНЬ ЮПИТЕРА

Инслоу Пирс просунул голову в личную каюту Джейкоба Шиффа, когда их паром подплывал к берегу Нью-Джерси. Была осень 1895 года, и Шифф добирался с Уолл-стрит в свое поместье в Си-Брайт, где его семья жила все лето и начало осени, за исключением месячного перерыва в Бар-Харборе.

Пирс был молодым железнодорожным юристом, работавшим на Джея Гулда и теперь консультировавшим старшего сына покойного магната, Джорджа, который недавно унаследовал империю своего отца. У них было предложение для Шиффа: возьмется ли Kuhn Loeb за реорганизацию Union Pacific? Семье Гулдов принадлежала большая доля в легендарной железной дороге, которой в разные годы руководил Джей Гулд. До своей смерти он безуспешно пытался предотвратить финансовый крах компании.

В 1862 году администрация Линкольна утвердила устав компании «Юнион Пасифик», которая стремилась соединить разбросанные штаты распадающейся республики. Тем самым она помогла стране осуществить давнюю мечту о трансконтинентальной железнодорожной линии, но с тех пор железная дорога испытывала финансовые трудности и скандалы.

Как и многие другие ее конкуренты, Union Pacific сильно расширилась и брала на себя все больше и больше долгов, прокладывая милю за милей пути в гонке за территорию и утверждая свое господство. В конечном итоге протяженность ее сети превысила восемь тысяч миль. Затем наступила паника 1893 года, которая особенно сильно ударила по железнодорожной отрасли, доведя многие обремененные долгами линии, включая Union Pacific, до состояния дебиторской задолженности.

Джейкоб Шифф, погрузившийся в железнодорожные финансы практически с того момента, как сошел с корабля восемнадцатилетним иммигрантом, заслужил репутацию искусного мастера, чьи подвиги в финансовой алхимии исправили ситуацию в многочисленных провальных предприятиях. Сложный процесс реорганизации требовал не только финансовой хватки. Он требовал дипломатии и политической смекалки, а также человека, обладающего определенным авторитетом, чтобы вернуть доверие пугливым инвесторам. Реорганизация подразумевала не только разработку пути к рентабельности, но и продажу плана крупным акционерам — часто со своими собственными представлениями о том, как следует вытаскивать железную дорогу из неплатежеспособности. В случае с Union Pacific возникло дополнительное осложнение. Компания финансировалась за счет огромных федеральных субсидий. Это означало, что при попытке изменить ситуацию придется преодолевать целую плеяду правительственных препятствий.

Целью любой реорганизации было сокращение постоянных затрат до уровня, когда эти периодические расходы легко покрывались бы доходами. Этот процесс требовал обрезки нерентабельных ветвей и фидерных линий и оптимизации раздутых бэк-офисов. Помогало понимание не только финансовых, но и технических деталей железнодорожного транспорта — например, того, что более широкая ширина водопроводной трубы на каждой станции позволит быстрее охлаждать двигатель локомотива, сокращая время на каждой остановке.

Шифф хорошо понимал это, и это была одна из причин, по которой он отправил своего сына Морти в Сент-Пол, чтобы тот учился у Джеймса Хилла, который осматривал свою компанию с такой микроскопической тщательностью, что даже заметил неиспользованные железнодорожные шипы, валявшиеся на обочине путей, что не было незначительным проступком в глазах помешанного на расточительстве магната. Джейкоб часто уделял пристальное внимание финансовым и физическим операциям железной дороги, и это отличало его от других финансистов железных дорог, которые, как правило, мало знали о деятельности компаний, которые они поддерживали.

Шифф выслушал Пирса, но отнесся к этому с сомнением. Уже был сформирован комитет по возрождению Union Pacific, и Пирпонт Морган присоединился к нему. Почти два года эта группа работала над планом реорганизации, который удовлетворил бы кредиторов компании, а главное — правительство США, которое финансировало строительство Union Pacific и родственных ей линий Central Pacific и Northern Pacific, выпустив миллионные облигации, срок погашения которых уже подходил к концу. «Но это дело Дж. П. Моргана», — сказал Шифф Пирсу, когда изложил свое предложение. «Я не хочу вмешиваться в то, что он пытается сделать».

Тем не менее он был заинтригован. Вскоре после встречи с Пирсом Шифф нанес визит на Уолл-стрит, 23, в святилище Моргана, отделанное мрамором и красным деревом.

Морган и Шифф были бесспорными главами двух разных фракций Уолл-стрит: Морган — лидер патрицианских банкиров-янки с корнями из Новой Англии, а Шифф — вождь восходящих немецких евреев, чьи могущественные дома часто поднимались из скромных меркантильных истоков.

Морган был высок, широкоплеч и упитан, но именно его нос преобладал над остальными чертами лица — изрезанный и покрытый морщинами, он кричал, как огненно-красный маяк, над лохматыми моржовыми усами финансиста. Ворчливый и переменчивый характер Моргана соответствовал его внушительному облику. Возможно, слегка запуганный титаном, которого некоторые называли «Юпитером» или «Колоссом Уолл-стрит», Шифф вел себя по отношению к Моргану несколько почтительно. Обычно именно Шифф обращался к Моргану, а не наоборот.

При личной встрече Морган и Шифф относились друг к другу с преувеличенной вежливостью, которая скрывала намек на взаимную подозрительность. За спиной Шиффа Морган пренебрежительно называл немецкого эмигранта «этим иностранцем». Он вообще с презрением относился к растущему влиянию немецко-еврейских банковских фирм и к евреям вообще. В какой-то момент он сказал представителю другого банка, также управляемого протестантами, что их фирмы «единственные две в Нью-Йорке состоят из белых мужчин».

Каким бы ни было мнение Моргана о еврейских банкирах, его фирму и Kuhn Loeb связывали тесные и в некотором роде симбиотические рабочие отношения, причем каждый дом испытывал здоровое уважение к силе и влиянию другого. Когда одна фирма организовывала кредитный синдикат для железнодорожного, промышленного или государственного клиента, она часто предлагала другой принять участие в этом предприятии. Морган и Шифф вообще считали конкуренцию контрпродуктивной и нежелательной — выгоднее быть союзниками, чем врагами. Особенно в бурные и неспокойные первые годы существования железнодорожной отрасли компании доводили друг друга до неплатежеспособности путем разрушительных тарифных войн, когда соперничающие компании снижали плату за перевозку грузов и пассажиров до нерентабельности, чтобы урезать своих конкурентов.

Морган и Шифф предпочитали создавать «сообщества интересов» — красноречивый эвфемизм для монополистических и иногда незаконных альянсов, в которых конкуренты соглашались работать вместе или, по крайней мере, воздерживаться от работы друг против друга, чтобы избежать ненужных корпоративных войн. Обычно такие соглашения предполагали совместное владение акциями, когда компании владели долями своих конкурентов, чтобы стимулировать сотрудничество. Как однажды объяснил эту концепцию Шифф, «если я владею акциями компании «А», а вы — компании «Б», и стоимость моих акций снижается, потому что вы конкурируете со мной — каждый из нас снижает тарифы другого, — очевидно, что наши интересы будут лучше соблюдены, если вы будете владеть частью акций моей компании, а я — частью акций вашей компании. Другими словами, если бы у нас было сообщество интересов». Эти сообщества интересов управлялись и регулировались такими банкирами, как Шифф и Морган, которые вместе со своими партнерами занимали посты директоров в лабиринте тесно связанных между собой железнодорожных, банковских и трастовых компаний.

Банкиры начала века придерживались неписаного джентльменского кодекса, который по современным меркам кажется причудливым: Влезать в дела другого банкира или переманивать клиента, как правило, считалось недопустимым; агрессивное преследование бизнеса считалось неприличным, даже вульгарным. Как надменно заявила компания Kuhn Loeb, рекламируя свое создание, «Мы не гонимся за бизнесом…. Мы ведем дела с людьми, которые приходят к нам». Десятилетиями ранее, когда Шифф выиграл прибыльный бизнес Пенсильванской железной дороги, он, возможно, нарушил этикет банковского дела, обратившись к недовольному клиенту Drexel Morgan (фирмы-предшественницы J.P. Morgan & Co.). Став старше, мудрее и прочнее, Шифф счел за лучшее обратиться к Моргану, услышав предложение Пирса.

Морган, как оказалось, отказался от реорганизации. Политическая неразбериха в Вашингтоне, где одни законодатели пытались принять законопроект, освобождающий тихоокеанские дороги от непосильного долгового бремени, а другие осуждали его как корпоративную подачку за счет налогоплательщиков, была слишком запутанной, чтобы Морган мог в ней сориентироваться. В конце концов он опустил руки. Переворот «Юнион Пасифик», которую Морган теперь осуждал как «две полосы железной ржавчины по равнине», был полностью в руках Шиффа, если он хотел, чтобы это было неприятно. Морган был достаточно занят, организуя возрождение «Северного тихоокеанского».

Последующее решение Шиффа взяться за этот проект говорило о его глубокой уверенности. Если великий Дж. П. Морган отказался от политически опасной реорганизации, то почему Шифф думал, что у него все получится?

В ноябре 1895 года Шифф отменил запланированную поездку в Мексику, чтобы посвятить себя решению стоящей перед ним грандиозной задачи. Зная, что большинство инвесторов, как и Морган, считают, что Union Pacific вряд ли стоит спасать, Шифф тщательно подобрал комитет по реорганизации, набрав, в частности, Марвина Хьюитта, президента Chicago & Northwestern Railroad, и Чонси Депью из New York Central. Оба эти человека считались лейтенантами семьи Вандербильт, и их выбор вызвал в газетах разговоры о том, что Вандербильты, стремясь расширить свою железнодорожную империю на Западное побережье, стоят за реорганизацией — такое впечатление Шифф с удовольствием оставил, поскольку оно вызвало интерес в финансовом сообществе.

Политическая ситуация осложняла усилия Шиффа с самого начала. Его реорганизация пришлась на год президентских выборов, когда Уильям Дженнингс Брайан разжигал популистские настроения пламенными речами о том, что элитные денежные интересы Восточного побережья контролируют экономические судьбы фермеров Среднего Запада. Тем не менее, комитет Шиффа начал добиваться прогресса.

Они разработали план рекапитализации дороги путем выпуска новых ценных бумаг на сумму более 200 миллионов долларов для списания старых долгов, финансирования ремонта и улучшений, а также обеспечения текущих операционных потребностей дороги. Согласно плану, существующие держатели облигаций должны были обменять их на комбинацию новых облигаций и привилегированных акций; держатели акций должны были обменять свои старые акции на новые и внести по пятнадцать долларов за каждую принадлежащую им акцию, чтобы помочь финансировать реорганизацию, получив равную стоимость привилегированных акций за свой вклад. Постепенно инвесторы начали вносить свои пакеты акций.

Кроме того, существовали значительные государственные долги Union Pacific. В совокупности тихоокеанские дороги задолжали Казначейству США более 100 миллионов долларов. В течение многих лет, пока доходы падали, а железные дороги боролись за выплату процентов, Конгресс безрезультатно пытался принять закон, чтобы уменьшить их долговую нагрузку до приемлемых размеров. В апреле 1896 года представитель Г. Генри Пауэрс, республиканец из Вермонта, возглавлявший в Конгрессе комитет по тихоокеанским железным дорогам, предпринял еще одну попытку. Он представил законопроект о продлении на десятилетия срока действия государственных займов, предоставленных Union Pacific и другим дорогам, поддерживаемым федеральным правительством. Мера, похоже, получила поддержку, и был осторожный оптимизм по поводу ее принятия.

Но как только усилия Шиффа набрали обороты, они стали встречать недоуменное сопротивление со стороны различных кругов, включая некоторых законодателей и инвесторов Union Pacific. Противодействие было тонким, но тревожным. До Шиффа дошли слухи, что Морган изменил свое мнение и тайно организует сопротивление. Наконец Шифф нанес ему еще один визит. Морган заверил его, что по-прежнему не заинтересован в Union Pacific, и предложил незаметно расследовать, какие таинственные силы мешают работе комитета по реорганизации. Через несколько недель Морган назвал знакомое, но удивительное имя. «Это тот самый Гарриман, — сказал он Шиффу, — и вам стоит присмотреться к нему».

E. Гарриман, Нед для своих друзей, которых у него было не так уж много, был директором Иллинойской центральной железной дороги, которая из Чикаго шла на запад до Сиу-Сити, Южная Дакота, и на юг до Нового Орлеана. Шифф знал его, хотя и не очень хорошо. Недавно он несколько раз встречался с Гарриманом, чтобы обсудить возможность создания соединения между Illinois Central и Union Pacific, которая заканчивалась в Омахе, чуть менее чем в ста милях от Сиу-Сити. Во время этих встреч Гарриман не упоминал о своей заинтересованности в реорганизации.

Хотя впоследствии Гарриман станет крупной фигурой в американском железнодорожном бизнесе, пока он им не был. Маленький и хрупкий, с растрепанными усами, которые он иногда нервно жевал, погрузившись в раздумья, Гарриман был малоизвестным инвестором — «двухдолларовым брокером», по словам людей, знавших его в первые годы жизни, и казалось трудно представить, что у него хватит смелости взяться за Kuhn Loeb. Гарримана часто мучили различные недомогания, и он пристрастился к ведению дел по телефону. В Ардене, поместье Гарримана в нью-йоркской долине реки Гудзон, у него их было сто. «Чем кисть является для художника, чем резец для скульптора, тем телефон был для Гарримана», — заметил один из журналистов начала века.

Гарриман не был искусен ни в дипломатии, ни в умении владеть собой; казалось, он физически не способен на лесть, уговоры или заискивание. Скорее, это была его железная решимость, непоколебимое упрямство, которое он обрушивал, как кувалду, даже когда более деликатный инструмент сгодился бы — на любого врага или препятствие, которые вставали на его пути.

Шифф вызвал Гарримана на встречу и сразу перешел к делу. «Долгое время мы добивались хороших успехов, но теперь мы повсюду встречаем противодействие, и, как я понимаю, это противодействие направляется вами. Что вы можете сказать по этому поводу?» — поинтересовался он.

«Я — человек, — признался Гарриман.

«Но зачем ты это делаешь?»

«Потому что я намерен сам реорганизовать Union Pacific».

Высокомерие этого человека забавляло Шиффа. Но его уверенность в себе также настораживала. Шифф улыбнулся. «Как вы собираетесь это сделать, мистер Гарриман?» — спросил он. «Большинство ценных бумаг компании находится в нашем распоряжении. Какие у вас есть средства для реорганизации Union Pacific?»

«Эта дорога должна принадлежать компании Illinois Central, и мы собираемся взять на себя ответственность за ее реорганизацию. У нас лучший кредит в стране. Я собираюсь выпустить 100 000 000 долларов в трехпроцентных облигациях Центральной железнодорожной компании Иллинойса и собираюсь получить за них почти номинал. Вы же, в лучшем случае, не сможете получить деньги меньше чем за четыре с половиной процента. В этом отношении я сильнее вас».

«Вы хорошо проведете время, мистер Гарриман, — ответил Шифф, — а пока скажите, какова ваша цена?»

«Цены нет. Я намерен завладеть этой дорогой».

Не было ли условий, на которых они могли бы работать вместе? снова спросил Шифф.

«Если вы назначите меня председателем исполнительного комитета реорганизованной дороги, я подумаю о целесообразности объединения с вами усилий».

«Об этом не может быть и речи, — ответил Шифф. Комитет по реорганизации уже пообещал эту роль Уинслоу Пирсу.

«Очень хорошо, мистер Шифф. Идите вперед и посмотрите, что вы можете сделать».

В начале января 1897 года Конгресс принял законопроект Пауэрса, но его прохождение теперь не казалось чем-то гарантированным. Когда начались дебаты, законодатели ожесточенно спорили о судьбе тихоокеанских железных дорог, причем некоторые утверждали, что правительство должно установить свой контроль над этими линиями. Назвав прежнее управление тихоокеанскими дорогами «лабиринтом мошенничества и плутовства», сенатор Джон Тайлер Морган, демократ из Алабамы, представил новый законопроект, согласно которому управлять ими будет правительственная комиссия. Иллинойс Сентрал Гарримана, тем временем, развернула лоббистскую кампанию в поддержку другого плана, разжигая разногласия. 11 января, когда вопрос был поставлен на голосование, двухпартийная коалиция объединилась, чтобы решительно отвергнуть законопроект Пауэрса.

Шифф, внимательно следивший за ходом работы над законопроектом, готовился к его поражению. Его комитет настаивал на том, чтобы администрация Кливленда в случае провала законопроекта быстро санкционировала продажу акций с обращением взыскания на них. В некотором смысле этот вариант был предпочтительнее, поскольку позволил бы комитету по реорганизации начисто разорвать связи правительства с Union Pacific, хотя и требовал привлечения большого количества наличности в условиях все еще депрессивной экономики. Накануне голосования Шифф написал Пирсу, который находился в Вашингтоне и следил за ходом законодательной борьбы, и сообщил, что Kuhn Loeb за три дня собрал обязательства на сумму около 40 миллионов долларов, если Union Pacific будет конфискована — подвиг, по его словам, который «я считаю, никогда не совершался в истории финансов».

Менее чем через две недели после поражения законопроекта Пауэрса уходящая администрация Кливленда начала процедуру обращения взыскания, как и надеялся Шифф. К концу апреля 1897 года банкир был настолько уверен в неизбежности продажи, что его комитет заказал новую пластину для облигаций, чтобы немедленно начать печатать новые ценные бумаги, когда сделка будет закрыта.

Затем последовали новые неудачи. В мае появилась группа кредиторов, подавших ходатайство о вступлении в дело об обращении взыскания. А в июле сенатор Морган начал агитировать за блокирование обращения взыскания, утверждая, что продажа не может состояться без согласия Конгресса, и заявляя, что минимальная ставка (45.8 миллионов долларов), о которой комитет Шиффа договорился с правительством, была равносильна грабежу. «В Сенате наблюдается некоторая агитация со стороны популистского элемента с целью создать препятствия для продажи собственности», — устало сообщал Шифф своему другу Роберту Флемингу, шотландскому банкиру. «Мы сильно подозреваем, что за этими усилиями стоит небольшая клика партийцев, которые разочарованы тем, что им не удалось приложить руку к пирогу, и, потерпев неудачу в другом шантаже, они теперь используют всегда готовый популистский элемент в Сенате, чтобы добиться своих целей». Тем временем пресса становилась все более враждебной к плану реорганизации Шиффа.

Какую роль, задавался вопросом Шифф, играет Нед Гарриман в противодействии его планам? Пытаясь удержать реорганизацию на плаву, он организовал еще одну встречу с Гарриманом, где изложил свое предложение: «Если вы будете сотрудничать с нами, я позабочусь о том, чтобы вас назначили директором реорганизованной компании и членом исполнительного комитета. Тогда, если вы окажетесь самым сильным человеком в этом комитете, вы, вероятно, получите пост председателя».

Это был как раз тот тип вызова, на который Гарриман был способен. «Хорошо, — ответил он, — я с вами».

Тридцатилетний Отто Кан, присоединившись к партнерству Kuhn Loeb, оказался втянут в одну из самых крупных сделок, которые оно — и, конечно, он — когда-либо заключало. Гарриман заворожил его, и, возможно, его очарование было вызвано тем, что Гарриману не хватало тех качеств — такта, стиля, обаяния, которые молодой банкир так тщательно культивировал.

Гарриман был динамо-машиной, действовавшей благодаря силе своей натуры. «Все, о чем я прошу, — это быть одним из пятнадцати человек за столом», — сказал он однажды Кану. Как только Гарриман занял свое место за столом, вспоминал позже Кан, «я снова и снова наблюдал, как он склоняет людей и события к своей решимости, используя поистине удивительные способности своего мозга и воли».

Гарриман не боялся драки; более того, он был драчуном до мозга костей. «Когда существовал легкий и одновременно трудный путь решения задачи, мистер Гарриман склонялся к последнему», — вспоминал Кан. «Однажды я сказал ему, что подозреваю его в том, что он специально создает себе трудности и препятствия, чтобы просто спортивно их преодолевать».

Заключив союз с Гарриманом, Шифф устранил одно препятствие на пути реорганизации, хотя другие еще оставались. В сентябре 1897 года в новостях появились сообщения о том, что генеральный прокурор Уильяма Маккинли, Джозеф Маккенна, рассматривает возможность обжалования сделки по продаже акций с целью изменения ее условий для лучшей защиты интересов правительства. В том же месяце Шифф высказал свое недовольство сыну, который в то время заканчивал стажировку в Лондоне:

Мы пока не достигли взаимопонимания с генеральным прокурором по вопросам Union Pacific и сегодня уведомили его, что он должен окончательно решить, позволит ли он нам продолжить продажу дороги или подаст апелляцию, и что в последнем случае мы должны отказаться от некоторых уступок, которые мы сделали правительству в последнее время, чтобы устранить препятствия. Мы должны довести дело до конца.

Он опасался, что «если мы не сможем закончить с лишением прав до того, как Конгресс соберется в декабре», его планы могут быть разрушены залпом «популистских атак».

Стремясь ускорить процесс, комитет Шиффа согласился поднять начальную цену на Union Pacific до 50 миллионов долларов, а администрация Маккинли отказалась от угрозы подать апелляцию. Продажа была назначена на 1 ноября, и в течение нескольких недель Шифф только и мог, что удерживать свои планы от срыва. Газета Джозефа Пулитцера New York World начала полномасштабную атаку на сделку — точнее, на «кражу», как ее окрестила газета, — сообщив, что Union Pacific готова перейти к «банде спекулянтов-грабителей». Тем временем появились слухи о том, что формируются конкурирующие синдикаты, которые будут бороться с группой Шиффа за железную дорогу. Внезапно, менее чем за неделю до аукциона, генеральный прокурор Маккенна сообщил комитету по реорганизации, что он планирует отложить продажу до середины декабря. Очевидно, что он хотел дать больше времени для появления конкурирующих претендентов.

Отчаявшись спасти сделку, комитет Шиффа поднял ставку еще на 8 миллионов долларов, и Маккенна согласился приступить к обращению взыскания. Но даже когда Шифф садился в свой личный вагон, направляясь в Омаху, где должен был состояться аукцион, он не мог знать, что вот-вот упадет еще один ботинок.

Вечером 31 октября, накануне аукциона, Шифф нервно расхаживал по своему гостиничному номеру. Он беспокоился не только о том, все ли пойдет по плану, но и о том, что произойдет, когда его синдикат наконец получит контроль над железной дорогой. Он пошел на одну из самых крупных авантюр в своей карьере, и серьезность этого наконец-то стала осознаваться.

В одиннадцать утра следующего дня сотни людей собрались у грузового депо Union Pacific в Омахе, чтобы принять участие в аукционе, который газета Nebraska State Journal назвала «величайшим в истории мира». Зрители перешептывались о том, не возникнет ли конкурирующий синдикат, чтобы побороться за контроль над дорогой. Но когда пришло время, аукцион прошел без драмы. Единственным участником торгов стала группа Шиффа, предложившая в итоге чуть более 58 миллионов долларов.

Теперь, после двух лет тяжелых политических и финансовых разборок, наступило самое трудное: преобразование Union Pacific.

Верный своему слову, Шифф добился того, что Гарримана назначили директором Union Pacific и ввели в состав исполнительного комитета совета — органа, наделенного правом принимать решения и расходовать средства на содержание дороги. Включение Гарримана в элитный клуб банкиров и железнодорожных руководителей, возглавивших реорганизацию, вызвало недоумение и замешательство. Кто был этот напряженный, резкий маленький человек, который говорил быстрыми фразами, как будто его рот пытался угнаться за его разумом? «На него смотрели настороженно, как на незваного гостя», — вспоминал Кан, который вместе с Шиффом также входил в совет директоров Union Pacific. «Его манеры и поведение раздражали некоторых из его новых коллег, и некоторые считали его не совсем принадлежащим к их классу, с точки зрения делового положения, достижений или финансового положения, вольным стрелком, не железнодорожником, не банкиром и не торговцем». Иными словами, в глазах некоторых своих коллег он оставался не более чем «двухдолларовым брокером».

Этот образ сохранялся недолго. Благодаря ясности своего видения, безграничной уверенности и остроте интеллекта Гарриман покорил своих коллег по совету директоров. Его динамизм удивил даже Шиффа, который, прорабатывая вопрос о назначении Гарримана в совет директоров, думал, что просто нейтрализует врага.

Уинслоу Пирс начал свою деятельность в качестве председателя правления и исполнительного комитета. К маю 1898 года, когда обязанности Пирса в юридической сфере возросли, правление выдвинуло Гарримана на желанное для него место председателя исполнительного комитета, которое фактически давало ему полномочия по управлению железной дорогой. Вскоре после этого Гарриман отправился в двадцатитрехдневную экспедицию, чтобы осмотреть «полосы ржавчины», с которыми приходилось работать компании. «Ездить с ним в инспекционную поездку было сущим испытанием», — вспоминал один из коллег Гарримана. «Он замечал все, спрашивал обо всем».

Он заметил, что, несмотря на репутацию «Юнион Пасифик» как ветхого судна, оно было в достаточно хорошем состоянии. Устарела? Да. Нуждалась в ремонте и улучшениях? Конечно. Но у нее был прочный фундамент, на котором можно было строить. Более того, пока его личный вагон поезда мчался на запад, он видел, как повсюду расцветает промышленность и коммерческая деятельность. Он понял, что современная железная дорога в ближайшие годы принесет ему огромную прибыль. Гарриман с воодушевлением обратился к исполнительному комитету за разрешением потратить 25 миллионов долларов на новое оборудование и модернизацию. В Нью-Йорке телеграмму Гарримана встретили с шоком, и когда он вернулся в город в июле 1898 года, чтобы убедительно доказать свою правоту в отношении расходов, состоялось напряженное заседание комитета. Он вернулся с 25 миллионами долларов, которые сразу же влил в новые, более мощные локомотивы, способные перевозить больше груза, и в усилия, направленные на то, чтобы сделать движение поездов Union Pacific более быстрым и плавным, выпрямив участки пути, которые неэффективно петляли, — в некоторых случаях сэкономив мили, — и уменьшив уклон на самых крутых участках.

Восстановление железной дороги было лишь одной частью головоломки. Гарриману, Шиффу и их коллегам также предстояло собрать ее заново. Во время управления компанией, когда кредиторы подавали один иск за другим, Union Pacific была расчленена на множество ответвлений и соединительных линий, а отдельные управляющие взяли на себя ответственность за различные активы. Купленная ими «Юнион Пасифик» состояла из малой части первоначальной системы — 1038 миль путей, протянувшихся от Совет-Блаффс (штат Айова) до Огдена (штат Юта). По воспоминаниям Кана, «от старой системы «Юнион Пасифик» не осталось ничего, кроме голого ствола»

Иными словами, Union Pacific больше не была трансконтинентальной железной дорогой. Для того чтобы вернуть ей прибыльность и уловить всплеск западных перевозок, который, как знал Гарриман, не за горами, потребовалось бы вновь приобрести некоторые из ее старых придатков или купить новые. В течение нескольких месяцев после выхода из-под ареста Union Pacific поглотила Kansas Pacific (курсирующую от Канзас-Сити до Денвера) и Denver Pacific (протянувшуюся от Денвера до Шайенна, штат Вайоминг). Шифф и Гарриман также положили глаз на Орегонскую короткую линию, которая когда-то была дочерней компанией Union Pacific, и Орегонскую железнодорожную и навигационную компанию, в которой короткая линия владела крупным (но не контрольным) пакетом акций. Вместе эти линии когда-то обеспечивали Union Pacific путь к западному побережью, ответвляясь от основной линии в Вайоминге и продолжая двигаться на север через Айдахо и Орегон, заканчиваясь в Портленде.

Гарриман и Кун Лёб начали незаметно скупать акции Oregon Short Line. К середине февраля 1898 года они собрали достаточно акций, чтобы Кан сообщил новоиспеченному президенту Union Pacific, напыщенному инженеру по имени Хорас Берт, что они обеспечили «практический контроль над собственностью».» Через пять дней Шифф отправил Бёрту восторженное письмо, в котором заявил, что «с практически гарантированным нам контролем над Орегонской короткой линией, мне кажется, что в новой системе Union Pacific мы получим всё, что в старой системе приносило реальный доход, и что, следовательно, реорганизованная компания не будет иметь никаких убыточных пробегов, какие бы они ни были. Вскоре контроль «Юнион Пасифик» над Орегонской короткой линией стал бы полным, и она также утвердила бы свое господство над Орегонской железнодорожной и навигационной компанией.

Новое руководство Union Pacific подтолкнуло компанию к извлечению большей прибыли из своих владений. Наряду с самой железной дорогой комитет по реорганизации приобрел миллионы акров земли, предоставленной компании федеральным правительством. Шифф напомнил Берту, что «земли Union Pacific» нуждаются в «более тщательном и энергичном управлении, чем раньше, так что продажа земли должна быть ускорена». Помимо средств, которые более быстрая продажа принесет в казну компании, это более выгодная политика — запустить земли в обработку и привлечь новый бизнес, чем держать их и платить за них налоги.»

Испано-американская война началась через несколько месяцев после реорганизации. Это был конфликт, — сказал Шифф Роберту Флемингу, — который «должен был произойти… в конце концов, это просто война цивилизации против варварства и методов конца девятнадцатого века против тех, которые еще сохранились с шестнадцатого века». Военное министерство быстро мобилизовало людей и материальные средства, и ведущие железные дороги Америки были жизненно важны для этих усилий. Для «Юнион Пасифик» конфликт стал шансом продемонстрировать возрождение железной дороги, проявить свой патриотизм и получить выгодные правительственные контракты.

Шифф и Кан хотели, чтобы Union Pacific играла значительную роль в развертывании. Банкиры пришли в ярость, когда узнали, что компания потеряла бизнес с батареей Астора — отрядом, который финансировал и снаряжал полковник Джон Джейкоб Астор IV, отпрыск богатой нью-йоркской семьи, добровольно предоставивший свои услуги военному министерству в начале войны. Соперничающие дороги доставили батарею на Западное побережье, откуда солдаты должны были отправиться на Филиппины, бывшие в то время испанской колонией.

Кан сообщил о своем разочаровании Хорасу Берту, написав:

Мистер Шифф и я были поражены тем фактом — и мы слышали, как это часто комментируют, — что… Union Pacific не получила должной доли этих перевозок. Так, например, несколько дней назад «Астор Бэттери» отправился в Сан-Франциско через «Миссури Пасифик», «Денвер и Рио-Гранде» и «Рио-Гранде Вестерн». Конечно, газетные сообщения могли быть неполными, и Union Pacific могла получить все, что имела право ожидать, но преобладает впечатление, что она этого не сделала, и люди спрашивают о причинах этого и думают, что кто-то, должно быть, был небрежен, позволив конкурентам U.P. опередить ее.

Оказалось, что гнев банкиров был неуместен. На самом деле Union Pacific перевезла большое количество войск — более десяти тысяч по состоянию на конец июня 1898 года. И, как объяснил Берт в своем терпеливом ответе Кану, железная дорога потеряла бизнес Астора, потому что федеральное правительство отказалось от конкурсных торгов. «Union Pacific была начеку и получила большую и удовлетворительную долю бизнеса, особенно с учетом очень острой конкуренции», — писал Берт.

Рынок почувствовал, что в Union Pacific назревают большие перемены. К концу 1898 года курс привилегированных акций вырос на 60 процентов, а обыкновенных — почти в три раза. И это было не просто шумихой на Уолл-стрит — поворот к лучшему был налицо. Через несколько лет годовой доход железной дороги составил 8167 долларов на милю пути, по сравнению с 5621 долларом в 1892 году, за год до того, как «Юнион Пасифик» потерпела крах и стала управляемой.

Гарриман настолько верил в перспективы компании и в свою способность возродить железную дорогу, что приобрел тысячи акций Union Pacific по бросовым ценам, хотя изначально считалось, что они имеют «небольшую внутреннюю ценность», вспоминал Отто Кан. Его акции Union Pacific помогли превратить скромное состояние в грозное, а двухдолларового брокера — в магната.

В 1898 году Гарриману исполнилось пятьдесят лет, и он вступил в последнее десятилетие своей жизни в спринтерском темпе, движимый жадными амбициями, которые обычно свойственны молодым мужчинам. Имея в своем распоряжении Шиффа, Кана и ресурсы Kuhn Loeb, он приступил к реорганизации и поглощению, в результате чего десятки тысяч миль путей оказались под его полным или фактическим контролем.

«Все, кто работает с Гарриманом, делают деньги», — позже скажет Шифф. То же самое, конечно, можно было сказать и о Шиффе, который сделал финансовую работу, после которой расцвела возрожденная Union Pacific, наряду с другими предприятиями Гарримана. Азартная игра Шиффа в Union Pacific оказалась весьма прибыльной. Его фирма получила 6 миллионов долларов только в виде привилегированных акций за свою роль в создании синдиката андеррайтеров. Шифф выиграл и менее ощутимый, но не менее ценный приз. Занимаясь реорганизацией Union Pacific, он показал себя равным Дж. П. Моргану.

Однако, выйдя из тени Моргана, Шифф оказался прямо на его пути.

Глава 15. СОВЕРШЕННЫЙ МИР

«Единственное, что я могу предложить, — сказал Шифф Горасу Берту, после того как инженер возглавил «Юнион Пасифик», — это постараться сохранить гармонию с соседями и между ними, поскольку, как мне кажется, железнодорожные компании, как правило, сами являются своими злейшими врагами в вопросах тарифов и т. д.»

Гармония: все крупные железнодорожники — Шифф, Морган, Гарриман, Хилл — говорили о ней, внимательно следя за своими флангами на предмет засады или вторжения. Конечно, они хотели мира, но только если он наступит на их условиях. Лабиринт союзов поддерживал видимость порядка, но перемирия, избирательные тресты и транспортные соглашения, не позволявшие отрасли скатиться к прежней жестокой анархии, всегда были под угрозой срыва. Сообщества по интересам работали, пока интересы одной из сторон не расходились.

Проблемы начались на Северо-Западе, где в 1899 году Union Pacific, возглавляемая Гарриманом, получила контроль над Орегонской железнодорожной и навигационной компанией, обеспечивающей выход к Портленду и тихоокеанскому побережью. Три конкурирующие компании — Union Pacific, Northern Pacific и Great Northern Джеймса Хилла — ранее контролировали эту линию, заключив соглашение о сохранении нейтралитета, чтобы избежать ненужного и дорогостоящего строительства новых линий. Хилл вел переговоры о сохранении нейтралитета железной дороги, и в письме он предупредил Гарримана, что если соглашение не будет достигнуто, то его рука будет навязана. «Я думаю, что с пятью миллионами долларов я мог бы построить гораздо лучшую линию от нашей дороги в Портленд; и, скажем, еще с двумя миллионами, достичь самых продуктивных участков Навигационной компании». Хилл угрожал продвинуться на территорию Union Pacific. Переговоры продолжались вполголоса, но хрупкая разрядка явно нарушилась.

«Кто такой Гарриман, черт возьми?» задавался вопросом Джеймс Хилл всего несколько лет назад, когда заметил имя Гарримана в списке вновь назначенных директоров Union Pacific. Ответ быстро стал ясен: Гарриман был опасным соперником.

Шифф все чаще оказывался в неловком положении, оказавшись между двумя неукротимыми железнодорожными титанами: своим старым другом Хиллом, который наставлял его сына Морти в железнодорожном бизнесе, и новым союзником Гарриманом, маловероятным джаггернаутом, с которым он вступил в ряд железнодорожных авантюр. Гарриман и Хилл шли наперегонки, что также ставило их банкиров, Шиффа и Дж. П. Моргана, на неумолимый путь к конфронтации.

Обеим сторонам было что терять и что приобретать в грядущем эпическом столкновении за контроль над главными артериями трансконтинентальных железнодорожных перевозок. Их борьба ярко продемонстрировала беспредельное финансовое влияние, накопленное этими титанами. Она так сильно взбудоражила Уолл-стрит, что Гарриман, Хилл, Морган и Шифф в конечном счете невольно привели к необходимости ограничения и регулирования той огромной власти, которой они так свободно пользовались в прошлом, и навсегда изменили отношения между корпорациями и правительством США.

Хилл был таким же выносливым, как и болезненный Гарриман, — крепким медведем, который однажды, когда в его офисе в Сент-Поле начался пожар, вытащил трехсотфунтовый письменный стол с роликовой столешницей из окна второго этажа, чтобы спасти его содержимое. Ослепший на правый глаз после несчастного случая с луком и стрелами в детстве, Хилл обладал легендарным нравом и суровым характером. Под его суровым лицом скрывался удивительно культурный человек, цитировавший Шекспира, а в его особняке на Саммит-авеню в Сент-Поле находилась двухэтажная картинная галерея, заполненная пейзажами французских мастеров XIX века. (После посещения массивного дома Хилла, в котором было двадцать два камина, шестнадцать ванных комнат и трехъярусный орган, Морти сообщил отцу, что он «очень чопорный» и изобилует «этими огромными люстрами из граненого стекла», которые «уродуют каждую комнату, в которой их размещают»).

Родившись в Онтарио, Хилл приехал в Сент-Пол в восемнадцать лет, работал клерком в пароходной компании, а затем управляющим на пристани. Вникнув в судоходный бизнес, он собрал деньги на строительство склада на берегу дамбы реки Миссисипи в Сент-Поле. Вскоре он организовал небольшую пароходную линию на Красной реке, которая курсировала между Мурхедом, расположенным на западной границе Миннесоты, и Виннипегом. В конце 1870-х годов он поставил свое растущее состояние на железную дорогу Сент-Пол и Пасифик, 437-мильную линию, проходящую через внутренние районы Миннесоты. Там, где другие видели гибельную цель, Хилл, евангелист экономического потенциала Северо-Запада, увидел краеугольный камень транспортной империи, которая станет Великой Северной железной дорогой. В течение пятнадцати лет Хилл прокладывал милю за милей пути через северную окраину Соединенных Штатов, через реки, равнины и горные перевалы, пока Great Northern не достигла Сиэтла. (Ответвление в Спокане соединяло линию с Портлендом, через Орегонскую железную дорогу.) Это достижение было тем более значительным, что Хилл завершил строительство своей трансконтинентальной линии без единого доллара федеральной помощи.

Будучи провидцем в области транспорта, Хилл предвидел не только экономический бум на Северо-Западе, но и возможность использования своей линии в качестве канала для доставки американских товаров в Азию. По его железной дороге вагоны, груженные лесом, отправлялись на восток, а возвращались на запад с зерном, предназначенным для Китая и Японии.

Хилл завершил строительство своей трансконтинентальной линии в 1893 году — как раз в то время, когда экономика страны переживала крах. Железная дорога Хилла (несмотря на доклад Морти своему отцу о низком моральном духе его сотрудников) была, возможно, самой надежной и лучшей в стране. В то время как другие магнаты грабили свои линии ради быстрой прибыли, Хилл построил систему, которая выдержала финансовые водовороты, захлестнувшие его конкурентов с избыточной капитализацией. Теперь он наблюдал за тем, как его конкуренты один за другим погружаются в дефолт. Как и большинство финансовых катастроф, эта принесла возможность.

Хилл уже давно собирался возглавить Northern Pacific, которая шла примерно параллельно Great Northern и охватывала Великие озера до Пьюджет-Саунд. Как и «Юнион Пасифик», «Северная тихоокеанская» была зафрахтована Конгрессом во время Гражданской войны. Плохо управляемая и погрязшая в долгах, она обанкротилась уже во второй раз. Первый крах произошел двадцатью годами ранее, в 1873 году, когда катастрофическое финансовое управление Джея Кука способствовало национальному экономическому кризису. К началу 1895 года Хилл с воодушевлением писал Шиффу о возможности приобретения Northern Pacific. «Можно добиться очень большой экономии на эксплуатационных расходах и растрате доходов Northern Pacific, а также сократить ненужный пробег поездов. Чистый результат будет настолько велик, что поразит вас», — писал он Шиффу в январе того года. В другом письме Хилл сообщал банкиру Kuhn Loeb: «Каждый день показывает, какое огромное преимущество даст нам контроль над Northern Pacific в вопросах тарифов, и особенно в контроле над ненужными поездами и затратами на ведение бизнеса обеих компаний».

Подобно тому, как возрождение Union Pacific втянуло Гарримана в орбиту Шиффа, стремление Хилла к Northern Pacific привело его к союзу с Пьерпонтом Морганом, который возглавлял ее реорганизацию. В мае 1895 года в лондонском особняке Моргана Хилл подписал соглашение с Deutsche Bank, крупнейшим инвестором Northern Pacific, о приобретении Great Northern этой железной дороги. Но сделка, разжигавшая страхи перед железнодорожной монополией на Северо-Западе, вскоре сорвалась, став предметом судебного разбирательства, дошедшего до Верховного суда США, который в итоге заблокировал слияние. Морган и Хилл ожидали неблагоприятного решения, поэтому железнодорожный титан из Миннесоты лично приобрел крупный миноритарный пакет акций Northern Pacific, что позволило ему участвовать в управлении железной дорогой и обойти антимонопольные законы штата и федеральные законы. Весной 1896 года, через несколько дней после решения Верховного суда, Хилл вернулся в Англию, чтобы встретиться с Морганом, который проводил там часть года, перемещаясь между своим особняком в Кенсингтоне и Дувр-Хаусом, загородным поместьем к юго-западу от Лондона. Они заключили новую сделку, сформировав «постоянный союз» между Great Northern и Northern Pacific, который был «оборонительным и, в случае необходимости, наступательным, с целью избежать конкуренции и агрессивной политики и в целом защитить общие интересы обеих компаний». В течение следующих четырех лет Морган управлял Northern Pacific через контролируемый им траст. Наконец, осенью 1900 года он передал бразды правления Хиллу.

В то время как Хилл с нетерпением и, порой, раздражением ждал своего шанса получить контроль над Northern Pacific, Гарриман рыскал по стране в поисках линий для укрепления и усиления своей растущей империи. Эпоха небольших независимых железнодорожных систем закончилась. Отрасль быстро консолидировалась за счет слияний и более творческих альянсов, созданных, чтобы избежать контроля со стороны правительства в соответствии с новыми антимонопольными законами, разделив железнодорожную систему страны на региональные вотчины, контролируемые горсткой магнатов. Подобная тенденция наблюдалась и в других секторах американской экономики: независимые промышленные концерны объединялись, чтобы противостоять более крупным конкурентам. Волна консолидации и реорганизации, потребовавшая от финансистов мобилизации капитала в огромных масштабах, сделала таких банкиров, как Шифф и Морган, возмутительно богатыми. Некоторые из этих же тенденций разжигали повсеместные трудовые конфликты и подпитывали анархистское подполье, завезенное европейскими иммигрантами, члены которого в некоторых случаях обрушивались на своих капиталистических врагов с насилием.

Укрепив позиции Union Pacific на Северо-Западе, Гарриман переключил свое внимание на восток. Его целью стала компания Chicago, Burlington & Quincy, железнодорожная система среднего размера, линии которой проходили через центральную часть Среднего Запада и тянулись от Чикаго на запад до Денвера, штат Колорадо, и Биллингса, штат Монтана. В ее разветвленную сеть входила линия, ранее известная как Rockford, Rock Island & St. Louis Railroad — компания, чей скандальный крах, похоже, послужил причиной резкого распада первого инвестиционного партнерства Шиффа, Budge, Schiff & Co.

Приобретя Burlington — или Q, как иногда называли эту линию, — Union Pacific устранила бы возможную угрозу своей трансконтинентальной гегемонии. Из своих западных форпостов Burlington в любой момент могла решить продолжить строительство до Тихоокеанского побережья. Как позже объяснял Шифф, «считалось, что при сравнительно небольших расходах «Берлингтон» может, а со временем, вероятно, и построит ряд ответвлений, чтобы задействовать многие из наиболее важных районов, производящих перевозки, вдоль линии железной дороги «Юнион Пасифик», и что в конечном итоге «Чикаго, Берлингтон и Квинси», по всей вероятности, продлит свои линии до Огдена и Солт-Лейк-Сити, если не до Сан-Франциско». Действительно, ходили слухи, что «Берлингтон» планирует расширение. Одна из газет сообщила «частично подтвержденную» информацию о том, что руководители «Берлингтона» планируют построить линию до Портленда — сердца недавно отвоеванной территории «Юнион Пасифик». Это оказалось беспочвенной сплетней, но это не имело значения. Если Burlington не построит свою собственную линию до побережья, она будет готова к поглощению одной из крупных систем.

В январе 1900 года Гарриман обратился к Чарльзу Эллиоту Перкинсу, президенту Burlington на протяжении почти двух десятилетий, с просьбой посоветовать ему что-нибудь приобрести. Перкинс, как никто другой, понимал, что железнодорожная отрасль претерпевает значительные изменения и что «дни мелочей», как он позже скажет, заканчиваются. Он знал, что выживание его компании в конечном итоге будет означать ее женитьбу на более крупном конкуренте. Но в качестве потенциального покупателя ему не нравился Гарриман, которого он считал напористым, высокомерным и лишенным обаяния.

Burlington не была выставлена на продажу, холодно сообщил Перкинс Гарриману. Хотя он оставил дверь приоткрытой, отметив, что если бы она продавалась, то цена была бы минимум 200 долларов за акцию. (Обыкновенные акции Burlington тогда торговались по цене около 122 долларов). Гарриман предпринял еще несколько попыток наехать на Перкинса в течение весны и лета, но тот не сдвинулся с места. Не добившись ничего, Шифф и Гарриман провели пару месяцев, тихо скупая акции компании, чтобы тайно получить контроль над Burlington, но в конце концов отказались от этого плана, когда стало ясно, что им не удастся получить контрольный пакет.

Гарриман и Шифф были не единственными претендентами на Burlington. Хилл и Морган решили, что им нужен выход в Чикаго для своих железных дорог. К началу 1901 года Хилл тихо начал переговоры с Перкинсом, который придерживался своей цены в 200 долларов за акцию, но теперь казался более открытым для заключения сделки. Отчасти это было связано с тем, что Перкинс считал Great Northern Хилла подходящим партнером для Burlington; тот факт, что Хилл также предлагал Моргану и Northern Pacific, только подсластил сделку.

В то время как Хилл переезжал на новое место, Гарриман и Шифф были отвлечены отдельными переговорами. В августе умер семидесятивосьмилетний Коллис П. Хантингтон, железнодорожный магнат, владевший Южной Тихоокеанской железной дорогой (в которую также входила система Центральной Тихоокеанской железной дороги), и его огромные владения оказались в игре. Если бы Union Pacific удалось получить контроль над железными дорогами Хантингтона, она не только заняла бы доминирующее положение в железнодорожном сообщении на юге США, но и обеспечила бы себе прямое сообщение с Сан-Франциско через Центральную Тихоокеанскую железную дорогу. Гарриман не терял времени даром, начав переговоры с банкирами Хантингтона о приобретении контрольного пакета акций Southern Pacific.

Поначалу Шифф не считал Хилла своим противником, хотя грядущий конфликт между ними был бы очевиден любому, кто умел читать железнодорожную карту. Тем не менее он чувствовал растущую дистанцию между ними. В их переписке Хилл становился все более осмотрительным и загадочным. Во время визита в Нью-Йорк в конце декабря 1900 года Хилл навестил Шиффа в его доме на Пятой авеню, и пара неловко танцевала вокруг причины его поездки на восток, которая, по предположению Шиффа, была связана со встречами с Морганом, но он так и не смог выпытать правду у своего друга. (Примерно в это время Хилл впервые обратился к исполнительному комитету «Берлингтона»).

4 февраля 1901 года, после того как компания Kuhn Loeb успешно провела переговоры о покупке 37,5 % акций компании Хантингтона от имени Union Pacific, Шифф отправил Хиллу беззаботную записку. «Мы наконец-то приземлили птицу Southern Pacific, и я уверен, что вы это одобрите», — писал он. Но Хиллу-то что было праздновать? Сделка, давшая Union Pacific фактический контроль над перевозками в Сан-Франциско и из Сан-Франциско и ценную железнодорожную сеть через хлопковый пояс, лишь подтвердила убежденность Хилла в том, что Union Pacific представляет непосредственную угрозу его империи. Если Гарриман также получит контроль над Burlington, объяснял Хилл позже, «и Northern Pacific, и Great Northern будут в значительной степени закрыты от штатов Небраска, Канзас, Миссури, Южная Дакота, Айова, Иллинойс и Висконсин, за исключением использования других железнодорожных линий, некоторые из которых находятся на рынке для продажи и могут в любое время перейти под контроль или быть объединены с интересами Union Pacific.»

