Детектив и политика. Выпуск №2 (1989)

Владимир Трухановский НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ К ВЛАСТИ Фрагменты политической биографии Бенджамина Дизраели

Окончание. Начало см. "ДиП" № 1.

Во всей этой истории ярко проявились отрицательные стороны человеческой натуры. Подобные вещи встречались время от времени не только в Англии, но и в странах континента, где люди, лишенные стыда и совести, "подкладывали" своих жен или возлюбленных влиятельным персонам, чтобы взамен получить от них поддержку и таким путем пробраться в парламент, академию, сделать карьерный рывок в различных сферах деятельности. Так что будем судить Дизраели с учетом объективных обстоятельств.

Конечно, семья Бенджамина знала все, что знали другие о его связи с Генриеттой. Дело зашло настолько далеко, что Генриетта пожелала познакомиться с семьей Дизраели. Сестре Саре пришлось написать ей письмо и пригласить в Бреденхэм. Генриетта явилась в сопровождении лорда Линдхерста. Визит вызвал глубокое возмущение в местном обществе. Соседи возмущались тем, что Дизраели, как свидетельствует Роуз, "пригласил в свою семью женщину, считавшуюся его любовницей, и ее второго любовника, с тем чтобы они пообщались с его сестрой, а также с матерью и отцом".

Роман был слишком бурным и сложным, чтобы продолжаться долго. Биографы сходятся на том, что связь с Генриеттой была для Дизраели очень трудной и серьезно подорвала его здоровье. Кроме того, любовь не могла навсегда вытравить из души Дизраели его стремление к славе и власти. Постепенно, не без влияния семьи и друзей он стал отдавать себе отчет в том, что связь с Генриеттой в том виде, какой она приобрела, причиняет ему большой морально-политический вред, подрывает его репутацию и может явиться непреодолимым препятствием для реализации его честолюбивых замыслов. Наконец, и это было весьма важно, великосветский роман с женщиной такой активности, как Генриетта, требовал больших расходов. Она жила на широкую ногу, но покладистый сэр Френсис не снабжал ее свободными наличными деньгами, и Дизраели приходилось все больше и больше залезать в долги, реальной перспективы погасить которые не виделось. Это могло привести к катастрофе.

Все эти обстоятельства и понудили Дизраели вырваться из мощных объятий леди Сайкс. Прекращение романа с такой энергичной женщиной, как Генриетта, было делом весьма непростым. И поэтому Роуз не случайно записал, что "у очень немногих мужчин оказалось бы достаточно сил и воли, чтобы вырваться из такого запутанного положения".

Бурная жизнь Генриетты и сэра Френсиса продолжалась и после того, как Дизраели вышел из игры: сэр Френсис застал вскоре свою жену в постели с известным художником Даниэлем Маклизом в своем лондонском доме на Парк-Лейн. Скандал был большой и выплеснулся на первые страницы лондонских газет.

После шумной огласки в таких делах обычно следует развод. Однако сэр Френсис повел себя странно: учинив скандал, он не добивался развода. И Роуз объясняет почему. При рассмотрении дела о разводе неизбежно обнаружилось бы, что сам сэр Френсис отнюдь не святой: он жил с Кларой Болтон, женой доктора, дом которого тоже был на фешенебельной Парк-Лейн, причем доктор знал и дал свое согласие на эту связь. Могли всплыть имена Дизраели и Линдхерста. Все это причинило бы моральный ущерб прежде всего сэру Сайксу. Он помнил подобную историю своего отца, панически боялся судов и предпочел обойтись без развода.

Таковы были нравы в правящих кругах Англии в первой половине XIX века, да и позже. Дизраели вращался в этих кругах, делал с их помощью политическую карьеру и, естественно, жил и действовал в соответствии с принятыми там обычаями и моральными нормами. История с Генриеттой причинила существенный ущерб репутации Дизраели и сыграла отрицательную роль в его продвижении к вершинам власти. Интересно отметить, что историки заняли по этой проблеме различные позиции. В конце XIX века Монипенни писал многотомную официальную биографию Дизраели, но он лишь мимоходом коснулся истории с Генриеттой, причем сделал это так туманно, что читателю нельзя понять, что же произошло на самом деле. Автор ухитрился даже не упомянуть ее имени. Это было умышленное замалчивание неприятного эпизода в жизни видного политического деятеля. То, что это было сделано сознательно, сомнений быть не может. Во-первых, Монипенни, как автору официальной биографии, были открыты все необходимые архивы и, конечно, семейный архив Дизраели, содержавший наряду с прочим письма Генриетты и Клары Болтон. Во-вторых, во время написания им первого тома, в котором идет речь о 1833–1836 годах, были живы многие очевидцы, помнившие в подробностях роман Дизраели и Генриетты, и Монипенни не мог не знать досконально эту страницу из жизни своего героя.

Итак, умолчание было умышленным, и оно длилось удивительно долго, учитывая, что многие авторы занимались жизнеописанием Дизраели. Лишь в 1960 году американец Жермен впервые подробно рассказал эту историю, а затем почти одновременно с ним ее повторил англичанин Блэйк. Факт сам по себе незначительный, но он свидетельствует о том, что в разные времена в разных странах в исторических исследованиях были "белые пятна", являвшиеся продуктом субъективизма историков, то ли несознательного и добровольного, то ли практиковавшегося по требованию и под нажимом сильных мира сего и различных иных обстоятельств.

Дизраели интересовался преимущественно женщинами замужними и старше его по возрасту. Объяснять это только корыстными соображениями вряд ли было бы верно. Просто его натуре больше импонировали именно такие женщины. В начале 1833 года он присутствовал на вечере у своих близких друзей Булверов, где его представили одной из таких женщин "по ее особому пожеланию". Среди присутствовавших было очень много "дам, занимающих выдающееся положение", и госпожа Уиндхэм Левис, жена богатого владельца металлургических заводов, не привлекла внимания Дизраели. Но, будучи представленной ему по ее желанию, поначалу получила от Дизраели совсем не восторженную характеристику: хорошенькая маленькая женщина, склонная пофлиртовать, много болтающая. Дизраели ее заинтересовал, но встречного интереса не было, и поэтому первая беседа была весьма краткой и последствий не имела. Она сообщила своему новому знакомому, что ей "нравятся молчаливые, меланхолические мужчины", на что Дизраели ответил, что "не сомневается в этом". Эта встреча сама по себе не имела бы никакого значения, если бы не одно существенное обстоятельство: через несколько лет эта "трещотка", как ее назвал Дизраели, стала его женой.

Трехлетняя связь с Генриеттой Сайкс дорого обошлась Дизраели в материальном отношении. Поддержание светского образа жизни требовало денег, и немалых. Эти расходы добавлялись к значительным тратам на проведение безуспешных пока избирательных кампаний. А наличных денег не было, доходы от литературного труда никак не покрывали текущих расходов. Приходилось брать в долг. Новые долги прибавлялись к тем, которые возникли в ранней молодости. Положение создавалось безвыходное. Оно и было одной из важнейших причин очередного ухудшения состояния здоровья Дизраели. Выскочить из долговой западни, в которую он сам загнал себя, Дизраели пытался прежними средствами: брал новые займы для погашения сверхсрочных платежей (эти займы добывались на все более трудных условиях, что приводило в конечном счете к быстрому увеличению общей суммы долга), лихорадочно строчил новые романы, которые приносили весьма незначительный доход по сравнению с тем, что было необходимо и на что рассчитывал автор, и, наконец, как азартный игрок, пускался в сомнительные финансовые авантюры в надежде мгновенно разбогатеть и одним махом решить все проблемы. Наиболее трудными в финансовом отношении были для Дизраели 1836 и 1837 годы. Иногда положение было настолько сложным, что в перспективе маячила долговая тюрьма. Насколько действительно реальной была такая опасность, судить трудно, однако в переписке, в особенно острые моменты, это выражение мелькало.

