Детектив и политика. Выпуск №2 (1989)

Жорес и Рой Медведевы КТО СУМАСШЕДШИЙ?

Перед вами дайджест одноименной книги, вышедшей в свет в 1971 году в английском издательстве "Макмиллан".

Предлагаемый материал воспроизводит — хронологически точно и "на два голоса" — историю насильственного помещения ученого-биолога и историка науки Жореса Александровича Медведева в психиатрическую лечебницу и вызволения его оттуда усилиями брата, ученого-историка Роя Александровича Медведева при участии и поддержке ведущих представителей советской интеллигенции.

Жорес Медведев.

I. Подготовка "сценария”. Апрель — май 1970 года

Для того чтобы понять описываемые события, следует начать с эпизода, случившегося двумя месяцами раньше. В конце февраля один из друзей счел необходимым сообщить мне, что у его знакомого научного работника, доктора физико-математических наук, был проведен обыск. Во время обыска было конфисковано несколько рукописных произведений так называемого "самиздата". Мой друг с беспокойством сообщил, что в числе конфискованных работ могла оказаться и рукопись моей книги "Международное сотрудничество ученых и национальные границы", которую он дал на время своему коллеге для ознакомления.

Это, однако, не вызывало у меня беспокойства, поскольку конфискованный экземпляр не относился к категории "самиздата", содержал авторскую правку и был подписан. Кроме того, эта работа была закончена еще весной 1968 года и не представляла никакой тайны.

К серьезной переработке этой рукописи я предполагал приступить в 1971 году, а пока же спокойно собирал дополнительные факты, замечания и советы.

Со временем Главлит, представляющий, как известно, в пе-чати интересы партии и государства, получил бы книгу в свои руки законным путем и смог бы высказать по поводу ее содержания компетентное мнение. Теперь же можно было лишь дожидаться вызова для объяснений по поводу того, как рукопись незаконченной работы попала в изъятую коллекцию.

Март, однако, прошел спокойно, и можно было подумать, чтто указанная рукопись не вызвала заметного интереса эксперта. Не вернулась она и к автору. К апрелю я почти забыл об этом событии, тем более что некоторые другие проблемы стали волновать меня значительно больше.

Числа 8 или 9 апреля мне неожиданно позвонили из Обнинского горсовета и сообщили, что меня срочно хочет видеть председатель горсовета Нина Петровна Антоненко. На естественный вопрос о предмете предстоящей беседы секретарь ответила только, что разговор коснется важного дела. Я немедленно отправился в горсовет, где был сразу принят председателем. Раньше, за семь лет жизни в Обнинске, я никогда не был в этом кабинете.

Вопрос, из-за которого Н. Антоненко столь срочно вызвала меня в горсовет, касался поведения моего старшего сына, ученика 10-го класса. Юноша последние 2–3 года действительно мало радовал учителей и родителей. Вступив в так называемый "переходный" возраст, он начиная с 8-го класса стал заметно хуже учиться, поведение в школе и дома изменилось в нежелательную сторону. Появился комплекс, обозначаемый за границей словом "хиппи".

Н. Антоненко дала отцу ряд педагогических советов и сказала, что назавтра меня вызывают в Калужский отдел народного образования к товарищу Вовк для беседы по поводу сына.

— Вот, можете убедиться сами, — и указала на безымянного работника облоно, который протянул мне отпечатанное на бланке письмо.

Беседа кончилась компромиссом. Я пообещал, что, если удастся отложить визит в АМН СССР на другой день, постараюсь поехать в Калугу. Из горсовета я немедленно пошел к директору школы, чтобы узнать о причинах вызова в облоно. Но оказалось, что директора школы никто из Калуги о моем сыне не запрашивал. Вызов в Калугу становился совсем странным.

Причины столь настойчивых и странных "приглашений" вскоре стали ясны. Предполагалось устроить психиатрическую экспертизу не сыну, а отцу.

О подобной практике неожиданных психиатрических экспертиз лиц, деятельность которых вызывала недовольство официальных властей, но все же не выходила за рамки закона, было уже известно. Наиболее распространенным поводом для такой экспертизы был обычно вызов в военкомат для периодического медицинского переосвидетельствования. Незадолго до меня такой психиатрической экспертизе подвергся мой московский знакомый, долгое время конфликтовавший с Международным почтамтом по поводу пропажи заказных писем за границу. После того как он обратился в суд с иском, его вызвали повесткой в военкомат на медицинскую комиссию, которая оказалась психиатрической. Был известен случай, когда из военкомата одного инакомыслящего сразу увезли в психбольницу; в таких же учреждениях содержались известные общественные деятели П. Григоренко и И. Яхимович, публицистические работы которых были опубликованы за границей. Были известны мне и осторожные попытки отнести к области психопатологии произведения жертв сталинского террора на так называемые "лагерные" темы. На некоторых идеологических совещаниях говорилось, что тема репрессий и лагерей становится у ряда авторов, из-за пережитых ими страданий, "навязчивой идеей". Судя по всему, этот же "сценарий" писался и для меня. Но поскольку вызов в военкомат в данном случае исключался, то кому-то пришла идея с облоно: родительские чувства — очень удобный повод для того, чтобы пригласить человека для беседы.

Жорес Медведев.

II. Начало действия. 29 мая 1970 года

В пятницу, 29 мая, у подъезда послышался скрип тормозов. Я выглянул из-за шторы во двор. Из санитарного микроавтобуса вышли три милиционера, заведующий обнинским психдиспансером Ю. Кирюшин, к которому мне приходилось обращаться за консультацией по поводу изменений в поведении сына, и еще какой-то мужчина. Два милиционера остались возле автобуса, остальные вошли в подъезд. Через мгновение в дверь постучали. Я сразу решил не открывать и не реагировать на стук. В конце концов это мое право. Неприкосновенность жилища охраняется Конституцией СССР. Сев на стул у окна, я стал наблюдать за передвижениями внизу, стараясь что-то придумать, найти выход из положения. Стук в дверь, довольно энергичный, повторился два или три раза. Затем Кирюшин начал кричать через дверь: "Жорес Александрович! Откройте, пожалуйста! Это Кирюшин!"