Через несколько дней после заключения сделки с Southern Pacific, которую газета The New York Times на первой полосе назвала «одной из крупнейших» сделок «в железнодорожной и финансовой истории страны», Гарриман вновь обратил свое внимание на Burlington. 10 февраля он вновь встретился с Перкинсом, на этот раз предложив приобрести половину акций Burlington. Перкинс отклонил это предложение. На следующий день, неизвестный Гарриману, Перкинс встретился с другим посетителем, у которого было свое предложение. Это был Хилл.

Скупые сообщения о предстоящем поглощении то и дело появлялись на финансовых страницах страны, вызывая рост акций Burlington. Он перевалил за 140, за 150, за 160, за 170. К началу апреля она перевалила за 180. Шиффа стало беспокоить то, что он позже назвал «большой и непрерывной скупкой акций компании, независимо от цены», и он заподозрил, что за этим могут стоять Хилл и Морган. В конце концов Шифф решил обратиться к Хиллу. В середине или конце марта он и Гарриман встретились с Хиллом, и Шифф прямо спросил его, не стремится ли он получить контроль над Burlington. Хилл, как и в тот раз, когда репортеры задали ему тот же вопрос, отрицал наличие у него какого-либо интереса к железной дороге. «Я принял это заявление г-на Хилла, — сказал Шифф. Хилла, — скажет позже Шифф, — поскольку не мог поверить, что человек, которого я знал и с которым был тесно связан около пятнадцати лет, которого я никогда не обижал, но к которому проявлял дружеские чувства без всяких ограничений и которого считал своим другом, захочет ввести меня в заблуждение или обмануть». Хилл, очевидно, так и поступил. На самом деле они с Морганом уже приближались к заключению сделки по приобретению Burlington. К концу марта газеты сообщили, что сделка неизбежна.

Учитывая распространенные слухи о консолидации Burlington с Great Northern и Northern Pacific, есть основания подозревать, что Шифф с самого начала видел, как Хилл отрицает свою вину. Но он, несомненно, чувствовал себя глубоко преданным обманом своего друга. Вспыльчивый Гарриман был готов к бою.

Стремясь избежать губительного столкновения между Гарриманом и Хиллом, Шифф в начале апреля 1901 года обратился к Моргану. Он надеялся, что Union Pacific сможет присоединиться к Great Northern и Northern Pacific в сделке с Burlington, устранив опасения, что железная дорога будет использована для вторжения на территорию Union Pacific. Морган, который собирался отплыть в Европу, не был заинтересован в разговоре, сказав Шиффу, чтобы он переслал в Лондон любой план, который у него есть. Тогда Шифф обратился к одному из партнеров Моргана, Роберту Бэкону, предложив на месте оплатить третью часть сделки. Бэкон ответил, что уже слишком поздно. Шифф предупредил, что «Юнион Пасифик» вынуждена оказаться в «невыносимом» положении, «от которого ей придется защищаться».

7 апреля, в Пасхальное воскресенье, Шифф и Гарриман снова столкнулись с Хиллом, который обедал в особняке Мюррей-Хилл у Джорджа Ф. Бейкера, президента Первого национального банка. Хилл и Бейкер должны были отправиться ночным поездом в Бостон, где они планировали встретиться с Перкинсом и другими представителями Burlington, чтобы окончательно решить вопрос о выкупе.

Все еще уязвленный обманом Хилла, Шифф прямо спросил его, почему он солгал ему в лицо. Хилл извинился. По его словам, связь Шиффа с «Юнион Пасифик» не оставила ему выбора.

Шифф и Гарриман настойчиво убеждали Хилла отложить сделку с Берлингтоном до тех пор, пока они не смогут выработать соглашение, по которому Union Pacific «могла бы и была бы защищена от агрессии на своей законной территории», как позже вспоминал Шифф. И они снова попросили профинансировать третью часть покупки Берлингтона. Хилл отказался, заявив позже, что их участие в сделке «лишило бы нас цели купить Burlington».

По одной из версий, горячий разговор продолжался в вагоне Бейкера по дороге в Гранд-Сентрал и длился до тех пор, пока поезд Бейкера и Хилла не отъехал от станции. «Очень хорошо, — заявил Гарриман, наконец, когда обе стороны сошлись во мнениях, — это враждебный акт, и вы должны принять на себя последствия».

Последствия? Что имел в виду Гарриман? Шифф слишком хорошо понимал, и от этой перспективы его тошнило. Пока Шифф пытался заключить мир, они с Гарриманом одновременно готовились к битве. Гарриман разработал план, настолько дерзкий, что он напоминал попытку Джея Гулда захватить рынок золота тридцатью годами ранее. Они должны были отобрать Northern Pacific у Хилла и Моргана, предоставив им 50-процентный контроль над Burlington. По сути, Гарриман предлагал создать сообщество интересов с помощью грубой силы.

Борьба за корпоративный контроль с тайной скупкой акций была не редкостью в железнодорожной отрасли — Корнелиус Вандербильт однажды тайно скупил акции Erie, но Дэниел Дрю и его единомышленники наводнили рынок новыми акциями, размывая долю владения. Но особенно дерзкой схему Гарримана делал размер компании, на которую он нацелился, и то, против кого он собирался выступить — а именно против Моргана.

В отличие от неудачной попытки Гарримана и Шиффа захватить Burlington, купить контрольный пакет акций Northern Pacific представлялось технически возможным. Морган и Хилл владели менее чем половиной привилегированных и обыкновенных акций Northern. Крупные пакеты акций Northern регулярно переходили из рук в руки. Но вопрос заключался не только в том, можно ли это сделать, но и в том, нужно ли это делать.

Поначалу Шифф отшатнулся от этой идеи, которая казалась ему не менее подлой, чем обман Хилла. Он опасался непоправимого разрыва их дружбы; кроме того, он боялся вызвать легендарный гнев Моргана. «Мистер Гарриман — очень замечательный человек, — признался он Отто Кану, — но я, честно говоря, не чувствую, что должен платить за его дружбу потерей дружбы мистера Хилла и ставить под угрозу добрую волю, уважение и почтение, которые так долго царили между мной и мистером Морганом».

Кан, который сблизился с Гарриманом, поддержал его план; Шифф неохотно согласился. Он рассудил, что «целью предлагаемой сделки было не причинить вред или антагонизм интересам Northern Pacific-Great Northern, а установить честные, дружеские и взаимовыгодные рабочие отношения между ними и интересами Union Pacific», как позже вспоминал Кан. По словам младшего партнера Шиффа, Шифф также считал, что его долг как члена правления Union Pacific — защищать железную дорогу. Но если это было так, то Шифф не проявлял такой же лояльности по отношению к Great Northern, где он оставался директором, даже когда замышлял подмять под себя ее президента.

На следующий день после спорной встречи в доме Бейкера Шифф написал Хиллу проникновенное письмо, зная, что должен сделать, но опасаясь последствий. Казалось, оно было написано не только для того, чтобы успокоить Шиффа, но и для того, чтобы убедить Хилла в прочности их дружбы. «Куда бы ни привели нас наши деловые интересы, я считаю, что в нашей жизни уже слишком поздно расходиться. Дружба не имеет особой ценности, если она определяется только личными интересами и разваливается на куски при первом же столкновении интересов». И он отметил: «Что касается «Юнион Пасифик», то она должна позаботиться о себе сама, как она сможет это сделать, но в любом случае я хочу чувствовать, что между нами ничего не было».

Хилл ответил, что «ни один мой поступок или мысль никогда не смогут сознательно разрушить или ослабить чувство дружеской привязанности, которое я питаю как к вам, так и к тем, кто находится рядом с вами».

После нежных выражений дружбы каждый из магнатов удалился в свой угол для битвы, которая, как знал Шифф, приближалась и которая вскоре должна была дойти до порога Хилла.

Шифф и его партнеры из Kuhn Loeb умело выполнили план Гарримана. Фирма задействовала разветвленную сеть брокеров, которые незаметно прочесывали весь мир в поисках акций Northern Pacific. Тем временем Kuhn Loeb незаметно продала достаточное количество акций Northern Pacific, чтобы замаскировать схему. В течение апреля и в начале мая цена акций компании неуклонно росла благодаря масштабной скупке. Морган, уехавший в Европу скупать предметы искусства, казалось, не замечал ничего особенного. Хилл тоже не придал этому значения. Рынок переживал рекордный ажиотаж на железнодорожные и другие ценные бумаги на фоне постоянных слухов о различных слияниях, и Northern Pacific была едва ли не единственной, кому удалось добиться больших успехов.

30 апреля объем торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже превысил рекордный показатель, установленный накануне: более 3,2 миллиона акций перешли из рук в руки. В тот же день Морти Шифф женился на Адель Нойштадт, дочери друзей семьи. Якоб и его жена подарили молодоженам в качестве свадебного подарка дом 932 по Пятой авеню и переехали в еще более величественный таунхаус в квартале выше — 965 по Пятой авеню. «Замечательно быть хозяином в доме, где тебя так часто шлепали», — пошутил Морти по поводу подарка.

Гарриман и его жена посетили пышную свадьбу Морти и Адель. Но Хилла не было видно. По одной из апокрифических версий, в этот день он находился в Сиэтле, где, как гласит история, ему во сне явился «ангел в темной форме»; приняв это за предзнаменование того, что его железнодорожной империи грозят неприятности, он помчался через всю страну в Нью-Йорк в своем личном железнодорожном вагоне, установив трансконтинентальный рекорд. Но на самом деле 30 апреля Хилл уже был в Нью-Йорке, провожая своих дочерей, которые уезжали в Европу. Прошло еще несколько дней, прежде чем он, к своему шоку, узнал, что имел в виду Гарриман, когда угрожал «последствиями».

Утром в пятницу, 3 мая, Хилл навестил Шиффа в офисе Kuhn Loeb, располагавшемся в то время на Пайн-стрит, 27 (где Хилл также имел офис на другом этаже). Неизвестно, кто созвал эту встречу и что Хилл мог заподозрить о недавних покупках акций Northern Pacific, но Шифф, видимо, считая контроль над Northern Pacific свершившимся фактом, рассказал своему старому другу, чем он и Гарриман занимались в течение предыдущего месяца.

Хилл сначала не поверил ему. «Но вы не можете получить контроль», — пробурчал он. Вместе он, Морган и их союзники контролировали акции Northern Pacific на сумму от 35 до 40 миллионов долларов. Но он не понимал, что некоторые из его союзников продали куски акций, когда акции компании достигли рекордных высот; в какой-то момент в предыдущем месяце сама компания J.P. Morgan & Co. рассталась с акциями Northern на сумму 1 миллион долларов, чтобы заработать на росте их стоимости.

Затратив 60 миллионов долларов, Шиффу удалось заполучить 420 000 из 750 000 привилегированных акций Northern Pacific и 370 000 из 800 000 обыкновенных акций. В совокупности это составляло большинство акций компании, находящихся в обращении.

«С какой целью вы это сделали?» Хилл заикался.

«Чтобы обеспечить мир на Северо-Западе», — ответил Шифф, объяснив, что намерен стать посредником в создании «сообщества интересов», от которого ранее отказался Хилл. Шифф хотел получить хотя бы некоторое влияние Union Pacific на дела Northern Pacific, а в идеале — представительство в совете директоров Burlington.

Позже Хилл рассказывал, что Шифф и Гарриман, который, по его словам, также присутствовал на части встречи, изложили грандиозный план по объединению Union Pacific с Northern Pacific, Great Northern и Burlington и предложили Хиллу возглавить эту громадину. В этом плане подразумевалось, что Морган будет вытеснен из руководства. Хилл также утверждал, что Гарриман и его союзники в какой-то момент во время драмы с Northern Pacific «хвастались, что покажут всему миру, что Morgan & Co. не единственный финансовый дом в Америке». Но есть основания сомневаться, что Шифф и Гарриман действительно задумывали столь дерзкое лобовое нападение на Моргана, который был в состоянии ответить с равной, если не большей, силой. На протяжении многих лет Хилл рассказывал различные, порой противоречивые истории о сражении; он также не любил скрывать, когда это соответствовало его целям.

Что бы ни происходило во время встречи, Хилл ушел, прекрасно понимая, что его планы находятся под угрозой. Он также дал понять, что готов к сделке, поскольку принял приглашение присоединиться к Шиффам на субботний ужин, после которого Хилл и Шифф засиделись за полночь, обсуждая, как привести к гармонии свои конкурирующие вотчины. По словам Шиффа, Хилл «неоднократно заверял» его, что они могут прийти к соглашению.

Ранее в тот же день Шифф признался Кану в своем облегчении по поводу того, что тот признался Хиллу. Но Кан и Гарриман не разделяли его хладнокровия. Теперь, когда их план был раскрыт, они испытывали глубокое беспокойство по поводу того, как отреагируют на него интересы Хилла и Моргана. И они не доверяли Хиллу. Как оказалось, это было мудро.

После встречи с Шиффом и перед ужином в его доме Хилл поспешил на Уолл-стрит, 23. Вместе с партнерами и клерками Morgan он просматривал бухгалтерские книги, чтобы определить, сколько акций принадлежит каждой стороне. И он понял, что игра еще не окончена. Положение устава Northern Pacific позволяло компании выпустить свои привилегированные акции с 1 января 1902 года, передав контроль над компанией тому, кто владел большинством обыкновенных акций. Шиффу и Гарриману не хватало более 30 000 акций. Если бы совет директоров, в котором доминировали Хилл и Морган, смог собрать большинство обыкновенных акций, а затем отложить проведение ежегодного собрания компании осенью, на котором Гарриман и Шифф наверняка назначат своих союзников, у них был бы шанс сохранить контроль. Заверения Хилла, данные Шиффу, были лишь притворством — тактикой выжидания. Он собирался привести в действие свой собственный секретный план.

Утром в субботу, 4 мая, Гарриман лежал в постели и лечил очередную из своих частых простуд. Он и Шифф знали о положении о привилегированных акциях. Юристы посоветовали им, что это не помешает им контролировать компанию; они смогут воспользоваться своим правом голоса, сформировав новый совет директоров, до Нового года. И все же он не мог избавиться от чувства тревоги. Этот вопрос не давал ему покоя. Он снял трубку стоявшего у его кровати телефона и позвонил Луису Хайнсхаймеру, одному из младших партнеров Шиффа и специалисту фирмы по трейдингу. Купите 40 000 обыкновенных акций Northern Pacific за мой счет, — прохрипел он в трубку. «Хорошо», — ответил Хайнсхаймер.

Чтобы выполнить приказ Гарримана до закрытия рынка в полдень того же дня, Хайнсхаймеру нужно было сначала согласовать его с Шиффом, который, как и почти каждое субботнее утро, находился в храме. Хайнсхаймеру удалось найти Шиффа и передать ему распоряжение Гарримана. Шифф отменил приказ Гарримана — он только зря потратит свои деньги. Они и так уже контролируют ситуацию, рассуждал Шифф.

Пока Шифф отмахивался от Хайнсхаймера, партнер Morgan Роберт Бэкон отправил закодированную телеграмму Дж. П. Моргану, совершавшему свой ежегодный визит во французский курортный городок Экс-ле-Бен, в которой объяснил Гарриману и Шиффу их гамбит и попросил разрешения купить 150 000 акций Northern Pacific. Морган, широко раскрыв глаза от ярости, быстро ответил, предоставив Бэкону карт-бланш на покупку по любой цене.

Гарриман узнал о том, что Шифф отменил его распоряжение, только в понедельник утром, когда целая армия трейдеров, работающих от имени J.P. Morgan & Co., заполонила Лондон, а затем и Нью-Йорк, лихорадочно скупая Northern Pacific. Встревоженный тем, что не получил подтверждения сделки, заключенной в выходные, Гарриман позвонил Хайнсхаймеру и сообщил новость. Гарриман забеспокоился, что они совершили роковую ошибку. «Я понял, что вся цель нашей работы может быть потеряна», — вспоминал он позже. Он помчался в центр города, чтобы выработать стратегию вместе с Шиффом и, возможно, обругать его. Вместе они наблюдали, как акции Northern Pacific — или «Ниппер», как ее иногда называли, из-за ее символа NPPR — подскочили до 133 пунктов с предыдущего закрытия в 110 пунктов.

Почему Шифф отказался укрепить их позиции, когда у него была такая возможность? Отчасти это было связано с его дружбой с Хиллом. Хотя Хилл уже однажды солгал ему, Шифф отказывался верить, что его снова обманули. «Он чувствовал, что покупка с нашей стороны дополнительных обыкновенных акций после разговора с мистером Хиллом свидетельствовала бы о недоверии к профессии мистера Хилла, а он не хотел ставить себя в такое положение, — вспоминает Кан. Более того, он был уверен в том, что у них достаточно акций для достижения своей цели — права голоса в управлении Burlington. По словам Кана, Шифф оставался тверд даже после того, как началась бешеная скупка.

Он предвидел, что если другая сторона действительно решит пойти вперед и купить все доступные акции Northern Pacific Common, то возникнет тревожная, если не критическая, ситуация, и он хотел иметь возможность сказать, если такая ситуация возникнет, что он и те, с кем и от имени кого он действовал, не причастны к ее возникновению и не купили ни одной акции Common Stock с того дня, когда состоялся его разговор с мистером Хиллом.

И действительно, вскоре разразилась катастрофа. Ко вторнику, 7 мая, группа Хилла-Моргана в основном завершила свою скупку, полагая, что теперь контролирует большинство обыкновенных акций Northern Pacific. Вместе фракции Hill-Morgan и Harriman-Schiff теперь владели почти всеми акциями компании. Но массовая скупка привела к непредвиденным последствиям. Акции Northern Pacific стало так трудно найти, что короткие продавцы оказывались во все более отчаянном положении.

Даже при самых благоприятных условиях короткие продажи были рискованным предприятием. Она предполагала продажу акций, которыми вы еще не владели, в расчете на то, что цена на них упадет, и вы сможете купить их по более низкой цене, выполнить свой контракт и получить прибыль. Например, если вы продали одну акцию Northern Pacific по 125 долларов, а затем смогли купить ее по 110 долларов, вы получили бы 15 долларов. В противном случае, если бы акции выросли до 140 долларов, вы были бы вынуждены покрыть свою позицию с убытком в 15 долларов. Именно последний сценарий и начал реализовываться, поскольку нехватка акций Northern Pacific привела к резкому росту их цены. Произошедшее иногда называют «коротким сжатием» (short squeeze), один из вариантов которого стал известен более века спустя, когда розничные инвесторы подняли цену GameStop более чем на 1400 процентов, вынудив хедж-фонды и других трейдеров, чьи накопленные короткие позиции превышали количество находящихся в обращении акций, сдерживать свои потери, покрывая их по бросовым ценам.

Трейдеры предлагали Northern Pacific все выше и выше: Во вторник она почти достигла отметки 150, а закончила день на уровне 143½. Тем временем, пока Northern Pacific взлетала вверх, другие акции в списке падали — результат того, что трейдеры распродавали ценные бумаги, чтобы покрыть свои короткие позиции (то есть купить акции, которые они уже продали) в Nipper.

В тот вечер репортеры разыскали Хилла в отеле Netherland, где он остановился, и спросили его о широко распространившихся слухах, что он и Морган вступили в титаническую борьбу с Гарриманом за Northern Pacific. Хилл притворился невежественным. «Я не купил ни одной акции Northern Pacific за шесть месяцев», — сказал он. «Я президент Great Northern, вы знаете, и меня не интересует Northern Pacific. Я ничего не знаю об отношениях мистера Моргана с этой дорогой — мы два разных человека».

Спекулятивные колеса Уолл-стрит крутились, а контроль над Northern Pacific был поставлен на карту. Это был, пожалуй, самый напряженный и напряженный период в карьере Шиффа. Однако, как ни странно, даже в самый разгар борьбы он находил время для своих филантропических обязательств. Он и Джулиус Голдман запланировали поездку, чтобы посетить Вудбайн, сельскохозяйственную коммуну, которую фонд барона де Хирша помог создать за пределами Филадельфии. Незадолго до того, как они должны были отправиться в путь, Шифф сообщил Голдману, что ему придется сесть на более поздний поезд, чтобы заняться неотложными делами в Нью-Йорке. В Филадельфии Голдман столкнулся с общим другом, который ввел его в курс интриги на Уолл-стрит. «Мистер Шифф не встретится с вами ни сегодня вечером, ни завтра утром, потому что он глубоко заинтересован в конкурсе Northern Pacific», — уверенно заявил друг. Но на следующее утро Голдман обнаружил Шиффа, ожидающего его в холле. В течение всего дня Шифф казался рассеянным, часто звонил в свой офис, а когда вечером они вместе ехали домой, Голдман упомянул о борьбе с Northern Pacific. «Боюсь, мы выбрали довольно неподходящий момент для нашего визита», — сказал он. Шифф улыбнулся. Время, по его словам, было неудачным, но он не хотел нарушать их планы.

В среду, 8 мая, акции Northern Pacific совершали дикие колебания, то взлетая до 180 пунктов, то опускаясь до 140 пунктов. За мгновение, которое требовалось для размещения заявки на покупку, Nipper могла подняться или опуститься на 20 пунктов. Чтобы успокоить бушующий рынок, контингенты Гарримана и Хилла начали предоставлять часть своих акций шортистам. Молодой брокер по имени Эл Стерн, который организовывал некоторые покупки Northern Pacific для Kuhn Loeb, был едва не растерзан в процессе. Выйдя на биржевую площадку, он громко объявил: «Кто хочет взять Northern Pacific? У меня есть блок, чтобы одолжить».

Из толпы раздался «оглушительный крик», а затем толпа, толкаясь, окружила Штерна, вспоминал финансист Бернард Барух, который был свидетелем этой сцены. «Они были похожи на измученных жаждой людей, сражающихся за воду, причем лучше всех справлялись самые большие, сильные и громкие». Один из бешеных брокеров выхватил у Стерна шляпу и начал агрессивно бить его по голове, чтобы привлечь его внимание. Выдав все акции, которые он мог предложить, Стерн, белолицый и взъерошенный, наконец скрылся.

Попытки утихомирить бушующий рынок не возымели должного эффекта. После открытия биржи в четверг первые акции Northern Pacific продавались по 170. Затем началось столпотворение. Акции скакали на 100, 200, 300 пунктов между сделками. Вскоре после одиннадцати утра 300 акций Northern Pacific были проданы за поразительную сумму в 1000 долларов за акцию. Разгневанные короткие продавцы, невольно оказавшиеся втянутыми в столкновение между железнодорожными гигантами, больше не могли купить или одолжить акции, необходимые для покрытия своих позиций. Они были вынуждены беспомощно наблюдать за тем, как на бегущей ленте вырисовывается их финансовый крах.

«Это было так неожиданно, что консервативные люди потеряли голову, а от уважаемых членов общества прозвучали выражения, которые при обычных обстоятельствах не повторились бы в баре даже второго класса», — сказал один брокер репортеру. Впервые, насколько кто-либо помнит, смотровые галереи биржи были закрыты для публики.

Когда фондовый рынок вышел из-под контроля, Отто Кан предложил Шиффу воспользоваться ситуацией и скупить ценные бумаги по бросовым ценам. Шифф бросил на него язвительный взгляд. «Если вы хотите покупать акции лично, вы вольны это делать», — ответил он. «Но Kuhn, Loeb & Co. не получит, с моего согласия, ни одного доллара прибыли от этого бедствия».

Положить конец хаосу могли только магнаты, по вине которых рынок взлетел на дыбы. В итоге Гарримана, Хилла и их банкиров вынудил сесть за стол переговоров судебный иск, требовавший запретить им требовать поставки акций, причитающихся им от коротких продавцов. Обе стороны, каждая из которых была уверена, что контролирует Northern Pacific, совещались в течение дня, а поздно вечером встретились в офисе J.P. Morgan & Co. Вопрос о том, кто контролирует Northern Pacific, должен был подождать. Сейчас они должны были совместно найти решение для выхода из кризиса. Наконец Шифф вышел из офиса Morgan, и обе фирмы объявили, что урегулируют открытые контракты с короткими продавцами по 150 долларов за акцию — вполне разумная сделка, учитывая, что акции Northern Pacific в последнее время торговались в разы дороже. Но и эта цена принесла бы фракциям Гарримана и Хилла солидную прибыль, ознаменовав почти 60-процентный рост стоимости акций компании всего за месяц.

Учитывая хаотичную ситуацию на Уолл-стрит, никто не стал бы винить Шиффа за то, что он отменил свои планы на этот вечер. Но к удивлению Лилиан Уолд, которая читала газетные заметки о борьбе в Northern Pacific, ее покровитель и его жена явились, как и было запланировано, на ужин с ней в Henry Street Settlement House.

Угол был сломан, дальше последовала обратная реакция.

В яростной редакционной статье в пятницу, 10 мая, газета The New York Times осудила Гарримана, Хилла и их сторонников за «демонстрацию огромной власти для достижения частных целей, не сдерживаемых никаким чувством общественной ответственности. Обладая силой титанов, они вели себя как ковбои на гулянке, обезумевшие от рома, и дико стреляли друг в друга, совершенно не заботясь о безопасности прохожих». По одной из оценок, «сторонние наблюдатели» понесли убытки на сумму около 10 миллионов долларов во время драки в Northern Pacific. Один расстроенный инвестор, по сообщениям, утопился в чане с горячим пивом. Огнедышащий обзор завершился меткими строками из шекспировской «Меры за меру». «О, прекрасно иметь силу великана; но тиранично использовать ее, как великан».

Ключевые участники этой драмы выражали разный уровень публичного и частного раскаяния — от легкого раскаяния до полного отсутствия такового. Через несколько дней после паники репортер обнаружил Дж. П. Моргана возле его парижского отеля, куда он поспешил в начале недели, чтобы следить за ходом борьбы с Northern Pacific из офиса французского филиала своей фирмы Morgan, Harjes & Co. Ранее в тот день финансист был замечен вышагивающим, разминающим руки и бормочущим про себя. «Не кажется ли вам, что раз уж вас обвиняют в панике, которая погубила тысячи людей и взбудоражила целую нацию, необходимо сделать какое-то заявление перед общественностью?» — спросил репортер. Печально известный ответ Моргана стал определяющим для хищной эпохи безудержного капитализма. «Я ничего не должен обществу», — прорычал Морган.

В своих собственных комментариях для прессы Хилл обвинил своих соперников в «нечестивой работе» и сказал — что, похоже, было явным укором Гарриману и Шиффу — что «есть люди, которые пришли к убеждению, что деньги могут сделать все в этой стране. Если мы дошли до этого, то деньги должны быть лишены своей силы причинять вред…. Я не желаю иметь такую силу, и, по моему мнению, события четверга сделают многое для принятия законов, которые сделают их невозможными в будущем.»

Отто Кан дал первые развернутые комментарии своей фирмы по поводу паники. «Нас обвиняют в том, что мы привели к повороту, и мистера Моргана обвиняют в том же. Мы не имеем никакого отношения к «загону» акций в угол: вернее, любая вина за поворот не должна возлагаться на нас». Он упрекнул Хилла в том, что тот вынужден был устроить разборки. «Никто из нас не ожидал, что произойдет то, что произошло, и я не сомневаюсь, что нам всем немного стыдно за себя».

Под маской спокойствия и властности Шиффа скрывалось глубокое потрясение, вызванное его ссорой с Хиллом и Морганом и финансовой катастрофой, ставшей результатом их столкновения. «Переживания, напряжение и сожаления привели к серьезному ухудшению его здоровья, от которого он долго не мог оправиться», — вспоминал Кан. Сразу после этого Шифф, казалось, был больше всего озабочен тем, чтобы объясниться не с общественностью, а с Морганом. Он написал ему покорное письмо, в котором заявил, что «интересы Union Pacific» на сайте никогда не были «антагонистическими по отношению к вам или вашей фирме» и что он и его партнеры «всегда желали и продолжают желать, чтобы нам было позволено помогать поддерживать ваш личный престиж, столь заслуженный».

Шифф рискнул предположить, что, возможно, паника послужила положительной цели, поскольку лопнул спекулятивный пузырь, который надувался в течение нескольких месяцев:

Хотя всегда приходится сожалеть о том, что общество вынуждено страдать, я считаю, что если бы этого не произошло и безумные спекуляции продолжались бы еще месяц или два, случилось бы нечто другое, что привело бы к гораздо более серьезной катастрофе, такого характера, что, возможно, нанесло бы долгосрочный ущерб всей стране.

Несмотря на оливковую ветвь, сотрудничество с Морганом привело к тому результату, которого Шифф опасался: оно нарушило давние отношения сотрудничества между их фирмами и, вероятно, подтвердило и без того предвзятое отношение Моргана к еврейским банкирам.

Шиффу придется столкнуться и с общественностью — по крайней мере, в некоторой степени. Через две недели после обвала рынка Промышленная комиссия США, назначенная президентом Уильямом Маккинли для изучения консолидации железнодорожной отрасли и ценообразования, вызвала его на слушания в отель на Пятой авеню. Учитывая серьезность только что произошедших событий, допрос Шиффа был относительно дружелюбным — к нему относились скорее как к эксперту в отрасли, чем как к центральному игроку в разгорающемся финансовом скандале. Один из членов комиссии позже утверждал, что администрация Маккинли проинструктировала комиссию, чтобы та вела себя осторожно: «Комиссия получила приказ из Вашингтона нажимать на мягкую педаль, и вместо того, чтобы допрашивать его в открытую, его допрашивали в задней комнате».

«Примите ли вы присягу?» — спросил председатель комиссии, газетный издатель и железнодорожник из Новой Англии по имени Альберт Кларк, когда утром 22 мая начался процесс.

«Разве я вынужден?» Шифф отмахнулся. «Я никогда не люблю ругаться, потому что считаю, что моего слова достаточно».

«Тогда вы делаете торжественное заявление, не так ли?»

Кларк начал с того, что спросил Шиффа о «великих движениях», происходящих среди крупных железных дорог, что является отсылкой к волне слияний и поглощений, сосредоточивших контроль над отраслью в руках горстки магнатов.

«Движения, на которые вы ссылаетесь, я полагаю, являются теми, которые обычно понимаются под выражением «общность интересов», — ответил Шифф, пояснив, что деструктивная конкуренция была

привел к постепенному сближению интересов железных дорог и побудил их скупать собственность друг друга…. Проще говоря, это процесс, который в больших масштабах происходит между железными дорогами и который, по моему мнению, хотя он еще не завершен, естественно, приведет к некоторой защите, поскольку путь к совершенному миру всегда лежит через войну.

Когда речь наконец зашла о «конкурсе» Northern Pacific, Шифф был осмотрителен и отрицал, что «конкурс» вообще имел место. «Возможно, были какие-то спекуляции на Уолл-стрит, о которых я ничего не знаю, — сказал он, — но я не знаю, что был какой-то конкурс». (На отдельном слушании Гарриман выскажет аналогичное утверждение: «Мы не участвовали в конкурсе на покупку Northern Pacific. Мы приобрели большинство акций. Мы приобрели акции до предполагаемого конкурса, и никакие акции не были приобретены во время майской паники»)

Член комиссии Джон Фаркухар, бывший конгрессмен-республиканец из Буффало, спросил: «Как бы вы, как финансист, объяснили тот факт, что одна акция Northern Pacific подорожала до 1000 долларов наличными?»

«Игроки, которые продавали то, чего у них не было, и пытались вернуть то, чем они не владели, обнаруживали, что этого нет», — ответил Шифф.

В «битве гигантов», как окрестили газетчики борьбу Northern Pacific, стороны зашли в тупик. Продолжение перепалки в судах вызвало бы только еще большее осуждение общественности. Они должны были договориться о перемирии. Спустя чуть больше недели после слушаний в промышленной комиссии Хилл и Гарриман начертали свои имена на соглашении, призванном устранить неопределенность в отношении будущего Northern Pacific; в нем говорилось, что обе стороны работают вместе, чтобы разработать план для «полной и постоянной гармонии».

Морган и Шифф подталкивали волевых железнодорожных магнатов, и постепенно сделка была заключена. 12 ноября 1901 года Хилл и Морган создали Northern Securities Company в соответствии с разрешительными корпоративными законами Нью-Джерси. В эту гигантскую холдинговую компанию с капиталом в 200 миллионов долларов вошли акции Great Northern и Northern Pacific, а инвесторы получили акции новой компании в обмен на свои пакеты. Это было сообщество интересов почти беспрецедентного масштаба, в котором, помимо интересов Хилла и Гарримана, за столом сидели представители систем Гулда, Рокфеллера и Вандербильта.

Внешне сделка казалась безоговорочной победой Хилла и Моргана. Избранный председателем новой корпорации, Хилл сохранил контроль над железными дорогами, а Морган получил право назначать совет директоров. Поскольку акции Гарримана были надежно заперты в новой компании, им не нужно было беспокоиться о том, что он предпримет еще одно поглощение. Корпорация была настолько огромной, что практически не подвергалась набегам на акции и из других регионов. Хилл с гордостью описывал компанию как «сильную крепость, где в мире или на войне те, кто видел, как дело их рук становится великим, могли бы утвердить его против всех нападений и на все времена».

Но если Морган и Хилл оказались на высоте, то Шифф и Гарриман тоже добились своего. Морган включил их и нескольких их союзников в совет директоров Northern Securities, состоящий из пятнадцати человек, что дало им право голоса в новой компании. Кроме того, они нейтрализовали угрозу, исходящую от Burlington, что было их первоначальной целью. Была создана отдельная холдинговая компания, которая арендовала «Берлингтон» на 999 лет, а Union Pacific и Northern Pacific получили по 50 процентов акций. Чтобы подсластить общую сделку, Хилл и Морган выплатили контингенту Гарримана премию в размере 9 миллионов долларов за обмен их акций Northern Pacific на акции Northern Securities.

Хотя «Юнион Пасифик» находится в меньшинстве в этой холдинговой компании, — объяснил Шифф в письме Эрнесту Касселю,

Тем не менее, она будет оказывать сильное влияние на управление двумя северными линиями, опираясь на свои довольно крупные владения. Кроме того, «Юнион Пасифик» заключила территориальное соглашение с двумя компаниями, которое защищает ее от любого вторжения и дает ей возможность широко использовать важные линии на северном тихоокеанском побережье. Я считаю, что все это соглашение имеет огромное значение и выгоду для «Юнион Пасифик» и всячески оправдывает нашу попытку прошлой весной уберечь «Юнион Пасифик» от ущерба.

Корпоративная гармония наконец-то наступила. Или все так думали.

Поздно вечером 6 сентября 1901 года президент Уильям Маккинли, которому шел второй срок, раздавал подарки сторонникам на Панамериканской выставке в Буффало, штат Нью-Йорк. К нему подошел человек с белым платком, прикрывавшим его правую руку, и выпустил две пули в живот президента. Поначалу казалось, что Маккинли выживет после нападения, совершенного анархистом по имени Леон Чолгош. 10 сентября Шифф направил вице-президенту Теодору Рузвельту телеграмму, в которой выразил «глубокое удовлетворение» в связи с сообщениями о том, что состояние здоровья президента улучшается. Но раны Маккинли оказались гангренозными, и его состояние ухудшилось. Он умер рано утром 14 сентября; Рузвельт принял присягу во второй половине дня.

Уолл-стрит процветала при Маккинли, надежном друге крупного бизнеса, который решил острую проблему с серебром, подписав закон о золотом стандарте. Он спокойно относился к сговору трестов и монополистических комбинаций, распространявшихся по всему промышленному ландшафту. Но уже через два месяца после вступления в должность преемник Маккинли дал сигнал к резкому отходу от политики laissez-faire предыдущей администрации.

3 декабря в своем первом ежегодном обращении к Конгрессу Рузвельт начал формулировать новую корпоративную доктрину, которая станет определяющей для его президентства. «Целью тех, кто стремится к социальному улучшению, должно быть избавление делового мира от преступлений коварства, как и избавление всего политического тела от преступлений насилия», — сказал он. «Великие корпорации существуют только потому, что их создают и защищают наши институты; поэтому наше право и наш долг — следить за тем, чтобы они работали в гармонии с этими институтами». Он утверждал, что, поскольку крупные корпорации «ведут бизнес во многих штатах, зачастую не делая почти ничего в том штате, где они зарегистрированы», федеральное правительство должно взять на себя «полномочия по надзору и регулированию всех корпораций, ведущих межштатный бизнес».

Несмотря на зловещие заявления Рузвельта о необходимости обуздать корпоративные излишества, Гарриман и Хилл были ошеломлены тем, что произошло дальше. 19 февраля 1902 года генеральный прокурор Тедди Рузвельта Филандер Нокс, миниатюрный адвокат, разбогатевший на представлении интересов баронов-разбойников и их корпоративных трастов, объявил, что Министерство юстиции подает иск о ликвидации Northern Securities на основании Антитрестовского закона Шермана, закона 1890 года, который до этого редко применялся против корпоративных конгломератов. Рузвельт, испытывая растущую озабоченность по поводу концентрации корпоративной власти и ориентируясь на предстоящие выборы 1904 года, решил использовать Northern Securities в качестве пробного варианта, чтобы напрячь мускулы федерального правительства в области регулирования.

J. П. Морган поспешил в Вашингтон, где в субботу, 22 февраля, встретился с Рузвельтом и Ноксом. Морган, казалось, был искренне озадачен тем, почему Рузвельт без предупреждения выбрал Northern Securities. Почему он сначала не проконсультировался с Морганом по поводу тех частей соглашения, которые правительство сочло неприемлемыми? Еще было время уладить дело, не прибегая к юридическому цирку.

«Если мы сделали что-то не так, пошлите своего человека к моему человеку, и они все исправят», — сказал Морган.

«Этого нельзя сделать», — ответил Рузвельт.

«Мы не хотим исправлять это», — добавил Нокс. «Мы хотим остановить это».

Если Моргану не было ясно это раньше, то теперь стало ясно: наступает новая корпоративная эра — та, которую он и Шифф в своей борьбе за Northern Pacific, сотрясающей рынок, сыграли ключевую роль.

Шифф также попытался обратиться к Рузвельту. 25 февраля, когда оба присутствовали на крещении новой гоночной яхты германского императора Вильгельма II на острове у Нью-Йорка, Шифф отозвал президента в сторону, чтобы выразить свою озабоченность по поводу иска Northern Securities. Он даже попытался повлиять на него через друга и бывшего соседа Рузвельта по Гарварду Люциуса Литтауэра, который в то время был конгрессменом-республиканцем от Нью-Йорка. «Чем больше я думаю о ситуации, которая сейчас сложилась, тем больше я наполняюсь опасениями и тревожными предчувствиями», — написал Шифф Литтауэру 24 марта. Он отметил, что, хотя Рузвельт, по его мнению, действовал из «самых высоких и чистых» побуждений, решение суда против Northern Securities Company может иметь далеко идущие последствия.

Решение, которого добивается администрация против Северной компании ценных бумаг, в случае его принятия нанесет мощный удар почти по каждой железнодорожной компании в этой стране…. Оно вызовет дезорганизацию и хаос, подобных которым еще не было в нашей истории, и потрясет структуру, на которой зиждется наше процветание, до самых ее основ.

Через несколько дней, после того как Литтауэр показал ему письмо Шиффа, Рузвельт пригласил Шиффа в Вашингтон, чтобы «обсудить ситуацию» с ним и Ноксом. Во время их последующей встречи Шифф предупредил Рузвельта, что тот «вступает на тернистый путь, который в конце концов приведет к разгулу радикализма».

Шифф также воспользовался возможностью обратиться к Рузвельту по поводу преследуемого еврейского населения Румынии, которое сталкивалось с жесткими образовательными и экономическими ограничениями, включая закон 1902 года, запрещающий им заниматься большинством профессий. Как и российские евреи, румынские евреи массово бежали из страны. Рузвельт с пониманием отнесся к их беде; в ответ на лоббирование Шиффа, Оскара Страуса и других, его государственный секретарь Джон Хэй летом того же года направил дипломатический упрек румынскому правительству. Но Рузвельт не сдвинулся с места в деле Northern Securities. В течение следующих двух лет дело дошло до Верховного суда, который 14 марта 1904 года принял решение 5:4 в пользу администрации Рузвельта.

Процесс разворачивания холдинга неизбежно привел к возобновлению вражды между Гарриманом и Хиллом. Магнаты разошлись во мнениях относительно того, как распустить компанию. Гарриман хотел получить акции Northern Pacific, которые он первоначально вложил в холдинг; у Хилла были другие идеи. Он хотел выплатить инвесторам компенсацию, независимо от того, что они изначально обменяли, в виде комбинации акций Northern Pacific и Great Northern. Это была разница между тем, что Гарриман уйдет с большим, если не контрольным, пакетом акций Northern Pacific или станет миноритарным инвестором в обеих компаниях. Совет директоров, в основном лояльный к Хиллу и Моргану, встал на сторону Хилла. Когда Гарриман проиграл в совете директоров, он обратился в суд, подав иск, в конечном счете безуспешный, чтобы остановить распределение любых акций. И снова Гарриман и Хилл сцепились в схватке.

После борьбы с Northern Pacific Шифф приобрел определенный мифический статус. «В стране нет банкира, который был бы более тесно связан с интересами крупных корпораций, особенно железных дорог, чем Джейкоб Х. Шифф», — писала газета Wall Street Journal. Одно издание назвало его «некоронованным королем трансатлантических финансов». Другое издание официально короновало его. Назвав его «новым королем денег», газета Philadelphia Press смело утверждала, что Шифф затмил самого Юпитера:

И мистер Морган, и мистер Шифф финансировали очень крупные сделки, но более влиятельные банкиры с Уолл-стрит заметили, что постепенно, понемногу власть мистера Шиффа, с финансовой точки зрения, над железными дорогами Соединенных Штатов сравнялась, а затем и превзошла власть мистера Моргана, пока, наконец, не было признано, что нет никого другого, кто мог бы сравниться по объему или силе своей власти с тем, что получил мистер Шифф.

В ноябре 1904 года Шифф пригласил своих друзей Роберта Флеминга и Эрнеста Касселя — обоих крупных инвесторов в Union Pacific и другие предприятия, финансируемые Kuhn Loeb, — в турне по его железнодорожному царству. Частный поезд из трех вагонов доставил финансистов из Нью-Йорка в Калифорнию по линиям Pennsylvania и Union Pacific. «Совокупного богатства партии достаточно, чтобы выкупить весь штат Луизиана по его собственной оценке», — удивлялась одна из газет.

Пресса внимательно следила за их поездками, предполагая, что финансисты вынашивают планы новой железнодорожной комбинации. «Есть ли доля правды в утверждении, что вы совершаете это турне с целью добиться слияния железных дорог?» — спросил Шиффа репортер, когда он заселял свою компанию в десятикомнатный номер отеля Van Nuys в Лос-Анджелесе. Одной рукой Шифф дергал себя за бороду, а в другой сжимал большую пачку писем и телеграмм. «Ничего такого, уверяю вас», — ответил он. «Мы здесь для удовольствия, и ничего, кроме удовольствия. Мне нечего сказать, и я должен попросить прощения».

Финансисты вернулись на восток по системе Southern Pacific и остановились в Вашингтоне, чтобы получить аудиенцию у Тедди Рузвельта, который только что был избран на свой первый полный срок. Во время предвыборной гонки, когда Рузвельт беспокоился о возможном вызове на номинацию республиканцев со стороны сенатора Марка Ханны из Огайо, до Рузвельта дошли слухи, что Гарриман — и, возможно, Шифф — работают против него. Николас Мюррей Батлер, тогдашний президент Колумбийского университета, предупредил Рузвельта, что «заговорщики против вас активны как никогда». И он сообщил о «особенно сочной информации», касающейся Гарримана, который был назначен делегатом на предстоящий Республиканский национальный съезд:

Мистер Гарриман только что вернулся из поездки по Западу и сообщает, что вы, несомненно, потерпели поражение, поскольку Запад сейчас бунтует против вас. Он считает, что ему самому удалось заложить основу для антагонистических или индифферентных делегаций из Айовы, Небраски и Калифорнии. Мистер Шифф на, услышав это на частной встрече, философски заметил, что, возможно, так оно и есть, но сам он опасается, что с наступлением сентября все они будут бросать за вас шапки и, кроме того, давать деньги.

Почитав «чайные листья», Шифф быстро встал на сторону Рузвельта, пообещав в письме от 31 января 1904 года «сделать все, что в моих силах, чтобы помочь добиться его избрания». К этому времени становилось все менее вероятным, что Ханна бросит вызов Рузвельту. За день до того, как Шифф написал свое письмо Рузвельту, Ханну, у которого ухудшилось здоровье и который плохо выглядел, спросили о его состоянии на ужине в клубе Gridiron. Он ответил: «Не очень». Через две недели он умер.

Помимо щедрой финансовой поддержки кандидатуры Рузвельта, Шифф открыто выступал в его поддержку, восхваляя президента в газетных интервью и заявляя, что «еврейский гражданин должен и будет считать долгом перед своей расой отдать свой голос за сохранение поста президента Рузвельта» из-за «глубокого патриотизма президента и его бесстрашного мужества в защиту угнетенных и преследуемых». «Шифф даже публично признал, что ошибался, предсказывая катастрофические результаты усилий Рузвельта по ликвидации Northern Securities. «Когда по настоянию президента Рузвельта начался судебный процесс против Northern Securities Company, я подумал, что была допущена ошибка в суждениях», — сказал он. «Но ход событий подтвердил мудрость и оправдал курс президента в этом важном случае».

Несмотря на то, что Рузвельт подорвал доверие, Шифф нашел в нем союзника в других областях, восприимчивого, хотя и не всегда полностью сговорчивого к просьбам еврейской общины относительно их преследуемых братьев в Восточной Европе и России, где евреи столкнулись с новой волной насилия, по сравнению с которой погромы 1880-х годов покажутся мягкими. Битва за еврейскую эмансипацию, по мнению Шиффа, была больше, чем борьба за власть двух упрямых железнодорожных титанов.

Первое из этих новых нападений, как это часто случалось, произошло в 1903 году на Пасху. В течение двух дней кровожадные мародеры терроризировали еврейское население Кишинева (столицы современной Молдовы, сегодня известной как Кишинев). Орудуя дубинками, ломами и топорами — всем, что можно было использовать для нанесения ударов, ударов и ударов, — погромщики разграбили сотни еврейских домов и предприятий; совершили групповое изнасилование многочисленных женщин, иногда на глазах у их мужей и детей; и зверски убили сорок девять мужчин, женщин и детей, обезглавив одних и изуродовав тела других до неузнаваемости. Во время погрома наряду с криками «Смерть евреям» участники беспорядков также выкрикивали имя Павла Крушевана. Он был основателем «Бессарабца», популярной и яро антисемитской ежедневной газеты, которая помогла спровоцировать погром, неоднократно публикуя утверждения о том, что евреи убили двух христианских детей в соседних деревнях, чтобы их кровь можно было использовать для приготовления пасхальной мацы. (Через несколько месяцев после Кишинева Крушеван нанесет еврейству еще одну — и по своим будущим последствиям гораздо более смертельную — рану, опубликовав в сериализованной форме части «Протоколов сионских старейшин», поддельного трактата, якобы являвшегося секретным еврейским планом мирового господства).

Массовое убийство, о котором писали мировые газеты, вызвало международное возмущение. Американские евреи, как и в прошлом, быстро мобилизовались, чтобы собрать средства для жертв и предать огласке зверства, организовав митинг протеста, который заполнил Карнеги-холл и на котором выступили такие известные ораторы, как мэр Нью-Йорка Сет Лоу и бывший президент Гровер Кливленд. Они также настаивали на дипломатическом ответе.

