Глава четвертая

Когда Стивен ухаживал за мной, его подруга крутила роман со своим университетским преподавателем. Если бы Стивен пригласил меня к себе, в большую, на весь этаж, квартиру в перестроенном викторианском здании на Белсайз-парк, я бы много чего могла узнать о Пенелопе. Дубовый паркет здесь был завален ее одеждой и диковинными музыкальными инструментами, внешне смахивающими либо на резные трости, либо на старинные горшки. Филиппинские пищики и бамбуковые ксилофоны, африканские барабаны из высушенных тыкв и румынские свирели обитали здесь в добром соседстве с элегантным роялем 1926 года, тихо доживавшим свой век в одном из углов комнаты. Специальность Пенелопы — этномузыковед; проще говоря, она изучает барабанную дробь маньчжурских шаманов, бразильский ритуальный рокот, переливы шотландских свирелей и даже мелодии европейских уличных музыкантов. Хотелось бы мне отозваться о ней как о нудной, рыхлой девице, предпочитающей шерстяные штаны и песни у костра, но я бы покривила душой: Пенелопе не составило бы труда провести день на Аскоте,[1] при шляпе с гигантскими полями, однако чаще она щеголяла в мини-юбках и сапогах до бедер, воротники свитеров обрезала, чтобы обернуть ими плечи, спала нагишом на атласном белье и гордилась своей способностью получать удовольствие от секса даже под водой. Это все, что мне удалось вытянуть из Стивена… Да-да, согласна, лучше бы я не спрашивала. Родители Пенелопы, если не ошибаюсь, придерживались теории происхождения человека от рыбы, в связи с чем каждый отпуск рисковали жизнью детей, напяливая на них костюмы для подводного плавания и акваланги.


Пенелопа совсем не красавица, у нее крючковатый нос, жидкие волосы и слишком широко расставленные, напоминающие коровьи, глаза. Есть в ней, однако, что-то такое, благодаря чему она с легкостью затмевает таких, как Стивен. А Стивен, уточню, из тех, кто, осознавая собственный потолок, окружает себя (быть может, напрасно) незаурядными личностями, которые могут воодушевить его и дать пищу для размышлений, помимо телевизионных новостей. Даже мне очевидна притягательность Пенелопы, ее эффектная сексуальность, ее изумительная речь. Встретив меня случайно на улице, она не бросила с высокомерным безразличием: «Ах, это вы!» Нет, она попросила произнести несколько слов — зебра, алюминий, анонс, Алабама — и пришла в восторг до трепета ноздрей хищного носа, вслушиваясь в долгое «а» из «Алабамы» и протяжное «о» из «анонса». Точно Генри Хиггинс, она безошибочно определила акцент, заявив, что я с юга, скорее всего из Вирджинии. Кивнув Стивену, она коротко обронила: «Привет, котик» — и зашагала прочь.

Однако Стивен ни словом не обмолвился о Пенелопе, как не упомянул о том, что квартиру они купили вместе, или о том, что их отношения рухнули с появлением в университете представителя элиты французских этномузыковедов. Доктор Жак-Пьер Деверо, всемирно известный эксперт по азиатскому идиофоническому звуку, умыкнул Пенелопу из-под носа у Стивена, отправившись с ней на изыскания в Таиланд. Меня же Стивен скромно пригласил в Хэмпстед-Хит, где, сидя на лужайке, мы любовались фейерверками.

— Твои восемь дисков на острове? — поинтересовался он.

Я представления не имела, о чем речь, поскольку тогда еще не слышала о шоу на Радио-4, где у знаменитостей спрашивают, какую музыку они взяли бы с собой, случись им попасть на необитаемый остров. И конечно, я не догадывалась, что это не столько вопрос, сколько приглашение выказать остроту ума и глубокое понимание классической музыки.

— «Петя и Волк»… — Больше ничего на ум не шло.

