Детектив и политика. Выпуск №2 (1989)

Елена Светлова ПЕРВЫЙ СРОК

Он сотни раз представлял себе, как это будет. Попрощается с ребятами, с каждым в отдельности. Снимет опостылевшую черную робу. Потом не спеша натянет "варенки” и красный свитер. Аккуратно сложит справку об освобождении. А за воротами в такси увидит мать. Он сядет рядом с таксистом, закурит "Яву” и в последний раз оглянется на высокую бетонную стену, обнесенную "колючкой". А в пригородной полупустой электричке, прижавшись к грязному стеклу, он будет тараторить без умолку, громко смеяться, шутить. Потому что с каждым перестуком колес все дальше и дальше останутся те двадцать четыре месяца, которые он — если и захочет — никогда не сможет забыть.

Какой радужной была эта картина, всякий раз освежаемая новыми подробностями, и какой бесцветной оказалась реальность. И не в том, конечно, дело, что мать приехала не одна, а с отчимом, и не в том даже, что вместо "варенок” и красного свитера пришлось облачиться в старую одежду; и уж не в том, кажется, что до вокзала добирались они обыкновенным автобусом, а совсем в другом. Это другое мучило, бесило, выводило из себя. Он чувствовал только одно — озлобление, и это чувство требовало выхода.

Девяносто процентов всех рецидивистов имеют за спиной опыт пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Иными словами, чуть ли не каждый "опытный" правонарушитель впервые вступил в конфликт с законом еще в несовершеннолетнем возрасте и отбыл наказание в так называемой "малолетке". В чем же дело? Причин, конечно, много. Не последнюю роль играет окружение, в которое возвращается "перевоспитавшийся" подросток, не менее опасно и практически полное отсутствие системы социальной реабилитации. Тем не менее самой весомой мне представляется другая причина: колония ломает неустойчивую психику подростка, учит законам стаи, смещает понятия добра и зла. Здесь очень трудно остаться человеком.

"…Наказание в виде лишения свободы может быть назначено лишь в случаях, когда, исходя из конкретных обстоятельств дела и данных о личности виновного, суд придет к выводу о невозможности избрания иного наказания” (УК РСФСР, ст. 10, параграф 4, п. 5. Извлечения).

Означает ли эта формулировка, что воспитанники ВТК — сплошь отпетые преступники, не поддающиеся никаким другим мерам воздействия, на которых махнули рукой не только семья и школа, но и милиция? Нет, и еще раз нет. В колонии немало подростков, чья вина заключается, к примеру, в угоне мопеда без цели хищения или в краже комбикорма… Соразмерны ли подобные правонарушения с наказанием в два-три года лишения свободы? Несоответствие очевидно. В ряде европейских стран подобные преступления караются двумя-тремя месяцами тюрьмы. Подобная система краткосрочных арестов с отбыванием наказания по месту осуждения должна и в нашей стране принять силу закона. Иначе мы будем продолжать успешно плодить рецидивистов.

Так уж устроена человеческая психика: люди привыкают ко всему. Даже к несвободе. С течением времени чувство страха, раскаяние уступают место совсем иным чувствам. Поэтому многие осужденные, как ни дико это звучит, почти уверены, что скоро снова вернутся за колючую проволоку. Злость на общество, обида на весь мир, нетерпимость в любой момент могут толкнуть такого подростка назад. Но вернуть его обратно другим будет во сто крат сложнее.

Пока ведется следствие, пока тянется судебное разбирательство, подросток чувствует себя, как правило, лишь героем дня. Он чисто инстинктивно отстраняет от себя истинное понимание происходящего, не желая и не умея понять, что тайм сыгран и пришло время платить по счетам. По-настоящему страшно становится тогда, когда уводит конвой, когда лязгнет дверь автозака…

"В первый момент я его не узнала, — писала мне мать одного осужденного, — а когда до меня наконец дошло, что это мой сын, Игорь, Игорек, мне захотелось закричать, разбить стекло, которое отделяло его от меня, но рядом стоял охранник и в случае проявления излишних "эмоций” мог, как мне сказали, прекратить свидание. Передо мной стоял не гордый, красивый мужской красотой сын, а затравленный, измученный зверек. В глазах его стояли невыплаканные слезы, и все его опухшее лицо кричало: "Мать, помоги!” Когда я, проглотив спазм в горле, спросила: "Что с тобой, сынок?”, он, скосив из-за опухших век глаза на охранника, пошутил: "А это, чтобы не было видно, какой я худой…” На мгновение охранник отвлекся, и я услышала: "Мама, я больше не могу, я на грани… Со мной в камере семь человек, из Н. я один и уже одним этим — чужак. Мама, у меня все отбито, все… Их семь… каждый по пятьдесят ударов… Я не сплю — боюсь усну и не сумею защитить себя”.

