Десять мужчин

1. Девственник

Вот уж поистине чудо двадцать первого века: красавец, атлет, интеллектуал и при всем при том девственник в свои без малого сорок лет, хотя, видит бог, освоить секс — дело нехитрое. Природой так задумано. Воздержание ведет к вымиранию. Но если бы естество и воспитание объединили усилия против похоти, люди не ведали бы греха, ни один из нас. Во всяком случае, так считал Девственник. Я поверила ему, и не из любезности, а потому что прониклась идеей.

Моя мама не подвергала сомнению — эта ее уверенность передалась мне на уровне генов, — что с девичьей честью можно расстаться лишь на брачном ложе. Послушная дочь, я свято следовала материнскому завету — отсюда помолвка в юном возрасте, свадьба и скоропалительный (не думаю, что испорчу этой подробностью свой рассказ) развод. Мой супруг принадлежал мне всего год. Неудача тем не менее не выбила из меня мамину теорию. Вопреки явным доказательствам ее ложности, я еще долгое время не понимала (лабораторная крыса и та сообразила бы быстрее), что, мечтая о сексе со мной, о браке мужчины не думают вовсе. Теперь-то я отлично знаю — любая женщина рано или поздно приходит к этому выводу, — что секс возможен без брака, равно как и брак без секса.

Однако вернемся к Девственнику — моему первому, уточню, девственнику. Круг замкнулся, я пришла к тому, с чего начала: постель и новичок, только на сей раз в роли новичка выступала не я. Вот он наконец и объявился — человек, олицетворяющий качества, которые столь высоко ценила моя мама, мужчина, умеющий ждать, долго и без устали, встречи с Единственной. Когда мы познакомились, моя жизнь протекала под лозунгом «Даешь Единственного здесь и сейчас», а потому, встретив его взгляд, я не отпрянула с мыслью «зачем?», а шагнула вперед, воодушевленная «почему бы и нет?».

Понятно, мне было любопытно раскопать корни его терпения. Но вопросы я оставила на потом, первым долгом откликнувшись на мольбу: «Прошу-прошу-прошу, научи». Мне бы заметить, что он не произнес: «Прошу-прошу-прошу, выходи за меня». Нет, не произнес — а ведь должен был, иначе в чем смысл его ожидания?

Мы познакомились в день всеобщих выборов. Феба и ее муж Чарльз пригласили меня на благотворительную вечеринку, устроенную в обветшавшем, но все еще великолепном здании в Белгрейвии[2]. На нижнем этаже, под более пафосными залами, где, собственно, и проходила довольно нудная вечеринка, располагался бар, набитый нетрезвой публикой обоих полов, которой не было никакого дела до выборов на телеэкране. Посреди дымного гвалта лишь один человек арийской наружности, запрокинув голову к экрану, наблюдал, как тори теряют избирателей. Чарльз — я узнала об этом позднее — жаждал падения еще одной твердыни консерваторов.

— Позволишь представить тебя моему давнему приятелю? Мы вместе учились в университете.

Покачивая бокалом с шампанским, Чарльз подвел меня к Девственнику, тот пожал мне руку, улыбнулся самую капельку шире, чем принято, и придвинул стул. Его любезность восхищала. Об отсутствии у него опыта не возникло и подозрения.

Девственник был блестящ, как уже мало кто или что в наши дни, его манеры вызывали в памяти эпохи более галантные, чем наша. И облик безукоризнен: костюм с Сэвил-Роу — классика жанра, рубашка в полоску с расстегнутым воротничком и, наконец, притягательный штрих — каштановые волосы, ниспадающие на плечи в стиле времен Брайдсхеда.

В полночь объявили результаты: Тони Блэр на следующие четыре года. Хмельная толпа взорвалась овацией, а нам было все равно. Мы забыли о политике. Чарльз предложил еще шампанского, и, поднимая бокал за лучшее будущее, я краем глаза заметила, как Девственник пялится на мои голые ноги, перетянутые серебристыми шнурками босоножек.

Чуть позже под моим пристальным взглядом он распрощался с Фебой, бодро кивнул и поймал такси до дома — наверняка где-нибудь в Челси. Я повезла Фебу и Чарльза в нашу часть Лондона, Ноттинг-Хилл.

— Ну как? Понравился? — Взгляд Фебы, с заднего сиденья следившей за выражением моего лица в зеркале, горел настырностью биржевого маклера, который пытается всучить вам ценные бумаги.

— Симпатичный. Ага… По-моему, очень мил.

— Хочет с тобой встретиться, — сказала Феба.

— Серьезно?

— Только ради тебя сегодня и приехал.

— Но мы ведь не были знакомы.

— Я ему о тебе рассказывала. И нечего тут раздумывать. Классная фигура, умен, из хорошей семьи.

Чарльз не стал тянуть резину:

— Можно дать твой телефон?

Чарльз, собственно, плевал и на внешность приятеля, и на его происхождение, зато искренне желал Девственнику добра и был не прочь подыграть жене. Феба же считала своим призванием обустраивать счастье одиноких друзей, за что я отдавала ей должное, независимо от результатов. Большинство замужних женщин с одиночками не знаются, разве что в те редкие моменты, когда спроваживают куда-нибудь своих благоверных. Феба совсем другая. Она не упускала случая, чтобы не попытаться вытащить бессемейных друзей в свет или свести пару одиночек, и я стала ее последним проектом. Жаль только, она поздновато сообщила мне, что сватала Девственника долгих шестнадцать лет.