По настоянию еврейских лидеров Рузвельт приказал своему Госдепартаменту направить русскому царю петицию, организованную еврейской братской организацией B'nai B'rith, решительно осуждающую нападения и призывающую к «религиозной свободе и терпимости». Царь, через своего министра иностранных дел, отказался принять этот документ. Тем не менее, сам факт его отправки и широкая огласка, которую он вызвал, дали понять, что Америка не оставит без внимания антиеврейское насилие в пределах российских границ. В эпоху, когда американская внешняя политика по умолчанию придерживалась изоляционизма, это было смелое заявление, отчасти потому, что оно приглашало Россию и другие страны к критике внутренней политики Соединенных Штатов, у которых была своя тревожная история насилия в отношении меньшинств. Одна известная петербургская газета прямо указала на это в статье под названием «Погромы в Соединенных Штатах», отметив линчевание южных негров.

Шифф считал, что дипломатический протест — это неправильный курс. Поскольку нападение в Кишиневе технически не затрагивало интересов США, а режим мог легко снять с себя ответственность за насилие толпы, он предпочитал более агрессивную стратегию. Он хотел, чтобы Рузвельт оказал давление на Россию по другому вопросу, беспокоившему американских евреев, — так называемому «паспортному вопросу». Российская империя отказывала владельцам еврейско-американских паспортов в доступе на свою территорию без специального разрешения, нарушая условия договора 1832 года о «взаимной свободе торговли и мореплавания» между гражданами Соединенных Штатов и России. В некотором смысле паспортный вопрос был пустяком: мало кто из американских евреев имел желание ступить на территорию России или ее владений. Но Шифф считал его крайне важным по символическим причинам. «Действительно, — писал он Рузвельту в июне 1903 года, — пришло время настаивать на том, чтобы американский паспорт был в руках любого американского гражданина, и если это не будет признано, дружеские отношения с преступником должны прекратиться». Если то, что он предлагал, казалось радикальным, то это было потому, что «ничто, кроме крайних мер, не приведет Россию к пониманию того, что для того, чтобы считаться цивилизованным правительством, она должна также вести себя как цивилизованное правительство».

Рузвельт отказался принять непримиримую тактику Шиффа, которая сводилась к разрыву дипломатических отношений с Россией, если та не признает паспорта американских евреев, но он понимал, как важно держать Шиффа рядом с собой. Банкир был в числе трио видных евреев, которых президент пригласил в Ойстер-Бей, анклав на Лонг-Айленде, где у него был летний дом, в июле 1904 года, чтобы увидеть официальное уведомление о том, что он получил республиканскую номинацию. («Мне кажется, если бы мы могли пригласить сюда одного или двух наших добрых еврейских друзей, чтобы увидеть мое уведомление, все было бы в порядке…. Не слишком ли много будет троих?». написал Рузвельт Корнелиусу Блиссу, казначею Республиканской партии, перед тем как пригласить Шиффа на мероприятие.) А в письме, принимая номинацию, Рузвельт поднял вопрос о паспорте: «Одна из главных трудностей возникает в связи с некоторыми американскими гражданами иностранного происхождения или определенного вероисповедания, которые хотят отправиться за границу. Россия, например, отказывается принимать и защищать евреев….Наше правительство последовательно требует равной защиты за границей для всех американских граждан».

Настойчивость Шиффа и шквал писем и телеграмм с просьбой принять меры по защите российских евреев порой раздражали президента и членов его кабинета. После одного из залпов «истерических» телеграмм Рузвельт проворчал: «Он хочет, чтобы я вступил в войну с Россией?» К этому моменту Шифф уже решил поступить именно так.

Глава 16. СИЛКИ ВОЙНЫ

Чиф стукнул костяшками пальцев по столу, и его гости в середине разговора замолчали.

Вечером 6 февраля 1904 года в особняке Шиффа на Пятой авеню собралась элитная клика нью-йоркских евреев, называвших себя «Странниками». Группа, в которую входила горстка финансистов, юристов, журналистов и ученых, собиралась ежемесячно, чтобы покурить сигары и подискутировать на злободневные темы. В тот субботний вечер присутствовали зятья Шиффа — Моррис Лёб и Айк Селигман; Оскар Страус, в то время занимавший пост министра Рузвельта в Гааге; адвокат Луис Маршалл; лидер еврейской общины и ученый Сайрус Адлер; владелец и издатель газеты New York Times Адольф Очс.

Адлер, Очс и Страус обсуждали нарастающую напряженность между Японией и Россией, чьи экспансионистские амбиции поставили эти страны на грань войны. Корни конфликта уходят более чем на десятилетие назад, когда Россия встревожила Японию, начав строительство Транссибирской магистрали, которая в итоге должна была протянуться почти на шесть тысяч миль, соединив Москву с портовым городом Владивостоком, расположенным на берегу Японского моря и граничащим с Кореей и Маньчжурией.

Япония, только начинавшая становиться современной державой, стала больше опасаться вторжения России после китайско-японской войны 1894 и 1895 годов. В ходе этого конфликта Япония захватила у Китая Ляодунский полуостров в Маньчжурии и стратегическую жемчужину на его оконечности — сильно укрепленную военно-морскую базу, известную как Порт-Артур. Под дипломатическим давлением России и ее европейских союзников Япония отказалась от полуострова в соответствии с условиями мирного договора с Китаем. Не успела она это сделать, как Россия вступила в дело, чтобы арендовать эту ценную территорию у Китая, а также заключила сделку с недавно побежденным соперником Японии о продлении Транссибирской магистрали в Маньчжурию по линии, названной Китайско-Восточной железной дорогой.

В 1900 году произошло Боксерское восстание — националистическое восстание на севере Китая, направленное на уничтожение иностранных колонизаторов и влияния. Россия направила войска в Маньчжурию, якобы для защиты своих коммерческих интересов, но после жестокого подавления восстания оставила в регионе отряд в сто тысяч человек. Последовали годы дипломатических разборок.

Но срок вывода войск Россией уже истек, а переговоры между странами о разделе территорий в Корее и Маньчжурии зашли в тупик. В тот же день, когда Странники встретились, Япония официально разорвала дипломатические отношения с Россией, обострив противостояние.

«Джентльмены, я должен сказать вам нечто очень серьезное», — серьезно произнес Шифф, когда в комнате воцарилась тишина. В отличие от Очса и Страуса, которые считали, что конфликт можно разрядить, Шифф был уверен, что война неизбежна; к нему обратились с предложением о ее финансировании. «Мне был представлен вопрос о предоставлении займа Японии», — сказал он. «Я хотел бы узнать ваше мнение о том, какое влияние окажет мое решение на судьбу еврейского народа в России».

Сайрус Адлер вспоминал об этом эпизоде почти два десятилетия спустя в письме к сыну Шиффа, когда Адлер собирал материал для своей двухтомной биографии Шиффа. Адлер не записал, что произошло после того, как Шифф затронул тему финансирования Японии, но, несомненно, дискуссия была оживленной, поскольку группа обсуждала возможные последствия вступления в войну с царем. Станет ли он мстить своим еврейским подданным, ухудшая их и без того безрадостное существование?

Пока Странники рассуждали, флотилия японских эсминцев тайно проследовала к Порт-Артуру. Сразу после полуночи 9 февраля корабли вошли в устье гавани, прицелились в стоящий на якоре русский флот и произвели залп торпедами Уайтхеда.

Последовавшая за этим восемнадцатимесячная война, в которой Шифф сыграл решающую финансовую роль, стала одной из самых захватывающих глав его богатой карьеры. Она способствовала созданию легенды о нем как о бесстрашном титане, которому мало равных, не побоявшемся пустить свои финансовые ресурсы в праведный бой. Но этот период также послужил толчком к появлению многочисленных теорий заговора — в том числе и тех, что вошли в нацистский канон, — касающихся участия Шиффа в свержении дома Романовых и предполагаемой монолитной финансовой власти евреев. Его решение о вмешательстве определит судьбы России и Японии, самого Шиффа и еврейского народа так, как он вряд ли мог себе представить.

Через три месяца после начала войны Шифф, возвращаясь в Нью-Йорк из поездки в Германию, заехал в Лондон. 3 мая он присутствовал на встрече в доме банкира Артура Хилла, партнера Спиеров по лондонским банковским операциям. Когда подали ужин, Шифф занял место рядом с Такахаси Корэкиё, пятидесятилетним вице-губернатором Банка Японии, который искал на Западе займы для финансирования дорогостоящей войны своей страны.

Невысокий, бородатый, с круглым лицом и телосложением, Такахаси получил прозвище «Дарума» из-за сходства с традиционной японской куклой, изображавшей буддийского монаха пятого века Бодхидхарму и считавшейся символом удачи. Такахаси, который впоследствии стал премьер-министром Японии, проделал путь от скромного происхождения до вершины финансовой и политической элиты своей страны. Родившись незаконнорожденным сыном художника школы Кано при дворе сёгуна и служанки-подростка, Такахаси в детстве выучил английский язык у миссионеров. В годы его странствующего образования он был вынужден находиться в подневольном рабстве в Северной Калифорнии, куда он отправился, чтобы продолжить изучение языка. Свободное владение английским языком позволило ему подняться на ряд бюрократических должностей, включая пост главы зарождающегося патентного бюро Японии, и сделало его идеальным кандидатом для выполнения важной финансовой миссии по обеспечению финансирования войны — хотя его задание оказалось удручающе трудным.

Перед поездкой в Лондон Такахаси провел пять тоскливых дней, встречаясь с ведущими банкирами в Нью-Йорке, где он нашел много сочувствия к делу Японии, но никакого интереса к размещению ее облигаций. Отчасти это было связано с тем, что американские банкиры в то время были больше сосредоточены на направлении капитала в американскую промышленность и не имели большого опыта работы с иностранными займами. Но это также было связано с тем, что американские финансисты, как и их коллеги в других странах мира, считали, что у Японии мало шансов победить могущественную Российскую империю.

Такахаси возлагал большие надежды на получение финансирования в Лондоне, поскольку за пару лет до этого британцы заключили союз с Японией. Но и там он нашел поддержку военной борьбы Японии и сдержанность в отношении ее финансирования. «Во время моих бесед с британскими банкирами Японию часто сравнивали с многообещающим молодым человеком, у которого есть шансы как на успех, так и на крах, в то время как Россия была похожа на помещика, чей залог останется в безопасности независимо от сиюминутных превратностей», — говорит Такахаси. Благодаря настойчивости, упорству и личным связям он в конце концов уговорил несколько банков присоединиться к нему, включая Hongkong and Shanghai Bank Corporation (HSBC) и Parr's Bank, где Александр Аллан Шанд, когда-то работавший у Такахаси в Йокогаме домработником, управлял отделением на Ломбард-стрит. Однако британские банкиры сначала были готовы взять на себя финансирование только половины выпуска облигаций на сумму 10 миллионов фунтов стерлингов, которого хотело правительство Такахаси. Они также хотели участия американцев, чтобы военный заем не выглядел чисто британской затеей.

На ужине в Хилле, где присутствовали представители различных банков, Такахаси объяснил свое затруднительное положение Шиффу, который, как он вспоминал, был представлен ему просто как «американский финансист, возвращающийся домой после визита на континент». Такахаси обнаружил, что американский банкир «необычайно заинтересован в войне, а также в делах Японии», и Шифф засыпал его вопросами об экономике Японии и моральном состоянии ее народа. Интерес Шиффа к этой стране, по сути, восходил по крайней мере к 1872 году, когда он, будучи двадцатипятилетним банкиром в компании Budge, Schiff & Co. Он считал, что этот бизнес может открыть дверь к более широким возможностям в империи, только что вышедшей из многовекового феодального правления, и, возможно, даже позволит ему обеспечить своему другу и клиенту Джеймсу Х. Уилсону, генералу Гражданской войны, выследившему Джефферсона Дэвиса, «участие в создании системы и строительстве железных дорог Японской империи», как он писал в то время. Из японского бизнеса тогда ничего не вышло, но теперь, три десятилетия спустя, появилась другая возможность.

На следующий день после встречи с Шиффом Такахаси получил сообщение, что банкир Kuhn Loeb предложил взять на себя вторую половину японского облигационного займа, эквивалентную 25 миллионам долларов. Позже Такахаси скажет, что был «ошеломлен» неожиданным предложением Шиффа, которое он объяснил «удачей… из-за случайной встречи». Но их встреча почти наверняка не была случайной, даже если Такахаси не знал об этом факте.

Позднее Такахаси предположил, что через своего друга Эрнеста Касселя Шифф «был особенно хорошо осведомлен обо всех аспектах японского конфликта» и «должен был знать, что американское участие в японском займе было горячо желаемо в Англии». Действительно, Кассель, скорее всего, приложил руку к сближению Такахаси и Шиффа. Как Кассель позже сказал Такахаси: «Я хотел сблизить американский и британский народы…. Я помог осуществить выпуск японских облигаций в двух странах, чтобы объединить их симпатии к Японии и создать близость между Соединенными Штатами и Великобританией». Через два дня после того, как Kuhn Loeb официально подписался под японским займом, Кассель сопровождал Шиффа на аудиенцию к королю Эдуарду VII, который выразил свою благодарность банкиру и сказал, что он «рад, что его страна одна не должна поставлять деньги Японии», как вспоминал Такахаси в своем дневнике.

Во многих историях о том, как был получен кредит, утверждается, что Шифф принял решение о финансировании Японии на месте после встречи с Такахаси. Это миф. Шифф тщательно обдумывал возможность поддержки Японии в течение нескольких недель, если не месяцев — почти трех месяцев, как утверждает Сайрус Адлер. Сделка также состоялась слишком быстро, чтобы быть спонтанной, и не случайно молодой партнер Шиффа, Отто Кан, в это время находился в Лондоне, чтобы помочь проработать детали выпуска облигаций. К 10 мая кредитный синдикат распространил проспект среди инвесторов. Через день в Лондоне и Нью-Йорке открылась подписка. К тому времени прошло чуть больше недели с тех пор, как Шифф и Такахаси вместе обедали у Артура Хилла — встреча, скорее всего, была просто формальностью, поскольку Шифф уже принял решение поддержать японский выпуск.

Инвесторы по обе стороны океана набросились на облигации — в Соединенных Штатах спрос превысил предложение в пять раз. Условия были заманчивыми. Облигации выплачивали 6 процентов годовых и обеспечивались таможенными пошлинами Японии в случае дефолта. Да и время было подходящее: ранее в том же месяце Япония одержала победу в первой крупной сухопутной кампании войны, битве на реке Ялу, развеяв все представления о том, что Япония будет легко побеждена.

Успех займа также объяснялся тем, что Япония вызвала значительную поддержку в Соединенных Штатах — среди тех, кто болел за страну, был и президент Рузвельт, хотя официально его администрация сохраняла нейтралитет, — в то время как Россия все больше вызывала враждебность. Соединенные Штаты традиционно поддерживали тесные дипломатические связи с Россией, но Кишинев и новости о других антиеврейских нападениях постепенно изменили общественное мнение. Добиваясь того, чтобы подобные нападения и притеснения получили широкую огласку, Шифф и его союзники помогли превратить преимущественно еврейское оскорбление в американское.

Огромный спрос на облигации застал Kuhn Loeb врасплох. Большинство партнеров фирмы уже разъехались по своим летним домам или на европейские курорты, поэтому утомительная работа по подписанию ценных бумаг, чтобы подтвердить их подлинность, выпала в основном на долю нового партнера Kuhn Loeb Пола Варбурга. «Нужно было подписать тысячи и тысячи облигаций, и основную часть работы приходилось выполнять, когда нас оставалось всего трое», — вспоминал он.

Пол пришел в фирму за два года до этого, заполнив вакансию, образовавшуюся после внезапной смерти Абрахама Вольфа. В отличие от своего брата Феликса, единственным условием для вступления в партнерство которого был брак с Фридой, Пауль был блестящим банкиром и финансовым теоретиком. «Он станет отличным приобретением», — заметил Морти Шифф своему отцу, когда Пауль появился на борту.

Отъезд из Гамбурга причинял Полу боль. В то время как он решал свое будущее, он был фактически втянут и четвертован противоположным давлением родителей, братьев и сестер, с одной стороны, и жены — с другой. Нина, родившая еще одного ребенка, дочь по имени Беттина, не скрывала своих страданий в Гамбурге. Казалось, она оживлялась в основном тогда, когда родственники приезжали в гости из Нью-Йорка, привозя новости о других «дорогих». Чувство изоляции становилось все острее по мере того, как ухудшалось здоровье матери, а ее брат Джим боролся с душевными демонами, которые все больше мешали ему работать банкиром. Нина убеждала Пола согласиться на партнерство с Kuhn Loeb, и из чувства долга он в конце концов подчинился ее желанию, хотя это означало отказ от недавно завоеванного места в городском совете Гамбурга.

Но что бы М.М. Варбург делал без Пола? Аби, как обычно, был самым суровым критиком своего брата. Феликс, хорошо знакомый с властными наклонностями своего тестя, также беспокоился, что Пол совершает ошибку. Переполненный чувством вины и раздражения, Пол впал в уныние и отправился в клинику к швейцарскому психиатру Отто Бинсвангеру, который когда-то лечил Фридриха Ницше. Психические заболевания были широко распространены в семье Варбургов. Дочь Пауля, Беттина, под влиянием борьбы своих дядей Эби Варбурга и Джеймса Лёба, стала опытным психиатром; она аннотировала семейное древо Варбургов с указанием недугов их членов — маниакальная депрессия, эпилепсия, мания, шизофрения. «Идиот», — нацарапала она рядом с именем одного из родственников.

Подозрительно относясь к методам Бинсвангера, Макс тем не менее надеялся, что лечение на сайте вернет его брату здоровье. «Пауль страдает от слишком большого количества забот, которые он создает сам и которые приносит с собой, что при его темпераменте слишком тяжело», — признавался Макс в письме к Аби, также пациенту Бинсвангера.

Макс отнесся к отъезду брата более прагматично, поставив перед ним лишь одно условие: чтобы он оставался партнером M.M. Warburg. Причина этого была двоякой, объяснил Морти Шифф: «Его партнеры… желали продолжения его участия в капитале и хотели получить конкретное доказательство близости отношений между двумя фирмами». По словам Морти, это соглашение «еще больше укрепило» альянс Kuhn Loeb-M.M. Warburg, и в последующие годы каждая фирма редко оставляла другую в стороне от каких-либо значительных деловых начинаний. В том числе и японские облигации, которые M.M. Warburg помог разместить на немецком рынке.

Панина приехала в Нью-Йорк в октябре 1902 года, через месяц после того, как Бетти Лоеб умерла во время визита в Фиш-Рок-Кэмп, адирондакское поместье на Верхнем Саранакском озере, принадлежавшее ее зятю Айку Селигману. Смерть матриарха Лоэбов «соответствовала ее яркой жизни», вспоминала ее внучка Фрида. Придерживаясь строгой диеты для борьбы с диабетом, Бетти однажды вечером пренебрегла предписаниями врача и, к тревоге мужа, заявила, что планирует съесть вторую порцию десерта, даже «если это будет стоить мне десяти лет жизни». Через двадцать четыре часа она умерла. В следующем году Соломона Лоэба настиг смертельный сердечный приступ.

По мере того как Пол осваивался в Нью-Йорке, он вошел в утренний распорядок и стал сопровождать Шиффа в его ежедневной прогулке по центру города. Полу не нравился этот показной ритуал, но он безропотно выполнял его в интересах семейной и деловой гармонии. Однако он позволял себе отлучиться примерно через сорок кварталов, в то время как Шифф продолжал идти пешком еще двадцать или более кварталов. Поскольку он видел в Поле равного, если не равного, Шифф, похоже, предпочитал его компанию компании Феликса — хотя Феликс тоже участвовал в походах своего тестя в центр города.

Для Пола, новичка в банковском деле США, их ежедневные прогулки стали своего рода мастер-классом по американским финансам, хотя их беседы, по крайней мере на первых порах, также были источником серьезного беспокойства. «Я постоянно боялся, что мистер Шифф спросит меня о какой-нибудь детали, с которой я не знаком», — говорит Пол. «Зная, что наступит момент, когда неожиданный вопрос будет задан, но не для того, чтобы поставить меня в неловкое положение, а просто потому, что он хочет знать, я держал себя в курсе, как мог».

Шифф учил Варбурга и в других областях. Однажды утром, когда он встретился с Шиффом на прогулке, Пол заметил, как глаза партнера задержались на его черной шляпе-котелке с неодобрительным прищуром. «Мне тут же сделали замечание и сказали, что перспективному члену банковского братства и партнеру его фирмы подобает носить шелковую шляпу», — рассказывает Пол. Хотя новый влиятельный партнер несколько пугал его, Пол наблюдал за ним с чувством благоговения, описывая его как «самого систематичного из всех людей, которых я когда-либо знал». Он вспоминал: «Японцы обладают редким даром рисовать смелые контуры и не портить смелость картины, даже если они добавляют к ней мельчайшие детали». Деловой гений мистера Шиффа был очень похож на этот. Он мог задумывать финансовые операции в гигантских масштабах, но в то же время ни одна деталь бизнеса не ускользала от его внимания».

По словам Варбурга, Шифф обычно носил в кармане серебряный блокнот с двумя планшетами из слоновой кости, на которых он в течение дня записывал список дел, ставя черточку напротив каждого пункта по мере его выполнения. «Деловые мысли величайшей важности запечатлевались на этих маленьких планшетах так же, как и самые тривиальные вещи», — вспоминал Пол. «Все тысячи мелких услуг, которые мистер Шифф оказывал людям, как высокого, так и низкого ранга, отмечались заранее и выполнялись в течение дня. Было удивительно, как ему удавалось находить время для этих мелких дел наряду с крупными».

Работая бок о бок с Шиффом, Пол не раз сталкивался с печально известным гневом финансиста — «люди, ставшие объектом его критики, нелегко ее забывали», — но также и с добротой, которой он славился. Летом 1904 года Пол был завален японскими облигациями и вспоминал, как таскал сумки с сертификатами на пароме в Си-Брайт, куда они с Шиффом ездили каждый вечер. «Он никогда не мог видеть, как я подписываю облигации, не садясь на другой конец маленького столика в каюте и не присоединяясь к моей работе, несмотря на мои протесты», — вспоминал Варбург. «И вот вечером, когда после ужина я садился за стол в его письменном зале, чтобы продолжить свою скучную работу, он, несмотря на жару и возраст, приходил разделить мои мучения».

Возможно, большее впечатление на Варбурга произвело решение Шиффа вообще взяться за выпуск японских облигаций. Хотя он разделял презрение своего шурина к царю, он также понимал, что Шифф взял на себя значительный риск для финансов своей фирмы и ее репутации, если заем не получит поддержки в Соединенных Штатах. «Одна из характерных черт мистера Шиффа заключалась в том, что там, где пробуждалось его чувство справедливости и гордости, его мужество и энергия не знали границ», — сказал он.

Такахаси был доволен — но поначалу озадачен — тем, с какой готовностью Шифф помогал своей стране, в то время как другие финансисты отшатывались. «Инвестиции Шиффа в Японию казались другим банкирам слишком авантюрными», — вспоминал он в своих мемуарах. По мере того как Такахаси узнавал Шиффа лучше — его поражало «острое чувство справедливости, доходящее до крайности», — он в конце концов понял, почему Шифф решил рискнуть Японией. «У него была неприязнь к России из-за ее расовой принадлежности», — сказал Такахаси. Шифф, по его словам, хотел «преподать правящему классу России наглядный урок», и война страны с Японией давала такую возможность. «Он был уверен, что в случае поражения Россия встанет на путь исправления, будь то революция или реформация.»

На протяжении многих лет многие историки тщательно исследовали причины, побудившие Шиффа оказать помощь Японии, задаваясь вопросом, руководствовался ли он моральным возмущением или более низменным инстинктом — стремлением к прибыли. Его письма того периода недвусмысленно отражают его желание отомстить царю, создав условия для смены режима, но поддержка Японии была также разумным, хотя и, безусловно, смелым, деловым шагом. А. Дж. Шерман, бывший банкир Kuhn Loeb и постоянный историк фирмы, оценил мотивы Шиффа в статье 1983 года, заключив:

Наказание царя за жестокое обращение с евреями было лишь одним из факторов, которые он, как благоразумный банкир, должен был принять во внимание. Японский кредит — это риск, но риск, который банкир мог оценить, сопоставить с потенциальной выгодой и в определенной степени обезопасить себя. Деньги инвесторов не должны были быть выброшены на ветер ради политических целей. Короче говоря, военные займы имели большой смысл с чисто деловой точки зрения. Возможно, они были смелыми; неосмотрительными или просто мстительными — точно нет.

Шифф не просто поставлял то, что Такахаси назвал «сухожилиями войны» (заимствуя фразу Цицерона, который однажды написал, что «безграничное предложение денег» формирует «сухожилия войны»). Он также оказывал свое влияние в противоположном направлении — лишал Россию международного финансирования, необходимого ей для ведения войны. В самом начале конфликта Шифф написал длинное и прямое письмо лорду Натаниэлю Ротшильду, внуку основателя компании N.M. Rothschild & Sons, который занимал в Англии такую же роль, как Шифф в США, будучи деловым и общественным лидером. Предсказывая, что «смутные времена еще ожидают наших несчастных единоверцев в царском владычестве», он писал о своей надежде, ради них и ради России, что война «приведет к такому перевороту в основных условиях, на которых сейчас управляется Россия, что элементы в России, стремящиеся привести свою страну к конституционному правительству, наконец, восторжествуют». Работа будет кропотливой, «но тем временем мы все можем помочь ей, делая, каждый в меру своих сил, невозможным усиление русского правительства в его нынешнем составе».

По крайней мере с 1892 года, когда Шифф отказался от возможности финансировать Транссибирскую магистраль, он отказывался от любого российского бизнеса. Но только совсем недавно он предпринял активные шаги, чтобы перекрыть России доступ к американскому капиталу. Около 1900 года тогдашний министр финансов России граф Сергей Витте направил петербургского банкира для переговоров с Шиффом по поводу выпуска российских казначейских обязательств. Банкир, крещеный еврей по имени Адольф Ротштейн, обещал сотрудничество с Витте в попытке отменить антиеврейские майские законы в России. Шифф отверг это предложение, сказав Ротштейну, что «обещания стоят дешево». Пока он не увидит доказательств реформ, он поклялся «приложить все свое влияние, чтобы Россия не смогла закрепиться на американских денежных рынках». И он именно так и поступил.

Шифф сказал Ротшильду, что гордится тем, что «все усилия, которые в разное время в течение последних четырех или пяти лет предпринимала Россия, чтобы добиться благосклонности американских рынков для своих займов, мне удалось свести на нет». И он добивался от Ротшильда обещания оказать аналогичное давление в Европе, где Россия в прошлом привлекала финансирование от своих союзников — Франции и Германии.

Когда российское правительство вновь обратится к европейским денежным рынкам, что оно должно сделать в ближайшее время и в значительной степени, можем ли мы надеяться, что влиятельные еврейские банкиры не удовлетворятся обещаниями российского правительства относительно его хорошего поведения по отношению к своим несчастным еврейским подданным — обещаниями, которые так же легко нарушаются, как и даются, — и не только откажутся от сотрудничества, но и будут всеми силами противодействовать любым российским займам, пока сохраняются существующие условия.

Ротшильд ответил: «У России нет абсолютно никаких шансов получить заем в Англии, ни от еврейских, ни от нееврейских домов, и я также убежден, что месье де Ротшильд Фрер в Париже не мог и не стал бы предоставлять заем России в нынешних условиях».

Вступая в войну, Россия вполне обоснованно полагала, что имеет финансовый перевес. «Японцы не могут противостоять нашим финансам», — смело утверждал Витте. «Мне нечего сказать о двух других факторах — армии и флоте. Возможно, японцы смогут вести войну полтора, два, максимум два с половиной года. Учитывая только финансы, мы можем продержаться четыре года. Если не принимать во внимание другие факторы, то, следовательно, японцы могут быть вынуждены к миру своим финансовым разорением». Но именно Россия, а не Япония, вскоре оказалась в тревожном финансовом положении, прожигая свою казну в поисках финансирования. Тем временем в Российской империи нарастали социальные волнения и падал моральный дух из-за нарастающих военных поражений от японцев.

Признавая причастность Шиффа к своему падению, российское правительство, как и раньше, пыталось задобрить его. В июне 1904 года, через несколько недель после того, как Kuhn Loeb организовал размещение облигаций японской компании в Нью-Йорке, министр внутренних дел России Вячеслав фон Плехве, проводник антиеврейской политики царя, связался с Шиффом через посредника с предложением встретиться для обсуждения мер по улучшению положения российских евреев. Шифф ответил, что с радостью встретится с Плехве — и может быть в Петербурге уже этой осенью, — если российское правительство выполнит несколько условий. Отказавшись предстать перед Плеве в качестве «просителя», он потребовал прямого приглашения от министра внутренних дел. Он также отказался въезжать в Россию по специальному разрешению — правительство должно было отменить ограничения на въезд в страну американцев еврейского происхождения, прежде чем Шифф рассмотрит возможность въезда в страну.

Переговоры так и не были продолжены. В следующем месяце социалистический революционер бросил бомбу в карету Плеве, когда тот возвращался с еженедельной встречи с царем. Шифф назвал убийство Плеве уроком того, что «даже самые великие и могущественные, будь то отдельный человек или целая империя, не могут согрешить и остаться безнаказанными, и что рано или поздно правосудие свыше настигнет даже самые могущественные нации».

Российское правительство пыталось и другими способами заручиться сотрудничеством Шиффа и еврейских банкиров в его орбите. Примерно в то же время, когда Плехве сделал свое предложение по «черному каналу», Россия направила в Вашингтон в качестве своего финансового посланника Григория Виленкина. Член старой и богатой еврейской семьи в Санкт-Петербурге, Виленкин был взят из бюрократической среды в 1895 году Витте, который направил его в Лондон в поисках финансирования для содействия промышленному развитию России. Помимо еврейской родословной, Виленкин обладал еще одной верительной грамотой, полезной для его русских хозяев. Он был зятем Селигмана — женат на дочери Авраама Селигмана, Ирме.

Искушать Шиффа щедрыми финансовыми предложениями оказалось бесполезно — финансист оставался непоколебим в своем требовании, чтобы Россия предприняла конкретные шаги по реформированию своей антиеврейской политики, прежде чем он рассмотрит возможность оказания помощи. А до тех пор, прямо объяснял Шифф в письме Виленкину, «моя собственная фирма, занимающая более или менее ведущее положение в области финансов в Соединенных Штатах, считала своим долгом препятствовать благоприятному восприятию российских предложений до тех пор, пока Россия сохраняла свое суровое отношение к своим еврейским подданным и свою убийственную дискриминацию иностранных евреев».

Виленкин выпытывал у партнеров J. & W. Seligman & Co. информацию о Kuhn Loeb, в том числе о ее отношениях с J.P. Morgan & Co. (которая симпатизировала России). «Я бы сказал, что господа J.P. Morgan & Co. и Kuhn, Loeb & Co. не были дружны в течение многих лет, и их разногласия стали особенно острыми после инцидента, связанного с углом в акциях Northern Pacific и борьбой за контроль над этой компанией», — сказал Виленкину партнер Seligman Альберт Штраус. Он добавил, что, «к большому удивлению Уолл-стрит», обе компании объединили свои усилия в недавних выпусках облигаций, что свидетельствует о том, «что при наличии подходящего предложения эти два дома теперь могут быть побуждены к сотрудничеству».

Как и Kuhn Loeb, J. & W. Seligman & Co. отказалась участвовать в русском займе, но охотно сотрудничала с Виленкиным по другим вопросам, связанным с войной. Поработав в сфере государственных подрядов, производя униформу для армии США во время Гражданской войны, Селигманы теперь владели крупным пакетом акций филадельфийской судостроительной компании William Cramp & Sons, которая снабжала военно-морские флоты Соединенных Штатов и различных иностранных держав, включая Японию и Россию. Пока русские и японские линкоры сражались в водах вокруг Корейского полуострова, представители J. & W. Seligman & Co. добивались от Cramp & Sons заключения российских военно-морских контрактов. Виленкин — «Грейша» для Селигманов — и русский военный чиновник барон Петр Врангель служили посредниками для их правительства; в качестве отката J. & W. Seligman & Co. предлагала русским «комиссионные в размере двух с половиной процентов от закупочной цены судов, поставленных через вас».

Даже когда фирма стремилась к российскому бизнесу, а также проявляла интерес к контрактам с Японией, Альберт Штраус беспокоился о законности поставок военных кораблей воюющим сторонам в конфликте, в котором Соединенные Штаты не принимали ничью сторону. В начале декабря 1904 года он написал Генри Гроуву, президенту компании Cramp & Sons, интересуясь, не нужно ли «защитить себя в контракте» от «любого действия», которое может нарушить «законы о нейтралитете Соединенных Штатов». Штраус продолжал:

Я не знаю, каковы эти требования, но, возможно, отправка военного корабля в порт страны-покупателя без боеприпасов и без собственного экипажа не противоречит нашим законам. Мы не хотим вставлять никаких неприятных оговорок, если только это не будет абсолютно необходимо, чтобы уберечь нас от неприятностей. Излишне говорить, что он должен быть как можно более кратким и невинно сформулированным, насколько позволят обстоятельства.

В начале следующего года Гроув отправился в Санкт-Петербург, где обнаружил еще одного американского конкурента — сталелитейного магната Чарльза Шваба. Штраус узнал, что Шваб предложил принимать казначейские билеты в оплату от российского правительства, испытывающего недостаток наличности, и посоветовал Гроуву быть готовым к переговорам на аналогичной основе.

Когда Гроув приехал в Россию, страна находилась на ранней стадии революции. За несколько недель до этого императорская гвардия открыла огонь по демонстрантам, которые шли к его петербургскому дворцу, чтобы передать петицию с требованием прекратить войну и улучшить зарплаты и условия труда. Этот эпизод, в котором погибли сотни людей, зажег фитиль на пороховой бочке недовольства. В последующие месяцы крестьяне взбунтовались, миллионы рабочих устроили забастовки, в результате чего российская промышленность остановилась, а осажденный царь Николай II вынужден был бороться за контроль над империей, ведя все более непопулярную внешнюю войну.

В начале марта, пока продолжались переговоры Гроува, Япония вытеснила русскую армию из южной Маньчжурии в кульминации трехнедельного сражения, одного из самых кровопролитных в истории. Более 160 000 солдат с обеих сторон погибли в битве под Мукденом, которая предвещала окончательное поражение русской армии, которое произошло пару месяцев спустя, когда Япония уничтожила или захватила большую часть ее военно-морского флота в Цусимском сражении. Вооруженные силы разрушены, казна пуста, население бунтует, и Россия больше не в состоянии покупать новые корабли — и Шваб, и Селигманов остались без выгодных контрактов, которых они добивались.

Кредит России был подорван, но кредит Японии был как никогда силен. Через несколько недель после победы Японии под Мукденом компания Kuhn Loeb разместила очередной транш облигаций. Реакция была маниакальной. Прибыв на работу 29 марта 1905 года, сотрудники Kuhn Loeb пробивались сквозь плотную толпу, окружавшую вход в 52 William Street, двадцатиэтажное здание, которое фирма построила двумя годами ранее и где ее сверкающие новые офисы занимали весь первый этаж. Хаотичная сцена напоминала классическое ограбление банка, только в данном случае толпа жаждала не снять свои деньги, а отдать их ошеломленным клеркам Kuhn Loeb.

Шифф превозносил военные победы Японии, следя за ходом войны настолько внимательно, что отправил Такахаси сообщение о поражении России при Цусиме еще до того, как японский банкир узнал эту новость от собственного правительства. «Господин Шифф ликовал от радости по поводу значительных успехов нашего оружия», — рассказывал Такахаси.

В течение войны и сразу после ее окончания Kuhn Loeb выступил гарантом пяти японских займов на общую сумму 180 миллионов долларов. Это составило более 20 процентов расходов Японии в военное время. Правительства обеих сторон признали ключевую роль Шиффа. Еще до окончания войны японский император наградил его вторым орденом Священного сокровища, который вручается тем, кто оказал империи выдающиеся услуги. При этом Шифф заслужил особое презрение, которое царское правительство приберегало для своих самых отъявленных врагов. «Наше правительство никогда не простит и не забудет того, что сделал с нами этот еврей Шифф», — прорычал министр финансов России во время конфликта Владимир Коковцов спустя шесть лет после войны. «Он нанес нам страшный удар, оказав помощь нашему врагу, Японии, в самый критический момент нашей войны против Японии. Только благодаря ему Япония смогла получить заем в Америке. Он был одним из самых опасных людей, которых мы имели против нас за границей».

В марте 1905 года, когда Япония завершила разгром русской армии под Мукденом, президент Рузвельт тихо предложил посредничество между враждующими странами, хотя поначалу ни одна из сторон не была готова сесть за стол переговоров. В конце того же месяца, перед тем как исчезнуть в в пустыне Колорадо для неудачной шестинедельной охоты на медведя, Рузвельт пригласил на обед своего старого однокурсника по Гарварду Канэко Кентаро. Канеко, ныне японский дипломат, был направлен в Вашингтон во время войны благодаря своей давней дружбе с президентом. Канеко не мог не отметить непреднамеренный символизм предстоящей охоты Рузвельта. «Если вы убьете медведя, — прокомментировал он, — это будет предзнаменованием победы японского флота». Во время своей поездки Рузвельт убил не одного, а трех медведей. Японский флот, в свою очередь, уничтожил русский флот в Цусимском проливе в кульминационном сражении войны.

Через несколько дней после этой победы Япония дала понять, что готова принять предложение Рузвельта. Страна, тратившая деньги так быстро, как только могла их собрать, не могла долго продолжать финансировать конфликт. Финансовое положение России было еще более шатким. «Мы исчерпали все свои средства и потеряли кредит за границей», — вспоминал Витте в своих мемуарах. «Не было ни малейшей надежды на получение ни внутреннего, ни внешнего займа. Мы могли продолжать войну, только прибегнув к новым выпускам бумажных денег, то есть подготовив почву для полного финансового и, соответственно, экономического краха». В начале июня 1905 года царь Николай II, большая часть флота которого была потоплена или уничтожена у берегов Кореи, а внутри страны бушевала революция, сообщил американскому послу в России, что он тоже склонен к мирным переговорам. К июлю полномочные представители обеих сторон выбрали Портсмут, Нью-Гэмпшир, в качестве места проведения переговоров, которые должны были начаться в августе. (На самом деле переговоры проходили не в Портсмуте, а на военно-морской базе через реку Пискатакуа в Киттери, штат Мэн).

Царь Николай II назначил Витте главой российской делегации по вопросам мира. Обладая огромным ростом в шесть футов семь дюймов, Витте был не только физически внушительным, но и возвышенной политической фигурой в России, известной тем, что давал прямые, недвусмысленные советы. Это откровенное качество привязало его к Александру III, но раздражало его сына. Ярко выраженная оппозиция Витте империалистической политике Российской империи в Маньчжурии в 1903 году стоила ему должности министра финансов, с которой он был «продвинут» на роль председателя совета министров Николая, не имевшую реальных полномочий. Была только одна причина, по которой Николай выбрал Витте в качестве посланника России по вопросам мира: его лучшие кандидаты отказались от этой должности.

Витте, вторая жена которого приняла иудаизм, относился к евреям более благосклонно, чем многие высокопоставленные российские чиновники. Айк Селигман рассматривал назначение Витте как «обнадеживающий знак» — не только для установления мира, но и потому, что он был «дружелюбен к более либеральной политике в отношении русского народа и евреев». Селигман, Шифф, Оскар Страус и еще два видных американских еврея договорились о встрече с Витте во время мирной конференции, чтобы заступиться за своих русских собратьев, чье положение во время войны стало еще более тяжелым. Все чаще русские евреи сталкивались с вспышками насилия, включая погромы, спровоцированные ложным обвинением в том, что они вступили в союз с Японией. (На самом деле более тридцати тысяч евреев воевали за Россию во время конфликта.)

Внешне эта громкая встреча была посвящена правам человека, но в ней также присутствовал неизбежный финансовый подтекст. Часть миссии Витте в Соединенных Штатах включала в себя переговоры о займе для стабилизации экономического кризиса Российской империи. Столкнувшись с финансовым крахом, правительство Витте отчаянно пыталось прорвать блокаду, которую Шифф, Селигман и другие банкиры наложили на доступ России к американскому капиталу. Шифф и Селигман, тем временем, оставались непреклонны в своем намерении не сдаваться, пока Россия не изменит свою политику в отношении евреев.

Григорий Виленкин служил заместителем Витте в Портсмуте. В начале июля, еще до прибытия Витте в США, он встретился с Шиффом и Селигманом, чтобы проверить возможность получения российского займа в случае успеха мирных переговоров, предложив J.P. Morgan & Co., Kuhn Loeb и J. & W. Seligman & Co. выступить инициаторами выпуска облигаций. Позже в том же месяце Виленкин пригласил Айка Селигмана и Оскара Страуса на званый ужин, который он устраивал для нового посла России в США барона Романа Розена, где вновь зашла речь о займе. По словам Селигмана, во время беседы с послом они стремились «подготовить мысли Розена до приезда Витте по еврейскому вопросу, который так неразрывно связан с финансовым вопросом на этой стороне». В Портсмуте, отметил он, они намеревались «внушить [Витте] абсолютную необходимость более либерального отношения к русским евреям за границей как непременное условие открытия наших рынков для русских ценных бумаг».

Когда началась мирная конференция, Шифф уже находился в Новой Англии. Каждый август клан Шиффов и их свита прислуги с трудом переезжали из Си-Брайта в Бар-Харбор, штат Мэн; даже их лошади совершали это путешествие. Мало кто из евреев отдыхал в этом приморском анклаве, где у новоанглийских браминов, включая друга Шиффа Чарльза Элиота, президента Гарвардского университета, были свои летние коттеджи. Это говорило о статусе Шиффа и его уверенности в себе — он преодолел социальные барьеры, которые оттолкнули бы других людей его веры.

В Бар-Харборе Шифф с удовольствием гулял по прибрежным тропам и покорял вершины острова Маунт-Дезерт в том месте, которое впоследствии станет Национальным парком Акадия. Он всегда пытался уговорить кого-нибудь из внуков сопровождать его, и именно во время одного из таких походов Эдвард Варбург вспомнил «шокирующее откровение», увидев, как его аристократический дед, потусторонняя фигура в его воображении, мочится в лесу. «Он тоже должен был выполнять такие земные функции, а я считал его выше всего этого!»

В преддверии встречи с Витте Шифф признался в своих опасениях в письме к Филипу Коуэну, редактору газеты The American Hebrew. «Во-первых, — объяснил он, — потому что я знаю, что это не принесет пользы, а во-вторых, потому что я не хочу, чтобы говорили, что я пошел обсуждать русские финансы с г-ном Витте». Он продолжал: «Мы можем сделать только одно: нанести России как можно больше ударов, когда представится возможность, не принимать никаких обещаний в обмен на нашу помощь как банкиров, когда о ней попросят, и ничего не делать для России, пока она не предоставит гражданские права своим еврейским подданным».

Тем не менее 14 августа Шифф отбыл из Бар-Харбора в отель «Вентворт», обширный курортный комплекс за пределами Портсмута, где русская и японская делегации занимали противоположные крылья. В восемь тридцать вечера, после завершения еще одного напряженного дня переговоров, Витте принял Шиффа и его коллег-еврейских эмиссаров в своем двухкомнатном номере, где также присутствовали Виленкин, выступавший в качестве переводчика Витте, и барон Розен.

Шифф, фактический лидер группы, вошел первым. Еврейская делегация подняла вопрос о резне в Кишиневе, о том, как это нападение возмутило «цивилизованный мир», и заявила, что Россия не вернет себе расположение американского народа и не утихомирит разногласия внутри своих границ, пока не предоставит равные права своим еврейским гражданам. Даже когда его коллеги пытались смягчить его высказывания, Шифф не сдержался. Ткнув пальцем в Виленкина, он резко спросил Витте: «Скажите, пожалуйста, почему вы, как русский, имеете полные права в своей стране, а он, тоже русский, не имеет никаких?»

Витте не стал защищать антиеврейскую политику своего правительства, но при этом заявил, что «ужасы еврейской ситуации в России были представлены миру в несколько преувеличенном свете». Он согласился с тем, что антиеврейские ограничения должны быть сняты, но, по его мнению, это должно происходить постепенно. Слишком быстрые шаги, по его мнению, могут привести к внутренним потрясениям в Российской империи. Он утверждал, что евреи были лидерами революции и что от царя вряд ли можно ожидать улучшения условий для российских евреев, пока его трон находится в осаде. Он предложил Шиффу и его коллегам использовать свое влияние, чтобы убедить молодых евреев сохранять верность царю, который в таком случае с большей вероятностью поможет евреям.

«У нас нет такого влияния», — насмехается Шифф. «Влияние должно исходить изнутри, а не извне. И разве не вероятно, что молодые люди стали революционерами в надежде на то, что республика даст им справедливые законы, в которых им отказано под властью императора?»

«Революционеры не смогут добиться успеха, — отвечал Витте. «Когда-нибудь может быть установлена республика, но мы не доживем до этого дня, потому что Романовы будут править Россией по крайней мере еще сто лет». Витте, умерший в 1915 году, не дожил до падения дома Романовых, хотя оно наступило бы гораздо раньше, чем он предсказывал.

Еврейская делегация вышла из номера Витте ближе к полуночи. Их беседа продолжалась более трех часов. Шифф сделал заявление для представителей прессы, которые с нетерпением ждали подведения итогов: «Хотя обсуждение по своей природе не могло привести к каким-либо немедленным практическим результатам, присутствовавшие на конференции джентльмены… считают, что с течением времени и косвенно взаимный откровенный обмен мнениями и взглядами не может не привести к благоприятным последствиям».

Шифф отправил более полный отчет Филипу Коуэну из The American Hebrew. «Пожалуйста, не используйте мое имя в качестве информатора», — проинструктировал он журналиста.

Витте настроен наиболее либерально и сочувственно, но опасается, что все, кроме постепенного устранения инвалидности, неосуществимо. Мы искренне пытались внушить ему необходимость предоставления полных гражданских прав и без обиняков заявили, что если это не будет сделано, то постоянно растущее еврейское влияние в Америке будет направлено против России…. Мы чувствуем, что произвели впечатление на Витте лично. Окажет ли это какое-либо влияние на российское правительство, покажет будущее.

Как и опасался Шифф, газеты предположили, что на его широко разрекламированной встрече с Витте наверняка обсуждался вопрос о выпуске российских облигаций. Но и Шифф, и Селигман резко отрицали, что какие-либо финансовые вопросы обсуждались. «Не было ни малейшего намека на вопрос о финансировании каких-либо займов», — написал Селигман президенту Рузвельту через несколько дней после встречи с Витте. «Газеты сфабриковали этот вопрос из ничего, и в подобных сообщениях нет ни капли правды».

Но если тема финансирования России не обсуждалась в деталях, то в общих чертах она все же прозвучала. По словам Витте, Шифф повторил свое предупреждение о том, что если Россия не изменит своих взглядов, то он всеми силами будет стараться отказать империи в американском капитале. Русский не мог не восхититься бравадой Шиффа, хотя и считал поведение банкира временами антагонистичным, даже воинственным. «Я никогда прежде не встречал такого еврея, как Шифф», — вспоминал Витте много лет спустя.

Гордый, величественный, осознающий свою власть, он торжественно заявил мне, что до тех пор, пока царское правительство будет продолжать свою антиеврейскую политику, он приложит все усилия, чтобы сделать невозможным для России получение копейки в Соединенных Штатах. Он стукнул кулаком по столу и заявил, что правительству, потворствующему резне и бесчеловечным преследованиям по религиозным мотивам, нельзя доверять, что такое правительство — пятно на цивилизации и не может долго существовать, ибо несет в себе семена разрушения.

Шифф вернулся в Бар-Харбор и узнал, что в офис Kuhn Loeb на Манхэттене доставлена бомба, предназначенная для него. Она прибыла с утренней почтой, спрятанная в пакете, обернутом оливково-зеленой бумагой. Предполагаемый отправитель, чье имя было напечатано на внешней стороне посылки, сразу же привлек внимание клерка: Король Эдуард VII. Внутри находилась сосновая коробка с раздвижной крышкой, похожая на пенал. На коробке золочеными буквами было написано имя короля Эдуарда. Заподозрив неладное, клерк поднял крышку, вместо того чтобы сдвинуть ее, и, возможно, тем самым спас себе жизнь. Потенциальный террорист сконструировал грубое устройство таким образом, чтобы оно взрывалось при откидывании крышки, зажигало спички и цилиндр с порохом, который, в свою очередь, воспламенял пули 38-го калибра и свинцовые пули. Потянув крышку вверх, клерк невольно обезвредил импровизированную бомбу.