"Прописка” новичка в камере следственного изолятора — старейшая традиция уголовного мира, своего рода проверка на прочность, тест на выживаемость. Сначала новичку позволяют освоиться, оглядеться в узком пространстве камерного мира. Однако акт "гуманизма" длится недолго. Ведь новенький — это главное развлечение для изнывающих от безделья сокамерников. Здесь изобретаются самые невероятные способы унижения и издевательства над человеком. Начиная с невинных "приколов" и кончая применением насилия.

Так называемые "приколы" в каждой тюрьме свои — хитрые задачки-загадки, разгадать которые не каждому телезнатоку по плечу. Здесь не требуется эрудиции, да и смекалка вряд ли выручит. "Что делает шахтер при обвале?" Хотите ответ? "Шахтер при обвале не работает". За ошибки бьют. Бьют жестоко. Или устраивают суд, как в кривом зеркале отражающий настоящий. Каждое движение новичка под прицельным взглядом остальных. Любая оплошность с точки зрения камерного этикета карается строго. Здесь признается одно право — право сильного. Плохо слабому. Поведение подследственного в камере изолятора наложит самый серьезный отпечаток на весь дальнейший срок. В зоне не поздоровится и тому, кто сломался, и тому, кто особенно зверствовал, творил "беспредел".

Заместитель начальника по режиму Можайской ВТК Геннадий Владимирович Иванов рассказывал мне один случай. Однажды в колонию доставили парня, который в камере следственного изолятора, имея сильного покровителя в лице земляка-взрослого, измывался над остальными. Тюремная почта работает безотказно. "Палач" еще не ступил ногой на землю колонии, а о его прибытии уже знали. Не прошло и часа, как ему сломали челюсть. Повезли на операцию в МОНИКИ[4], откуда он при первой же возможности бежал. Не страшило наказание за побег, не пугал новый срок. Страшнее было другое — расплата. Знал, что пощады не будет.

…Их называют "опущенными", "обиженными". Это самая несчастная категория заключенных, последняя ступенька в лагерной иерархии. Презираемые всеми, отверженные, они существуют на положении изгоев. С ними не здороваются, им пробивают миски, не садятся за один стол. При дефиците сигарет никому не придет в голову докурить после "опущенного"…

Саша В. — "опущенный". В камере следственного изолятора над ним надругались. Невысокий, ладный, с блестящими глазами. Только что исполнилось шестнадцать. Осужден на три года за карманную кражу. Дома остались мама и пять сестер.

— В "хате" их было пятеро. Трое молодых — по 117-й, за изнасилование, и двое взрослых. Они закрыли "глазок". После третьего удара я потерял сознание. Потом случилось это… Что я мог сделать?

— Сколько ты там был?

— Три с половиной дня.

— Неужели нельзя было закричать, позвать на помощь, наконец, попросить перевести в другую камеру?

— Бесполезно. В тюрьме работает "внутренний телефон". Тут же все становится известно. В тот момент, когда отправляли на пересылку, по тюремным дворикам прокричали про меня.

— А как тебе живется здесь?

— Сейчас нормально. Ну, смотрят не так, не здороваются.

— Ты сам рассказал про свою беду?

— Нет. Председатель отряда сказал: "Мы все знаем". Из той "хаты" с очередным этапом передали.

Он смотрит на меня испытующе и говорит, словно опровергая невидимого оппонента: "Я знаю, что я — человек".

Почему такое отношение к слабым, не сумевшим постоять за себя, дать сдачи? Те, кому задавала я этот вопрос, говорили о презрении к гомосексуалистам, о стремлении очиститься, отринув от себя эту "грязь". И напрасны были мои попытки объяснить, что не все "опущенные" — гомосексуалисты, а если это и так, то разве это вина их, а не беда; что есть люди, по природе своей нестойкие, не бойцы. Слова упрямо натыкались на неписаный кодекс воровской чести.

