Глава двадцать вторая

Нечестно требовать от человека, чтобы он не пытался помочь своему ребенку. Для родителя ничего не делать — значит постоянно бороться со всепоглощающим желанием вступить в бой с опасностью, которая грозит ребенку, защитить его, вынести из огня, убить его дракона. Даже в самом безнадежном случае ждать сложа руки неизмеримо тяжелее, чем делать хоть что-нибудь, пусть и абсолютно бесполезное.

Мой ребенок жил себе безмятежно, не догадываясь о своем отличии от других, а я разрывалась на части, выискивая способы остановить аутизм. У игровой терапии, при всей ее действенности, тоже есть ограничения. С фактором времени не поспоришь. Дэниэл очень быстро развивался, но и его сверстники не стояли на месте. Он обязан бежать с ними наперегонки — или вовсе отказаться от гонки. Для меня это так же очевидно, как если бы кто-то сказал: «Твой сын спасется из горящего дома, только если выскочит прежде, чем рухнет крыша».

Дэниэл играл с телепузиками, машинками, паровозиками (а как же). В догонялки с Эмили играл. Он научился говорить и способен сказать мне, что любит, а чего не любит. Он слушал сказки, если изображать их в лицах, и рисовал, если пообещать шоколадку. Словом, прогресс налицо, я ни в коем случае не умаляла успехи Дэниэла. Но все же до спасения из горящего дома ему еще далеко.


У врачей странная манера общаться со мной. Раньше, к примеру, доктора спрашивали, что меня беспокоит, а теперь просто смотрели с жалостью.

— И что вас сюда привело? — поинтересовался один из них, называющий себя специалистом по неврологии.

Странная постановка вопроса, согласитесь. Что меня привело? Стечение обстоятельств? Судьба? Или это риторический вопрос? Роль матери аутиста явно предполагает наличие чувства юмора. Приходится еще и развлекать людей, которым платишь бешеные деньги.

Я пошла напролом:

— Ему трудно далеко ходить. Говорит, ножки болят.

Доктор перевел взгляд на Дэниэла — тот играл на полу со своими паровозиками. Если пробыть в кабинете достаточно долго, он оторвется от игры и скажет, потирая коленку: «Ношка болит. Моя ношка болит». Он жаловался мне по нескольку раз на дню.

— Он ведь у вас аутист, — ответил человек в белом халате. На шее — стетоскоп, на столе — компьютер, у стены — кушетка для осмотра. Исходя из всех этих медицинских атрибутов, я сделала вывод, что передо мной врач, — и ошиблась.

— Вы считаете, что из-за аутизма у него болят ноги? Или же он жалуется, потому что болен аутизмом?

Мой собеседник задумался.

— Собственно, и то и другое. Ноги у него, возможно, и не болят. Его что-то тревожит, но он не знает, что именно.

— Дэниэл способен отличить ноги от рук. И от головы тоже.

Доктор посмотрел на меня так, словно я сама готовый пациент психушки. В отличие от его супруги, улыбавшейся с семейных фотографий. На столе целая выставка снимков любимой жены доктора и любимых чад, сплошь девочек.

— Видите ли, — сообщил он, — я пользую детей из ясельной группы местной школы для аутистов. И знаю, что они говорят все что взбредет в голову. А могут и промолчать, когда действительно болит.

Если бы любое мое слово воспринимали как полную белиберду, я тоже предпочла бы помалкивать. Школа для аутистов, говорите? Знаю я ваши «школы», которые и школами-то называются только потому, что подопечным еще не исполнилось восемнадцати.

Минут десять спустя консультант школы для аутистов убеждал меня в том, что Дэниэл способен вкладывать в свои слова исключительно их буквальный смысл. То есть может называть вещи и действия, которые видит собственными глазами. Ничего сочинить он не в состоянии, солгать тоже не может, как и ориентироваться в абстрактных понятиях. Все это также проявления аутизма. Кроме того, доктор заверил меня, что мой сын не испытывает боли, как другие дети. Нормальные.

— Минутку. С вашего разрешения я повторю еще раз, доктор, потому что искренне верю в вашу способность соображать.

Доктор потемнел лицом. Он не впервые имел дело с чокнутой мамашей аутиста.

— Н-да? — раздраженно бросил он.

