Деревянные башмаки

ЛЯГУШОНОК

Это случилось давным-давно, когда я был маленький, ростом с бобовый сноп, и рос в деревне у дяди.

Однажды летом дядя, позвав на толоку односельчан, косил сено, тетя, которая оставалась дома, задавала корм свиньям, варила обед, а я пас на выгоне Пеструху. Милое дело пасти возле леса! Там и в прятки можно с дружками поиграть, и костер развести, а здесь все подчистую обглодано, земля голая, как барабан, — ни кустика, ни ягодки.

Растянувшись на бугре у межи, я лежал и глядел в небо. Его сегодня заволокло тучами — похоже, оводы не будут донимать Пеструху, и мне придется пасти ее до обеда. А после обеда — опять двадцать пять. Облака странные такие — наползают друг на друга, толкаются, точно изголодавшиеся буренки у вороха капустных листьев. Только пастуха не видать. A-a, вот и он вылез — пухлый, в лохмотьях, голова огромная и кривая палка в руке. Потом появился корабль с парусами, палка у старика выпала, сам он весь вытянулся и стал похож на Дауки́нтиса, который помогает сегодня дяде на сенокосе.

Чего не напридумываешь, глядя на облака, да только и это надоедает.

затянул я, надеясь, что откликнется сын соседа Виту́кас.

Я надсаживался что было мочи, и все равно никто не откликнулся. Хоть волком вой от скуки. У канавы я заметил большого зеленого кузнечика. Я поймал его, посадил на ладонь и крикнул:

— Кузнечик, дай дегтю, не то прижму к ногтю!

А кузнечик разозлился — и хвать меня за палец! Я взвизгнул и отшвырнул злюку музыканта.

И снова делать нечего. Из обшитой досками трубы над нашей избой только сейчас потянулся дымок. Значит, обед еще не скоро… Я слышал, от скуки у людей нос вытягивается. Пощупал — вроде и в самом деле длиннее стал…

Пока я считал ворон и щипал щавель, мне на ногу прыгнул крохотный бурый лягушонок. Я ловко накрыл его картузом, а потом принялся осматривать со всех сторон. Лягушонок был меньше фасолины и холоднющий, будто из-под снега выбрался.

«Бедняжка, где же это ты так замерз?» — подумал я. Зажал найденыша в ладони и давай дышать на него. Да только лягушонку, судя по всему, тепло не понравилось. Он стал сучить лапками, приятно щекоча мне ладонь, и упорно тыкаться холодной мордочкой между пальцами. Я выпустил его и, подгоняя былинкой, наблюдал, как он скачет.

— Ты куда? Погоди, я тебя попасу, — завел я с ним беседу, — сделаю загончик, буду кормить, поить…

Пеструха улеглась на траве и начала жевать жвачку, а я за своей игрой не заметил, как пролетело время.

— Ау-у! — донеслось до нас. Это тетя звала меня и косарей на обед.

— Ау-у! Слышу-у-у! — подал я голос и, сунув лягушонка за пазуху, погнал Пеструху в загон.

В доме уже дымилась на столе горячая картошка, а тетя разливала по тарелкам холодный борщ, при виде которого у меня потекли слюнки. Я на ходу вымыл руки и, позабыв про лягушонка, уселся за стол.

— В доме новина! — в шутку стукнула меня тетя ложкой по лбу. — В этом году первый раз огурцы едим.

Я хотел похвастаться, что однажды, завернув в огород, уже успел полакомиться огурчиком величиной с мизинец, да испугался дяди. Он был сердитый — особенно сейчас, после тяжелой работы. А таких ранних огурцов в огороде и было-то всего несколько… Целую весну мы выращивали их в доме на подоконнике и лишь потом пересадили на грядки.

Забеленный сметаной холодный борщ и пахучие огурцы были вкуснее меда. Опустошив тарелку, я схватил уполовник и налил себе еще. И вдруг почувствовал под рукавом холодное прикосновение. Это лягушонок копошился уже где-то возле локтя. Не успел я положить на место поварешку, как лягушонок из рукава плюх — и прямо в тарелку. Хорошо еще, что тетя с дядей не заметили. Только Даукинтис рассмеялся, будто вспомнил что-то забавное, и снова как ни в чем не бывало продолжал хлебать, глядя в миску. У меня душа в пятки ушла. Смущенно облупливаю картошку, а сам думаю, как бы этого лягушонка незаметно выловить. А он поплавал в борще, пришел в себя, высунул мордочку и уставился прямо на дядю. Я попробовал выудить его, но глупый лягушонок не поддался.