Стивен растянулся на подстилке, пристроив подбородок на сцепленных ладонях. Фейерверки расцвечивали ночное небо, и по лицу Стивена метались блики. Он казался жрецом примитивного племени. Услышав, что мне больше нечего добавить к своему выбору музыки, он устремил взгляд на озеро, как-то внезапно и резко поскучнев. Я далеко не глупа. Могла бы по одной этой смене настроения сообразить, чего ждет Стивен от женщины. Чтобы развлекала его, как было принято во времена Эдварда, — приятная беседа, знание истории, виртуозная игра на фортепиано плюс, желательно, на арфе. Иными словами, мне следовало сообразить, что я ему не пара, какого бы высокого мнения он ни был о моих ногах. Я же лишь пожала плечами, дунула на одуванчик, послав крохотные зонтики в сторону Стивена, и заявила, что предпочитаю музыку морских раковин и русалок, ревущих китов и лопочущих дельфинов. И разве необитаемый остров — не симфония сам по себе, если там рождаются все эти звуки, не говоря уж о непрестанном плеске волн о скалы и ласковом шелесте прибоя?

Похоже, ответ доставил ему удовольствие. Стиснув мою лодыжку, Стивен притянул меня к себе, поцеловал и назвал прелестью.

Могу лишь догадываться, что ответила бы на такой вопрос Пенелопа.


— В этом причина ваших тревог? — спросил Джейкоб. Его глаза в полумраке кабинета казались очень большими и абсолютно круглыми. Кожаное кресло поскрипывало под его весом, когда он наклонялся ко мне. — Вас беспокоит эта женщина? Пенелопа?

Я мотнула головой, не понимая, зачем вообще тратила его время на рассказ о Пенелопе. Точнее, свое время.

— Тогда, быть может, поговорим о том, что у вас на самом деле происходит?

— Я не знаю, что происходит.


Чтобы мой сын был рядом, мне нужно самой найти его, подойти к нему, взять за руку.

В залитой солнцем гостиной Дэниэл лежал ничком на полу и методично бил ногами по балконной двери, запустив пальчики обеих рук внутрь подгузника. Он отказывался отвечать или хотя бы смотреть на меня, а моих слов будто и не слышал. Кажется, он делал это нарочно — отворачивался от меня, смотрел куда угодно, только не на мое лицо, не в мои ищущие его взгляда глаза, не на мои губы, складывающиеся в слова, которые я умоляла его повторить.

— Мама, — твердила я в надежде, что он хотя бы попытается повторить.

Эмили, глядя на брата, укоризненно поджала губы, а тот уже отпихивал меня, решив, что если колотить ногами дверь нельзя, то лучше убежать в другую комнату.

— Скажи «мама», Дэниэл! — строго потребовала Эмили.

Он даже остаться с нами не захотел — вывернулся из моих рук и начал карабкаться наверх. Солнечный лучик брызнул снопом разноцветных искр на стену, и Дэниэл взобрался на спинку дивана, чтобы попробовать на язык красочные блики.


— Я записала Дэниэла на прием к специалисту по слуху, — сообщила я Стивену. — Так что поход в школу придется перенести.

Стивен ужинал на кухне, проглядывая «Файнэншиал таймс». Он тряхнул газетой, чтобы разгладить сгиб, поднял на меня глаза и вновь уткнулся в статью.

— Это привилегированная школа для девочек, и там всего два места, — наконец отозвался он.

Раз он не желает на меня смотреть, решила я, то и ответа не дождется. По крайней мере, вслух ничего не скажу. Я пожала плечами, вскинула брови, наклонила голову к одному плечу, затем к другому — словом, изобразила раздумья над его информацией. Погруженный в новости финансов, ни одного из моих красноречивых жестов он не видел, однако минуту спустя отложил газету и со вздохом скрестил руки на груди.

— Я слушаю, Мелани. По-моему, нам нужно быть в школе вдвоем. Ты почему не ешь?

На тарелке передо мной давно стыл омлет с сыром, горошком и жареными помидорами.

— Я ем. Ну… собираюсь.

— Эмили тоже надо взять, с ней наверняка захотят поговорить.

На другом конце стола Эмили, в нагрудничке с крупным цветком посередине, увлеченно пририсовывала синюю шляпу пластмассовой обезьянке размером с ее ладошку.

— Девочке четыре года, Стивен! Они что, собираются ее тестировать?