Глазами показав на Дэниэла, я произнесла очень, очень медленно:

— Он говорит, что у него болят ноги.

Но мы уже не интересны доктору. Демонстративно уткнувшись в карту следующего пациента, он плевать хотел на то, что говорит и чего не говорит мой сын.


Тот же врач рассказал мне, что в школе, которую он курирует, дети пьют коровье молоко ведрами, могут сколько угодно кружиться на месте, потому что их не тошнит. И они не испытывают боли. Я попыталась втолковать ему, что из-за проблем с кишечником аутистам противопоказано коровье молоко: оно не усваивается в организме, в итоге делая их «еще больше аутистами». Так не стоит ли от него отказаться? Пусть не во всех случаях, но в некоторых это определенно поможет детям.

— Перейдите на козье молоко, — посоветовала я. — Сырое, не пастеризованное. Если не сработает, давайте им рисовое молоко.

— Им не понравится новый вкус, — возразил доктор. — А если эти дети перестанут пить молоко, они умрут с голоду.

— Ладно. Предположим. — Кому, как не мне, знать, чего стоит накормить аутиста. Я дни напролет терла кабачки, чтобы тайком напихать в гамбургер, а в йогурт из козьего молока вбивала желтки экологически чистых яиц. — Заменяйте коровье молоко постепенно: сначала долейте одну десятую часть козьего молока на девять десятых коровьего и каждую неделю уменьшайте долю коровьего, пока полностью не перейдете на козье. Вот увидите, детям это пойдет на пользу. По собственному опыту знаю.

— У вашего ребенка аутизм не в такой тяжелой форме, — сказал доктор.

Я не видела ни малейшего смысла уточнять, что изначально Дэниэлу поставили диагноз «умеренный аутизм», а не «аутизм в легкой форме». И уж конечно, не синдром Аспергера. Не стоило и рассказывать о детях, которым заметно помог отказ от коровьего молока. Я просто кивнула:

— Даже если это и так, доктор, для родителей безнадежных форм не существует. Может, стоить попробовать…

— Нет. — Он не скрывал раздражения: я определенно наступила ему на мозоль. Вероятно, кто-нибудь из мам аутистов уже предлагал то же самое. Он остановил на мне ледяной взгляд, перевел на Дэниэла, потом вновь уставился на меня. — Экспериментами мы не занимаемся.

А дети пусть себе кружатся. Никогда не забуду, что этот врач сказал перед самым моим уходом:

— Они могут кружиться сколько угодно, и их не тошнит!

Как будто эта способность, присущая детям-аутистам, достойна восхищения и подражания.


День выдался утомительный. Дэниэл скакал по дивану и стульям, нарочно натыкался на стены — все больше молча. Пока я пекла его диетические булочки, он налетел на меня неуклюжим смерчем. Одна радость: голова у него все-таки закружилась и затошнило так, что пришлось отдыхать на полу. Мне стало спокойнее. Нормальная реакция. Прекрати дергаться. Поднявшись с полу, Дэниэл подошел ко мне, вывернув губы, как обезьянка.

— Я тебя люблю, мой дорогой.

— Я тебя люблю, — сказал Дэниэл.

Повторил за мной? Или действительно сказал то, что хотел сказать?

— А почему ты меня любишь?

Совершенно идиотский вопрос, на который ни один ребенок не ответит.

— Ты любишь павозики.

Ошибся? Перепутал местоимения? Наверное, имел в виду, что он любит паровозики?

Я ткнула себя в грудь:

— Я?

И сердце у меня заплясало от счастья: Дэниэл кивнул.


Дети-аутисты теперь попадались мне на глаза повсюду: в парках, на вокзалах, в супермаркетах, да просто на улице. Многие мамы похожи на меня — так же квохчут над своими малышами, так же ловят каждый звук, каждый жест ребенка. Мы сходились мгновенно, нас роднила одна беда. Мы не тратили время зря, нам достаточно пары слов, чтобы познакомиться. От таких мам я узнала, что витамина В, цинка и магния Дэниэлу нужно больше, чем обычным детям. Узнала, что в Диснейленде аутистов пропускают без очереди, и это здорово, хотя свозить детей в Диснейленд мне и не по карману. Узнала о бесплатных уроках плавания в соседнем бассейне и о новейших идеях в обучении речи. Эти мамы добры, великодушны. Они замечательные.

