Глава седьмая

Впервые имя Бруно Беттельхайма я услышала в университете, на занятиях по социологии. Нам велели изучить его статью о том, как некоторые заключенные нацистских концлагерей копировали своих же палачей, создавая некую побочную власть евреев над евреями. Беттельхайм не поленился подробно описать, как многие заключенные жаждали добыть хоть кусочек нацистской формы, а некоторые будто бы даже издевались над своими же товарищами по несчастью и отпускали в их адрес антисемитские оскорбления.

— Не поверю, — сказал Маркус.

Он сидел на краю моей постели в одних боксерах, дожидаясь, когда крем с алоэ вера притушит пожар кожи, — обгорел, пока мчал ко мне на мотоцикле без рубашки. Помню, Маркус все кривился, изучая опус Беттельхайма, — то ли обожженные плечи горели, то ли он считал, что автор сильно преувеличил якобы виденное собственными глазами в концлагере.

— Вранье, — сказал Маркус, в очередной раз мотнув головой.

Беттельхайм меня мало заботил, и я вряд ли вспомнила бы тот день и реакцию Маркуса, если бы после вынесенного Дэниэлу приговора не бросилась изучать все, мало-мальски связанное с аутизмом. А Беттельхайм, как оказалось, не только сочинял байки о евреях в концлагерях, но еще и родил грандиозную идею — дескать, причина аутизма кроется в преступном отношении матери к ребенку. Мое внимание, понятно, сфокусировалось на байке номер два.

Итак, что же я узнала о сочинителе? Уже в 1939 году Беттельхайм обосновался в Америке, где зажил новой жизнью в качестве эксперта в области аутизма. Все бы ничего, если бы не отсутствие доказательств, что он хоть что-то понимал в детях-аутистах. Судите сами: Беттельхайм утверждал, что знаком с Фрейдом (маловероятно), что получил диплом психоаналитика (неправда), что до переезда в Америку опубликовал два научных труда (никто в глаза не видел ни одного) и что был членом европейской организации, изучавшей детей и подростков с отклонениями в эмоциональной сфере (чему нет свидетельств). Высшее образование Беттельхайм действительно получил, он был доктором философии и специализировался на философской эстетике, которая исследует вопросы типа «Что есть искусство?».

И тем не менее он каким-то образом убедил весь мир, что является крупным спецом по детям-аутистам, и основал в пригороде Чикаго школу, где им будто бы обеспечивалась необходимая терапия. Матерей аутистов он ставил на одну доску с ведьмами — пожирательницами младенцев, с королями-детоубийцами и эсэсовцами в концлагерях. Беттельхайм был в чести и оказал громадное влияние на отношение к аутизму во всем мире. Никто не смел ему возражать. Появись Дэниэл на свет в то время, меня тут же заклеймили бы: я искалечила его психику, превратила в растение, и отчаяние загнало его в аутизм. Беттельхайм, подделавший чуть ли не все свои «верительные грамоты», заявил бы, что я на уровне подсознания желала Дэниэлу смерти. И ему поверили! Мир заметил — более того, приветствовал — шарлатана, который проклинал несчастных матерей, убеждал родителей отказаться от собственных детей и уверял, что вернет аутистам полноценную жизнь при помощи психоанализа. Лично я считаю это преступлением против гуманизма. Но что было, то было. И если мы забудем, как легко удалось нас одурачить Беттельхайму и ему подобным, история может повториться.

Все это я выложила специалистам мнимого земного рая для детей-аутистов в ответ на вопрос, согласна ли я записать Дэниэла на их программу. А программа-то, как выяснилось, основана на изначально ошибочном мнении, что аутистам нужны психоаналитики. Все эти специалисты желали толочь воду в ступе, строя гипотезы, что же пошло не так в «критический момент» эмоционального развития Дэниэла.

— В жизни ребенка ВСЕ моменты — критические, — сказала я. — Ваше бестолковое учреждение следует путем, проложенным не просто безумцем, а моральным преступником.

— Прошу прощения, миссис Марш. Боюсь, вы не совсем понимаете… — обратилась ко мне психологиня с волосами песочного цвета.

