Деньги

3. Кронштадский мятеж.

Новый 1921 год показал, что Советская Россия, перешагнувшая свою трехлетнюю годовщину, вполне может достичь и пятилетнего юбилея, и семилетнего и даже прочих по порядку. По крайней мере, планы на это строились. Но эти прогнозы сами по себе были неважны, важно было то, что в них начал верить весь народ. Да что там народ, в это начали верить даже враги народа, внутренние и внешние.

Неделя с Лоттой оказала на Антикайнена такое действо, что он был готов претерпеть и другие лишения, лишь бы только его мечта воплотилась в жизнь. Он продолжал обучаться в Школе Красных командиров, также продолжал сам обучать курсантов. В 22 года было еще много того, что хотелось бы узнать. Даже больше — система подготовки офицерского состава постепенно возвращалась к методике, установленной еще в царские времена. Бить врага лихим кавалерийским наскоком и криками «ура» выглядело все менее реальным.

Тойво с удовольствием отдавался учебе. Учебный процесс теперь он воспринимал, как подготовку к своему дезертирству. Именно такое определение, как бы оно не было неприятно, на самом деле и должно было отражать его намерения.

Антикайнен несколько раз встретился с Куусиненом, поделился с ним своими размышлениями, с удовлетворением отметив про себя, что заставил своего старшего наставника удивиться. Отто ни разу не возразил, тем самым придав Тойво уверенности в логичности своих выводов.

А в середине зимы Куусинен поделился новой информацией.

- Ну, вот — дожили, - сказал он. - В ОГПУ будет создан новый отдел.

Тойво пожал плечами: подумаешь, какая важность! Объединенное Государственное Политическое Управление — тоже само по себе нововведение. Вроде бы такого управления нет, а есть ГПУ, но оно уже вовсю начинает разрабатывать свои новые цели и задачи в соответствии с новым, так сказать, политическим моментом. Советской России — быть!

Гораздо позднее под созданную структуру подведут Конституцию СССР от 21. 01. 1924 года, где в ст. 61, гл. 9 напишут:

«В целях объединения революционных усилий союзных республик по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом учреждается при Совете Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ), председатель которого входит в Совет Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик с правом совещательного голоса».

- Атеист Дзержинский подписал у другого атеиста Ленина постановление о создании при ОГПУ специального отдела, мистического.

- Так-таки и мистического? - удивился Тойво.

Еще и ОГПУ нету, а уже какие-то мистические отделы создаются — странно это как-то.

- Ну, на самом деле, конечно, никто не станет так в открытую обзывать подразделение, где будут заниматься сверхъестественными изысканиями, чтением мыслей на расстоянии и колдовством. Его наименование будет для конспирации таким: «Шифровальный отдел». И баста, карапузики.

ОГПУ еще нет, шифровальный отдел не создан, на какие же средства Барченко отправился в Ловозеро?

- Спрашивать, кто будет этим делом руководить, полагаю, бессмысленно, - сказал Тойво.

Только что сбросивший с себя должность полпреда ВЧК Туркестанского фронта, Бокий, наконец, будет заниматься делом по «душе», или что у него там вместо нее. Конечно, теперь он начнет подбирать себе кадры, и эта мысль несколько встревожила Антикайнена.

- Чего закручинился? - поинтересовался Куусинен, от которого не скрылось перемена настроения Тойво.

Тот вздохнул и, немного замешкавшись, ответил:

- Как бы сделать так, чтобы товарищ Бокий не был слишком навязчивым в требовании работать на него?

- Никак, к сожалению.

С тем и распрощались. Догадки Антикайнена обретали все более реальные формы, оставалось только ждать такого же от догадок самого Куусинена.

Не прошло и полгода, как предсказание Отто сбылось: 1 марта 1921 года разразился мятеж.

28 февраля в Кронштадте 14 тысяч моряков и рабочих выступили против власти коммунистов, была принята Резолюция: вернуть гражданские свободы, признать политические партии, провести новые выборы в Советы. Какие-то дурацкие лозунги для стихийного бунта. Если же он был не стихийным, то каким же образом удалось склонить на сторону восстания пришедших в Военно-Морской Флот новобранцев из числа крестьян и, так сказать, пролетариата?

