Деревянные башмаки

ХРОМОЙ

Милое дело — пасти где-нибудь на привольном лугу, вдалеке от огородов и посевов, и все же лучше всего — в лесу, по березнякам да по кустарникам. Тут можно целый день напролет лазить по деревьям, слушать пение птиц, можно искать в лесу грибы, ягоды, орехи, нарезать ракитника и еловых корней для лукошек… А разве не вкусны поздней осенью лесные яблочки? Разве не интересно подкинуть в воронье гнездо парочку куриных яиц? В лесу и ветер не так задувает, и дождик не так поливает, и солнце в летний зной не так палит.

Подобно тому как усадьбы украшаются палисадниками и садами, наша деревня тоже принарядилась, только вместо руты ее украшением стал зеленый лес — Гремячая пуща. Раньше в нем скот не пасли, редко кто граблевище или палку выстругает — любили люди лес, растили его, берегли. Но вот прошумела тут война и безжалостно вытоптала поля, леса и прильнувшие к ним усадьбы. Солдаты рубили пущу стоя, вот и оставили после себя пни до пояса. В лесу появились утыканные столбиками пустоши, напоминавшие старые, заброшенные кладбища. Они быстро зарастали кустарником, буйной зеленой травой. На эти-то вырубки и пригоняли скотину подпаски из окрестных деревень, а с ними и хромой пастух Ка́збарасов.

Собирались мы обычно на пригорке, у толстой корявой березы. Казалось, это, опершись на клюку, стоит сгорбленная седовласая старуха и грустно смотрит на загубленный лес. Под этим деревом мы, подпаски, жгли костры, пекли картошку, грибы, тут же играли, ссорились и мирились.

Больше всего мы любили «наводить шорох»: стрелять, взрывать что-нибудь. После войны взрывчатки валялось вокруг сколько хочешь. Мы разводили огонь в каком-нибудь окопе и швыряли туда снаряд величиной с доброго поросенка — ну и грохоту было! А если нам за такой «шорох» и доставалось — эка невидаль! Для пастухов это дело привычное.

С пригорка нам, как с крыши, видны были мелькавшие в кустах коровы, овцы и козы.

Вон между двух юных березок щиплют густую траву две моих буренки. В холодке улеглись рядышком давно не стриженные овцы, они вытягивают шеи и тяжело дышат от жары. Скотина моего соседа Дамийо́наса вся, до единого животного, в путах. Даже у овец передняя правая нога связана веревочкой с левой задней. А две неспутанных натертых ноги отдыхают. Пока болячки на них подсохнут, глядишь, уже другие две ноги стерты до крови. Будут шерсть стричь, тогда и поменяют путы.

А Юлюс, Казбарасов пастух, кажется, сам навеки невидимыми путами опутан: шарк, шарк — ковыляет он вперевалку за своим стадом. У его коров путы на шее подвязаны. У одной бубенчик из гильзы болтается, у другой колокольчик от праздничной упряжи позвякивает, а третью узнаёшь по бряканью деревянной погремушки.

Частенько пригоняет в Гремучую пущу своих коз и дочка вдовца-портного Еру́те.

— Это чьи же такие козы, кожа да кости, и орут как оглашенные? — спрашивал какой-нибудь случайный прохожий.

— Мои! — с достоинством отвечала Еруте, не выпуская из рук вязанье. — А что, не нравятся?

Она была такая хорошенькая, кудрявая, с живыми синими глазами, что каждый встречный-поперечный не мог удержаться, чтобы не похвалить даже ее коз…

А наша троица делала вид, что не замечает, как хороша Еруте, мы даже не заводили разговор на эту тему. На самом же деле нам без Еруте — все равно что без солнца: слоняемся без толку, грыземся, подтруниваем друг над дружкой, а сами все поглядываем, не белеют ли вдалеке козы, все прислушиваемся, не раздастся ли их блеянье…

Как-то раз мы первые пригнали с Юлюсом своих коров, разожгли костер и стали ждать прихода Еруте и Дамийонаса. Юлюс скрючился под березой и примолк, о чем-то задумавшись. Он имел обыкновение усаживаться, поджав под себя здоровую ногу и вытянув вперед больную, короткую. Ему казалось, что тогда поджатая здоровая нога ужмется, зато другая, чего доброго, удлинится. Когда он так сидел, мы говорили: «Юлюс ногу лечит».

— Ты случайно не обратил внимания, — начал он разговор, — что каждый человек похож на какое-нибудь животное, птицу или жука?

— Правда? — удивился я. — Тогда скажи, на кого я смахиваю?

— Вот дядя Казбарас, — не спешил дать ответ Юлюс, — как наденет свои рыжие порты, так сразу ужасно на петуха делается похож. Петух, видно, тоже это замечает и злится на Казбараса. Так и наскакивает и все долбануть норовит.

— А я на кого же? Скажи, на кого я…

— Наш Дамийонас, этот — вылитый медведь, только голова у него беличья. Зубы верхние вперед торчат, никак их не спрячешь. Придется парню со временем усы отпустить.

Я вспыхнул заранее и снова к нему с вопросом:

— Ну, а про меня чего ж не отвечаешь? Я-то на кого похож?

— А ты, по-моему, ни то ни се… — ответил Юлюс. — Если по ногам судить — вроде аист, а голова — как у летучей мыши, лопоухий… Словом, что-то порхающее…

— Раз уж я порхающее, то кто же тогда ты? — немного обидевшись, спросил я.

— Я-то? Сам видишь… — потрогал он свою ногу. — Я как тот кузнечик без голенастой ножки…

— А на лицо ты совсем ничего, — утешал его я. — И голос у тебя вполне… Да, а Еруте, по-твоему, кто?

— О! Еруте! Она самая красивая, — огляделся по сторонам Юлюс, как бы подыскивая что-нибудь подходящее для сравнения. — Она как вон та елочка…

— Скажешь тоже… Ведь она — человек, а тут — дерево…

— Сам ты дерево! — вспылил Юлюс. — Еруте на касатку похожа, вот!

— Ну, на ласточку — это другое дело, — согласился я.

И тут Юлюс заметил, что его Пеструха забралась в овсы. Он вскочил и, размахивая руками, как птица-подранок, побежал туда. Вернулся разгоряченный, усталый и к тому же с охапкой валежника для костра.

