Деньги

5. После Кронштадта.

Тойво простоял со своим бойцами на позиции до того времени, как начало смеркаться. Мощных прожекторов ни у одной из противоборствующих сторон не было, корабли на приколе не торопились освещать поле боя. То ли лампочки перегорели, то ли договоренности с капитанами не было достигнуто.

С первыми сумерками и туманом с Кронштадта потянулся унылый народ. Все они шли осторожно, стараясь держаться строго в коридоре между позициями красных финнов. Вот и кончился мятеж, независимо от того, что остров так и не был взят.

Ушел по льду главный руководитель мятежа Петриченко Степан Максимович, двадцативосьмилетний пацан, старший писарь линкора «Петропавловск», анархист, кореш другого анархиста — Дыбенко. В Финляндии сделался плотником, ездил по северам, сопоставляя получаемые от товарища Бокия данные с реалиями. Был очень ценным сотрудником, правда, потом его финны сдали по списку «узников Лейно» в СССР, где он и помер в неволе.

Вместе с ним ушли Яковенко, телеграфист Кронштадского района службы связи, член Ревкома, заместитель Петриченко; Ососов, машинист линкора "Севастополь", член ревкома; Архипов, машинист, старшина, член Ревкома; Патрушев, старшина-гальванер линкора "Петропавловск", член ревкома; Куполов, старшина, лекарский помощник, член ревкома. Да еще порядка тысячи человек вместе с ними. Остались только те, кто верил «а меня-то за что?» Да еще оголтелые революционеры остались, да те, кто действительно был не при делах.

В перебежчиков не стреляли, наоборот, люди Антикайнена достаточно рьяно следили, чтоб никто из красногвардейцев не приблизился к их расположению. Впрочем, тем было чем заниматься: собирать со льда раненных и убитых — похоронные команды не справлялись. Любая стрельба прекратилась вовсе.

Надо льдом летали вороны и кричали друг другу что-то. Пахло весенней сыростью и кровью. Мир как будто оцепенел: люди не разговаривали между собой, раненные не стонали, только вороны каркали. И от этого создавалось впечатление, что вокруг Кронштадта кладбище, какое-то неупокоенное кладбище.

К утру последний мятежник, отважившийся на эмиграцию, ушел с острова. Все они были вооружены и направлялись к Выборгу — ближайшему финскому городу. То-то финские власти обрадовались, когда к ним в страну по льду пришло более тысячи хорошо вооруженных и обученных воевать людей!

Маннергейм, как привык делать в таких случаях, сохранял глубокомысленное молчание. Свинхувуд и Таннер призывали сохранять спокойствие, потому что ничего другого в голову им не приходило. Устроить всех перебежчиков в концентрационный лагерь, а потом по-тихому перебить, как уже бывало, не представлялось возможным. Нелегалы могли сами перебить кого угодно, да еще мимоходом свергнуть власть в Финляндии. Наспех организованные конторы регистрировали новоприбывших и в обмен на сдачу оружия предлагали бумажки европейского образца, предтечи, так называемых «нансеновских паспортов».

Никто, конечно, не питал иллюзий, что народ сдаст все оружие. Каждый уважающий себя солдат и матрос оставил «на про-запас» револьвер, маузер или иное оружие, которое можно было спрятать на теле — гранату или штык-нож. Кронштадтские мятежники представляли собой реальную силу, и следовало как-то деликатно и ласково разрулить ситуацию, не дать повода обозленным и отчаявшимся людям выплеснуть всю горечь от бегства с родины на тупых финских чиновников и, тем более, чиновниц.

«А не желаете ли в Швецию? Или в Англию? Или, быть может, в Америку?» - сладкоречиво вопрошали до смерти перепуганные миграционные клерки.

И разошлись повстанцы, кто куда. Некоторые в Южную Америку подались, некоторые в Тунисе осели, а прочие же в Финляндии остались, чтобы поближе к родине, вернуться в которую мечтали. А некоторые, кто дожил до конца Второй мировой войны, даже вернулись. Правда, не на такое возвращение они надеялись. Какой дурак мечтает о тюрьме посреди родных берез и сосен?