"…Здравствуйте, дорогие мои! Сам я жив, здоров, чего и вам желаю. Вошел в нормальный ритм жизни на зоне. В первую половину дня работаю, во вторую — учусь в школе. Это даже очень хорошо, время летит незаметно. В воскресенье к нам приезжал ансамбль, затем показывали кино. В отряде стоит телевизор, так что новости дня мы всегда знаем. Воспитателя моего отделения зовут Вадим Иванович. Он со мной беседовал, по-моему, — отличный мужик. В отряде меня приняли вполне нормально. Мам, деньги мне на ларек не высылай, здесь мы на него будем сами зарабатывать. Я сейчас работаю сверлильщиком, делаем динамики большие, как на стадионах. Кормят здесь ничего, лучше, чем в тюрьме. Ребята в основном нормальные. Жаль, земляков нет. Мам, будешь писать материнское прошение, напиши обо всей нашей жизни. Возьми все обо мне: грамоты и т. д.".

"…Здравствуй, моя милая, единственная, любимая! Получил твою фотографию, жаль, ты ее в обложку не положила. С собой не могу носить, боюсь — помнется. В колонию к нам приезжал театр, потом фильм "Курьер" показывали. На воле, ты знаешь, меня в театр тросами не затянешь, а здесь думаешь — почаще бы приезжали. Все как-никак отвлекает от мысли, что я в неволе. Стараешься меньше вспоминать, думать, но не получается. Все ребята прошли через это, говорят: "Первые полгода тянет, а потом ничего, привыкаешь". Честно говоря, я сейчас удивляюсь тем, кто привык, кто говорит, что все равно, когда домой. Это они только говорят, а сами… Ты только пиши мне почаще, если бы ты знала, как тут ждут писем…"

"…Здравствуйте, мои дорогие! После свидания долго приходил в себя. Было какое-то странное ощущение. Но сейчас я уже в норме. Замечаний нет, работаю нормально. Ходим часто на спортзону. Играю в футбол. Смотрел в среду кино хорошее "Холодное лето 1953 года". Здоровье у меня в порядке, спасибо зарядке и местной кухне. Мама, я узнал, к кому в нашем отряде не приезжают. Так что приезжай ко мне в день рождения и привези вагон гостинцев. Рассчитай, чтобы угощения хватило на всех. Привези: торты, пряники, печенье, конфеты, вафли, пирожные, сок, фрукты. Пусть уж придется потратить много денег, но сделай ты мне праздник! Восемнадцать лет как-никак!"

На моем столе пачка писем в одинаковых конвертах, с одинаковым обратным адресом. Мама Сергея, автора этих писем, достает прозрачную папку с фотографиями сына. Вот он — уморительный первоклассник с букетом цветов, а вот — в красивой форме духового оркестра. Невозможно поверить, что все это — один и тот же человек. В нарядной рубашке, с чистыми веселыми глазами, — и в черной робе, с настороженным взглядом совсем других, чем в детстве, глаз… Не так уж много лет прошло.

Из своих семнадцати счастлив по-настоящему он был лишь однажды, в первом классе. Потому что жил дома. Бедно, голодно, но — дома. Старшие брат и сестра воспитывались в интернате с музыкальным уклоном. К тому времени, когда Сереже настал день идти в школу, интернат был преобразован в детский дом. По сути своей мало что изменилось, разве что детей осталось меньше. Ночью в интернате шла своя жизнь, жестокая и страшная. Выбитые зубы — не самое ужасное, по мнению Сережи. Хуже всего, пожалуй, было сознание своей неполноценности, отгороженности от нормальной жизни большинства. Он не прощает матери своего детства. За порогом интерната началась другая "школа". Кражи в киосках, "за компанию". Явка с повинной. Первый суд и приговор с отсрочкой исполнения. Спустя короткое время все началось сначала. Квартирная кража на пару с приятелем. И снова явка с повинной. Накануне суда — угон грузовика. Зачем угонял? Чтобы потренироваться перед экзаменом по вождению на военкоматовских курсах. Новый суд и приговор — четыре года…

— Какое качество ты ценишь в людях?

— Верность.

— Что ты ненавидишь?

— Когда плюют в душу.

— У тебя есть принципы?

— Никогда не унижаться самому и не делать больно другим.