Среди коммерческих литературных произведений выделялись "Генриетта Темпль" и "Венеция". По мнению американского автора Р. Левина, специально исследовавшего его литературную деятельность, ответ на вопрос, почему Дизраели написал эти произведения, был таков: "Он (ответ. — В.Т.) должен быть найден в той нужде в деньгах, которую испытывал Дизраели, и в вытекающем отсюда желании писать то, что считалось популярной, хорошо продающейся художественной литературой". "Генриетта Темпль" представляла собой любовную историю, написанную влюбленным автором, предмет обожания которого был вынесен в название произведения. В "Венеции" автор пишет в весьма свободной манере о Байроне и Шелли, допуская большие вольности в трактовке биографий двух поэтов.

Меркантильными соображениями были вызваны и такие произведения того времени, как "Революционная эпическая поэма", "Контарини Флеминг", "Алрой", "Возвышение Искандера". Касаясь появления этих произведений, Р. Блэйк пишет, что Дизраели к этому времени отчаянно нуждался в деньгах.

Казалось бы, в таком положении следует думать не только о том, как добыть деньги, но и как сократить расходы. Часто в самую трудную минуту Дизраели выручали Остины — Сара и Бенджамин. Дизраели был должен своему поверенному Остину значительную сумму, и в то же время он обосновался на квартире в самом дорогом аристократическом районе Вест-Энда. Остины удивлялись, почему их протеже выбрал ту часть города, где ему приходится платить баснословную цену за квартиру. Трезвомыслящие, честные, благожелательные Остины не могли понять, почему Дизраели не устраивает, например, намного более дешевый и вполне достойный район Блумсбери, где Остины жили сами, располагая хорошими доходами.

Остины не учитывали, что Дизраели любой ценой стремился жить там, где жили люди того круга, в котором он намерен был вращаться и прочно закрепиться. Это было для него и вопросом престижа, и как бы визитной карточкой. Здесь, в этом районе, он посещал многочисленные дома знати, где встречался с самыми популярными людьми большого света, связи с которыми ему были необходимы для продвижения вверх. "Дизраели, — пишет Жермен, — чувствовал себя естественно в Вест-Энде. Он прекрасно вписывался в этот круг остроумных людей и денди, распутников и эксцентрических типов. Его индивидуальность и блестящие способности были здесь расхожей монетой, ибо его новые друзья приветствовали талант, невзирая на то что у него были пустые карманы. Они принимали его таким, каким он был, и именно отсюда, а не из Блумсбери он решил вновь начать борьбу за свое место под солнцем”. В конечном итоге его несколько авантюристический расчет был правильным: именно эти люди из фешенебельных районов Мэйфера, эти лорды и леди, полковники и капитаны, денди и принцы, оказали ему моральную поддержку в последующие годы, когда он делал политическую карьеру.

Точных данных о долгах Дизраели на отдельных этапах его жизни нет. Известно лишь, что одалживал Дизраели у Остина, который наряду с юридической практикой иногда занимался и финансовыми делами. Дизраели очень часто обращался к нему за помощью и, если это было в рамках возможностей поверенного, почти никогда не встречал отказа. Важную роль при этом играли не только связи семей Остина и Дизраели, но и то, что сам Дизраели пользовался симпатией Остина и особенно его жены Сары. Поначалу Сара Остин оказывала очень большую помощь Дизраели в литературных делах. Остины привыкли к тому, что Дизраели часто бывал у них, его посещения были им приятны, и они хотели сохранить его общество. Ничего предосудительного в отношениях хозяйки дома и Дизраели не было. Остины весьма переживали, когда Дизраели, проникнув в большой свет, стал бывать у них все реже и реже, а затем вообще перестал посещать их дом. Переписка продолжалась, его настойчиво приглашали, он отговаривался занятостью, но Остины не очень верили этим отговоркам. Они не понимали или не желали принять истинную причину: общество Остинов было для Дизраели пройденным этапом, теперь у них ему было просто неинтересно, все его помыслы концентрировались на высшем свете, к которому Остины не принадлежали. Случалось так, что дружеские отношения с Остинами совсем было уходили в прошлое, становились все слабее и слабее и чуть не прекращались совсем именно тогда, когда Дизраели, все больше и больше нуждавшемуся в их финансовой помощи, приходилось обращаться к поверенному с просьбами о кредите, подкрепляя это ссылками на старую и нерушимую дружбу. Неискренность его была очевидна, но после больших колебаний Остин обычно ссужал Дизраели нужную сумму, причем зачастую делал это по настоятельным просьбам жены. Сохранилась переписка Дизраели и Остинов, и она-то дает представление о его финансовом положении в те особенно трудные для него годы. Переписка рисует лишь часть картины, ибо Дизраели добывал деньги в долг не только у Остина, который об этом не был осведомлен в полной мере, хотя кое о чем и догадывался.

Осенью 1833 года Остин ссудил Дизраели 300 фунтов дополнительно к тому, что он одалживал ранее. Но это была капля в море. Другие кредиторы брали за горло, и Дизраели оказался на грани катастрофы. Пришлось опять клянчить деньги у Остина. 30 ноября 1833 года он пишет своему другу умоляющее, с некоторой примесью фантазии письмо, в котором сообщает, что его "самые неотложные долги составляют 1200 фунтов". Здесь же он рисует грандиозные планы издания своих произведений в известном издательстве и называет суммы, которые ему якобы принесет эта операция. Он просит Остина ссудить ему на год 1200 фунтов и предлагает в виде гарантии официально передать. ему авторские права на свои произведения. "Если я умру, у вас будет двойная гарантия, — пишет Дизраели и заключает: — Помогите мне сейчас, и всей своей будущей карьерой я, по существу, буду обязан вам". Это мольба о помощи человека, оказавшегося в отчаянном положении.

И опять-таки ситуацию и поведение Дизраели необходимо рассматривать с учетом существовавших тогда в Англии, да и не только в Англии, нравов и обычаев в тех кругах общества, к которым принадлежал Дизраели. Большинство его друзей и знакомых по Вест-Энду были "по уши в долгах". Люди света тратили деньги зачастую безрассудно и залезали в долги к ростовщикам в расчете на то, что какое-то неожиданное наследство, выгодная женитьба помогут выпутаться. Надежды на авось в денежных делах, безответственные расчеты на то, что все как-то образуется, были своего рода традицией и даже модой в XIX веке у определенных слоев общества.

Остин был добрым человеком и хорошо расположен к Дизраели, но он был здравомыслящим и осторожным бизнесменом. И его очень огорчали и настораживали авантюристические выходки Дизраели, к числу которых он относил и расходы на избирательные кампании в Хай-Уикоме, и скандальную связь с Генриеттой Сайкс, и светскую жизнь. Поэтому на просьбу Дизраели он дал вежливый отказ. "Для меня было бы очень неудобно ссудить вам такую сумму… Я считаю, что обеспечение очень ненадежно… Мне не хотелось бы думать, что вы скрыли от меня истинные размеры ваших затруднений (то есть долгов)". Далее следует вполне естественный совет обратиться за помощью к отцу, другим родственникам и друзьям.

