Деревянные башмаки

САДОВЫЙ СТОРОЖ

Не помню, кто из моих однокурсников одолжил мне тогда поношенный балахон, что-то вроде шинели, который я подпоясал широким кожаным ремнем. Еще я нацепил на пуговицу солдатский фонарик, а на плечо повесил охотничье ружье… И чтобы усилить сходство с охотником из прерий или рыцарем большой дороги, я напялил вытащенную бог весть откуда травленную молью шляпу с обвислыми полями. К такому наряду меньше всего подходили теннистые тапочки, хоть я и перестал их чистить зубным порошком…

И все равно, что ни говорите, а только никогда еще я не был так великолепно одет. В этом одеянии я мог лежать, затаившись, где-нибудь между грядками, в сумерках же тенью сливался со стволом дерева; сидя на корточках, превращался в пень или валун, поэтому-то так бесстрашно бродил по ночам вокруг техникумских огородов и садов.

Такая у меня тогда была служба. После окончания второго курса управляющий учебным хозяйством Вайткя́вичюс неожиданно предложил мне как нельзя более кстати место садового сторожа — с июля по середину сентября. Зарплату обещал небольшую, зато яблок, помидоров, моркови — словом, всяких садово-огородных даров я мог есть сколько влезет.

Такой участливости я от Вайткявичюса никак не ожидал. Мне он казался ужасно зловредным и, пожалуй, даже чуточку коварным человеком: никогда прямо в глаза не смотрит, а лишь изредка бросает на тебя украдкой взгляд да ехидно улыбается, будто знает о тебе нечто постыдное.

А обо мне он мог знать только то, что на каникулы мне почти некуда было ехать. К тому же мне, как никому другому, позарез нужно было немного подработать: чтобы хоть на приличные ботинки наскрести. Откуда об этом стало известно Вайткявичюсу, затрудняюсь сказать.

Ночи тем летом выдались теплые-теплые и звездные. Лежишь, бывало, в траве, на небо глядишь, пока не дождешься самого настоящего чуда: ласточкой проносится по мерцающему небосклону звезда, я же, затаив дыхание, слежу за ее полетом, и вот через несколько мгновений — бац! — звездочка падает совсем рядом со мной!

Кто-нибудь небось усмехнется и скажет: вот чудак, это яблоко упало… Только кто же его тогда в этой ночной тиши сбил? Кто падать заставил, когда на дереве ни один листик не шелохнется? Неужели упала, сгорела звезда, а на земле от этого ничего не изменилось?

Нет, куда приятнее верить, что повсюду царит порядок, какая-то связь и что все наделено смыслом. Кто-то швырнул с небосклона искрящийся камень, который, сгорая, сбил яблоко, а яблоко — стук! — и разбудило мое дремлющее сердце. Вот почему оно до краев переполнено неведомым блаженством, удивлением и любовью ко всему вокруг.

Я включаю фонарик и пытаюсь нащупать лучом ныряющую в воздухе над деревьями «акробатку» — летучую мышь. Знала бы она, что творится у меня в душе, могла бы без страха опуститься прямо мне на шляпу. Ладно уж, схожу, пожалуй, к коню — вон неподалеку темнеет силуэт, совсем как статуя без всадника. Время от времени животное громко вздыхает, видно вспомнив, как трудилось до седьмого пота целый день. Иногда я подбираю для него падалицу и скармливаю прямо с ладони одно яблоко за другим, поглаживая его бархатистый и прохладный, как лист мать-и-мачехи, нос.

Однако именно такими, наводящими на странные мысли и вызывающими смутную тревогу ночами чаще всего совершали набеги на техникумский сад воришки, которые притопывали сюда пешком или приезжали на велосипедах из города. Их уловки я уже раскусил: кто-нибудь один швыряет в фруктовые деревья камнями или трясет яблоню, чтобы отвлечь внимание сторожа, а остальные тем временем в другом конце сада срывают и запихивают в мешки незрелые яблоки или собирают на корточках в огороде еще только розовеющие помидоры.

Поэтому-то, едва заслышав шорох в листве, я палю в воздух из своего ружья и мчусь в противоположную сторону, чтобы распугать воров с мешками. Нужно, чтобы эти лоботрясы подумали, что сад охраняет не один, а по меньшей мере два сторожа.

Эх, собачка бы мне сейчас не помешала! К утру меня одолевал такой необоримый сон, что я засыпал под яблоней прямо стоя. Потом вдруг встрепенешься, глаза откроешь и оторопь берет: а вдруг проспал воров и они успели обчистить сад?

Городские шалопаи могли бы неплохо поживиться в дождь, когда я забирался в пустую теплицу. Барабанящие по стеклу капли мигом укладывали меня на пучки соломы, которой в заморозки укрывали теплицы.

Так я и превратился в своего рода ночную птицу. Соснув немного к утру, я варил себе какую-нибудь кашу или суп и после еды, если выдавался погожий денек, отправлялся поваляться на берегу у речки, но чем дальше, тем сильнее меня охватывало беспокойство, покуда снова не наступал вечер.