На какой-то миг возникла мысль спуститься с другой стороны дома с балкона. Второй этаж, можно спрыгнуть на газон, oт земли метра три, не больше. Но эту мысль я сразу отбросил.

С другой стороны дома наверняка тоже дежурит агент, так что для психиатров такой "побег" будет находкой. А Кирюшин все кричит и стучит в дверь.

Затем он со своими спутниками спустился во двор, и они начали совещаться. После короткого разговора в подъезд вошли все пятеро. Стук в дверь возобновился, но со значительно большей силой. Это работала уже милиция. Но в квартире было тихо. Тогда милиционер стал трясти дверь, сначала осторожно, а затем с силой. Он явно собирался сломать замок. Я отошел от окна и вышел в переднюю. Дверь уже шаталась, и из за дверных косяков сыпалась штукатурка.

— Постойте, — закричал я, — это частная квартира?

— Квартира эта государственная, — сразу отпарировал здоровенный сержант, — а милиция имеет право войти в любую квартиру.

Дверь пришлось открыть.

— У вас есть решение прокурора? Покажите его.

— Мы не собираемся вас арестовывать. Мы только сопровождаем врачей, — сержант показал рукой на Кирюшина и его спутника.

Между тем этот спутник по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, прошел в кабинет и сел на стул возле моего стола. Кирюшин уселся в стороне на диване, всем своим видом показывая, что он тут не главный. Я сел в свое кресло за стол, напротив незнакомца. С минуту мы молча рассматривали друг друга. Незнакомец имел вполне интеллигентный, но очень щуплый вид. Лицо его было в каких-то нервных пятнах, и пальцы слегка дрожали. Неожиданно он спросил меня совсем дружеским тоном, как спрашивают старого знакомого:

— Жорес Александрович, вы что — взволнованы?

— А кто вы такой, почему без разрешения врываетесь в мою квартиру, ведь вам, должно быть, известны законы о неприкосновенности жилища?

— Квартира эта государственная, а не частная, — опять вмешался сержант, стоявший у двери, но незнакомец жестом прервал его "объяснения".

— Я главный врач калужской психиатрической больницы, Лифшиц Александр Ефимович.

— У вас есть служебное удостоверение или другой документ, разрешающий подобные действия? — спросил я.

— Служебного удостоверения у меня нет, но ведь мы приглашали вас в диспансер. Вы отказались прийти, и нам пришлось приехать к вам домой.

— Но у вас есть хотя бы паспорт? Почему я должен верить вам на слово, что вы Лифшиц и главный врач?

— Паспорт я, к сожалению, забыл, но вот товарищ Кирюшин, которого вы знаете, может подтвердить, что я действительно главный врач калужской больницы.

Я спросил документы у Кирюшина, но у того тоже таковых не оказалось.

— Поскольку вы не имеете никаких документов, — сказал я, — то я в своей квартире имею право с вами вообще не разговаривать. Я вас не приглашал и поводов к вашему визиту не давал.

— Если вы откажетесь с нами беседовать, то мы будем вынуждены сделать соответствующие выводы. — И настоящий или самозваный врач сделал многозначительный кивок в сторону стоявших у двери комнаты милиционеров.

Значит, и молчание может быть поводом для быстрых решений.

Лифшиц перешел к главной части своей миссии. Он очень вежливо предложил мне "добровольно” поехать с ним в калужскую психиатрическую больницу. Он гарантировал, что после кратковременного обследования я смогу возвратиться домой.

— Но ведь это только в том случае, если вы не найдете у меня какого-нибудь "заболевания”? — спросил я.

— Конечно, — ответил Лифшиц. — Но вы же уверены, что такого заболевания нет, и чувствуете себя хорошо. Поэтому вам нечего бояться. Если же вы станете отказываться от добровольного обследования, то это будет совсем не в ваших интересах, — добавил он.

Я, конечно, категорически отказался от каких-либо психиатрических обследований, отметив, что поскольку психиатры явились ко мне без приглашения и с нарядом милиции, то о "добровольном” обследовании уже не может быть никакой речи независимо от того, скрутят ли они меня силой или же я войду в санитарную машину без посторонней помощи.

Неожиданно в комнату вошел майор милиции. Откуда он взялся, не знаю. По моему телефону никто не вызывал подкрепления. Никто из трех милиционеров, находившихся в квартире, не выходил, и появление майора было странным. Столь высокие чины милиции вряд ли должны участвовать в психиатрических госпитализациях, где нужна лишь грубая физическая сила. Тем не менее майор сразу взял командование операцией на себя.

— Что такое, почему вы отказываетесь подчиниться требованиям врача? — спросил он довольно грубым и решительным тоном.

— А кто вы такой? Откуда вы взялись? Я ведь не приглашал вас в свою квартиру, — тоже не слишком вежливо ответил я.

— Майор милиции Немов Николай Филиппович. Прошу вас следовать в машину.

— Если вы майор милиции, то должны знать законы о неприкосновенности жилища граждан, ведь милиция — это орган охраны порядка и законности.

— Мы орган насилия! — Немов даже ударил себя кулаком в грудь. — Встать! — вдруг закричал он. — Я вам приказываю встать!

Жена загородила меня и заявила, что не позволит применять насилие. Тогда милиционеры взяли ее за руки и силой оттащили в другую комнату. Немов припер ногой дверь. Двое сержантов вернулись, подошли ко мне с двух сторон, опытным приемом взяли руки за плечо и запястье, выкрутили их назад и приподняли с кресла. Тот, кто "работал" слева, сделал это очень больно, синяк потом держался неделю. С выкрученными руками меня вывели на лестницу, а затем во двор. У машины уже собралась толпа любопытных. Меня втолкнули в автобус, и он тронулся.