Девственник позвонил на следующий же день, пригласил в театр (билеты куплены заранее) с последующим ужином в ресторане (столик уже заказан). Парень знал, чего хочет, и это подкупало. Памятуя наказ Ральфа Уолдо Эмерсона «остерегаться любого мероприятия, требующего нового наряда», я выбрала для вечера любимое черное платье, давнишнюю пару босоножек от Шанель с закрытым носом и строгую сумочку, которую купила тем летом на рынке «Портобелло». Облик вышел достаточно сексуальный, а-ля Ральф Лорен, только без ценника с безумной цифрой. Но главное — не пришлось в спешке метаться по магазинам. Какой смысл дергаться из-за первого свидания, тем более если общалась с парнем всего-то час, да еще заторможенная шампанским и летней ночью. Не нужно нам новых нарядов, нервов, напряга. Такой любезный кавалер, как Девственник, казалось, не представлял опасности. Я почему-то заранее была убеждена, что он доставит мне меньше удовольствия, но и меньше боли, чем его предшественник из-за Атлантики, забыть которого я не могла слишком долго.

Тем вечером, нацепив знакомые одежки, я покрутилась перед зеркалом и решила, что явно не хватает пояса. Талия имеется — зачем же ее прятать? На часах шесть, кредитка есть, и времени в самый раз, чтобы сбегать в бутик на Ледбери-роуд. Через четверть часа, уже с широким, украшенным пряжкой ремнем на талии, я нырнула в такси и отправилась в Уэст-Энд. Итак, в отличие от всего прочего ремень был новый — ручной работы, стоимостью в двести фунтов, а значит, свидание предстояло не из будничных. Ставки повысились, и, как ни глупо, повысила их я сама.

Явившись с десятиминутным опозданием, в опустевшем фойе театра я нашла Девственника, облаченного в сшитый на заказ и явно не новый костюм. Он зашагал к бельэтажу, я следом. На нем были черные кожаные туфли на босу ногу, и, разглядывая соблазнительные завитки волос на лодыжках, я гадала, как он умудряется не натирать ноги до волдырей. Странно, что я сразу не распознала в нем противника носков летом.

Сорок минут спустя стало ясно, что наши места в первом ряду бельэтажа куда лучше самого спектакля. Я ерзала в кресле и, закинув ногу на ногу, ненароком толкнула Девственника. «Простите», — шепнула я, накрыв ладонью его колено — между прочим, крепкое и отличной формы.

Когда позднее, уже в ресторане, он снял пиджак, я смогла рассмотреть разрекламированную Фебой фигуру. Верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, и покрытая ровным загаром грудь будто случайно открывалась взору. В противовес этому впечатлению небрежного тщеславия вещи свои Девственник носил в прозрачном пластиковом пакете: одежду для спортзала, газеты, записные книжки, ключи от дома, даже бумажник. Только не ключи от машины, которых у него попросту не было. Питая неприязнь к автомобилям, Девственник и прав не имел.

Ужин близился к середине, бутылка вина к концу, и я уже испытывала симпатию к этой неординарной личности. Правда, мне не верилось, что на горизонте не маячит другая женщина, и, набравшись храбрости, я полюбопытствовала:

— Когда вы расстались с последней подругой?

— Гм… расстался?.. — промямлил он и умолк.

— Вы и сейчас встречаетесь?

Пауза затянулась.

— Подруга — это как раз то… в смысле — та… о ком я мечтал, сколько себя помню.

— Хотите сказать, у вас никогда никого не было?

Вопрос прозвучал как обвинение, и Девственник, густо покраснев, засмеялся. Я бы даже сказала — заблеял, точно агнец перед закланием. Впрочем, стушевался не он один: в свете его небывалого терпения я устыдилась собственного бурного прошлого. Мне не хотелось, чтобы он чувствовал себя ущербным, но куда больше — чтобы счел меня неразборчивой. Однако если подумать, партнеров мы искали совершенно по-разному, а результата добились схожего: одиночества. Как говорится, не судите, да не судимы будете.

— Похоже, мы ухватили одну и ту же проблему с разных концов, — попыталась я уравнять наши шансы. — Но как вам удалось до сих пор…

— Контроль качества. У меня он на высоте. Я — строгий судья.

Пропустив мимо ушей этот грому подобный предупредительный сигнал, я предпочла увидеть в Девственнике вызов для себя — мужчину, которого я должна убедить в своей неотразимости.

За ужином, подталкивая его к откровенности, я и сама разговорилась.

— У нас с сестрой три брака и два развода на двоих, — сообщила я и поспешно добавила: — Но сейчас она снова замужем, и очень счастлива.

Нисколько не успокоенный, Девственник растянул губы в улыбке маньяка и запил мою новость изрядным глотком вина. Слегка придя в себя, но по-прежнему не отрывая глаз от в меру прожаренного бифштекса на своей тарелке, он спросил:

— У вас дети есть?

— Нет. — Сомневаюсь, чтобы в моем ответе звучало сожаление.

— А ваши родители… в разводе?

— Жили в любви до самой папиной смерти. А ваши?

— Оба живы-здоровы, слава богу. На выходных как раз собираюсь их навестить.

После того вечера мы встречались еще несколько раз. Любительницей пустой болтовни я никогда не была, а потому навязывала Девственнику тему, которой он всю жизнь старательно избегал. Англичанин до мозга костей, сдержанный в проявлении чувств, он проводил выходные с родителями или друзьями — университетскими и армейскими — за развлечениями привычными и потому безобидными. Перспектива расширить горизонты его интересов меня и привлекала в немалой степени, но для начала стоило бы приглядеться и понять, с кем имеешь дело. Расширение горизонтов Девственнику было не по зубам. Его кругозор ограничивался нормами поведения в светском обществе, антикварным бизнесом да изредка — сочинением статей в путеводители для вояжирующих аристократов. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что эту затею следовало оставить сразу же. Нужно было мягко его отвадить: дескать, нам бы встретиться лет двадцать назад, когда наши биографии примерно совпадали. Я же сочла его полнейшую неопытность подкупающей и в ошибочном убеждении, что именно об этом он втайне и мечтал, решила помочь ему раскрыться (боюсь, сам он это выражение не уразумел бы — разве что в смысле «вскрыть при помощи скальпеля»). Заверив Девственника, что ожидание Единственной достойно восхищения, я убедила себя — о тщеславие! — что ждал он, возможно, именно меня.

— Ну и как вам удалось столько лет продержаться в одиночестве? — поинтересовалась я за очередным совместным ужином.