В опустевшем техникуме не осталось никого из моих приятелей, поэтому я писал во все концы длинные письма. И чаще всего ей, Степуте, — моей Вишенке…

И вот, наконец, она сама приехала. Докрасна опаленные солнцем щеки, огрубелые, жесткие ладони. Оказывается, Степуте все каникулы пропалывала огород, сгребала сено. Я же, по ее словам, жил как маменькин сынок. Разве это работа?.. Правда, неизвестно, как сейчас все будет. Наш курс съехался на производственную практику, так что днем мне придется вместе со всеми трудиться в поле, а ночью сторожить.

В первые дни практики мы укладывали вдоль прокосов на жнивье копицы — кресты из снопов яровых. Разделили между собой все поле на делянки. Хватает силенок — пожалуйста, можешь управиться с работой до обеда и бежать на речку купаться. А будешь отлынивать или не по плечу тебе это дело — торчи хоть до вечера. И хотя это занятие было для меня давно привычное, однако вскоре я почувствовал, что за рекордсменами мне не угнаться. Покорпел я, покуда после бессонной ночи не начали слипаться глаза, и решил: в самую жару сосну часок, потом в речке освежусь — и за работу, тогда и закончу свой участок.

А когда ближе к вечеру заявился в поле, то, как ни искал, не мог отыскать свою делянку. Вся пшеница уже увязана, на делянках рядами выстроились кресты из снопиков. Ясное дело — Степунина работа…

Собираясь на ночное дежурство, я встретил ее и спросил:

— Тебя, что ли, благодарить?

Девушка зарделась, как вишенка, и ловко разыграла удивление.

— За что? Я ничего не знаю…

Когда стемнело и на небе показалась луна, я нарвал яблок, самых спелых, «белый налив» называются, и подкрался к столовой, над которой в огромной комнате жили девчонки с нашего курса. Рядом находилась квартира Вайткявичюса. Все окна у него сейчас были открыты. Только бы не перепутать, где чьи…

Ух! Я швырнул яблоко, но не попал. Оно со стуком отскочило от оконной рамы. Я испуганно шмыгнул в тень и прижался к стене. Девочки наверху загалдели, кто-то назвал мое имя, вспыхнул свет.

— Никого не видно… — послышался голос Степуте. Кажется, она высунулась в окно, поглядела вокруг и догадалась распахнуть его пошире. Немного погодя я побросал в него все яблоки и, довольный, помчался в сад.

Вроде бы я исполнил задуманное, но меня не покидало чувство, что на этом мои приключения сегодня не кончатся. А лунный свет был такой прозрачный и так ошалело стрекотали кузнечики!.. Да, но где же воры? Куда подевались эти полуночники и бедокуры? Неужели никому, кроме меня, не хочется в такую ночь поозоровать?!

С одной стороны сад упирался в довольно глубокую, поросшую деревьями и кустарником ложбину. Оттуда чаще всего и выползали мои ночные гости. Поджидая их, я потихоньку скользил между деревьями, а сам прислушивался, не раздастся ли шорох в «лопухах». На самом же деле это были не лопухи, а какое-то редкое растение с широкими листьями-щитами. Там мне и пришла мысль скрутить из листа кулечек, такой, как делают продавщицы, взвешивая конфеты, и нарвать вишен для Степуте. Ягоды, понятно, в окошко не кинешь. Придется самому украдкой проникнуть в комнату, найти ее кровать и положить на тумбочку зеленый лист с алыми вишнями…

Я свернул огромный лист в кулек, напоминающий колпак гномика, снял ружье и залез на вишню.

Ночь стояла такая светлая, что даже ягоды можно было собирать, как днем. Сначала я ссыпал вишни в шляпу, которую зажал в зубах, а потом, спустившись с дерева, пересыпал их в кулек, снова закинул за спину ружье и по-кошачьи стал подкрадываться к девичьему общежитию.

Если дверь будет заперта, возьму из сарая лестницу и влезу в окно. И скажу, присев возле кровати, тихо-тихо: «Степуте, а я тебе вишен принес…» А потом, не дожидаясь, пока она совсем проснется, нежно поцелую ее в щеку и назад — в окно или через дверь. Может статься, Вишенка поначалу подумает, что все это ей приснилось, зато потом обнаружит мои ягоды… А назавтра я стану отпираться точно так же, как она: «Нет, я знать ничего не знаю…»

Странная вещь: на вишню вскарабкался проворнее белки, а тут ступеньки как давай скрипеть, словно на плечах я тащил бычка-двухлетку. Хорошо еще, дверь общежития не заперта — значит, обойдусь без лестницы. Только нужно постараться ступать потише, совсем неслышно. А если кто-нибудь в комнате заметит, что посреди ночи туда забралось какое-то пугало огородное, я тут же опрометью прогрохочу по ступенькам вниз. В темноте меня не узнают. Только бы не успели свет включить…

«И чего вы, полы, расскрипелись, чтоб вам пусто было! Днем небось не сприпите?..»