Когда репортеры пришли в офис Kuhn Loeb за комментариями, Отто Кан назвал письмо-бомбу розыгрышем. «В первую очередь, — сказал он,

Любой, кто хоть что-то понимает, знает, что мистер Шифф не открывает свою почту. Если бы вещь была действительно опасной и взорвалась, пострадал бы клерк, в чьи обязанности входит открывать почту. Кроме того, мистер Шифф находится в Бар-Харборе. Кроме того, если кто-то послал ее со злым умыслом, он должен был быть странным человеком, чтобы не знать, что тот факт, что на коробке написано имя короля Эдуарда VII, привлечет к ней внимание и вызовет подозрения. Однако я думаю, что это сделал какой-то практичный шутник. Конечно, я не вижу в этом особой шутки, но шутки бывают странными, а шутники — еще страннее.

В Бар-Харборе Шифф отнесся к покушению на свою жизнь, которое было совершено собственноручно, достаточно серьезно, чтобы выставить охрану у коттеджа Бан-и-Брин, где жила его семья.

Кто стоял за бомбой? Детектив нью-йоркской полиции, занимавшийся этим делом, предположил, что это «дело рук какого-то чудака, проигравшегося в спекуляциях на Уолл-стрит». Но время для взрыва было выбрано странное: он произошел сразу после встречи Шиффа с Витте. В некоторых сообщениях в прессе высказывалось предположение, что Шиффа выбрали мишенью из-за его финансовой блокады России. В то время Шифф не придал этому значения, но несколькими месяцами ранее он получил угрозу убийства от человека, который называл себя Зантисом Парозицем (очевидно, вымышленное имя) и утверждал, что он русский. Парозиц утверждал, что представляет группу, которую он окрестил «Тайным обществом угнетателей эгоистичных и жадных евреев Западного полушария», и заявлял, что ее задача — «убить любого еврея, занимающего видное положение или богатого… в Северной или Южной Америке».

Полиция так и не нашла виновного в заговоре с бомбой. Не удалось обнаружить и того, кто стоял за другой бомбой с письмом, оформленным как подарок к еврейскому Новому году, которая была перехвачена в следующем году, прежде чем попала к Шиффу. Газета New York Times сообщила, что устройство содержало «достаточно пороха, хлопка и нитроглицерина, чтобы взорвать дом».

В четыре часа дня 29 августа по всему Портсмуту раздалась какофония церковных колоколов, заводских свистков и сирен. Это были звуки мира. После почти месяца напряженных переговоров японская делегация объявила, что примет условия России. К удивлению Витте, Япония отказалась от своего требования о репарациях — одного из последних камней преткновения. По условиям договора Россия отказывалась от Ляодунского полуострова и своих железнодорожных интересов на нем, а также обе страны делили между собой спорный остров Сахалин, южная половина которого отходила Японии. Во второй половине дня Витте, выглядевший осунувшимся, но воодушевленным, был замечен обнимающим барона Розена и целующим посла в обе щеки.

За четыре дня до этого Шифф направил японскому полномочному представителю барону Комуре откровенное письмо, в котором подталкивал его правительство к заключению сделки с Россией. Он заверил Комуру, что Kuhn Loeb готов оказать Японии помощь независимо от результатов переговоров, но предупредил, что другие банкиры не будут благосклонно смотреть на решение о возобновлении войны и что «денежные рынки Соединенных Штатов, Англии и Германии… больше не будут готовы финансировать требования Японии в какой-либо значительной степени».

Узнав о наступлении мира, Шифф отправил Такахаси поздравительную телеграмму: «Банзай». В тот же день Шифф отправил еще одно сообщение — Джеймсу Стиллману, президенту Национального городского банка, где Шифф занимал место в совете директоров. На Уолл-стрит ходили слухи, что Стиллман подумывает о вступлении в российский кредитный синдикат, организованный J.P. Morgan & Co. Вежливо, но твердо Шифф дал понять, на чем он остановился. «Хотя я ни в коем случае не хочу вмешиваться в то, что можно считать интересами ваших акционеров, — писал он, — будет правильно, если я скажу вам, что если отчет верен, то самоуважение потребует моего выхода из совета директоров». Шифф был настолько категоричен против финансирования России, что когда эта тема была поднята на встрече ведущих нью-йоркских банкиров, он поднялся со своего кресла и объявил, что запрещает своей фирме иметь какие-либо дела с Россией не только при его жизни, но и навсегда, до тех пор, пока будет продолжаться ее антиеврейская политика.

Война Японии с Россией завершилась, но война Шиффа продолжалась. Когда во время их встречи в Портсмуте Витте попросил Шиффа использовать свое влияние, чтобы помочь умиротворить революцию, бушевавшую в его стране, Шифф откланялся, но Шифф не сказал, что он предпринял прямые шаги для разжигания восстания, грозившего свергнуть российское самодержавие. В месяцы, предшествовавшие Портсмутской мирной конференции и после нее, он финансировал пропагандистскую кампанию, направленную на то, чтобы посеять антицаристские настроения среди русских военнопленных в надежде, что эти солдаты, вернувшись домой, пополнят ряды революционеров.

Это было детище Джорджа Кеннана, журналиста, с которым Шифф подружился благодаря их общему участию в Обществе друзей русской свободы и его журнале «Свободная Россия». После начала войны Кеннан отправился в Японию, чтобы освещать конфликт для журнала Outlook. В начале поездки он вместе с другими иностранными корреспондентами посетил лагерь для заключенных в Мацуяме, организованный японским правительством, которое хотело показать всему миру, что оно гуманно обращается с русскими военнопленными. Кеннан взял интервью у некоторых заключенных, которые выразили одну основную жалобу: сокрушительная скука. Им нечего было делать, нечего читать. «Я готов читать даже кулинарные книги и арифметику, если они будут только на русском языке», — сказал ему один заключенный.

Возникла идея. Кеннан увидел возможность утешить русских солдат и одновременно просветить их относительно деспотических методов царя. Он добился от военного министерства Японии разрешения распространять среди русских военнопленных подрывную русскую литературу, в том числе либеральный журнал «Освобождение». Затем он написал в нью-йоркское отделение организации «Друзья русской свободы» с просьбой присылать ему все русскоязычные материалы, которые удастся собрать.

В июне 1905 года запрошенная литература прибыла в Токио вместе с доктором Николаем Расселом, которого «Друзья русской свободы» направили для наблюдения за пропагандистской кампанией. Настоящее имя Рассела — Николай Константинович Судзиловский. Ветеран-социалист, организатор революционной деятельности, он был вынужден бежать из России в 1870-х годах. Расселу было около пятидесяти лет, он был седобородым и в последнее время жил на Гавайях. Хотя он вырос на западе России и учился в медицинской школе в Киеве и Бухаресте, он безупречно говорил по-английски.

К концу войны Япония взяла в плен около семидесяти тысяч русских солдат, и Рассел немедленно приступил к распространению антицаристских брошюр по лагерям. Японцы разрешили харизматичному доктору устраивать массовые собрания, на которых он выступал перед большими группами заключенных.

Руссель также убедил японцев отпустить под его опеку политических заключенных, содержавшихся в русской колонии на острове Сахалин. Привлекая этих диссидентов для помощи в организации русских военнопленных, Руссель преумножал свои усилия. «У большинства из них не было ни денег, ни подходящей одежды, — вспоминал Кеннан о политических заключенных, — но благодаря влиятельному и богатому другу в Нью-Йорке, который финансировал наше предприятие, мы смогли снабдить их всем необходимым». Этим богатым меценатом был Шифф, который финансировал большую часть, если не всю работу Кеннана и Рассела, хотя его роль в разжигании революционного пыла среди русских солдат будет оставаться тайной более десяти лет.

По некоторым данным, пропагандистский блиц, финансируемый Шиффом, был необычайно эффективным. В конце 1905 года газета The New York Times сообщила (с некоторым явным преувеличением), что Рассел

Успех превзошел все ожидания, о чем свидетельствует тот факт, что он организовал под знаменем социализма почти всех русских солдат, взятых в плен японцами, которые сейчас находятся в лагерях в Японии в ожидании отправки на родину. Куда бы они ни отправились, следует ожидать, что люди из Японии будут действовать как закваска и что, как бы ни старались власти, они не смогут искоренить эффект пробуждения, которому подверглись пленные.

В частном письме Шиффу, написанном вскоре после того, как русская революция 1917 года окончательно свергла царя Николая II с престола, Кеннан поблагодарил его за

Вы оказали очень большую услугу делу человеческой свободы, финансируя пропаганду среди русских офицеров и солдат в тюремных лагерях Японии. Вы не только позволили посеять семена свободы, возможно, в сотне различных полков русской армии, но и дали возможность доктору Расселу и мне позаботиться обо всех русских политических заключенных, которых японцы освободили, когда завладели островом Сахалин. Расселу и мне позаботиться обо всех русских политических заключенных, которых японцы освободили, когда завладели островом Сахалин…. Все эти люди помогали нам в нашей революционной пропаганде, а затем вернулись либо в Россию, либо в Соединенные Штаты.

В руках конспирологов деятельность Шиффа в военное время — помощь в финансировании конфликта, финансирование революционной пропаганды и прозелитизма — стала сырой глиной для лепки гротескной мифологии якобы всемогущего банкира. В этой версии, с осколками правды, собранными для правдоподобности портрета, наполненного ложью и домыслами, Шифф, которого иногда идентифицируют как члена Иллюминатов или, возможно, масона тридцать третьей степени, был безжалостным крестным отцом русской революции; он был тайным финансовым ангелом Леона Троцкого и Владимира Ленина, который не только организовал коммунистический захват России, но и лично отдал приказ о казни русской царской семьи, находившейся в заложниках во время второй русской революции, разворачивавшейся во время Первой мировой войны. Из десятилетия в десятилетие детали заговора менялись, но неизменной оставалась опасная ложь, лежащая в его основе: еврейский банкир был тайным хореографом событий, изменивших мир.

Теории заговора Шиффа перекликались с темами «Протоколов сионских старейшин» — мистификационного текста, в котором якобы подробно излагалась еврейская программа по установлению мирового контроля, в том числе путем разжигания различных форм гражданских и экономических беспорядков. Не случайно первые полные версии «Протоколов» — части были напечатаны в 1903 году — были опубликованы в 1905 и 1906 годах, когда союзники российской монархии пытались обвинить евреев в унизительном поражении империи в русско-японской войне и вызванном ею внутреннем хаосе.

К осени 1905 года революция оказала достаточное давление на царя Николая II, и он, наконец, согласился с требованиями о создании конституционного правительства. 17 октября он издал Октябрьский манифест — документ, на который большое влияние оказал Витте, — в котором обещал провести политические реформы, включая создание конституции, которая защищала бы гражданские права всех россиян (включая евреев), и создание парламента, Думы, которая утверждала бы все новые законы. Николай назначил Витте первым премьер-министром России с задачей управлять этим переходным периодом и умиротворить внутренние разногласия в стране.

Едва Россия сделала первые шаги к политическим реформам, как на улицах еврейских анклавов вновь полилась кровь. Истощенная войной экономика в сочетании с обещанием равных прав для евреев и ошибочной верой в то, что они были причиной российских трудностей, вызвали лесной пожар антиеврейского насилия, охвативший все Палестинское поселение. Члены «Черной сотни», ультранационалистической группы, возникшей во время революции для защиты российской монархии, часто подстрекали к нападениям, используя фальшивые «Протоколы» для оправдания антиеврейских бесчинств. На следующий день после того, как царь издал Октябрьский манифест, в Одессе, портовом городе на Черном море, где евреи составляли более четверти населения, разразилась ужасающая четырехдневная оргия насилия. По некоторым оценкам, число погибших достигало восьмисот человек. Число раненых исчислялось тысячами.

«Американский народ потрясен зверствами в Одессе и других местах», — написал Шифф в телеграмме Витте. «Ни одно правительство не должно рассчитывать на моральную поддержку других стран, если оно при любых условиях допускает продолжение подобной ситуации».

Витте ответил, что его правительство «в ужасе от этих бесчинств», но отметил, что в стране, находящейся в таком «возбужденном состоянии, местные власти часто бессильны».

Шифф, лорд Ротшильд и другие еврейские лидеры обсуждали, как справиться с кризисом, и координировали свои действия. Днем 7 ноября 1905 года Шифф и Оскар Страус созвали массовое собрание в храме Эману-Эль, где были представлены все разрозненные фракции нью-йоркского еврейства: социалисты Нижнего Ист-Сайда, сионисты, ратующие за создание суверенного еврейского государства, и, конечно же, элита верхнего города. Шифф зачитал вслух ужасающие телеграммы, полученные им из России. «Кабелеграммы говорят громче слов», — заявил Шифф. «Настало время действовать».

Вместе со Страусом и Сайрусом Сульцбергером, филадельфийским купцом и филантропом, Шифф основал Комитет помощи пострадавшим от русской резни и с головой ушел в работу, которую он делал лучше всего, будь то на Уолл-стрит или в общинных делах: сбор денег. Он немедленно внес 50 000 долларов в фонд помощи, который, по его мнению, должен был помочь не только евреям, но и всем жертвам русской резни, и комитет разослал по всей стране более четырнадцатисот телеграмм с просьбой о пожертвованиях. В течение нескольких недель фонд перевалил за миллион долларов.

Но достаточно ли денег? Преисполненный негодования и отчаяния, Шифф вновь обратился с пламенной мольбой к президенту Рузвельту, на этот раз зайдя так далеко, что посоветовал Соединенным Штатам напрямую вмешаться, чтобы остановить русское насилие, и призвал президента обратиться к Конгрессу за одобрением «для принятия таких мер, которые могут оказаться целесообразными». Он утверждал, что если Соединенные Штаты были оправданы, придя на помощь угнетенным кубинцам во время испано-американской войны, то «разве перед лицом ужасов, которые сейчас происходят в России и которые, как заявляет само ее правительство, оно бессильно предотвратить, долг цивилизованного мира не состоит в том, чтобы вмешаться?»

Едва сдерживая свое раздражение по отношению к вспыльчивому банкиру, Рузвельт заявил Шиффу, что его рекомендация «сделает правительство Соединенных Штатов смешным» и, скорее всего, приведет к обратному результату, навредив не только евреям России, но и евреям Соединенных Штатов. «Я глубоко убежден, — сказал Рузвельт Шиффу, — что в национальных делах мы должны действовать в соответствии с пословицей равнин, когда я занимался ранчо: «Никогда не рисуй, если не собираешься стрелять».

Пик русской революции пришелся на осень 1905 года, а затем она начала медленно затухать. После нее царь сохранил свою власть, а положение российских евреев — несмотря на обещания равенства — оставалось таким же непрочным, как и прежде. Вспышки насилия продолжались, в итоге тысячи людей погибли, получили ранения и лишились собственности. По мере того как в России восстанавливался политический статус-кво, Шифф и его союзники начали пересматривать свою тактику. Прежний подход еврейской общины к кризисным ситуациям — митинги протеста, сбор средств, заступничество хорошо знакомых евреев перед политическими лидерами — больше не казался адекватным.

Собравшись в декабре 1905 года, члены «Странников» обсудили создание новой организации, призванной защищать права евреев, где бы они ни оказались под угрозой. Группа должна была согласовывать усилия по оказанию помощи и защите прав евреев в разветвленной сети еврейских групп помощи и выступать от имени всего американского еврейства. Несколько недель спустя на страницах журнала The American Hebrew Сайрус Адлер сформулировал их видение, написав, что «дела евреев во всем мире настолько важны, что делают необходимым и желательным существование в Соединенных Штатах национальной еврейской организации, которая в случае необходимости могла бы сотрудничать с аналогичными организациями в других странах для обеспечения благополучия евреев в других местах.»

Вечером 3 февраля 1906 года еврейские лидеры со всей страны собрались в конференц-зале здания Еврейской благотворительной организации на Второй авеню, чтобы обсудить это предложение. Наряду с Шиффом и представителями элиты Верхнего Ист-Сайда, среди участников были Джулиан Мак, судья окружного суда из Чикаго, сионистский раввин Иуда Магнес, Адольф Краус из «Бнай Брит» и Сайрус Сульцбергер (чей сын, Артур Хейс, после женитьбы на единственной дочери Адольфа Очса станет издателем «Нью-Йорк Таймс»).

Концепция создания комитета, представляющего интересы раздробленной еврейской общины Америки, вызывала споры. Некоторые беспокоились, что создание еврейского лобби рискует подогреть давнее и пагубное обвинение в том, что евреи существуют как государство в государстве, лояльное не к странам, где они живут, а к своему собственному народу. Они опасались поднять «еврейский вопрос» на собственном заднем дворе. Но продолжающийся кризис в России в конечном итоге перевесил опасения разжечь антисемитизм.

Шифф решительно поддержал идею создания центрального комитета, отчасти потому, что считал, что это снимет с него часть обязательств. Работа по сбору средств после одесского погрома, в значительной степени предпринятая Шиффом и еще двумя людьми, оставила у него чувство горечи. За свой труд он получил мало благодарности, но много жалоб на то, как и куда были потрачены средства.

Организация, возникшая в результате этой встречи и других обсуждений в последующие месяцы, была названа Американским еврейским комитетом. Появившись на сцене в тот момент, когда еврейский народ столкнулся с целым рядом угроз своему выживанию в ближайшие десятилетия, он станет единственной силой в борьбе с преследованиями евреев — и Шифф, не снимая с себя бремени лидерства, станет единственной силой внутри этой организации.

После окончания войны, когда темные тучи кризиса распространились за границу, Шифф также заметил тревожные предвестники ближе к дому. Национальная экономика после многолетнего бума, подпитываемого бешеной индустриализацией, строительством железных дорог и реструктуризацией, демонстрировала признаки спада. По всей стране нарастали популистские настроения, объединявшие общественность против корпоративных титанов, которым, казалось, принадлежало столько богатства и неподотчетной власти.

После выборов 1904 года Рузвельт получил мандат на агрессивное продолжение корпоративных реформ, начатых им во время неполного срока, который он унаследовал от Маккинли. Он заявлял о своей решительной программе, направленной на ликвидацию монополистических комбинаций и искоренение корпоративных злоупотреблений, — крестовый поход, который больше нельзя было игнорировать или отвергать. В начале 1906 года, во время той же речи, в которой он ввел в обиход термин muckraker, Рузвельт заявил, что «национальное правительство должно в той или иной форме осуществлять надзор за корпорациями, занимающимися межгосударственным бизнесом». А в отрывке, который прозвучал зловещим аккордом на усеянной особняками Пятой авеню, известной как улица Миллионеров, Рузвельт сказал: «Мы должны самым резким образом различать удачные и неудачные удачи; удачи, полученные в результате оказания больших услуг обществу в целом, и удачи, полученные во зло, если они не выходят за рамки простой юридической честности». Разумеется, никакая благотворительность при расходовании таких состояний ни в коей мере не компенсирует нечестность при их зарабатывании».

Шифф, который считал, что корпоративные излишества должны быть обузданы, но беспокоился о том, как далеко может зайти администрация Рузвельта, знал, что не стоит пренебрегать риторикой президента. Та же ковбойская мудрость, которая подсказывала Рузвельту, что он не должен давать жесткий ответ на русское варварство, которого желал Шифф, также подсказывала, что он не делает пустых угроз в адрес корпораций.

Глава 17. ЛИГА УНИЧТОЖЕНИЯ ГАРРИМАНА

В январе 1907 года Айк Селигман дал длинное интервью газете Los Angeles Times и с удивительной откровенностью поведал о мошеннической природе Уолл-стрит и непрочном состоянии американской судьбы. На нем было черное пальто, полосатые брюки и лимонного цвета шлепанцы. На вид худой и старше своих пятидесяти одного года, он лишь отдаленно напоминал спортсмена из колледжа, которым был когда-то.

«Есть ли у человека, не имеющего информации о целях важных спекулянтов, возможность сделать деньги на Уолл-стрит?» — спросил репортер.

Селигман обдумал вопрос. «У него есть один шанс выиграть против четырех или пяти шансов проиграть», — ответил он.

Один широко известный биржевой оператор, не раз становившийся творцом рынка, заявил, что, зная все о намерениях своих конкурентов на улицах, он считает себя счастливчиком, если выигрывает четыре раза из семи. Ягненок», как его называют, который ничего не знает и является нищим среди королей, может определить свое будущее на основе этой гипотезы.

«Борьба за богатство становится почти тревожной», — размышляет он. «Состоятельные люди больше не довольствуются лошадьми. У них должны быть автомобили….Мужчины должны делать деньги, чтобы не отставать от парада, и дикая погоня за ними богатых, и манера их жизни ускорили шаг всей нации, пока все, почти все, не перешли на бег.»

Инквизиторы конгресса и следственные комиссии штатов все чаще преследовали корпоративных гигантов, возглавлявших финансовую гонку. Goldman Sachs и Lehman Brothers, еще не вошедшие в высший эшелон американских инвестиционных банков, пока что оставались вне фронта политических бурь, окружавших некоторых их друзей и конкурентов. Фирма Айка Селигмана, отстающая от лидеров Уолл-стрит, получала слишком мало крупных сделок, чтобы вызвать большой скандал. Но Kuhn Loeb, после борьбы с Northern Pacific, стала олицетворением той финансовой силы, которую Рузвельт и другие политики считали столь опасной. Гарриман, ставший одним из самых важных клиентов партнерства, был магнитом для споров. Более того, казалось, что он сталкивается с ними с головой. Отчасти благодаря тесной связи с Гарриманом Джейкоб Шифф и Kuhn Loeb пережили бурный период проверок и скандалов.

26 февраля 1906 года обычно немногословная компания Kuhn Loeb выступила с неожиданным заявлением. Партнеры фирмы массово ушли в отставку со своих постов директоров железных дорог. Репортеры, посетившие 52 William Street в поисках дополнительных комментариев старшего партнера фирмы по поводу этого переломного события, обнаружили бы, что Шифф недоступен для интервью. В тот момент он находился за тысячи миль от Нью-Йорка, пробираясь на запад через заснеженные равнины Юты на частном поезде, предоставленном компанией Union Pacific (из правления которой он только что вышел); Чтобы гарантировать, что во время его путешествия не будет упущено ни одной комфортной или кулинарной детали, железная дорога также направила своего помощника суперинтенданта по обслуживанию столовых, чтобы лично обслужить Шиффа и его компанию, в которую входили его жена Тереза, их племянник Эрнст Шифф, их родственники Нойстадты и старый деловой партнер Джейкоба Генри Бадж в сопровождении своей жены Эммы. Они направлялись в Сан-Франциско, где должны были сесть на пароход и отправиться в конечный пункт назначения: Япония.

Kuhn Loeb объяснила свой внезапный отход от управления более чем дюжиной железных дорог «постоянно растущими трудностями, которые испытывают члены фирмы в удовлетворении потребностей собственного бизнеса». Однако такое обоснование казалось любопытным, учитывая, что партнеры Kuhn Loeb не отказались от директорства в различных банках, трастовых компаниях и других концернах. Они просто отошли от дел на железной дороге. Подозрительным было и время: столь радикальный шаг был предпринят на волне скандала, который преследовал Шиффа и его главного клиента, Э. Х. Гарримана, в течение последнего года.

Конфликт начался с борьбы за корпоративный контроль над крупнейшим в стране страховщиком Equitable Life Assurance Society, где Шифф и Гарриман занимали места в совете директоров. Джеймс Александер, президент компании, разжег конфликт, когда попытался отстранить от управления Джеймса Хейзена Хайда, сына-дилетанта и наследника покойного основателя и главного акционера Equitable Генри Б. Хайда. За каждым из соперников образовались группировки, и спор быстро перекинулся из зала заседаний совета директоров на первые полосы нью-йоркских ежедневных газет, где каждая сторона вываливала на жаждущих журналистов компромат о корпоративных злоупотреблениях другой стороны. Нечаянно обнажив сомнительную практику в нерегулируемой страховой отрасли, враждующие члены совета директоров спровоцировали расследование специального комитета, созданного законодательным собранием Нью-Йорка и возглавляемого сенатором-республиканцем Уильямом В. Армстронгом из Рочестера.

Поскольку страховщики контролировали огромные капиталы — активы Equitable составляли около 380 миллионов долларов, — они все чаще устанавливали уютные отношения с инвестиционными банками. Такие фирмы, как Kuhn Loeb и J.P. Morgan, полагались на капитал страховых компаний для финансирования некоторых из своих крупнейших сделок, и они также считали страховщиков одними из лучших клиентов для крупных пакетов корпоративных ценных бумаг. В то же время руководители и директора страховых компаний часто использовали корпоративные ресурсы для участия в биржевых спекуляциях и финансирования личных инвестиций, рискуя при этом вкладами страхователей.

Генри Хайд, управляющий Equitable, использовал капитал, находящийся в его ведении, для выдачи «сладких» кредитов, которые он и его союзники направляли в инвестиционные синдикаты. В некоторых случаях они продавали ценные бумаги, купленные на деньги Equitable, обратно страховой компании с премией. Эта практика продолжалась и после смерти Хайда, хотя его сын, по слухам, пошел еще дальше, расхищая корпоративную казну для финансирования пышных званых вечеров.

До начала противостояния между Александром и Джеймсом Хайдом Гарриман не имел практически никакого отношения к Equitable, кроме участия в заседаниях совета директоров, но к тому времени, когда пыль рассеялась, он стал одним из главных злодеев скандала. Отто Кан позже качал головой по поводу решения Гарримана ввязаться в борьбу. «Не было ни малейшей причины, по которой он должен был быть втянут в яростное и ожесточенное состязание… но он вскочил на обе ноги и принялся за дело с такой энергией, что в конце концов стал едва ли не главной и, вероятно, самой атакуемой фигурой конфликта».

Гарриман выступил против захвата власти Александром, хотя и не совсем на стороне Хайда. Он решил, что лучший способ навести порядок в компании — это самому взять бразды правления в свои руки. И он добивался этой цели в манере, явно присущей Гарриману, то есть без всякого изящества. Во время слушаний в комитете Армстронга инвестор Томас Форчун Райан, который незаметно выкупил акции Hyde Equitable, когда страховой магнат наконец понял, что сохранять контроль над компанией бесполезно, рассказал об одной памятной встрече с Гарриманом, во время которой магнат практически приказал ему отдать половину своих акций. Когда Райан отказался, Гарриман пригрозил использовать против него все свое политическое влияние, если тот не согласится. Газеты изображали Гарримана безжалостным корпоративным варваром, стремящимся завладеть Equitable, возможно, в качестве первого шага к установлению своего контроля над страховой индустрией, как он контролировал железные дороги.

Схватка с Equitable также оказалась для Шиффа тяжелой, хотя и по другим причинам. Он столкнулся с обвинениями в том, что его фирма получила неправомерную прибыль от продажи облигаций Equitable, выступая одновременно в роли покупателя и продавца благодаря тому, что он был партнером Kuhn Loeb и членом финансового комитета страховой фирмы. Усугубляя этические проблемы, Шифф и его партнеры были директорами железнодорожных компаний, акции которых Kuhn Loeb продала Equitable. Из-за конфликта интересов Шиффа сенатор-республиканец от штата Саратога Эдгар Т. Брэкетт обратился к генеральному прокурору Нью-Йорка с просьбой исключить Шиффа из совета директоров Equitable.

Попав под обстрел, Шифф написал Тедди Рузвельту, который следил за скандалом, желая заверить президента, что «далеко не сделал ничего такого, что могло бы вызвать критику моей фирмы или меня, истинная история наших отношений с Equitable Society такова, что у нас есть все основания гордиться ею».

Шифф также связался с Адольфом Охсом из The New York Times и попросил его помочь опровергнуть обвинения в финансовых нарушениях, выдвинутые против него. Почти десять лет назад Шифф, инвестор газеты, помог Охсу получить контроль над «Таймс», порекомендовав его в качестве возможного покупателя борющейся с трудностями широкой газеты. С тех пор Охс привык к частым письмам Шиффа, написанным торопливой скорописью и содержащим непрошеные отзывы об освещении событий в газете. Чаще всего в этих записках содержалась просьба к «Таймс» больше освещать трагедии, постигшие их народы в России и Румынии, хотя иногда Шифф предоставлял Очсу вне протокола информацию о своих собственных громких сделках. (После завершения сделки по покупке Union Pacific Шифф в частном порядке предоставил Очсу подробный финансовый отчет о сделке и заметил, что «масштабы этой операции оправдывают редакционный комментарий, поскольку я считаю, что в этой стране нет ни одной подобной сделки»).

Отношения между издателем и банкиром, чье имя часто появлялось на страницах «Таймс», порой были непростыми. Так, в октябре 1904 года, когда дело Equitable еще кипело, между ними произошла ссора из-за статьи о железнодорожной сделке, посредником в которой выступил Kuhn Loeb. «Уже давно Уолл-стрит не была так разочарована исходом какой-либо сделки», — сообщала газета Times, отмечая, что некоторые акционеры не получили обещанных им в ходе переговоров уступок. Возможно, потому, что он чувствовал, что его честность уже находится под угрозой из-за неразберихи с Equitable, Шифф был крайне возмущен этой статьей, хотя в ней даже не называлась его фирма. Он в ярости вырезал статью из утренней газеты и отправил ее Очсу вместе с гневной запиской, в которой осуждал статью как «бесцеремонное и совершенно необоснованное, если не сказать клеветническое, нападение на добрую волю моей фирмы». И он ответил собственным выпадом, написав, что «общеизвестно, что тот, кто проявил к вам личную добрую волю, в ответ в определенное время подвергся злословию в N.Y. Times». Возмущенный, Очс ответил в тот же день, написав, что он «потрясен, поражен до глубины души, что даже в гневе вы должны настолько забыть о себе, чтобы написать мне так, как вы это делаете».

В течение следующих нескольких месяцев мужчины практически игнорировали друг друга в обществе, пока наконец Шифф не предложил оливковую ветвь. «Я полагаю, что вам так же неприятно, как и мне, что, встречаясь время от времени, мы должны быть чужими друг другу, и хотя пересмотр причин, приведших к нашему отчуждению, не принесет пользы, я вполне готов, если вы согласны, восстановить наши прежние отношения», — написал он Очсу.

Прошел всего месяц с момента их сближения, когда Шифф написал Очсу, несколько ехидно, о скандале с Equitable. Неужели «Таймс» ничего не скажет в мою защиту от нападок на меня…?» задался вопросом Шифф. «Думаю, все понимают, что эти обвинения необоснованны и несерьезны, но я не собираюсь ничего говорить в свою защиту, и если уважаемая пресса позволит очернить характер человека, который пытается вести праведную жизнь… тем хуже для прессы и общественного мнения, которое она представляет». На следующий день появилась благоприятная редакционная статья, в которой говорилось, что отстранение «Шиффа от любой роли или влияния в управлении Equitable представляется необоснованным. Это, как нам кажется, заходит слишком далеко.

«Мистер Шифф — один из первых финансистов в этом великом денежном центре», — продолжала редакционная статья. «Его опыт, способности, знание рынка инвестиций и честность сделают его, как мы полагаем, весьма желательным дополнением к дирекции любой финансовой корпорации.»

Тем не менее, Шифф вскоре вышел из состава совета директоров Equitable, так как барабанный бой скандала становился все громче. Вскоре за ним последовал Гарриман.

В конце сентября 1905 года Шифф предстал перед комитетом Армстронга и был допрошен его советником Чарльзом Эвансом Хьюзом, чья роль в громком расследовании стала стартовой площадкой для его политической карьеры, приведя его к должности губернатора Нью-Йорка, государственного секретаря и члена Верховного суда США. «Я не сознаю, что, будучи директором Equitable Life Assurance Society, когда-либо совершил какой-либо проступок», — заявил Шифф. «Возможно, я допустил какое-то упущение. Это дело задней мысли, а не предвидения, но моя совесть освобождает меня от всякой вины». Он признал, что за пять лет продал Equitable акций и облигаций на 33 миллиона долларов, что составило примерно одну шестую часть ценных бумаг, приобретенных компанией. А чтобы вписать эту цифру в контекст, он раскрыл еще одно число, которое показало ошеломляющий размах его бизнеса. В период с 1900 по 1905 год Kuhn Loeb продала ценных бумаг почти на 1,4 миллиарда долларов.

В начале следующего года комитет опубликовал отчет, призывающий к масштабной реформе страховой отрасли. В нем рекомендовалось резко ограничить виды инвестиций, которые могут делать страховые компании и их корпоративные директора, а также запретить их участие в инвестиционных синдикатах. Сообщение о выводах комитета появилось в утренних газетах 22 февраля 1906 года — в этот день внуки Шиффа и их родители торжественно собрались в доме 965 по Пятой авеню, чтобы проводить Якоба и Терезу в их дальневосточное путешествие. Через четыре дня после этого компания Kuhn Loeb объявила, что ее партнеры больше не будут входить в советы директоров железных дорог. Несомненно, отчасти это была реакция на дело Equitable, в котором железнодорожные связи Шиффа и его партнеров стали проблемой, но этот шаг был также дальновидным, упреждающим попытку снять вопросы о конфликте интересов, которые должны были возникнуть во время зарождающихся регулятивных усилий администрации Рузвельта, нацеленных на непутевых железных дорог. Лорд Натаниэль Ротшильд прокомментировал безупречное время поездки Шиффа в ехидном письме к своим парижским кузенам, отметив, что его «заслуженный отпуск» также позволил ему «отсутствовать в Нью-Йорке до тех пор, пока президент Рузвельт не наведет справки о железных дорогах».

Решив обуздать непокорных железнодорожных титанов, Рузвельт обратился к Межгосударственной торговой комиссии, некогда беззубому регулятивному органу, над укреплением полномочий которого работала его администрация. В начале 1906 года ICC начала проводить слушания по железнодорожным тарифам, слияниям и другим практикам в отрасли — расследование, которое в конечном итоге сфокусируется на партнере Шиффа по железнодорожной гегемонии: Гарриману.

Не обращая внимания на множащиеся вокруг него опасности, Гарриман был занят планом, более амбициозным, чем все, что он вынашивал за свою карьеру. Он контролировал крупнейшую в Соединенных Штатах сеть железных дорог — двадцать пять тысяч миль путей, протянувшихся паутиной по всей стране. Но в его планах было еще большее царство: транспортная сеть, опоясывающая весь земной шар.

Победа Японии в Русско-японской войне и тесные связи, которые Шифф установил с ее благодарным правительством, дали ему возможность сделать свой ход. В результате Портсмутских переговоров Япония приобрела у России (с некоторыми условиями) южную ветку Китайской Восточной железной дороги, протянувшуюся от города Харбина на северо-востоке Китая до Порт-Артура на южной оконечности Ляодунского полуострова. Гарриман рассматривал получение контроля над железной дорогой, которую Япония переименовала в Южно-Маньчжурскую железную дорогу, как первый шаг к осуществлению своего замысла. Как он объяснил ошарашенному министру США в Японии Ллойду Грискому, «если я смогу получить контроль над Южно-Маньчжурской железной дорогой у Японии, я куплю у России Китайскую Восточную, приобрету пути по Транссибу до Балтики и организую линию пароходов в Соединенные Штаты. Затем я смогу подключиться к американским трансконтинентальным линиям и объединить Тихоокеанскую почту и японские транстихоокеанские пароходы. Это будет самая чудесная транспортная система в мире. Мы опояшем всю землю».

Гарриман не терял времени, пытаясь воплотить свою идею в жизнь. В середине августа 1905 года, когда российская и японская мирные делегации еще дорабатывали условия перемирия, он отплыл в Иокогаму. Его отношения с Шиффом открыли двери для ключевых японских чиновников, и осенью Гарриман отправился домой, заключив предварительное соглашение о совместном владении Южно-Маньчжурской железной дорогой с правительством Японии. Но эта предварительная сделка вскоре сорвалась. Вернувшись в Японию через несколько дней после отъезда Гарримана, министр иностранных дел барон Комура, который вел переговоры по Портсмутскому договору, отметил, что партнерство с Гарриманом было в лучшем случае преждевременным, поскольку детали передачи железной дороги еще нужно было согласовать с Китаем, через территорию которого проходила железная дорога. Сделка с Гарриманом также казалась неразумной по политическим причинам. Неспособность Японии добиться выплаты репараций в Портсмуте взбудоражила общественность до такой степени, что в Токио начались беспорядки. Участие американского железнодорожного магната в строительстве железной дороги — одна из немногих ощутимых уступок, которые получила Япония, — рисковало еще больше разозлить население. Пока Гарриман плыл в сторону Сан-Франциско, мысленно прикидывая шахматные ходы, которые сделают его мировым транспортным титаном, он получил телеграмму, в которой говорилось, что сделка приостановлена.

Спустя несколько месяцев Шифф отправился в собственное путешествие в Японию — длительный отпуск, который банкир использовал для укрепления деловых связей, налаженных им за два предыдущих года. После семнадцатидневного путешествия на борту судна SS Manchuria он и его спутники причалили в Иокогаме 25 марта 1906 года.

Шиффа приняли в Японии как знаменитость, и на протяжении всей его шестинедельной поездки в местных газетах почти ежедневно появлялись статьи о его приездах и отъездах. Каждый день в его честь устраивались новые торжества или званые обеды, Шиффа чествовали дипломаты и высокопоставленные лица, финансисты и министры правительства, его возили с одной встречи на высшем уровне на другую. По поручению Гарримана Шифф пытался возобновить переговоры о строительстве Южно-Маньчжурской железной дороги. В сопровождении Такахаси Корэкиё он в течение двух часов встречался с премьер-министром страны, чтобы обсудить железную дорогу и другие японские финансовые вопросы. Премьер-министр, записал Шифф в своем дневнике, «уверяет меня, что взгляды, которые я высказываю, во многом сблизятся с его собственными, в частности, в отношении финансирования Маньчжурской железной дороги и порядка ее контроля со стороны Японии и Китая». Однако ему не удалось добиться значительного прогресса в спасении сделки из бюрократического тупика.

Во время своего визита Шифф общался практически со всеми политическими деятелями, которые играли или могли сыграть центральную роль в становлении современной Японии, укрепляя связи Kuhn Loeb с этой страной, переживавшей промышленное пробуждение. Друг Шиффа Такахаси в последующие годы станет министром финансов Японии и дважды премьер-министром. Но самая важная аудиенция Шиффа состоялась через несколько дней его поездки, когда его провели через ворота императорского дворца для встречи с императором Мэйдзи, который наблюдал за драматическим превращением Японии из изолированного сегуната в зарождающуюся капиталистическую сверхдержаву.

«Император протягивает мне руку и приветствует в Японии, говоря, что он слышал о той важной помощи, которую я оказал нации в критический момент, и что он рад возможности лично поблагодарить меня за это», — вспоминает Шифф об их встрече. «Я ответил, что мои заслуги были переоценены, но с самого начала я и мои соратники, веря в праведность дела Японии, когда у нас появилась возможность практически доказать свою симпатию, с радостью приняли ее». Император наградил Шиффа орденом Восходящего солнца, повысив низшую награду, которую финансист получил в предыдущем году, до одной из высших наград, присуждаемых японским правительством.

Благодарность японцев к Шиффу распространялась не только на правящий класс страны, как он обнаружил однажды, посетив дантиста в Токио. Поставив Шиффу временную пломбу, дантист поначалу отказался принимать оплату. «По всей Японии я обнаружил, что люди, которые слышали обо мне, стремятся оказать мне любую услугу, какую только могут; это действительно трогательно — признательность и благодарность этих людей», — написал Шифф в своем дневнике.

Легенда Шиффа глубоко вошла в национальное сознание Японии, настолько, что спустя семьдесят лет к партнерам Kuhn Loeb по-прежнему с благоговением относились японские банкиры, хорошо знакомые с наследием Шиффа. В 1972 году капеллан ВВС США, служивший в Японии, написал Долли Шифф о магическом эффекте, который имя ее деда произвело в стране. «Трудно описать, как много значил для меня Джейкоб Шифф за четыре года моего пребывания в Японии», — писал он.

Как талисман, это имя открывало передо мной двери и сердца от Вакканай на крайнем холодном севере до южной оконечности Кюсю. Три года назад, во время посещения деревни айнов (аборигенов) на Хоккайдо, группа японских студентов сделала пренебрежительные замечания, указывая на мою форму ВВС. Я подошел к группе и сказал: «Ватакуши ва Юдая дзин десу» — «Я еврей». Это остановило их. Тогда я добавил, что я из того же народа, что и Джейкоб Шифф. Следующим ответом был зажигательный набор из трех банзаев. Затем меня угостили газировкой и устроили грандиозную экскурсию по деревне и музею — все расходы оплачены.

В 2012 году Дэвид Шифф, правнук Якова, был удивлен, получив письмо от заместителя главы миссии Японии в Нью-Йорке, в котором он представлялся и просил о встрече: «Япония никогда не забывала доброту, проявленную вашим прадедом к японскому народу в разгар русско-японской войны. В час серьезнейшей национальной опасности Ваш прадед пошел на большой риск, проявив доверие к нашему народу и правительству, и мы навсегда останемся благодарны ему».

Известность Шиффа в Японии повлияла на отношение ее жителей к евреям глубоким и неожиданным образом, в том числе укрепив стереотипы о финансовом могуществе евреев, содержащиеся в развенчанных и дискредитированных «Протоколах старейшин Сиона». Его сложное наследие в стране никогда не проявлялось так ярко, как в преддверии Второй мировой войны, когда Япония спасла тысячи еврейских жизней, предоставив временное убежище беженцам, бежавшим из Европы. Благоприятная политика страны по отношению к евреям исходила от японских чиновников, считавшихся «еврейскими экспертами», которые купились на конспирологические мифы о еврейских целях мирового господства. Принимая еврейских беженцев, они стремились сблизить Японию с предполагаемым международным финансовым кабалом, контролирующим рычаги мировых финансов, и использовать еврейскую силу для удовлетворения собственных амбиций по строительству империи.

18 мая 1906 года, когда Шиффы поднялись на борт парохода, их компания увеличилась на четыре человека. К ним добавились пятнадцатилетняя дочь Такахаси, Вакико, гувернантка подростка и пара игривых японских спаниелей по кличке Фуджи и Китти. В начале путешествия, во время визита к Такахаси и его семье, Шифф невинно спросил Вакико: «Как ты смотришь на то, чтобы однажды приехать в Америку?». Однако Такахаси и его дочь восприняли это формальное приглашение гораздо серьезнее, чем предполагал Шифф. Как поведала Фрида Шифф в своих мемуарах, на следующий день Такахаси появился в отеле Шиффа и сказал своему другу: «Мы с женой говорили о вашем замечательном приглашении для Вакико. У японских девушек не принято уезжать из дома. Но это такой необычный шанс, что мы будем рады позволить ей приехать к вам на два года». Шифф, видимо, хорошо скрыл свое потрясение, решив, что лучше выполнить свое обещание, чем вызвать неловкость у обеих сторон, отказавшись от него. Тереза, однако, поначалу была в шоке от того, что ее муж обязал их воспитывать подростка, который не говорил по-английски и не имел ни малейшего представления об американских обычаях. В дальнейшем Вакико стала желанным членом семьи Шифф, называя Джейкоба и Терезу «дядей» и «тетей» и прожив с ними почти три года до возвращения в Японию.

После триумфального турне по Японии возвращение Шиффа на родину могло стать шокирующим. От Пенсильвания-авеню 1600 до центральных улиц Среднего Запада нарастало восстание популистов против корпоративных титанов страны. Эптон Синклер недавно опубликовал свой роман «Джунгли», в котором во всех подробностях описал жизнь эксплуатируемых рабочих-иммигрантов на чикагских мясокомбинатах. Книга стала национальной сенсацией. Тем временем рабочее движение, насчитывавшее уже миллионы человек, начало проявлять невиданную ранее политическую силу. Сэмюэл Гомперс, президент Американской федерации труда, призвал своих членов «наградить друзей» и «наказать врагов» у избирательных урн во время выборов 1906 года и «перенести войну за справедливость… глубже в политику». Конгресс рассматривал целый ряд мер по ограничению злоупотреблений корпораций. 9 июня 1906 года, на следующий день после возвращения Шиффа домой, Сенат принял закон Тиллмана, запрещающий корпоративные взносы в политические кампании. Несколько недель спустя Рузвельт подписал два важнейших закона: Закон о чистых продуктах питания и лекарствах, вдохновленный романом Синклера и приведший к созданию Управления по контролю за продуктами питания и лекарствами, и Закон Хепберна, который расширил регулирующие полномочия Межгосударственной торговой комиссии и дал ей право устанавливать цены на железнодорожные перевозки.

Союзник Шиффа, Гарриман, быстро оказался под прицелом вновь усиленного ведомства. «Верный своему роковому дару попадать в неприятности, он сумел стать центром бури, вокруг которого наиболее яростно бушевала агитация за реформу железнодорожного законодательства», — вспоминал Отто Кан. Время начала интенсивной проверки ICC казалось Гарриману и его друзьям неслучайным: оно наступило после горькой размолвки между железнодорожным магнатом и президентом Рузвельтом. Они были в дружеских отношениях еще со времен губернаторства Рузвельта в Нью-Йорке, и их отношения даже смогли пережить напряжение, вызванное регулятивной атакой администрации Рузвельта на Northern Securities. Президент, похоже, обладал особым талантом обхаживать богатых бизнесменов, которые были нужны ему для подпитки политических амбиций, и в то же время обрушиваться на них с антикорпоративной риторикой и действиями. Гарриман, между тем, понимал, как полезно иметь в Овальном кабинете друга, пусть и ненадежного.

Причиной их окончательного разрыва стали последние недели выборов 1904 года, когда Рузвельт узнал, что казна республиканского комитета штата Нью-Йорк иссякла, что поставило под угрозу список кандидатов от GOP. Рузвельт забеспокоился, что может потерпеть унизительное поражение даже в своем родном штате. Он вызвал Гарримана, который согласился помочь выкопать комитет штата из ямы. В итоге Гарриман собрал 250 000 долларов, внеся 50 000 долларов собственных средств, чтобы спасти республиканский билет в Нью-Йорке. В обмен на помощь Гарриман попросил Рузвельта назначить его друга Чонси Депью, который в то время заканчивал свой первый срок в качестве сенатора США, послом во Францию. Рузвельт согласился, но, по словам Гарримана, президент впоследствии отказался. Рузвельт еще больше разогрел ярость Гарримана, приняв закон Хепберна о регулировании цен на железнодорожные перевозки. Гарриман молчал, пока во время предвыборной кампании 1906 года председатель Республиканского комитета Конгресса, представитель Джеймс Шерман из Нью-Йорка, не обратился к Гарриману, чтобы узнать, не может ли он повторить свою роль финансового спасителя. В ответ Гарриман с горечью рассказал о предательстве Рузвельта и отказался дать Республиканской партии хоть пенни.

Шерман рассказал о своей встрече с Гарриманом Рузвельту, который, в свою очередь, запечатлел свой разговор с Шерманом в шестистраничном письме, которое он разрешил конгрессмену показать Гарриману. В нем Рузвельт отрицал, что просил Гарримана собрать средства для спасения Республиканской партии Нью-Йорка, и обвинял его в «глубокой коррупции». Гарриман, писал Рузвельт, был «по меньшей мере таким же нежелательным гражданином», как и самый радикальный левый агитатор страны Юджин Дебс, глава Социалистической партии. «Настоящая беда Гарримана и его соратников, — признался Рузвельт одному сенатору-республиканцу, — заключается в том, что они оказались абсолютно бессильны контролировать любые действия национального правительства. Нет такой формы лживости, взяточничества или коррупции, к которой они не прибегли бы в попытке отомстить»

Непростой человек, Гарриман приобрел множество врагов. Кан, один из немногих финансистов с Уолл-стрит, который не только хорошо знал Гарримана, но и, похоже, понимал его, окрестил недоброжелателей магната «Лигой уничтожения Гарримана». Члены этой антигарримановской клики, по мнению Кана, были ответственны за «отравление сознания президента Рузвельта против мистера Гарримана», заставив его «видеть в мистере Гарримане воплощение всего, что его собственное моральное чувство больше всего ненавидело, и архетип класса, разоблачение и уничтожение которого он рассматривал как торжественный патриотический долг.»