Но поехали мы куда-то не туда. С улицы Красных Зорь автобус свернул не на шоссе, ведущее в Калугу, а на проспект Ленина. "Значит, едем в обнинский стационар", — с облегчением подумал я. Но это было не так. В обнинский диспансер мы приехали лишь за тем, чтобы оставить здесь Кирюшина и позволить Лифшицу пересесть в "Волгу", на которой он, очевидно, приехал из Калуги. После этого к милиционерам в автобусе присоединилась медицинская сестра, шофер выехал на шоссе, и мы на полной скорости помчались по направлению к Калуге.

Рой Медведев.

III. Первая неделя борьбы.

29 мая — 5 июня 1970 года

Заснуть, конечно, не удалось, несмотря на большую дозу снотворного. Часов в пять утра я встал и набросал на бумаге, а затем напечатал на машинке краткое обращение к друзьям, в котором выразил свой решительный протест против помещения Жореса в психиатрическую больницу и просил их принять все возможные меры, чтобы помочь освобождению моего брата.

Утром я известил о происшедшем еще некоторых близких друзей и знакомых, которые были в этот день в Москве. Я позвонил также академику А. Сахарову, который был знаком с Жоресом с 1963 года и относился с большим вниманием к его научно-публицистическим работам. Разумеется, все, с кем я разговаривал по телефону, выражали сильное возмущение по поводу акции калужских властей и просили держать их в курсе событий.

Примерно в 12 часов дня я выехал из Москвы и через три часа был в Калуге.

Встретившись с главврачом, я спросил:

— Если вы решились на принудительную госпитализацию, значит, у вас был какой-то предварительный диагноз. Каков этот диагноз и кто его поставил?

— Вашего брата наблюдал на приеме у председателя обнинского горсовета наш калужский психиатр Лезненко. Его предварительный диагноз — это врачебная тайна.

— Но мы с братом однояйцевые близнецы, и у нас одинаковая наследственность. Если у моего брата есть неизвестные ему нарушения психики, то они могут быть и у меня, и вы как врач должны меня предупредить.

— Я вам не могу этого сказать.

В заключение я предупредил Лифшица, что, участвуя в столь позорном деле, он рискует не только на всю жизнь запятнать свою собственную репутацию, но наносит ущерб авторитету всей советской психиатрии. Он должен подумать о своем будущем, не исключено, что через несколько лет ему никто не бу дет подавать руки.

— Я понимаю, — сказал я, — что за вашей спиной стоят какие-то неизвестные мне лица. Но когда вся эта затея с госпитализацией провалится, а она обязательно провалится, то все эти лица так и останутся неизвестными, а вы будете на виду у всех.

После этого я попрощался с Лифшицем, и мы поехали в Москву.

Всех инакомыслящих власти делили согласно своеобразной "табели о рангах", какой-то своей "номенклатуре": одного можно было наказать по решению местных властей, другого только по решению самых высоких инстанций. Жорес, как жители Калужской области, находился в сфере влияния калужских властей. Провинциальные чиновники не учли, однако, что moжет существовать полное несоответствие между общественным положением человека и общественным мнением о нем. Эти чиновники не понимают, что в общественном мнении значительной части советской интеллигенции сложилась совсем иная система ценностей, чем та, которая существует еще в умах работников аппарата. Для меня было очевидно, что в защиту Жореса выступят многие крупные советские ученые, писатели деятели искусства, что это дело вызовет значительный международный резонанс. Организаторам же проведенной расправы еще предстояло убедиться в этом.

Утром 31 мая я позвонил академикам А. Сахарову, В. Энгельгардту, а также некоторым своим знакомым и знакомым Жореса и кратко обрисовал ситуацию. Многие из них уже послали в разные адреса телеграммы с протестом против насильственной госпитализации здорового человека. Телеграммы направлялись в основном министру здравоохранения СССР, Генеральному прокурору СССР, а часто прямо в калужскую психиатрическую больницу. Как я узнал позднее, многие из этих телеграмм были получены Лифшицем еще до начала работы комиссии. В это же утро я поехал в дачный поселок "Советский писатель" под Москвой к А. Твардовскому. Александр Трифонович хорошо знал Жореса и его основные публицистические работы и высоко их оценивал. Мое сообщение было для него полной неожиданностью. Как и все, с кем я разговаривал в эти дни, он был возмущен действиями калужских властей и сразу же, набросав текст телеграммы, поехал отправлять ее из ближайшего почтового отделения. Так же реагировал на мой рассказ и сосед Твардовского по поселку известный советских писатель В. Тендряков, несколько лет назад познакомившийся с Жоресом во время своего выступления в обнинском Доме ученых.

Еще утром я договорился о встрече с академиком П. Капицей. Я никогда раньше не бывал у него, и Тендряков, хорошо знавший семью Петра Леонидовича, любезно предложил отвезти меня на дачу Капицы, на Николину гору. Доехали мы очень быстро. Нас встретили хозяин и его гость академик Н. Семенов. П. Капица неоднократно выступал в прошлом с предложениями о расширении международного сотрудничества ученых, он являлся одним из основателей и активных участников Пагуошского движения. Насколько мне было известно, П. Капица несколько раз встречался с моим братом и читал те его работы, которые стали теперь поводом для незаконной акции. Академик Н. Семенов в прошлые годы неоднократно выступал в нашей печати с блестящими статьями, направленными против монополии Т. Лысенко в биологической науке. Именно Н. Семенов в 1967 году возглавлял комиссию из 15 ученых, которая рекомендовала издать книгу Жореса о биологической дискуссии в СССР. П. Капица уже знал в общих чертах о событиях в Обнинске и Калуге. Он заверил меня, что сделает все возможное, чтобы вызволить Жореса из психиатрической больницы.

— В свое время, — сказал Петр Леонидович, — я помог Ландау и некоторым другим физикам выйти из заключения. Гак что у меня есть по этой части некоторый опыт. Ваш брат должен сохранять спокойствие. Он борется за научную истину, а в этой борьбе могут случаться всякие неожиданности, и нужно быть к ним готовым.