— А если другому сделают больно в твоем присутствии? Заступишься?

— Сразу не полезу.

— Хотел бы ты стать председателем отряда?

— Нет, такого авторитета мне не надо.

"Должность" председателя или секретаря отряда вожделенна для многих, так как дает вернейший шанс для условнодосрочного освобождения. Назначает, как правило, актив и администрация колонии. Выбор падает на того, кто выделяется жестким характером, отличается физической силой, к слову которого прислушиваются. Ясно, что в таком непростом коллективе уважают не за умение играть на скрипке и не за математические способности. Авторитет, основанный на силе, — весьма сомнительный авторитет.

Преступления, совершенные нынешними воспитанниками Можайской ВТК, не отличаются разнообразием. Кражи да угоны. Характерный штрих — почти половина колонистов имела в прошлом отсрочку исполнения приговора, меру наказания, на которую возлагались большие и гуманные надежды. Но жизнь показывает: подростки не воспринимают отсрочку как наказание. Месяц-другой после приговора они ведут себя тихо, а по-юм срываются, не думая о том, что повторное нарушение закона будет стоить им слишком дорого: неотбытый, условный срок пойдет теперь в актив.

— Передайте ребятам с отсрочкой: пусть носа из дома не кажут! — кричит мне паренек в лихо заломленной беретке из вновь прибывшего этапа.

Замполит колонии, Валерий Иванович Жуковский, показывает тетрадь дисциплинарной практики. Здесь зафиксированы все нарушения режима со стороны воспитанников и меры наказания. За изготовление режущих предметов и попытку пронести в зону;…за попытку вынести из столовой миску с картошкой;…за попытку проноса спирто-канифолевой смеси;…за то, что подвергал притеснению воспитанника 3., — лишить, лишить, лишить… Очередного свидания, ларька, передачи…

Замполит — человек незлой. Ему по-своему жаль мальчишек, "мелких пакостников", как он их называет. За преступников не считает и самой подходящей мерой наказания для них называет хорошую порку… Можно выражаться как угодно — суть одна: подростку, укравшему в магазине шоколад или угнавшему мопед, место не за колючей проволокой.

Игорю Т. оставалось две недели до освобождения. Человеку с нормальной психикой радоваться надо, и Игорь, может быть, и радовался бы. Вот только некуда было идти парню. Совсем некуда. Он пришел к замполиту со странной просьбой — оставить его в колонии. Трудный был разговор для обоих, а закончился не менее неожиданно, чем начался: Игорь положил на стол "заточку" — острую металлическую палочку — и сказал: "Жить не хотелось". "Как — не хотелось? — не выдержал замполит. — Да ты хоть однажды с девчонкой гулял? Что ты вообще в этой жизни видел?!"

Самому младшему воспитаннику здешней колонии — четырнадцать, самому старшему — чуть за двадцать. Самый опасный возраст. По достижении совершеннолетия, если срок не отбыт, осужденного могут перевести во взрослую колонию. По возможности администрация старается не делать этого. Дают возможность закончить школу, получить профессию, встать на ноги. Иного парня перевод во взрослую колонию может сломать навсегда. Но что касается злостных нарушителей режима, самых отпетых, то их переводят сразу же, как только исполняется восемнадцать.

…Поворотом ключа открылась массивная дверь с "глазком”. На улице был яркий, солнечный день, а здесь, в камере дисциплинарного изолятора, стоял полумрак. Высокое маленькое окошко скупо пропускало дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела черные бугристые стены (не прислонишься!), поднятые, как в поезде, полки-койки (днем лежать нельзя), намертво прикрепленные к полу стол и табуретки. Затхлый, спертый воздух никогда не проветриваемого помещения. "Узник” смотрит на нас без всякого интереса.

— Сколько ты уже здесь?

— Семь дней. Еще три осталось.

— За что?

— За избиение. Тот парень освобождался, ну и украл у меня два куска мыла и пачку сигарет.

— А как ты узнал? Поймал его с поличным?

— Нет, догадался и ребята сказали. Как подошел к нему, так он аж затрясся.

— Не страшно тебе в изоляторе?

— А чего? Целыми днями отдыхаешь.

— Какой у тебя срок?

— Три года. Осталось четыре месяца и тридцать восемь дней.