Им-то политика всегда была до одного места. Может, продовольствия не хватало? Или дисциплина была чрезмерной — такой, что терпеть было невмоготу? Или какие-то до сих пор дремавшие классовые противоречия?

Вот краснофлотский паек той зимы: 1,5 - 2 фунта хлеба, четверть фунта мяса, четверть фунта рыбы, четверть - крупы, пятая часть фунта сахара в одну матросскую харю. Перевод фунтов в граммы показывает, что с кормежкой дело обстояло вполне приемлемо: 1 фунт равнялся 400 грамм. И все на один день!

Питерский рабочий имел в два раза меньше, а в Москве за самый тяжелый физический труд рабочие получали в день чуть больше полфунта хлеба, пятидесятую часть фунта мяса или рыбы и сороковую часть фунта сахара.

У краснофлотцев лицо добрело, а излишки фунтов отдавались продажным девкам, чтобы те тоже отдавались течению скоротечных матросских романов. Также можно было меняться с кем-нибудь на что-нибудь. Например, на сы-ма-гон.

В матросы была очередь. А если какой-нибудь историк говорит, что туда молодых крестьян и пролетариев насильно загоняли, то плюньте ему в глаз. Любой крестьянин за лишний фунт удавится, или удавит — уж такое у этого крестьянина испокон веку нутро крестьянское. Он на грамм может наплевать, но не на фунт!

Дисциплина, конечно, мешала вольнице, но на кой черт тогда сдался военно-морской флот, если каждый будет делать только то, что сам себе позволяет? Конечно, «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского, матросы-анархисты Вожак, Сиплый, матрос-коммунист Вайнонен, «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?» и все такое — это образность. Но даже там побеждает порядок и устав. Так что невмоготу никому не было, каждый матрос выполнял свои обязанности и не очень страдал от этого.

Может быть, конечно, политическая зрелость краснофлотцев толкнула их на мятеж, но вряд ли. Их лозунги, которые они выдвигали иногда противоречили друг другу.

1 марта на Якорной площади Кронштадта собралось не менее 15 тысяч человек. Народ шумел и ждал, что скажет приехавший через покрытый подтаявшим льдом залив один из вождей Советского государства. Прибыл самый «безобидный» председатель ВЦИК Калинин. Наверно, ставка была сделана на национальность — более русского человека по внешности во всем правительстве было не найти.

Матросы встретила Михаила Ивановича аплодисментами - не побоялся, приехал. Калинин раскланялся и расшаркался, поднял руку, чтобы его послушали. На руку, конечно, отреагировали правильно: прислушались, потому что не каждый день первые лица государства с визитом в Кронштадт жалуют. Да не один, еще и жену с собой взял! Ни охраны, ни каких-то сподвижников — никого!

Все просчитали, все прикинули парни из ГПУ. Всероссийский староста внешним видом очень располагает — добрый и покладистый. Жена рядом — значит, доверчивый, не предполагает, что худое могут матросы сделать. Уважает демонстрантов, значит, и демонстранты его будут уважать.

А ведь знали уже, в чем тут собака порылась: вчера на общем собрании команды линкора "Петропавловск" приняли резолюцию за перевыборы в Советы, но без коммунистов, за свободу торговли. Резолюцию поддержала команда второго линкора - "Севастополь" - и весь гарнизон крепости.

Советы, типа, оставить, но коммунистов убрать. Коммунистов — наругать и отправить их из флота по домам. И свободу торговли разрешить: излишки фунтов продовольствия, чтоб женщины любовью торговали, чтоб водку, а не сы-ма-гон. Это резолюция половины «Петропавловска».

Вторая половина согласилась, но дополнила: советы оставить, но эсеров — тоже убрать.

«Севастополь» обрадовался резолюциям и внес свое предложение: советы, конечно, оставить, но меньшевиков — убрать.

Весь гарнизон закричал «ура» и решил: советы оставить, но всех убрать.

- Так какие же это будут Советы, коли из них всех людей убрать? Кто останется советчиком? - вопросил к собравшимся Каланин.

- Беспартийные останутся! - нашелся Тукин, мастеровой электромеханического завода, член ревкома мятежа.

- Большевики — тоже останутся! - возразил ему член ревкома Романенко, содержатель аварийных доков.

- И эсеры! - нахохлился Орешин, заведующий 31 трудовой школой, тоже член ревкома.

- Да все останутся! - заволновалась толпа.