Ответ был не просто отрицательный, но весьма холодный. Остин полагал, что после этого он уже никогда не увидит Дизраели и ничего не услышит от него. Но не тут-то было. В экстремальных, как сейчас говорят, случаях Дизраели мог прятать свое самолюбие в карман. 3 декабря он опять пишет Остину. Зная, что Остин не одобряет трату денег на экстравагантные выходки, он оправдывается: "Что касается моих долгов, то это целиком и исключительно расходы по выборам". Непонятно, зачем Дизраели лукавил — ведь не мог же он предполагать, что Остин не осведомлен о других статьях его расходов. Тут же Дизраели пишет, что в спешке он предложил недостаточные гарантии и теперь готов сделать их более основательными.

Дизраели откровенно объясняет Остину, почему он не может обратиться к отцу. Он не говорит, что у отца недостаточно средств, чтобы выручить сына. Значит, отец имел состояние, позволявшее оказать сыну необходимую помощь. Дело было в другом. "Я действовал вопреки его настоятельным пожеланиям и основывал свою оппозицию ему на желании быть независимым". Имеются в виду, конечно, пожелания отца относительно избрания солидной и надежной профессии и совершенствования в избранном деле. "Теперь же я не хочу обращением за деньгами в чрезвычайных обстоятельствах вновь вызывать к жизни эту крайне болезненную тему". Что же касается других родственников, то, как пишет Дизраели, у него никогда не было тесных и дружеских отношений ни с кем из них. Здесь Дизраели откровенен и правдиво повествует о своих отношениях с отцом и семьей. Он мог бы для полноты картины добавить, что отцу и семье очень не нравились чрезмерное, как они считали, честолюбие Бенджамина, его активность в свете, история с Генриеттой и другие подобные вещи.

Заканчивается письмо жалобой на то, что обстоятельства вынуждают его написать "это унизительное письмо", и словами: "Прощайте! Благодарю вас за все, что вы сделали для меня в прошлом". Казалось бы, теперь все, конец отношениям между друзьями. Но Остин отвечает и на это письмо. Сара Остин от себя пишет, что ей хочется вернуть Дизраели в дом как старого друга. В конце концов Остин явно под настойчивым воздействием жены дает Дизраели 1200 фунтов из ничтожных двух с половиной процентов в год.

Конечно, Дизраели деньги в срок не вернул. Продолжалась болезненная и унизительная переписка с Остином, который предупреждал, что, если долг не будет урегулирован, он вынужден будет действовать согласно закону. Дело принимало совсем плохой оборот. Отец, который был в курсе дела, посылает Бенджамину 200 фунтов, чтобы не допустить его заключения в тюрьму.

В 1836 году ситуация продолжала оставаться острой. Теперь спасать Дизраели принялись другие силы. Его проблемами занялся юрист У. Пин. Именно он улаживал дело сэра Френсиса Сайкса и Генриетты Сайкс после разрыва между ними. Третий баронет пошел на определенные материальные жертвы в пользу Генриетты. И, как замечает Жермен, Пину удалось "удержать шерифа вдали от дома Дизраели", то есть предотвратить привлечение его к ответственности как несостоятельного должника. На этот раз финансовая поддержка была оказана Дизраели другим лицом, возможно даже ее оказала леди Сайкс из денег, полученных в виде отступного от сэра Френсиса. Все это уладил, опять-таки временно, Пин, и Дизраели вновь занялся "изготовлением литературных произведений, делающих деньги" и своими избирательными делами. Однако литературное творчество очень редко обеспечивает большие доходы. Дизраели писал довольно много, и, как правило, гонорары были неплохи, но их не хватало для погашения долгов. Это тяжелое бремя Дизраели пришлось нести на протяжении почти всей своей жизни.

В декабре 1834 года Дизраели исполнилось 30 лет. Это было достаточно много, а цель, которую он поставил перед собой, все еще была неуловима. Держался он бодро, был полон решимости продолжать борьбу за избрание в парламент. Препятствия лишь закаляли его волю, хотя и портили настроение, но он старался не афишировать свои чувства. В январе 1835 года он, не без наигранной бодрости, публично заявлял: "Я никоим образом не чувствую себя побитым человеком. Возможно, потому, что я привык к этому". В первой фразе он сказал правду, а во второй — в свойственном ему стиле — кокетничал.

Почему все же его неоднократные попытки пройти в парламент заканчивались неудачей? Он был склонен объяснять это недостатком денег для проведения избирательной кампании. В письме Остину он писал: "Выборы, или, скорее, избирательная кампания, обошлись мне в сумму не более восьмидесяти фунтов; это расходы на предвыборную агитацию и т. п. Расходы Грея составили не менее восьмисот фунтов. Имей я возможность сорить деньгами, я безусловно прошел бы. У меня нет сомнений в том, что в следующий раз успех будет сопутствовать мне". Цифры дают представление о размерах подкупа избирателей и толпы уже в пореформенное время. Вероятно, Бенджамин несколько занизил свои денежные издержки, но вряд ли преувеличил сумму, истраченную его противником.

Итак, к следующим выборам нужно больше денег. Это, конечно, была проблема, но Дизраели решал ее по принятому в те времена методу: занимал деньги у ростовщиков под огромные проценты.

Принципиально более важным было то, что в начале 1835 года Дизраели пришел к выводу, что для проникновения в парламент нужна поддержка определенной политической партии. Позировать в роли "независимого", не похожего ни на вигов, ни на тори, критикуя и тех и других, было присуще "исключительной натуре" Дизраели, но нерезультативно. Три провала на выборах убедили его в необходимости примкнуть к определенной партии. Колебаний в выборе не было. Хотя Бенджамин происходил из среды средней руки финансистов и, следовательно, ему должны были быть ближе виги, но в душе он был снобом-аристократом, и это определило его сближение с тори. К тому же он слишком уж поносил вигов в своих избирательных речах, газетных статьях и литературных произведениях, что делало сближение с ними крайне сложным.

Да он и не думал об этом, его влекли тори.

В те годы еще не существовало специальной организационной структуры, ведающей делами партии, как в наше время, хотя потребность в таком аппарате уже становилась все более настоятельной. Все партийные дела вне стен парламента тори вершили в "Карлтон клубе", в этом "замкнутом, привилегированном социальном братстве". Клуб был штаб-квартирой тори. Впоследствии, когда был создан партийный аппарат, роль клуба несколько уменьшилась, но он оставался идейным центром консерваторов и в следующем столетии.

Решив примкнуть к консерваторам, Дизраели предпринял попытку вступить в члены "Карлтон клуба". Но верхушка тори ему не доверяла, и он получил весьма неприятный для него отказ. Однако это не побудило его изменить свои политические убеждения: он и впредь намерен был искать место в парламенте как сторонник тори.

Срок следующих выборов в парламент был пока неизвестен, и для Дизраели жизнь вошла в нормальную колею. Он по-прежнему активно вращался в фешенебельных кругах, культивируя отношения с нужными людьми. Все меньше и меньше у него находилось времени, чтобы посетить своих верных друзей Сару и Бенджамина Остинов, относившихся к нему с бескорыстной симпатией. Друзья огорчались.