— Перед вами печальный образец того, что может сделать с человеком безответная любовь. К сожалению, девушки, которые мне нравились, не отвечали мне взаимностью. А теперь… смотришь на друзей… а у них жены, дети, жизнь кипит… — Он запнулся и добавил, помолчав: — Вся беда в том, что я застенчив.

Основательно застенчив, подумалось мне. Если, конечно, не гомик. Глядя на него через стол, в пламени свечей, я никак не могла поверить, что в добровольном целибате этого Аполлона виновата безответная любовь. Независимо от ориентации, Девственник был, мягко говоря, странноват, поскольку рано или поздно наступает момент, когда человек либо хочет секса, либо нет.

— Уверена, в вас влюблялось немало девушек.

— Так говорят. Но я, видите ли, не признаю компромиссов. Для меня существовали только девушки, которые нравились мне, а из них ни одна не ответила взаимностью.

Можно было сразу догадаться, что поп-музыку Девственник не слушал. Любимым его певцом был Ноэль Коуард[3] — в свое время, справедливости ради замечу, довольно популярный. Однако его задорные песенки заглушили мудрые советы Мика Джаггера, и Девственник не уяснил, что, когда желаемое недоступно, разумнее всего — элементарно удовлетворить потребности.

Спустя двадцать лет уставший от ожидания Девственник мог думать уже исключительно о потребностях. Недели через три после нашего первого свидания, по завершении еще одного благопристойного ужина, я остановила машину у белоснежного, с крыльцом, дома Девственника. Вот тогда-то мой визави и рассказал о девочках из Вегаса. За год с небольшим до того авиакомпания с соответствующим названием доставила его в Лас-Вегас на холостяцкую недельку. С целой компанией беззаботных приятелей и незнакомцев Девственник оказался в стриптиз-клубе, где смазливые девицы вертелись у него на коленях, опутывали волосами и терлись сосками о кончик его носа. А одна из красоток, вопреки всем правилам, пристроила твердый, сладкий сосок между губ Девственника, подарив тому незабываемые впечатления. Ближе к сексу Девственник в жизни не был, и воспоминания о том мгновении согревали его надеждой все триста девяносто пять дней, минувших с тех пор, как он сунул купюру в пятьдесят долларов за резинку ее алых, обсыпанных блестками трусиков.

До нашего знакомства Девственник даже подумывал вернуться в греховный оазис; он уже был готов отринуть мечту о вечном блаженстве с Единственной ради единственной ночи блаженства с пылкой барышней из Лас-Вегаса. Когда Девственник завершил наконец свою пикантную историю, стекла моей машины изрядно запотели. Вегасских девочек я не испугалась, точно зная, что Девственнику хочется пригласить меня в дом, — он просто не мог найти нужных слов.

— А вы, э-э-э… Сделайте одолжение, э-э-э… Не могли бы вы… — промычал он и сдался: откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, вздохнул. Миг спустя неуверенно глянул на меня и робко улыбнулся: — Не возражаете против чашки чая?

Не сказать чтобы очень романтично, зато подкупающе и эффективно. Через пару секунд я уже поднималась по ступенькам, совершенно не сомневаясь, что Вегас отошел на задний план.

Открыв дверь, Девственник был обескуражен и смущен: мы словно попали в прачечную. Неглаженые рубашки свисали с дверей и спинок всех стульев.

— Э-э-э. Прошу прощения. Видимо, Мария сегодня не приходила.

Марией звали домработницу, его «испанского ангела». Ей Девственник поверял свои секреты, насколько позволяло воспитание, она убирала в доме и гладила его белье раз в неделю, но по невыясненной причине в тот знаменательный день не появилась.

Девственник нажал кнопку кассетника, и Нина Симоне завела свою мрачноватую песню «Странный фрукт».

Пока Девственник, мурлыча под нос мелодию, собирал рубашки и ставил на огонь чайник, я опустилась на краешек дивана и оглядела гостиную. Голый паркет, унылые гравюры, изображающие убитых животных и воюющих солдат, антикварный письменный стол.

— «Эрл Грей»? — крикнул из кухни Девственник, с головой нырнув в обшарпанный сосновый буфет, набитый кульками с крупами. — Или «Дарджилинг»?

— А травяного нет?

— Ох, нет. Вам с молоком? — Освещенный лампочкой холодильника, Девственник принюхивался к открытому молочному пакету. — Гм. Боюсь, и молока нет. — И вылил скисшее содержимое в раковину.

К чести Девственника, он сам ощутил, что и эта сцена далека от романтики.

— Не желаете ли совершить экскурсию по дому? — спросил он, словно речь шла о старинном замке, а не стандартном здании в Фулхеме.

Не дождавшись, пока закипит чайник, мы поднялись на второй этаж. Перила лестницы тоже были увешаны рубашками; по пути стащив их, Девственник зарылся носом в хлопчатобумажную ткань.

— Такого хлопка больше не ткут. Это еще дедушкины.

Спальня оказалась белоснежной, с низким ложем, комодом и жестким деревянным креслом. Если бы не апельсинового цвета покрывало — единственное яркое пятно в комнате, — я бы определила стиль декора как монашеский.

— Из Таиланда, — сообщил Девственник, складывая покрывало. — Это мое самое любимое место на Земле, за исключением Англии в июне.

Как были, в одежде, мы оба пристроились на краешке кровати. И поцеловались. Точнее сказать, прижались губами друг к другу. Я попыталась закрыть глаза, но ощущение было странным, и, вновь открыв их, я встретилась взглядом с карикатурно выпученными глазами Девственника. Мы отлепили губы, чтобы сделать вдох.

— Не знаю, чувствуешь ли ты, но я немного волнуюсь. Двенадцать лет здесь живу, а ты первая девушка в моей спальне.

Ему определенно требовалась поддержка.

— Ты мне нравишься, — сказала я, понимая, что фраза не вписывается в ситуацию. Что-то явно шло не так, если у меня не нашлось иных слов для такого момента.