Я выходила из ДИЗО[5] в подавленном состоянии. Уж слишком разительным был контраст летнего дня и мрака "карцера”. По всему чувствовалось, что и администрация жалела парня. Он должен был днями идти на УДО — условно-досрочное освобождение, но вот сорвался и теперь выйдет из зоны "по звонку".

Надеждой на УДО или амнистию живет здесь каждый. Осужденный знает Уголовный кодекс назубок. Он не забывает ни на минуту, что можно выйти на волю, отбыв одну треть назначенного судом наказания. Или половину. Или две трети. Здесь крайне важно не пропустить момент, когда того или иного подростка можно представить к УДО. Проглядишь — беда. Потому что старавшийся изо всех сил быть хорошим парень, почувствовав, что его усилия потрачены впустую, способен на непредсказуемый поступок.

…Листаю медицинскую карту Сергея М., 1971 года рождения. ”17.30 — жалобы на головную боль, боль в животе, рвоту. 1 9.00 — вызвали бригаду "Скорой помощи", отправлен в ЦРБ”. Это последняя запись. В больнице Сергей скончался.

Во время работы в мастерских один из воспитанников присмотрел бутылку с красивой иностранной этикеткой. Понюхал — вроде спирт. Выпил сам и угостил троих. В бутылке был яд.

Первому стало плохо сразу. Он долго отпирался, врал. Пока добрались до истины, прошли часы. Его отправили в больницу, но зная, что на очереди еще трое. Второму стало плохо вечером, третьему — ночью.

Отравитель поневоле, маленький, щуплый, с неестественно белым лицом и красными, словно вывороченными, губами, издыхает:

Я очень расстроился, когда узнал… Перепугался. Ведь я выпил больше. Но врач сказал, что я буду жить.

— У тебя есть родители?

— Никого нет.

— А у него — были?

— Есть…

Он рассказывает мне про детдом, про то, как воровал, как завидовал тем, у кого все есть, как маялся в каникулы. А потом — про тяжелые порядки в колонии, про трудности в отряде и, наконец, про то, что мне уже известно: как совсем недавно он уговорил двоих ребят ударить его заточкой в живот и сам показал место.

— Зачем?

— В больницу хотел.

Те ребята "мотают срок" уже в другой колонии, длинный срок.

Меня ни на минуту не покидало чувство, что собеседник мой явно страдает психическим отклонением. Как выяснилось из разговора в санчасти, довольно большой процент воспитанников — умственно отсталые подростки, психопаты, дебилы. В колонии есть ставка психолога, а психиатра, увы, нет. Отряд дебилов? Да. Но кто придумал помещать их вместе со здоровыми? Ведь им и режим другой нужен, и лечение. Этого нет.

В мастерских заканчивала работу вторая смена. Готовые динамики и довольно унылого вида светильники ложились на стол контролера ОТК. Лица склонившихся над столами ребят — хмурые, безучастные. По всему видно — работа не в радость. Вряд ли кого исправит труд, лишенный мало-мальского интереса и хоть какого-то творческого начала. У многих воспитанников колонии хорошие руки. Надо дать этим рукам настоящее дело, нужную профессию. Хотя… Если даже обычная школа не слишком озабочена поиском интересных профессий в УПК, то что говорить о колонии? Здесь, может быть, и рады бы найти что-то иное, кроме всем надоевших динамиков и светильников, но промышленность не спешит простирать объятия.

…Они идут строем, громко чеканя шаг. На вечерней поверке их пересчитают по головам. Прозвучит команда на отбой. И мальчишки, отгороженные от нас бетонным забором, зачеркнут еще один день в своих календарях.

"ДиП” и впредь будет уделять пристальное внимание проблемам несовершеннолетних, в том числе детской преступности. Редакция считает, что требуется, в частности, безотлагательно пересмотреть соответствующие статьи Уголовного кодекса. Гуманизм подлинно социалистического общества должен, прежде всего, проявляться в отношении к детям и подросткам. Каждый из нас обязан осознать свою ответственность за горе и страдания сотен тысяч сирот, обездоленных, больных, несправедливо осужденных. Слова о единственном привилегированном классе в нашем государстве надо из мифа превратить в реальность.

Мы намерены открыть свой специальный счет для оказания помощи, по согласованию с Детским фондом СССР, конкретному детскому дому и колонии для несовершеннолетних.