Отношения с Остином портились из-за денег. Дизраели ему задолжал и не выполнял своих обязательств в срок. Переписка между ними принимала все более напряженный характер. Как вошло уже в обычай, Дизраели назначает срок урегулирования платежей, не выполняет его и в результате получает одно из подобных писем, датированное 1836 годом: "Прошло почти две недели. Вы окончательно истощили мое терпение и причинили мне самые серьезные неприятности".

В заключительную стадию вступил его роман с Генриеттой Сайкс. Странные это были отношения. Муж уехал надолго в Венецию, но денег неверной жене оставил в обрез. Дизраели пишет Сайксу письмо, в котором сообщает, что у Генриетты нет средств, чтобы "вести жизнь, достойную жены баронета". Предлагает приехать к нему в Венецию, чтобы обсудить этот вопрос. Баронет уклоняется от такой встречи, но подбрасывает немножко деньжат Генриетте, чтобы достоинство баронета было обеспечено.

Одновременно Дизраели работает над новым романом "Венеция, или Дочь поэта" о Байроне и Шелли, об их жизни в Италии. Как и роман "Генриетта Темпль", "Венеция" была написана быстро, это был труд литературного поденщика, лихорадочно строчащего из-за денег. Эти книги в творчестве Дизраели были переходными от первых страстных автобиографических сочинений к серьезным социально-политическим романам 40-х годов. Создается впечатление, что в конце 30-х годов Дизраели мало заботился о том, как примут в обществе его очередные литературные творения. Это была явная неосторожность. В "Венеции" он писал о сексуальной любви, о любовницах, что явно шло вразрез с расхожими христианскими идеалами публики. Многие из знавших Дизраели проводили связь между описываемыми им в романах вариантами любви и его романом с Генриеттой. "Венеция" вышла в свет в мае 1837 года, Дизрае-ни получил за нее не слишком много, но достаточно, чтобы урегулировать неотложные финансовые обязательства с Остином. "Никогда еще два человека не были так довольны тем, что им наконец удалось избавиться друг от друга", — замечает по этому поводу Жермен.

Положение Дизраели в политических кругах укреплялось. В ю же время политическая ситуация становилась все более сложной и запутанной. Правительство тори во главе с Робертом Пилем, хотя и обладало большинством в парламенте, потерпело очередное поражение при голосовании, ибо против него объединились виги и ирландские радикалы. Король поручил формирование нового правительства лидеру вигов лорду Мельбурну. Влиятельным членом нового кабинета стал старый знакомый Дизраели лорд Линдхерст. Дизраели стал его близким доверенным лицом, как бы неофициальным личным секретарем министра (официальный секретарь Линдхерста из рук пон плохо справлялся со своими обязанностями). Поскольку политическая ситуация оставалась неустойчивой, шли лихорадочные закулисные переговоры о создании коалиции между партиями. Дизраели был правой рукой Линдхерста в этих переговорах, наслаждался своей ролью и отмечал невиданный рост своего политического авторитета.

Переговоры велись с лидерами тори и с О'Коннелом, стоявшим во главе ирландских радикалов.

Откуда же появилась ирландская партийная группа в палате общин английского парламента? Англия начала завоевание Ирландии еще в XII веке. Ирландцы столетиями вели борьбу за независимость, но все их попытки освободиться топились англичанами в крови. Последний раз это произошло в 1798 году, когда Англия вела войну против Французской революции. В Ирландии существовал свой парламент, хотя возможности его были невелики, да к тому же англичане старались руководить им, используя, как говорит английский историк С.Х. Стейнберг, "свое влияние и подкуп". Английский премьер-министр Уильям Питт-младший, отдавая себе отчет, какую опасность в этой обстановке представляла для Англии бунтующая, озлобленная против колонизаторов Ирландия, провел в 1801 году закон об англо-ирландской унии. Согласие ирландского парламента было опять-таки получено классическим способом — при помощи подкупа. Факт настолько общеизвестный, что о нем говорят даже краткие исторические и биографические справочники. Ирландский парламент самоликвидировался, а взамен ирландцы получили право посылать своих депутатов в парламент Соединенного королевства: в палату лордов — 4 духовных пэров (священнослужителей) и 28 обычных пэров, избираемых пожизненно, а в палату общин —100 избираемых в Ирландии членов палаты. Наиболее активную роль играло радикальное крыло ирландских парламентариев, отстаивавшее интересы своего народа и причинявшее много забот и неприятностей и вигам, и тори. В то же время ирландские парламентарии представляли собой солидный блок голосов, и поэтому каждая из партий стремилась привлечь их на свою сторону.

Весной 1835 года в этих закулисных маневрах участвовал и Дизраели, но достичь соглашения не удалось, и не по вине Дизраели. Он считал, и не без оснований, что замысел не удался потому, что у тори нет сильных лидеров. Он не считал «таковы ми ни Пиля, ни своего друга-покровителя Линдхерста. О Пиле он писал своим домашним, что "Пиля запугивает его жена, а она особа нервная". Эти слова Дизраели примечательны по двум причинам. Они лишний раз иллюстрируют, как жены политиков, пользуясь своей специфической властью, участвуют в политической жизни и тоже делают политику. Одновременно высказывание Дизраели свидетельствовало о том, что у него не получался контакт с Пилем, а это грозило открытым сведением счетов в будущем. Получилось так, что лидер тори и молодой, рвущийся в политику человек сразу же не понравились друг другу.

И в то же время позиции Дизраели в партии тори укреплялись, ее лидеры все больше и больше ценили Дизраели как будущего активного, энергичного деятеля, которого следует удержать в сфере влияния партии. Поэтому, когда весной 1835 года открылась вакансия в избирательном округе Тонтон, тори выдвинули на нее Дизраели, хотя и предупредили его, что не пойдут на очень большие издержки ради его избрания. Место было ненадежное. К тому же противником Дизраели оказался виг, член правительства лорда Мельбурна, ранее уже пять раз избиравшийся в парламент от Тонтона. Но смелости и воли Дизраели было не занимать, и он бросился в борьбу.

Противники Дизраели сделали все возможное и невозможное, чтобы дискредитировать его в ходе избирательной кампании. Издавна избирательная борьба идет по двум линиям: сторонники определенной кандидатуры стремятся максимально преувеличить ее достоинства и еще больше стараются дискредитировать соперника. Так было и на этот раз. Избирательный округ наводнили слухами о денежных долгах Дизраели, рассказывали, что он пишет романы, что должно было пониматься как занятие, компрометирующее Дизраели. Были и оскорбительные ссылки на его национальное происхождение. Участие в недавней закулисной интриге по неудавшемуся налаживанию коалиции в парламенте использовалось, чтобы представить Дизраели в политическом отношении человеком беспринципным, непоследовательным, ненадежным. Это был наиболее сильный удар. В моральном отношении наибольший ущерб ему причинили утверждения противников, что у него в Лондоне есть любовница. Подобные факты в жизни политиков были нередки, но Дизраели "нарушал правила игры", демонстрируя публично свой роман с Генриеттой. Американский корреспондент сообщал в те дни, что Дизраели прогуливался по Лондону в открытом экипаже с Генриеттой Сайкс и что "отсутствующий баронет (как мы знаем, он находился в Венеции. — В.Т.), место которого Дизраели занял, собирается возбудить против него судебное дело, которое положит конец его карьере". Для избирателей, придерживавшихся христианской морали, это было уже слишком.