В понедельник, 1 июня, мой день начался с непрерывных телефонных звонков. Очень многие знакомые и друзья хотели узнать, что же решила накануне "психиатрическая комиссия". Я кратко рассказывал о событиях предыдущего дня. Среди других мне позвонил и П. Якир, который также активно включился со своими друзьями в кампанию по защите Жореса. Хотя у меня и были раньше некоторые разногласия с П. Якиром, сейчас они отошли на второй план. Мы оба понимали, что освобождение Жореса поможет и всем другим, которые находились в психиатрических больницах не по медицинским, а по политическим "показаниям". Я подробно рассказал Петру Иононичу о событиях последних трех дней. Многие из друзей сообщали об отправленных ими телеграммах или спрашивали адрес больницы.

Часов около двенадцати я встретился с известным режиссером М. Роммом, который также высоко отзывался о научнопублицистических работах Жореса. Михаил Ильич провел субботу и воскресенье вне Москвы и ничего не знал о помещении моего брата в сумасшедший дом. Я никогда раньше не видел М. Ромма таким возмущенным и взволнованным. Отложив все намеченные на этот день дела, Михаил Ильич сразу же пошел на Центральный телеграф, чтобы послать телеграммы Генеральному прокурору СССР и в калужскую психбольницу.

2 июня утром я узнал о новых многочисленных телеграммах, направленных в понедельник в адрес министра здравоохранения и в Прокуратуру СССР (с копиями в калужскую психбольницу). Из Ленинграда пришла телеграмма от писателя Д. Гранина, который в прошлом неоднократно встречался с Жоресом. Несколько телеграмм пришло и от известных ленинградских биологов В. Александрова, В. Кирпичникова и других. В Москве телеграммы отправили известный писатель В. Каверин, критик В. Лакшин, писатель М. Поповский, старые большевики С. Газарян, И. Гаврилов, Р. Лерт, Л. Портнов, Д. Зорина и некоторые другие. Надо полагать, что А. Лифшиц каждые полчаса получал в своей больнице по телеграмме. Как я узнал впоследствии, первые телеграммы с протестом против принудительной госпитализации Жореса стали поступать и из-за границы от ряда видных ученых. Большинство этих телеграмм было адресовано президенту АН СССР М. Келдышу.

Днем 2 июня группа старых членов партии, хорошо знавших нашу семью, посетила Министерство здравоохранения РСФСР. Их принял заведующий отделом специальной медицинской помощи Н. Демидов. Выслушав посетителей, Демидов сказал, что он мало что знает о госпитализации Ж. Медведева, что он получил телеграмму от академика А. Сахарова, но с больницей не разговаривал. С Минздравом РСФСР никто этого дела не согласовывал. Немедленно связавшись по телефону с калужской психиатрической больницей, Демидов потребовал объяснений от Лифшица. Из разговора было видно, что доводы Лифшица не могли удовлетворить Демидова, поэтому он приказал Лифшицу приехать утром 3 июня в Москву для более подробного разговора.

Вечером этого же дня я посетил академика И. Кнунянца, которому было известно в общих чертах о событиях в Обнинске и Калуге, и он хотел знать об этом более подробно. В свое время Иван Людвигович принимал самое активное участие в борьбе против засилья группы Т. Лысенко в биологических науках и неоднократно встречался с Жоресом. И. Кнунянц обещал сделать все возможное для освобождения моего брата. От Кнунянца я поехал к писателю Ю. Трифонову, с которым мы поддерживали в последние годы самые дружеские отношения. Я попросил его как можно подробнее рассказать о всех описанных выше событиях нашим общим знакомым, с которыми я не мог по недостатку времени встретиться лично.

Вечером 3 июня я встретился с академиком А. Сахаровым. Мне уже сообщили в самых общих чертах об инциденте, который имел место на Международном симпозиуме по генетике в Институте генетики АН СССР. "Виновником" этого инцидента был якобы А. Сахаров. Теперь я узнал обо всем подробнее. Как оказалось, А. Сахаров не ограничился посылкой нескольких телеграмм. Подобно мне, он встретился со многими своими друзьями и знакомыми, для того чтобы проинформировать о событиях и побудить их выступить против использования психиатрических клиник в политических целях и, в частности, в защиту Жореса. Было составлено коллективное письмо в директивные инстанции, под которым поставили свои подписи академики А. Сахаров, И. Тамм, М. Леонтович, профессора Л. Альтшулер и Г. Дворкин, научные работники В. Турчин, В. Чалидзе, Б. Цукерман, Ю. Гольфанд, С. Ковалев и другие — всего 20 человек.

Узнав о том, что в Институте генетики АН СССР проходит Международный симпозиум по молекулярной генетике, А. Сахаров поехал туда и, поднявшись на сцену, когда участники симпозиума уже сели на свои места, а президиум симпозиума еще не появился, написал на демонстрационной доске крупными буквами: "В АУДИТОРИИ НАХОДИТСЯ АКАДЕМИК АД. САХАРОВ, СОБИРАЮЩИЙ ПОДПИСЙ ПОД ПРОТЕСТОМ ПО ПОВОДУ ПОМЕЩЕНИЯ ЖОРЕСА МЕДВЕДЕВА В ПСИХИАТРИЧЕСКУЮ БОЛЬНИЦУ".

Участники симпозиума, в том числе и зарубежные генетики, уже знали о помещении Жореса в больницу и обсуждали это в кулуарах в предыдущие дни. Они окружили спустившегося в зал А. Сахарова, и, как он мне сказал, у них состоялась хорошая беседа. Многие ученые поставили свои подписи под протестом.

Жорес Медведев.