Антикайнен с бойцами покинул свое местоположение, когда с первыми проблесками зари в Кронштадт лихим наскоком на штурм помчалась кавалерия. Лошади только недоуменно и стеснительно ржали, чувствуя себя коровами на льду: копыта скользили, ноги разъезжались, и еще седок все время норовил вывалиться из своего седла.

Последний резерв штурма, конница, никем не обстреливаемая, ворвалась в затихший город и принялась от избытка чувств рубить шашками всех, кто попадался под руку. Дыбенко лично обещал им, что ныне дело верное, ныне победа будем за нами - было у него такое видение.

«Видение белочкой называется», - хмурились кавалеристы. - «Обожрался водки, вот и видится ему, что попало!» Однако вслух ничего не говорили — кому охота в контрреволюционеры угодить? Да и все менты со вчерашней бойни вернулись, целые и невредимые. Пополнили боеприпасы, готовы снова в бой.

На самом деле пришла в штаб Дыбенко строго секретная телефонограмма: «Враг обескровлен. Один решительный штурм — и Кронштадт падет». И подпись: «Глеб Бокий».

Когда устали конники рубить на улицах местное население, они бросили клич: «Сдавайтесь». И еще пообещали, что резать сдавшихся не будут, а сдадут под суд, который определит степень виновности каждого и каждому, соответственно, воздаст по заслугам.

Деваться некуда, Кронштадт сдался. Победителей к этому времени на острове было меньше, чем побежденных.

Тухачевский и Дыбенко искренне верили в свои полководческие таланты и расхаживали по улицам города в сопровождении свиты. Проводились массовые задержания и допросы.

Когда Тойво прибыл на доклад к начальственным особам, то нашел их в комендатуре на форте «Медведевский». Во дворе милиционеры деловито били привязанного к дереву человека. Человек, молодой парень, примерно одного с Антикайненом возраста, пытался защититься от ударов по корпусу — да, где там! Его движения были ограничены, он был один, и помощи ждать было неоткуда. У него была только воля, которую некоторые недалекие люди путают с ненавистью.

В таких ситуациях у человека открывается некий дар провидения. И он сказал своим истязателям что-то, типа «сдохнете как собаки, скуля и подвывая». Конечно, всегда можно решить, что скверные предсказания даются легче — они вспоминаются, когда случается в жизни плохое. О хороших же, как правило, вообще никто не вспоминает, принимая их, как само собой разумеющееся.

Но почему-то поверил этому несчастному парню Тойво. И даже пожелал, чтобы так оно и случилось на самом деле. Сам же помочь ему никак не мог.

Спросил у ординарца Тухачевского:

- Кого пытаете?

Тот даже обиделся: пытают буржуазные палачи, а они проводят профилактическую работу. Антикайнен не стал возражать, потому что считал, как бы это не называлось, а суть-то оставалась одна. Но не говорить же об этом вслух!

- И все-таки, кто это?

- Руководитель мятежа, - ответил ординарец и, преисполненный важности, пошел по своим ординарским делам.

Конечно, руководителем Кронштадского бунта Вершинина Сергея Степановича назвать было нельзя. Строевой линкора "Севастополь", матрос-электрик по должности, был членом Ревкома мятежного острова.

Сам он был из крестьян, да, к тому же, беспартийный. Отличался, как говорится, умом и сообразительностью. Был избран членом Ревкома на собрании выборных. Поэтому ему поручили очень ответственное дело — заведовать Агитпунктом Ревкома. Должность — ничего себе, крестьянский пропагандист. Однако в дела контрреволюционные, судя по всему, посвящен не был, потому что пытался разрушить противоречия, вылезающие из каждого абзаца Кронштадской Резолюции. Вот и остался в конце-концов не у дел, в Финку не удрал, потому что не пригласили, зато был "взят в плен в бою у Петроградских ворот» на юго-восточной окраине острова. Так, во всяком случае, объяснил последним бойцам сопротивления командир мятежного 560-го полка, пожелавший остаться неизвестным.