Я сочувствовала этому человеку с незаурядным интеллектом и телом не хуже, застрявшему в колее, которую следовало преодолеть в семнадцать, а не тащиться по ней невообразимо долго. Роковая смесь тщеславия, надежды и жалости родила во мне упорство. Я сочла своим долгом ему помочь — не сомневаясь, что при верном руководстве из Девственника можно вылепить чуткого любовника. Главное — внушить ему уверенность в себе, вот только каким образом, я точно не знала, а уж мой подопечный тем более. От перспективы впервые в жизни оказаться в койке его разбил паралич: на лице застыла ухмылка, руку будто намертво приклеило к моей груди.

Я оторвала его увесистую ладонь и вздохнула. Девственник воспринял это как сигнал к действию: поднялся, снял пиджак и туфли (носки, понятно, уже отсутствовали). Начало никуда не годилось. Все это было не по мне, о чем я и собиралась уже сообщить Девственнику, когда он избавился и от рубашки. Приверженность к спортзалу, бегущей дорожке и гантелям даром не пропала, изваяв из Девственника истинное совершенство. Он блистал красотой, силой и свежестью.

После второго поцелуя — сравнительно более удачного — Девственник вновь поднялся, на этот раз чтобы снять брюки. Наблюдая, как на свет божий появляются синие «боксеры» в горошек, я наслаждалась каждым движением идеальных мышц. Лондон открывал передо мной свою самую заветную тайну — тело Девственника.

Он возился с моим лифчиком добрую минуту, но в конце концов осилил застежку, и моя грудь легла ему в ладонь. Вид у него был — и долго таким оставался — совершенно потрясенный. Я коснулась его, и он откинулся на спину; ухмылка, до сих пор сковывавшая его черты, сменилась изумлением в распахнутых глазах. Его боевая готовность не могла не восторгать. Быть может, подумала я… быть может, невинность себя все же оправдывает — независимо от пола и возраста человека?..

И тут он взорвался. Вмиг, без мало-мальского предупреждения. Сперма брызнула во все стороны; его шея, мое лицо, даже стена в пяти футах были в пятнах. Вот и все. Первый раз с женщиной ознаменовался для Девственника преждевременным финишем.

Полным разочарованием для меня та ночь, впрочем, не стала. Существует множество разновидностей семени — от «суперспермы» с максимальным созидательным потенциалом до жидкости куда менее приятной, цветом и консистенцией смахивающей на воду после мытья посуды. Сперма Девственника до некоторой степени возместила мне начальное разочарование: густая, как жирные сливки, она даже пахла свежайшим продуктом. При всем желании женщина вряд ли нашла бы лучший экземпляр, чтобы забеременеть, и если в мое сознание эта мысль не сразу нашла дорогу, то мое женское естество прониклось ею моментально.

Все лето мы с Девственником часто встречались. Ничто не могло сравниться с завтраком в его саду, с просмотром утренних газет и обсуждением новостей. Девственник был эрудирован, остроумен, и поначалу меня забавляла его чисто английская мания величия, свойственная человеку, которого отправили в частную школу прежде, чем он научился завязывать шнурки. Однако со временем Девственник, не подвергавший сомнению ни собственные взгляды, ни интеллект, стал сомневаться в моих.

— Разумеется, я не считаю тебя глупой, — говорил он. — Жаль только, что у тебя не было такого учителя, как мой преподаватель в Итоне. Ах, если бы ты закончила привилегированную школу. Какое несчастье, что ты не училась в университете.

— Я училась в университете. Не в твоем — только и всего. Что же касается частной школы…

— Привилегированной, дорогая. Частная школа — слишком по-американски.

— И что?

— Мы англичане, дорогая.

Девственник не жалел сил и времени на выявление моей политической наивности и умственной неполноценности, в то время как я столь же усердно старалась не напоминать ему о его сексуальной неопытности. В спальне же мы сравнивались — в усилиях, правда, но не в мастерстве. Девственник долгие годы мечтал об абстрактной женщине, а когда дело дошло до живого женского тела, в процессе перевода что-то потерялось. Проблема была не в том, что желанное сокровище, упав в руки, утратило свой блеск; скорее Девственник был не готов к реальности.

Освобожденная от мистики, женская плоть во всем своем великолепии для Девственника оказалась чересчур плотской. А его представление о сексе — чересчур изощренным для меня. Он желал иметь в постели богиню секса, манящую и дразнящую. Короче говоря, он желал стриптизершу. Я приобрела «шпильки» и кружевное белье, но натягивать все это ради того, чтобы заняться любовью, — тяжкий труд, и я невольно начала задумываться, почему нагота вдвоем недостаточно сексуальна.

Пока мы вели битвы в спальне, в свете прошел слух: у Девственника появилась подруга. Нас засыпали приглашениями на отдых в самых шикарных уголках мира, что, разумеется, отвлекало от наших проблем, однако и новые создавало. Под конец долгого лета развлечений на Средиземноморье под парусом, в Швейцарии на светских вечеринках и в Шотландии на охоте Девственнику было поручено написать статью о старинных гостиницах Корнуолла. Нам выпал прекрасный шанс побыть наедине.

— Места моих командировок зачастую непристойно экзотичны, — сострил Девственник, — но все же будь умницей, составь мне компанию.

Сам он отправился чуть раньше, чтобы успеть немного поработать, я же приехала через два дня. Гостиница, где мы договорились встретиться, с фасада выглядела древней, и сохранившиеся в первозданном виде комнаты были темны, как три века назад, но в пристроенных с тыла спальнях старая добрая Англия сдавала позиции янки. Миновав длинный стеклянный коридор, я обнаружила своего теперь уже бывшего Девственника в зимнем саду за беседой с владельцем гостиницы, нуворишем-мультимиллионером из Австралии. По завершении процедуры знакомства мы долго внимали сказке хозяина о превращении нищего в принца, а затем он вдруг повернулся ко мне с вопросом:

— Вы откуда?

— Из Англии.

— Но вы ведь не всегда здесь жили?