По стенам комнаты, где спали девушки, стояло двенадцать кроватей, посредине — длинный, покрытый зеленой бумагой стол. Низко над ним висел абажур, и я тут же смекнул: выкручу лампу, чтобы никто не смог неожиданно включить свет, и тогда смогу спокойно осмотреться, поискать, из-под какого одеяла виднеется головка Степуте. А то ведь можно в спешке поцеловать и не ту…

Я осторожно положил вишни на стол, потому что одной рукой лампочку не выкрутить — нужно же патрон придерживать.

Однако лампа была выкручена. Может, выключатель испортился или кто-нибудь из девушек не захотел нажимать на кнопку и выкрутил — что толку гадать. Важно, что из всего этого вышло. Не успел я прикоснуться к этой окаянной лампочке, как вдруг вспыхнул свет — точно обухом по голове.

В себя я пришел только внизу, у столовой. К счастью, девушек, судя по всему, эта короткая вспышка не разбудила — наверху было тихо.

Ничего не поделаешь, успокаивал я себя, вот нарву когда-нибудь ночью слив, преодолею страхи и все равно поцелую Степуте. А сейчас назад, в ложбину. Вдруг там уже воры гусеницами в ветвях шарят или ползают по грядкам с помидорами.

Пока я обходил сад и огород, небо посветлело, тревога улеглась, и сон заманил меня в теплицу. Боясь крепко уснуть, я устроился как можно неудобнее: не лег, а сел, обняв ружье, и низко надвинул на глаза шляпу.

Проснувшись, я решил, что поспал всего несколько минут, потому что мне даже не успел присниться сон. Но что это? Вокруг светло, припекает. Вот черт! Да ведь солнце уже сияет над самой крышей теплицы! А между прочим у некоторых воришек есть голова на плечах, знают, как сладок утренний сон…

Сердце у меня бешено забилось… Я выскочил наружу и стал осматривать все вокруг: не примята ли росистая трава, не натрушено ли под яблонями листьев. И вдруг спохватился: вроде чего-то не хватает… Ружье! Где мое ружье?! Неужели оставил его в теплице?

Нет. Напрасно ворошил я солому — ведь прекрасно помнил, как обнял его, стиснул коленками. Значит, меня бессовестно ограбили. Куда податься, что делать? Ведь рано или поздно все равно придется признаться. Чем не кот, которому мыши во сне усы обгрызли!..

На сердце навалились такой стыд, такой страх и досада! Я пошел к речке, умылся и стал прикидывать на свежую голову, что мне сказать Вайткявичюсу. Какие-то негодяи подкараулили меня и отобрали ружье. Ведь могло так случиться? А почему бы и нет? Я давай брыкаться, они меня за ногу, я — в крик, а они меня — по шее, по шее, и вот уже я, как сказал поэт, «лежу и на звезды гляжу»…

— Ясное дело, им тоже досталось… — потупившись, похвастался я завхозу. — Только ружье они все равно утащили, черти полосатые.

Вайткявичюс, с лица которого не сходила кривая улыбка, уставился на меня — все вроде бы соответствует истине: пола моей шинели только что разодрана, пуговица вырвана с мясом, на щеках свежие царапины. Я понаделал отметин на теле и одежде гораздо больше, но управляющему, видно, и этих было достаточно.

— Так чего же ты так долго молчал? — пожурил он меня. — Я бы милицию на ноги поднял, собаку бы привели…

— Не хотелось будить вас спозаранку, — ответил я.

— Ага… — Вайткявичюс подошел ближе, колокольней вырос надо мной и так припечатал своим взглядом, что, казалось, полы просели. — Ага… — снова уяснив для себя что-то или чему-то удивившись, повторил он. — Видал, как здорово у нас с тобой мысли совпали: ты меня не хотел будить, а я тебя…

Не успев еще сообразить, что он хочет этим сказать, я почувствовал, как у меня багровеют уши.

— Вы — меня будить?.. Когда? Где? — пожал я плечами.

— Да в теплице. Дрыхнет под шляпой, точно гриб под листом…

Краска от ушей разлилась дальше, по всему лицу, я покрылся испариной.

— Короче говоря, с сегодняшнего дня спи-ка ты, друг любезный, в своей постели, как и раньше, — сказал, как отрезал, завхоз.

— Выходит, и ружье — вы?.. — решился спросить я, опасаясь, как бы мне не пришлось отвечать за пропажу.

— Ты что, глаза до сих пор не продрал? Не видишь? — и Вайткявичюс показал в угол, где и в самом деле стояла у стены моя двустволка. Увидя мой обрадованный взгляд, он смягчился: — Ступай, попроси, чтоб девочки тебе пальто заштопали…

Вот так я и распростился со своей первой службой. И не столько я сожалел о ночных дежурствах, сколько о том, что в ту последнюю лунную ночь не поцеловал Степуте — Вишенку. А ведь больше таких вот ночей, с вишнями, пожалуй, не будет.