Боже правый, да она моложе меня! Шнурок вон вплела цветной в свои белые лохмы. Отложив блокнот, девица белозубо осклабилась. Ну ясно — только вчера сняла брэкеты.

— По-моему, я вам предоставила полную историческую справку, мисс, — огрызнулась я.

Ей что, заняться нечем? Домашние задания делала бы, к примеру. Или к выпускному экзамену готовилась. Да хоть бы угри выдавливала, наверняка ведь замучили. Ну почему, сложилась горькая мысль, почему судьба моего сына настолько всем безразлична, что он попал бы, будь на то мое согласие, в руки даже не к начинающему врачу, а к студентке? Девчонка, которая мажет губы блеском, обеспечит «терапию» моему мальчику? Да и не «терапия» это вовсе, а дерьмо! Не удивлюсь, если эти спецы верят, что Земля плоская!

Психологиня-недоносок взглядом обратилась за поддержкой к коллеге, настоящему эскулапу. С первого взгляда было понятно, что он настоящий: заметно старше, грудь впалая, ладони мягкие, белые — человек явно не утруждал себя физической работой.

Настоящий подал голос:

— Мы, собственно, не виним вас в болезни сына, миссис Марш.

Лицо у него лопатой, сквозь редеющие волосы на голове проглядывали родинки, предвестники возможного рака кожи. Ему я была склонна верить исключительно из-за родинок. Я бы дала ему знать, да побоялась, неверно поймет.

— Ах, не вините? Как мило с вашей стороны. Теперь еще объясните, зачем Дэниэлу ваша психотерапия. А если бы у него проблемы с сердцем были, с легкими, с почками — вы бы тоже обратились к психоанализу, позвольте спросить? — Я добавила еще пару-тройку замечаний насчет Беттельхайма, этого гения, который не колеблясь обвинил бы меня в подспудном желании смерти моему малышу. И наконец, коснулась материального вопроса. Сто фунтов в час — таковы расценки государственной службы здравоохранения за то, чтобы ее специалисты чесали языками о причинах сбоя в психологическом развитии Дэниэла. — Уверена, налогоплательщики не в курсе, чем вы тут занимаетесь. Не помогаете — это точно. Уж лучше потратить деньги на человека, который научит Дэниэла говорить. Надеюсь, даже для вас очевидно, что жить бессловесным довольно неудобно.

— Мы и учим их говорить, — возразил настоящий. — Мы помогаем им облекать в слова свои ощущения.

— Вон оно что. Ну а пока мой сын, почти трех лет от роду, не может произнести «мама». Скажу больше — он и на собственное имя не реагирует. Сомневаюсь, чтобы вам удалось выудить из него описание всех его фобий.

— Миссис Марш! Мы все — квалифицированные…

— Кем квалифицированные? И в чем? О том и речь. Вокруг толпы так называемых специалистов, но ни один, похоже, не способен помочь человеку, которому помощь необходима, в данном случае — Дэниэлу. Что вы за специалисты, если от вас никакого толку? За что вам вообще платят?

Юное дарование и эскулап переглянулись. Ну и парочка. Соль и перец. Куклы в белых халатах.

— Больше нам здесь делать нечего. — Я взяла Дэниэла за руку.


Увы, твердость характера я проявляла далеко не всегда. На меня наводили ужас детские площадки, супермаркеты… Особенно супермаркеты. Единственный способ совершить с Дэниэлом самый обычный (для большинства) поход за продуктами — завалить его сладостями, чтобы удержать на сиденье тележки. Без лакомства он поднимал крик, вмиг расстегивал хлипкий ремешок на тележке и пытался вывалиться, не думая о том, что будет больно. Он запросто выскальзывал бы даже из-под ремешка, но я всегда носила поясок и привязывала сына за талию к спинке сиденья — сколько ни дергайся, не убежишь. Правда, он истошно визжал и выглядел форменной жертвой родительского насилия. Мои объяснения окружающим («Боюсь, как бы не упал») лишь укрепляли их во мнении, что я моральный урод, от которого ребенок готов удрать любым способом, пусть даже головой об пол.