Мой сарказм пропал втуне.

— Именно, — глядя мне прямо в глаза, подтвердил Стивен, потом подцепил вилкой кусочек омлета с двумя горошинами, поднес к моему рту. И улыбнулся. Ослепительно и нежно. Я замерла, завороженная: как давно он мне не улыбался! Совершенно неожиданно Стивен стал таким милым, что мне захотелось только одного — остановить мгновение. — Ты обязательно поешь. Эмили обязательно пойдет в школу. И все у нас будет хорошо. Обязательно.

Я приоткрыла рот навстречу омлету и медленно прожевала, не сводя глаз со Стивена. До меня вдруг дошло, что он всего лишь пытается навести порядок в семье, как делает это в офисе. И ведь наведет… если я позволю.

— А как же Дэниэл?

— А что — Дэниэл?

— Я записала его к врачу, чтобы проверить слух.

— Не многовато ли врачей? — Стивен отрезал еще кусочек омлета, передал мне вилку и кивнул, чтобы ела. — Точно помню, что видел счет от какого-то врача.

— Тот доктор не годится. Я нашла самого лучшего специалиста. — Я проглотила вторую порцию омлета и, отложив вилку, принялась убирать со стола. — Не хочу, чтобы Эмили тестировали!

Стивен разозлился, но виду не подал.

— Перенеси консультацию, Мелани.

— Дэниэл меня очень тревожит.

— Его слух, хочешь сказать? По-твоему, у него плохо со слухом?

— Нет, — подумав, ответила я. — Боюсь, со слухом у него все нормально.

Стивен обжег меня взглядом: пристыдил, будто я опорочила его сына.

— С Дэниэлом все в порядке, и точка. Он парень, а мальчишки всегда отстают от девочек. И не стоит дергаться из-за Эмили, она и знать не будет, что ее тестировали. — Стивен обратился к дочери: — Эмили, ты не против тестирования?

Эмили оторвалась от своей обезьянки. На щеке у нее синела краска, волосы тоже были измазаны.

— Против.

— Да ладно! Ты даже не знаешь, что это такое — «тестирование».

— Мамуля говорит, оно плохое.

Стивен закатил глаза:

— Отлично!

— Ты ее будто на работу устраиваешь, — добавила я.

— Ерунда. Сейчас везде детей тестируют. Это входит в программу.

Дэниэлу наскучили разноцветные «зайчики» на стене, и он пришлепал к нам на кухню. Я бросилась навстречу — обнимать, но он снова отверг меня: дернул плечами и сбросил мои руки. Увернувшись от объятий, он на цыпочках просеменил к холодильнику, мастерски вскрыл замок «от детей» и вытащил пакет молока. Покончив со шляпой, Эмили принялась за курточку: обезьянка, по-видимому, задумывалась как дрессировщик Дамбо, но, на мой взгляд, выглядела бы более достоверно без свирепо обнаженных клыков.

— А что, по-твоему, будет, когда протестируют его? — Я кивнула на Дэниэла.

Опрокинув пакет вверх дном, он отрешенно поливал пол молоком. На нас он так и не посмотрел.