- Вы желаете многопартийность? - попытался уточнить Михаил Иванович, а его жена деликатно но достаточно громко высморкалась в платок.

- Не извольте сомневаться, - сказал ему Петриченко Степан Максимович, главный руководитель восстания. - Мы никого не желаем.

- Мишенька, не пора ли нам на перекур? - спросила Калинина Калинина.

- Сто грамм бы сейчас, - сквозь зубы прошипел ей муж, и она согласилась: или даже двести! - Это какое-то новгородское вече, а не восстание. Где реки крови? Где горы трупов? Где зверства и разрушения?

- Да-с, - охотно закивал головой Степан Максимович. - Вече-с. Это, с позволения сказать, и есть наш Совет-с. Нам насилие-с не нужно.

- Да что же вам нужно? - громко спросил Михаил Иванович.

- А вот послушайте-с народ-с!

Народ уже, оказывается, пытался доходчиво объяснить председателю ВЦИК. «Кончай старые песни!», «Хлеба давай!», «Музыку!», «Цирк Шапито!» - орали тысячи глоток. - «Сейчас голоснем!»

Голоснули еще раз и приняли резолюцию - за свободу всех левых партий, политическую амнистию, выборы в новые Советы, против борьбы со спекуляцией.

- Что это за голосование, когда не разобрать, кто поднял руку, а кто не поднял? - спросил Калинин.

- Нас здесь не менее 15 тысяч, - отчаянно окая, как Максим Горький, провозгласил Коровкин Иван Дмитриевич, 1891 года рождения, матрос линкора «Севастополь», из крестьян, член РКП с ноября по июль 1920 года. - Вон, видал — лес рук. А где ты видел лес ног?

Действительно — нигде. Лес ног мог быть, разве что на Ходынке, да те несчастные, кто этот лес узрел, были немедленно растоптаны.

- А при чем здесь ноги? - удивился Михаил Иванович.

- Нас здесь не менее 15 тысяч, - на всякий случай повторил Коровкин. - Те, кто против — голосуют ногами. Понятно?

Действительно, никто из присутствующих не торопился задрать ноги.

- Спокойно, Маша, я Дубровский, - сказал Калинин Калининой. - Как говорится у нас во ВЦИКе — ходу!

И они начали уходить тем же путем, что и пришли: через покрытый подтаявшим льдом залив. Кто-то сунул ему в руки четвертушечку сы-ма-гона, кто-то спросил с придыханием: «А Коллонтай придет? Она, говорят, молоденьких любит».

- Эх, - сокрушенно махнул рукой Михаил Иванович. - Ваши сыновья будут стыдиться вас! Они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы по собственной воле предали рабочий класс!

Но жена дернула его за козлиную бороду:

- Ты чего?

Под оглушительный свист председатель ВЦИК забрался в собачью упряжку и уехал. Жена потрусила, было, рядом, но потом тоже примостилась в тобоггане, глотнула из горлышка «огненной воды» и спросила:

- Чего там у вас с Коллонтай?

- С Александрой Михайловной у меня ничего, - почесал уязвленную бороду Калинин. - У нее со всеми другими — чего, а со мной — нет. Не в ее вкусе.

- А она кусается? - все еще напряженным тоном поинтересовалась жена.

- Да пес ее знает, - вздохнул Михаил Иванович и в два глотка допил бутылку.

Перед началом 10 съезда партии Всесоюзный староста никак не мог отчитаться о своей поездке в Кронштадт. Ленин его пытал, Дзержинский его пытал, все его пытали — ничего толком не добились.

- Дурацкий какой-то мятеж, - только и говорил он. - Не понимаю.

Конечно, не понять. Матросская душа — потемки. Деньги Бокия для самых передовых бунтовщиков позволили читать прочие военно-морские души, смотреть в них, как в книги и видеть, извините, фиги. Никто ничего не понимал, только Куусинен — кое-что, но он, понятное дело, помалкивал.

Съезд открылся вовремя, говорили о новой экономической политике, о Кронштадтском мятеже — помалкивали. Съезд закончился тоже вовремя. Перед самым закрытием вспомнили: «а что у нас там с Кронштадтом?» Что-то нужно было решить. Решили: Кронштадтский мятеж задавить. Удивлялся товарищ Калинин, что нету трупов и крови — получите.