Имелся и другой вариант: гоняться за Дэниэлом по всему магазину, выискивая его в проходах, где он тянул к себе все, что жаждал пощупать, открыть, откусить, понюхать. Иными словами, я должна была заранее согласиться, что семья останется без продуктов и без порядочной суммы за товары, которые Дэниэл свалит и растопчет, освобождая себе место на полке, лишь бы дотянуться до очередной заветной цели.

Лично я предпочла бы вариант номер три: чтобы в тележке Дэниэла удерживало небольшое угощение. Скажем, один леденец на палочке или несколько штучек печенья.

Слишком многого хотела.

В данный момент он всем телом тянулся к рядам шоколадных крекеров, выискивая желаемую пачку носом, как щенок, и, округлив глаза, тыкался лицом в яркую упаковку, наполняя легкие ароматом ванили и шоколада. Мне не дано понять поистине чувственного восторга, который Дэниэлу дарит обоняние. Даже Эмили следила за ним как завороженная, наравне со мной пытаясь вникнуть, что за удовольствие находит младший брат в таком необычном знакомстве с окружающим миром. А Дэниэл уже свистнул пачку, сунул под мышку, словно плюшевого мишку, потянулся за следующей, сунул под другую руку и крепко обнял себя, прижимая добычу к груди, крыльями разбросав локти.

Я подняла его, чтобы усадить в тележку. Не такая простая процедура, как кажется, если ребенок совершенно не помогает — не сгибает коленки, не смотрит, куда сунуть ножки. Дэниэл ничего не видел, не слышал, не замечал, кроме пачек с печеньем. Я осторожно направила его ноги; Эмили решила помочь, дернула братца за ботинок, тот оказался у нее в руке, и она разжала пальцы. Ботинок жабой шлепнулся на пол — пришлось поднимать.

Настала минута выбора: оставить Дэниэлу всю пачку печенья — да-да, целую пачку, содержимое которой он уже вовсю уминал, — или попробовать договориться на одну-две штучки.

Попробую договориться.

Я взяла с полки точно такую же пачку, ногтем подцепила красный язычок упаковки, приподняла медленно, пока не показался темный бок верхнего крекера. Не совсем новичок в мире Дэниэла, я остро ощутила аромат печенья, где смешались запахи муки и масла, сахара и шоколада. Я вдохнула так глубоко, что, кажется, Дэниэлу ничего не осталось. К счастью, он не заметил; все его внимание поглощено блестящей шоколадной глазурью, сладкими крошками, прилипшими к упаковке.

— Скажи «печенье», Дэниэл!

Эмили в ужасе прихлопнула рот ладошкой:

— Мамуль! Это крекеры!

Ах да. Само собой. Конечно, крекеры. И разумеется, это здорово облегчало мне задачу. Произнести «крекер» под силу даже Дэниэлу. Я вздохнула, глянув на сына. Он заметил мою пачку и потянулся за ней, не отрывая глаз от маминой руки, будто это и не рука вовсе, а механическая клешня в игровом автомате, которой при большом везении можно добыть игрушку из горы плюшевых зверей. В лицо мне он и не подумал посмотреть, как не подумал и о том, чтобы попросить у меня угощение.

— Крекер, Дэниэл. Скажи «крекер».

Все напрасно. А мне и хотелось-то всего лишь, чтобы он сделал попытку, хоть знак подал, что хочет говорить со мной. Но Дэниэл лишь молча тянул руку за крекером, достать не сумел, дернул ногой от обиды.

— Крекер, — шепотом повторила я. Ну почему бы ему не попробовать?