— Еще в Нью-Йорке жила. И в Париже.

Париж был преувеличением, зато я угодила австралийцу.

— Точно. Понятно. Интернациональная девушка!

Я улыбнулась явной попытке отпустить комплимент.

Несколько минут спустя Девственник провел меня в отведенный нам номер, где немедленно вооружился ручкой и блокнотом.

— Что здесь не так? — спросил он.

Я огляделась и предположила, падая на ложе королевских размеров:

— Кровать великовата?

— Мусорная корзина! В этом углу должна находиться мусорная корзина! — сообщил он и тут же внес данный пункт в блокнот. — Гостиницы обязаны предугадывать все нужды клиентов. И заметь, речь не о розетках для электробритв. Вместо них как раз следовало бы выпускать клей или что-нибудь иное столь же полезное.

Приверженец бритья станком, Девственник делил мужчин на таких же фанатов лезвия и на вульгарных любителей электробритв.

Пока он описывал картины — копии с гравюр девятнадцатого века на тему охоты, — стратегически представленные на кремовых стенах, я подкралась со спины и закрыла ему глаза.

— Дорогая, я работаю!

Я поцеловала его в шею, он дернулся, выронил блокнот, и мы рухнули на широченную кровать.

— Нельзя так делать, дорогая. Через двадцать минут у меня встреча с хозяином, он покажет свои владения.

— Значит, успеем развлечься. — Я снова поцеловала его в шею.

— Горю желанием осмотреть оригинальную часть дома, ту, что датируется шестнадцатым веком. И почему хозяину вздумалось затолкать нас в эту чудовищную спальню в пристройке?

— А он назвал меня интернациональной девушкой! — Я расстегнула рубашку Девственника и прижалась губами к его груди.

— Интернациональной шлюхой было бы точнее.

— Что?

— Шучу, дорогая.

— Не смешно.

— Бог мой. У нас проблемы с юмором.

Намеками на мой чересчур богатый сексуальный опыт Девственник пытался маскировать собственное чувство неполноценности, но я упорно не желала воспринимать его остроты по этому поводу.

— Я всего лишь пошутил, — настаивал он. — Мы должны уметь смеяться вместе. Это чрезвычайно важно для пары.

Разумеется, он был прав, однако в те выходные поводов для смеха почти не нашлось, и не только потому, что меня взбесила его реплика в мой адрес, но и из-за поведения Девственника. Куда бы мы ни отправились, он утыкался носом в блокнот: фиксировал расположение осветительных и прочих приборов, отмечал наличие или — не дай бог — отсутствие мыла и текстуру ткани наволочек, перечислял поставщиков джема, хлеба, свечей, постельного белья и даже фирменной писчей бумаги гостиницы; до минуты подсчитывал скорость обслуживания номеров и прикидывал, насколько расторопность хорошеньких официанток соответствует их прелестям. Список длился бесконечно, поскольку взглядом Девственник обладал острым и критическим, но чем ближе маячил конец выходных, тем более склонен был Девственник обращать этот самый взгляд на меня. В результате обиды множились у обеих сторон, но меня даже это не отпугнуло. Скажу больше: на обратном пути из Корнуолла я обнаружила, что вот-вот познакомлюсь с Родителями. Еще одна ошибка.

Дорога к Лондону вела через Уилтшир, родное графство Девственника.

— Позвоню им, пожалуй. — Он выудил из кармана мобильник.

— Кому?

— Маме и папе. Они живут поблизости, — отозвался он, тыча в кнопки телефона. — Привет, мам. Нет. Я, собственно, рядом. Как раз собирался заглянуть. Насчет ужина не переживай. Сосиски? Великолепно. Ах да, мам… я не один. Хочу кое с кем тебя познакомить. Сосисок хватит, она их не ест. Вегетарианка. Из меню многое исключено, в том числе и масло. — Он хохотнул. — Ну, пока. — И вновь обратился ко мне: — Гладко прошло. Боюсь, на ужин у нас сосиски. Зато домашние и вкуснейшие на свете, поверь мне.

Юбка меня волновала куда больше сосисок.

— А что не так с юбкой? — поинтересовался Девственник.

— Очень короткая.

— Именно.

— Может, переодеться во что-нибудь более подходящее?

— Нет ничего более подходящего, чем твои ноги в сочетании с этой юбкой.

Я сосредоточилась на дороге, и мы в молчании ехали мимо старомодных, изящных деревенек и вспаханных полей, пока Девственник не велел свернуть с шоссе.

— Почти приехали. Но ты не волнуйся. Крайне важно, чтобы ты не волновалась.

Для меня церемония была не нова, я и не думала волноваться, в то время как Девственник буквально взмок. Он уже приводил домой девушек — сокурсниц из университета, близких знакомых, — но никого Особенного.

— По-моему, это ты волнуешься, — невозмутимо сказала я.

— Со мной все в порядке.

Створки ворот, каждая в пять железных прутьев, были открыты; под колесами зашуршал гравий подъездной дорожки. Мы обогнули дом и затормозили у клумбы с розами. Стоял конец сентября. Дождя уже с неделю не было, в воздухе разливался дивный аромат. Здание оказалось георгианским, как я и ожидала, однако существенно меньше и скромнее, чем мне расписывали. Его строгую простоту компенсировали английский садик и великолепные деревья вокруг.

В предвкушении события, которого ждали много лет, Родители объявились прежде, чем мы вылезли из машины. Младшее дитя привезло в дом девушку, и их ожидания вознеслись почти так же высоко, как подол моей джинсовой мини-юбки. (К слову сказать, мини было не лучшей идеей, что я ощутила моментально, аккуратно выбираясь с водительского сиденья и пытаясь натянуть край юбки на колени — надежда умирает последней.)