IV. Медицина наоборот, 30 мая — 5 июня 1970 года

Первую ночь в калужской психиатрической больнице спалось плохо. Поместили меня в общую палату на 6 человек, было душно, свет полностью не выключался, у двери палаты, как раз возле моей кровати, дежурила санитарка. Кроме того, лег я очень поздно: хотя прибыли мы в Калугу после 10 часов вечера, поджидавший там Лифшиц еще часа полтора со мной беседовал. Затем у вновь прибывшего измерили кровяное давление, выслушали работу сердца и забрали цивильную одежду, заменив ее яркой полосатой психиатрической пижамой. По разговорам сестер и санитарок было понятно, что меня здесь ждали.

В субботу, 30 мая, примерно в 13 часов меня пригласили на "комиссию". Первым, кого я увидел в кабинете заведующей отделением, был тот самый безымянный "работник облоно", который присутствовал в кабинете председателя Обнинского горсовета Н. Антоненко. Он сидел теперь за столом и нагло улыбался.

— Маскарад окончен, — сказал я. — Кто же вы на этот раз?

— Это заведующий калужским психиатрическим диспансером Лезненко Владимир Николаевич, — представил его Лифшиц.

Третьим членом "комиссии" была Бондарева, которая значилась моим лечащим врачом.

— Сегодня у нас предварительная комиссия, — сказал Лифшиц, — основная комиссия будет завтра, и в нее будет включен психиатр из Москвы.

В воскресенье, 31 мая, меня пригласили на вторую, "главную комиссию". Кроме трех уже известных мне калужских врачей, в комиссию входил солидного вида мужчина, который был представлен как профессор Шостакович Борис Владимирович. На мой вопрос: "Где вы работаете?" — он ответил, что работает в Институте судебной психиатрии имени Сербского.

— Чем я обязан включением в комиссию судебного психиатра? — спросил я у Лифшица.

— Борис Владимирович приехал сюда не как судебный психиатр, а как консультант по общим вопросам по приглашению больницы, — ответил Лифшиц.

Институт судебной психиатрии имени Сербского уже давно приобрел репутацию учреждения, способного выполнять не только медицинские, но и политические функции. Психиатрические расправы по указанию каких-то внемедицинских инстанций стали здесь обычным делом. Если определение вменяемости при правонарушениях уголовного типа обозначается как "психиатрическая экспертиза", то подобного рода "медицинское" действие по политическим обвинениям было обозначено термином "спецэкспертиза". Незадолго до собственных психиатрических "приключений" мне удалось прочитать дневник бывшего генерал-майора П. Григоренко, которого Институт имени Сербского приговорил к содержанию в тюремнопсихиатрической больнице на неопределенный срок. Григоренко был арестован в Ташкенте по совершенно нелепому обвинению, но для открытого суда над ним материалов явно не хватало. Тогда было решено устроить психиатрический суд. Однако комиссия психиатров в Ташкенте признала П. Григоренко вполне вменяемым. Григоренко повезли в Москву в Институт имени Сербского, и здесь более опытная "комиссия" с участием директора этого института профессора Г. Морозова и заведующего отделением "спецэкспертизы" профессора Д. Лунца пересмотрела решение ташкентских психиатров и вынесла решение о "невменяемости", после чего закрытый суд в отсутствие обвиняемого приговорил Григоренко к принудительному "лечению" в тюремно-психиатрической больнице строгого режима. Там он и находится уже второй год[14]. Между тем достаточно прочитать дневник П. Григоренко, чтобы понять, что это вполне здравомыслящий человек, честный, прямолинейный и смелый в своих суждениях.

Таким образом, появление в составе "комиссии" работника Института имени Сербского в роли председателя нельзя было считать случайностью. В Калуге не было своего достаточно опытного специалиста по политическим делам, приходилось заимствовать опыт других учреждений.

В четверг, 4 июня, жена приехала в Калугу с моим московским знакомым, хорошим знатоком правовых вопросов. Они привезли действительно важные новости. Группа старых большевиков, ряд друзей и брат пытались добиться приема у министра здравоохранения СССР, но безрезультатно. Их приняли, однако, в Управлении специализированных психиатрических учреждений Минздрава СССР. Здесь они узнали, что решение воскресной "комиссии”, не обнаружившей у госпитализированного "общественно опасного" субъекта резких отклонений и не давшей четкого диагноза, не было утверждено.

Министр здравоохранения СССР Б. Петровский лично одобрил создание новой "комиссии" в более авторитетном составе. Эта "комиссия" должна была выехать в Калугу в пятницу, 5 июня. В нее включили от министерства Г. Морозова, директора Института судебной психиатрии имени Сербского (председатель комиссии); Д. Лунца, заведующего отделением спецэкс-пертизы этого же института; профессора А. Портнова, директора Института психиатрии АМН СССР, и В. Морозова, заведующего кафедрой психиатрии Института усовершенствования врачей. От калужской больницы в "комиссию" входил А. Лифшиц.

Состав "комиссии" не предвещал ничего хорошего. Г. Морозов и Д. Лунц только недавно приговорили к бессрочному "лечению" П. Григоренко, "опровергнув" решение ташкентских психиатров.

Заседание "комиссии" вел Г. Морозов. Он задавал вопросы в довольно быстром темпе, часто не дожидаясь полных ответов. Все собеседование продолжалось не дольше 25–30 минут. Выйдя из кабинета, я продиктовал поджидавшей меня жене большую часть задававшихся вопросов. Тематика их в основном повторяла вопросы предыдущих "комиссий". Мою работу о международном сотрудничестве ученых члены министерской "комиссии", судя по всему, знали только в чьем-то изложении. Текста ее они не видели. Поэтому и вопросы об этой работе носили общий характер:

— Какова цель работы о международном сотрудничестве ученых?

— Высоко ли оцениваете уровень этой вашей публицистической работы?

— Почему начали заниматься публицистикой?

— Ваша цель — научная работа или публицистика?

Другие вопросы были примерно следующими:

— Кто, по вашему мнению, виноват, что вы оказались здесь?

— Считаете ли вы обоснованным помещение в больницу?

— Кто ваши родители? Часто ли у вас бывали конфликты на работе?