Через три дня после выборов 1906 года газеты сообщили, что ICC планирует начать федеральное расследование железнодорожных операций Гарримана — расследование, которое неизбежно втянет Kuhn Loeb в драку. К началу следующего года расследование началось всерьез. И вместе с ним пришло то, что Кан назвал «кризисом в карьере мистера Гарримана». Кан отметил, что Гарриман, то ли из-за своих колоссальных амбиций, то ли из-за редкого промаха в суждениях, совершил «одну серьезную ошибку» в своем управлении Union Pacific, которая помогла разжечь натиск регуляторов против него. После того как Верховный суд постановил распустить Northern Securities, Гарриман решил продать принадлежащие Union Pacific пакеты акций Great Northern и Northern Pacific, цены на акции которых значительно выросли после того, как он и Шифф предприняли попытку поглощения. На вырученные деньги он приобрел от имени Union Pacific крупные пакеты акций семи других железнодорожных компаний. Помимо того, что этот шаг обеспечил Union Pacific большой и стабильный поток дивидендов, он дал Гарриману право голоса в управлении этими линиями, хотя и выглядел как вопиющий пример того типа сговора, который администрация Рузвельта пыталась искоренить.

В конце февраля 1907 года Кан и Гарриман предстали перед ICC, где показания Кана были столь же любезными и отточенными, сколь Гарримана — вздорными и вызывающими. Комиссия допрашивала Гарримана о его череде приобретений железных дорог. Где она остановится? Чего будет достаточно?

Если бы ICC не стояла на его пути, Гарриман прямо заявил: «Я бы продолжал работать, пока жив».

Комиссар Франклин Лейн спросил его дальше. «И ваша власть, которой вы обладаете, будет постепенно возрастать по мере того, как вы будете прокладывать одну дорогу за другой, так что вы сможете распространиться не только по тихоокеанскому, но и по атлантическому побережью?»

«Да, — ответил Гарриман, — но разве ваша организация не увеличила свою власть?»

Впоследствии Гарриман сказал репортеру Wall Street Journal: «Я предпочитаю пенитенциарную тюрьму, если это награда за развитие железнодорожной собственности этой страны, а не богадельню, которая является наградой за непрогрессивное управление железными дорогами».

Расследование ICC проходило на фоне ухудшающегося финансового климата. В течение нескольких предыдущих лет страна переживала адреналиновый всплеск процветания. Цены на акции взлетели, и за два года, с 1904 по 1906 год, промышленный индекс Доу-Джонса удвоился. Спекулятивная лихорадка вновь охватила Уолл-стрит.

Ничем хорошим это не закончится. И никогда не заканчивалось.

Спекулятивная возня на Уолл-стрит создавала все большую нагрузку на финансовую систему Америки. Уже больше года Шифф наблюдал тревожные признаки. В начале 1906 года, за месяц до своего отъезда на Дальний Восток, он выступил на заседании Нью-Йоркской торговой палаты с грозным предупреждением о состоянии экономики. Он указал на «условия на нью-йоркском денежном рынке, которые являются не чем иным, как позором для любой цивилизованной страны». Процентные ставки колебались в диких пределах, доходя до 125 процентов. По его словам, причиной этих потрясений была «неэластичная» валюта страны — количество денег в обращении оставалось неизменным. Это делало Соединенные Штаты уникальной страной среди крупнейших мировых финансовых держав, которые полагались на центральные банки, управляемые правительством, чтобы сокращать или расширять предложение валюты в зависимости от текущих экономических потребностей. Если Рузвельт направит на реформу валюты лишь часть той энергии, которую он направил на регулирование железнодорожных тарифов, сказал Шифф, «материальные интересы этой страны могут быть защищены на очень долгое время вперед».

«Мне не нравится играть роль Кассандры, но запомните мои слова», — предупредил он. «Если это положение дел не изменится, и изменится в ближайшее время, мы получим панику в этой стране, по сравнению с которой три предшествующих ей будут лишь детскими играми».

Прозвучавший за час до закрытия Уолл-стрит, призыв Шиффа к реформе валюты — или к чему-то еще — вызвал падение акций на весь день.

Вернувшись из Японии, он столкнулся с ухудшением финансового положения. В первой половине 1906 года акции упали в цене почти на 20 %. Затем был принят закон Хепберна, который ударил по ценным бумагам железных дорог. Шифф предостерег своих партнеров от новых сделок. «Я очень против того, чтобы связывать себя какими-либо обязательствами в настоящее время, потому что денежные условия повсюду настолько неопределенны, а здесь, в частности, ведется такая агитация против всех корпораций, что никто не знает, что принесет утро», — сказал он Полу Варбургу.

Теперь Шифф наблюдал за публичным издевательством над Гарриманом с нарастающей тревогой. Антипатия к железным дорогам, усугубляемая усиливающимися нападками Рузвельта на корпорации, беспокоила банкира. Он жаловался Эрнесту Касселю, что при администрации Рузвельта «крупные состояния запрещены, а… влияние и власть, которые приносит богатство, считаются опасными для государства и поэтому постоянно подвергаются нападкам» Правительство недавно заявило о своем праве устанавливать цены на железнодорожные перевозки. К чему в конечном итоге приведет натиск регуляторов?

В феврале 1907 года, примерно в то время, когда Гарриман и Кан давали показания в ICC, Шифф встретился с Рузвельтом наедине. «Мистер Шифф, — заверил его президент, — мне не за что мстить, но я хочу быть уверенным, что в будущем мы будем защищены от злоупотреблений прошлого».

В марте 1907 года цены на американские акции стремительно упали, и рынок снизился почти на 10 процентов. В один из ужасных дней торгов акции компании Union Pacific, ставшей вместе с Гарриманом мишенью для расследования ICC, упали более чем на 20 пунктов. Финансовое потрясение, названное «тихим крахом» или «паникой богачей», как считалось, ограничилось Уолл-стрит, и некоторые банкиры предсказывали, что оно не перекинется на остальную экономику.

Шифф, однако, был настроен скептически. «Мы имеем дело уже не с теорией, а с состоянием», — написал он Рузвельту в конце того же месяца. «События развиваются стремительно. Мы столкнулись с ситуацией не только серьезной, но и такой, которая, если не взять ее в руки и не применить благоразумные меры, наверняка принесет стране огромные страдания»

В июле ICC опубликовала результаты своего расследования в отношении Гарримана и Union Pacific. В язвительном отчете Гарриман был представлен как пиратский «железнодорожный диктатор», по выражению The Saturday Evening Post. Противники Гарримана в железнодорожной отрасли едва сдерживали ликование; один президент железной дороги заявил, что он «в восторге» от публичного разгрома Гарримана.

В ходе широкомасштабного расследования ICC обратила внимание на одну сделку, которую железнодорожный магнат заключил совместно с Kuhn Loeb: поглощение в 1899 году компании Chicago & Alton Railroad, средней по величине линии на Среднем Западе, имевшей стабильную рентабельность, но нуждавшейся в модернизации. Комиссия отметила эту сделку как пример «неоправданного финансирования» и указала на Гарримана как на главного виновника «эксплуатации» железной дороги. В частности, комиссия обвинила Гарримана и его союзников в разграблении некогда сильной в финансовом отношении железной дороги, в том числе с помощью тактики, знакомой современным корпоративным рейдерам. Захватив «Алтон», синдикат Гарримана увеличил дивиденды по акциям более чем в три раза, до 30 процентов, извлекая из казны компании 7 миллионов долларов. По обвинению комиссии, группа Гарримана также расплачивалась облигациями по ставкам ниже рыночных и вообще чрезмерно капитализировала железную дорогу, которая пришла в упадок, пока интересы Гарримана извлекали прибыль.

Сделка в Альтоне запятнала наследие Гарримана больше, чем любое другое непримиримое предприятие, которое он возглавлял в последние годы своей карьеры, включая угол Northern Pacific, превратив его в алчного барона-грабителя карикатурных размеров, Джея Гулда своего поколения. Джордж Кеннан, авторизованный биограф Гарримана, позже при содействии Отто Кана предпримет активную защиту Альтонского выкупа, написав пространный трактат о «неправильно понятой» сделке, в котором он, в частности, утверждал, что Гарриман и его товарищи получили скромную прибыль и что облигации были проданы некоторым инвесторам по низким ценам, чтобы подстегнуть рынок для них. Но кропотливый, методичный анализ Кеннана не смог развеять гнусный образ Гарримана.

Рузвельт, чья вражда с железнодорожным бароном стала достоянием общественности, раздул антигарримановские настроения. В своей речи в конце августа 1907 года он осудил «злоумышленников, владеющих огромным богатством», которых он обвинил в организации «финансового стресса», переживаемого нацией, в циничной попытке дискредитировать его политику. Рузвельт не называл имен, но было ясно, что Гарриман был главным среди «хищных капиталистов», которых он имел в виду.

«По стране прокатилась своего рода истерия ярости против него», — вспоминал Кан. «Его осуждали и предавали анафеме как ужасный пример капиталистической жадности, беззакония и беспредела».

Через два месяца после речи Рузвельта, после периода относительного финансового спокойствия, фондовый рынок пришел в упадок, предсказанный Шиффом. Неудавшаяся схема по захвату акций Объединенной медной компании спровоцировала крах, вызвав эффект домино и финансовый хаос. Вкладчики бросились забирать свои деньги из банков и трастовых компаний, включая Knickerbocker Trust Company, которая была вынуждена приостановить операции после того, как сгорели ее денежные резервы. Зараза перекинулась на другие банки и трасты, так как запаниковавшие клиенты выстроились в очередь, чтобы сохранить свои сбережения. По знакомому сценарию, сильные в финансовом отношении учреждения, опасаясь набега на свои хранилища, отказывались кредитовать более слабые.

J. П. Морган, присутствовавший на съезде епископальной церкви в Ричмонде, помчался домой, пока кризис нарастал. В свои семьдесят лет Морган был уже частично на пенсии, а повседневным управлением фирмой занимался его единственный сын, Джон Пирпонт-младший («Джек»), но он сыграл выдающуюся роль в спасении финансовой системы США от краха. Взяв на себя роль центрального банкира в эпоху, когда в Соединенных Штатах все еще не было центрального банка, он руководил спасательной операцией из своей библиотеки — величественного здания в стиле итальянского ренессанса, примыкающего к его особняку на Восточной 36-й улице. В роскошном и парящем помещении, спроектированном знаменитым архитектором Чарльзом Маккимом, в три яруса стояли книжные шкафы из орехового дерева и бронзы, в которых хранилась коллекция редких средневековых и ренессансных рукописей Моргана. Над ними возвышались богато расписанные апсиды и люнеты, вдохновленные художественным творчеством Рафаэля и Пинтуриккьо. А над массивным мраморным камином висел фламандский гобелен XVI века, один из серии, изображающей семь смертных грехов. Он был назван «Триумф скупости» и снабжен латинской надписью: «Как Тантал вечно жаждет воды, так скупец вечно жаждет богатства».

Куря гаванские сигары длиной восемь дюймов, он по предписанию врача ограничивал себя не более чем двадцатью сигарами в день. Морган руководил марафонскими совещаниями, на которых присутствовали ведущие финансовые умы Нью-Йорка, включая Шиффа, Айка Селигмана и даже старого заклятого врага Моргана, Гарримана. Используя тактику, которую он применял в прошлом, Морган в одном случае запер группу ссорящихся президентов трастовых компаний в своей библиотеке, пока они не согласились внести деньги для спасения более слабых конкурентов. Когда президент Нью-Йоркской фондовой биржи сообщил Моргану, что десятки брокерских контор рискуют разориться, если не удастся немедленно собрать 25 миллионов долларов, банкир собрал эту сумму за полдня. До окончания кризиса Морган даже спасет город Нью-Йорк от банкротства.

Пользуясь удивительной для частного лица властью, он решал, какие учреждения заслуживают спасения, а какие не подлежат спасению. Как столетие спустя, во время финансового кризиса 2007–8 годов, председатель Федеральной резервной системы Бен Бернанке и министр финансов Генри Полсон списали Lehman Brothers, Морган посчитал, что Knickerbocker слишком далеко зашел, чтобы его реанимировать, и даже отказался видеть его президента Чарльза Т. Барни, когда банкир нервно посетил библиотеку Моргана, чтобы попросить о помощи. Опальный руководитель вскоре воткнул револьвер себе в живот и покончил с жизнью.

Шифф, тем временем, выступал перед общественностью с успокаивающими заявлениями, заявляя, что «ситуация находится под контролем», хотя в частном порядке он сомневался, что кризис под контролем. Зная, что больше всего пострадает рабочий класс, он призвал нью-йоркское филантропическое сообщество не допустить превращения финансовой катастрофы в гуманитарную. «Я говорю богачам, что человек, имеющий доход сверх необходимого, прежде чем добавить что-либо к своему капиталу в такой кризис, как этот, должен убедиться, что среди нас не существует больших страданий, которые можно было бы облегчить», — заявил он во время одной из речей. «Давайте будем более либеральны в невзгодах, чем когда-либо в процветании, — ведь это и есть истинное милосердие».

Зимой того года, когда паника прошла, Шифф отправился в очередное путешествие по миру, направляясь в Палестину и Египет. Визит Шиффа на Святую землю стал для него неожиданностью. Он резко конфликтовал с сионистским движением, приверженцы которого стремились создать там еврейскую родину. Он считал, что будущее еврейского народа — в Соединенных Штатах, и говорил об «американском Израиле», состоящем из «детей детей мужчин и женщин, которые в этом поколении приехали со всех концов земного шара к этим благословенным берегам». Более того, он считал, что сионизм противоречит «истинному американизму» и рискует подтвердить антисемитские утверждения, которые веками использовались для маргинализации евреев, — что евреи являются самостоятельной нацией и поэтому не могут проявлять истинную лояльность к какому-либо государству. В результате его откровенных взглядов сионисты осудили Шиффа как «предателя», хотя его сионистские критики обрадовались, когда Шифф появился в Иерусалиме, чтобы осмотреть еврейские поселения.

Часть своего отпуска Шифф провел в круизе по Нилу в сопровождении Эрнеста Касселя. Когда он проплывал мимо занесенных песком остатков древней цивилизации, его мысли обратились к Гарриману, чья железнодорожная империя, как и царства фараонов, однажды превратится в пыль. Пейзажи привели его в задумчивое настроение, и он сел за стол, чтобы написать Гарриману короткое письмо: «Внушительные руины на берегу напоминают мне о том, как пусто все земное; как часто мы стремимся впустую; как недолго мы живем и как долго потом умираем. Примите мой совет, мой добрый друг, не работайте так постоянно». Он призвал Гарримана уйти с постов президента различных железных дорог, которые он занимал, и сократить свои деловые обязательства.

Гарриман в основном игнорировал эти советы, даже когда его хрупкое, израненное болью тело стало заметно слабеть, порождая слухи о его здоровье, которые разрушали акции компаний, связанных с Гарриманом. В последний год его жизни натиск на него ослабел так же быстро, как и возник. Рузвельт завершал свой последний срок пребывания на посту президента, и вскоре его сменил военный министр Уильям Говард Тафт. Нападки ослабли. Кан написал Гарриману нежное письмо, в котором поздравил его с тем, что он выстоял в этом водовороте. «Я видел вас рядом в часы ваших многочисленных успехов и триумфов, а также в периоды разочарований и тревог, и, наконец, в прошлом году в период испытаний, бурь и стрессов», — писал Кан. «Зависть, ревность, ненависть и непонимание объединились в нечестивый союз, чтобы уничтожить вас, финансовая паника добавила свое нервное напряжение, но вы стояли спокойно, решительно, непоколебимо, среди слабеющих друзей и могущественных врагов… смело встречая, сражаясь и в конце концов преодолевая натиск, достаточно грозный, чтобы привести в ужас почти любого, кроме вас».

Глобальные амбиции Гарримана даже казались досягаемыми. Шифф узнал от Григория Виленкина, который теперь служил финансовым агентом России в Японии, что Россия рассмотрит возможность расстаться с Китайско-Восточной железной дорогой, если Япония продаст свою долю в Южно-Маньчжурской железной дороге. Китай, жаждущий иностранного капитала, поддержал план создания международного синдиката, состоящего из британских, французских, немецких и американских банковских интересов, для приобретения обеих линий — предложение было с энтузиазмом поддержано Государственным департаментом, который стремился создать американский коммерческий плацдарм в регионе. Kuhn Loeb и J.P. Morgan & Co. вошли в состав так называемой Американской группы. Макс Варбург участвовал в переговорах со стороны Германии.

Пока Гарриман работал над продвижением сделки, один из его врачей сообщил тяжелые новости о состоянии его здоровья. У него был рак желудка, причем неоперабельный. Он скрыл этот диагноз, хотя его исхудалое, восковое лицо выдавало его ухудшающееся состояние. В конце августа 1909 года Шифф навестил Гарримана в Ардене, обширном загородном поместье титана, расположенном на хребте с видом на долину реки Рамапо. Гарриман так убедительно рассказывал о своих планах на будущее, что обманул Шиффа, заставив его думать, что он вернется. Он умер через две недели.

Размышляя о жизни Гарримана, Кан считал его уход из жизни завершением целой главы финансовой истории Америки. У Гарримана не будет преемника, утверждал Кан, потому что никогда больше один человек не будет обладать такой огромной властью над железными дорогами. «К лучшему или к худшему — лично я считаю, что к лучшему, если только мы не зайдем слишком далеко и слишком быстро, — люди, похоже, полны решимости установить пределы и ограничения на осуществление экономической власти и владычества, как в прежние времена они устанавливали пределы и ограничения на абсолютизм правителей.»

Конец чего-либо — это начало чего-то другого. И когда эпоха железнодорожных баронов закончилась, открылись новые границы. Если в предыдущие десятилетия доминировали гиганты индустрии, то в ближайшие годы их будут определять новички и инвестиционно-банковский альянс, который изменит ход развития современных финансов.

Глава 18. «ЗОЛОТО В GOLDMAN SACHS»

Когда разразилась паника 1907 года, Уолтер Сакс, младший из трех сыновей Сэма, находился в Лондоне, где проходил обучение банковскому делу, прежде чем поступить на работу в семейную фирму. Как и его братья, он учился в Гарварде, который окончил в 1904 году в одном классе с Франклином Делано Рузвельтом. Хотя он вращался в других социальных кругах, чем «Фрэнк», он познакомился с Рузвельтом, когда они вместе работали над газетой The Harvard Crimson, в которую Уолтер попробовался на первом курсе, получив заверения, что его еврейское происхождение не станет препятствием.

В Гарварде Уолтер продолжал увлекаться театром и даже подумывал о карьере на сцене. «Потом я подумал и решил заняться банковским делом», — вспоминал он. Однако его отец и братья пытались направить его в другое русло, возможно, опасаясь вызвать новые разногласия с Генри Голдманом, приняв еще одного Сакса в партнерство, в котором теперь было больше Саксов, чем Голдманов. Почему бы не изучать право? Уолтер сопротивлялся, но, чтобы задобрить их, провел пару несчастных семестров на юридическом факультете Гарварда. «Я сдал экзамены, но не очень хорошо, потому что сердце мое не лежало к этому, — говорит он, — и я сказал отцу, что на самом деле хочу заниматься бизнесом». Сэм согласился, задействовав свои европейские банковские связи, чтобы организовать для Уолтера ряд стажировок.

Сначала его направили в Париж, где он научился валютному арбитражу, работая в частном банковском доме Луи Хирша. Затем он отправился в Берлин, где прошел краткий курс обучения работе с ценными бумагами в Direction der Disconto-Gesellschaft. В этом немецком банке Вальтер работал в одном офисе с другим молодым банкиром по имени Франц фон Ринтелен, впоследствии печально известным шпионом Первой мировой войны. Действуя тайно в США, Ринтелен саботировал поставки боеприпасов союзникам, закладывая бомбы замедленного действия в трюмы торговых судов и подстрекая к забастовкам рабочих на оружейных заводах, чтобы замедлить производство. После поимки Ринтелен провел последние годы войны в тюрьме в Атланте.

Последний этап своего обучения Уолтер завершил в Лондоне, работая в банковском доме S. Japhet & Co. Фирма, с которой Сэм Сакс ранее установил трансатлантическое партнерство, Kleinwort, Sons & Co., вежливо отказалась принять Уолтера в качестве стажера — «они не хотели, чтобы американец слишком много знал об их бизнесе», — предположил он, — хотя он часто общался с партнерами фирмы.

Первая встреча с семьей Клейнворт, произошедшая много лет назад, до сих пор вызывает у него чувство досады. Когда ему было пятнадцать лет, родители взяли его на званый ужин в викторианское поместье сэра Александра Клейнворта в Южном Лондоне. К всеобщему смущению, Уолтер представился дворецкому, приняв слугу в смокинге за облагороженного банкира, над воспитанием которого так усердно трудился его отец. Во время лондонской стажировки, стараясь показать себя с лучшей стороны, Уолтер нечаянно совершил еще один промах. За ужином один из лондонских банкиров рассказал Уолтеру о том, что в финансовых кругах в последнее время ходят разговоры о количестве финансовых векселей Kleinwort-Goldman, наводнивших рынок, — признак того, что обе фирмы могут быть финансово уязвимы. Уолтер послушно доложил об этих слухах Александру Кляйнворту, который выслушал его с каменным лицом. Только позже Уолтер узнал, что обидел банкира. «Молодой человек просто не стал сообщать одному из великих лондонских торговых банкиров, что кто-то поставил под сомнение его кредитоспособность», — сказал Уолтер.

Наплыв циркулирующих в Лондоне векселей лососевого цвета (отражавших займы, которые Kleinwort Sons выдал Goldman Sachs и теперь пытался продать на вторичном рынке) свидетельствовал о более широких экономических проблемах, предшествовавших панике 1907 года. Из-за неспокойной ситуации на американском денежном рынке такие банки, как Goldman, пытались привлечь большие суммы наличных денег за рубежом, что, в свою очередь, усиливало беспокойство в Лондоне. Летом 1907 года Банк Англии, защищаясь, ввел временный мораторий на американские финансовые векселя — шаг, который, возможно, способствовал кризису, разразившемуся осенью того года, создав дополнительную нагрузку на кредитную систему США.

В то время как в Лондон поступали ужасающие сообщения о банковских кражах в Нью-Йорке и ошеломляющем крахе «Никербокер», Уолтер готовился собрать вещи в своей квартире на Джермин-стрит и отправиться в кругосветное путешествие, которое отец обещал ему в качестве награды за окончание обучения. Но в условиях паники, парализовавшей Уолл-стрит, время для странствий было не самое подходящее. «Мой мальчик, — писал Сэм сыну, — тебе лучше вернуться домой и заняться работой».

1 января 1908 года Уолтер официально вступил в Goldman Sachs с окладом 1800 долларов в год. 2 января его старший брат Артур — несколько холодный и надменный человек с громовым характером, как и многие другие мужчины его клана, — отправил неофита-банкира в Хартфорд на семичасовом поезде, чтобы тот обзвонил местные банки и нашел покупателей для коммерческих бумаг Голдмана. Обучение было закончено. Вечером он вернулся в Нью-Йорк, не продав ровным счетом ничего — что не было совершенно непредвиденным из-за депрессивного состояния экономики — и с ушами, в которых все еще звенело от удара, нанесенного ему язвительным президентом Хартфордского национального банка, который пришел в ярость, когда Уолтер не смог дать удовлетворительный ответ о связи между двумя клиентами коммерческих бумаг с похожими именами.

Маркус Голдман умер четырьмя годами ранее в возрасте восьмидесяти трех лет. И партнерство, в которое вступил Уолтер, теперь прочно вошедшее в руки его отца и дяди, уже приобрело иной оттенок, чем тот стабильный, консервативный бизнес, который его дед построил на пустом месте. В течение многих лет Сэм работал над выходом Goldman Sachs на международный рынок, налаживая связи с сетью банков-корреспондентов по всей Европе. Генри же подталкивал фирму к тому, чтобы стать игроком на рынке ценных бумаг и андеррайтинга — и не всегда успешно. Например, он втянул компанию в то, что партнеры с горечью называли «той злополучной сделкой в Альтоне». Это была та самая сделка, за которую Гарримана обвинили в разграблении здоровой компании с целью извлечения неоправданных прибылей, хотя в итоге Goldman Sachs оказался в проигрыше. «Пожалуй, ни одна сделка не была более драматичной и не была сопряжена с большим количеством проблем», — вспоминает Уолтер. Синдикат Гарримана, возглавляемый Kuhn Loeb, рекапитализировал железную дорогу, выпустив облигации на сумму 45 миллионов долларов. Goldman Sachs приобрел 10 миллионов долларов из нового выпуска, разделив свою долю со страховой компанией New York Life Insurance Company. Компания разделила свою долю между различными инвестиционными домами, включая Lehman Brothers, который принял скромное участие в размере 100 000 долларов и оставил себе почти 1 миллион долларов облигаций для собственного счета. «Рынок облигаций вскоре стал «липким», и сделка в Альтоне с точки зрения денежного рынка оказалась сопряжена с трудностями», — вспоминал Уолтер. «Большая часть облигаций осталась непроданной». Сделка обернулась «значительными убытками».

Но Генри упорствовал, стремясь пробиться в элитный инвестиционно-банковский клуб, который фактически контролировал выпуск новых железнодорожных ценных бумаг, — клуб, в котором доминировали Шифф, Морган и Джеймс Спейер. Как и Гарриман в первые годы своей карьеры, Голдман пытался пробиться в элиту, скупая крупные пакеты железнодорожных ценных бумаг и делая себя фактором, который нельзя было игнорировать. «Я помню историю о том, как в юности он начал скупать акции одной железной дороги, чтобы обеспечить себе положение в картине и тем самым позволить фирме стать банкиром железной дороги», — вспоминал Уолтер. «Однажды Джимми Спейер, обнаруживший источник скупки, вызвал моего дядю в свой офис на Пайн-стрит, велел ему прекратить скупку и предложил забрать у него все купленные акции по цене плюс 6 процентов годовых». Kuhn Loeb, J.P. Morgan & Co. и его собственная Speyer & Co. контролировали бизнес по андеррайтингу железных дорог, прямо сказал Генри банкир. «Новичков не хотели».

Генри и Сэм сцепились, решая, что делать дальше. Goldman хотел держаться и бороться. Сакс был столь же непреклонен, что они должны продать компанию, получить быструю и безболезненную прибыль и избежать конфронтации со своими более могущественными конкурентами. Старший брат Генри Джулиус, хладнокровный юрист фирмы, в конце концов был призван стать посредником в этом ожесточенном споре. Он встал на сторону Сакса, указав, что противостояние с ведущими банкирами страны может поставить под угрозу фирму их отца. «Стало очевидно, что пробиться в железнодорожный бизнес в то время было безнадежно», — сказал Уолтер. «Воображение Генри Голдмана развернулось в другом направлении».

Его внимание переключилось на отрасли, которыми пренебрегали ведущие инвестиционные банки. Рынки капитала в значительной степени игнорировали розничных и оптовых торговцев, торговцев сухими товарами и диковинных универмагов, производителей и предпринимателей потребительских товаров. Лишь немногие из этих видов бизнеса были публичными и котировались на Нью-Йоркской фондовой бирже.

Традиционно компании оценивались по их физическому имуществу, которое обеспечивало выпуск акций и облигаций. Железные дороги пользовались популярностью у инвесторов, потому что их балансы были заполнены капитальными активами. Но как быть с производителем шин, заключившим контракты с ведущими автопроизводителями страны, или с универмагом, быстро обновляющим запасы и открывающим новые точки? У них часто не хватало твердых активов, их бухгалтерские книги не отражали ценные, но неосязаемые факторы, такие как их бренды, клиентская база, перспективы на будущее и доходность. Эти труднооцениваемые активы назывались гудвиллом, и наиболее успешные потребительские и торговые компании обладали его избытком. Голдман сделал ставку на то, что сможет капитализировать гудвилл как никогда раньше, привлекая общественность к инвестированию в новый класс компаний, основанных в основном на их потенциале заработка. Время для этого было как никогда удачным. Борьба Теодора Рузвельта с железными дорогами и другими монополиями заставила инвесторов искать новые направления для своих капиталов, которые могли бы быть защищены от антимонопольной борьбы президента. Это дало возможность финансистам среднего звена, ранее не участвовавшим в крупных промышленных сделках, таким как Генри Голдман, и целому поколению компаний, которые выиграли от притока инвестиционного капитала и стали известными на весь мир.

Голдмана часто мифологизируют как крестного отца современного IPO. Это преувеличение. Его гениальность и мастерство в финансовой и маркетинговой алхимии, необходимой для успешного размещения акций, никто не оспаривает, но он был не столько первопроходцем, сколько ранним участником широко открытого нового рынка корпоративного андеррайтинга. В начале 1906 года, когда Голдман начал переговоры со своим другом Фредом Вертхаймом о размещении акций его United Cigar Manufacturers Company, Леманы и Селигманы уже вовсю работали в этой сфере. В 1899 году J. & W. Seligman & Co. выпустила акции American Hide & Leather Company. В том же году Lehman Brothers выступила инициатором размещения акций International Steam Pump Company. По крайней мере, для Леманов эта самостоятельная попытка заняться андеррайтингом — до этого они были участниками многочисленных синдикатов — не была «ни блестящим успехом, ни провалом», — отметил партнер Леманов Фрэнк Манхейм в своей неопубликованной корпоративной истории фирмы. Прошло семь лет, прежде чем фирма, теперь уже под руководством Филипа Лемана, возглавила еще одно размещение акций. И на этот раз в партнерстве с Генри Голдманом и Goldman Sachs.

Генри и Филипп были друзьями детства и выросли в тесном сообществе немецко-еврейской финансовой элиты Нью-Йорка. Каждый из них был амбициозен и конкурентоспособен, каждый стремился выйти из тени своего отца. Помимо схожего происхождения, банкиров объединяла страсть к коллекционированию произведений искусства.

Друзья часто собирались на обед в ресторане Delmonico's на Саут-Уильям-стрит, обычно устраиваясь за столиком в задней части столовой на втором этаже, где у них было меньше шансов быть подслушанными конкурентами с Уолл-стрит. Возможно, именно во время одного из таких визитов, в начале 1906 года, Генри затронул тему совместного финансирования предложения United Cigar Manufacturers. Филипп и Генри сначала думали о том, чтобы самостоятельно заняться андеррайтингом, но вместо этого они создали партнерство между своими семейными фирмами.

В июне того года Goldman Sachs и Lehman Brothers разместили акции United Cigar, что стало началом долгого и чрезвычайно прибыльного сотрудничества, которое привело обе фирмы к новым высотам в инвестиционно-банковском братстве. Партнерство по андеррайтингу было вполне логичным. Их не только связывали крепкие личные узы — Артур Сакс и Артур Леман были также близкими друзьями, — но они хорошо дополняли друг друга. Благодаря своим операциям с коммерческими бумагами Goldman Sachs уже имел давние связи с компаниями, к которым он мог обратиться в качестве клиентов-андеррайтеров. У Леманов, между тем, было известное имя и свободный капитал. Кроме того, партнеры обеих фирм поддерживали тесные дружеские, а в некоторых случаях и родственные связи с другими немецко-еврейскими предпринимателями, которые со временем должны были пополнить их растущий список клиентов, например Гимбелами, основателями знаменитой сети универмагов; Гуггенхаймами, которые сколотили свое состояние на горно-металлургической промышленности и владели крупным пакетом акций Gimbels; и Штраусами, владельцами розничных империй Macy's и Abraham & Straus.

Уолтер Сакс объясняет успех своей фирмы в андеррайтинге ее авантюрным подходом: «Наша фирма была смелее и изобретательнее; и еще смелее была капитализация. Чтобы оправдать эту капитализацию, требовалась степень оптимизма, почти не поддающаяся диктату консерватизма». Другими словами, Goldman Sachs была готова пойти на финансовые ограничения, чтобы оправдать крупные размещения акций, привязанные к очень радужным прогнозам будущих показателей.

Оглядываясь назад, Сакс удивляется «простоте этих ранних сделок», совершенных без какого-либо государственного надзора, за десятилетия до появления на сцене таких регулирующих органов, как Комиссия по ценным бумагам и биржам. Он вспоминает, как его дядя набросал детали IPO на одном листе желтого блокнота. Был подписан договор между сторонами. И в оговоренную дату Goldman и Lehman приобрели акции компании, а затем через сеть банков и брокерских контор продали их инвесторам.

Сакс вспоминал о размещении акций United Cigar как о «затянувшемся деле». Но если размещение акций компании затянулось, то Генри Голдмана и Филипа Лемана это, похоже, не остановило. Через два месяца после выхода United Cigar на рынок их фирмы выступили инициаторами еще более амбициозного IPO: Sears Roebuck.

Основанная в начале 1890-х годов Ричардом Сирсом и Альвой Робуком, компания начинала с небольшого бизнеса по продаже часов по почте. Компания воспользовалась развивающейся железнодорожной системой страны, чтобы продавать и распространять свои товары — по ценам гораздо ниже, чем в местных магазинах, — среди клиентов, состоявших в основном из фермеров. Спрос был огромен, и компания постоянно добавляла новые товары в свой ассортимент: швейные машины, сельскохозяйственное оборудование, скобяные изделия, мебель, коляски, одежду. Каталог компании разросся с тридцати двух страниц в 1891 году до 322 к 1894 году.

Сирс рано выкупил Ройбука из компании и, нуждаясь в большем капитале, привлек нового партнера, молодого бизнесмена по имени Джулиус Розенвальд. Сын немецко-еврейских сорокалетних, обосновавшихся в Спрингфилде, штат Иллинойс, Розенвальд был дальним родственником семьи Сакс. Дядя Розенвальда по материнской линии, Сэмюэл Хаммерслау, женился на сестре Сэма Сакса Эмелии. После смерти родителей Сэм Сакс некоторое время жил у Хаммерслау, где и познакомился с Розенвальдом, который жил в их доме, пока подрабатывал в швейном бизнесе своих дядей. Розенвальд, Джей Ар для своих друзей, в конце концов вернулся в Иллинойс, поселился в Чикаго и стал партнером Сирса в 1895 году.

Вместе в течение следующего десятилетия Сирс и Розенвальд превратили бизнес в гигантскую розничную сеть, годовой объем продаж которой составлял около 50 миллионов долларов. Компания росла так быстро, что к 1906 году Сирс и Розенвальд решили построить новую огромную штаб-квартиру и распределительный центр, чтобы не отставать от поступающих заказов. Но для реализации проекта им потребовался крупный кредит. Розенвальд, вице-президент и казначей компании, в прошлом обращался в Goldman Sachs для привлечения относительно скромных сумм краткосрочного капитала путем продажи коммерческих бумаг. Теперь Розенвальд и его партнер обратились в инвестиционный банк с просьбой о выделении 5 миллионов долларов. Выслушав их, Генри Голдман сделал более смелое предложение — публичное размещение акций на сумму $40 млн, которое принесет Sears и Розенвальду по $4,5 млн.

Будучи экономным человеком, Розенвальд снял себе небольшой недорогой номер в отеле на время пребывания в Нью-Йорке, и, когда начались переговоры, некоторые из них проходили в его тесных покоях, а участники были вынуждены неловко сидеть на краю кровати. К августу 1906 года Sears стала публичной компанией. В некоторых кругах, особенно в фермерских общинах, где уже высказывались опасения, что Сирс вытеснит магазины в маленьких городках, к выпуску акций отнеслись скептически, а то и откровенно враждебно. «Фермеры преданы Уолл-стрит», — писала канзасская газета Hanover Democrat and Enterprise, описывая размещение акций как откровенный захват денег. «Похоже, что план состоит в том, чтобы позволить Уолл-стрит получить деньги фермеров и финансировать гигантский трест почтовых заказов. Другими словами, фермер оплачивает счет».

Для инвесторов это предложение оказалось чрезвычайно выгодным — по крайней мере, в долгосрочной перспективе. Первоначальные инвестиции в размере 1000 долларов, составлявшие в 1906 году двадцать обыкновенных акций, через два десятилетия стоили более 62 000 долларов с учетом дивидендов. В краткосрочной перспективе, однако, Ричарду Сирсу и Джулиусу Розенвальду, а также их банкирам, возможно, пришлось пережить несколько бессонных ночей. Акции Sears Roebuck вышли на рынок в бурный год, предшествовавший Панике 1907 года, и впоследствии оказались под ударом вместе с другими промышленными ценными бумагами.

Отдыхая в Париже в июле 1907 года, Генри Голдман дал интервью корреспонденту New York Times, в котором рассказал о мрачной экономической картине на родине. Он обвинил в нестабильности «дебош спекуляций». Но инвестирующая публика, «в достаточной степени обжегшая пальцы», возвращалась в себя. Он оптимистично предсказал, что «изменившиеся условия проявят себя до конца года на явно легком денежном рынке». На самом деле, несколько месяцев спустя произошло прямо противоположное: кредитная система зашаталась. Во время сильнейшей паники обыкновенные акции Sears, первоначально предлагавшиеся по 50 долларов, упали до тридцатых; привилегированные акции, первоначально оценивавшиеся в 100 долларов, упали до шестидесятых.

Финансовый кризис нанес значительный, хотя и не сокрушительный удар по Goldman Sachs, отняв почти 17 % капитала компании. «Из-за падения курса ценных бумаг, — беззаботно сообщала фирма Kleinwort Sons в одном из сообщений, — вместо того чтобы сказать, что у нас есть 4½ миллиона, мы потеряли 750 000 долларов». Дела Goldman шли бы еще хуже, если бы не ее связи с британским банком; в условиях рыночной неразберихи Александр Клейнворт предоставил Сэму Саксу свободу действий, чтобы тот при необходимости пользовался услугами его банка, что породило в Лондоне досадные слухи о финансовом положении обеих компаний. То, что Kleinwort был готов рискнуть своим положением, говорило об углублении его отношений с Goldman Sachs. Их трансатлантическое партнерство недавно вступило в новую фазу, когда Kleinwort присоединилась к Goldman и Lehman Brothers в размещении акций Sears, занимаясь лондонской частью бизнеса и размещая акции в Европе через сеть брокеров на континенте. Поскольку Европа была крупнейшим рынком для американских промышленных ценных бумаг, альянс с Kleinwort стал важнейшим (хотя его часто упускают из виду) компонентом в становлении Goldman Sachs и Lehman Brothers.

Паника 1907 года и последовавшая за ней рецессия заставили начинающий триумвират приостановить свою деятельность по андеррайтингу. После размещения акций Sears прошло почти три года, прежде чем «Трио» — так фирмы называли свое партнерство — предприняло еще одну осторожную попытку публичного размещения акций. В июне 1909 года они разместили акции National Enameling & Stamping Company, после чего последовала целая череда IPO: Underwood Typewriter, May Department Stores, Stern Brothers (еще одна сеть универмагов), Studebaker, Knickerbocker Ice Company и B.F. Goodrich.

Фирмы установили специальные адреса для совместного бизнеса: Kleingold — для лондонского трафика, Goldwortco — для депеш, отправляемых в Нью-Йорк, и общались по коду, чтобы конкуренты не могли узнать об их планах. Изредка, когда требовалось обсудить особо важные дела, Генри Голдман садился на пароход в Лондоне, чтобы лично встретиться с партнерами из Kleinwort.

Более консервативные, чем их американские коллеги, британские банкиры иногда беспокоились, что сделки, которые заключали Goldman Sachs и Lehman Brothers, были слишком смелыми, и предупреждали о «нескольких ошибках в оценке обыкновенных акций», которые, в отличие от привилегированных акций, привязанных к твердым активам, основывались на гораздо менее научной оценке деловой репутации и способности компании зарабатывать. Это привело к тому, что ценные бумаги можно было купить ниже цены размещения в течение нескольких недель после их выпуска, как это произошло с акциями Stern Brothers и производителя шин B.F. Goodrich.

Разочарование было и в другом направлении. «Вы вполне можете оценить, что это нас очень смутило», — написал Goldman Sachs в Kleinwort после того, как узнал, что акции выпуска Stern Brothers продавались во Франции по сниженным ценам через неавторизованных брокеров.

Несмотря на периодические заминки и напряженность, сотрудничество Goldman-Lehman-Kleinwort было весьма успешным. «Мы завалены заявками на андеррайтинг сверх всякой меры», — сообщал Goldman своим лондонским партнерам. А Пол Сакс хвастался Герману Андреаэ, одному из самых новых партнеров британской фирмы: «К нам ежедневно стучатся важные люди, желающие рано или поздно начать с нами бизнес».

Бизнес по андеррайтингу был настолько прибыльным, что к тридцати годам Пол Сакс почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы выйти из партнерства и заняться своей настоящей страстью — искусством и антиквариатом. Как и Джеймс Лоэб, Пол, старший сын Сакса, пришел в семейный бизнес неохотно. В Гарварде он учился у Чарльза Герберта Мура, историка искусства, который был директором-основателем университетского музея Фогга; когда Пол окончил университет, Мур предложил ему место ассистента. Однако Сэм Сакс отказался увеличить мизерную зарплату в 750 долларов, которую ему предлагали, и Пол был вынужден выбирать между аскетичной жизнью в искусстве и снисходительной в инвестиционном банкинге. Пол присоединился к партнерству, хотя, как он позже вспоминал в своих мемуарах, «я поклялся никогда не отказываться от мысли о конечной профессиональной карьере в искусстве».

В 1911 году Эдвард Уолдо Форбс, внук Ральфа Уолдо Эмерсона, который теперь возглавлял Фогг, пригласил Пола войти в состав комитета по посещению музея. Эта возможность привела его в восторг, и он воспринял приглашение как «клин, открывающий путь» к академической жизни, о которой он мечтал. Когда Форбс позже предложил Саксу работу помощника директора музея, тот без колебаний согласился. Позже он говорил о Джеймсе Лоэбе как о вдохновителе своего решения уйти из банковской сферы. Уход Лоэба из Kuhn Loeb, чтобы заняться своими настоящими увлечениями, «укрепил мою решимость подражать его примеру в какой-то день….Он проиллюстрировал мое представление о том, каким может быть ученый меценат».

Должность Фогга не предусматривала никакой зарплаты. Но Сакс и не нуждался в деньгах. Он сколотил огромное состояние на Уолл-стрит, в немалой степени благодаря череде IPO, организованных Генри Голдманом и Филипом Леманом. Вместе с женой Метой и тремя дочерьми он переехал в Кембридж. Семья поселилась в Шейди-Хилл, внушительном особняке на окраине Гарвардского кампуса, на который когда-то выходила комната Пола в общежитии колледжа.

«Многие люди на «Стрит» считали меня чертовым дураком и не могли этого понять», — вспоминал Сакс. Его контакты на Уолл-стрит, однако, оказались ценными в его новом призвании: они стали спонсорами музея с большими деньгами. Среди жертвователей, которых привлек Сакс, был его друг Феликс Варбург, сам ценитель искусства. Новый массивный особняк Варбурга, построенный по проекту К.П.Х. Гилберта на Пятой авеню, 1109, с видом на водохранилище Центрального парка, сам по себе был музеем, наполненным ксилографиями, гравюрами, гобеленами и другими предметами искусства эпохи барокко и Ренессанса, собранными во время путешествий Варбургов. (Шестиэтажный особняк в стиле французской готики с площадкой для игры в сквош был экстравагантным даже по меркам позолоченного века. Якоб Шифф был потрясен показным шато своего зятя — возможно, еще больше из-за времени его строительства. Он был завершен в 1908 году на фоне рецессии, наступившей после паники на Уолл-стрит в предыдущем году). Варбург стал одним из самых щедрых меценатов музея, в свое время выделив 500 000 долларов на строительство его нового дома.

Сакс, ростом в два метра и пузатый, излучал чувство собственного превосходства. Он обладал властным характером и был склонен к буйству. Генри Голдман считал своего племянника «раздражающим маленьким петушком-бантом», и его уход из фирмы, вероятно, обрадовал его.

«Его страсть и знания были в большей степени связаны с искусством, чем с банковским делом», — говорит Эрнест Пол Сакс, которого зовут Расти и чье второе имя является отсылкой к «дяде Полу». (Дед Расти, также носивший имя Эрнест и бывший нейрохирургом, был двоюродным братом Пола). «Каким замечательным персонажем он был».

Пол не был особым банкиром — он часто на несколько часов отлучался из офиса, чтобы побродить по нью-йоркским антикварным книжным магазинам и галереям, — но он внес весомый вклад в будущее фирмы, заметив проблеск таланта в бруклинском выпускнике средней школы, работавшем в Goldman Sachs за три доллара в неделю помощником уборщика. Впечатленный приятным молодым человеком, Сакс повысил его в должности и, чтобы отшлифовать грубые черты подростка, оплатил его обучение в Бруклинском бизнес-колледже Брауна. Спустя десятилетия Сидни Вайнберг будет руководить Goldman Sachs. Возможно, самый известный генеральный директор компании, задиристый банкир со шрамами на спине от мальчишеских ножевых драк, вывел компанию из финансового кризиса Великой депрессии и в течение следующих сорока лет превратил Goldman Sachs в глобальную инвестиционно-банковскую структуру.

Освободившись от обязательств перед фирмой, Пол создал собственное значительное наследие. Дойдя до должности директора Фогга и получив звание профессора в Гарварде, он преподавал годовой курс по управлению музеями, воспитав целое поколение кураторов, которые разошлись по самым известным учреждениям страны, а в некоторых случаях создали свои собственные. Среди его учеников были основатели нью-йоркского Музея современного искусства, и Сакс рекомендовал первого директора MoMA и помог сформировать его миссию в качестве попечителя-учредителя. Во время Второй мировой войны Сакс помог создать оперативную группу союзников, известную как «Люди-памятники», и его протеже занимали видное место в этом отряде кураторов, искусствоведов и архитекторов, которые восстанавливали произведения, похищенные нацистами.

Эдвард Варбург, младший сын Феликса и Фриды, учившийся у Сакса, вспоминал о нем как о «маленьком пушечном ядре энергии без юмора». Друг и одноклассник Эдди Линкольн Кирштейн, еще один ученик Сакса, вспоминал о нем как о «маленьком и нервном человеке, который ненавидел быть евреем». Если его ученики и не любили его повсеместно, он, тем не менее, через своих учеников наложил отпечаток на эволюцию художественного вкуса. Его влияние было настолько глубоким и всепроникающим, что отразилось даже на способах демонстрации произведений искусства. Миниатюрный куратор вешал картины горизонтально на уровне глаз, предположительно для того, чтобы их было лучше видно, — отход от европейской манеры располагать произведения искусства вертикально и плотными группами. Метод Сакса, продолженный его учениками, стал доминирующим в американских музеях и галереях.

Окрыленные успехом в андеррайтинге, Генри Голдман и Филип Леман также потворствовали своим художественным интересам. В 1911 году Леман совершил свою первую значительную покупку — «Портрет мужчины, сидящего в кресле» Рембрандта. Она стала краеугольным камнем коллекции, пополненной его сыном Бобби и насчитывающей около 2600 работ, которая сегодня занимает одно из крыльев музея Метрополитен.

Через год после того, как Филипп приобрел своего Рембрандта, Генри Голдман заплатил 100 000 долларов за «Святого Варфоломея» голландского мастера; хотя он коллекционировал еще в колледже, это было его первое крупное приобретение. За ней последовали шедевры эпохи Возрождения и барокко Рубенса, Ван Дейка и Донателло.

Историк искусства Вильгельм Валентинер сказал, что Голдман обладал «одной из лучших американских частных коллекций». В отличие от таких крупных коллекционеров, как Дж. П. Морган, которые собирали «шедевры всех периодов и школ», отметил Валентинер, Голдман придерживался более интеллектуально любопытного подхода, избегая модных работ барбизонской школы, английских и французских мастеров XVIII века и тяготея к их предшественникам. В качестве доказательства своего острого глаза и новаторской натуры Гольдман указал на Рембрандта. Голландский художник написал картину «Святой Варфоломей» в последние годы своей жизни, после того как обанкротился и пережил ряд личных несчастий. Этот период многие коллекционеры не замечают, но в это время «художник раскрыл самые сокровенные тайны своей души», — сказал Валентинер.