Но иногда и они меня раздражали. К примеру, когда начинали фразу со слов «Конечно, тяжелее всего…» и заканчивали чем-нибудь, не представлявшим для меня особых проблем. Тяжелее всего, когда окружающий народ глазеет на вас с ребенком и отпускает нелицеприятные замечания? Да ничего подобного. Тяжелее всего, что родные не понимают или отказывают в помощи? Можно обойтись и без поддержки родных. Оставаться наедине со своими мыслями и чувствами — вот что тяжелее всего. Но этой темы мы с другими мамами не касались. Как не говорили о статистике несчастных случаев: сколько детей-аутистов среди утонувших, погибших на дорогах, проглотивших по недосмотру что-то не то. Мы обходили молчанием своих мужей и свои надежды на будущее. О будущем мы старались даже не думать.

Некоторые из мам несли аутизм своих детей, как флаг над головой, утверждая, что это не болезнь, а «отличие». Мол, таких детей не нужно лечить, нужно лишь осознать, что они другие. Я знала одно: эти женщины столкнулись с аутизмом в очень щадящей форме, им не приходилось чистить ковры от содержимого памперсов, они не смотрели в отчаянии, как ребенок катается по полу и мычит или ревет как звереныш. Признаться, эти женщины меня тоже раздражали. Немножко. Я восхищалась их мужеством и терпением, присутствием духа и тем упорством, с которым они защищали своих детей. Однако дороги у нас разные. Растить ребенка с такой формой аутизма, как у Дэниэла, — все равно что с серпом в руках продираться сквозь джунгли: впереди ничего не видно, в сторону не шагнешь, назад не вернешься.

Но Дэниэл сказал, что любит меня! Пусть потихоньку, но он уже сам начал прокладывать себе дорогу. Однажды он спросит, что такое аутизм, и мне захочется ответить, что это «отличие». Всего лишь отличие.


В первый раз после ухода Стивена я отправилась бороться с бессонницей на улицы ночного города. Перед уходом разбудила Виину, сказала, что иду гулять, и попросила прислушиваться к детям до моего возвращения часа через два-три. Виина приподнялась на локте, волосы будто струи чернил разлились по подушке. Кивнув в знак согласия, она коснулась моей щеки и покачала головой влево-вправо, как маятник.

Виине не понять, как это я не боюсь бродить одна по городу, почему тревожусь не о себе, а о других, всегда только о других. О своей девочке, которой придется безумное количество часов проводить в школе, едва ей исполнится пять лет. О своем чудесном сыне, которому приходится трудиться изо всех сил, только чтобы понять этот мир. И о самой Виине. Да, я тревожилась о ней, потому что не представляла, кто сможет оценить этот изумительный цветок — женщину, которая изучала труды Бенджамина и Дерриды, в то время как окружающие отказывали ей в интеллекте только потому, что она индианка, миниатюрная, тихая, с кожей более темного оттенка, чем у большинства соотечественников.


Время за полночь, но на улице сумерки, подсвеченные туманными звездами и фонарями. Таков Лондон: здесь не бывает по-настоящему черного неба, лишь это ночное марево. Порывы ветра приятно холодили — так мать дует на заболевшее дитя, остужая горячий лоб. Подземка выбрасывала таких же, как я, полуночников: беззаботную молодежь, парочки, льнущие друг к другу на пути в ее постель или в его постель, бизнесменов, задержавшихся на деловом ужине. Выходя из дому, я свернула в тугую трубочку и сунула в карман деньги, которые дал Стивен. Можно было бы дойти до итальянской булочной, да только она закрыта. Уже вынув карточку для прохода в метро, я замерла перед турникетом. Я поняла, куда направлялась. Не для того я вышла, чтобы бесцельно бродить по улицам в попытке убежать от своих страданий, отчаяния, страха. Той меня больше нет. И страха в моем сердце больше нет. Я повернулась спиной к турникету, словно разрубив жизнь, как спелую дыню, на две половинки.

Мне не так далеко ехать, моя цель — сразу за мостом Воксхолл.