— Кого из своих детей любите больше?

— Сколько времени без работы?

— Пытались ли устроиться?

— С какого возраста интересовались биологией? и т. д.

Рой Медведев.

V. Борьба продолжается.

6 — 17 июня 1970 года

Рано утром 6 июня я начал составлять пространное заявление на имя Председателя Совета Министров СССР А. Косыгина. Было ясно, что многочисленные протесты, направленные до того на имя Генерального прокурора СССР Р. Руденко и министра здравоохранения СССР Б. Петровского, не смогли повлиять на судьбу моего брата и пресечь незаконные и опасные действия калужских психиатров и той неизвестной мне группы лиц, которые стояли за их спиной.

Днем 6 июня ко мне приехал А. Сахаров. Он привез показать мне свое открытое письмо Л. Брежневу по поводу принудительной госпитализации моего брата. Текст этого письма был следующим:

"В ЦК КПСС. Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Л.И. Брежневу.

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Я глубоко озабочен беззаконием, допущенным органами здравоохранения в отношении моего друга Жореса Александровича Медведева. 26 мая отряд милиции с двумя врачами вломился в его квартиру и без предъявления документов на право задержания, с применением насилия доставил его для психиатрической экспертизы в г. Калугу, где он и находится в настоящее время в общей палате горпсихбольницы.

Вся эта акция с начала до конца является абсолютно беззаконной. Никаких соответствующих требованиям инструкций данных о психической ненормальности Ж. Медведева, а тем более о его социальной опасности у органов здравоохранения не было и нет. Ж. Медведев является абсолютно здоровым человеком. Он широко известен советским и зарубежным ученым своими работами в области геронтологии, генетики и истории биологии в СССР, своей общественной деятельностью, протекающей на строго законных основаниях, в интересах международного сотрудничества, в интересах советской демократии. Быть может, деятельность Ж. Медведева противоречит чьим-то интересам, в частности интересам бывших участников широко разветвленного клана антинаучного направления в советской биологии, который своими провокациями, ошибками и авантюрами нанес такой урон нашей стране. Но, повторяю, деятельность Медведева является абсолютно законной и, с точки зрения большинства советских ученых, в высшей степени полезной.

Акция в отношении Ж. Медведева вызывает глубокое возмущение советской и международной научной общественности, она рассматривается не только как беззаконие в отношении лично Медведева, но и как потенциальная угроза свободе науки, советской демократии вообще.

Психиатрические больницы не должны применяться как средство репрессий против нежелательных лиц, необходимо оставить им единственную функцию — лечения настоящих больных с соблюдением всех их человеческих прав.

Сейчас органы здравоохранения встали в отношении Медведева на путь уловок и оттяжек (например, перенесение срока экспертизы, согласованного с родственниками, без извещения об этом эксперта, тактика успокаивающих заверений, ложных обещаний и распространения ложных слухов). Мне стало известно, что проводятся и прямой обман родственников, психологическое давление, запугивание и нервирование Жореса Медведева.

Необходимо немедленно освободить Ж.А. Медведева. Органы здравоохранения и Министерство внутренних дел должны дать объяснение общественности. Инициаторы и исполнители этой незаконной акции должны понести строгое наказание.

Я не могу поверить, что такое вопиющее беззаконие может быть санкционировано высшей властью.

Я прошу вас вмешаться в дело Ж.А. Медведева — в интересах советской законности и демократии. В соответствии со своими принципиальными убеждениями о роли гласности в социалистическом демократическом государстве я считаю это письмо открытым.

С уважением,

А.Д. Сахаров, академик.

6 июня 1970 года”.

Это письмо вскоре получило широкую известность среди общественности, оно было опубликовано и в зарубежной прессе, и это увеличило поток телеграмм от ученых всего мира в защиту Жореса.

9 июня, во вторник, мне позвонила Н. Тендрякова. Из ее слов я понял, что в этот день в Калугу поехали вместе В. Тендряков и А. Твардовский. Это меня очень обрадовало, так как я придавал этому визиту большое значение. Позднее Александр Трифонович с присущей ему откровенностью говорил, что вначале ему не очень хотелось ехать в психиатрическую больницу. "Но я вспомнил библейское: "Если не я, то кто же, и если не сейчас, то когда же?" — и мои сомнения отпали".

Меня информировали о некоторых новых письмах и телеграммах, отправленных в директивные органы. Группа старых большевиков направила телеграмму Л. Брежневу и А. Косыгину. В тот же адрес отправили большое письмо Р. Лерт и И. Гаврилов, которые сослались и на свое посещение 30 мая калужской психиатрической больницы, где они нашли Жореса в полном здравии, "как обычно, полностью обладающим своим умом и волей". "Однако с тех пор, — говорилось в письме, — продолжается систематическое травмирование душевно здорового человека пребыванием среди людей с расстроенной психикой. К Жоресу Медведеву применяются различные раздражающие и нервирующие меры, ему угрожают применением насильственного "лечения". Все это заставляет нас серьезно опасаться за судьбу близкого нам человека и нужного родине ученого, возмущаться самой возможностью такого неслыханного беззакония. Мы просим ЦК и Советское правительство срочно вмешаться в это вопиющее дело, которое глубоко волнует советских ученых, пятнает нашу медицину и роняет престиж нашей страны. Мы твердо верим, что Жорес Медведев будет немедленно освобожден, а виновники беззакония — наказаны". В. Лакшин направил еще одну телеграмму Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорному.

10 июня днем я встретился в Москве с А. Твардовским, который подробно рассказал о поездке в Калугу. Они два часа беседовали с Жоресом. По свидетельству Твардовского, Жорес держался с большим достоинством. Он спокойно и с юмором рассказал о событиях последней декады и о порядках в больнице. Твардовский и Тендряков выразили желание поговорить с главным врачом больницы. Лифшиц отказывался их принимать почти до конца рабочего дня, рассчитывая, должно быть, вообще избежать этой встречи, но они проявили завидное терпение, и Лифшицу все же пришлось их принять.