Покупка компанией Goldman компании Saint Bartholomew произошла после одного из самых успешных IPO: F.W. Woolworth & Co.

Фрэнк Уинфилд Вулворт стал пионером концепции магазина «пять с небольшим», в котором продавались товары со скидкой. Из единственного магазина в Ланкастере, штат Пенсильвания, он построил царство розничной торговли, состоящее из более чем трехсот магазинов Woolworth's. В 1911 году он убедил четырех своих крупнейших конкурентов, которые контролировали еще три сотни магазинов, объединить свой бизнес в империю. Высокий и крепкий, с серебряными усами и пылающими голубыми глазами, Вулворт искал инвестиционно-банковский дом, который разместил бы акции объединенной компании, носящей его имя. Goldman Sachs активно преследовал его, но один из друзей Вулворта, Льюис Пирсон, управлявший небольшим банком, порекомендовал ему J.P. Morgan & Co. Пирсон предложил сделку партнеру Morgan, который посмеялся над идеей, что его фирма будет финансировать сеть дисконтных магазинов. Через несколько дней партнер Morgan позвонил Пирсону и сказал, что его фирма, возможно, и в самом деле согласится на этот бизнес. Возможно, он слышал, что Вулворт и его коллеги из «Пяти и десяти» имеют годовой оборот около 50 миллионов долларов. К тому времени Goldman Sachs уже заключил сделку. «Вот так мистер Морган не смог разместить наши ценные бумаги, и Goldman Sachs & Co. занялась ими», — вспоминал Вулворт.

В начале 1912 года «Трио», к которому присоединился синдикат Kuhn Loeb, выступило гарантом размещения акций Woolworth на сумму 65 миллионов долларов. IPO вызвало такой ажиотаж, что привилегированные и обыкновенные акции компании поступили в продажу по цене на десять и двадцать один пункт выше цены размещения, соответственно.

В следующем году Фрэнк Вулворт, как бы сигнализируя о своем восхождении, добился того, что стало его навязчивой идеей: возвел самое высокое здание в мире. Возвышаясь на 792 фута в Нижнем Манхэттене, шестидесятиэтажное здание Вулворта, рассчитанное на тысячи жильцов, почти на сто футов возвышалось над небоскребом Метрополитен-билдинг, который ранее носил звание самого высокого в мире. (Эйфелева башня, достигавшая почти тысячи футов, оставалась самым высоким сооружением в мире). Здание обошлось в 13,5 миллионов долларов. Компания Woolworth заплатила за него наличными.

Вечером 24 апреля 1913 года восемьсот гостей собрались на двадцать седьмом этаже башни, чтобы чествовать Вулворта и проектировщика здания, К.П.Х. «Касса» Гилберта, самого востребованного нью-йоркского архитектора (который также построил новый роскошный дом Феликса и Фриды Варбург). Представители политической, финансовой и культурной элиты страны заполнили огромные банкетные столы. Восемьдесят членов Конгресса приехали из Вашингтона, чтобы присутствовать на мероприятии. Там был Отто Кан, для которого Гилберт позже спроектирует особняк. Был и Чарльз Шваб. В качестве церемониймейстера выступал бестселлер Ф. Хопкинсон Смит. В семь тридцать вечера свет погас, и по нажатию кнопки восемьдесят тысяч лампочек осветили здание. Оркестр заиграл национальный гимн, соревнуясь в том, чтобы его услышали сквозь аплодисменты.

По словам Уолтера Сакса, во время последовавшей за этим речи Вулворт, воодушевленный исполнением своей мечты, хлопнул одной рукой по спине Генри Голдмана, а другой — Каса Гилберта, воскликнув: «Вот два человека, которые сделали возможным это замечательное здание».

Эта история, возможно апокрифическая, говорит о более широкой правде, связанной с Генри Голдманом и его легендой. По словам Сакса, из всех сделок, которые Goldman Sachs до этого момента выводила на рынок, ни одна «не укрепила репутацию фирмы больше, чем сделка с Woolworth». Те же банкиры, которые отказывали ему в месте в своих железнодорожных правлениях и синдикатах, теперь гадали, что они с Филипом Леманом будут делать дальше. Как позже скажет Леман, «Генри Голдман вложил золото в Goldman-Sachs!»

Вместе Генри и Филипп определили не только судьбы своих фирм и клиентов — компаний, которые стали основой жизни Америки в XX веке. Они также оказали глубокое влияние на траекторию развития Уолл-стрит. Ничто и никогда уже не будет прежним.

Глава 19. И ВСЕ РАВНО ОНИ ПРИХОДЯТ

Наша местность менялась — и не только на Уолл-стрит. Само представление о Соединенных Штатах как о прибежище для иммигрантов — «матери изгнанников», как поэтесса Эмма Лазарус окрестила статую Свободы, главный символ американского этоса, — казалось, было под вопросом. В период с 1880 по 1910 год в страну въехало более 17 миллионов иммигрантов, большинство из которых были выходцами из Северной и Западной Европы. Евреи, многие из которых бежали из России и ее окрестностей, составили более 1,5 миллиона новоприбывших. Они в большом количестве осели в Нью-Йорке, тяготея к основному еврейскому анклаву Манхэттена — Нижнему Ист-Сайду.

«Говорят, что нигде в мире на одной квадратной миле не теснится столько людей, как здесь», — писал журналист Джейкоб Риис об этом районе, который он называл «Еврейским городом», в своем знаменитом исследовании о жизни в доходных домах «Как живет другая половина», написанном в начале века. Это был рассадник болезней и отчаяния — полмиллиона еврейских иммигрантов теснились в ветхих, унылых квартирах, где не было электричества и водопровода, а естественное освещение и вентиляция были редкой роскошью. Нередко в двух маленьких комнатах жили по двадцать человек.

«Жизнь здесь означает тяжелейший труд почти с колыбели», — писал Риис, отмечая, что «дома еврейского квартала — это и его мастерские тоже…. Вы в полной мере осознаете это, еще не пройдя ни одного квартала на любой из этих улиц Ист-Сайда, под вой тысячи швейных машин, работающих под высоким давлением с самого раннего рассвета, пока разум и мышцы не сдадут вместе. Каждый член семьи, от младшего до старшего, прикладывает руку, закрывшись в комнатах Квалми, где готовят еду, стирают и сушат одежду, и так целый день.»

Помимо религии, у этих иммигрантов было мало общего с богатыми евреями, чья повседневная жизнь была столь же комфортной, сколь и обременительной. Но обстоятельства свели их вместе, как религиозные меньшинства, живущие в обществе, которое не принимало их как равных. Богатые или бедные, немцы или русские, инвестиционные банкиры или разносчики на тележках, они представляли свою общину широкой общественности. Не только дух благотворительности заставил немецко-еврейскую элиту озаботиться условиями жизни в Нижнем Ист-Сайде. У них также был свой имидж, который нужно было поддерживать. Чем больше этот имидж подвергался опасности, тем агрессивнее еврейская верхушка стремилась сформировать его с помощью мускулистой филантропии.

Резкие демографические изменения, вызванные масштабной иммиграцией, и опасения, что низкооплачиваемые иностранные рабочие (например, легион евреев, сгорбившихся над швейными машинками в потогонных цехах в центре города) вытеснят американцев на рынке труда, вызвали всплеск нативизма. Такие группы, как Лига ограничения иммиграции, основанная тройкой выпускников Гарварда, выступили против наплыва иностранцев, утверждая, что они приносят на американскую землю болезни, преступность и моральное разложение, отнимают рабочие места у американских граждан и становятся бременем для государственных ресурсов. Стараясь не выставлять себя антииммигрантами, члены группы утверждали, что они просто хотят помешать «нежелательным» эмигрантам укорениться в Соединенных Штатах. По мнению основателей Лиги ограничения иммиграции, среди которых был климатолог, увлекавшийся евгеникой, многие из этих нежелательных людей были якобы расово неполноценными еврейскими иммигрантами, прибывшими из России и Восточной Европы.

Объединившись с профсоюзами, патриотическими обществами и фермерскими ассоциациями, Лига ограничения иммиграции активно лоббировала жесткие меры по ограничению иммиграции, включая проверку грамотности и депортацию иностранцев, которые стали «общественным достоянием». Ожесточенные дебаты по поводу иммиграции бушевали в Конгрессе, который год за годом приближался к принятию масштабного законодательства. Сторонники ограничений нашли влиятельного союзника в лице сенатора Уильяма П. Диллингема, республиканца из Вермонта, который возглавлял комитет по иммиграции. В 1906 году он представил противоречивый законопроект, который противники назвали «неамериканским» и который представлял собой список пожеланий Лиги по ограничению иммиграции. Он повышал существующий «налог на голову» для прибывающих иммигрантов с двух до пяти долларов, вводил проверку грамотности и не допускал «имбецилов», «слабоумных» и других лиц, чьи физические или умственные недостатки могут помешать им иметь постоянную работу.

Законопроект прошел Сенат, но законодатели Палаты представителей радикально смягчили его, убрав тест на грамотность и снизив налог на голову. Люциус Литтауэр, еврейский конгрессмен из Нью-Йорка и союзник Шиффа, ввел в окончательный вариант законопроекта поправку, специально разработанную для защиты русских беженцев от депортации. Возмущенный тем, что законопроект был заблокирован, конгрессмен-республиканец Огастус Гарднер из Массачусетса, спонсор законопроекта в нижней палате, ходил по полу Палаты представителей, критически бормоча об «определенных влияниях», то есть еврейских влияниях, которые, как он утверждал, смогли ослабить меру, и намекал, что его коллеги убрали наиболее строгие положения законопроекта, чтобы умиротворить еврейских избирателей. Хотя противники иммиграции проиграли этот раунд, в рамках закона была создана комиссия под председательством Диллингема для тщательного изучения вопроса. В итоге эта комиссия проложила путь к самым жестким иммиграционным ограничениям двадцатого века.

Еще в 1880-х годах Якоб Шифф и другие еврейские лидеры противостояли попыткам ограничить еврейскую иммиграцию, включая последовательные попытки ввести требования к грамотности. Но к началу 1900-х годов нативизм стал мейнстримом.

Проблема иммиграции не давала покоя Шиффу, который иногда засыпал ранним утром, перебирая в уме этот вопрос. «Кто бы мог представить себе в начале восьмидесятых годов, когда началась массовая эмиграция евреев из страны царя, что менее чем за три десятилетия еврейское население в этой стране увеличится благодаря этому притоку с двухсот тысяч до двух миллионов: что в одном только городе Нью-Йорке число наших единоверцев возрастет до миллиона?» удивлялся Шифф во время выступления в 1909 году. «Таков, однако, факт, и все равно они приходят!»

И все равно они приходят.

На протяжении десятилетий американо-еврейские лидеры считали, что «еврейский вопрос» в России можно решить с помощью дипломатического давления и других средств. Шифф, благодаря своей финансовой и пропагандистской деятельности во время русско-японской войны, даже поддерживал более агрессивную стратегию смены режима. Но после неудавшейся революции личная антипатия царя к евреям, которых он считал главным источником революционной агитации против него, только усилилась, и Шифф опасался, что Николая II никогда не удастся заставить образумиться. Он колебался между надеждой на то, что «могучие силы свободы… еще больше и успешнее заявят о себе», и отчаянием, что если условия ухудшатся, «то настанет время для [евреев] покинуть Россию, как наши предки покинули Египет и Испанию».

Шифф также считал, что Нью-Йорк больше не в состоянии поглощать огромное количество русских и восточноевропейских беженцев, прибывающих ежедневно. Его периодические визиты в Нижний Ист-Сайд, чтобы навестить свою подругу Лилиан Уолд в поселении на Генри-стрит и проанализировать другие благотворительные проекты, которые он поддерживал, ясно давали ему это понять. Благотворительная сеть, которую поддерживал Шифф и другие еврейские филантропы, хоть и была впечатляюще прочной, но напрягалась под воздействием растущего спроса. А преступность и убожество Нижнего Ист-Сайда стали наглядным примером, на который могли ссылаться сторонники ограничений, выступая за прекращение притока иммигрантов.

Если бы приток иностранцев не прекращался, еврейская община могла бы поставить под угрозу свое с таким трудом завоеванное положение в американской социальной иерархии. Шифф и другие еврейские лидеры беспокоились об антисемитизме. «Нью-Йорк и североатлантические морские порты… находятся в состоянии перенасыщения еврейским населением», — заявил Шифф в одном из интервью. «Я, конечно, не сторонник ограничений, но что касается Нью-Йорка, то я с радостью приму любую законную меру, которая предотвратит дальнейшее расселение большого количества евреев в самом Нью-Йорке». Проблемы, которые порождает существующая перенаселенность — социальные, экономические, даже моральные — выходят, я чувствую, из-под нашего контроля.

Решение, по мнению Шиффа, заключается не в прекращении иммиграции, а в ее перенаправлении.

Когда в 1880-х годах в Соединенные Штаты хлынули первые волны русских иммигрантов, еврейская община Нью-Йорка поначалу стремилась рассеять некоторых из них по американской глубинке. Именно такая идея лежала в основе еврейских фермерских коммун, поддерживаемых фондом барона де Хирша. В 1890-х годах Шифф попытался поселить русских иммигрантов в Миннесоте на земле, принадлежащей Great Northern Railway Джеймса Дж. Хилла. Пообещав Хиллу, что «будут присланы только лучшие русские» и что Фонд Хирша обеспечит каждой семье не менее 500 долларов, Шифф убедил железнодорожного магната, что соглашение окажется взаимовыгодным: «Таким образом не только будет обеспечено значительное число несчастных бездомных людей, но и ваша дорога в конечном итоге получит значительную выгоду от этих предлагаемых поселений». Но там поселилось всего около дюжины семей, что эквивалентно капле дождя в ливень. Когда еврейские иммигранты приезжали в Нью-Йорк, они находили процветающую, хотя и обедневшую общину. После этого они редко хотели уезжать, даже если им обещали сорок акров земли в Милаке, штат Миннесота, и 500 долларов.

В 1901 году, чтобы систематизировать процесс расселения иммигрантов, Шифф и другие еврейские лидеры основали организацию Industrial Removal Office, задачей которой было найти работу для безработных еврейских иммигрантов по всей территории США и помочь им с переездом. Организация разместила тысячи иммигрантов в сотнях городов и поселков по всей стране. Но поскольку иммигранты прибывали ежедневно, даже эти усилия не принесли результатов.

Общественное мнение, тем временем, резко менялось в пользу ограничений. Во время своего ежегодного обращения к Конгрессу в декабре 1905 года президент Рузвельт дал понять, что он выступает за усиление регулирования. «Законы, существующие сейчас для исключения нежелательных иммигрантов, должны быть усилены», — сказал он. К началу следующего месяца Диллингем уже готовил свой законопроект. Примерно в это же время у Шиффа состоялся тревожный разговор с Фрэнком Сарджентом, комиссаром по иммиграции США, который прямо сказал финансисту, что портовые города Атлантики приближаются к той точке, когда они больше не смогут «переваривать иностранные элементы».

Во время недавнего выступления Рузвельта он предложил направить «правильную иммиграцию» «подальше от переполненных доходными домами районов больших городов» и «правильно распределить ее в этой стране». В беседе с Шиффом Сарджент выдвинул аналогичное предложение, но вместо того, чтобы переселять иммигрантов после их прибытия на Восточное побережье, он посоветовал направлять их прямо из Европы в южные порты.

Эта беседа положила начало тому, что станет одним из самых грандиозных, пусть и хитроумных, филантропических начинаний Шиффа. К августу 1906 года Шифф набросал контуры своего плана по перенаправлению потока иммиграции в письме к британскому писателю и активисту Исраэлю Зангвиллу, чьи работы, посвященные жизни иммигрантов, принесли ему прозвище «Диккенс из гетто». Сын русских иммигрантов и аколит Теодора Герцля, отца современного сионизма, Зангвилл порвал с сионистским движением после смерти его лидера в 1904 году, создав организацию под названием «Еврейская территориальная организация» (ИТО). В то время как сторонники сионизма настаивали на создании еврейской родины в Палестине, исключая другие варианты, включая предложение британского правительства о земле в Восточной Африке, Зангвилл и его ITO, реагируя на продолжающийся кризис в России, были открыты для изучения альтернативных территорий для массового заселения еврейскими иммигрантами.

В своей основе и сионизм, и территориализм опираются на идеологию еврейского национализма, которую Шифф считал неприятной, если не опасной. «Политический сионизм ставит залог на гражданство», — говорил он, отмечая, что создание еврейского государства «создает обособленность, которая является фатальной». Он утверждал, что сионисты «самим своим движением предоставляют антисемитам один из самых сильных аргументов для их гнусных нападок на нашу расу».

Оставив в стороне свои философские разногласия с Зангвиллом, Шифф обратился к ITO за помощью в реализации своего плана по направлению иммиграции из Нью-Йорка. «Мне кажется, что в сложившейся чрезвычайной ситуации Еврейская территориальная организация, если она на время займется чем-нибудь практически осуществимым и отложит свой заветный проект поиска отдельной земли-убежища, где еврей сможет жить в автономных условиях, может оказать очень большую услугу важному и неотложному делу, которое всем нам так дорого», — написал Шифф Зангвиллу, который после некоторых раздумий согласился присоединиться к усилиям. Автор, которого Шифф считал «грубым» и трудным, позже назовет операцию «единственной конструктивной идеей, которая когда-либо возникала у моего дорогого друга Шиффа».

Сначала Шифф выбрал Новый Орлеан в качестве порта прибытия для переброшенных иммигрантов, но в итоге он и его соотечественники остановились на Галвестоне, поскольку он находился дальше на запад, уже обслуживался бременской судоходной линией и был железнодорожным узлом, что упрощало транспортировку новоприбывших на новое место жительства. Они также выбрали Галвестон, потому что, в отличие от Нового Орлеана, он не был крупным городом, где у иммигрантов был бы соблазн обосноваться. Идея заключалась в том, чтобы Галвестон служил не пунктом назначения, а перевалочным пунктом, направляя евреев в города к западу от Миссисипи, где для них была заранее организована работа.

Наряду с ITO Зангвилла, Шифф также привлек к сотрудничеству Hilfsverein der Deutschen Juden, берлинскую группу помощи евреям, соучредителем которой был Мориц Варбург. Поскольку еврейские беженцы заполонили Германию, где находились основные трансатлантические порты, «Хильфсферайн» занимался содействием их иммиграции в Соединенные Штаты и другие страны. Поощряемый своим отцом, Макс Варбург сыграл важную роль в группе и в самом движении в Галвестоне. Ведя переговоры с представителями судоходной индустрии, «он добился снижения стоимости проезда в Соединенные Штаты примерно до 20 долларов, а на сайте ввел лучшие санитарные условия и обеспечил лучший общий уход за эмигрантами», — вспоминал Бернхард Кан, бывший генеральный секретарь Hilfsverein. «За десять лет с 1904 по 1914 год в США эмигрировало около 1 250 000 евреев. Своей эмиграционной деятельностью Макс Варбург в определенном смысле помог создать нынешнюю мощную еврейскую общину в Соединенных Штатах».

По плану Шиффа, ITO, уже имевшая представительство в России, должна была возглавить операции в этом регионе, пропагандируя населению преимущества американского Запада и тщательно отбирая иммигрантов для участия в программе Галвестона. ITO организовывало их транспортировку в Германию, где они попадали под опеку Hilfsverein, который размещал их на кораблях, направлявшихся в Галвестон. Управление по промышленному перемещению через недавно созданное подразделение, получившее название «Информационное бюро еврейских иммигрантов», принимало иммигрантов в Галвестоне, выдавало им деньги и отправляло их в один из девятнадцати городов, включая Де-Мойн, Денвер и Канзас-Сити, где были созданы местные комитеты для спонсирования иммигрантов и устройства их на работу. Информационное бюро дало понять ITO Зангвилла, что оно ищет только наиболее трудоспособных иммигрантов — рабочих и ремесленников, предпочтительно моложе сорока лет. Неоднозначным было требование ИТО не присылать иммигрантов, соблюдающих субботу (и не желающих работать по субботам).

Шифф пообещал выделить 500 000 долларов на финансирование движения в Галвестоне. Очень важно, что проект получил поддержку президента Рузвельта, который, как сообщил Шифф после визита в Вашингтон в начале 1907 года, «был особенно рад тому, что мы предпринимаем эти усилия». Шифф дополнительно заручился поддержкой Оскара Страуса, которого Рузвельт назначил своим министром торговли и труда и чье агентство обладало юрисдикцией над иммиграцией. С помощью Штрауса Шифф добился принятия закона о создании нового иммиграционного центра в Галвестоне.

В восемь утра 1 июля 1907 года первая группа еврейских беженцев спустилась по трапу в порту Галвестона. Инаугурационная партия Галвестонского движения состояла из восьмидесяти семи человек, в основном мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока двух лет. Одного за другим иммигрантов осматривал врач, проверяли иммиграционные инспекторы, таможенники досматривали их багаж. Затем они забирались в повозки, которые везли их полмили до просторного центра обработки информации Еврейского бюро информации для иммигрантов. После горячего обеда и ванны большинство из них вечером сели на поезда и отправились в свои новые дома; другие отбыли на следующий день по адресу. Через две недели прибыла вторая партия из двадцати шести иммигрантов, и процесс повторился. В начале августа прибыли еще семьдесят человек, а в конце того же месяца — восемьдесят девять. К концу года через Галвестон прошло девятьсот иммигрантов.

Но вскоре внешние обстоятельства остановили движение — Паника 1907 года и последовавшая за ней рецессия затруднили поиск работы для иммигрантов. Поток русских иммигрантов через Галвестон замедлился до минимума. Российское правительство тем временем пресекло деятельность ИТО по вербовке, закрыв большинство созданных им эмиграционных бюро. В то время как проект Шиффа в Галвестоне проваливался, а экономика задыхалась, разразился кризис, который заставил Шиффа и других еврейских лидеров предпринять более конкретные шаги, чтобы решить проблему иммиграции на своем собственном дворе.

1 сентября 1908 года «Норт Америкэн ревью», уважаемый литературный журнал, основанный в 1815 году Натаном Хейлом, опубликовал трактат комиссара полиции Нью-Йорка Теодора Бингема, отставного бригадного генерала армии, ковылявшего на деревянной ноге после несчастного случая в машиностроении. Статья Бингема, озаглавленная «Иностранные преступники в Нью-Йорке», содержала шокирующее и ложное утверждение о том, что евреи составляют 50 % преступного элемента города. «Преступления, совершаемые русскими евреями, как правило, направлены против собственности», — писал Бингем. «Они грабители, поджигатели, карманники и грабители с большой дороги — когда у них хватает смелости; но хотя все преступления — их удел, карманные кражи — это то, к чему они относятся наиболее естественно…. Среди самых опытных уличных воров — еврейские мальчики до шестнадцати лет, которых воспитывают в преступной жизни.»

Взрывное эссе Бингема вызвало всеобщее осуждение, вызвав залп пламенных редакционных статей в еврейских ежедневных газетах и митинги протеста. Лидеры даунтауна направили свой гнев не только на косолапого комиссара, но и на евреев верхнего города, в частности на Шиффа, который не спешил высказывать свое мнение. «Когда кто-то отказался пустить [еврейского] аристократа в языческую гостиницу, еврейские четыреста не успокоились, пока виновный не был уволен; а теперь они молчат!» — негодовала ежедневная газета на идиш «Тагеблат». В последующей редакционной статье газета заявила: «Мы не можем зависеть от наших великих магнатов».

Теоретически, ситуация с Бингемом была именно тем типом противоречий, для решения которых был создан Американский еврейский комитет. Но комитет, созданный еврейской элитой, хранил молчание. Когда разразился скандал, Шифф проводил свой ежегодный отпуск в Бар-Харборе. Он признался одному из членов Образовательного альянса, одной из финансируемых им благотворительных организаций, что у него нет желания вступать в «публичное обсуждение вопроса о еврейской преступности в Нью-Йорке», которое он считает «неразумным по очевидным причинам». Но наконец, спустя более недели и при отсутствии признаков затухания полемики, Шифф высказался. Заявив, что он «шокирован и поражен» «безрассудными заявлениями» Бингема, он спросил: «Чего добивается комиссар Бингем? Желает ли он усугубить прискорбное предубеждение, которое уже существует против иностранцев вообще и евреев в частности, и выступает ли он за ограничение иммиграции, незаконно используя свое официальное положение для достижения своих целей?»

Вскоре Бингем отказался от своих комментариев, заявив, что статистические данные, которые он привел в своей статье — «предоставленные мне другими», — были «ненадежными». Ему удалось продержаться на работе еще девять месяцев, прежде чем мэр Нью-Йорка Джордж Макклеллан уволил его за неподчинение, что вызвало одобрение идишской прессы.

Скандал сошел с первых полос газет, но обида между верхним и центральным районами города осталась. Если в результате травмирующей драмы Бингема и был достигнут консенсус, то он заключался в необходимости некоего единства среди раздробленной еврейской общины Нью-Йорка, которая была глубоко расколота по религиозным и идеологическим линиям. После того как Бингем отказался от своих комментариев о еврейской преступности, Джуда Магнес, харизматичный тридцатиоднолетний младший раввин храма Эману-Эль, озвучил эти чувства в заявлении для The New York Times: «Миллион евреев Нью-Йорка… должны сделать правильные выводы из этого инцидента. Им нужна постоянная и представительная организация, которая могла бы выступать от их имени, защищать их права и свободу, а также справляться с проблемами преступности так же, как еврейские благотворительные организации эффективно справляются с проблемами нищеты и болезней».

Магнес, один из основателей Американского еврейского комитета, был идеальной фигурой для того, чтобы соединить верхний и нижний районы города. Его должность в Эману-Эль и недавняя женитьба на Беатрис Ловенштейн, сделавшая его шурином известного адвоката и единомышленника Шиффа Луиса Маршалла, означали, что он вращался в тех же кругах, что и представители высшей прослойки города. Однако Магнес также установил тесные связи с интеллигенцией Нижнего Ист-Сайда и служил офицером Федерации американских сионистов. Умело ориентируясь в возмущении лидеров центра города и классовых тревогах своих покровителей в верхнем городе, Магнес возглавил движение за создание кехиллы — центрального органа, который бы контролировал и организовывал общинные дела нью-йоркского еврейства.

Любые серьезные усилия требовали поддержки со стороны Шиффа и его союзников, которые доминировали в еврейских благотворительных организациях и составляли нью-йоркское руководство Американского еврейского комитета. Поэтому Магнес проницательно представил Кехиллу в качестве своего рода местного вспомогательного органа группы, который будет заниматься проблемами Нью-Йорка, оставляя национальные и международные дела AJC. Месяцы утомительных переговоров между различными заинтересованными сторонами привели к съезду, состоявшемуся в конце февраля 1909 года, на котором представители более чем двухсот еврейских организаций единогласно одобрили создание кехиллы для «продвижения дела иудаизма» и «представления интересов евреев этого города». Этот шаг к демократизации еврейской жизни в Нью-Йорке, казалось, не уменьшил авторитета Шиффа. Спонтанные аплодисменты встретили банкира, когда он поднялся, чтобы выступить в поддержку Кехиллы. Когда делегаты выбирали руководящий орган группы из двадцати пяти человек, Шифф получил больше голосов, чем любой другой кандидат. В последующие годы Джулиус Голдман и Герберт Леман будут играть ведущую роль в руководстве этим органом.

С самого начала Шифф был крупнейшим благотворителем Кехиллы, к нему присоединился его зять, Феликс Варбург, который входил в исполнительный комитет, а позже стал ее первым президентом. Хотя Феликс был партнером Kuhn Loeb, он уделял мало времени банковским вопросам, посвящая большую часть своих дней расширяющемуся списку благотворительных групп, который он отслеживал с помощью изготовленного на заказ шкафа в своем офисе, в котором были отделения для каждой из организаций, которые он поддерживал — всего их было пятьдесят семь.

Вскоре после переезда в Нью-Йорк и женитьбы на Фриде Феликс, при поддержке семей Шифф и Лоэб, начал поддерживать работу Лилиан Уолд и организации Henry Street Settlement. Это стало началом его жизни, наполненной благотворительностью, когда он тратил свое время и деньги на множество еврейских и светских дел. Он стал президентом Еврейской ассоциации молодых людей, помогая вместе с тестем строить и поддерживать ее культовое здание на 92-й улице, и вошел в состав советов таких организаций, как Образовательный альянс, Еврейская теологическая семинария, Совет социального обеспечения Нью-Йорка, Нью-Йоркская ассоциация слепых, Музей Метрополитен и Американский музей естественной истории. Благодаря росту его филантропической известности, он также был выдвинут на различные муниципальные должности, включая места в городском совете по образованию (должность, которую когда-то занимал Шифф), комиссии по пробации штата и комиссии по паркам округа Вестчестер. Феликс, вместе с Шиффом и другими членами Kuhn Loeb, также стал заметным сторонником Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения У. Э. Б. Дю Буа и Института Таскиги Букера Т. Вашингтона.

Его постоянно втягивали в новые филантропические схемы и просили подаяния у несчастных. «Он стал центром сбора информации почти для всех планов, которые прорастали в мозгу социальных работников или других общественно настроенных граждан», — вспоминал один из детей Феликса. Он держал на столе цитату, которая подводила итог его благотворительной философии:

Филантропические обязательства Феликса стали настолько огромными, что даже Шифф — величайший еврейский филантроп двадцатого века — посчитал, что это уже чересчур. «Феликс, — предостерег он, — даже в благотворительности можно быть слишком щедрым». Более чем сын Шиффа, Морти, Феликс стал наследником благотворительного наследия финансиста, которого, как и Якоба, сравнивали с великим британским филантропом Мозесом Монтефиоре.

«Об отце думали и говорили как о великом еврее, — вспоминает второй сын Феликса, Джеральд,

Но, как ни парадоксально, ему не нравилось почти все в евреях, кроме их проблем. Он не выносил ни звуков еврейской музыки, ни идиша, ни большинства раввинов, которых ему приходилось слушать. Он ел то, что ему нравилось, и был ужасным скрягой в любой синагоге. Он также был далеко не убедителен на некоторых наших еврейских праздниках и, казалось, просто проходил через благословения, зажигание свечей и «седер» с довольно болезненным и обязательным выражением на лице.

Джеральд, искусный виолончелист, женившийся на дочери издателя Конде Наста, вспоминал об отце как о «восхитительном и причудливом персонаже, и, если вы этого не знаете, не таком уж ангеле». Далеко не благочестивый в личной жизни, Феликс заводил многочисленные романы на протяжении всего брака с Фридой. Его роскошные любовницы, некоторые из которых (например, Отто Кан) были взяты из числа талантов Метрополитен-опера, были открытым секретом, а его тонкая история прикрытия своих похождений — что он отправляется на велосипедную прогулку — стала семейной шуткой. «Ты собираешься покататься на велосипеде, отец?» — спрашивали его сыновья, когда Феликс уезжал, чтобы, как они подозревали, совершить очередную интрижку.

Феликс, постоянно насвистывавший арии и джинглы, обладал «почти ужасающей жизнерадостностью», вспоминал Джеральд. Неизменно «одетый до зубов» в сшитый на заказ костюм с белой гвоздикой в петлице, Феликс «временами выглядел как французский актер в пьесе Гитри». Как и его партнер Отто Кан, он был бодрячком, который впитывал искусство и музыку, как наркотик, иногда посещая три концерта за один день. Но ему не хватало врожденного банковского таланта и амбиций Кана. Когда Феликс пришел в Kuhn Loeb, его партнеры поначалу не знали, что из него получится. Его веселый и беззаботный характер вступал в противоречие с напряженной атмосферой в офисе. «Там были амбиции, ревность и препирательства», — вспоминал его друг Сол Строок, отмечая, что «его дух не мог расцвести в атмосфере [Kuhn Loeb] в первые дни».

Для человека, заработавшего огромное состояние как банкир, Феликс иногда казался невежественным в вопросах финансов. «Неясность отца в финансовых вопросах проявилась даже в таком пустяке, как снабжение меня однажды летом средствами для поездки в лагерь», — вспоминал младший сын Феликса Эдвард. «Он подписал несколько чеков American Express, которые остались у него с прошлой поездки и которые он уже подписывал, когда они только были ему выданы; ему и в голову не пришло, что, хотя для него они могут быть действительны как наличные, для меня они бесполезны. Но кто я такой, чтобы сомневаться в партнере Kuhn, Loeb?» По словам Эдварда, главным банковским подвигом Феликса в Kuhn Loeb было проведение «одного крупного размещения» акций Kodak.

Несмотря на отсутствие финансовой хватки, Феликс обладал личным магнетизмом, который сослужил ему хорошую службу в бизнесе и филантропии. Он мог, по его словам, «извлечь мед даже из кислого цветка». Ньюкомб Карлтон, президент Western Union, вспоминал одну встречу с партнерами Kuhn Loeb, во время которой Шифф, казалось, задремал, пока руководитель излагал свой план по выделению компании из материнской фирмы, New York Telephone Company. Шифф внезапно проснулся, когда Карлтон закончил свое выступление и поспешил заверить Kuhn Loeb в поддержке проекта. Феликс поймал взгляд Ньюкомба и подмигнул ему, превратив неловкий момент в забавный. Это был небольшой жест, но Феликс мгновенно привязался к президенту Western Union.

«Бизнес сам приходил к нему, а не ему приходилось его искать, потому что все восхищались им и безоговорочно доверяли ему, как и могли, ведь он не смог бы провернуть грязный трюк, даже если бы кто-то дал ему чертеж и спецификации, как это сделать», — говорит партнер Kuhn Loeb Бенджамин Баттенвизер.

Феликс «обладал аккуратным умом», вспоминал Джеральд, и умением организовывать и планировать. «Когда он приезжал в гостиничный номер во время зарубежного визита, его первой задачей перед сном была перестановка мебели». Вудлендс, загородное поместье Феликса и Фриды в Вестчестере, стало чистым холстом, на котором он дал волю своим инстинктам архитектора-любителя. Дорога длиной в полторы мили вела к обширному особняку в тюдоровском стиле, окруженному сотнями буколических акров. На территории поместья, которое Феликс постоянно расширял, скупая прилегающие участки (что он называл «приращиванием собственности»), располагались поле для игры в поло, семь миль уздечки и крытый бассейн, который одновременно служил и теплицей (где выращивались его фирменные бутоньерки). По территории бродило стадо призовых коров породы гернси. Феликс постоянно придумывал новые способы украсить территорию. Иногда управляющий поместьем сооружал для Феликса деревянные платформы на верхушках деревьев, откуда он мог наблюдать за живописными пейзажами и придумывать планы по удалению деревьев и кустарников, чтобы открыть новые живописные виды.

Страсть Феликса к совершенствованию и талант к вынашиванию грандиозных планов перекинулись на его общественную работу. Поздно ночью он набрасывал на обратной стороне манильских папок планы по организации или реорганизации той или иной благотворительной группы. Возможно, инстинкт планировщика стал одной из причин его тяготения к концепции общины, которая обеспечивала механизм координации множества порой конкурирующих усилий, каждое из которых черпало средства из ограниченного пула доноров.

Вместе с Шиффом Феликс финансировал первую крупную инициативу «Кехиллы» — Бюро образования, которое было нацелено на повышение профессионализма еврейского образования путем открытия школ, создания учебников, подготовки учителей и предоставления кредитов студентам, планировавшим заняться преподаванием еврейского языка. Затем последовала целая череда целевых инициатив, включая Бюро промышленности, призванное урегулировать трудовые споры и навести порядок в хаотичном состоянии производственных отношений в основном в швейной промышленности; и Бюро филантропических исследований, посвященное систематическому изучению благотворительных потребностей еврейской общины.

Поскольку еврейские лидеры все еще были травмированы спором с Бингемом, основное направление деятельности Кехиллы на начальном этапе было направлено на искоренение еврейских пороков и преступности — постоянной проблемы, хотя и не такой масштабной, как утверждал комиссар полиции. Проституция, азартные игры, наркотики и мелкое воровство пронизывали Нижний Ист-Сайд. Для искоренения еврейской преступности и «белого рабства», как в то время иногда называли проституцию, Кехилла выделила два отдельных офиса — бюро социальной гигиены и социальной морали, создав, по сути, теневой правоохранительный аппарат.

Благодаря значительным пожертвованиям Шиффа и Варбурга «Кехилла» наняла молодого детектива по имени Эйб Шенфельд, который к своим двадцати годам уже успел зарекомендовать себя как авторитет в преступном мире центра города. Выдавая себя за писателя, Шенфельд работал под прикрытием, чтобы составить каталог игорных салонов, борделей, бильярдных, салунов и прочих «домов беспорядка».

Шенфельд и команда следователей, работавших под его началом, составляли досье на преступников в центре города, отслеживая их сообщников и притоны, включая подробные описания их физических особенностей и предполагаемых преступлений. Среди их целей были Хайми Сотня («бывший сутенер» и «торговец наркотиками»); Вакси Гордон («гангстер и крутой человек», который «разбил голову многим бедным евреям»); отчаянный Малыш Юдель («количество его преступлений никогда не будет известно»); и Стифф Рифка («подстрекательница» и «очень умная», которая часто находила свои следы на многолюдных службах в синагоге).

Чтобы уничтожить банды и закрыть наркопритоны в Нижнем Ист-Сайде, «Кехилла» нуждалась не только в разведданных. Для борьбы с преступностью требовалось содействие нью-йоркского полицейского департамента, пользующегося дурной славой. Группа членов «Кехиллы», включая Шиффа, обратилась к мэру Нью-Йорка Уильяму Гейнору с предложением о сотрудничестве. Шенфельд и его следователи будут предоставлять досье на преступность в Нижнем Ист-Сайде, а полиция будет проводить рейды на основе этой информации.

Гейнор, бывший судья Верховного суда Нью-Йорка, был демократом, связанным с Таммани-холлом, однако, оказавшись на посту, он привел в замешательство своих политических покровителей, проявив удивительную независимость. Среди прочих антикоррупционных реформ он поставил во главу угла очистку полицейского департамента, в котором доминировали Таммани. Его усилия по реформированию городского управления едва не стоили ему жизни. Вскоре после первого срока его полномочий уволенный муниципальный докер выстрелил Гейнору в шею, где пуля осталась до конца его жизни.

Популярный среди нью-йоркских евреев Гейнор до вступления в должность так яростно спорил с Теодором Бингемом по поводу его тактики работы полиции, что вскоре уволенный комиссар подал в суд за клевету. (Позднее Бингем прекратил дело.) И он с готовностью принял совместные усилия по борьбе с преступностью. После того как мэр оказал давление на полицию за кулисами, а Шенфельд и его следователи обеспечили постоянный поток оперативной информации, начались репрессии. Полиция закрыла десятки бильярдных, игорных салонов, наркопритонов и борделей, арестовав десятки мафиози и воров или изгнав их из Нижнего Ист-Сайда в девственные кварталы внешних районов. Кехилла поставляла в город адвокатов, чтобы полицейский департамент заводил дела против преступников в центре города.

В 1913 году предвыборная политика поставила под угрозу союз Кехиллы с Гейнором. Когда мэр добивался очередного четырехлетнего срока, Таммани-холл заблокировал его переизбрание, выдвинув кандидата, который с меньшей вероятностью отклонился бы от желаний демократической политической машины. Шифф, будучи убежденным республиканцем и давним противником Таммани, выступал против Гейнора во время его первой кампании. Теперь он принял меры, чтобы спасти кандидатуру важного союзника. Пойдя наперекор обеим политическим партиям и рискуя своей репутацией политического реформатора, чтобы помочь избирателю, который был обязан своим ростом Таммани, Шифф поддержал независимую кампанию Гейнора и пообещал свою финансовую поддержку. «Вы… начинаете кампанию и не задумываетесь о финансах. Все деньги, которые понадобятся, будут предоставлены», — сказал он исполнительному секретарю мэра Роберту Адамсону, который позже назвал Шиффа одним из «самых близких и доверенных советников Гейнора».

В сентябре того же года Гейнор отплыл в Европу, где должен был восстановить силы перед предстоящей изнурительной предвыборной борьбой, но внезапно умер, откинувшись в шезлонге. Из-за потери своего самого важного защитника и безразличия пришедшей администрации правоохранительная деятельность Кехиллы замедлилась, а через пару лет и вовсе сошла на нет, после чего в 1922 году исчезла и сама Кехилла.

Смена администраций также обрекла на провал движение Галвестона, которое Шифф и его единомышленники пытались воскресить, когда экономика оправилась от паники 1907 года. После ухода с поста президента Рузвельт исчез на большую часть года, отправившись на длительное сафари в Восточную Африку (экспедицию, которую Шифф помог профинансировать, выделив 5000 долларов). Его военный министр и политический протеже Уильям Говард Тафт сменил его на президентском посту, легко победив Уильяма Дженнингса Брайана, который в то время предпринимал третью попытку занять Белый дом. Шифф поддержал кандидатуру Тафта, и политик показал многообещающие признаки того, что он станет важным другом евреев. Когда Тафт баллотировался в президенты, Шифф призывал его занять твердую позицию по вопросу, который он назвал «открытой болью с моими единоверцами».

Шифф имел в виду «паспортный вопрос», который он так настойчиво обсуждал с предшественником Тафта. Американские евреи давно протестовали против того, что Россия нарушает договор 1832 года с Соединенными Штатами, обещавший «взаимные» права граждан на торговлю и свободные путешествия, обращаясь с обладателями еврейских паспортов иначе, чем с другими американскими гражданами. Но к 1907 году, раздосадованный многолетним бездействием, недавно созданный Американский еврейский комитет начал усиливать политическое давление, требуя аннулировать договор, если Россия откажется выполнять свои обязательства.

«Вы можете рассчитывать на то, что я уделю особое внимание паспортному делу, если мне будет доверен мандат власти», — сказал Тафт Шиффу. И он упомянул об этом споре, хотя и не называя Россию по имени, как в своем письме, принимая республиканскую президентскую номинацию, так и во время инаугурационной речи, в которой Тафт заявил: «Мы должны приложить все усилия, чтобы предотвратить унизительные и оскорбительные запреты против любого из наших граждан, желающих временно пребывать в иностранных государствах из-за расы или религии».

Но спустя несколько месяцев президентства Тафта Шифф начал сомневаться в том, что новый президент является тем союзником, за которого себя выдает. Паспортный вопрос, похоже, никуда не делся, а администрация Тафта ужесточала меры по борьбе с иммиграцией, особенно в Галвестоне.

В отличие от Оскара Страуса, новый министр торговли, корпоративный юрист из Сент-Луиса по имени Чарльз Нагель, не питал особых симпатий к евреям. Его заместитель, Бенджамин Кейбл, казался откровенно враждебным к делу Галвестона. Возможно, это объяснялось личной неприязнью к Шиффу, чья фирма недавно отказала в просьбе о финансовой помощи железнодорожной компании его отца. Дэниел Киф, давний рабочий лидер и сторонник ужесточения иммиграционных ограничений, сменил Фрэнка Сарджента, комиссара по иммиграции, который поощрял усилия Шиффа по уклонению от иммиграции.

В течение двух предыдущих лет иммиграционный инспектор в Галвестоне, Э. Б. Холман, тесно сотрудничал с сотрудниками Еврейского информационного бюро по делам иммигрантов. Он редко депортировал иммигрантов, находящихся под его опекой. Но в новой администрации было ясно, что в Вашингтоне назревают перемены. Киф, как признался Холман одному из руководителей JIIB, был «не очень-то расположен к увеличению иммиграции, особенно еврейской». В ноябре 1909 года Холман был внезапно отстранен от работы, а затем уволен за ненадлежащее исполнение иммиграционных законов. На его место пришел сторонник жесткой линии.

Вскоре начались депортации.

В соответствии с тенденцией, наблюдавшейся в портах въезда по всей стране, инспекторы, казалось, искали любой предлог, чтобы отказать иммигрантам, и не принимали во внимание, когда решали, может ли человек стать «общественно опасным», те значительные сети поддержки, которые они имели через JIIB и другие еврейские благотворительные организации. Когда корабли с еврейскими иммигрантами прибыли в Галвестон, многие беженцы были возвращены обратно. «Все будущее движения оказалось под угрозой», — вспоминал Макс Колер, иммиграционный адвокат, тесно сотрудничавший с JIIB.

Министерство торговли провело расследование в отношении иммиграции в Галвестоне и самого JIIB, заподозрив его в активном содействии иммиграции. В августе 1910 года газеты сообщили, что расследование показало, что иммиграционные правила в Галвестоне соблюдались слабо, и что иммиграционные чиновники планируют более тщательно регулировать приток русских евреев. «Помощник министра Кейбл намерен добиться того, чтобы иммиграционные стандарты в Галвестоне соответствовали тем, которые требуются во всех других портах. Он убежден, что допуск туда был слишком легким, и этот факт, известный в Европе, стимулировал иммиграцию в порт», — писала газета The Baltimore Sun. Ссылаясь на работу JIIB, который газета называет «Обществом Якоба Шиффа» (Jacob H. Schiff Society», газета сообщила, что «Департамент сохраняет некоторые сомнения в ее законности».

Едва сдерживая ярость, Шифф написал Кейблу, напомнив ему, что проект «Галвестон» был инициирован по предложению предыдущего комиссара по делам иммиграции. «Конечно, стремясь продвинуть такое движение, которое уже доказало свою выгоду как для иммигранта, так и для участка, в котором он поселился, и для переполненных центров, из которых его выпускают, те, кто стоит за так называемым Галвестонским движением, имели полное право рассчитывать на добрую волю властей, и до недавнего времени она, похоже, не была упущена», — писал финансист. «Однако в последнее время Министерство торговли и труда без всякой удовлетворительной причины изменило свое отношение и теперь создает ненужные трудности для приема тех, кто прибывает в Галвестон, и этот курс, если он будет продолжаться, несомненно, разрушит Галвестонское движение». Шифф также настаивал на том, что «нашу работу ни в коем случае нельзя назвать побуждением или незаконным содействием иммиграции».

Шифф переслал свое письмо Тафту, и после того, как Кейбл в резкой форме ответил, предложив Шиффу сразиться в суде, если ему не нравится иммиграционная политика агентства, возмущенный банкир написал письмо секретарю президента, в котором призвал Кейбла «отправить в отставку» из Министерства торговли. Шифф также выступил с тонко завуалированной политической угрозой. Ссылаясь на невыполненное обещание Тафта принять меры по вопросу паспортов, он написал:

В других отношениях мы испытали сильное разочарование из-за невыполнения обещаний платформы и личных обещаний, данных во время последней президентской кампании, и если я сейчас пишу так безоговорочно, то отчасти потому, что не хочу, чтобы президент, чьим верным сторонником я был с момента его выдвижения, оказался в ложном положении или потерял добрую волю важной части американского народа, от имени которой я осмеливаюсь говорить в этом.

Политическое давление, похоже, возымело действие, так как вскоре администрация Тафта организовала встречу между членами комитета, курирующего движение за Галвестон, и высокопоставленными чиновниками, включая министра торговли Нагеля, помощника министра Кейбла и генерального прокурора Джорджа Викершама. Обе стороны встретились 11 декабря 1910 года, причем Шифф и Макс Колер, адвокат по вопросам иммиграции, говорили в основном от имени движения Галвестона. В течение двухчасовой встречи Шифф становился все более разочарованным. Наконец он вспыхнул, как бывало в прошлом во время подобных конференций, посвященных судьбе его народа. Банкир вскочил на ноги и ткнул пальцем в Нагеля: «Вы ведете себя так, будто я и моя организация находимся под судом! Вы, господин министр, и ваш департамент на скамье подсудимых, и страна пожалеет, если это начинание, столь способствующее продвижению лучших интересов нашей страны, а также человечества, будет задушено необоснованными препятствиями вашего департамента!»

Высказывание Шиффа возмутило Нагеля, и Уикершем отозвал банкира в сторону, чтобы разрядить напряженность. «Мистер Шифф, — сказал генеральный прокурор, — постарайтесь не доводить дело до антагонизма; я помогу вам, если смогу». Когда Шифф и Нагель успокоились, министр торговли заверил представителей Галвестона, что сделает все возможное, в рамках закона, чтобы помочь им в работе. Проявляя добрую волю, он распорядился освободить группу еврейских иммигрантов, задержанных в Галвестоне для возможной депортации.