— И чего носишься как угорелый, — сочувственно пожурил я его. — Возьми и свяжи ноги этим коровам. Вон Дамийонас и в ус не дует…

— По-твоему, скотине не больно! — запальчиво выкрикнул Юлюс. — А этот Дамийонас у меня еще будет знать… Так коров опутывает, что они, бедняги, еле ноги передвигают. Голяшки вон до кости стерты, мухи на кровь слетелись. А как разозлится, за хвост корову схватит — и давай хлестать кнутом до одури. Уж коли кто скотину этак губит, тому ничего не стоит и человека на тот свет отправить.

— Раз уж отец его осадить не может, ничего не попишешь.

— Отец, скорее всего, не видит… А я эти веревки обрежу, только ты мне помоги.

— Как?

— А мы Дамийонаса надуем. Помнишь ту бомбу, ну, которую мы еще трогать побоялись?

— Помню. Она и сейчас в ивняке валяется.

— Так вот, это не бомба вовсе, а пустой огнетушитель. Я нарочно не сказал, хотел потом Дамийонаса припугнуть. Мы сейчас костер разведем, огнетушитель туда швырнем, а дальше сам увидишь…

— А Еруте скажем?

— Еще чего! Пусть-ка они с Дамийонасом потрясутся…

До их прихода мы с Юлюсом притащили огнетушитель и развели большой костер. Еруте не очень-то в бомбах разбиралась, поэтому и не слишком испугалась. Дамийонас же от волнения не находил себе места и все бегал в кусты. Он у нас вел себя на овечий манер: затеваем ли мы пальбу или морковку воруем — Дамийонас то и дело под забор или за кусты бегает.

— Ребята, может, не стоит, а?.. — робко повторял он. — Шорох получится адский, вот увидите…

— Как хотите, — ответил Юлюс. — Можем и не взрывать. Что ты на это скажешь, Еруте?

— Раз уж принесли, давайте взорвем. Как ты, так и я…

— Я-то Юлюсу сразу так сказал, — похвастался я.

И Дамийонас сдался:

— Если Еруте, тогда и я…

Гремячая пуща вся была изрыта окопами, которые никто не торопился заровнять. В один из них мы и забрались — я, Еруте и Дамийонас. А Юлюс решил после того, как швырнет «бомбу», укрыться в первом попавшемся окопе. Я должен был следить за тем, чтобы Еруте и в особенности Дамийонас не высовывались и не видели, как Юлюс будет обрезать путы.

Мы прижались друг к дружке, точно кролики в клетке, и ждали, когда шарахнет.

— Уже! — крикнул Юлюс.

Это означало, что «бомба» уже в костре… Дамийонас приоткрыл рот, чтобы не оглохнуть от взрыва, я же крепко обхватил Еруте, и мне было так хорошо… Однако вскоре она оттолкнула меня:

— Ты чего?.. Пусти.

— Не бойся, — прошептал я. — Разве тебе не хорошо?

— Тебе, может, и хорошо, а у меня по ногам лягушки скачут…

В окопе и вправду прыгало несколько угодивших в неволю лягушат, которых Еруте принялась сейчас ловить и выбрасывать наружу.

— Что ты делаешь? — крикнул я. — А ну пригнись, вот-вот бомба раскалится!

— Да ну вас, трусы несчастные… Почему Юлюс не боится?

— Это кто трус? Я?! — такого оскорбления не спустил бы ни один пастух. — Да если хочешь, я могу встать и вообще вылезти…

И я бы, конечно, вылез, если бы вовремя не вспомнил наказ Юлюса «трястись или под кусты нестись» вместе с остальными. А пока что это делал один Дамийонас.

— Чего она не взрывается? — бормотал он. — Чего так долго раскаляется?

— Бомбы ведь всякие бывают, — принялся втолковывать ему я. — Может, эта — замедленного действия. Зато уж как шарахнет, так шарахнет… Такую ямищу сделает — с погреб величиной, сможем там картошку хранить.

— Как бы нас не пришлось хоронить…

— А вдруг огонь погас? — забеспокоилась и Еруте.

В кустах послышалось блеянье. Видно, Юлюс решил освободить и овец. Но тут Дамийонас заволновался еще больше.

— Эй, Юлюс! — закричал он из окопа. — Юлюс, ты где? А моих овец не заденет случайно?!

Высунув голову, он увидел, что Юлюс как раз возится около его стада.

— Что он там делает? — недоуменно спросил Дамийонас. — Моих овец ловит!

— Где? — высунула нос и смахивающая на ласточку Еруте. — Наверно, он хочет их от костра отогнать. Юлюс, берегись! — крикнула она. — Юлюс, ложись, не валяй дурака!

— Сядь… — дернул я ее за ногу. — Юлюс сам знает, что делает…

Она еще раз обозвала меня трусом, зато для Юлюса на похвалы не поскупилась. (Так вот почему он, чертяка, не сказал Еруте, что там огнетушитель, а не бомба! Ведь мы могли бы договориться, что он бросит «бомбу» в костер, а я ее потом оттуда вытащу. Как-никак мы с ним друзья, оба парни хоть куда…)

Наконец Юлюс появился — разгоряченный, повеселевший. Значит, все идет как задумано.

— Что делать будем, а? Не взрывается, зараза…

— Куда это ты моих овец отогнал? — поинтересовался Дамийонас.

— Твои-то овцы вон они, пасутся. А вот где мои коровы? Уж не в овсах ли?

— Юлюс, не ходи туда. А то вдруг еще взорвется? — встревожилась Еруте.

— Не-ет… — поспешил и я показать свое бесстрашие. — Иди-ка ты, Юлюс, к скотине, а я ее из огня вытащу!

— Я сам вытащу, — ответил приятель.

— Юлюс!.. — остановила его Еруте. — А что, если она взорвется?..

Меня-то небось и не подумала бы вот так удерживать…

Когда Юлюс еще раз крикнул: «Уже», мы подошли к костру, осмотрели раскаленный огнетушитель, поплевали на него и разошлись искать каждый свою скотину.

Ерутины козы преспокойно обгладывали ракиту, коровы Дамийонаса, освободившись от пут, разбрелись кто куда и весело пощипывали траву под кустами. Юлюсовы «звонарки» разлеглись рядышком неподалеку, а мои коровы где же? Хорошо еще, если они к речке отправились, на водопой…

— Вот видишь, как удачно все вышло, — шепнул мне Юлюс удовлетворенно. — Правда, одна овца так в руки и не далась.

— А моих коров случайно не видел?

— Нет, не видел.