— Я все хотел посмотреть ему в глаза, — рассказывал Твардовский, — но мне так и не удалось это. За целый час, пока продолжалась беседа, Лифшиц ни разу не поднял на нас глаза.

В четверг я узнал крайне важную новость. Министр здравоохранения СССР Б. Петровский, который (будучи сам действительным членом АН СССР) решительно отказывался до того встретиться с добивавшимися у него приема коллегами по академии, назначил на 12 часов в пятницу специальное совещание, на которое были приглашены академики А. Сахаров, П. Капица, А. Александров, Б. Астауров и Н. Семенов. На совещании должен был присутствовать и президент АН СССР М. Келдыш. От министерства в совещании должны были участвовать А. Снежневский и Г. Морозов. Это было, таким образом, довольно представительное совещание: трое из его участников были членами ЦК КПСС. Однако повестка дня не внушала особых надежд: в телефонограмме, полученной перечисленными выше академиками, говорилось, что они приглашаются на совещание "по делу о больном Ж.А. Медведеве".

В этот же день мне сообщили, что если пребывание Жореса в больнице затянется, то возможны резкие выступления против этого беззакония на Международном симпозиуме по биохимии, который должен был открыться в Риге 21 июня (при участии семи лауреатов Нобелевской премии), а также на Международном конгрессе историков в Москве, который должен был состояться в августе. Некоторые из зарубежных ученых рассматривали помещение Жореса в психиатрическую больницу как наказание за издание в США его книги по истории биологической дискуссии. Я сообщил об этом А. Сахарову. Со своей стороны он сказал мне, что у него только что была беседа с М. Келдышем, который сообщил о создании по делу Ж. Медведева весьма авторитетной правительственной комиссии. Должно быть, именно это обстоятельство и побудило Б. Петровского к проведению совещания с группой академиков, принявших наибольшее участие в судьбе моего брата.

В тот же день я узнал от А. Сахарова о содержании состоявшегося в Министерстве здравоохранения совещания (А. Сахаров с самого начала предупредил, что не считает данное совещание конфиденциальным и не может брать на себя обязательства молчать о том, что будет говориться на нем).

Вначале перед собравшимися выступил А. Снежневский. Он прочел что-то вроде лекции о достижениях советской психиатрии и ее высоком уровне. В доказательство Снежневский зачитал некоторые отзывы зарубежных ученых о состоянии советской психиатрии. Он сказал также о планах создания в СССР большого современного комплекса по психиатрии, в котором будут использованы все новейшие достижения этой науки. Снежневский признал, правда, что кое-где в провинции отдельные психиатры действуют еще на уровне средневековых методов. При этом возможны и отдельные ошибки. Не касаясь существа разбираемого "казуса” с Ж. Медведевым, он сказал, что если калужские психиатры в чем-либо и допустили ошибку, то у Министерства здравоохранения СССР имеется достаточно прав и возможностей, чтобы исправить ее без вмешательства "посторонних". Однако некоторые писатели и ученые развернули, по его выражению, целую кампанию по поводу одного случая с Медведевым. Тем самым наносится-де ущерб репутации советской психиатрии. Тысячи людей, страдающих психическими заболеваниями и нарушениями, будут опасаться обращаться к психиатрам, и, таким образом, здоровью этих людей будет нанесен серьезный ущерб. Иными словами, Снежневский обвинил некоторых академиков и писателей в "негуманности". Перечисляя в своем выступлении некоторые психические заболевания, требующие госпитализации, Снежневский сказал и о "навязчивом бреде реформаторства". При этом он профессиональным взглядом сверлил А. Сахарова. "Мне было смешно, — говорил Андрей Дмитриевич, — но я понимал, что многим из тех, кто с подобным "диагнозом" находится в психиатрической больнице, конечно же, не смешно".

В развернувшейся затем дискуссии А. Сахаров, Б. Астауров и П. Капица, лично знавшие Жореса, выразили свое категорическое несогласие с диагнозом министерской комиссии и убедительно показали смехотворность перечисленных в этом диагнозе "симптомов". При этом Сахаров сказал, что находящиеся в кабинете академики не контролируют ни советского, ни тем более международного общественного мнения и что протесты против принудительной госпитализации Ж. Медведева прекратятся только после его освобождения. Он решительно отвел все обвинения в "негуманности" и "непатриотичности" и предупредил о возможных выступлениях иностранных ученых на предстоящих международных научных конгрессах. "Наши органы знают, как следует реагировать на подобные выступления", — ответил Б. Петровский, хотя было непонятно, как могут какие-либо советские "органы" помешать зарубежным ученым высказать свое мнение.

Жорес Медведев.

VI. Психиатрический шантаж. 6 июня — 17 июня 1970 года

Вечером 8 июня Лифшиц долго убеждал меня, что занятия публицистикой в дополнение к обычной профессиональной деятельности, например к научной работе, — это свидетельство "раздвоения", или "диссоциации", личности. Это был, по его словам, очевидный признак заболевания.

В одной из бесед, говоря о симптомах "болезни", он утверждал (по сделанной женой записи): "Плохая адаптация к конкретной ситуации — это и есть главный симптом. Другой с его интеллектом сумел бы вовремя сориентироваться и адаптироваться — это норма, а у Жореса Александровича этого нет. Он идет прямо, не считаясь с конкретной ситуацией".

— Больница вас со временем, конечно же, выпишет, — говорил он, — но вы должны полностью прекратить занятия публицистикой и сосредоточить внимание на экспериментальной работе. Если же продолжите эту деятельность, вы неизбежно снова попадете к нам.