Неудивительно, что Дизраели в четвертый раз потерпел поражение на выборах. Победил, как и следовало ожидать, его противник виг. Но за это время тори внимательнее присмотрелись к Дизраели и укрепились в убеждении, что этот человек им нужен. После объявления результатов выборов тори закатипи в честь своего, пока еще пусть не победившего, кандидата пышный банкет. Это было большой психологической поддержкой для человека, четырежды проваливавшегося на выборах, и вселяло веру в долгожданную победу в недалеком будущем.

Психологическое и физическое напряжение в ходе избирательной кампании явилось для нервной системы Дизраели чрезмерной нагрузкой и привело к тому, что он совершил крупную политическую глупость, которая дорого обошлась ому. В ответ на обвинения критиков в его ненадежности Дизраели многократно провозглашал в избирательном округе: Если существует что-либо, чем я действительно горжусь, так это мое постоянство". Случилось так, что как раз в это время виги сблокировались с лидером ирландских радикалов О'Коннелом против тори. С тем самым О'Коннелом, который помогал Дизраели ранее на выборах в Хай-Уикоме, что придало последовавшему конфликту особенно неприятный оттенок. Увлекшись ораторскими приемами, Дизраели обвинил своих старых врагов вигов в лицемерии и в качестве доказательства привел богатый набор крайне отрицательных, предельно оскорбительных заявлений последних об О'Коннеле, но сделал это так неосторожно и необдуманно, что пресса подала его речь как собственное мнение Дизраели об О'Коннеле. А в речи были такие выражения, как "поджигатель", "предатель", и кое-что похуже.

О'Коннел был взбешен. Услышать обвинение в предательстве, да еще от кого — от человека, который в свое время искал его поддержку и получил ее! Это уже слишком. Ирландец был прекрасным оратором, которому наиболее удавались критически-бичующие выступления. Он ответил немедленно и убедительно показал, что Дизраели поначалу пытался пройти в парламент как радикал, но теперь переметнулся на сторону тори. Это к вопросу о "постоянстве". О'Коннел не постеснялся в выражениях, назвав Дизраели "воплощением лжи", "негодяем", "пресмыкающимся", и заявил, что ему присущи "именно те качества, которыми был наделен нераскаявшийся вор, распятый на кресте" (подразумевался распятый рядом с Иисусом Христом).

От такого удара Дизраели поднялся на дыбы. Он в тот момент не думал о собственной ошибке. Ведь сам факт подчеркнутого, демонстративного повторения на митинге оскорблений в адрес О'Коннела, исходивших от вигов, ставил Дизраели в положение человека, невольно солидаризирующегося с этими наветами. В таких вопросах требуются осторожность и корректность, в данном случае отсутствовавшие.

Обо всем этом Дизраели забыл, прочитав в газетах — а они уж постарались подать этот скандальчик как можно более сенсационно, — ответный выпад О'Коннела. Дизраели послал ему вызов на дуэль. И опять оказался в неловком положении, ибо в обществе было известно, что ирландец, однажды убив на дуэли человека, поклялся больше никогда ни при каких обстоятельствах не драться. Поэтому демонстративная храбрость Дизраели кое-кому могла показаться не связанной ни с каким риском и, следовательно, показной. Когда он это понял или разъяснили друзья и печать, то попытался вызвать на дуэль сына своего обидчика. И хотя выстрелов так и не последовало, Дизраели приобрел в лице ирландцев упорнейших врагов в парламенте на многие годы. А это имело немаловажное значение.

Все эти события не нарушили главной тенденции в формировании политических взглядов Дизраели: он продолжал все больше и больше смещаться в сторону тори. В 1835 году, то есть в год выборов в Тонтоне, Дизраели пишет и издает политическую брошюру "Защита английской конституции в письме, адресованном благородному и просвещенному лорду". Брошюра была посвящена другу — лорду Линдхерсту и содержала панегирик в адрес партии тори, в котором доминировали положения, заимствованные у Эдмунда Берка, политического деятеля консервативного толка конца XVIII века. Сторонники Дизраели рекламировали это сочинение как самое лучшее и важное из всех написанных им сугубо политических произведений. Особой популярностью брошюра не пользовалась, но лидеры тори обратили на нее внимание в выгодном для Дизраели плане. Этому способствовали и его публичные выступления, как устные, так и в печати. Вероятно, с известным основанием Дизраели писал сестре, что герцог Веллингтон теперь с удивлением вопрошает: "Когда же он появится в парламенте?" А Линдхерст, прочитав одну из статей Дизраели в "Таймс", писал ему: "Будет действительно плохо, если мы не проведем вас в палату общин. Герцог — можете положиться на мои слова — ваш друг". Как свидетельствует биограф Дизраели Жермен, "взросление" Дизраели закончилось к концу 1836 года. А с этим пришел наконец долгожданный успех.

19 июня 1837 года скончался король, и юная Виктория была провозглашена королевой Англии. Линдхерст присутствовал на этой торжественной церемонии, его сопровождал Дизраели, но на саму церемонию допущен не был. Возвращаясь из Кенсингтонского дворца, Линдхерст ярко живописал процедуру, участником которой он только что был. Дизраели с завистью жадно внимал рассказу и все, что услышал, впоследствии высокопарно и торжественно изложил в одной из глав романа "Сибил".

Перемена царствования влекла за собой роспуск парламента и новые выборы. Дизраели шел на выборы уверенно, для этого он уже обладал достаточной известностью. Восемь избирательных округов предложили ему выдвижение. Он остановил свой выбор, с согласия "Карлтон клуба", на округе Мейдстон. От этого округа предстояло избрать двух депутатов. От консерваторов баллотировался также промышленник Уиндхэм Левис. Он и особенно его жена-"трещотка" с большой симпатией относились в последнее время к Дизраели. Как всегда тот испытывал денежные затруднения, и Левис одолжил ему необходимую сумму. Это семейство (а женщины по английской традиции играют важную пропагандистскую роль в избирательной кампании) оказало Дизраели мощную политическую, пропагандистскую и моральную поддержку. Мэри Энн интуитивно перила в звезду Дизраели. "Дизраели, — писала она брату, — через очень немного лет будет одним из величайших людей нашего времени. Его большие таланты, поддержанные его друзьями лордом Линдхерстом и лордом Чандосом и имеющие за собой мощное влияние Уиндхэма, способное сохранить Дизраели в парламенте, обеспечат его успех. Они называют его моим парламентским протеже".

И все-таки положение Дизраели было не из легких. Ему противостоял полковник Томпсон, выступавший с платформы вигов. Дизраели не смущало то, что он, в свое время позировавший как виг, теперь выступал как тори против кандидата вигов. Во имя репутации "принципиального" и "надежного" Дизраели пришлось изворачиваться. Он говорил избирателям: "Здесь я, джентльмены, занимаю то же самое место, провозглашаю ту же самую доктрину, поддерживаю те же самые институты, делаю все то же, что делал в Хай-Уикоме". По этому поводу его биограф О'Коннор писал сто лет назад: "Как же согласовать претензию Дизраели, что в области принципов он тот же, что был в Уикоме, если человек, против которого он сейчас выступает, придерживается как раз тех самых взглядов, которые Дизраели отстаивал в Уикоме". Не нужно ничего согласовывать и ничему удивляться. Таковы методы и правила английской политической игры, действующие столетиями, и Дизраели их придерживался.