Я помчался к речке — там их не было, облазил заросли, где они обычно прятались от оводов, — ни слуху ни духу. Как в воду канули, хоть плачь!.. «Вот другой раз, — в сердцах решил я, — подвешу и я своим коровам по какой-нибудь железяке — скажем, гусеницу от танка. Иначе их не найдешь».

Юлюс то и дело кричит: «Ну что, нашел?», а мне с досады и отвечать не хочется. И только когда я совсем потерял терпение и выбился из сил, мне удалось обнаружить своих коров: они чинно-важно, как две барыни, возвышались над овсами Казбараса, куда забрели по самое брюхо.

— Наше-е-ел! — заорал я. — Не ищи, эй, Юлюс!

— Казис! Казис! — услышал я крик Еруте. — Дамийонас Юлюса колотит!

Я растерялся, не зная, куда кинуться: с одной стороны, меня звала на помощь Еруте, а с другой — сердито размахивала руками какая-то тетка. Не сама ли это жена Казбараса? Видно, кричит, чтобы я выгнал из посевов своих коров. Мне удалось комьями земли выдворить их оттуда, и я тут же, не успев перевести дух, бросился к березе. Гляжу, Юлюс сидит на земле под кустом, уткнувшись лицом в ладони, и стонет сквозь зубы. Рядом заплаканная Еруте уговаривает его, гладя по плечу:

— Ты скинь рубашку, Юлюс. Я ее в речке намочу — вот увидишь, боль как рукой снимет. Ну сними же, Юлюс, не бойся.

— Там мои коровы в овсы забрели, Юлюс… — стал оправдываться я, подойдя ближе.

— «В овсы, в овсы»… — сердито передразнила Еруте. — Овсы ему дороже товарища.

Не выдержав ее осуждающего взгляда, я потупился и больше не оправдывался.

— Видал, чем его Дамийонас… — помолчав, показала Еруте на сломанный кнут. — Ты бы уже давно собачонкой скулил…

Оказывается, Дамийонас привязал к самой обыкновенной можжевеловой палке стальную проволоку.

— Куда этот забияка смылся? — разозлился я.

— Он там, — махнула Бруте рукой в сторону речки. — Всё, больше с ним водиться не будем. Ты тоже можешь убираться к своим коровам. Нам с Юлюсом и без вас хорошо.

— Думаешь, я с этим злыднем буду дружить?! — гневно воскликнул я. — Да я хоть сейчас пойду и накостыляю ему по шее!

Мне не терпелось отомстить Дамийонасу. Я схватил увесистую палку и побежал к речке разыскивать его. А тот, мучитель, оказывается, уже запасся колом побольше моей дубинки…

— Ты зачем, поганец, Юлюса избил? — спросил я не то чтобы зло, но не дружелюбно.

— А чего он у моих коров новые путы срезал?

— Откуда ты знаешь, что это его работа?

— Вот, полюбуйся, — протянул Дамийонас обгорелый кусок веревки. — Мы когда бомбу взрывали, Юлюс срезал и спалил.

— И правильно сделал! — выкрикнул я, отойдя подальше. — Не будешь больше скотину мучить!

— Но-но! — взвился он. — Получишь и ты у меня!..

— Катись ты, медведь с беличьей головой! — крикнул я на прощанье. — Сначала зубы спрячь, не то на старости лет и усы не помогут!

…А что мне оставалось делать? Ведь Дамийонас побольше меня, к тому же и палка у него увесистей моей…

Уж если между кем вспыхивают ссоры-раздоры и тут же гаснут, так это между подпасками-односельчанами, что каждый день пасут вместе.

Вот и у нас: покуда исполосованный Юлюс — ему первые два дня трудно было пошевелиться — хмуро отлеживался в холодке, мы с Бруте пасли его коров и на чем свет стоит ругали Дамийонаса, швырялись в него палками и шишками. Тот яростно отбивался. Он то и дело незаметно подкрадывался к нам с целой кучей шишек за пазухой, без зазрения совести обстреливал нас и убегал в другой конец леса.

Мы и не заметили, как наша вражда, наши стычки превратились в захватывающую игру. Дамийонас — страшный, неуловимый злодей, Юлюс — наш раненый командир, Еруте — сестра милосердия, а я воображал себя их отважным защитником. Один только Юлюс, покуда на его теле горели кровавые рубцы, хотел как следует отомстить Дамийонасу. Но, как и боль, понемногу проходила его злость. Кончилось дело тем, что он, присоединившись к нашей игре, велел мне перейти на сторону противника: дескать, недостойное это занятие сражаться троим против одного…

Ошарашенный столь обидным предложением, я сказал, что ни один уважающий себя воин не поднимет руку на раненого и тем более на бабу. Тут Еруте как набросится на меня:

— Сам ты баба! А ну убирайся к Дамийонасу! Я вот тебе так задам, гляди, штаны не потеряй.

— И вообще, Юлюс, — разочарованно сказал я ему, — больно ты эту касатку стал слушаться. Был друг, как и положено, а теперь… А ты, сорока, — поддел я и ее, — паси-ка лучше своих коз, а не нашего Юлюса!

— А мне Юлюс нравится, понятно? — зардевшись, как калина, прощебетала Еруте. — А тебе небось козы по душе? Паси на здоровье, мне не жалко.

Тут Юлюс как давай смеяться, как давай хохотать! А сам так и сияет от гордости… А мне все это — будто кнутом по сердцу. Елки-моталки! Ведь кому как не мне чаще всего доводилось за ее козами гоняться. Занесет их куда-нибудь нелегкая — стоит Еруте слово сказать, как я тут же за ними несусь.

— Заруби себе на носу, — пригрозил я, — больше я на твоих коз и не гляну!

Так и потащился я, точно меня клопомором посыпали, сражаться на стороне Дамийонаса. Да только ничего путного из нашей войны не получилось: драться Юлюсу было лень, а играть просто так у меня не было настроения. И разладилась у нас игра.

Слоняюсь туда-сюда, от скуки поганки ногой сшибаю, а сам голову ломаю, как бы это нам всем снова вместе собраться. Кто первый предложит помириться? Дамийонас тот рта не разинет — он сильнее всех с Юлюсом рассорился. А Юлюсу что?.. Ему и так хорошо. Неужели мне придется унижаться перед ними всеми? Дамийонаса и Юлюса я бы как-нибудь еще свел, а вот с Еруте и разговаривать не хочу. Сам не знаю почему, не хочу — и все.