Мать протянула руку. Узкий рот, широкая юбка, красный кардиган, мазок неоново-розовой помады. Губы оцепенели в ледяной улыбке. Мне подумалось, что она приняла решение невзлюбить меня еще до того, как наши ладони встретились. Ее супруг пока колебался, любезно морща губы и пряча блеск в глазах. Отец, как и наследник, был в летней униформе: белые хлопчатобумажные брюки и легкий джемпер цвета беж — классика мужской моды точнехонько из пьесы Ноэля Коуарда. И в точности по Коуарду все мы были кошмарно вежливы.

Покончив с рукопожатиями и первыми оценками, мы на миг замерли, не совсем представляя, что делать дальше. Инициативу вновь проявила Мама.

— А не прогуляться ли вам двоим по саду? — предложила она, обратив взор на мужа. После чего повернулась к сыну: — Я бы не отказалась от помощи с чаем, дорогой.

Мы с Папой в молчании двинулись через вытянутую лужайку, наметив себе целью ряд высоких деревьев. Мой спутник не пытался ни кавалера из себя изображать, ни беседу навязывать, и я была ему благодарна.

— Я вырастил каждое дерево из семечка. Сорок с лишним лет назад, — сообщил он, шагая по коридору из тополей, где эхо напоминало о сводах церковного собора.

Под сенью густых крон мы шли навстречу синеющему на выходе из аллеи небу, навстречу простору, и я понимала, что ни одному архитектору не под силу создать что-либо более грандиозное.

После прогулки мы зашли в дом, обставленный тесновато, но с неброским вкусом. Мама и сын встретили нас новостью: мы с Девственником остаемся до завтра. Мне отвели гостевую комнату, а сыну предстояло провести ночь этажом выше — на приличествующем от меня расстоянии и по соседству с родительской спальней.

За ужином с сосисками (я уплела четыре) Мама с сыном делились восторгами по поводу недавно прочитанных книг, разочарованием от политических обзоров и вдрызг разнесли «Арчеров» как чистейшую пародию на радиоспектакли: провинциальные проблемы, слабые сюжетные линии, мещанские сплетни.

Посреди этого оживленного диалога Мама обратилась ко мне с просьбой передать соль.

— Вот, возьмите. — Я протянула солонку.

Девственника передернуло. «Вот, возьмите», как объяснил он мне позднее, — выражение вульгарное и потому занесенное в семейный черный список.

— Итак, если не ошибаюсь, вы жили в Америке? — Вопрос Мамы, без сомнения, был спровоцирован моим вульгарным сленгом.

— Да, в Нью-Йорке.

— И вам понравилось?

— Отличный город.

— Один из тех, куда мы подумывали съездить, не правда ли, дорогой? — Она взглянула на мужа. — Вот только уж очень он американский.

— А я все равно хочу когда-нибудь съездить, — отозвался Папа.

— Учитывая, насколько американизирована наша страна, бессмысленно утруждать себя перелетом. Все, что можно увидеть в Америке, и здесь в избытке.

— Офигенный отстой, — хмыкнул Папа.

— Не начинай, дорогой, — сказала Мама.

— Офигенный отстой? — переспросила я.

— Американизмы — папино проклятие, — объяснил Девственник. — Но мы все это уже слышали, так что не надо, не начинай, пап.

— Безобразные фразы отражают безобразные мысли. Офигенный отстой! А «чинос»? Что это значит, позвольте спросить? — раскипятился Папа, надеясь с моей поддержкой разбить оппозицию.

— Летние брюки особого покроя. Недурной экземпляр надет на вас. — Я улыбнулась.

— Неужели? — Похоже, я его развеселила. — Уж эта мне Америка. Лучшая страна в мире. И худшая. Не умру, пока не побываю.

— Не стоит драматизировать, дорогой. — Вновь наполняя свой бокал красным вином, Мама подмигнула сыну поверх очков.

По окончании ужина Девственник предложил прогуляться. Я решила, что без компании Мамы нам не обойтись, но, убрав, как положено воспитанным детям, со стола, мы выскользнули из дома вдвоем. И какое же это было облегчение — вдохнуть свежий ночной воздух позднего лета. Посреди лужайки, куда не доставал свет из окон, Девственник рассмеялся и в упоении закружил меня, закружил. Освещенный луной сад стал пасторальным эдемом, где влюбленные, скрываясь от родителей и всего света, дарили друг другу невинные поцелуи. Девственник был воодушевлен.

— Я столько ждал этого момента! И они от тебя в восторге! — Он раскраснелся, как подросток при встрече с первой любовью.

— Ты уверен, что я понравилась твоим родителям? — Сама я ничего, кроме осуждения, не ощутила.

— Дорогая, они тебя уже обожают, я-то вижу.

Мы снова поцеловались. Ему все было внове: не просто поцелуи, а поцелуи дома, в саду под луной, под боком, но не глазах у родителей.

— Представляешь, как будешь жить здесь со мной? — спросил он.

Мы стояли лицом друг к другу, держась за руки.

— Думаю, сюда можно будет переехать… когда-нибудь. После смерти родителей. — Моя попытка проявить такт провалилась.

— Дорогая, что за мысль! — У Девственника вытянулось лицо. — Маме с папой еще жить да жить, дай им Бог. Они замечательные!

— Не спорю. Но не настолько, чтобы жить вместе с ними.

— Я хочу жить здесь с ними и с тобой, — возразил он.

— Мы все свихнемся.

Я отняла руки. Какую-то долю секунды Девственник выглядел потрясенным, словно его ограбили, но моему практицизму было не под силу разрушить его голубую мечту.

— Вот погоди, сама увидишь. С каждой встречей ты будешь любить маму с папой все больше, — пообещал он и, пристроившись рядом, зашагал вместе со мной к густой черноте тополиной аллеи.

Утром я спустилась к завтраку и, заслышав на подходе к кухне приглушенные голоса, навострила уши.

— Она просто чудо, правда? — В голосе Девственника звучала гордость.

— Она не совсем то, чего мы ожидали, дорогой, — отозвалась Мама.

— Я понимаю. Жизнь в Америке отразилась на ней не лучшим образом. Она не совсем такая, как мы. Но посещает психоаналитика, — зачем-то добавил сын.