Также он потом указал следственной бригаде на Вершинина, как на самого главного повстанца в Кронштадте. В принципе на тот момент так дело-то и обстояло: все, кто захотел — ушли, кто не захотел — остались, кого не взяли с собой — того тотчас же под арест.

Он пытался объяснить, что выдвинулся к проклятым воротам для переговоров с красным командованием, но это объяснение никого не устраивало. По сути, вообще, никакое объяснение или «демократическое» начало никого не устаивало.

- У тебя же не было мандата! - коверкая слова, говорил латыш-милиционер.

- Будто у тебя мандат есть! - отвечал ему Вершинин, уже привязанный к дереву.

- Вот мой мандат! - объяснял латыш и бил кулаком в живот. Лицо арестованному старались не портить.

Потом в протоколе Петроградского ЧК обозначат дату - 8 апреля 1921 года — якобы день взятия бунтовщика под стражу. Но до этого, окажется другая надпись: «По решению ЧК расстрелян».

Где-то в казематах уже сидел мастер лесопильного завода, мастер курсов указателей и чертежников Механического отделения Кронштадского порта латвийский подданный Вальк Владислав Антонович. Был он партийный, меньшевик из Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, ничего не знал, ни о каком восстании не ведал. Выбрали от завода в Ревком, тем его участие в бунте и ограничивалось.

Но так не считали следователи Фельдман и, сменивший его Агранов, а потом Карусь. Из Валька выбили фамилии, из Валька выбили показания, которые, на самом деле были не так уж и страшны: «ходил туда, говорил с тем, слушал того, голосовал за то». Но Фельдман, Агранов и Карусь поскрипели перьями и представили дело о мятеже в Кронштадте в законченном виде. Вид был очень даже контрреволюционный.

Поэтому 20 апреля 1921 года петроградское ЧК принимает решение: «расстрелять».

Вместе с Вальком и «неарестованным» тогда Вершининым расстреляли Коровкина Ивана Дмитриевича, матроса линкора "Севастополь", председателя судового комитета, который всерьез рассматривал идею командного состава затопить линкор к чертям собачьим. А как же эту идею не рассматривать, коль ее предложили? Рассмотрели — и отклонили. Получите высшую меру.

Кочегара того же парохода Савченко Луку Фадеевича тоже шлепнули, потому что ездил вместе с Вершининым по агитаторским надобностям. Когда команда форта «Красноармейский» арестовывала коммунистов, стоял рядом и ковырялся в носу. Конечно, контрреволюция прямо под носом, а он — нос по ветру.

Баталера ледокола "Ворон", Саричева Кирилла Алексеевича, коммуниста с октября 1919 по сентябрь 1920 года, присовокупили к казненным, потому что вышел из партии. Имел возможность уехать в Петроград, но остался в Кронштадте, когда образовался Ревком. Вражина, без всякого сомнения.

Да многих расстреляли. И по решению ЧК, и без такового.

А 11 человек расстреливать не стали, четверых даже отпустили. Гуманность и правосудие, конечно, восторжествовало.

Тойво с бойцами прибыл в расположение своей школы финских командиров, и пару дней старались не разговаривать друг с другом. По случаю успешного завершения операции всех красных финнов-участников освободили от комендантской службы на две недели, тем самым предоставив вечера в полное их распоряжение. А куда девать эти вечера?

Отправиться в город и забухать там. После Кронштадта как-то тягостно было на душе. Баня, девушки, алкоголь — способ верный, но не очень правильный. Гораздо правильнее — посетить музеи и выставочные залы, сходить на спектакли, концерты классической музыки, пообщаться с литературными кругами, участвуя в интеллектуальных дискуссиях.

Последнее — как раз то, что нужно мятущейся душе. Литературные круги в Петрограде — это поэты и поэтессы. Ну, и критики, конечно же. Повезет — можно какого-нибудь подражателя Максима Горького сыскать. Писатели ускакали заграницу, или затаились на каких-нибудь нереквизированных дачах.