Ладно еще, скотина наша в дружбе живет: жуют вместе, лежат тоже вместе — коровы и овцы — чуть не вповалку. А когда какая-нибудь чернуха или буренка, одурев от зноя и оводов, принимается носиться как ошалелая и, выражаясь по-нашему, «задирает кропило», — отмахиваясь хвостами, спасаются кто куда все остальные. Вслед за коровами живо вылазят из своих тенистых укрытий овцы и козы. Каждое стадо несется прямиком к своим хлевам, чтобы спрятаться там.

Так было и на этот раз. И хотя солнышко уже клонилось к закату и в остывшем воздухе, подобно пыли в молотьбу, клубилась мошкара, одна из моих буренок вдруг как шарахнется в кусты! От оводов и то так не бегала! Видно, оса или шмель ужалил. Ну, а за ней, известное дело, и другие коровы хвост трубой — и сломя голову в ольшаник кинулись.

— Штель! Стой, окаянная! — с криком помчался я следом.

Уж и не знаю, откуда в нашей деревне такая мода взялась: коров муштровали по-немецки, к лошадям же обращались по-русски: «назад», «дай ногу».

В лозняке все мы и встретились — раскрасневшиеся, разгоряченные, запыхавшиеся от бега.

— Ребята, — скомандовал Юлюс, ковыляя за своими «звонарками», — айда за валежником, надо костер развести, от комарья спасенья нет.

…Никогда не забыть мне этих вечеров у костра. Кажется, и сейчас чую я запах горелых шишек, ощущаю вкус печеной картошки… Кажется, и сейчас слышу песни, которые мы пели, взгромоздившись на высокие, похожие на столбики пеньки:

Голос у Юлюса звучал ласково, задушевно, совсем как скрипка сельского музыканта Плата́киса. И хотя он не старался заглушить остальных, а все равно его пение можно было отличить издалека.

Первым голосом у нас обыкновенно пела Еруте. Казалось, по одной только ее песенке можно было угадать, что из себя представляет сама певунья. Нет, глаза у нее могут быть только темно-синие, и никакие другие, а кудри, конечно же, только вот такие — как выгоревшая на солнце пшеница. На ней должно быть только цветастое или в полоску платьице, а выцветшая косынка в горошек непременно повязана на шее, как пионерский галстук.

А услышав низкий, надтреснутый голос, доносящийся из Гремячей пущи, можно подумать, что нам вторит вполне взрослый детина, и к тому же навеселе. На самом же деле этот зычный мужской бас принадлежит Дамийонасу. Тяжко глядеть, как он, сердечный, надрывается: прижав подбородок к груди и набычившись, парень набирает полные легкие воздуху и ждет, когда, наконец, ему надо будет подтянуть.

Я тоже вкладываю в песню всю душу, только голоса моего почему-то не слышно. Правда, я и сам не хочу драть глотку — того и гляди, Ерутины козы откликнутся. Юлюс поет — молчат, Дамийонас — тоже молчат, а стоит мне чуть погромче затянуть, как тут же все разом блеют вовсю, не иначе, как волка почуяли. И тогда самая распрекрасная песня — насмарку. Вот почему, прежде чем запеть, я прогоняю коз куда-нибудь подальше или стараюсь петь потише.

Порой песни эти так разбередят мне душу, на сердце становится так легко, так хорошо, что, кажется, взял бы и расцеловал даже этих длиннобородых пересмешниц. А дал бы мне кто-нибудь такой голос, как у Юлюса, я бы даже согласился стать хромым, кривым или вообще страхолюдиной. Лишь бы мне такой голос…

Чем ниже спускается солнце, чем шире растекается по ракитнику наползающая из-за холмов дымка, плотно окутывая пеньки, тем звонче и дальше разносятся наши голоса. В лесу сейчас так хорошо — хоть возьми и паси всю ночь напролет, но тут над головой со звонким жужжанием принимаются летать навозные жуки. Значит, солнце уже спряталось за тучами. А уж если навозник с налету тукнул подпаску прямо в лоб — пора гнать скотину домой.

Вымя у коров за день разбухло — еле умещается между ногами, — и буренки с радостью бредут к дому. Их там уже ждут доярки, а нас — горячий ужин.

Так и проходили в Гремячей пуще дни за днями, принося нам свои радости и невзгоды. Домашние о них знать не знали, нам же, подпаскам, было меньше всего дела до забот взрослых. Знали мы только, что в школе устраивались нескончаемые собрания, крестьяне сетовали на слишком уж обременительные налоги. Новоселы, из тех, что недавно получили землю, обдирали броню с валявшихся повсюду орудий, перековывали ее на плуги, поднимали целину — торопились скорее встать на ноги. По слухам, в лесах появились вооруженные бандиты, которые убивали тех, кому по душе пришлась Советская власть. Только бы эти «лесные братья» у нас в Гремячем не объявились!..

Однажды беседовали мы, собравшись вместе, и вдруг я заметил, как в нескольких шагах от нас кто-то нырнул в кусты. И овцы перепугались — врассыпную бросились. Кто же это мог быть?

— Тс-с-с! — подал я знак друзьям. — Там кто-то есть! Подслушивает за кустом.

— Где? — встрепенулся Дамийонас.

— Да вон он, за кустами.

— Брешешь.

— Честное слово. Даже овцы туда смотрят…

— Ага. И впрямь смотрят, — подтвердила Еруте.

Мы насторожились, и тут прямо из зарослей что-то вжжик со свистом — не то пуля, не то камень. Потом снова вжжик — видно, в овец попало, потому что они тут же в сторону шарахнулись.

— Казис, а Казис, — вполголоса сказала Еруте, — спроси, кто он такой, раз уж ты видишь, куда он залез.

— Да по-немецки, по-немецки обращайся!.. — испуганно посоветовал Дамийонас.

— Вас ис дас там, за кустарником? — вежливо спросил я.

— Я! — отозвался кто-то высоким голосом, и из-за кустов вылез белобрысый мальчуган в коротких не по возрасту штанишках, с рогаткой в руке.

— Здравия желаю, товарищи пастухи! — по-военному поздоровался он, приложив ладонь к уху.

— Здоро-ово, — ответили мы, недоверчиво разглядывая незнакомца.

— Так это ты наших овец пугаешь? — осмелел Юлюс.

— А сам-то ты кто? Козий генерал-начальник? — вызывающе осклабился белобрысый. — Будем знакомы, — протянул он руку. — Ви́таутас или Ви́тис — зовите, как хотите Йо́наса Ва́йштараса знаете?