Когда мы со Стивеном переспали, случилось это не у него, а в квартире его сестры, пустовавшей, пока Кэт проводила каникулы во Франции. Я не сразу поняла ни зачем мы там оказались (Стивен мельком бросил, что ему нужно полить цветы), ни чья это квартира, и, признаться, ощутила себя шлюхой. При всем желании я не могла не заметить, что любовью мы занимались на полу, а не на кровати, и что Стивен, сварив кофе, вымыл чашки и вернул в точности туда, откуда взял, заметая следы нашего присутствия. Он сказал, что любит меня, — я не поверила. Некоторые мнят себя «мировыми ребятами» только потому, что в постели признаются в любви каждой девушке. Решив, что Стивен как раз из их числа, я оставила признание без ответа. Здесь можно было бы и поставить точку в наших отношениях, да и в Америку пора было возвращаться — я ведь приехала всего на год, за суррогатом диплома, по программе обмена студентами. Не диплом, понятно, а подачка, которую здешние университеты бросают американцам, чтобы задаром отправить своих студентов учиться в Штаты. В заявлении я сообщила о своем глубоком интересе к британской литературе, что, в общем-то, не было чистым враньем. Однако истинная причина крылась в другом: завершив высшее образование, я представления не имела, куда податься — теперь, когда мне предстояло хоть что-нибудь делать, и потому год в Оксфорде привлекал. Оксфорд как-никак — это приятное общество. Культура. Мне виделись улицы с кофейнями и тускло освещенными магазинчиками, с рядами велосипедов у входных дверей и туристами со всех концов света; блестящие молодые люди в распахнутых пальто и очках в проволочной оправе; университетские профессора в неизменном твиде, шаркающие мокасинами среди полок букинистических лавок. И Оксфорд не обманул: он таков и есть. Отличное место, чтобы укрыться от всего мира, — важно лишь смотреть в оба, чтобы не споткнуться о пьянчужку на тротуаре, и не выпасть из окна ночного бара, где танцуют топлес.

— Не уезжай, останься со мной, — попросил Стивен. — Я от тебя без ума.

Я не знала, насколько его задело (и задело ли вообще) внезапное исчезновение Пенелопы из его жизни; я сама еще не оправилась от маминой смерти и гибели моего мотоциклиста. Тем заманчивее прозвучало предложение Стивена. По правде говоря, мне совсем не хотелось возвращаться домой. Начать все с нуля в Англии казалось куда легче. Я месяц за месяцем жила в Лондоне, среди диковинных инструментов Пенелопы и ее причудливой музыки: речитативы монахов, лязг металла, пронзительные звуки свирелей. Нажмешь кнопку — и тебя оглушает барабанная дробь, от которой кровь кипит в жилах, или губные гармошки струят одиночество гор. Я и не думала влюбляться в Стивена. Мне всего-то надо было выгадать время, сообразить, чем заняться дальше. То был странный период в моей жизни, дни абсолютной свободы. Не нужно бежать куда-то к определенному часу, некому докладывать, где и с кем я провожу время. Лежа на диване, я часами слушала плач крохотных скрипок в руках столь же крохотных музыкантов родом из Чиапаса, что в Мексике. Я прочитала все, написанное Мартином Лютером Кингом, и обнаружила в себе способность поверить в Бога, если кто-нибудь потрудился бы меня обратить. А к концу лета, буквально на пороге неизбежного возвращения в Америку — причины жить на родине всегда найдутся, верно? — я поняла, можно сказать, невзначай, что полюбила Стивена.

Мы ехали на его вымазанном грязью синем «фольксвагене» в сторону Южного Уэльса, где давно присмотрели пляж, не облюбованный туристами и потому почти дикий и почти всегда пустой. Свободная рука Стивена лежала на моем колене, он самозабвенно подпевал Вэну Моррисону, а я смотрела на его профиль. И вдруг поняла, что люблю его всем сердцем, как любят очень близкого друга или члена семьи. У него был дар поднимать мне настроение; он приносил мне чай в постель и читал вслух смешные отрывки из книг, совсем как мой брат в детстве. Он оказался опытным туристом и знал, к примеру, как поставить палатку на ветру или приготовить плотный завтрак на одном-единственном крохотном газовом баллоне. Как-то на рынке Портобелло-роуд он купил несессер палисандрового дерева и собственными руками переделал его в патефон, эдакий пережиток музыкального прошлого, с компактными динамиками, уместившимися на подоконнике за кроватью. Даже после нескольких лет супружества его ласки в постели были так же продолжительны и бескорыстны, его руки так же нежны, как и неизменный благодарный завершающий поцелуй.

— Раз уж речь о сексе — как часто он случается? — спросил мой эскулап, занеся руку с карандашом над блокнотом.

— Не в этом дело. С сексом у меня проблем тоже нет.

Джейкоб вздохнул, покачал головой. Уронил карандаш на стол.


И все же в тот раз, на сеансе, номер которого обозначался астрономической цифрой, мы добрались до сути.