Консерваторы вели на выборах, но Дизраели пришлось выслушать много неприятных вещей. Недавно получившие право голоса молодые избиратели кричали ему: "Шейлок!", "Старье!". Первое понятно, а вот второе допускает различные толкования: имелось ли в виду то, что он выступает с обветшавшими программными заявлениями, или это был намек на его возраст? Дизраели исполнилось к тому времени 33 года, тогда как обычно депутаты проходили в парламент в возрасте от 20 до 30 лет.

Было и еще одно неприятное обстоятельство во время выборов. Денежные дела Дизраели в этот момент были таковы, что его могли арестовать как несостоятельного должника прямо на предвыборном собрании. И поэтому Дизраели с величайшим облегчением узнал, что сотрудник местного шерифа был в числе его самых рьяных сторонников. К счастью, дело не дошло до ареста.

И все же это была долгожданная победа. Противник потерпел поражение. От Мейдстона в 1837 году были избраны в палату общин Левис и Дизраели, оба консерваторы. Пять лет боролся Дизраели за эту победу, потерпел на пути к ней четыре поражения, но в конце концов ум и воля восторжествовали.

Перед Дизраели открылось новое поле политической деятельности — парламентское.

Конец 1837 года для Дизраели был началом нового этапа в его политической жизни. Пройдя наконец в палату общин, он стал действовать уже на принципиально новой основе — в парламенте, как его депутат. Здесь действовали свои традиции, соблюдались определенные правила игры, но борьба была крайне ожесточенной. Боролись неустанно за право управлять делами страны, а точнее, за власть партии, отдельные партийные и межпартийные группировки и, прежде всего, конкретные деятели. В эту свалку и бросился сразу Бенджамин Дизраели. Цель его была та же, что и у всех или почти всех его коллег по палате общин.

По традиции депутат, впервые избранный в парламент, должен произнести особую первую речь, так называемую "maiden speech", которой он официально представляется палате. Для него это торжественный и весьма ответственный момент, а для членов палаты — повод для развлечения, иронии, любопытства. Часто такие речи не удаются молодым депутатам и являются для них пусть временной, но трагедией, а для их врагов, недоброжелателей и просто людей, кому оратор несимпатичен, — основанием для злорадного удовлетворения.

Дизраели впервые выступил перед палатой общин 7 декабря 1837 года. Политическое положение в парламенте было в этот момент следующим. Виги были в правительстве, но реальной властью вряд ли располагали. В свое время считалось, что парламентская реформа 1832 года, проведенная вигами, обеспечит им власть на несколько поколений. Но в политике ситуация зачастую быстро меняется. Не прошло и нескольких лет, как власть выпала из рук лидера либералов лорда Грея и премьер-министром стал лидер партии тори Роберт Пиль. Во главе партии вигов оказался лорд Джон Рассел, однако общественное мнение считало его намного слабее лидеров тори. Позиция вигов ослаблялась не только тем, что в их руководстве не было сильных лидеров, но и отсутствием единства в рядах партии. В парламенте действовала небольшая, но динамичная группа вигов-радикалов, требовавшая дальнейших реформ. Их противники в своей же партии считали, что после 1832 года реформ достаточно и никаких изменений больше проводить не нужно. Кое-кто из их среды занимал более гибкую позицию и утверждал, что, возможно, новые реформы и потребуются, но пока они еще не созрели. У вигов был налажен союз с ирландской фракцией депутатов, но он был ненадежен и даже вредил министрам-вигам в глазах правящих кругов, которые считали, что из-за этого блокирования ирландский вопрос занимал слишком большое место в работе парламента. Хотя в действительности это объяснялось остротой ирландской проблемы в английской политической жизни и соотношением сил в парламенте.

Союз с ирландцами для вигов означал также блокирование с их лидером О'Коннелом, видным католиком и в глазах верхов английского общества чуть ли не бунтарем. Тори, конечно, умело эксплуатировали все эти обстоятельства для причинения морально-политического ущерба вигам.

После смерти короля и восшествия на престол Виктории последовали выборы в парламент. Виги получили в новой палате общин 337 мест, а оппозиция — 321 место. Для вигов это была пиррова победа, но они пока что смогли удержаться в правительстве, и надежды тори, что власть перейдет к ним, не оправдались. На казначейской скамье восседали лорд Джон Рассел, лидер вигов, лорд Пальмерстон, министр иностранных дел, и ряд других министров. Напротив, через проход и стол для клерков, на котором находились толстые тома принятых когда-то парламентом законов, помещалась скамья оппозиции. Центральной фигурой на ней был сэр Роберт Пиль, два года назад возглавлявший правительство тори, а теперь лидер оппозиции.

На правительственной стороне палаты общин размещались радикалы и рядом с ними ирландские депутаты. Среди них выделялась импозантная фигура О'Коннела, поддерживавшего до поры до времени правительство вигов и, по свидетельству "Таймс", являвшегося даже одной из его опор. Это был человек с румяным лицом, демонстрировавший силу Геркулеса, излучавший прекрасное настроение и полную уверенность в своих силах и возможностях.

7 декабря О'Коннел находился в крайне возбужденном состоянии. Палата обсуждала один из вопросов, относившихся к Ирландии. В ходе дискуссии произошло столкновение между О'Коннелом и неким сэром Френсисом Бардеттом. Бардетт обвинил "ирландского агитатора" в "поощрении убийств". Он заявил, что многие люди живут теперь в Ирландии в условиях террора, "более сильного и более ужасного, чем тот, который существовал при Робеспьере во Франции". Естественно, что ответ О'Коннела был резким. В то время в палате общин не считали нужным соблюдать "парламентскую вежливость", говорили прямо и резко. С позиции сегодняшних нравов, превалирующих в парламенте, язык, употреблявшийся 150 лет назад в палате общин, безусловно сочли бы грубым. Другие времена, другие нравы. Ирландец ответил "достопочтенному баронету, сидящему напротив него", рассказав, как он пожертвовал открывавшейся перед ним прекрасной юридической карьерой, чтобы посвятить себя политической деятельности, и закончил так: "Неужели за все, чем я пожертвовал, этот старый ренегат меня поносит и клевещет на меня?"

Итак, О'Коннел, его ирландцы и симпатизирующие им находились в состоянии агрессивного возбуждения, когда поднялся Дизраели и стал говорить. Все помнили, что всего два года назад тот самый Дизраели в жестокой переписке-перебранке, которая едва не привела к дуэли, закончил спор угрозой в адрес О'Коннела, пообещав расправиться с ним после того, как будет избран в парламент.

Все это создало крайне неблагоприятную обстановку для выступления Дизраели. Он и сам еще более осложнил ее, явившись на заседание в экстравагантном костюме (все еще не мог покончить с привычкой одеваться вызывающе) и подготовив речь в вычурных, претенциозных выражениях, резко контрастирующих — не в пользу оратора — с общепринятой манерой выступлений в палате общин.

Дизраели начал выступление с критики позиции правительства по ирландскому вопросу, причем высказываемые им суждения выглядели здраво. Но с первых же фраз Дизраели депутаты — ирландцы и радикалы — устроили ему бурную обструкцию. Этим они хотели наказать Дизраели за его нападки на О'Коннела. Раздавались оскорбительные для оратора выкрики, шум, хохот, визг, грохот. Особенно сильный хохот вызывали его изысканно сформулированные и тщательно отшлифованные фразы. Временами шум стихал, Дизраели пытался продолжать речь, но затем аудитория начинала бушевать вновь. Оратор продержался на ногах столько времени, сколько и планировал; те, кто шумел, устали физически, и это дало возможность Дизраели в заключение произнести следующую фразу: "Я совсем не удивлен реакцией на свое выступление. Много раз я начинал то или иное дело и в конце концов часто добивался своей цели, хотя многие и предсказывали, что я провалюсь, как это было с ними самими до меня". Это вызвало новый приступ шума. Дизраели был в бешенстве и прокричал так, что услышали все: "Сейчас я сяду, но придет время, когда вы будете слушать меня".