Красные финны прекрасно отдавали себе отчет и отчет тому, что они могут сделать, посетив литературные круги. Дух «Револьверной оппозиции» еще будоражил умы, разрядить обойму в поэта, поэтессу, литературного критика или подражателя Максиму Горькому — это святое дело. Чреватое, однако, проблемами с новой социалистической законностью.

Какие уж тут музеи и театры с концертами! Пошел в город, купил бутылку водки весом в полтора литра — а дальше, как масть пойдет.

Вот и оказывались курсанты интернациональной школы командиров в одних и тех же местах, вот и вели они там разговоры по душам, в то время, как пустели бутыли, в бане становилось все душнее, а приглашенные по такому случаю девушки — все красивее.

- Я думаю, везде надо искать рациональное зерно, - сказал Оскари Кумпу, кутаясь в простыню.

- Я думаю: рациональное зерно даже искать не надо, - согласился Антикайнен, смахивая пот со лба.

- Какие вы, право, скучные, - сказала оказавшаяся возле стола дама, в то время, как из парилки раздавались смех и повизгивание ее подельниц.

- Это кто? - спросил Оскари.

- Это никто, - ответил Тойво.

- Сами вы — никто, - сказала, нисколько не смутившись, дама, скинула простыню и ушла, стараясь покачивать бедрами, в парную.

Кумпу проводил ее тяжелым взглядом и без всяких эмоций заметил:

- Вот это круп!

Круп — это очень лошадиный термин, но Тойво возражать не стал.

- Еще до Олимпиады в Стокгольме я был совсем юным, - начал говорить Оскари.

Антикайнен оглядел его критическим взглядом: да и сейчас он совсем не старик, огромный, как медведь, мастер греко-римской борьбы.

- Шел я домой с тренировки, а темно вокруг и пустынно. Забор какой-то тянется, я отчего-то устал, как собака, а забор этот все не кончается. Чертыхнулся, дьявола вспомнил, луна вышла. Гляжу, а вот и он собственной персоной: над бесконечным забором голова рогатая и огромная. Дышит тяжело — сейчас набросится и в пекло утащит, - тем временем продолжал Кумпу.

- За что? - поинтересовался Тойво.

Оскари распахнул простыню и склонил голову, словно что-то разглядывая.

- Ну, не знаю, - вздохнул он и поежился. - Хотелось бы верить, за волосы на голове, или за руку. Не должен дьявол глумиться над первым встречным.

- Нет, - поперхнулся пивом из кружки Антикайнен. - Я не имел ввиду: за какое место? Я имел ввиду: почему, по какой-такой причине?

- А, - спокойно сказал Оскари. - Вот ты о чем. Кто же этого дьявола разберет, зачем он честных пацанов в ад утаскивает? Все ж мы не без греха. В день рождения становимся грешными (syntymapaiva — день рождения, synti — грех, по-фински, здесь и далее примечания автора).

Из парилки вышли голые девицы, и вместе с ними голые красные финны. Курсанты интернациональной школы командиров были действительно красные, не только в душе и по государственным мотивам.

- Эх, снега нету, - вздохнул один из них. - Сейчас бы в сугроб броситься!

- Так сходи на улицу, - предложил ему Тойво. - Там этого добра еще достаточно.

- Там не снег, там грязь с собачьими выписками, - назидательно ответил тот.

- Прописками, - проговорил Кумпу. - Пошли и мы, что ли, погреемся.

Они отправились в парную и усердно побили друг друга березовыми вениками, разгоняя густые клубы пара, выдаваемые каменкой. Призрак Кронштадта стал отступать. Где-то за дверью повизгивали девушки, звенели стаканы и нестройные мужские голоса невнятно говорили тосты.

Баня душу лечит. И тело тоже лечит. Баня все лечит.

Когда они присоединились к товарищам за столом, чувство того, что они излечились наличествовало у всех. Настроение от этого, конечно, стремительно повышалось. Образовалось некое сообщество, банное сообщество, где все банщики — братья, где все банщицы — сестры. Правда, братья не были братьями сестрам, а те, в свою очередь, как бы не были сестрами братьям. И по именам друг друга почти не называли, потому что, как следует разгорячившись, позабывали их нахрен. Как же хорошо в бане!