Теперь движение получило квалифицированную поддержку администрации Тафта, но ему с трудом удавалось набирать обороты. Помешанный на своей непоследовательности и внутренних распрях среди европейских партнеров, проект Шиффа просуществовал еще несколько лет, прежде чем окончательно закрыться в 1914 году. За семь лет своего существования Галвестонское движение расселило около десяти тысяч еврейских беженцев — менее половины от двадцати пяти тысяч иммигрантов, которых Шифф надеялся поддержать своим первоначальным обещанием в 500 000 долларов. Тем не менее, Шифф отказался признать неудачу. «Я считаю, что у нас есть право считать, что мы в какой-то мере преуспели», — сказал он Феликсу, члену комитета, курировавшего работу в Галвестоне. Каждый иммигрант, поселившийся «в обширных внутренних районах Соединенных Штатов», будет привлекать других, и, как он отметил, «мы приобрели опыт, который, несомненно, будет очень полезен в дальнейших усилиях, которые должны быть направлены на то, чтобы направить иммиграцию в переполненные города Северной Атлантики и через них в порты, где она может быть более практично распределена по тем районам Соединенных Штатов, где иммигрант действительно нужен».

Когда Шифф и его коллеги пытались решить иммиграционный кризис у себя дома и обойти ограничителей, пытавшихся перекрыть поток еврейских беженцев и других нежелательных людей, они не упускали из виду внешние корни проблемы. На самом деле, их усилия, направленные на то, чтобы царь и его империя были обличены и наказаны, а Россия была вынуждена признать равные права своих евреев, только усилились. Эта кампания, вызвавшая беспрецедентное проявление единой еврейской силы, завершилась еще одним громким столкновением с администрацией Тафта — таким, что Тафт остался президентом на один срок. Но политические перепалки и противоречия этой эпохи нанесут глубокие раны Якобу Шиффу и его семье.

Глава 20. ПАСПОРТНЫЙ ВОПРОС

15 февраля 1911 г., через два месяца после встречи Шиффа с министром торговли и генеральным прокурором по поводу судьбы Галвестонского движения, президент Тафт вызвал финансиста и небольшую группу еврейских лидеров в Белый дом, чтобы обсудить другой вопрос, ставший политическим очагом: русско-американский договор 1832 г.

Когда первый срок Тафта подходил к концу, паспортный вопрос так и остался без ответа, хотя президент, казалось, склонялся к позиции своего посла в России Уильяма Рокхилла и государственного секретаря Филандера Нокса, которые указывали на экономические и внешнеполитические опасности договорного балансирования. Для них паспортный вопрос казался незначительным по сравнению с возможными последствиями, поскольку мало кто из американских евреев имел желание ехать в Россию. Но этот вопрос имел более широкое значение, подчеркивали Шифф и другие эмиссары Американского еврейского комитета во время многочисленных встреч с Тафтом и членами его администрации. «Наша тревога по поводу того, что наше правительство примет меры, не должна быть неправильно понята», — объяснял Шифф в письме к издателю New York Times Адольфу Очсу.

И не потому, что евреи Соединенных Штатов делают упор на допуске в Россию нескольких сотен своих соотечественников, которые могут ежегодно желать уехать туда, а из-за убеждения, что как только Россия будет вынуждена жить в соответствии со своими договорами и принимать иностранных евреев в свое владение на основе равенства с другими гражданами иностранных государств, русское правительство не сможет поддерживать блеск поселения в отношении своих собственных евреев. Вы видите, что это большой вопрос, затрагивающий самые священные права человека.

К январю 1911 года Американский еврейский комитет заметно сменил тактику терпеливой, но настойчивой пропаганды на более агрессивную и публичную позицию. Шифф и другие еврейские лидеры решили, по словам банкира, «разжечь огонь в тылу президента». Если их частные лоббистские усилия не смогли сдвинуть президента с места, возможно, на него повлияет народное мнение. Шифф призвал Луиса Маршалла вынести их дело на публику, что адвокат и сделал 19 января 1911 года, выступив с убедительной и широко разрекламированной речью на собрании Союза американских еврейских конгрегаций, в которой он назвал Тафта трусом за его бездействие. «Если только добродетель мужественности не покинула эту республику, — заявил Маршалл, — ее граждане больше не будут терпеливо наблюдать за издевательствами над дипломатической процедурой, а будут настаивать на полном аннулировании всех договоров, существующих сейчас между Соединенными Штатами и Россией».

После выступления Маршалла члены ВКП единогласно одобрили составленную им резолюцию, призывающую президента «принять немедленные меры» для разрыва договорных отношений с Россией. Усиливая давление на Тафта, конгрессмен Герберт Парсонс, республиканец, представлявший Нью-Йорк, в следующем месяце внес на рассмотрение резолюцию о разрыве договора 1832 года.

Менее чем через неделю Тафт, видимо, почувствовав накал страстей, передал приглашение в Белый дом Шиффу и его союзникам. Президент и его гости, среди которых, помимо Шиффа, были Маршалл, представитель Нью-Йорка Генри Майер Голдфогл и бывший дипломат Саймон Вулф, обменялись светскими беседами за обедом. Затем они удалились в библиотеку Белого дома, чтобы обсудить обсуждаемую тему. Шифф и другие сидели в кругу лицом к президенту, готовые в очередной раз доказывать, почему Соединенным Штатам следует расторгнуть договор с Россией. Но прежде чем кто-то успел заговорить, Тафт достал из ящика стола пачку бумаг и начал читать вслух. Вскоре стало ясно, что президент привел их в Белый дом не для того, чтобы выслушать, а для того, чтобы озвучить свое решение.

«Я был бы готов пойти на этот радикальный шаг и пожертвовать интересами, которые он, безусловно, принесет в жертву, если бы не был уверен на основании всего увиденного и услышанного… что вместо того, чтобы принести пользу кому-либо, и особенно тем лицам, в интересах и для сохранения прав которых этот шаг будет предпринят, он вообще ничего не даст», — заявил Тафт.

Бледно-голубые глаза Шиффа мерцали от негодования, когда Тафт развеял все надежды на то, что его администрация накажет Россию за неуступчивость. «Я думаю, что если бы у меня была такая же оправданная расовая гордость, как у вас, и такое же чувство вопиющей несправедливости, которое приходит домой к человеку, принадлежащему к этой расе, гораздо сильнее, чем к человеку, не принадлежащему к этой расе, я бы чувствовал то же, что и вы», — продолжал Тафт. «Но я президент всей страны, и я чувствую, что, выполняя обязанности, затрагивающие всех, я должен попытаться рассмотреть этот вопрос со всех сторон».

Настроение в зале стало мрачным, когда Тафт закончил свое выступление. Первым заговорил Вульф. «Пожалуйста, не сообщайте прессе о таких выводах, поскольку это нанесет большой вред нашим людям в России», — прошипел он.

Шифф вмешался. «Я хочу, чтобы это было опубликовано», — сказал он. «Я хочу, чтобы весь мир знал об отношении президента». Здесь снова проявилась та сторона финансиста, о которой беспокоились его соотечественники, — импульсивный, быстро приходящий в ярость магнат, который не задумывается о том, чтобы побеспокоить самого влиятельного человека в стране, даже если это отбросит их дело назад.

Президент дал своим гостям несколько минут, чтобы посовещаться в соседней комнате, и когда они вышли, Шифф продолжил издеваться над Тафтом. «Мы чувствуем себя глубоко оскорбленными, что в данном случае, господин президент, вы нас подвели, и теперь нам ничего не остается, как изложить свое дело непосредственно американскому народу, который, несомненно, поступит с нами по справедливости».

Вулф вспоминал, что, когда удрученные еврейские лидеры выходили, все они пожали протянутую руку Тафта, за исключением Шиффа, который грубо отмахнулся от них. (Шифф вспоминал этот эпизод несколько иначе. «Я знаю, что был очень зол на то, как президент Тафт обошелся с нашей делегацией… но президент не дал мне возможности пожать ему руку, и я также не стал этого добиваться», — сказал он.)

«Это означает войну», — прорычал Шифф, покидая Белый дом. И тут же пообещал выделить 25 000 долларов на рекламную кампанию, направленную против договора.

«Разве мистер Шифф не был вчера зол?» заметил Тафт Вулфу, увидев его в Белом доме на следующий день. Тон Тафта был легкомысленным, но в частном порядке он осуждал властного банкира. «Он был вне себя от ярости, потому что не мог контролировать администрацию и пожертвовать всеми национальными интересами ради удовлетворения своего тщеславия и тщеславия некоторых богатых евреев», — сказал Тафт одному из доверенных лиц. «Шифф дерзок и был весьма склонен угрожать мне политическим уничтожением». В письме к другому союзнику Тафт жаловался, что «Джейк Шифф тратит деньги, чтобы поднять против него «грозные» еврейские голоса» — «но он не может запугать меня, чтобы я нанес бесполезный ущерб нашим национальным интересам».

Вступать в политическую борьбу с Тафтом было рискованно для Шиффа и Американского еврейского комитета. Проигрыш в этой борьбе подтвердил бы критику недоброжелателей комитета, которые и без того считали его неэффективным. А громкая кампания, выигранная или проигранная, могла бы вызвать антисемитские настроения в стране и за рубежом. Но для Шиффа пути назад не было.

К весне 1911 года AJC развернул полномасштабную кампанию по мобилизации общественного мнения в поддержку законодательной инициативы по признанию договора недействительным. Целью комитета был такой масштабный пиар, чтобы отмена договора стала одним из вопросов предвыборной кампании на предстоящих президентских выборах.

Резолюция Парсонса истекла без голосования в конце мартовской сессии Конгресса, но как только в апреле собрался новый Конгресс, нью-йоркский сенатор Уильям Сульцер, новый председатель Комитета по иностранным делам Палаты представителей, представил аналогичную меру, чтобы аннулировать договор. Сенатор Чарльз Калберсон из Техаса представил свой вариант законопроекта в верхней палате.

Тем временем AJC распространила речь Маршалла по паспортному вопросу в тридцати тысячах экземпляров по офисам законодательных органов и редакциям новостей. Она добивалась от законодательных органов штатов принятия символических резолюций в поддержку отмены договора и составляла формулировки, осуждающие договор, для использования в партийных платформах штатов. И развернули лоббистскую кампанию, направленную на ключевых членов Конгресса от обеих партий.

Набирая обороты, AJC и ее союзники организовывали митинги по всей стране. Самый крупный из них состоялся в Карнеги-холле 6 декабря 1911 года, за несколько дней до того, как резолюция Зульцера была назначена к обсуждению в Палате представителей. Митинг протеста, на котором присутствовало около 4500 человек, был организован Национальным комитетом граждан, недавно созданной группой под председательством Уильяма МакАду, президента железной дороги, который получил известность благодаря завершению давно остановленного проекта по строительству железнодорожного туннеля под рекой Гудзон. Комитет, как отметил в своих мемуарах МакАду, «состоял в основном из неевреев», так что антикреационное движение «не могло рассматриваться как узкий расовый еврейский протест».

На мероприятии, организованном с помощью Шиффа и Оскара Страуса, выступал губернатор Нью-Джерси Вудро Вильсон, претендовавший на президентскую номинацию от Демократической партии. МакАду, который впоследствии женится на дочери Вильсона Элеоноре, помогал руководить предвыборной кампанией Вильсона. Вильсон отказался от заготовленных речей и выступил экстемпорально, когда из зала раздались крики «наш следующий президент». «Это не их дело, — сказал Вильсон о евреях, — это дело Америки». И он сформулировал этот вопрос как испытание американских принципов, которые «лежат в основе самой структуры нашего правительства». Когда настала очередь Шиффа выступать, он уверенно заявил: «По моему мнению, эта резолюция с такой же уверенностью станет законом, как и то, что завтра утром взойдет солнце. Тогда Россия попросит нас о заключении договора. Мы больше не будем просить; мы будем ждать, пока Россия сама придет к нам».

На следующей неделе Шифф, МакАду и другие сторонники отмены закона отправились в Вашингтон, чтобы дать показания в поддержку резолюции Зульцера, которую Палата представителей одобрила 13 декабря голосами 301 против 1. Поскольку принятие резолюции в Сенате было практически гарантировано, Тафт был вынужден действовать. Он поручил своему послу в России уведомить страну о том, что Соединенные Штаты планируют выйти из договора с 1 января 1912 года.

Возвращаясь домой из Вашингтона на поезде, Шифф сидел рядом с МакАду в вагоне-салоне. Их разговор зашел об Уилсоне, чья речь в Карнеги-холле произвела на Шиффа большое впечатление. К тому времени, когда они подъехали к Пенсильванскому вокзалу, банкир, всю жизнь бывший республиканцем, решил поддержать демократа из Нью-Джерси на предстоящих выборах. Через несколько дней МакАду открыл почту и обнаружил там предвыборный взнос Шиффа в размере 2500 долларов. Это был не только Шифф. Выборы 1912 года ознаменовали начало перехода еврейских избирателей от республиканцев к демократам, и эта тенденция усилилась в 1920-х годах.

Радуясь победе над договором, Шифф заявил, что Россия наконец-то «получила пощечину от великой нации», утверждая, что этот упрек «должен иметь величайшее значение в истории цивилизации». И он считал, что договорная борьба «имеет большее значение, чем все, что произошло с тех пор, как при первом Наполеоне евреям были предоставлены гражданские права, или с тех пор, как английские евреи были допущены в парламент». Шифф был также доволен тем, что битва подтвердила смысл существования Американского еврейского комитета. «До сих пор часто спрашивали, в чем причина существования этого комитета. Мы думаем, что после недавнего эпизода с Американским еврейским паспортом… этот вопрос решен», — писал он Феликсу Варбургу.

Объявив Тафту войну, Шифф теперь пытался заключить мир, однажды отправив президенту коробку таблеток и радиевую подушечку, чтобы снять приступ подагры. Но Тафт по-прежнему был озлоблен тем, что Шифф и его «обрезанные братья» захватили его внешнюю политику, и убежден в глупости разрыва договора, что, по его мнению, подтвердилось, когда Россия не стала унижаться и пытаться заключить новое соглашение и не изменила своего враждебного отношения к евреям. У Тафта, однако, были проблемы посерьезнее, чем «Джейк» Шифф: Тедди Рузвельт, его бывший политический наставник, готовился вернуть себе президентское кресло, начав в итоге кампанию на независимом билете Партии лося. Вступление Рузвельта в гонку раскололо голоса республиканцев, что практически обеспечило Вудро Вильсону Белый дом.

Прежде чем передать Овальный кабинет Вильсону, в одном из последних важных актов своего президентства Тафт все же доказал свое дружеское отношение к евреям — и к иммигрантам всех национальностей. В 1911 году, после более чем трехлетнего расследования, комиссия по иммиграции, возглавляемая сенатором Уильямом Диллингемом, опубликовала результаты своего расследования в сорока одном томе. Исчерпывающее исследование, в котором рассматривались такие темы, как «Плодовитость женщин-иммигранток», «Иммиграция и преступность» и «Изменения в телосложении потомков иммигрантов», вызвало очередной законодательный залп. В очередной раз Диллингем представил закон об ограничении иммиграции путем введения теста на грамотность. Эта мера, получившая широкую поддержку, прошла в Сенате. Версия законопроекта для Палаты представителей также прошла с большим отрывом, но ей не хватило пяти голосов до большинства в две трети голосов, необходимого для защиты закона от президентского вето. Тафт отклонил законопроект, заявив: «Я не могу одобрить этот тест». Победа была временной, поскольку ситуация с иммиграцией изменилась в корне. Четыре года спустя, преодолев вето президента Вильсона, Конгресс принял масштабные ограничения на иммиграцию, включая тест на грамотность.

В последние годы президентства Тафта семью Шиффов охватил странный и постыдный скандал, который разразился на первых полосах газет через несколько недель после завершения борьбы за паспорт. В нем был замешан один из бывших лакеев Морти и Адель, отбывавший длительный тюремный срок за ограбление их имущества.

8 марта 1907 года, согласно рассказу Морти, супруги вернулись домой на Пятую авеню, 932, около десяти вечера после вечера, проведенного с Полом и Ниной Варбург. Адель удалилась в свою спальню. Морти еще минут сорок читал в гостиной на втором этаже. Затем он прошел по коридору в свою гардеробную, расположенную в задней части таунхауса. Когда он вошел в гардеробную, в коридоре было темно. Не успел он включить свет, как получил сильный удар по голове. Пострадавший, но еще в сознании, Морти включил свет и увидел человека, которого он знал как Лоренса де Фулька, сжимавшего в руках кегли из боулинга, который отец Морти установил в подвале.

В предыдущем месяце Морти уволил двадцатиоднолетнего лакея после того, как тот подсунул его жене любовное письмо. В нем, в частности, говорилось следующее: «Я бедняк, но у меня есть сердце, с которым я готов расстаться ради дамы, которую люблю больше всего на свете («это вы, дорогая дама»)…. Не знаю, интересна ли вам моя персона, но знаю, что ужасно люблю вас, во всех отношениях вы мне нравитесь и восхищаете меня…. Мои чувства к вам, дорогая дама, растут с каждым днем все больше и больше».

Через несколько дней после увольнения де Фульке, молодой симпатичный швед, чье настоящее имя было Фольке Энгельбрехт Брандт, связался с Адель и попросил рекомендации по работе; Морти отказала ему. Прошел почти месяц, и Брандта не было видно — но вот он появился, дикоглазый, без ботинок и с кеглей для боулинга. Морти прикурил сигарету, решив, что этот непринужденный жест может показать, что он не боится Брандта, и начал уговаривать своего обидчика.

«Он рассказал мне длинную историю о том, что остался без работы, что его уволили, и все в таком духе», — вспоминал Морти впоследствии перед большим жюри. Я сказал: «Я помогу тебе». Морти в конце концов убедил Брандта уйти мирно, сказав ему, чтобы он зашел в офис Kuhn Loeb в следующий понедельник, где он поможет ему начать новую жизнь. Морти дал Брандту пятьдесят долларов и проводил его на выход.

Брандт явился в понедельник, как и было предписано, где застал Шиффа с его адвокатом Говардом Гансом и детективом Пинкертоном, который взял у Брандта признание. Позже в тот же день Морти возбудил уголовное дело против своего бывшего слуги. В следующем месяце Брандт признал себя виновным в краже со взломом первой степени за кражу двух бриллиантовых булавок из дома Шиффа в ночь нападения и получил суровый приговор — тридцать лет тюрьмы.

Запертый в тюрьме Даннемора на севере штата Нью-Йорк, Брандт не собирался смиряться со своей участью. Он начал связываться с политиками и другими людьми, которые, по его мнению, могли бы добиться его освобождения, в том числе с сенатором Кнутом Нельсоном, республиканцем из Миннесоты скандинавского происхождения, который добивался реформы условно-досрочного освобождения в федеральных пенитенциарных учреждениях. В начале 1909 года Брандт написал Нельсону о своем «бесчеловечном приговоре», сообщив сенатору, что у него «совсем нет друзей на Божьей земле». В последующем письме Нельсону заключенный отказался от своего прежнего признания и рассказал пикантную и запутанную историю.

По его словам, после перехода на работу к Шиффам «миссис Шифф стала оказывать мне столь экстравагантные услуги и навязывать свои привязанности мне, тогда еще неопытному юноше 20 лет, таким образом, что я был совершенно не в состоянии объяснить ее поведение по отношению ко мне». Он сказал, что между ними часто передавались «ласковые послания» и что Морти обнаружил одну из таких записок. Он написал, что позже Адель дала ему ключ от своего дома и велела встретиться с ней там в восемь вечера в пятницу, 8 марта. Но когда он приехал, ее там не было. Тогда, по его словам, он взял кеглю для боулинга, чтобы защититься, если кто-то из прислуги обнаружит его в доме, и стал ждать. Когда Адель вернулась с мужем, утверждает Брандт, он тайком поговорил с ней в ее гардеробной. «Мой разум был в очень возбужденном состоянии, единственная мысль — о несчастной женщине, которая побудила меня позвать ее. В спешке я взял с шифоньера две бриллиантовые булавки с намерением, что если меня обнаружат, то покажется, что я пришел с целью кражи». Пытаясь выбраться из дома незамеченным, утверждал Брандт, он столкнулся с Морти Шиффом. «Короче говоря, мы с мистером Шиффом проговорили два часа, и я ушел в час дня, пообещав джентльмену… что он не доставит мне никаких хлопот». Вместо этого Брандт был задержан. Он утверждал, что впоследствии был обманут своим адвокатом, который пообещал, что ему грозит короткий тюремный срок, возможно, год, если он признает себя виновным.

Узнав, что Нельсон занимается делом Брандта, Морти написал ему письмо и предложил поручить своему адвокату провести брифинг для сенатора: «Этот человек доставил нам с миссис Шифф много неприятностей, и только по счастливой случайности его попытка убить меня не увенчалась успехом. Я уверен, что вы не захотели бы поощрять этого действительно опасного человека, если бы были в курсе всех фактов в этом деле». Видимо, убедившись в виновности Брандта, Нельсон снял вопрос, но заключенный в тюрьму лакей продолжал добиваться своего освобождения. В конце 1911 года Брандт обратился к губернатору-демократу Нью-Йорка Джону Диксу с просьбой о помиловании. А 12 декабря, когда в Вашингтоне Джейкоб Шифф давал показания в пользу резолюции Зульцера, адвокат Морти поспешил в Олбани, чтобы «замять дело».

На этот раз дело не прошло тихо. Раздутый медиаимперией Уильяма Рэндольфа Херста, скандал разгорелся с новой силой. Вскоре история Брандта с его постыдными обвинениями в неверности попала на первые полосы общенациональных газет, где и оставалась в течение нескольких недель. Возникла история о бедном молодом иммигранте, которого система правосудия поставила на рельсы по вине влиятельной семьи. Эта история усилилась, когда появились утверждения, что Отто Розальски, судья, который вел дело Брандта, тайно беседовал с Морти и его адвокатом Говардом Гансом в клубе Criterion за несколько дней до вынесения приговора. К концу февраля 1912 года не только казалось, что Брандт может добиться своего освобождения, но и окружной прокурор Нью-Йорка Чарльз Уитмен, нацелившийся на пост мэра, угрожал предъявить Морти и Гансу обвинения в заговоре и назначил большое жюри для проведения расследования.

«Я вынужден отказаться от обсуждения этого вопроса», — сказал Якоб Шифф репортерам, обратившимся к нему за комментариями по делу Брандта, и обнаружил его в доках, когда он вместе с женой Терезой садился на пароход до Бермудских островов. В частном порядке он признался одному журналисту, что «освобождение Брандта стало бы бедствием» для его семьи.

По мере того, как разгорался скандал, в редакцию стали приходить письма от друзей и доброжелателей. «Я хочу послать тебе всего одну строчку, чтобы ты знал, что здравомыслящие люди страны очень глубоко сочувствуют тебе в том, что ты переживаешь, и что преувеличенные и сенсационные газетные сообщения не обманывают так много людей, как некоторые склонны верить», — гласила одна записка Морти от Букера Т. Вашингтона, чей институт Таскиги поддерживали Шиффы. «Все больше и больше людей в этой стране начинают понимать, что если человек преуспевает в приобретении богатства или делает себя заметным или полезным в любом направлении, он становится мишенью. Вы и ваша семья так много сделали для этой страны, что здравомыслящие люди не могут быть обмануты».

После нескольких лет попыток замять эту историю Морти, осаждаемый плохой прессой и находящийся под следствием окружного прокурора, опубликовал пространное публичное заявление, в котором привел письмо Брандта к Адель и другие доказательства по делу. Это заявление заняло большую часть шести колонок в газете «Нью-Йорк Таймс» и, в частности, гласило:

К решению сделать это заявление я пришел с большой неохотой, поскольку по природе своей избегаю предавать огласке свои личные дела. Но вот уже месяц некоторые городские газеты пестрят ложными обвинениями, инсинуациями, намеками и доносами почти любого возможного характера, исходящими почти из любого возможного источника. Нас с мистером Гэнсом обвинили в сговоре с целью нанести ущерб правосудию, в нечестном воздействии на честного судью, в «железнодорожной перевозке» невинного молодого человека в тюрьму штата для отбывания длительного срока заключения, в том, что мы ложными обещаниями снисхождения побудили Брандта признать себя виновным в преступлении, которого он не совершал, и, наконец, в стремлении нечестными методами удержать невиновного человека в тюрьме после того, как его невиновность была доказана.

Во вторник в конце марта 1912 года Адель Шифф, слегка нервничая, прибыла в здание уголовного суда на Сентр-стрит. Войдя в здание суда, она сказала репортеру, что предстала перед большим жюри «по собственной просьбе». Во время дачи показаний она опровергла утверждения Брандта об их романе и сказала, что не давала ему ключей от их дома. На той же неделе большое жюри, заслушав сорок одного свидетеля, включая Брандта, завершило свое расследование, не найдя оснований для предъявления обвинений Морти или его адвокату. Но присяжные также пришли к выводу, что Брандту следовало предъявить обвинение в менее тяжком преступлении — крупной краже.

В апреле сенсационное дело Брандта затмило другое событие: затонувший во время первого рейса «Титаник». На борту роскошного океанского лайнера находились именитые пассажиры (аристократы, банкиры, артисты, руководители железных дорог), в том числе один из богатейших людей мира Джон Джейкоб Астор IV. Трагедия особенно близко коснулась немецко-еврейской толпы. На борту находились Бенджамин Гуггенхайм, сын горнодобывающего магната Мейера Гуггенхайма, который мужественно помогал спасать пассажиров, а затем облачился в официальную одежду и, заправив розу в лацкан, стал ждать своей участи как джентльмен; а также совладелец Macy's Исидор Штраус и его жена Ида. Штраусы были одним из основных представителей еврейской социальной и филантропической среды в верхнем городе. Исидор тесно сотрудничал с Джейкобом Шиффом в благотворительных проектах на протяжении многих лет. Вместе они помогли основать Образовательный альянс, а Исидор был директором дома Монтефиоре. Когда пассажиры эвакуировались с «Титаника», Исидор отказался сесть в спасательную шлюпку, пока женщины и дети оставались на корабле; Ида отказалась покинуть своего мужа. В последний раз их видели в объятиях друг друга. На поминальной службе в Карнеги-холле, которую посетили тысячи людей, Шифф похвалил Иду за то, что она сдержала «клятву, данную у алтаря: «Пока смерть не разлучит нас»», и заявил: «Мир был вдохновлен образом смерти этих двух благородных душ».

Дело Брандта, тем временем, продолжало освещаться в новостях. В конце концов губернатор Дикс отклонил просьбу Брандта о помиловании, порицая осужденного за его «обвинения против чистоты женщины», но споры не утихали и даже стали предметом предвыборной борьбы на губернаторских выборах 1912 года. Хотя его друг Оскар Страус (один из младших братьев Исидора) начал кампанию за пост губернатора, Джейкоб Шифф поддержал представителя Уильяма Зульцера, своего союзника в борьбе за договор (он «спас для нас день», — говорил Шифф), который бросил вызов Диксу в борьбе за демократическую номинацию. На банкете в честь Зульцера Шифф вызвал недоумение, когда вместо того, чтобы восхвалять «человека часа», он произнес короткую речь, в которой обрушился на прессу за освещение дела Брандта. «Большую часть своей жизни я посвятил обустройству и благу Нью-Йорка, — сказал он, — но сейчас, на вечере моей жизни, я вижу позорное и злобное нападение на репутацию и доброе имя моей семьи. Жаль общество, чьи непорядочные издатели газет могут объединиться, чтобы нападать на доброе имя порядочных граждан и добродетельных женщин.»

Зульцер с большим отрывом победил Дикса и выиграл выборы. Через несколько дней после приведения к присяге 1 января 1913 года он столкнулся с вопросами о Брандте, которого генеральный прокурор Нью-Йорка рекомендовал помиловать. Заявив сначала, что он не готов рассматривать этот вопрос, Зульцер изменил свое мнение, согласившись на освобождение Брандта и назвав его приговор «чрезмерным». Помилование Зульцера сопровождалось несколькими условиями, среди которых было признание Брандта в том, что он выдумал свою историю о романе с Адель Шифф и что он никогда не пытался извлечь коммерческую выгоду из своей истории.

Сенатор Нельсон, к которому Брандт первоначально обратился за помощью, согласился спонсировать шведа в Миннесоте. К концу января 1913 года Брандт был на пути к новой жизни в Бемиджи. В течение нескольких месяцев после того, как Брандт поселился там, детективы Пинкертона следили за каждым его движением, докладывая Морти. Когда один из чиновников Миннесоты пожаловался Зульцеру на оперативников, следивших за Брандтом, Зульцер переслал его письмо в офис Kuhn Loeb на Уильям-стрит, 52. «Конечно, — лукаво писал Зульцер Морти, — я уверен, что вы не имеете к этому никакого отношения».

Через год после освобождения, в феврале 1914 года, Брандт вернулся в Европу. Через несколько лет газеты сообщили, что пресловутый лакей был убит в бою во время Первой мировой войны. Но в 1927 году в дом Морти и Адель пришли письма, написанные знакомым почерком Брандта. Он был жив, хотя и не совсем здоров, и жил за пределами Лондона, где работал управляющим на лесопилке, производил рукоятки для ножей и запатентовал несколько изобретений. Все его начинания заканчивались неудачей, и он рассказал Морти и Адель, что обратился к Богу за духовным искуплением. «С покаянным сердцем я молю вас обоих о прощении, и пусть облако недоброй воли будет снято с наших голов, чтобы мы почувствовали свободу и мир», — написал он. «Я совершил свою ошибку в возрасте 21 года. Прошел уже 21 год, и я много страдал. Грех порождает грех».

Морти раздумывал над ответом и наконец написал через своего секретаря, что «мистер и миссис Шифф прощают вас за боль и страдания, которые они испытали из-за ваших проступков». Оказалось, что Брандт искал не просто прощения, а финансовой помощи для новой бизнес-схемы. А над его перепиской, в которой он зловеще отмечал, что на протяжении многих лет отклонял предложения рассказать свою историю, витал запах вымогательства. Встревоженный, Морти написал своему кузену Эрнсту в Лондон, у которого были связи в британском правительстве. Эрнст ответил, что его друг, возглавлявший иммиграционный отдел Министерства внутренних дел, посоветовал ему, «что будет довольно легко сразу же противодействовать любому шагу Брандта, если он вдруг станет приставать к вам».

Скандал не давал покоя семье Шифф на протяжении десятилетий, и в 1954 году консервативный газетный обозреватель Уэстбрук Пеглер вновь поднял его на поверхность, используя эту историю для нападок на дочь Морти и Адель, Долли, в то время видную манхэттенскую светскую львицу и издателя газеты New York Post. «Семья издателя из Нью-Йорка отправила шведа в тюрьму по железной дороге», — так озаглавил свой материал Пеглер.

Долли отвергла возможность того, что ее мать, которую она вспоминала как холодную и отстраненную женщину, не терпящую прикосновений детей, могла завести роман с лакеем, и не потому, что у нее были какие-то иллюзии относительно верности родителей друг другу. «Эти инсинуации просто смешны», — говорила она своему биографу. «Любой, кто знал мою мать, понимал, что в ее окружении есть более интересные возможности. Брандт, возможно, и был красив, но в те времена все нанимали лакеев с оглядкой на то, как их икры будут смотреться в бриджах по колено.»

В действительности Морти и Адель были заперты в глубоко несчастливом браке, заключенном при посредничестве их родителей. Он не был ее первым выбором мужа или, возможно, даже вторым, но, будучи отпрыском одной из самых известных американских банковских семей, от его предложения было невозможно отказаться. Во время их ухаживания, вспоминала Фрида, «Адель была очень неуловима, и Морти ни дня не знал, помолвлены ли они еще. Бедный дорогой, не то чтобы это его сильно обижало, он похудел на тридцать фунтов за время помолвки, потому что никогда не знал, на каком этапе находится!

Морти постоянно преподносил жене дорогие украшения, но она держала его на расстоянии вытянутой руки. Венди Грей, правнучка Морти и Адель, вспоминает: «Я помню, как моя мама сказала вскользь: «О да, он всегда пытался купить ее любовь. Он дарил ей это, но она все равно его не любила».

После рождения у Морти наследника мужского пола — Джона, родившегося через семнадцать месяцев после сестры, в августе 1904 года, — «отношения между мужем и женой, если говорить по-старому, прекратились, — говорит Долли, — и они жили в основном раздельно». Как это было принято у мужчин его финансового положения и социального статуса, у Морти были любовницы, в том числе одна, которую он спрятал в отеле «Париж» в Монако. Тем не менее он старался создать образ семейной гармонии. «Мне кажется, это так печально, что мой отец изо всех сил старался показать своему отцу, какая мы счастливая семья, лишь бы угодить ему», — вспоминала Долли. «Это было не так, и все это было неправдой».

Проблемы в браке были лишь одним из аспектов его жизни, который Морти скрывал от отца. Патриарх, всегда настороженно относившийся к расточительности сына, также не знал о том, что Морти владеет французскими конюшнями. Так было лучше, поскольку Морти знал, что отец не одобряет азартные игры. Однажды, когда Морти и Адель возвращались из медового месяца в Европе, имя новоиспеченного банкира попало в газету New York Times, где говорилось о «сильных азартных играх» во время путешествия. Морти и его товарищи по первому классу делали крупные ставки на то, сколько морских миль будет проходить корабль каждый день. «Мортимер Шифф был счастливчиком в дымном салоне», — сообщала газета, отмечая, что он выиграл 1700 долларов. Джейкоб заметил эту историю и резко отругал Морти за его поведение. «Он был в ужасе от того, что отец узнает о его скачках, азартных играх и женщинах», — вспоминала Долли.

Льюис Штраус, работавший в Kuhn Loeb клерком после Первой мировой войны, вспоминал эпизод, символизирующий динамику отношений между отцом и сыном. Однажды утром Морти вызвал Штрауса в свой офис и попросил его представлять фирму на ужине для делегации японских бизнесменов, который партнер J.P. Morgan Томас Ламонт устраивал в университетском клубе. Штраус (впоследствии ставший ключевой фигурой в американской программе по атомной энергии) сказал, что уже отклонил приглашение на эту встречу, и объяснил почему. Как и другие светские клубы, Университетский клуб не принимал в свои ряды евреев. Из принципа Штраус решил не посещать это мероприятие. Морти пришел в ярость.

«Чего я не знал, — вспоминал Штраус, — так это того, что он не обращал внимания на эту особенность заведения, многие из его членов были его друзьями», и он регулярно посещал субботние игры в покер в клубе. «То, что я не пошел, когда он пошел, раздражало его до такой степени, что он устроил мне выволочку и повысил голос», — вспоминал Штраус. Внезапно Морти замолчал на полуслове и поднялся из-за стола. В дверях стоял его отец. «Морти, я не мог не услышать твой голос», — сказал Якоб. «В чем дело?» По словам Штрауса, Морти объяснил причину разногласий, «после чего старик вывел его из себя, сказав в заключение: «Я и не надеялся дожить до того дня, когда новому клерку в моем офисе придется указывать моему сыну, как себя вести!»».

Якоб Шифф, образец благопристойности и высокого достоинства, каким он был, несомненно, должен был возмущаться тем, что его втянули в унизительный скандал с Брандтом. А вслед за помилованием Брандта банкир оказался замешан в другом споре, косвенно связанном с делом шведа. Вскоре после вступления Зульцера в должность губернатора Ассамблея штата Нью-Йорк инициировала против него процедуру импичмента, ставшую результатом вражды между губернатором и политическим аппаратом Таммани, от которого Зульцер пытался освободиться. Широкомасштабное расследование было частично сосредоточено на незарегистрированных политических пожертвованиях, которые Сульцер якобы присвоил, включая чек на 2500 долларов от Шиффа. Вызванный для дачи показаний во время процесса импичмента Зульцера, Шифф опроверг заявление губернатора о том, что он не знал о пожертвовании Шиффа, заявив, что политик на самом деле лично выпросил его. Тем самым Шифф помог забить гвоздь в гроб губернаторства Зульцера. Союзники губернатора, который с позором покинул свой пост менее чем через год после принятия присяги, утверждали, что Шифф намеренно дал вредные показания в качестве расплаты за решение Сульцера помиловать человека, который мучил его семью.

На закате карьеры Шиффа преследовали споры, его имя постоянно появлялось в прессе, когда один конфликт накладывался на другой. Продукт Позолоченного века, Шифф заработал свою репутацию и состояние в период вакханалии, когда относительно небольшая группа капиталистов имела огромную власть над финансовой системой и использовала сомнительные методы для наведения порядка в экономическом каннибализме, разыгравшемся на рынке, создавая монопольные соглашения, которые еще больше укрепляли власть в руках немногих. Но времена менялись.

Эпоха неограниченного капитализма, который, зачастую уродливыми и жестокими способами, привел в действие промышленную революцию, вызвала ответную реакцию против так называемых баронов-разбойников, проложив путь к Прогрессивной эре, которая стремилась исправить экономические, политические и социальные недостатки прошлого и обращалась к вопросу контроля, особенно к роли правительства в регулировании промышленности. Во время президентства Вудро Вильсона потрясения Прогрессивной эры вылились в целый ряд масштабных трудовых и финансовых реформ. Среди наиболее драматических изменений были те, что касались основ американской экономической системы. В первых битвах президентства Вильсона видное место занимали Шифф и немецко-еврейские банковские семьи, составлявшие его круг общения. Вместе они помогли создать и провести некоторые из самых революционных реформ двадцатого века.

Глава 21. ОХОТНИЧЬЯ ВЕЧЕРИНКА

В четверг в середине января 1913 года Джейкоб Шифф оказался в уже знакомой обстановке: на свидетельском месте. В то время как в Нью-Йорке разворачивалась история с Брандтом, он был вызван в Вашингтон, чтобы ответить за другой предполагаемый заговор, связанный с контролем над национальной банковской системой.

Разрушительный пыл прогрессивной эпохи стал катализатором дебатов в Конгрессе по поводу того, что некоторые законодатели считали самой пагубной монополией — «денежного треста» банкиров, которые оказывали чрезмерное влияние на экономическую судьбу Соединенных Штатов. Представитель Чарльз Линдберг из Миннесоты, отец знаменитого авиатора и республиканец, известный своими бунтарскими наклонностями и квиксотическими крестовыми походами, стоял в авангарде популистской фракции, добивавшейся проверки этой предполагаемой кабалы. Линдберг обвинил нью-йоркских банкиров в том, что они спровоцировали панику 1907 года, чтобы провести слияния и другие сделки, которые были бы недопустимы в нормальном экономическом климате, и, по его мнению, чтобы подстегнуть валютные реформы, которые только укрепили бы финансовую удавку денежного треста. В 1911 году Линдберг начал продвигать резолюцию о проведении широкого расследования в отношении банковской системы. Версия этой меры была принята в начале следующего года, положив начало расследованию, проведенному подкомитетом Комитета Палаты представителей по банковскому делу и валюте во главе с председателем банковской комиссии Арсеном Пюжо.

Завершив в основном ничем не примечательную пятилетнюю карьеру Пуджо в Конгрессе, это громкое расследование стало определять его наследие. Однако самой ключевой фигурой комитета был не Пуджо, а его усатый главный юрисконсульт Сэмюэл Унтермайер. Сын немецких евреев и партнер Луиса Маршалла, Унтермайер оставил свою прибыльную практику, чтобы возглавить расследование. Ловкий делец и виртуоз судебного процесса, он построил свою карьеру и многомиллионное состояние, работая на корпорации и создавая те самые монополии, которые ему теперь было поручено разоблачить. Его назначение вселило страх в сердца банкиров страны, ведь на протяжении многих лет он работал рядом с ними.

«Он участвовал в создании многих так называемых трастов и делал на этом огромные деньги», — вспоминал Герберт Леман, чья семейная фирма была одним из клиентов Унтермайера. Леман вспоминал, что адвокат «обладал одним из самых острых умов, которые я когда-либо знал, и был одним из лучших перекрестных допросов, которые я когда-либо слышал. Безжалостный. Совершенно безжалостный».

Внутренний взгляд Унтермайера на мир бизнеса постепенно превратил его в борца за реформы, призывающего к «жесткому федеральному регулированию трестов» и сдерживанию «концентрации денежной власти». Мало кто был так хорошо знаком со схемами и тактикой финансовых баронов страны, которые теперь один за другим представали перед Комитетом Пуджо, где на себе испытали одну из печально известных адвокатских инквизиций. Перед комитетом предстал парад самых могущественных магнатов страны, включая Фрэнка Вандерлипа и Джеймса Стиллмана из Национального городского банка и Джорджа Бейкера из Первого национального банка, портупейного и барашкообразного декана финансового истеблишмента США, который после смерти входил в тройку самых богатых американцев. (Уильям Рокфеллер-младший, младший брат Джона Д. и соучредитель Standard Oil, пошел на хитроумные ухищрения, чтобы уклониться от повестки в Конгресс). Но ни за одним выступлением банкира не следили так пристально, как за показаниями предполагаемого главы денежного треста: Джона Пирпонта Моргана.

Морган давал показания в течение двух дней 18 и 19 декабря 1912 года. Семидесятипятилетний, с ослабленным здоровьем, лев американских финансов выглядел почти покорным. Сгорбившись в хлипком ротанговом кресле, он говорил низким монотонным голосом, его взгляд изредка блуждал по толпе из сотен людей, собравшихся, чтобы увидеть его показания. Вместо грубого и стремительного барона-разбойника из народной легенды Морган демонстрировал «почти экстравагантную вежливость», как сообщила одна из газет.

Мягко парируя Унтермайеру, Морган отверг идею банковского заговора и преуменьшил свое легендарное финансовое влияние, в то время как адвокат неоднократно пытался заставить его признаться в том, что он обладает безграничной властью.

«Когда у человека есть огромная власть, как у вас — вы ведь признаете, что она у вас есть?» спросил Унтермайер в ходе одного обмена мнениями.

«Я этого не знаю, сэр», — ответил банкир.

«Вы признаете, что сделали это, не так ли?»

«Не думаю, что это так».

«Вы совсем не чувствуете этого?»

«Нет, я совсем этого не чувствую».

Как показал Морган, Унтермайер продемонстрировал диаграммы, которые рассказывали несколько иную историю. Они показывали пересекающиеся связи между восемнадцатью фирмами, включая J.P. Morgan & Co. и Kuhn Loeb, которые обладали если не прямым контролем, то огромным влиянием на многочисленные банки, трастовые компании, страховщиков, коммунальные службы, железные дороги и другие корпорации. Партнеры этих компаний, как установил Комитет Пуджо, занимали 746 руководящих должностей в 134 корпорациях, которые в совокупности обладали ресурсами или капитализацией более чем в 25 миллиардов долларов.

Через месяц после допроса Моргана настал черед Шиффа. Время для этого было выбрано ужасное. В Нью-Йорке Фольке Брандт готовился к освобождению из тюрьмы, и это дело снова приносило семье Шиффа большое напряжение и потрясения. Но в Вашингтоне он демонстрировал безмятежный фасад. Как и Морган, Шифф не давал повода для беспокойства, уступая, когда Унтермайер расспрашивал его о банковских «альянсах» Kuhn Loeb.

«Я не могу назвать их альянсами», — сказал он. «У нас есть корреспонденты и друзья, которые сотрудничают с нами, но мы не являемся ничьими союзниками».

Шифф осудил монополии как «одиозные» и заявил, что не верит в концентрацию корпоративной власти через холдинговые компании (хотя именно это он и Морган сделали несколькими годами ранее, создав Northern Securities), но он также сказал: «Я бы не стал законодательно ограничивать человека в праве покупать все, что ему заблагорассудится».

«Даже если бы это было равносильно монополии?» спросил Унтермайер.

«Даже если бы это было равносильно монополии», — ответил Шифф.

Унтермайер стал копать дальше. «Я хочу знать, где бы вы провели черту в отношении лицензии, которую вы бы дали частным лицам, чтобы получить контроль над любой отраслью или любой сферой бизнеса?»

«Я бы позволил природе идти своим чередом», — сказал Шифф. «Первая попытка монополии была предпринята при строительстве Вавилонской башни. Они хотели установить монополию на язык. И она разрушилась под собственным весом. Все, что заходит слишком далеко, разрушится под собственным весом». В своем высказывании, которое часто цитировалось в газетах, освещавших показания Шиффа, банкир заявил: «Я бы ни в коем случае не стал ограничивать свободу личности, потому что считаю, что закон природы управляет ею лучше, чем любой человеческий закон».

Комитет Пуджо опубликовал свои выводы в конце февраля. Если комиссия не смогла доказать существование «денежного треста» в прямом смысле слова, то ей удалось наглядно продемонстрировать, насколько консолидированной стала власть корпораций. Как обнаружил Генри Голдман, пытавшийся прорваться на этот рынок, несколько фирм контролировали выпуск основных ценных бумаг в Соединенных Штатах. Их представители входили в советы директоров головокружительного количества корпораций и обладали огромной финансовой властью, в том числе способностью подавлять конкуренцию и лишать потенциальных соперников кредитов. Группа экспертов определила, что существует установленная и четко определенная идентичность и общность интересов между несколькими лидерами финансовой сферы, созданных и удерживаемых вместе посредством владения акциями, блокировки директоров, партнерства и операций с совместными счетами и других форм господства над банками, трастовыми компаниями, железными дорогами, государственными и промышленными корпорациями, что привело к огромной и быстро растущей концентрации контроля над деньгами и кредитом в руках этих нескольких человек.

В отчете комитета Kuhn Loeb назван одним из шести основных «агентов концентрации», и отмечается, что с 1905 года он продал ценных бумаг на 1 миллиард долларов в партнерстве с J.P. Morgan, Первым национальным банком или Национальным городским банком (иногда со всеми тремя). Kuhn Loeb «практически договорился не конкурировать» с некоторыми фирмами и вместе со своими союзниками «перехватил банковский бизнес у важных железных дорог страны», заключил комитет.

Через месяц после завершения расследования дела о денежных трастах из Рима пришло известие о смерти Дж. П. Моргана, который скончался в номере-люкс в городском Гранд-отеле за 500 долларов в сутки. Сын финансиста, Джек, винил в стремительном угасании отца напряжение, вызванное расследованием и публичными допросами Унтермайера, которого младший Морган прозвал «зверем».

Шифф в момент кончины Моргана находился на Сицилии, и в его отсутствие компания Kuhn Loeb выпустила прочувствованное обращение к покойному банкиру: «Финансовое сообщество оплакивает в нем величайшего лидера, которого оно когда-либо имело, чье влияние и власть основывались не столько на его выдающихся способностях, сколько на всеобщей уверенности в благородстве его побуждений, в его лояльности, справедливости и всегда великолепных качествах его характера». Через несколько дней Шифф прислал в The New York Times более сдержанное заявление с Ионического побережья, и стоит задуматься, что он чувствовал, когда его фирма превозносила его конкурента как «величайшего лидера финансового мира».

«Главной чертой мистера Моргана было стремление быть полезным и поступать правильно», — говорится в заявлении Шиффа. «Теперь, когда его больше нет, его достоинства как доброго и великого гражданина будут оценены еще более полно, и мы не скоро увидим таких, как он».

Газеты рассуждали на тему «Кто наденет мантию Моргана», и в числе называемых имен, помимо Джека Моргана, фигурировали Морти Шифф и Отто Кан. Но ни один банкир не смог повторить исключительную роль Моргана в американских финансах. Это было связано как с самим человеком, так и со временем. Общественное мнение теперь резко склонялось в пользу государственного регулирования, чтобы обуздать корпоративные излишества. Его смерть и расследование дела о денежных трастах, в котором он оказался в последние дни жизни, стали завершением Позолоченного века. В последующие месяцы и годы прогрессивные реформы, некоторые из которых были подпитаны работой Комитета Пуджо, кардинально переделают финансовую систему Америки.

Одно из самых значительных изменений произошло в последние недели жизни Моргана, когда к Конституции была официально добавлена Шестнадцатая поправка, разрешающая введение федерального подоходного налога. Это произошло после почти двух десятилетий дебатов и законодательной борьбы, завершившихся принятием поправки к Конституции, впервые представленной в 1909 году, которая в итоге была ратифицирована более чем тремя четвертями штатов (порог, необходимый для внесения поправки в Конституцию). Мало кто сыграл большую роль в введении прогрессивного подоходного налога, чем сын Джозефа Селигмана, Эдвин.