— Что меня пугает? — хлюпая носом, повторила я вопрос Джейкоба. Целый час в этом кабинете, минус шестьдесят пять фунтов из семейного бюджета, шестьдесят минут дорога туда и обратно, нестерпимая головная боль, а желанного рецепта как не было, так и нет… А я только и сделала, что нарыдалась. — Что меня пугает?

Джейкоб кивнул. Молча и без улыбки. В другое время я гадала бы, наверное, о чем думает психоаналитик на сеансах, где только и льются потоки слез. Но мне не до Джейкоба.

— С моим ребенком что-то не так! — Я вытолкнула слова из саднящего горла, сквозь слезы и сопли, превозмогая звон в ушах.

— Что именно? — осторожно уточнил Джейкоб.

Он ускользает от меня, мой малыш, вот что! Он будто потерялся или бродит где-то очень далеко, у кромки горизонта, даже когда он совсем рядом со мной, даже в моих объятиях. Не знаю, откуда у меня это чувство. Не знаю, как удержать сына. В этот самый миг где-то раздался первый крик новорожденного, и мир празднует его приход. Вокруг бушует весна: цветы, птичий гомон, мамы с младенцами. А меня все это лишь угнетает, и нет сил признаться даже самой себе.

— Я не знаю, что с ним не так!

Мои руки Дэниэл использовал как инвентарь — отгибал пальцы и прижимал ладонь к деревянному паровозику: катай! Он кружился на полу и падал, смеясь; он ходил и ходил вдоль забора сада, где его ножками уже вытоптана трава; он ничего не брал в рот, кроме молока с печеньем, и не выпускал из рук одну-единственную дурацкую игрушку.

— У него одна игрушка! Других не признает, будто его загипнотизировали.

— Какая?

Вопрос в духе Джейкоба, что я в нем и обожала. Не сказал ведь: «Ну так купите ему другую!» Знал прекрасно, что половина игрушечного магазина уже перекочевала к нам в дом.

— Паровоз.

Джейкоб задумался.

— У меня тоже были паровозики. И у моего сына. Рельсы, помнится, весь стол занимали. Мы с ним строили вокзал из коробок…

— В том-то все и дело! А у нас — никаких рельсов, никаких вокзалов, вообще ничего. Дэниэлу нужен только сам чертов паровоз.

— Вы показывали его невропатологу?

Невропатолог. Я ненавидела это слово и все, что с ним связано. Казалось, стоит лишь произнести «невропатолог» — и приговор подписан.

— Через две недели мы с ним идем к педиатру. Слух уже проверили. Ухо-горло-нос сказал, все в порядке.

— А точнее? — мягко настаивал Джейкоб.

И я описала прием у предыдущего доктора:

— Дэниэла посадили в комнату со звукоизоляцией, дали разноцветные кубики, чтобы построил башню, а вокруг него тем временем что-то шумело и вспыхивало. Потом сделали снимок внутреннего уха. Сказали, что со слухом все в порядке, забирайте домой.

Кивнув, Джейкоб поводил пальцем над усами, облизал губы кончиком розового языка: размышлял.

— И что дальше?

— Мы вернулись домой.

Мы вернулись домой, где Дэниэл забрался на стул, чтобы дотянуться до люстры, и поднял истошный крик, потому что не смог. Потом методично, краешек к краешку, раскладывал на ковре видеокассеты, а я пыталась поймать его взгляд, утащив паровозик и пристроив его у самого своего носа. А еще я повела его в парк и смотрела, как он набирает в ладошки песок, пропускает сквозь пальцы… и больше ничего. Никаких «догонялок», кормления уток. А раньше он обожал кормить уток. На пути из парка я вспоминала, как он смеялся, гоняясь за ними, как бросал катышки хлеба в воду и следил, какая из уток ухватит первой. Я фотографировала его на этом пруду: лицо светится, кулачки с приготовленным хлебом над головой — вот-вот бросит. Я достала эти снимки, и Стивену пришлось спать на диване в гостиной, потому что я проплакала над ними всю ночь. А утром я подняла мужа угрозой самоубийства, что и привело меня в кабинет к Джейкобу. И уходить отсюда мне совсем не хотелось.

Загрузка...