— Знаем.

— Так вот, родственник он мне. До сентября у него проживу. Пригоню коров, вместе пасти будем. Согласны?

— Согласны, — дружно ответили мы.

Новый приятель оказался словоохотливым и в тот же день рассказал нам, что приехал из города Маже́йкяй, что осенью пойдет во второй класс гимназии и что, когда вырастет, непременно станет военным. А еще мы узнали, что его отца подстерегли весной бандиты и убили.

— За что они его? — спросили мы, с уважением глядя на Витиса.

— Землемером был, землю делил, — коротко объяснил тот.

— А ты не боишься? — спросила Еруте. — Вдруг эти бандиты сюда заявятся?

— Пусть. Мы будем начеку, — по-мужски ответил Витаутас.

Поводившись неделю с настроенным по-боевому приятелем, все мы, за исключением Юлюса, захотели стать военными.

— И станете! — заверил нас Витис. — Нужно только с детства закаляться, приучать себя к дисциплине, к оружию. Для начала каждый может поучиться стрелять из рогатки, затем мы найдем где-нибудь винтовку или автомат, а просто взрывчатку я из города привез. С воскресенья вводим военный режим. Идет?

— Идет, — ответили мы все, кроме Юлюса.

Мы ведь знали, что хромой не может быть военным, поэтому поняли, отчего тот сразу сник.

— Ну, тогда за дело, друзья, — скомандовал Витис. — Что бы к воскресенью у каждого была рогатка. А в воскресенье будем принимать присягу и выберем командира.

— А как же Юлюс? — напомнил Дамийонас. — Ему-то какую должность придумаем?

— Такую, как у тебя, — ответила Еруте.

— И без меня обойдетесь, — сказал Юлюс и, поднявшись, заковылял к стаду.

— Вы же сами видите, ребята, калека он! — продолжал настаивать Дамийонас.

— Зато он храбрее нас всех! — защищала Еруте Юлюса. — Он бомбу взрывал!

— Э-э… А бомба-то не взорвалась… Что мы будем за военные — одни инвалиды да бабы.

— Сам ты баба! — выпалил я. — Хоть ты вон какой здоровый, а Еруте бы и тебя запросто с копыт долой…

— Вообще-то женщины-офицеры бывают, — согласился Витис. — Собственными глазами у нас в городе видел.

— Как хотите, — отрезала Еруте. — Не возьмете Юлюса, я тоже с вами не вожусь.

И Юлюса, конечно же, взяли в отряд.

В воскресенье выгнали скотину только мы с Юлюсом. У остальных был выходной. Мы решили собраться в знойный обеденный час, чтобы скотине не вздумалось лезть в овес и тем самым нарушить всю торжественность нашей присяги.

И вот мы вместе; у каждого за поясом по рогатке, карманы набиты камнями. Даже Еруте и та пришила к своему платьицу просторный карман «для патронов». А Витис притащил какой-то таинственный узелок и никому не разрешал даже пальцем к нему притронуться — сказал, после присяги покажет.

Прежде всего мы без долгих разговоров единогласно избрали своим командиром Витаутаса и обещались свято слушаться его приказаний.

— С этого дня, — произнес Витаутас, — мы станем верными защитниками своей родины. Но предупреждаю заранее, чтобы потом не было жалоб, — в борьбе с врагом некоторые из нас могут погибнуть. Есть желающие не рисковать жизнью? Можете высказаться и отправляться домой. Ну, я жду. Есть среди нас заячьи души?

— Нет! — ответил за всех Дамийонас.

— Отлично! — похвалил Витаутас. — Имейте в виду: предатели, трусы, нытики и дезертиры будут расстреляны на месте. Первый раз — с десяти шагов, второй — с пяти, а на третий раз вообще выгоним из отряда. Расстреливать будем в мягкое место, так что потренируйтесь заранее. Кто не попадет в мишень, может сам пойти под расстрел за свою косорукость. Дисциплина у нас будет железная. А теперь все по очереди на колени — целуйте землю, будем присягу принимать. Один за всех, все за одного! Я начну первый…

Он построил нас, скомандовал «смирно», опустившись на колени, поцеловал усеянную хвоей траву и торжественно начал:

— Я, Витаутас Вайштарас, клянусь…

— Постой, — неожиданно перебил его Юлюс. — Забыли еще про одну вещь сказать.

Витис встал, выплюнул приставшего к губе муравья и с досадой сказал:

— Разговоры в строю запрещены. Да еще во время присяги!

— Надо оговорить, чтобы Дамийонас скотину по ногам не опутывал. Нечего угрюмиться, Дамийонас.

— Как решает большинство? — спросил командир.

— Правильно! — поддержали мы с Еруте. — И чтобы проволокой их не стегал.

— Так как, товарищ Дамийонас, даешь слово? — спросил наш командир.

— Даю… — нехотя согласился Дамийонас.

— А будешь проволокой драться? — настойчиво допытывался Юлюс.

— Не-а…

— Будут еще вопросы?

— Нет.

— Тогда пошли, — приказал Витис. — Найдем место получше, тут от муравьев спасу нет, чтоб им провалиться.

Наконец мы выбрали живописную лесную прогалину, где не было ни муравьев, ни коровьих лепешек. И снова командир скомандовал «смирно», а потом на коленях повторил присягу. За ним поросшую заячьей капустой землю поцеловал Дамийонас, затем присягнул я, потом Еруте и под конец, неуклюже отставив в сторону хромую ногу, опустился на одно колено Юлюс.

— Обещаешь, что не пощадишь сил и своей жизни?

— Обещаю.

— Обещаешь хранить тайну и честь нашего отряда?

Юлюс пообещал.

— Обещаешь, что будешь соблюдать железную дисциплину?

— Насчет дисциплины обещаю, а стрелять в своих друзей из рогатки не собираюсь, — ответил Юлюс. — И не хочу, чтобы в меня стреляли. А коли понадобится умереть, обойдусь и без расстрела.

— Никаких исключений! — выкрикнул Витаутас. — Говори, обещаешь соблюдать дисциплину или нет?

— Обещаю, — помедлив, ответил Юлюс.

— Поклянись, целуй родную землю.

Неловко опустившись на колени, Юлюс примеривался и так и этак, чтобы поцеловать землю, как вдруг хлоп — и свалился на бок, бедняга.

— Не говорил я вам разве, — прыснул Дамийонас, — что из него солдат, как из трубки пистолет.

Я ткнул его локтем в бок.