Это "медицинское" предсказание Лифшиц потом повторял много раз. Я пытался спорить на эту тему, приводя многочисленные примеры, когда ученые занимаются публицистикой и литературной деятельностью, политической работой и никто не ставит им это в упрек. Большинство советских писателей, прежде чем стать профессиональными литераторами, работали в других областях человеческой деятельности, в том числе и как научные работники. Но никто не связывал этого с заболеванием. Разносторонний характер увлечений — это норма, а не патология. Психиатр не должен делать свои выводы на основе направлений творческой активности; никому не запрещается овладевать несколькими профессиями, тем более что объем так называемого "свободного" времени в последнее время постоянно увеличивается.

На 16 июня Лифшиц назначил заключительную встречу с моей женой, чтобы дать ей последние "наставления". Они сводились к тому, чтобы она в интересах семьи повлияла на меня и убедила прекратить занятия публицистикой и социологией. Он подтвердил, что назавтра она может приехать за мной.

17 июня жена приехала в Калугу с первой электричкой. Ни Лифшица, ни Бондаревой в больнице еще не было. Они пришли примерно к 9 часам утра. Прежде чем одеться в свой цивильный костюм, мне предстояло выслушать заключительные советы "лечащих" врачей. Оба уверяли, что были полны забот о моем здоровье, что интересы больных для них превыше всего.

Если раньше Лифшиц все время убеждал меня, чтобы я прекратил занятия публицистикой, то теперь он убедительно просил не писать никаких записок о пребывании в калужской больнице. Он информировал меня и жену, что есть указание обкома о немедленном восстановлении меня на работе в Институте медицинской радиологии, и назвал лабораторию, в которой мне будет предоставлена должность старшего научного сотрудника.

— Если же вы будете продолжать свою деятельность в прежнем направлении, то мы, врачи, уже ничем не сможем вам помочь. — И Лифшиц развел руками, давая понять, что в подобном случае этим делом займутся другие инстанции.

После этого напутствия я был выпущен на свободу.

Рой Медведев.

VII. Первые дни после освобождения Жореса

Итак, наша борьба закончилась успехом и в первую очередь благодаря усилиям общественности, дружно и решительно выступившей против вопиющего произвола. Разумеется, я сразу же стал звонить друзьям и знакомым, чтобы сообщить им радостную новость.

Когда я позвонил М. Ромму, его жена сказала, что Михаила Ильича полчаса назад вызвали в райком на какое-то заседание как раз по поводу Жореса. Я подумал вначале, что М. Ромма вызвали для того, чтобы сообщить ему об освобождении Жореса. Однако когда поздно вечером я встретился с М. Роммом, чтобы поблагодарить его за поддержку, то с удивлением узнал, что его вызывали в райком для "проработки" с участием весьма ответственных работников из Отдела культуры ЦК КПСС, райкома партии и Комитета по кинематографии. При этом ни Ромм, ни другие участники заседания еще не знали, что Жорес уже освобожден из психиатрической больницы.

В этот же день, но уже к 15 часам в секретариат Союза писателей СССР по тому же вопросу был вызван писатель В. Каверин. Присутствовали несколько секретарей СП и других высоких должностных лиц из Союза писателей, а также один незнакомый Каверину человек. На столе у "комиссии" лежала копия телеграммы В. Каверина в калужскую больницу, а также письмо А. Лифшица, в котором последний оправдывал действия больницы, называя Жореса Медведева "социально опасным психически больным". Это письмо было составлено еще до 12 июня. Здесь же был и список других писателей, которые письменно протестовали по поводу незаконной госпитализации моего брата. Их "проработка" была, по-видимому, намечена на другие дни. Собравшиеся секретари СП стали упрекать Каверина во вмешательстве в дела Ж. Медведева, попутно обвинив его и в прежних "грехах" (известное письмо В. Каверина К. Федину о Солженицыне и др.). При этом шесть членов "комиссии", ни один из которых никогда не видел Жореса, уверяли Каверина, знакомого с моим братом около десяти лет, что Медведев действительно ненормальный.

Однако В. Каверин уже знал, что Жорес выписан из больницы. Поэтому, выслушав все обвинения и убедительно опровергнув их, Каверин положил на стол "комиссии" письмо Лифшица и сказал:

— Что-то этот врач сам себе противоречит. Он пишет в своем письме, что Жорес Медведев является социально опасным психически больным. А между тем тот же Лифшиц сегодня освободил этого "социально опасного больного" и выписал его из больницы. Сейчас Жорес уже дома со своей семьей.

— Как освободил?! — воскликнул один из членов "комиссии", вскочив со стула. В. Каверин дал присутствующим необходимые разъяснения, после чего заседание было прервано и затем уже не возобновлялось.

Я узнал также, что в середине июня в некоторых партийных организациях было получено указание завести "персональные дела" на тех членов партии, которые активно протестовали против насильственной госпитализации Ж. Медведева.

Вся эта начатая невпопад и прекращенная уже на следующий день "проработочная" кампания свидетельствовала тем не менее о многом. Она доказывала, что незаконная госпитализация моего брата не была какой-то одиночной и случайной акцией, в которой принимали участие лишь местные калужские власти. Ни министр здравоохранения Б. Петровский, собравший 1 2 июня для "проработки" группу академиков, ни руководство Союза писателей или Союза кинематографистов, ни тем более ответственные работники ЦК КПСС не стали бы столь активно защищать действия калужской психиатрической больницы, если бы обращение к ним Калужского обкома КПСС не было подкреплено весьма авторитетным указанием какого-либо высокопоставленного московского работника. Таким образом, подтверждалась догадка о том, что нити всего этого дела тянулись в Москву. Однако кем именно и на каком уровне планировалась и разрабатывалась вся эта "операция", так и осталось для нас невыясненным.

…Авторы приносят глубочайшую благодарность всем друзьям, знакомым и незнакомым, на родине и за рубежом, кто своими письмами, телеграммами, публикациями, устными заявлениями и иными действиями протестовали против антигуманного использования медицины и создавали общественное мнение, содействовавшее освобождению Ж. Медведева и возбудившее надежды у других людей, незаконно заключенных в психиатрические больницы по политическим мотивам.

Август — сентябрь 1970 года Обнинск.

Дайджест подготовила Ольга Антонова