Профессор политэкономии Колумбийского университета, Эдвин посвятил себя изучению государственных финансов, потратив девятнадцать лет на исследования и написав влиятельную 750-страничную историю подоходного налога. Но он не был простым теоретиком. Эдвин стал одним из лидеров, призывавших к введению прямого налога на доходы — до этого момента основным источником государственных доходов были тарифы, — который бы дифференцировался в зависимости от платежеспособности граждан, причем богатые платили бы больший процент, чем бедные.

Когда в 1910 году законодательное собрание Нью-Йорка приступило к обсуждению поправки к конституции, Селигман включился в борьбу за ее принятие, что считалось особенно важным, поскольку в штате проживало множество самых богатых граждан страны. Он дважды выступал в сенате штата в поддержку поправки, а на страницах журнала Political Science Quarterly, который редактировал Селигман, опровергал доводы критиков, утверждавших, что федеральный подоходный налог наделяет государство слишком большой властью — такой власти разработчики Конституции никогда не предполагали — и ведет нацию в опасное русло социализма и в сторону от основополагающих ценностей самоопределения. «Условия, существовавшие во время разработки конституции, больше не существуют», — писал Селигман. «За последнее столетие… развитие основных экономических и социальных сил привело к созданию нации, и это развитие требует единообразного национального регулирования многих вопросов, о которых основатели и не мечтали». Он отметил: «Давайте не будем делать фетиш из «самоуправления» и не будем выступать против центральной власти в тех случаях, когда самоуправление означает скорее регресс, чем прогресс».

В 1910 году законодательное собрание, в котором доминировали республиканцы, трижды проголосовало против поправки. Но выборы того года привели к общенациональному раскулачиванию партии республиканцев; в Нью-Йорке республиканцы лишились власти в губернаторском кабинете и законодательном собрании. Будучи лояльным республиканцем, Селигман винил в том, что партия штата отказалась продвигать поправку, которую контролируемое демократами законодательное собрание приняло в следующем году, сделав Нью-Йорк тридцать первым штатом, ратифицировавшим подоходный налог.

В том, что сын одной из ведущих банковских династий страны сыграл столь заметную роль в принятии Шестнадцатой поправки, была определенная ирония. А некоторые члены клана Селигманов, похоже, не слишком высоко оценивали новаторскую работу Эдвина. Его язвительный дядя Исаак, который десятилетиями жил в Лондоне, а также его двоюродный брат Дэвид Альберт (один из сыновей Авраама), по слухам, отказались от гражданства США, чтобы не платить новый подоходный налог.

Однако другие члены его семьи и круга общения одобряли введение подоходного налога, считая, что это единственный способ финансировать правительство, не доводя страну до опасного уровня задолженности. Старший брат Эдвина Айк, глава американского банковского бизнеса семьи Селигман, называл подоходный налог «самым идеальным видом налога, который когда-либо был придуман». Граждански настроенный банкир, который сделал борьбу с детским трудом одним из направлений своей филантропии, отметил: «До сих пор люди в этой стране считали подоходный налог слишком инквизиционным и слегка смахивающим на социализм, и поэтому были против него. Но со временем, я думаю, они придут к пониманию справедливости и выгоды, которую можно извлечь из него». Джейкоб Шифф также поддерживал подоходный налог, а в 1909 году он предложил взимать налог на «доход или выручку, получаемую от бизнеса и особенно межштатной торговли…. В банковском деле такой подоходный налог принес бы правительству очень большой доход, и это еще более верно, конечно, во многих других формах коммерческого и промышленного предпринимательства».

Вслед за Шестнадцатой поправкой законодательный импульс получили и другие финансовые и корпоративные реформы. К 1914 году Конгресс принял Антитрестовский закон Клейтона (усилив его предшественника, Антитрестовский закон Шермана) и создал Федеральную торговую комиссию для пресечения монополистической деловой практики. В конце того же года открылась Федеральная резервная система. Являясь результатом многолетней политической борьбы, это учреждение открыло новую эру американского банковского дела и привело Уолл-стрит к партнерству с федеральным правительством, как никогда ранее.

В августе того года, вскоре после утверждения в Сенате, инаугурационный совет управляющих ФРС строго позировал для фотографии перед гранитными колоннами здания Казначейства США на Пенсильвания-авеню, где первоначально располагалась штаб-квартира Федеральной резервной системы. Справа налево стояли железнодорожник Фредерик Делано (дядя Рузвельта), Адольф Миллер, выдающийся профессор экономики, Чарльз Хэмлин, бостонский юрист, до недавнего времени занимавший пост помощника министра финансов, и, сжимая обеими руками свой черный хомбург, Пол Варбург, одна из самых ключевых фигур в создании ФРС.

Однажды в 1907 году, в разгар финансовой паники, Пол Варбург поднял взгляд от своего стола в офисе Kuhn Loeb и увидел Джеймса Стиллмана из National City Bank, который смотрел на него сквозь тяжелые веки. «Варбург, — спросил Стиллман, — где твоя газета?»

Документ, о котором идет речь, представлял собой служебную записку, составленную Варбургом вскоре после переезда в Нью-Йорк осенью 1902 года, в которой он описывал многочисленные недостатки американской банковской системы. Стиллман прочитал его в то время и не был слишком впечатлен. Варбурга, привыкшего к европейской модели центрального банка, где единый институт регулировал кредитные и валютные потоки, имея право расширять или сокращать денежную массу в зависимости от рыночных условий и покупать или дисконтировать коммерческие бумаги для пополнения денежных резервов национальных банков, децентрализованная американская система ставила в тупик. «Существовало столько же разрозненных банковских систем, сколько государств, — вспоминал позднее Варбург, — и даже среди банков одного государства не было никаких механизмов взаимной защиты, кроме «ассоциаций расчетных палат» — независимых финансовых институтов, которые проводили расчеты по сделкам и следили за тем, чтобы покупатели и продавцы выполняли свои контракты».

Кроме того, количество валюты в обращении оставалось фиксированным, или «неэластичным», что делало страну особенно уязвимой к финансовым потрясениям. «Когда сильный спрос на золото из-за границы, или чрезмерный внутренний спрос на обращение, или аномальный рост банковских кредитов и банковских депозитов приводил к тому, что избыточные резервы снижались до или ниже установленных законом требований, финансовые условия сразу становились критическими», — вспоминал Варбург. Разрозненность американской банковской системы заставляла финансовые институты действовать в целях самосохранения во время кризиса, привлекая кредиты и накапливая наличность за счет своих конкурентов и клиентов — и в конечном итоге за счет американской финансовой системы, которая заклинило, как шестеренки двигателя, в котором кончилось масло.

Последняя крупная попытка реформировать банковскую систему была предпринята во время Гражданской войны, когда Конгресс принял Закон о Национальном банке, создавший систему банков, имеющих федеральную хартию и уполномоченных выпускать банкноты, обеспеченные облигациями правительства США, депонированными у контролера валюты (новое ведомство, созданное в соответствии с законом). Закон устанавливал жесткие требования к резервам национальных банков — например, банки Нью-Йорка должны были держать в резерве 25 % своих депозитов. Закон о национальных банках унифицировал денежную систему (хотя в обращении оставались различные виды законного платежного средства, включая гринбеки — банкноты, напечатанные Казначейством в первые дни войны), но он мало что сделал для стабилизации неустойчивой финансовой системы США.

Поначалу Пол поделился своей критикой американского банковского дела с Джейкобом Шиффом, который сказал своему молодому партнеру, что во многом с ним согласен. Но, отметил Шифф, Варбург еще не понимал национальной психологии; американцы, с их врожденным скептицизмом по отношению к государственной власти, никогда не примут центральный банк европейского образца. По крайней мере, не снова.

В период своего становления страна экспериментировала с центральными банками. В 1791 году Александр Гамильтон выступил за создание Первого банка Соединенных Штатов по образцу Банка Англии. Банк стал политическим громоотводом, и его двадцатилетний устав не был продлен Конгрессом. В 1816 году Джеймс Мэдисон учредил Второй банк Соединенных Штатов, но позже он был ликвидирован при правлении Эндрю Джексона, который назвал это учреждение «гидрой коррупции». (Гибель банка, который помог стабилизировать бессистемную денежную систему страны, способствовала финансовой панике 1837 года). К тому времени, когда Варбург прибыл в Соединенные Штаты, последний опыт Америки в области центрального банковского дела был почти семьдесят лет назад.

Шифф предостерег Варбурга от слишком широкого распространения своих взглядов: это может оттолкнуть его от американского банковского братства. Но он согласился показать меморандум Варбурга нескольким доверенным друзьям, чтобы они высказали свое мнение. Одним из них был Джеймс Стиллман, банкир Рокфеллеров и Standard Oil, возглавлявший крупнейший американский банк.

Стиллман, предсказуемо настроенный скептически, разыскал Пола в офисе Kuhn Loeb после ознакомления с его трактатом.

«Варбург, не кажется ли вам, что дела у Сити-банка идут неплохо?» спросил Стиллман, нависая над своим столом.

«Да, мистер Стиллман, необычайно хорошо», — ответил Варбург.

«Почему бы не оставить все как есть?»

Варбург колебался. Наконец он сказал: «Ваш банк так велик и так могуществен, мистер Стиллман, что, когда наступит следующая паника, вы захотите, чтобы ваши обязанности были меньше».

Когда спустя всего несколько лет наступила паника, заставившая Стиллмана и других ведущих финансистов сыграть роль центральных банкиров, чтобы остановить экономический кризис, председатель правления National City Bank снова оказался за столом Варбурга, теперь уже более восприимчивого к идеям, которые он раньше отвергал, и попросил рассказать о том ушедшем меморандуме.

К этому времени Варбург уже окунулся в бурные политические воды банковской реформы при поддержке Эдвина Селигмана. В 1906 году Варбург присутствовал на званом ужине в доме Селигмана на Западной 86-й улице, где он очаровал профессора Колумбийского университета своим ясным диагнозом недостатков американской банковской системы.

«Вы должны писать. Вы должны публиковаться», — взволнованно говорил Селигман.

«Невозможно», — возразил Варбург. Он все еще осваивал английский, на котором говорил с британским, а не немецким акцентом, хотя некоторые слова, такие как iron, которое он произносил как «и-рон», всегда ставили его в тупик. И он был неуверен в своем письменном английском. «Я еще не умею писать по-английски — недостаточно хорошо для публикации».

«С английским можно договориться», — сказал Селигман, добровольно предложив свои услуги в качестве редактора. «Ваш долг — донести свои идеи до страны».

В начале следующего года Варбург опубликовал в The New York Times пространную статью, частично основанную на его первоначальном меморандуме, в которой описал примитивный характер американской монетарной политики. «На самом деле Соединенные Штаты находятся примерно на том же уровне, который был достигнут Европой во времена Медичи, а Азией, по всей вероятности, во времена Хаммурапи», — писал он. И он прямо заявляет: «То, что центральный банк — это идеальное решение проблемы и что оно должно наконец наступить — хотя, возможно, мы не доживем до этого, — это мое твердое убеждение».

«Это, безусловно, было очень тщательно проработанное разоблачение», — написал Шифф издателю Times Адольфу Очсу после появления статьи Варбурга. Действительно, Шифф рекомендовал Очсу опубликовать ее. На протяжении многих лет, во время их утренних прогулок по центру города, Варбург вел неустанную кампанию, убеждая Шиффа в том, что американцы могут и должны принять центральную банковскую систему. Очевидно, Варбург был убедителен. Так же как и травматические события Паники 1907 года, которые придали новую остроту делу реформ. В конце 1907 года, когда Шифф выступал в Американской академии политических и социальных наук, влияние Варбурга было очевидным. «Необходим центральный орган власти», — заявил Шифф. Выступая на том же мероприятии, Айк Селигман поддержал идею центрального банка еще более решительно: «Я не сомневаюсь, что если бы у нас была модифицированная центральная банковская система, то принудительного закрытия нью-йоркской трастовой компании Knickerbocker можно было бы избежать», предотвратив последовавшие за этим крахи банков и трастовых компаний.

В 1908 году Эдвин Селигман организовал в Колумбийском университете серию лекций, посвященных банковской и валютной реформе, и пригласил Варбурга принять в ней участие. Конгресс отреагировал на панику шквалом законов о реформе, включая пару конкурирующих законопроектов, выдвинутых председателями банковских комитетов Палаты представителей и Сената. Представитель Чарльз Фаулер, республиканец от штата Нью-Джерси, вспомнил о старом плане создания валюты, основанной на активах, в соответствии с которым национальные банки могли бы выпускать банкноты, обеспеченные их общими активами, а не только государственными облигациями. Сенатор Нельсон Олдрич, республиканец из Род-Айленда, возглавлявший банковскую комиссию верхней палаты с 1898 года, предложил отдельную меру, направленную на расширение предложения валюты во время кризиса за счет разрешения национальным банкам создавать валютные ассоциации, уполномоченные выпускать экстренные банкноты, обеспеченные их коллективными активами в виде облигаций и некоторых других ценных бумаг. Во время выступления Варбурга на симпозиуме Селигмана он подверг резкой критике законопроекты Фаулера и Олдрича, заявив, что ни один из них «не может считаться шагом в правильном направлении». Плоха любая мера, которая усиливает децентрализацию эмиссии банкнот и резервов».

Варбург недавно познакомился с Олдричем, когда сенатор посетил офис Kuhn Loeb. Известный как «генеральный менеджер нации», Олдрич, ростом около шести футов и с кустистыми седыми усами, был одним из самых влиятельных людей в Конгрессе. Кроме того, он был одним из самых богатых, поскольку в то время строил огромный семидесятикомнатный замок, расположенный на 254 буколических акрах с видом на залив Наррагансетт. Олдрич не родился в богатстве и большую часть своей карьеры провел на государственной службе — сначала в законодательном собрании Род-Айленда, затем в Палате представителей, а потом в Сенате. Скорее, его состояние частично пришло благодаря случайной коррупции, характерной для позолоченного века: он получил миллионы благодаря инвестициям в предприятие по производству электрических трамваев, организованное политическим благодетелем и частично финансируемое Сахарным трестом, чьи поручения Олдрич исправно выполнял в Сенате.

Олдрич не был вдохновенным оратором, но этот недостаток он восполнял ловким закулисным оператором. Упорный противник прогрессивных реформ (таких как «коммунистический» подоходный налог), он был изображен на политической карикатуре той эпохи в виде паука, чья паутина безнадежно опутывала прогрессивные законы, загоняя их в ловушку в комитете. Разрабатывая свой законопроект о валютной реформе после паники 1907 года, Олдрич консультировался по поводу своего плана с Джейкобом Шиффом. Олдричу было интересно узнать, как устроена немецкая денежная система, и Шифф послал за Полом Варбургом, экспертом-резидентом. Пауль предоставил Олдричу нужную информацию, и после того как Олдрич покинул личный кабинет Шиффа, Варбург пробормотал про себя: «Вот вам и валютная реформа». Варбург спросил Шиффа, может ли он отправить Олдричу письмо с изложением своих взглядов. Шифф, выглядя несколько озадаченным, ответил: «Если вы это сделаете, он больше никогда на вас не посмотрит».

Пол, который теперь выполнял почти религиозную миссию по распространению евангелия центрального банкинга, проигнорировал совет Шиффа. «Разве последняя паника не показала, что мы страдаем от слишком большой децентрализации нашей банковской системы и от абсолютной невозможности обеспечить какие-либо согласованные действия по свободному использованию наших резервов, вместо конкурентного накопления валюты финансовыми институтами?» — написал он Олдричу. Он предложил сенатору создать «центральную расчетную палату» — по сути, ослабленный центральный банк, что, по его мнению, было наибольшим, на что американцы были бы готовы согласиться.

Олдрич не ответил, и у Пола не было причин думать, что он произвел большое впечатление. Олдрич провел свой законопроект до принятия весной 1908 года. Помимо создания механизма для чрезвычайной валюты, законопроект учреждал Национальную валютную комиссию под председательством Олдрича, которая должна была провести всестороннее исследование банковского законодательства США и Европы. В августе того же года, вооружившись рекомендательными письмами от банкиров, включая Шиффа и Дж. П. Моргана, Олдрич возглавил делегацию по сбору фактов в крупнейших европейских банковских столицах — Берлине, Лондоне и Париже. Проводя беседы с чиновниками Банка Англии, Банка Франции и Рейхсбанка, Олдрич получил скромное образование в области современной банковской практики. В октябре того же года он вернулся домой, обратившись к идее создания американского центрального банка.

В ноябре того же года Олдрич вызвал Варбурга на слушания Национальной валютной комиссии, которые проходили в клубе «Метрополитен», прибежище банковской элиты Нью-Йорка, спроектированное Стэнфордом Уайтом и расположенное на северо-восточном углу Пятой авеню и 60-й улицы.

Варбург давал показания перед сонной комиссией. После окончания слушаний Олдрич отозвал его в сторону. «Мистер Варбург, — сказал он, — мне нравятся ваши идеи. У меня есть только один недостаток, который я могу в них найти».

Что это была за ошибка? поинтересовался Варбург.

«Вы слишком робки в этом вопросе», — сказал он.

Варбург ответил, что он практически единственный сторонник банковской реформы, призывающий к решительным действиям, даже если его план предусматривает модифицированную центральную банковскую систему, адаптированную к американским требованиям.

«Да, но вы говорите, что у нас не может быть центрального банка, а я говорю, что может», — сказал Олдрич, пока Варбург пытался скрыть свое нарастающее воодушевление. Ошеломленный банкир покинул Метрополитен-клуб, «уверенный в том, что подлинная банковская реформа находится в пределах досягаемости для Соединенных Штатов», — писал он позже.

В течение следующих двух лет, пока Национальная валютная комиссия завершала свою работу, выпустив в итоге около тридцати отчетов по всем аспектам международной банковской системы, Варбург вел с Олдричем спорадическую переписку. Чаще он обменивался письмами с А. Пиаттом Эндрю, гарвардским экономистом, служившим специальным помощником комиссии, которого Варбург снабжал финансовыми данными и посыпал своими последними статьями.

В апреле 1910 года Олдрич, все чаще подвергавшийся нападкам со стороны прогрессистов как талисман политической коррупции, объявил о своих планах уйти в отставку из Сената по окончании срока полномочий в следующем году. Он намеревался сделать банковскую реформу краеугольным камнем своего наследия на государственной службе, но времени у него было в обрез. Выборы 1910 года осложнили его планы. Демократы впервые за шестнадцать лет взяли Палату представителей под свой контроль, а прогрессисты в обеих партиях значительно увеличили свою численность, что уменьшило власть Олдрича. Тем не менее, он по-прежнему стремился к реформированию банковской системы.

Через неделю после выборов партнер J.P. Morgan & Co. по имени Генри П. Дэвисон позвонил Варбургу в офис Kuhn Loeb с приглашением от Олдрича. Дэвисон, который спокойно помогал Олдричу и его комиссии, спросил Варбурга, может ли он исчезнуть с работы на неделю или две, чтобы сопровождать сенатора и еще четырех человек в секретной экспедиции, чтобы продумать будущее банковской реформы. Место назначения: Остров Джекилл. На этом уединенном острове, расположенном у побережья Джорджии, находился, пожалуй, самый эксклюзивный клуб Америки, членами которого были Дж. П. Морган, Джозеф Пулитцер, Уильям Рокфеллер-младший и другие миллионеры.

Дэвисон сообщил Варбургу, что участники конгресса отправятся на остров под видом утиной охоты. Перспектива участия Варбурга в охотничьей экспедиции позабавила бы его друзей и семью. Но он не охотился. Не было у него и ружья.

Вечером 18 ноября 1910 года Варбург с винтовкой и боеприпасами, которые он приобрел ранее в тот же день, чтобы его история прикрытия была правдоподобной, сел в личный вагон Олдрича на Пенсильванском вокзале в Нью-Джерси. Внутри его ждал сотрудник Национального городского банка Фрэнк Вандерлип.

«Что за поручение мы собираемся выполнить? спросил Вандерлип.

«Это может быть не утиная охота, а погоня за дикими гусями», — подшучивал Варбург. «И это может оказаться самым большим делом, которое вы или я когда-либо делали». Это замечание отражало затянувшееся подозрение Пола к Олдричу. Он задавался вопросом, не берут ли его «в оборот, чтобы сделать из него соратника по заговору и тем самым набить ему морду».

Остальные члены их партии вскоре прибыли один за другим, как и было велено Олдричем: Олдрич, его секретарь Артур Шелтон, А. Пиатт Эндрю и Дэвисон. Поезд тронулся, и охотничья группа отправилась на юг через ночь, а на следующий день прибыла в Брунсвик, штат Джорджия. Стараясь не выдать своей миссии, группа договорилась называть друг друга только по именам — Олдрич, например, был мистером Нельсоном. Когда начальник станции поприветствовал Варбурга и его коллег, оказалось, что они громко обсуждают свои планы охоты. Он ворвался с плохими новостями: «Джентльмены, все это очень красиво, но я должен сказать вам, что мы знаем, кто вы такие, и репортеры ждут вас снаружи».

Дэвисон взял начальника станции за руку. «Выходи, старик, я расскажу тебе историю», — сказал он. Через некоторое время он вернулся с блеском в глазах. «Все в порядке, они нас не выдадут». Неизвестно, как ему удалось успокоить прессу, но поездка оставалась тайной до 1916 года, когда журналист Б. К. Форбс, основатель журнала Forbes, в малозаметной статье рассказал о встрече на острове Джекил. Однако участники встречи не признавали ее существования в течение десятилетий.

Причина обета омерты была очевидна: если бы о нем узнали, роль представителей трех ведущих финансовых институтов страны в разработке национальной банковской политики, собравшихся на островном курорте, доступном только для самых элитных магнатов Америки, сделала бы любой законопроект мертвым по прибытии. Действительно, когда позже стало известно, что конклав на острове Джекил послужил питательной средой для различных конспирологических теорий о создании Федеральной резервной системы, которые метастазируют вот уже столетие. Некоторые утверждают, что истинной целью встречи было создание банковской монополии и установление контроля над финансовыми ресурсами страны. Мифы, порожденные этим тайным совещанием, в некоторых случаях приобретали антисемитский оттенок. Например, в 1952 году отрицатель Холокоста Юстас Маллинз написал широко читаемую книгу, в которой попытался связать конференцию на острове Джекил с семьей Ротшильдов — кланом, ставшим символом предполагаемого международного еврейского банковского заговора.

Член клуба Jekyll Island Club Дж. П. Морган распорядился, чтобы курорт был безлюдным, за исключением двух чернокожих слуг, вокруг которых Варбург и его коллеги продолжали скрывать свою личность. Поселившись в конференц-зале в клубном доме острова с башенкой, группа уединилась на восемь дней. Работая марафонскими темпами, обсуждая и споря, группа останавливалась только тогда, когда слуги входили во время трапезы, неся роскошные блюда из дичи — оленя, индейки, перепелов — и подносы со свежими устрицами. В День благодарения, который выпал на время их пребывания на острове, мужчины пировали, а затем сразу же возвращались к работе.

Участники встречи в принципе согласились с созданием центральной банковской системы, но предстояло еще проработать самые сложные детали, например, кто будет управлять банком и какими полномочиями он будет обладать. Варбург разработал план создания так называемого «Объединенного резервного банка Соединенных Штатов», состоящего из региональных банковских ассоциаций, действующих в двадцати коммерческих центрах, каждая из которых имела бы свой совет директоров. Система будет контролироваться центральным органом в Вашингтоне, руководство которого будет определяться сочетанием банковских и политических чиновников, чтобы обеспечить представительство всех интересов. Члены банковских ассоциаций должны были депонировать свои резервы в центральном резервном банке, который имел бы право дисконтировать коммерческие бумаги — другими словами, банки могли бы продавать свои кредиты этому органу, чтобы получить наличные деньги, — и выпускать валюту.

Из всех участников Джекил-Айленда Варбург был самым искусным финансовым теоретиком и больше всех времени потратил на обдумывание механизмов американской центральной банковской системы. Поэтому план, который они разработали, в значительной степени соответствовал плану Варбурга. Убежденный и временами спорщик, Варбург доминировал в дискуссиях, настаивая на своем с такой силой, что временами злил Олдрича. В один из моментов он вступил в ожесточенную схватку с сенатором по поводу того, как будут определяться резервы.

Когда группа разошлась по домам, Дэвисон повел Варбурга на прогулку по хрустящему вечернему воздуху среди дубов, затянутых испанским мхом. «Пол, вы не должны этого делать», — сказал он своим глубоким ровным голосом. «Вы не можете заставить мистера Нельсона. Если вы попытаетесь это сделать, то потеряете его. Отложите это дело на время и посмотрите, не сможете ли вы вернуться к нему позже». Позднее Варбург отметил, что Дэвисон внес важный вклад в «человеческую сторону» встречи. Помимо помощи в отборе участников, Дэвисон играл роль миротворца, перенаправляя разговор, когда возникала напряженность, и разряжая обстановку своим шутливым характером. «Всегда можно было рассчитывать на то, что в нужный момент он пошутит, чтобы снять напряжение», — вспоминал Вандерлип. Пол последовал совету Дэвисона, и в конце концов его позиция победила.

Когда основные вопросы были решены, мужчины позволили себе день отдыха, выйдя на охоту с ружьями. По крайней мере, теперь они могли с честным лицом сказать, что ходили на утиную охоту.

28 ноября группа вернулась на север с планом создания центральной банковской системы, начертанным аккуратными каракулями Вандерлипа. В Нью-Джерси Варбург и его соотечественники расстались так же скрытно, как и приехали.

Олдрич категорически требовал соблюдения секретности и предупредил, что администрация Тафта, включая самого президента, не должна входить в их доверие. Вернувшись домой, Варбург начал тщательно готовить почву для того, чтобы предстоящий план Олдрича был принят с энтузиазмом. Он оказался в затруднительном положении, поскольку не мог разглашать ни содержание плана, ни свою огромную роль в его разработке. Но, работая через трио влиятельных бизнес-групп, включая Торговую палату, он подтолкнул своих коллег-банкиров и бизнесменов в нужном направлении. Умело направляя эти группы в пользу некоторых ключевых принципов, согласованных участниками конференции на острове Джекилл, он возглавил объединенный комитет, которому было поручено разработать единую резолюцию, которая фактически поставила бы печать делового мира Нью-Йорка на центральную банковскую организацию по образцу той, которую вскоре предложит Олдрич.

В этот комитет также входил Сэм Сакс, который хотел, чтобы частным банковским домам, таким как его, а не только коммерческим банкам, было разрешено иметь прямые отношения с центральным банком. В письме к Саксу на следующий день после обсуждения этого вопроса на заседании Торговой палаты Варбург беспокоился о том, что «откроет дверь для критики, что частные интересы могут пользоваться неоправданным фаворитизмом в Центральном банке». Чтобы успокоить Сакса, он согласился на расплывчатую формулировку в резолюции, допускающую возможность включения в нее частных банков. «Я надеюсь, что наши критики не обнаружат наше слабое место», — сказал Варбург партнеру Goldman Sachs.

Новый год наступил и прошел без каких-либо признаков Плана Олдрича и, если уж на то пошло, без признаков самого Олдрича. Газеты сообщали, что он заболел, возможно, тонзиллитом. На самом деле после возвращения с острова Джекилл и по мере приближения отставки из Сената он впал в депрессию, его мучили сомнения в себе и бессонница. Тем не менее, при значительной помощи А. Пиатта Эндрю, 17 января 1911 года Олдричу удалось опубликовать черновик своего предложения. В тот день Пол Варбург прислал в газету The New York Times пространное заявление, в котором выразил свой «восторг» от этого плана. О своей роли в его разработке он, естественно, умолчал.

Олдрич оставался вне поля зрения общественности, пока его план вызывал заголовки газет и горячие споры. По совету врачей он вернулся в роскошное уединение на острове Джекилл, чтобы подлечиться.

План Олдрича появился в тот момент, когда демократы готовились взять под контроль Палату представителей той весной (в то время новые сессии Конгресса начинались в марте), когда антиуолл-стритовские настроения охватили членов обеих партий, и когда надвигались президентские выборы. Политики заговорщически говорили о «денежном тресте», а представитель Чарльз Линдберг успешно добился проведения расследования. Линдберг, что вполне предсказуемо, отнесся к предложению Олдрича с подозрением, усмотрев за ним попытку Уолл-стрит еще больше укрепить свою власть. Уолл-стрит не только «вызвал панику 1907 года и заставил людей требовать валютной реформы», предупреждал Линдберг, но «если он осмелится, то вызовет еще одну панику, чтобы провести план центрального банка Олдрича».

Восстановив здоровье и не осознавая до конца, насколько сильно изменились политические ветры, Олдрич вышел из уединения весной того года, чтобы начать добиваться одобрения своего плана. Ушедший в отставку сенатор оставался главой Национальной валютной комиссии, которая должна была представить окончательный вариант своего предложения Конгрессу в январе следующего года. Олдрич лично встречался с неохотно соглашающимися банкирами и отправился в ораторское турне по Западу — оплоту популизма, где граждане и их представители в Конгрессе, естественно, были склонны относиться к его инициативе скептически. Тем временем Варбург помог организовать пропагандистскую группу, Национальную лигу граждан за продвижение разумной банковской системы, чтобы заручиться национальной поддержкой плана Олдрича. На пике своего развития эта организация насчитывала тридцать местных отделений.

К концу 1911 года их движение заручилось поддержкой влиятельной Американской ассоциации банкиров и еще двадцати девяти влиятельных групп интересов. Президент Тафт высказался в поддержку плана Олдрича, хотя его политическое будущее теперь казалось все более неопределенным, поскольку он столкнулся с двойной проблемой: со стороны своего бывшего политического наставника Теодора Рузвельта, который намеревался вновь занять Овальный кабинет, и со стороны губернатора Нью-Джерси Вудро Вильсона.

Во время предвыборной кампании Вильсон выступал с резкой критикой Уолл-стрит, временами звучавшей почти по-линдберговски. В одной из речей 1911 года он заявил, что «великая монополия в этой стране — это денежная монополия». Экономическая деятельность страны «находится в руках нескольких человек, которые… охлаждают, сдерживают и уничтожают подлинную экономическую свободу», — добавил Вильсон. «Это величайший вопрос из всех».

Позицию Вильсона в отношении плана Олдрича было сложнее расшифровать. В погоне за поддержкой Уильяма Дженнингса Брайана — трехкратного кандидата от демократов, который практически сделал противодействие плану Олдрича лакмусовой бумажкой для своей поддержки, — он осудил любой «план, который сконцентрирует контроль в руках банкиров». Однако через знакомого журналиста Пол Варбург узнал, что Вильсон в значительной степени «сочувствует» усилиям Олдрича. На протяжении всей кампании Вильсон использовал трюк политика, заставляя обе стороны поверить, что он на их стороне. Публично Вильсон, казалось, выражал враждебность центральному банку — в какой-то момент он прямо заявил: «Я сам против идеи центрального банка», — а в частном порядке посылал сигналы, которые Варбург и его союзники истолковывали благосклонно.

Партнеры Kuhn Loeb, как и вся страна, были разделены по поводу предстоящих президентских выборов. Брат Пола Феликс поддерживал Тафта. Отто Кан тем временем старался воскресить Рузвельта, чьи взгляды на регулирование корпоративной власти банкир стал уважать. («Бурбонам корпоративных финансов нет места в нынешней схеме вещей», — заявил Кан в 1910 году.) Джейкоб Шифф и Пол Варбург полностью переступили через партийную линию, поддержав Вильсона. Его резкие ораторские выступления по вопросу о российском паспорте произвели на Шиффа глубокое впечатление, но это была не единственная причина привлекательности кандидатуры Вильсона. Шифф выступал против протекционистской торговой политики, проводимой Рузвельтом и Тафтом, обвиняя «такие тарифы, как у нас», в «социальных бедах» нации. Вильсон, напротив, обещал провести тарифную реформу. По мере того как президентская кампания продолжалась, становилось ясно, что у Тафта мало шансов на переизбрание — «Это будет либо Вильсон, либо Рузвельт», — сказал Шифф своему другу Луису Маршаллу в письме, объясняя свою поддержку демократу.

Аналогичная политическая трещина возникла в Goldman Sachs, где Генри Голдман возмутил Сэма Сакса, перейдя из Республиканской партии в поддержку кандидата от Демократической партии. За несколько месяцев до выборов Голдман выписал чек на 10 000 долларов в предвыборный фонд Уилсона и подписался возглавить кампанию по сбору средств Демократического национального комитета, ориентированную на нью-йоркских банкиров и брокеров.

Последние месяцы кампании проходили на фоне расследования Комитета Пуджо по денежному трасту, которое вызвало новое недоверие общества к Уолл-стрит. В этом климате план Олдрича, который денежная комиссия официально представила Конгрессу в январе 1912 года, с трудом набирал обороты. Частично законопроект пострадал из-за своего тезки — политика старой гвардии, который для общественности олицетворял кумовство и статус-кво в момент сильных социальных потрясений и отказывался дистанцироваться от своего плана, даже если это означало его задушить.

На своих съездах, состоявшихся летом того года, партии изложили свои позиции по банковской реформе. Платформа Демократической партии, написанная в основном Брайаном, гласила: «Мы выступаем против так называемого билля Олдрича или создания центрального банка». Республиканцы, раздираемые междоусобным конфликтом между сторонниками Тафта и сторонниками Рузвельта, выступили с самыми скупыми заявлениями, подтвердив свою приверженность «прогрессивному развитию банковской и валютной систем», но не упомянув о плане Олдрича. Прогрессивная партия, образованная после того, как Рузвельту было отказано в номинации на республиканском съезде в Чикаго, вслед за демократами выступила против законопроекта Олдрича, заявив, что он «передаст нашу валютно-кредитную систему в частные руки, не подлежащие эффективному государственному контролю».

План Олдрича умер — это было ясно еще до того, как Вильсон одержал убедительную победу, а демократы заняли обе палаты Конгресса. Однако в пришедшей администрации Вильсона его дух чудесным образом продолжал жить, отчасти благодаря самому неутомимому его защитнику Полу Варбургу.

7 января 1913 года Варбург предстал перед подкомитетом Палаты представителей, который был назначен для работы параллельно с комиссией по денежным трастам и должен был сформулировать новое законодательство о банковской реформе. Возглавлял комиссию Картер Гласс, демократ из Вирджинии и бывший газетный издатель, который вскоре сменит Арсена Пужо на посту председателя Комитета по банковскому делу и валюте Палаты представителей, а затем займет пост министра финансов. Гласс был известен своим острым пером и языком; газета The New York Times однажды назвала его «компактной взрывчаткой, которая может взорваться в любой момент».

Гласс столкнулся с трудной задачей. Однозначное программное заявление Демократической партии, написанное Брайаном, ограничивало его усилия, а во время слушаний он прямо заявил, что он и его коллеги считают, что им «запрещено» рассматривать что-либо, напоминающее законопроект Олдрича или центральный банк. «Не забывайте, что план Олдрича содержит некоторые вещи, которые являются просто фундаментальными правилами банковского дела», — предупредил Варбург. «Их придется включать в каждый план, и я думаю, что Демократическая партия совершит большую ошибку, если можно так выразиться, сказав: «Поскольку сенатор Олдрич ел свой суп ложкой, мы не будем есть ложками, а должны использовать вилки».

Хотя по политическим причинам он отказывался признать это, план, который разрабатывал Гласс, во многом опирался на законопроект Олдрича. Он предусматривал создание сети из двадцати резервных банков, стратегически разбросанных по всей стране, с региональными банками, владеющими акциями ближайших к ним резервных учреждений. Однако когда Гласс представил свои соображения избранному президенту той зимой в доме Вильсона в Принстоне, Вильсон быстро обратил внимание на то, чего не хватает плану, и поинтересовался, как его предложение будет решать проблему «централизации». По словам Вильсона, системе нужен «камень в фундаменте» — центральный орган управления в Вашингтоне. По сути, Вильсон хотел создать централизованную систему с региональным характером, которая понравилась бы прогрессистам. Президент «нашел единственный способ примирить прогрессивное требование децентрализации с практической необходимостью централизованного контроля», — писал позже биограф Вильсона Артур Линк. Покидая дом Вильсона в тюдоровском стиле на Кливленд-лейн, где землю покрывал свежий снег, Гласс задавался вопросом, не добрался ли Варбург до будущего главнокомандующего.

Действительно, за кулисами Варбург усердно работал над формированием реформ. Через месяц после выборов он изложил пересмотренный план создания централизованной банковской системы. Он предоставил копии двум доверенным лицам Вильсона: Генри Моргентау-старшему, нью-йоркскому юристу и инвестору в недвижимость немецко-еврейского происхождения, которого Вильсон наградил за его работу во время предвыборной кампании послом в Османской империи; и Эдварду Хаусу, похожему на сфинкса политическому оперативнику, который обладал особым умением погладить эго Вильсона. Известный как «полковник» Хаус — прозвище, которое закрепилось за ним после присвоения ему почетного звания в техасской милиции, — он имел огромное влияние на Вильсона и стал его самым доверенным советником.

По мере подготовки законопроекта, который должен был стать Законом о Федеральной резервной системе, Хаус часто использовал Варбурга в качестве «черного канала» для связи с администрацией Вильсона. В конце апреля 1913 года, получив краткое изложение законопроекта, который разрабатывал Гласс, Хаус незамедлительно передал документ Варбургу, попросив его быстро предоставить свои замечания. Варбург лихорадочно изучал предложение, которое, в частности, включало «главный камень», о котором просил Вильсон, — Федеральный резервный совет, расположенный в Вашингтоне, для надзора за системой. Полагая, что у него есть всего двадцать четыре часа на работу, Варбург набросал то, что он назвал «кратким резюме моей критики». Критика заняла двадцать страниц.

Копия неподписанной записки Варбурга попала к Глассу и Г. Паркеру Уиллису, эксперту по финансам, консультировавшему демократа из Вирджинии и разрабатывавшему формулировки законопроекта. Уиллис заподозрил его источник, и хотя он был возмущен «злобным» комментарием, в окончательный вариант закона о Федеральной резервной системе были включены многие предложения Варбурга.

Все осложнялось тем, что весной того года под руководством сенатора Роберта Оуэна из Оклахомы, аколита Брайана, который был коллегой Гласса в банковском комитете Сената, начал формироваться второй банковский план. В мае, за несколько дней до отъезда с семьей в обычную поездку в Европу, Варбург встречался с Оуэном в течение семи часов. Большую часть этого времени они провели, обсуждая позицию Оуэна, согласно которой эмиссией валюты должно заниматься правительство США, а не резервные банки. Эта идея привела Варбурга в ужас: он опасался, что если сделать деньги обязательством федерального правительства, то это может повредить кредиту страны.

В течение следующего месяца Оуэн и Гласс устраняли различия в своих законопроектах и готовили аналогичные законы для внесения в каждую палату. Из-за границы Варбург с тревогой следил за последними событиями. «Могу ли я что-нибудь сделать в ситуации с валютой, — писал он Хаусу из Гамбурга, — мне кажется, что они ужасно с ней возились?» В отдельном письме советнику Вильсона он писал: «Если это мое дитя превратят в дворнягу, я хочу протестовать».

18 сентября 1913 года палата представителей без труда приняла закон о Федеральной резервной системе. В следующем месяце, когда в Сенате разгорелась борьба за принятие закона, Варбург вернулся домой на борту только что построенного немецкого океанского лайнера Imperator. Находясь в море и стремясь вступить в законодательную борьбу, он набросал пятнадцать страниц предлагаемых поправок, которые отправил Оуэну и Уильяму МакАду, назначенному Вильсоном секретарем казначейства. В последующие недели Варбург неоднократно ездил в Вашингтон, чтобы добиться внесения изменений в законопроект, часто общаясь с Глассом, Оуэном и МакАду. Во время одной из встреч Гласс ошеломил Варбурга, с которым у него были порой антагонистические отношения, спросив, не хотел бы он поработать в Федеральном резервном совете. Варбург решил, что он шутит. Назначить партнера фирмы с Уолл-стрит, обвиненного в участии в «денежном тресте»? Популисты в Конгрессе пришли бы в ярость. Но Гласс надавил, и Варбург понял, что он говорит серьезно. Если президент попросит, ответил он, от такой чести будет трудно отказаться.

Споры вокруг законопроекта продолжались и в декабре, пока, наконец, 18 декабря 1913 года Сенат не принял свой вариант Закона о Федеральной резервной системе. Популисты негодовали. «Когда президент подпишет этот закон, невидимое правительство денежной власти, существование которого доказано расследованием Money Trust, будет узаконено», — заявил Чарльз Линдберг-старший.

Чередуя четыре золотые ручки, Вильсон подписал закон о Федеральной резервной системе вскоре после шести часов вечера 23 декабря. Варбург ликовал, хотя и считал конечный продукт законодательной колбасы несовершенным. В итоге число резервных банков было ограничено двенадцатью, что Варбург считал громоздким, но по сравнению с первоначально предложенными двадцатью — победой. Несмотря на яростные аргументы Варбурга против этого, закон сделал банкноты Федерального резерва — американскую валюту — «обязательствами Соединенных Штатов».

«Закон в том виде, в котором он был принят, содержит довольно много серьезных недостатков», — писал Варбург президенту голландского центрального банка в конце декабря, отмечая, что «не сомневается, что пройдет не так много времени, прежде чем этот закон постепенно будет приведен в удовлетворительную форму». Он добавил: «Теперь многое будет зависеть от персонала Федерального резервного совета».

В более поздние годы многие заявляли о своей заслуге в создании Федеральной резервной системы, среди них Гласс, Оуэн и даже Сэмюэл Унтермайер, который утверждал, что к принятию закона привели разоблачения, сделанные в ходе расследования Комитета Пуджо. «Я действительно не знаю, кто был отцом ребенка, но, судя по количеству мужчин, претендующих на эту честь, могу сказать только, что его мать, должно быть, была самой безнравственной женщиной», — шутил позже Пол Варбург о происхождении ФРС. Хотя Варбург тоже в конце концов заявит о своем собственном отцовстве. После того, как Гласс написал мемуары, в которых практически вычеркнул банкноту Олдрича из родословной Федеральной резервной системы, Варбург опубликовал восьмисотстраничный двухтомник о происхождении американского центрального банка и своей роли в его создании. В одном из разделов книги отрывки из закона Олдрича были сопоставлены с Законом о Федеральной резервной системе, обнаружив практически идентичные формулировки.

Президент Вильсон признал жизненно важный вклад Варбурга в банковскую реформу, когда 30 апреля 1914 года официально предложил банкиру войти в состав правления Федеральной резервной системы. До этого момента многие на Уолл-стрит считали, что председателем правления станет Джейкоб Шифф, благодаря ошибочному сообщению, прозвучавшему на новостной ленте Dow Jones. «Единственное предложение о должности, которое я получил, поступило через газеты», — сказал Шифф одному из друзей. Но, по словам МакАду, Шифф действительно сыграл определенную роль в выборе Варбурга. «Именно по предложению мистера Шиффа Пол М. Варбург стал членом Совета Федеральной резервной системы», — вспоминал он. Имя Варбурга дошло до Вильсона и через других видных граждан, включая Эдвина Селигмана, который написал президенту 10 марта 1914 года, подчеркнув, что потребуется банкир со знаниями и навыками Пола, чтобы разобраться в «недостатках» Закона о Федеральной резервной системе и «эффективно использовать нынешние положения».

Во второй половине дня после получения предложения Вильсона Варбург посетил полковника Хауса в Нью-Йорке, и его глаза увлажнились, когда он выразил благодарность за свой выбор. «Я никогда не видел никого, кто был бы так благодарен, как он», — написал Хаус Вильсону позже в тот же день. Назначение Пола было высокой честью, особенно для иммигранта, который только недавно стал натурализованным гражданином. Однако согласие на эту должность потребовало бы от него отказаться от партнерства с Kuhn Loeb и M.M. Warburg, выйти из состава директоров различных корпораций и переехать в Вашингтон. «Это большая жертва для него, для фирмы и для семьи, и его опыт работы на этом важном государственном посту, вероятно, не всегда будет доставлять ему удовольствие», — писал Шифф сэру Эрнесту Касселю. «Тем не менее Пол, будучи евреем, гражданином иностранного государства и единственным выдвинутым восточным банкиром, не мог уклониться от выполнения этого патриотического долга.»

Выдвижение Варбурга предсказуемо вызвало подозрения у популистского элемента в Конгрессе, который, как оказалось, стремился воспользоваться моментом, чтобы вновь раздуть прошлые противоречия с участием Kuhn Loeb. «Комитет по банковскому делу и валюте желает получить заявление относительно вашей предполагаемой связи со сделкой с Chicago & Alton» и другими спорными железнодорожными сделками, сказал МакАду Варбургу в июне того года. Сделка с Alton, в которой партнеры Варбурга, наряду с Эдвардом Х. Гарриманом, обвинялись в чрезмерном капитализировании железной дороги и получении больших прибылей при одновременном развале компании, состоялась до прихода Варбурга в Kuhn Loeb. Варбург объяснил это в своем ответе МакАду. Этли Померен, председатель сенатского комитета, контролировавшего федеральные назначения, вскоре написал Варбургу напрямую, чтобы передать вопросы, заданные неназванным членом банковского комитета сената. Этот сенатор снова поинтересовался Альтоном. Он поинтересовался «взглядами Варбурга на методы финансирования железных дорог и промышленных предприятий», а также спросил Варбурга о его прошлых политических пожертвованиях и о том, одалживал ли Kuhn Loeb деньги МакАду или его деловым партнерам. Это была рыбацкая экспедиция, но Варбург нехотя ответил на многие из вопросов. Его ответы комитету быстро просочились в прессу.

В начале июля 1914 года банковский комитет положительно отозвался о трех его коллегах-кандидатах, подготовив почву для их утверждения, но не одобрив кандидатуру Варбурга. Вскоре он получил просьбу явиться на допрос в комитет. 3 июля Варбург попросил Вильсона снять его кандидатуру с рассмотрения, сославшись на «подозрения и сомнения», возникшие в связи с его выдвижением. В телеграмме, отправленной четыре дня спустя, Вильсон призвал Варбурга пересмотреть свое решение, заявив, что «ваше появление перед сенатским комитетом не может иметь плохого эффекта и не должно причинять неудобств». На следующий день от Картера Гласса пришла ободряющая записка. «Хотя я понимаю ваше чувство отвращения к той оппозиции, с которой вы столкнулись, — писал конгрессмен, — я глубоко убежден, что было бы огромной ошибкой поддаться такому демагогизму».

Варбург сдался и после встречи с членами банковского комитета, где «взаимные недоразумения были прояснены», согласился дать показания перед полным составом комиссии. На слушаниях он пообещал не только разорвать свои связи с Kuhn Loeb и M.M. Warburg и уйти с поста директора корпорации, но и, чтобы быть «вне подозрений», выйти из всех благотворительных советов, в которых он состоял.

7 августа Сенат утвердил его назначение. Именно в этот день или на следующий Варбург с мрачным выражением лица позировал перед зданием Казначейства вместе со своими коллегами, назначенными на должность в Федеральной резервной системе. Началась новая эпоха в финансовой эволюции Америки, но новости из-за рубежа омрачили это знаменательное событие. Ранее тем же летом боснийско-сербский националист убил эрцгерцога Франца Фердинанда, считавшегося вероятным наследником австро-венгерского престола, когда его кортеж проезжал через Сараево, что привело к резкому обострению напряженности в регионе. К августу крупнейшие европейские державы находились в состоянии войны. В тот день, когда Сенат проголосовал за утверждение кандидатуры Варбурга, 120 000 британских солдат были направлены во Францию.

Война глубоко сформировала современный мир — культурно, демографически, финансово, географически, психологически, — изменив глобальный порядок таким образом, что его отголоски продолжают звучать и в XXI веке. Для немецких евреев Америки, особенно тех, кто занял видные политические или финансовые посты, конфликт стал травмирующим горнилом. Он разделил семьи и фирмы. Он привел к напряжению дружеских и деловых связей. Он бросил вызов самой их идентичности как немцев, как американцев и как евреев.