Он наклонился вперед так, что ремешок врезался в живот. Я отступила на шаг — он впал в ярость, засучил ногами, вцепился в ручку тележки и начал дергать ее, всем телом раскачиваясь взад-вперед. На его рев уже оглядывались покупатели. Я покатила тележку по проходу, отведя руку с пачкой печенья подальше от Дэниэла. В период беременности я прочитала гору книг о воспитании. Помнится, среди бесчисленного множества советов встретился и такой: если ребенок закатил истерику, нужно как можно скорее сменить обстановку. Если вы находитесь в помещении — выйдите на улицу. Если на улице — зайдите куда-нибудь. Представления не имею, почему это так важно для детей, однако с Эмили срабатывало, когда она пыталась добиться своего ревом. Любознательная донельзя, она моментально начинала изучать новую обстановку, и слезы высыхали. С Дэниэлом такой фокус не прошел. Он продолжал реветь, пока мы ехали мимо полок с печеньем и сдобой, с конфетами и чипсами, не умолк и в отделе замороженных продуктов. Багровый от крика, взмокший, он излучал жар почти осязаемый, как и его оглушительный вой. На него было больно смотреть, и в овощном отделе я уже сама едва сдерживала слезы.

— Сегодня истерика «Синди», — сказала Эмили.

— Синди? — Я улыбнулась дрожащими губами. — Откуда такое имя?

— Кукла Синди. Купишь мне?

— Конечно, куплю, — машинально пообещала я.

Я еще не оставила надежды утихомирить Дэниэла без подкупа печеньем, хотя уже не понимала, зачем так выкладываюсь. Мало мне усилий, которые тратились на то, чтобы не смотреть во все глаза на ровесников Дэниэла, мирно сидевших в тележках или послушно топавших вслед за мамами; чтобы не слышать, как они клянчат любимые лакомства, тыча в них пальцем, или спрашивают разрешения посмотреть игрушку. Наконец, чтобы не завидовать им и не выплеснуть со слезами свою отчаянную мечту услышать хоть слово от Дэниэла. Любой его невразумительный слог я впитывала в себя, как пересекший пустыню путник глотает воду. Боже, как мне хотелось, чтобы Дэниэл заговорил. Я знала заранее, что его слова будут звучать точно так же, как и у других малышей — звонко, пискляво… если только он когда-нибудь захочет сложить звуки в слова. А пока приходилось уговаривать его хотя бы перестать кричать.

— Вот, возьми печенье. — Я сдалась и высыпала гору мелких кругляшей на коленки Дэниэлу.

Какой восторг! Круглое — и можно кушать. Не глядя на меня, он ухватил пригоршню и принялся облизывать каждую штучку, будто метил свою собственность.

— А мне? — заныла Эмили.

Боже, о дочери совсем забыла! Я ухватила у Дэниэла один кругляшок, весь в крошках. Отлично, теперь уже и Эмили нахохлилась, вот-вот заплачет.

— Он облизал! — обиженно проскулила она.

Пришлось стащить еще одно печенье, а первое упало и распалось в труху у моих ног. Эмили в ужасе съежилась и уставилась на Дэниэла — вдруг увидел и снова поднимет крик. Слава богу, не заметил, и Эмили протянула руку за печеньем, хотя, скорее всего, Дэниэл успел облизать и его. Я боковым зрением углядела, что на нас таращатся покупатели. То ли мы с самого начала привлекли внимание, то ли выставили себя на посмешище последней сценой, где мамаша затыкает рот избалованному чаду целой упаковкой печенья. Я в ответ тоже выпучила глаза. Черт бы вас всех побрал. Если бы вы только знали! Пока народ расползался, я постаралась платком собрать с пола все крошки от раздавленного печенья и сунула платок в карман. Боже, до чего все это жалко выглядит. Будь моя воля — плюнула бы на все и удрала домой. К несчастью, не расплатившись, отсюда не сбежишь, а значит, придется выстоять очередь к кассе. Оставалось только надеяться, что трех упаковок печенья Дэниэлу хватит.