— Боже милостивый. Психоаналитик! Хвала Создателю, ни одному из моих детей эта галиматья не требовалась.

— И все-таки — что ты о ней думаешь?

— Как и ты, я в ней сомневаюсь.

— Как и я?

— Ты колеблешься, дорогой, я это вижу. И вот еще что…

— Да? — в нетерпении поторопил сын. — Продолжай!

— Связав с ней свою жизнь, ты не сможешь продолжить наш род. Очень скоро она будет слишком стара, чтобы иметь детей.

— Мы с ней тоже обсуждали нашу дряхлость.

— Речь о ее дряхлости, дорогой, не твоей. Мужчина в тридцать восемь куда как моложе своей ровесницы.

За дверью воцарилось молчание, и я уже собиралась улизнуть к себе — залить слезами белоснежную крахмальную наволочку, когда мать вновь подала голос:

— А куда исчезла эта прелестная девочка, леди Аннабелла Пилкингтон-Понсоби?

— Что? Леди А.?

— Я держу фотографию, где вы с ней сняты вместе в поместье ее родителей, на столике у своей кровати. Вы буквально светились от счастья, дорогой, и она тебя безумно любила. Я каждый день молилась, чтобы ты взял ее замуж.

— Мам, мы всего лишь друзья.

— Как раз друзья и дарят нам счастье, дорогой. Не стоит заблуждаться, думая, что найдешь счастье с девушкой только потому, что она не такая, как мы, и у нее длинные ноги.

За месяц до моего знакомства с Родителями, вопреки нашим очевидным разногласиям, Девственник заговорил о семейном союзе и четырех наследниках (напрочь забыв о том факте, что в мои почти сорок и один ребенок стал бы чудом). Замечу, Девственник тогда не дал мне понять, что пока не готов воплощать слова в действия. Напротив, он даже спросил, где бы мне хотелось устроить свадьбу.

— Смотря с кем жениться, — ответила я.

— За кого выходить замуж, — исправил Девственник. Долг по отношению к языку был исполнен, и Девственник добавил: — Предположим, за меня.

Да ну?

После визита к Родителям, однако, он ни разу не упомянул ни о свадьбе, ни о детях, ни о переезде в отчий дом. Зато склонность к исправлению моей речи постепенно превращалась в манию. Но чем настойчивее он толкал меня к идеальному языку, тем упорнее я сопротивлялась, особенно если послушание придало бы мне сходство с героиней пьесы времен короля Эдуарда. Неотступное соблюдение Девственником традиций доводило меня до бешенства. Теперь эта несгибаемость казалась мне не очаровательной чудинкой, как прежде, а верностью мировоззрению его матери. Девственник был противоречив по натуре: всегда готов проявить инициативу, но не способен завершить начатое. Со временем мы стали довольствоваться в постели быстрым объятием и подобием поцелуя, лишь бы не смотреть в лицо страшной правде: быть на высоте положения Девственнику не под силу. И, засыпая рядом с ним, спиной к спине, я всякий раз вспоминала слова его матери: «Как и ты, я в ней сомневаюсь».

Случалось, что у меня с языка рвался вопрос, не влияет ли мнение матери на его эрекцию, но уже в следующую минуту брал страх, что подобный разговор станет пресловутой последней каплей для Девственника, а значит, и для наших отношений. И я прикусывала язык.

Проезжая однажды по Вестминстерскому мосту на обратном пути из театра, я собиралась выразить свое восхищение ночным Лондоном, но поняла, что мои восторги пропадут даром. Девственник присутствовал в салоне машины материально, но не духовно.

— Ты в порядке? — Мне пришлось повторить вопрос дважды.

— Со мной все хорошо, дорогая.

— Такое впечатление, что ты где-то далеко.

— Дорогая, со мной все хорошо.

Он был мрачен и, вперив невидящий взгляд перед собой, не обращал внимания на широкую темную ленту воды под нами, мерцающую бликами от фонарей.

— Это все спектакль. Не пьеса, а чистейший депрессант. Космическая черная дыра. — Уныние не повлияло на его безупречный выбор слов.

— Уверен, что это никак не связано с замечанием твоей мамы?

— Каким замечанием? — рассеянно отозвался он и продолжил, будто и не слышал вопроса: — Думаю, дело в не…

— Несварении? — встряла я, поскольку ресторанный ужин тем вечером переварить было не проще, чем пьесу.

— Нет, диспепсия меня в последнее время не беспокоила.

— Тогда в чем дело?

— В неуверенности, — бесцветно отозвался он.

Одно из двух: либо Мама вычислила колебания сына по отношению ко мне раньше, чем он сам, либо посеяла зерно сомнения. В любом случае я заполучила рохлю вместо мужчины. Остаток пути мы проделали в молчании, и едва входная дверь закрылась за нами, его руки тисками сжали мои плечи, а лицо вмялось в мою шею. Повисшее на мне мертвым грузом тело давило к земле.

— Ты расстроен? — спросила я, пытаясь приподнять его голову. Мне нужно было увидеть его глаза, но он отводил взгляд.

— Я что-то сам не свой. — Он наконец отклеился от меня и, упорно глядя в пол, примостился на краешке дивана.

Я вдруг поняла, что в моем присутствии Девственник иначе и не садился. Я связалась с человеком, решительности которого не хватало даже на то, чтобы устроиться поудобнее.

— Чаю хочешь?

— С удовольствием, дорогая. — Он поднял голову, не иначе как из благодарности за смену темы, но тут же уронил вновь.

— И давно это у тебя? Чувство неуверенности?

— Не знаю. О чувствах я не думаю.

— Никогда?

— Во всяком случае, намеренно. Чувства не настолько важны. По-моему, твоя вера в важность чувств ошибочна. Чувствами наслаждаются те, кому больше не о чем переживать. — Он обжег меня взглядом.

— Если этим ты хочешь сказать, что чувства — это отличительный признак развитой цивилизации, то их можно назвать достижением человечества.

Мы замолчали. Он снова уставился в пол. Ей-богу, создавалось впечатление, что кто-то умер.