Правда, банные братья понимали, что едва только они уйдут отсюда, как обретенное здоровье начнет медленно тратиться. И не потому, что похмелье, а потому что от жизни в бане не спрячешься и все грехи не отмоешь.

Только банные сестры ничего не понимали — им-то по большому счету было наплевать, они-то сюда пришли по вполне меркантильным соображениям. Но с них и спроса не было, с них, как с гусей вода. Точнее — с гусынь.

Когда наступило время уходить, Тойво вспомнил рассказ Оскари и спросил его:

- Ну, и дальше чем дело закончилось? Утащил тебя дьявол?

- За что? - поинтересовался Кумпу.

- «За волосы на голове или за руку», - хмыкнул Тойво. - Откуда я знаю за что! Ты не рассказал. За грехи наши перворожденные.

Оскари перестал натягивать на ногу сапог и задумался. Он сделался похожим на огромного тролля, обратившегося в камень первым солнечным лучом. Наконец, он вздохнул, справился со своим сапогом и сказал:

- Я тогда очень испугался — все-таки не каждый вечер с рогатым дьяволом доводится общаться. Замер и стою, боюсь пошевелиться. И нечистый замер, только дышит шумно и, как бы, в раздумье. Ну, набрался я храбрости и сделал шаг к забору, удирать мне тогда показалось неправильно, не по-пацански. Хотел еще слово сказать, что-нибудь, типа «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», да язык не шевелится — прилип к нёбу и отлипать отказывается. Промычал что-то нечленораздельное. Дьявол насторожился и рогами повел, словно неодобрительно. Конечно, не любят в преисподней поминать Господа нашего и Его присных.

Кумпу опять замолчал, видимо утомившись столь длинным для него рассказом.

- Ну? - напомнил о себе Тойво.

- Ушли давеча в Финляндию повстанцы, - неожиданно продолжил Оскари. - А не кажется тебе, что скучкуются они в Выборге, либо Коувале, либо где-то еще, развернут над головами Otava (флаг, предложенный финским художником Йонасом Хейска для Ухтинского государства - серебряные звезды Большой Медведицы на синем фоне) и придут к нам воевать? Неважно, какая у них будет идея — важно, что воевать с ними придется нам с тобой.

- Ну, мы не знаем всей подоплеки этой истории, - мрачно кивнул головой Антикайнен.

- То-то и оно, что нам остается только гадать, либо же не думать ни о чем вовсе. Но ведь очевидные вещи всегда лежат на поверхности, не стоит смотреть вглубь, чтобы их понять, - сказал Кумпу. - Идея, мировая революция — все это ерунда. Богатство и власть — вот что толкает людей поступать в угоду своей корысти. Или не людей.

Конечно, ушедшие из Кронштадта лидеры мятежа не могли не знать чего-то. Их для того и вывели в Финку, чтобы они не проболтались. Надежнее, конечно, было их уничтожить, да руки, вероятно, оказались коротки. Те же, кто за ними увязались, обязательно придут в Советскую Россию снова. Не все, конечно, но этого не избежать. Опять же, в угоду чьим-то игрищам. Эх, Глеб, Глеб!

- Ладно, Оскари, медведь ты лапландский, не стоит предаваться унынию, - как мог, бодро, сказал Тойво. - Чего быть — тому не миновать. Говорят, что Господь забыл нас, детей своих, но это вовсе не означает, что мы должны забыть Его. Пути Господа неисповедимы. Это я тебе, как коммунист коммунисту говорю.

Кумпу заулыбался так, как это мог делать только он: добродушно и широко.

- Это была корова, - сказал Оскари.

- Что? - удивился Антикайнен.

- Ну, голова дьявола над забором, - все так же улыбаясь, проговорил он. - Кто-то забыл ее в хлев поставить, вот она и ходила вдоль забора, прохожих выглядывала. Не стоит всматриваться вглубь — вся истина на поверхности.