Так в унизительной, оскорбительной для Дизраели обстановке прошло его первое выступление в парламенте, на которое он возлагал такие большие надежды, рассчитывая покорить и завоевать парламентариев своим несравненным красноречием. Дизраели был глубоко потрясен и травмирован своей неудачей в самом начале парламентской деятельности.

Вскоре спокойный, уравновешенный и проницательный ирландец Ричард Лалор Шейл, правая рука О'Коннела, имел с Дизраели серьезный разговор. До этого Шейл сказал своим коллегам-ирландцам к их великому неудовольствию: "Если когда-либо у человека был талант оратора, то это у Дизраели. Ничто не помешает ему стать одним из первых ораторов в палате общин". Затем Шейл дал Дизраели ценный совет: "Избавьтесь от своей гениальности хотя бы на одну парламентскую сессию”. Это было весьма важное замечание. Люди не любят ничьего превосходства. Если кто-либо пытается демонстрировать его, он неизменно сталкивается с четко выраженным враждебным протестом. Легенда гласит, что Иисуса Христа распяли потому, что тот стремился всячески возвыситься над традиционными религиозными лидерами и проповедниками. Дизраели был убежден в превосходстве своих талантов, не скрывал и даже демонстрировал это. Мудрый ирландец справедливо советовал ему "не возвышаться" над другими и действовать на установившемся среднем уровне. "Выступайте часто, — говорил Шейл, — чтобы не подумали, что вы запуганы, но говорите кратко. Будьте при этом очень спокойны, пытайтесь быть скучным, ведите спор и аргументируйте недостаточно убедительно, ибо если вы будете пользоваться точными и убедительными аргументами, слушатели решат, что вы пытаетесь быть остроумным. Удивляйте их знанием конкретных деталей по предмету выступления. Приводите цифры, даты, расчеты. И через непродолжительное время палата общин начнет вздыхать по остроумию и красноречию, которыми, как они все знают, вы обладаете. Депутаты будут поощрять вас использовать эти качества. И после этого палата будет слушать, а вы станете ее фаворитом". Совет может показаться несколько циничным, но это был мудрый совет, он исходил из глубокого знания человеческой натуры и людей, составлявших палату общин. Дизраели последовал совету Шейла. Второе выступление состоялось через 10 дней после первого, затем последовало третье, и оно сопровождалось уже аплодисментами.

Не без осложнений происходило и становление семейных отношений у Дизраели. Члену парламента в его возрасте было уже если не необходимо, то безусловно желательно жениться и обзавестись собственным домом. Была и привходящая причина — брак на состоятельной женщине мог явиться средством решения все более осложняющихся финансовых проблем. Обычно очень трудно и сложно понять мотивы, по которым та или иная женщина избирается в качестве супруги. Верно это было и в отношении Дизраели, хотя многочисленные биографы приложили немало сил, чтобы разобраться в его поведении.

Вопрос о возможности жениться в практической плоскости встал перед ним довольно неожиданно. 14 марта 1838 года скончался Уиндхэм Левис, который с Дизраели представлял избирательный округ Мейдстон. Год назад они вместе вели избирательную кампанию, закончившуюся так успешно. Жена Левиса помогала обоим. После выборов связи Дизраели с этим семейством укрепились. Левисы время от времени гостили в Бреденхэме, и жена называла Дизраели "наш Диз".

И вот Мэри Энн осталась вдовой. Она родилась в 1792 году в респектабельной, но не очень знатной и влиятельной буржуазной семье. В 1815 году она вышла замуж за Уиндхэма Левиса, землевладельца и промышленника. Дизраели впервые встретил ее у общих знакомых в 1832 году. Тогда его оценка новой знакомой была иронически-скептической. Мэри Энн была малообразованной; по словам Дизраели, она не знала, кто же раньше появился в истории — греки или римляне. Не обладала она и аристократическими манерами, хотя благодаря богатству мужа вращалась в высшем свете и завела там прочные связи. Сам герцог Веллингтон бывал в ее доме. Она хвастала, и не без оснований, что когда у нее однажды был прием, то присутствовали 90 гостей, причем половина из них были лорды и леди.

Характер у Мэри Энн был легкомысленно-добродушным, за что свет прощал ей невоспитанность и плохие манеры. Она действительно очень много болтала в обществе, была склонна к кокетству и легкому флирту, была особой импульсивной, с добрым сердцем, любезной, нежной. Внешность ее, если судить по большому портрету, который висит сейчас на втором этаже дома-музея Дизраели в Хьюгендине, была изящной и даже красивой, хотя служительница музея и считает, что на портрете художник польстил оригиналу.

Очень трудно определить, в каких случаях поступки человека диктуются чувствами, а в каких — иными соображениями. Часто эти мотивы переплетаются, что, кажется, и имело место в женитьбе Дизраели. Ко времени кончины Уиндхэма Левиса у Мэри Энн и Дизраели уже установилась взаимная симпатия, их связывали добрые, дружеские отношения. Поэтому первые письма Дизраели молодой вдове могут рассматриваться просто как дружеские обращения, рассчитанные на то, чтобы утешить ее. Он пишет ей, что она слишком молода, чтобы чувствовать, что жизнь кончена и дальше не будет никаких радостей". И заключает: "Я принадлежу к тем людям, которые чувствуют гораздо более глубоко, чем умеют выразить это". В июле Дизраели пишет Мэри Энн из Мейдстона, чтобы сказать ей, как сильно он ее любит. Трудно сказать, просто ли это дружеское обращение или нечто большее. Вероятно, в это время Дизраели приходит к решению жениться на Мэри Энн.

На начальном этапе их взаимоотношений у Дизраели превалировали не чувства, а расчет. Считалось, что муж оставил Мэри Энн богатой, поэтому желающих жениться на ней было много. Для Дизраели это обстоятельство также играло важную роль. Замаячила перспектива наконец разделаться с долгами. Однако есть основания полагать, что он мог сделать лучшую партию и в финансовом, и в других отношениях. И то, что он остановил свой выбор на Мэри Энн, может означать, что, кроме расчета, действовали еще и чувства, поначалу игравшие вторую роль.

Биографы считают важным свидетельством фразу из письма Дизраели Мэри Энн, гласящую: "Когда я впервые сделал вам предложение, я не действовал под влиянием романтических чувств". И она понимала это. Объективные обстоятельства диктовали ей осторожность. Ей было уже 45 лет, а ему только 33. Она была несколько менее богата, чем все предполагали, но все же муж оставил ей годовой доход в 4 тысячи фунтов и хороший дом в лучшем районе Лондона, на Парк-Лейн.

В феврале 1839 года у Дизраели произошло неприятное объяснение с Мэри Энн. Он вообще был склонен к аффектации, а при выражении чувств особенно. Так было и на этот раз. В ответ на излияния Дизраели Мэри Энн заявила, что его соблазняет не столько она сама, сколько ее деньги. Он крайне возмутился, наговорил резкостей, и ему было предложено покинуть дом. В тот же день он написал ей длинное и очень серьезное письмо, в котором подробно говорил о своих чувствах, а закончил его вежливыми, но твердыми фразами, смысл которых сводился к тому, что пройдет время и Мэри Энн пожалеет о том, что отвергла его.