Пока я собиралась с силами для последнего испытания, в мою сторону направилась женщина в густо-зеленом пальто, с ореолом седеющих волос вокруг головы. Мягкий взгляд за очками в толстой пластмассовой оправе, на губах улыбка, и сережки, я заметила, модные, но ни намека на макияж. Привыкшая к репликам незнакомцев насчет моих детей — чаще насчет Дэниэла, — я внутренне изготовилась услышать обвинительную речь. Жаль только, сама я была слишком разбита, чтобы дать полноценный отпор едкой шуткой или колкостью; горло жгло как от перца, а глаза, кажется, вообще сварились. Если бы дама в зеленом уступила дорогу, я бы просто сбежала, но она остановилась рядом, посмотрела на Дэниэла и подняла глаза на меня:

— У вас прелестный малыш.

Между нами повисла пауза, взгляды встретились. Я покачала головой; в черепе так гудело, будто плотину прорвало.

— Неправда… — И я расплакалась. На глазах у совершенно чужой женщины, на глазах у всего магазина.

Люди косились и отворачивались.

— Мамуль! — Эмили запрокинула ко мне голову, обняла за талию. — Ты не плачешь! — Это не вопрос, а утверждение — ей хотелось, чтобы так и было.

— Он очень похож на моего мальчика.

Голос у женщины приятный, грудной, глаза выразительные. И она явно пыталась донести до меня какую-то мысль. Я поняла, что нужно выслушать, хотя и предпочла бы оказаться подальше отсюда, последовав примеру остальных покупателей, которые спешно покинули отдел.

— Представляете, — продолжала женщина, — когда мы ходили в «Макдоналдс», мой малыш обегал все столы и откусывал кусочек — один-единственный кусочек — от каждого гамбургера, до которого мог дотянуться. Люди просто… хм-м. Я думала, кто-нибудь когда-нибудь нас убьет! — Она рассмеялась и подошла еще на шаг. — А однажды он устроил такую истерику в машине, что нами заинтересовалась полиция — решили, что ребенка украли.

Я потянула за воротник свитера, вытерла им же глаза, обвела взглядом таблички с названиями товаров, посмотрела на потолок с рядами ярких лампочек. Голова болела, как рваная рана. И Дэниэл выказывал все признаки очередной истерики — никак не мог забрать в руки все печенье до единой штучки. Печенинки крошились и падали на пол.

— А в туалет нигде, кроме как дома, мы зайти не могли, — призналась женщина. — Он просто не выносил сушилки для рук.

Я кивнула, глядя в пол. Я поняла скрытый смысл ее слов.

— Мне приходилось таскать с собой мужа повсюду, даже по магазинам, тем более продуктовым. Вы отважный человек.

Она боялась обидеть меня и потому не произносила самого главного слова. Его произнесла я.

— Ваш сын — аутист? — Ответ мне был известен.

Женщина кивнула.

— А он разговаривает? — Остальное не так уж важно. Лишь бы Дэниэл когда-нибудь заговорил, и музыки прекрасней мне не нужно.

— Разговаривает? Дорогая моя… — Женщина погрустнела, ее взгляд стал похож на мамин, когда я расстраивалась, а она хотела утешить меня и говорила, что все пройдет. — Ну конечно, разговаривает. И ваш малыш заговорит. Обязательно.

Колени дрогнули, я едва удержалась на ногах. Дэниэл опять расплакался, от обиды, что столько шоколадных кругляшей раскатилось по полу. Еще и Эмили запросилась на ручки. Ну как мне тебя взять — не дай бог, сама тут же рухну?

— Вы уверены? — чересчур резко вырвалось у меня. Я не хотела грубить, так вышло. — Откуда вам знать, что он заговорит?

Я замерла в страхе. Вот развернется сейчас и уйдет.

— Уверена, — улыбнулась женщина. — С ним все не так плохо, как вам кажется. Я многих видела… нет, я не врач, просто мать. Поверьте, ваш ребенок заговорит. А еще однажды вы придете сюда и он не устроит сцену. Все изменится к лучшему, вот увидите.

Я кивнула, хотя и не знала, можно ли ей верить. На прощанье женщина записала свой телефон, я бережно сложила листочек и спрятала поглубже в передний карман джинсов, где держала все самое важное, все, что не имела права потерять, — ключи от машины, кредитки. А теперь и номер телефона новой знакомой. И имя. Цветочное имя — Айрис.

Загрузка...