— Ты несчастлив, верно? — сказала я, констатируя очевидное.

Ответа пришлось подождать.

— Я помню, когда был счастлив в последний раз. Я шел от дома к метро, — наконец сказал он тихо, задумчиво.

— Когда это было?

— Во вторник исполнилось ровно четыре недели.

— Предположим, сейчас ты очутился бы дома и тебя ждала бы прогулка к метро. Ты был бы счастлив?

— Не знаю.

Я протянула ему чашку с чаем (почти кипяток, без молока, лимон нарезать потолще).

— Спасибо, дорогая. — И вдруг: — Возможно, я был бы счастлив, если бы мы просто встречались.

— То есть?

— Ну… встречались. Скажем, раз в неделю.

— Раз в неделю?

— Ну… или два. Откуда мне знать, как часто положено приглашать девушку на свидание?

Он поставил меня в тупик. Похоже, все было сказано. Без единого слова мы отправились в постель.

Назавтра, открыв глаза, я прижала ладони к животу под простыми белыми трусиками. Без двадцати шесть утра я была разбужена толчком из самых глубин моего тела. Впервые в жизни. Глядя на лицо Девственника в неярком свете утра, я вспоминала вчерашний разговор. Достойный экземпляр давал задний ход. Его устраивали еженедельные свидания, не более того. А мои яичники взбунтовались, распаленные мучительной близостью идеального семени.

«Слышать ничего не желаю ни о каких свиданиях», — взывало ко мне мое чрево. Оно ведь безжалостно, ему плевать на приличия, брак, даже на Любовь. Ему и на Девственника, собственно, плевать — за исключением спермы.

Но как ни стремилось мое чрево к исполнению биологического долга и как ни услаждали слух речи Девственника о наследниках, мне требовался лишний довод. Накануне вечером, во время ужина перед театром, пока Девственник набирался негатива для грядущей депрессии, я наблюдала за прелестным ребенком: по уши в желтом фруктовом пюре, он азартно жевал бумажную скатерть. Материнский инстинкт — на поводу которого я не пошла — подсказывал мне схватить дитя, умыть, расцеловать и вручить маме.

«У тебя может быть такой же», — нашептывала первобытная частичка моего мозга, страдавшая по таким моментам, да чтобы длились они не пять минут в ресторане, а пока ребенок не научится есть, не размазывая пюре по лицу.

Девственник шевельнулся во сне. Мне хотелось поговорить, но было страшно представить, что мы можем сказать друг другу.

— Прошлой ночью ко мне не шел сон, — произнес он вдруг, не открывая глаз. — А ты спала как младенец, и от этого было еще хуже.

— Зато сейчас я не могу уснуть. — Невесть откуда взявшиеся слезы заструились по моим щекам.

— О-о! Не плачь, лапуля, — сказал он и обнял меня.

Несмотря на рыдания, сотрясавшие мое тело, на задворках сознания зудело недоумение насчет «лапули». Ничего подобного я от Девственника не слышала, это было слово не из его словаря.

— Знаешь, я подумала… Дальше так продолжаться не может. Ты прав. Давай будем просто встречаться. Раз в неделю.

— О-о, дорогая.

Он пододвинулся, согревая меня мягким теплом. Мы поцеловались, слившись губами, его руки заскользили по моему телу, и мы занялись любовью в первый раз за месяц: наилучшее начало конца. А потом, когда мы переводили дух, соприкасаясь щеками, плывя на волнах дремы, между нами словно возникла связь, какой прежде не было.

— Может, тебе пристроить крыло к дому родителей? Мы проводили бы там выходные… — мечтательно протянула я.

Мне хотелось, чтобы он почувствовал: я смогу перевоплотиться в его мечту. Предвкушая радостное согласие, я повернула голову. Устремив немигающий взгляд в потолок, Девственник вновь меня покинул.

— Ты в порядке? — И вдруг услышала свой голос: — Ты мечтаешь о другой?

— Да, — ответил он.

Вот так просто.

Я перевернулась на живот, приподнялась на локтях и приступила к расспросам, неизбежным и необходимым, когда человек в смятении и это смятение касается тебя. Голос мой звучал ровно, бесстрастно.

— О ком?

— О тихой, спокойной американке.

— Ты таких встречал? (Лично мне не доводилось.)

— Один раз. Я общался с ней всего десять минут, в баре. Она смеялась так, что и меня заражала своим смехом.

— Как вы познакомились?

— У общих приятелей.

— Когда?

— Полтора года назад.

И десяти минут не прошло, как мы занимались любовью, — а он вспоминает девушку, которую мельком увидел полтора года назад в баре. К тому же американку. Как насчет ее лексикона? Да он ее уморит своими придирками. Нет, картинка не складывалась.

— Я всегда был во всем уверен. Теперь же во всем сомневаюсь. — Его взгляд не отрывался от потолка.

— Ты уверен, что хочешь заниматься антиквариатом и писать статьи в путеводители? — спросила я безучастно — и вдруг похолодела. Я задавала вопросы таким тоном, словно ответы меня не касались.

— Да.

— Уверен, что когда-нибудь захочешь иметь детей?

— Да.

— Ты твердо веришь, что дети должны рождаться в браке?

— Да.

— Значит, ты собираешься жениться?

— Да.

— Итак, единственное, в чем ты не уверен, — это я.

— Да.

На миг замялся, и на том спасибо.

Я выбралась из постели. Он больше не был «Девственником». Теперь при желании он мог стать Идеальным Любовником. Я приняла ванну, заварила чай, спалила тост, намазала его маслом и джемом — магазинным джемом, не домашним. А когда бывший Девственник умылся и позавтракал, я показала ему, где выход.

— О-о, дорогая, — сказал он на пороге, обеими руками вцепившись в фирменный саквояж. И припал бы покаянным лбом к моему плечу, да только я отступила.

— Привет. — Я закрыла дверь с твердым намерением больше его не видеть.

А пять недель спустя поняла, что беременна.