Почти 300 делегатов X съезда отправились в Кронштадт для первого и одновременно последнего штурма. Хотелось, конечно, шапками закидать мятежников, но уж больно серьезной силой предстала восставшая оппозиция.

Комиссары подымали дух, повторяя слова Калинина, только наоборот.

- Ваши сыновья будут гордиться вами, - очень серьезно говорили они. - Они воспоют в века сегодняшний день, сегодняшний час, когда вы по собственной воле вступились за дело рабочего класса.

Красногвардейцы морщились и тревожно думали:

Возбужденный Тухачевский о чем-то все время спорил с вечно пьяным Дыбенко. Оба выглядели буднично, как людоеды перед трапезой, поэтому на их поведение никто особого внимания не обращал.

Опасения Антикайнена все-таки оправдались — его вызвали к Бокию.

Тот, словно утратив интерес к политической линии Партии, на съезде присутствовал всего пару дней, всецело поглощенный разработке новой структуры в силовой системе государства. Вернее, следует сказать, в своей собственной силовой структуре.

- Ну, - сказал Бокий и, выбравшись из-за стола, подошел к окну.

Тойво коротко кивнул, будто бы приветствуя. Хотелось, конечно сказать что-то типа «баранки гну», но лучше было промолчать.

Глеб ничуть не изменился после их последней встречи: все те же змеиные глаза, все та же сухощавость фигуры и плавность движений, все то же безэмоциональное выражение лица.

- Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, - пристально глядя в глаза, сказал он. - Для меня, и для партии — тоже.

- Ладно, - согласился Антикайнен. - Сделаю.

Глеб усмехнулся, вероятно, оценив согласие собеседника, как нечто вызывающее.

- После поездки домой дышать легче стало? - проговорил он.

- Мой дом теперь здесь, - ответил Тойво, для которого информированность Бокия о его визите в Финку не оказалась сюрпризом: товарищ Глеб мог при желании знать все и узнавать обо всем — уж такие у него были возможности.

- В общем, когда выдвинетесь со своими курсантами к Кронштадту, надо оказаться с самого севера от острова. При этом расположиться таким образом, чтобы оказался коридор, никем из твоих людей не просматриваемый. Понятно?

Уж понятнее некуда.

- Там-то знают, как идти, чтоб ни на нас, ни на других не нарваться?

Бокий выказал некоторую заинтересованность. Ему сделалось любопытно, что кто-то понимает его с полуслова.

Ну, а догадаться, на самом деле, было сложно. Коридор — это двустороннее движение: или кто-то по нему уходит, или кто-то по нему приходит. Тойво-то склонялся к первому варианту, да и то лишь, потому что предполагал, что весь этот мятеж устроен на деньги Бокия, полученные им из сейфа Рахья. Но, черт побери, это подразумевало контрреволюцию, а сам товарищ Глеб представлялся в этом случае предателем.

- Рекомендую своими догадками ни с кем не делиться, - сказал тем временем Глеб. - Это не пойдет тебе на пользу, а ты нам нужен. Ты нам будешь нужен.

Тойво несколько раз мысленно назвал себя «земляным червем» - этому человеку нельзя говорить ничего, у Бокия сверхъестественное чутье. Очень вредно проявлять проницательность, очень болезненно быть бдительным, очень неразумно выказывать способность сопоставлять косвенные улики. Вообще, очень плохо для жизни, как таковой, общаться с товарищем Глебом.

- Мне можно идти? - спросил Антикайнен, уже не вполне понимая, как ему нужно себя вести.

- Ну, иди, - согласился Бокий. - Только смотри, чтобы все получилось именно так, как я тебе сказал. Ты парень неглупый, так что по месту сориентируешься.

Тойво развернулся и пошел, было, прочь, но товарищ Глеб его окликнул.

- Что скажешь, Антикайнен? - бросил он в спину удаляющемуся бойцу. - Уготована ли нам роль новых святых в новой эре?

Тойво отпустил ручку двери, за которую уже держался, и, повернувшись, медленно проговорил:

- Слишком много грехов у каждого из нас, чтобы быть святым даже в новой эре.

- Плюнь и разотри! - усмехнулся Бокий. - Не стоит увлекаться самоедством. У каждого святого есть прошлое, у каждого грешника — будущее (Оскар Уайльд).