Таксист неразговорчив, нелюбезен. Отъезжая от тротуара, он так резко дал по газам, что меня мотнуло на сиденье. Припав виском к стеклу, я ощущала телом дрожь двигателя, крутые повороты и редкие выбоины лондонских улиц. Лондон не сравнишь ни с каким другим городом. Он уникален, он роскошен и нищ, его дрожащие огни ослепляют, элегантные здания поражают, реклама кружит голову. Движение здесь никогда не замирает, как и в Нью-Йорке, только Лондон ярче, со своими цепочками фонарей по берегам реки, длиннейшими мостами, ухоженными парками и прохожими всех национальностей и цвета кожи.

К югу от реки высился крикетный стадион «Овал», довольно непрезентабельный, весь в потеках грязи. А вот и улица на задворках Камберуэлла, вся из викторианских домов-близнецов с каменными крылечками и пыльными окнами. Многие заколочены, кое-где окна освещены сиротливой лампочкой. Энди жил в самом конце улицы, рядом с химчисткой, двери которой разукрашены граффити. Я здесь впервые, конечно, но лондонские таксисты свое дело знают: волноваться по поводу адреса мне не пришлось.

Я протянула шоферу двадцатку из денег Стивена, добавила десятку из своего кошелька. Правильно я сделала, что взяла такси. Виина точно одобрила бы.

Комната Энди на первом этаже, в задней части здания, там, где была бы гостиная в обычном доме, не переоборудованном под сдачу внаем. Энди так смешно описывал мне соседского кота, за которым наблюдал по утрам, когда тот гонял птиц в саду. На цыпочках, по узкой дорожке, мимо велосипедов, цепями прикрепленных к водосточной трубе, я обошла дом, высматривая обитель Энди. А вдруг его нет дома? Вслед за этой мыслью закралась другая, ревнивая, на которую я не имела права. А вдруг он не один?

В комнате было темно, но шторы не задернуты на ночь, и в свете луны я разглядела вдоль стен самодельные полки из кирпича и досок, набитые книгами, растрепанными стопками бумаг, папками, видеокассетами. Видны были даже корешки книг по аутизму, по детскому развитию и обучению детей речи. Но комнату Энди я узнала не только по литературе. Его присутствие ощущалось во всем. Вместо кровати — матрац на полу, и окно, даже ночью поднятое, зияло черной дырой, как распахнутый рот. Забраться в комнату не составило труда: я легла на подоконник, а дом будто напряг мышцы и втолкнул меня внутрь. Выпрямившись, я уставилась на матрац. Постель была пуста.

За моей спиной раздался шелестящий звук, как если бы кто-то шел по траве. Я обернулась, выглянула в окно и увидела его на газоне — в шортах, босого, с самокруткой в зубах. А Энди увидел меня — незваную ночную гостью, в его комнате, у его постели. Ветер растрепал ему волосы, рассыпал оранжевые искры с горящего кончика сигареты. Энди смотрел на меня без улыбки, сосредоточенно.

— Ты ко мне надолго?

Вопрос не об этой ночи, как и мой ответ:

— Не знаю. Боюсь, это зависит не от меня.

Энди с силой затянулся, задержал дым, вынул изо рта сигарету и коротко выдохнул.

— Не от тебя — значит, от него?

То есть от Стивена.

Быть с Энди… Сказать ему, что я вся в его власти и пусть, если хочет, даже напишет на мне свое имя. Но я ведь не только себе принадлежала. Еще и Эмили. И Дэниэлу. Я ни одного решения не имела права принять в одиночку.

Мне вдруг стало жутко стыдно. Стыдно за то, что приехала сюда; но и за то, что не могла дать Энди тот ответ, которого он ждал, тоже стыдно.

— Он вернется, — сказал Энди, щелчком отбросив окурок в траву. — А потом опять уйдет. Когда что-нибудь случится.

— Откуда ты знаешь?

Энди пожал плечами, вдохнул глубоко.

— Видел уже. Постоянно вижу. Такие приходят и уходят — из жизни, из дома, из игр своих детей. Я всегда знаю, чем дело закончится, но предупреждать бесполезно.

Он поднял на меня глаза, улыбнулся грустно. А потом залез в окно, притянул меня к себе за бедра, ткнулся носом мне в шею.

— Я все равно очень рад, что ты пришла.

Загрузка...