— Заткнись!.. Родине певцы не меньше воинов нужны…

— Вольно! — рявкнул Витаутас. — А сейчас я вам кое-что покажу…

Он развернул бумажный сверток, в котором оказалось полтора бруска взрывчатки, и спросил:

— Кто знает, что это за сыр?

— Знаем. Это тол. Такой и у нас имеется.

— А взрыватель, капсюль у вас есть?

— Был, да весь вышел. Использовали.

— А у меня есть! — показал Витис алюминиевую трубочку величиной не больше мизинца. Сегодня мы этот «сыр» так шарахнем — будь здоров!

— Давайте заминируем что-нибудь! — крикнул Дамийонас и бросился в кусты «по делам»…

— Я там один пень подходящий приметил. Хотите, покажу? — предложил я.

— Да тут куда ни пни — одни пни… Ладно, веди уж.

Стреляя на ходу из рогаток по кустам, по невидимому врагу, мы с гомоном повалили в глубь леса, подальше от дома. Просторная, усеянная гравием луговина на берегу речушки сплошь поросла бессмертником. На самом ее краю, над обрывом, издали виднелся полый пень вывороченной ели, напоминающий чудовище с раскинутыми руками.

Мы решили спрятаться во время взрыва в ложбине, откуда черпали гравий. Оба куска тола накрепко связали нитками, а в дырочку, что обыкновенно бывает в любом бруске тола, засунули капсюль. Наш командир называл его детонатором.

— Жаль, что у нас нет поджигательного шнура. Придется вот этой макарониной подпалить… — и Витис показал зеленую палочку из спрессованного пороха длиной около полуметра.

— А отбежать успеем? — забеспокоился Дамийонас.

— Запросто!.. — заверили мы его дружно.

Так вот, сунули мы эту «макаронину» в детонатор, обернули заряд газетами и затолкали в трухлявый пень. Обложили его со всех сторон камнями, чтобы потом было видно, куда их отбросило взрывом. Все было готово, оставалось только поджечь пороховую палочку.

— Стоп, товарищи… — остановил нас командир, у которого в руке уже появились спички. — Стойте все вот тут. Никто из вас не имеет права двинуться с места, покуда я не подожгу и не отдам команду «беги».

— Товарищ командир, погоди немного, — попросил Дамийонас, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Я тут за кусты сбегаю. А ты, Еруте, не гляди.

— Ступай, — нехотя согласился Витис, который, судя по всему, сам был непрочь составить Дамийонасу компанию за кустиком. — Приказываю еще раз хорошенько разведать местность. И чтобы каждый потом — в свою сторону! Только живо, живо!..

Приглядев каждый подходящее укрытие, мы построились в шеренгу спиной к пню и искоса поглядывали, как Витис будет поджигать «макаронину».

И вот он чиркнул спичкой. Появился дымок. Уже!..

Мы и не заметили, как ноги сами понесли нас прочь.

— Стой! Назад! — сердитым окриком остановил нас командир. — Почему без команды?! Не видите разве — спичка погасла.

Мы сконфуженно вернулись на свои места и, дрожа от волнения, снова вполголоса стали следить за пеньком.

— Беги! — закричал вдруг Витис и, побрякивая на бегу спичечным коробком, мигом оставил позади ковыляющего Юлюса.

Мы попа́дали друг за дружкой в ложбину и, окаменев от напряжения, стали ждать оглушительного взрыва. Вот-вот должна сгореть полая внутри пороховая палочка… Огонь подберется к детонатору, и…

Но что это? Прошло, пожалуй, уже минуты три. Мы с Юлюсом стали опасаться, как бы нам не влетело дома, если мы поздно выгоним коров.

— Получится, как с Юлюсовой бомбой, — рассмеялась Еруте. — Грянул гром, да не из тучи…

— Скорее всего, «сыр» отсырел, — сказал Дамийонас.

— Головой надо думать! — сурово осадил его командир. — В таком случае хотя бы детонатор взорвался.

— А может, ты не поджег? Вдруг тебе просто показалось?.. — поддел командира Юлюс.

— Плохо вы меня еще знаете, как я погляжу… — со вздохом произнес командир, который, видно, тоже почувствовал, что торчать здесь дальше глупо.

Мы поднялись и осторожными шажками стали подкрадываться к пеньку.

— Ребята, по-моему, там дымится!.. — вспугнул нас вдруг Дамийонас.

Плюх-плюх — мы, как утята, плюхаемся на землю. И хотя не верим, что можем взорваться, хотя злимся на Дамийонаса, а все равно лежим.

Первой поднимается Еруте.

— Эх вы, мозгляки! — вгоняет она в краску самого командира. — Вы тут поспите, а я пойду погляжу.

Тут уж мы все встаем и на цыпочках, точно боясь разбудить дремлющий пень, подходим ближе. Оказывается, пороховая палочка не сгорела до конца. Слишком плотно мы завалили ее камнями. Что будем делать? Другой такой у нас нет, а этой не больше пяди осталось. Оставить же заминированный пень до другого раза не хочется, жалко… Столько страху натерпелись, столько намучились. Да и неизвестно, когда мы еще сюда придем, и выходит, что наша присяга вроде не скреплена ничем…

— Будем взрывать! — единогласно решили мы. — Ведь не бомба же это и не снаряд. Железа, осколков тут нет.

— Верно, — согласился командир. — Один останется поджечь, а другие пусть заранее спрячутся. Добровольцы, желающие остаться, есть?

Мы потупились, кто стал пинать камешки, кто смущенно откашливался… Словом, все помалкивали.

— Тогда придется тащить жребий. Все мы тут равны, все приняли присягу. Словом, все имеем право совершить подвиг. Глядите, я беру пять спичек. Одна будет горелая. Кому безголовая достанется, тот и должен будет… Кто тут у нас первый по росту? Дамийонас? Тяни.

— Я? Первый? Да если бы у Юлюса не нога, он тут самый высокий…

— Тащи, чего там… — поторопила Еруте. — Вытащишь с обгорелой головкой, перекрестись — и в кустики…

Однако Дамийонас безголовую спичку не вытащил. Не досталась она ни мне, ни Еруте. В кулаке у Витаутаса осталось две спички: для него и для Юлюса.

— Ну, Юлюс, давай…

— Юлюс, правую тяни! — с облегчением стали давать мы совет.

— Не слушай их, Юлюс, будь мужчиной, — сказала Еруте. — Зажмурься и тяни первую попавшуюся. Ну? Покажи.