— Нечего огурцы выуживать! — прикрикнула на меня тетя.

И тут она увидела лягушонка… Ну и досталось бы мне на орехи, если бы не добрый дядя Даукинтис. Заметив, что я подозрительно ерзаю на месте, тетя замахнулась, чтобы огреть меня по спине, но Даукинтис откашлялся и вежливо извинился перед ней:

— Ты уж не серчай, хозяйка. Видать, это мой грех. Рубаху на траву скинул, может, кто и забрался…

Тетя схватила со стола тарелку и, ни слова не говоря, выплеснула борщ в ведро, свиньям. Хорошо еще, в кастрюле чуточку этой вкусноты осталось. Все поели и разошлись: косари улеглись в холодке, тетя ушла доить корову, а я тем временем вытащил лягушонка из ведра, засунул в пустой спичечный коробок и немного погодя снова погнал Пеструху попастись.

Я радовался, что все обошлось, и мне было немного неловко оттого, что мы, подпаски, распевали такую неприличную песню про Даукинтиса:

Даукинтисы жили небогато, перебивались с хлеба на квас, а злым языкам лишь бы посудачить, посмеяться. Нынче Даукинтисы приобрели клочок земли у железной дороги и строили там домишко. Даукинтис помогал дяде землю вспахать, сена накосить, а дядя, который немного мастерил, в другие дни помогал Даукинтису на строительстве.

Пригнав Пеструху на выгон, я выпустил из коробочки лягушонка. Часто дыша, он убежал от меня и спрятался в траве. Я выманил его оттуда соломинкой, накрыл ладонью и стал смотреть, найдет ли он снова лазейку, чтобы удрать. И опять лягушонку удалось улепетнуть. Но тут произошло несчастье: по-видимому выбившись из сил, он впопыхах свалился в яму, что осталась от кола, к которому привязывали Пеструху. Я промерил былинкой глубину и с трудом нащупал ею дно. Бедный лягушонок — как ему должно быть там жутко! Я попытался откопать его руками, но глинистая земля была твердая, как кирпич. Как же мне вызволить лягушонка? Сам ведь не выберется, умрет с голоду…

Я набрал комьев глины и принялся бросать их в ямку. Надеялся, что лягушонок заберется на них и понемножку выкарабкается наверх. Осторожно кинул несколько совсем крохотных комочков, затем кусок побольше, еще крупнее… Припав лицом к ямке, стал вглядываться — темно, ничего не видно. Я кинул еще несколько комочков — лягушонка не видать, и все тут. Тогда я подсыпал земли еще чуть-чуть…

Я завалил яму едва ли не наполовину, а лягушонок как сгинул. Он, бедняжка, наверное, не понял меня и сидел на дне ямки до тех пор, покуда я не похоронил его заживо.

Что теперь делать? Я горько разрыдался, точно меня побили. Вечером проглотил всего несколько ложек супу — так нехорошо у меня было на душе — и встал из-за стола. В постели вспомнил, что завтра воскресенье, не надо будет пасти, я возьму лопату и непременно освобожу лягушонка. Только бы он, бедняжка, перетерпел как-нибудь ночь.

Помню, воскресенье тогда выдалось жаркое до одури. Лопату я взял, а вот картуз оставил дома. Долго бродил я по выгону и все никак не мог отыскать ту злополучную яму. И зачем только я не пометил ее камнем или хотя бы комком земли? С горем пополам я наконец нашел ее, стал копать и тут услыхал рокот. Низко над деревьями пронеслись три огромных самолета. На крыльях у них были нарисованы не звезды, а страшные черные кресты. И не успел я опомниться, как неподалеку несколько раз так грохнуло, что земля задрожала.

Бросив лопату, я помчался домой — а там ни души. Некому рассказать про увиденное, некого расспросить. Лишь спустя некоторое время из густых лопухов, что росли под забором, поднялась перепуганная тетя. Она тоже не знала, что происходит. Вскоре прибежал кто-то из соседей и сказал:

— Даукинтисов убило! Гитлер напал!

Вернувшись из местечка, дядя сказал, что немецкие самолеты бомбили станцию, железнодорожный мост и попали прямо в новую избу Даукинтисов. Так и не откопал я тогда лягушонка. Началась война…

Немало воды утекло с тех пор, многое забылось, а тот лягушонок холодным камешком до сих пор лежит у меня на сердце. Вот почему, боясь снова обидеть какое-нибудь живое существо, я никогда больше не трогал ни кузнечика, ни птицу, ни крохотного муравьишку.