Спичка оказалась без головки.

— А теперь марш все в укрытие! — скомандовал Витис. — Юлюс, на́ тебе спички.

— Не надо, я не буду поджигать, — неожиданно отказался Юлюс.

— Почему?

— Не буду, и все.

— То есть как это не будешь? Струсил?

— К чему без толку рисковать…

— Вот ты как! Выходит, мы можем рисковать, а ты нет? Тогда чего же сразу не сказал? Чего ради жребий тянул?

Опустив голову, Юлюс разглядывал свою ногу и молчал.

— Трус! — будто кнутом стегнула его Еруте. — Эх ты, заячья душа, а еще присягу давал.

— Вот видишь, вот видишь! Что я говорил? — с довольным видом распалялся Дамийонас. — Какой из него солдат…

— Отсчитай десять шагов! — приказал Витаутас и вытащил из-за пояса рогатку.

— Может, не стоит сегодня портить настроение… — вступился я за Юлюса. — Хотите, я за него подожгу?

— Отсчитай десять шагов! — требовательно повторил Витис. — Я предупреждал: дисциплина у нас будет железная.

Юлюс проковылял несколько шагов вперед и остановился.

— Стреляйте! — поторопил он нас. — А то еще не попадете с десяти шагов-то.

По команде Витиса мы натянули свои рогатки, прицелились в квадратную заплату на штанах Юлюса и выстрелили острыми камешками.

Никто из нас, быстроногих и здоровых, не подумал о том, что ведь хромому после поджога мины далеко не убежать. А раз уж придумали такое интересное наказание, почему бы не воспользоваться случаем, не испытать его на деле.

Правда, мой камешек, бацнув в квадратную заплату, не причинил Юлюсу боли, но Витис, Дамийонас и особенно Еруте стреляли с жестоким азартом, до отказа натянув резину. Юлюс постоял немного, а затем, обернувшись, пошутил:

— Уже? А я и не почувствовал…

Однако мы не оценили его способности шутить в такой момент. Мы снова думали только о том, кто же все-таки подожжет заряд. Неужели снова тянуть жребий?

— Я подожгу, — и на этот раз решился Витис. — Валяйте в укрытие.

Лежа все в той же ложбине, мы видели, как над пнем взвился дымок, как Витис зайцем кинулся в нашу сторону, но, не успев добежать, упал на землю… Мы тоже втянули головы в плечи, и в ту же секунду, подобно громовому раскату, прогрохотал взрыв. Гром прокатился по Гремячей пуще, наткнулся на пригорки, на другие леса и эхом возвратился назад.

Выскочив из ямы, мы еще успели заметить, как откуда-то сверху на место взрыва падают обломки искрошенного пня. А неподалеку со стуком сыплются запоздалые камни.

Витис встал и, сияя от радости, спросил:

— Ну, каково? Здорово, правда?

— Господи, и напугалась же я! — сказала Еруте, не скрывая своего восхищения отвагой командира. — Ведь тебя же могло убить!

— Меня? Да ни в жизнь! — хвастливо ответил командир. — Давайте посмотрим, что от этого пенька осталось.

Мы сбились в кучу, как телята на клочке отавы, и стали ощупывать каждый бугорок, каждый осколок или бумажку. Только Юлюс постоял немного, походил туда-сюда, как потерянный, и, ни слова не говоря, отправился домой за коровами.

«Эх, ребята, все бы ничего, только не стоило нам расстреливать Юлюса», — подумал я, но ничего не сказал. Вожак у нас теперь есть, так что нечего мне особенно задумываться… Витис приказывает, Витису и отвечать.

…Солнце высушило, дотла выжгло траву на вырубке, коровы дочиста объели все прогалины, овцы и козы общипали всю зелень. Остались лишь папоротник, осока да обглоданные кустарники. Пасти становилось с каждым разом все труднее — чуть зазеваешься, а коров уж и след простыл. Знай, отправились искать себе пастбище получше. А в лесу, там, куда не забредает скотина, нынче полно земляники, черники. Со дня на день поспеет малина, пойдут боровики. Лето развязало полный до краев мешок с гостинцами. Едва задует ветер с запада, как в воздухе разносится аромат яблок, дунет с востока — пахнет подсыхающим сеном, а с юга тянет еле уловимым запахом наливающейся ржи. На пути же сиверка встают запахи смолы и моха, которыми напоена Гремячая пуща.

И снова мы с Юлюсом сидим под березкой и ведем разговор о том, что скоро на скошенных лугах отрастет отава и тогда нам придется пасти порознь — каждому на своей земле. Юлюс, как всегда, поддерживает разговор, а сам ищет глазами Еруте, хотя та теперь старается держаться поближе к Витаутасу. Он неизменно весел, отважен и неистощим на выдумки, и все равно мне больше по душе Юлюс.

— Вот настанет осень, Дамийонас поступит в ремесленное, — говорит Юлюс, — Еруте — в гимназию, Витис уедет в Мажейкяй, а куда нам с тобой податься, скажи? Неужели́ дальше коровьего хвоста так ничего и не увидим?

— Увидим, — утешаю я себя и его. — Откроются школы, в которых государство кормит-одевает, укатим и мы, глядишь, даже в Вильнюс или Каунас. Ты, известное дело, певцом станешь. О другом и думать не смей. А я подамся по военной части… Мне нравится быть там, где вначале чуточку жутко, зато потом есть что вспомнить.

Я вдруг замечаю, что Юлюс не слушает меня. Ага!.. Он, конечно, увидел Ерутиных коз, что мелькают в кустах. Она же понемногу поотстала — Витиса поджидает. А вот и он гонит полторы коровы дяди Вайштараса. Последним, обстреливая на ходу из рогатки своих животных, появляется Дамийонас.

— Ребята! — кричит он, подходя к нам. — Айда завтра на рыбалку! Я купаться на речку бегал, а в Ми́нии у запруды рыбы — кишмя кишит! Один дядька целых семь штук вытащил.

— Ага, там они водятся, — подтвердил Юлюс. — Им через запруду не проплыть — река обмелела… Стоит попробовать.

— Хорошо тому, — сказал я, — у кого блесна есть. А у нас с Витисом даже удочек нет.

— А лодка найдется? — спросил Витис, обдумывая что-то.

— Достанем, пригоним… — пообещал Дамийонас.

— Тогда знаете что, давайте в этот омут хоть кило толу бросим! — изложил свой замысел командир.

— Центнер рыбы ухлопаем, не меньше! — запальчиво подхватил Дамийонас.

План понравился всем. Но где раздобыть этот килограмм взрывчатки?

Толовые бруски валялись после войны едва ли не под каждым забором. Деревенские женщины окуривали толом цыплят, чтобы их не таскали вороны, знахари лечили им чесотку и болячки, а когда нам понадобилось, хоть бы один целый брусок попался. Пошарив дома по углам, набрали с полкартуза обломков, и все.

— Хватит, — решил Витис и добавил свою долю: детонатор и кусочек бикфордова шнура, который и в воде не гаснет.

Мы сложили кусочки тола в жестяную консервную банку, вставили капсюль, прижали крышку.

— Такой баночкой, — сказал Витис, — можно целый танк перекувырнуть.

— А нашу лодку случайно не перекувырнет?

— Покачает, не без этого… Но ведь осколкам-то из воды не подняться, так что можно смело во все глаза таращиться.

У разрушенной мельницы, там где была запруда, Миния расширялась и текла не так быстро. Ближе к берегам белели лилии, а среди них так любят прятаться щуки.

Дамийонас пригнал откуда-то большую лодку без весел, дно которой было на пядь затоплено водой. Витис встал на носу, Еруте с садком для рыбы мы посадили посередине, Дамийонас взял один шест, Юлюс — другой. Я же, закатав штаны, оттолкнул лодку от берега, и она заскользила по лилиям на глубину. Сейчас, в знойный полдень, тут стояла такая тишина, что даже шелест стрекозиных крыльев казался стрекотом сенокосилки, а всплескивание рыбешек над водой напоминало стук валька в руках прачки.

— Нынче самый клев, — радостно объявил Дамийонас, орудуя шестом. — Поплыли на середину: рыба ищет, где глубже, а мы…

— Тут остановись, тут, — вполголоса отдал приказание Витис.

Течение казалось спокойным, и все же лодку относило довольно быстро.

— Втыкай шесты! Тормози, Дамийонас, хватит махать.

— Легко сказать — втыкай, — буркнул я. — Подо мной ужасно глубоко.

Покружив немного, мы воткнули по обе стороны лодки шесты, остановились и решили бросить «мину» против течения — тогда нам легче будет отплывать подальше назад.

Витис зажал жестянку между колен, поднес спичку к косому срезу фитиля, чиркнул — не зажглось.

— И как только он не боится, — поразилась Еруте, отчего наш командир напустил на себя еще больше равнодушия.

Он взял новую спичку, снова чиркнул — фитиль зашипел, вспыхнул. Нам казалось, что Витис слишком копается: вот у него в руке жестянка, вот он размахнулся, неторопливо швырнул… Да к тому же, стоя в кренящейся то в одну, то в другую сторону лодке, бросил совсем недалеко от нас.

— Назад! Живо назад! — закричал он, вырывая у меня из рук шест.

И в тот же миг мы увидели, как жестянка с толом словно поплавок вынырнула из воды и, дымясь, поплыла по течению прямо на нас! В коробке между кусочками тола остался воздух, поэтому она не тонула!

— Быстрее, да быстрее же! Убьет!!! — заорал Витис.

Однако шесты так прочно увязли в иле, что мы никак не могли их вытащить трясущимися от страха руками. А жестянка понемногу приближалась к лодке. Наконец нам удалось вырвать один шест, мы оттолкнулись, но лодка, зацепившись за второй, только развернулась на месте и ни на метр не продвинулась вперед.

— Спасите! — завопила Еруте, размахивая садком. — Люди, на помощь!

Дамийонас вдруг выпустил шест и, тоскливо причитая, по-собачьи скуля, свернулся клубком на дне лодки. А я лишь лепетал бессмысленно:

— Это конец. Теперь уж точно… Все кончено, ребята… — и, подняв над водой шест, никак не мог сообразить, отталкивать ли мне лодку от жестянки или жестянку от лодки.

Все это длилось, пожалуй, полминуты — ровно столько, сколько требуется, чтобы сгорел фитиль длиною в пядь. Еще один миг — и мы взлетим на воздух.

— В воду! — закричал Витис. — Прыгайте в воду!

Точно обезумев, он стал с силой выталкивать меня из лодки, затем бросился к Еруте, мы же в страхе цеплялись друг за дружку, не поддавались. Только один Юлюс прыгнул в воду, но почему-то поплыл не прочь, а прямиком к жестянке. Схватил ее, нырнул, исчез под водой…

«А вдруг он успеет вытащить фитиль», — мелькнула у меня мысль, но в ту же секунду раздался оглушительный взрыв. Нас отшвырнуло в сторону, окатило водой, но лодка была тяжелая и не перевернулась.

Открыв глаза, мы снова увидели солнце, деревья, рябь на реке. Живы! Значит, мы все-таки живы! Да, но где же Юлюс? Отчего его не видно? Ни здорового, ни раненого, ни…

Долго еще мы молча глядели на то место, где из глубины всплывали на поверхность водоросли, пузыри; вот появились три дохлые рыбешки… А вдруг случится чудо и выплывет наш Юлюс? Но тут Еруте, всхлипывая, показала на что-то пальцем…

Она показывала в сторону колышущихся на волнах белых лилий. Они были забрызганы кровью.

На берегу снова застрекотали кузнечики, в осоке, осмелев, всплескивали воду щурята, а мы по-прежнему не покидали лодку, боясь вернуться на берег. Все притихли и плакали, пока Дамийонас не сказал:

— Что мы теперь Казбарасу скажем, а?

— Я больше всех виноват, я и скажу, — глухо ответил Витис.

…Казбарасу не было никакого дела до того, что Юлюс спас нас и погиб как настоящий солдат. Он метался, не находя себе места, и причитал:

— Вот и не стало моего пастушка!.. А уж какой парнишка был! Ах вы, ироды окаянные!.. Нет больше Юлюкаса, пастушонка моего…

На другой день Юлюс лежал в белом, пахнущем древесной смолой гробу, который стоял в каморке подпаска, убранный сейчас зелеными ветками и цветами. Неподалеку от избы, за частоколом мычали, позвякивая бубенцами, коровы Казбараса, которых так и не выгнали попастись.

Взрывом Юлюсу оторвало кисти обеих рук, поэтому ему не в чем было держать образок. Освещенное единственной свечкой лицо Юлюса было почти таким же белым, как погребальное полотно, а губы чуть приоткрыты, точно смерть оборвала его песню.