Все это могло означать лишь одно — отношения между ними окончательно прерываются. Но Мэри Энн или играла, или проверяла Бенджамина и тут же написала ему, приглашая вернуться и утверждая, что он ее неправильно понял. К этому времени Дизраели уже испытывал к Мэри Энн нежные чувства, и она тонкой женской интуицией поняла это. Под большим секретом она впоследствии говорила подруге, что еще при жизни мужа, задолго до брака с Дизраели, знала о его чувствах и заметила, что он ее любит. Возможно, так оно и было. Дизраели — на него это совсем не похоже — после неприятного разговора тянул с окончательным объяснением. "Он явно был привязан ко мне, — говорила позднее Мэри Энн, — хотел сделать предложение, но его смущала разница в нашем материальном положении. Однажды он провел со мной некоторое время, но так и не заговорил о сути дела. Я сама двинула дело вперед, положив свою руку на его и сказав: "Почему бы нам не соединить свои судьбы вместе?" И так получилось, что мы были помолвлены".

28 августа 1839 года они поженились. Мэри Энн оказалась очень хорошей женой. Все свои силы и энергию она посвятила заботе о Дизраели, безоговорочно веря в его звезду. Он тоже оказался хорошим мужем — чутким, внимательным, заботливым. Так брак, замышлявшийся по расчету, оказался браком по любви. Подтвердился принципиальный взгляд Дизраели на супружество, хотя вряд ли этот принцип можно считать бесспорным для всех случаев жизни.

Медовый месяц начался в Англии, но вскоре дождь и холод выгнали супругов на континент. Они побывали в Баден-Бадене, Штутгарте, Мюнхене, Нюрнберге, Франкфурте и наконец обосновались в Париже, в отеле "Европа" на улице Риволи. В конце ноября они возвратились в Лондон и поселились в принадлежавшем жене доме на Парк-Лейн. Более тридцати лет Дизраели прожил в этом доме.

Бенджамин и Мэри Энн жили дружно, неизменно проявляли взаимное уважение, взаимопонимание, обычные супружеские ссоры миновали их дом. Главной причиной возникавшего порой взаимного раздражения в первые годы были финансовые проблемы. Состояние Мэри Энн обеспечивало им возможность жить на уровне высшего света. Теперь и финансисты проявляли значительно большую готовность ссужать Дизраели деньгами. Жена помогла Бенджамину урегулировать наиболее срочные платежи (известно, что она уплатила по обязательствам мужа 13 тысяч фунтов). Дизраели часто скрывал от жены размеры своих долгов, и, когда приходили предписания от адвокатов о срочной уплате того или иного долга и случайно попадали в руки Мэри Энн, это вызывало ужасный домашний кризис. Было бы неверно подозревать ее в скупости (хотя англичане умеют считать и ценить деньги), но ее возмущало неведение и неожиданность возникновения денежных проблем.

Возникали в этой сфере и курьезные проблемы, таившие в себе существенную опасность. Однажды Дизраели обвинили в том, что во время избирательной кампании 1837 года в Мейдстоне он пообещал взятки своим избирателям, но не уплатил обещанные деньги. "Избиратели Мейдстона, — замечает Роберт Блэйк, — возмущались не тем, что их представили взяточниками. Они жили на подкупы. Но пообещать и не уплатить — это уже серьезное дело. Такое обвинение могло подорвать шансы на переизбрание на следующих выборах". Удалось как-то урегулировать и эту проблему.

Этот весьма важный эпизод в политической жизни Дизраели в исторической литературе трактуется по-разному. Превалируют, однако, две версии: о "свержении Пиля" и о "падении Пиля". Суть первой состоит в том, что именно Дизраели сверг премьер-министра тори. По другой — целая сумма обстоятельств привела к уходу последнего со своего поста. Второй вариант ближе к истине при условии, что будет признана важнейшая роль Дизраели в разыгравшихся событиях.

Обстановка в стране к 1845 году сложилась крайне трудная. Неурожай в Ирландии картофеля — главного продукта питания ирландцев, захвативший также ряд районов Англии, вызвал голод населения. Из 8-миллионного населения половина питалась только картофелем, так как материальное положение ирландцев не позволяло употреблять в пищу хлеб. Ситуация сложилась такая, что в условиях английского колониального господства вряд ли можно было предотвратить голод, грозивший унести миллионы жизней. Пиля ужасала эта перспектива, он ее достаточно хорошо понимал.

Это потребовало от правительства принятия решительных мер, а их поиски вступали в противоречие с важнейшими инте-расами партии и, следовательно, доктриной, которой они придерживались многие годы. Межпартийная и внутрипартийная борьба крайне обострилась, что дало возможность динамичным людям строить и реализовывать различные комбинации.

И вот в этих условиях Пиль предложил как выход из положения отменить хлебные законы, предусматривавшие высокие пошлины на ввозимое зерно, разрешив свободный ввоз хлеба в Англию и, следовательно, в Ирландию. Тори всегда были партией протекционизма, и вот теперь ее лидер порывает с традиционным важнейшим политическим принципом, выгодным землевладельцам, и предлагает политику, идущую вразрез с интересами земельной знати и отвечающую интересам буржуазии. Он выдвинул программу, которую традиционно отстаивали виги. Пиль мотивировал свою позицию чрезвычайными обстоятельствами — голод в Ирландии. Все смешалось на политической сцене, парламент бурлил.

Предложенная премьер-министром мера не могла спасти обреченных ирландцев. Билль об отмене хлебных законов привел бы к некоторому понижению цен на хлеб в стране, но большинству ирландских крестьян с их низким жизненным уровнем хлеб был бы недоступен даже по сниженным ценам. К тому же билль предлагал отменить хлебные законы не сразу, а в течение трех лет. В развернувшейся острейшей политической борьбе о голодавших ирландцах вспоминали нечасто. По существу, борьба шла между амбициозными политиками, рвавшимися к власти.

Пилю трудно было убедительно отстаивать перемену курса на 180 градусов. И он пошел на маневр, подал в отставку, чтобы решение сложной ситуации возложить на вигов и их лидера Джона Рассела, который сам не так давно "переменил веру" и превратился в сторонника свободной торговли.

Пиль, в сущности, поймал Рассела на слове. Стремясь дискредитировать Пиля, 22 ноября 1845 года Рассел обратился с письмом к своим избирателям в Сити, в котором обвинил Пиля в том, что тот до сих пор не вмешался в вопросы ввоза продуктов питания в Ирландию. Пиль тут же подал в отставку, написав королеве письмо, в котором обещал Расселу свою поддержку, если тот возьмется осуществить отмену хлебных законов. Королева вызвала Рассела и поручила ему сформировать кабинет. Тот думал шесть дней, затем согласился, но через два дня отказался из-за разброда в руководстве вигов. Королева обратилась к Пилю, и тот с готовностью сформировал новый кабинет.

Во время этих событий Дизраели был в Париже, наслаждался близостью с французским двором и не очень хорошо понимал происходящее в Лондоне. Он в то время был наиболее видным представителем "Молодой Англии" — группы молодых политиков-тори, выступавших с критикой действий правительства Пиля. В декабре Пиль сформировал новый кабинет, и Смит — самая яркая после Дизраели фигура в "Молодой Англии" — по настоянию отца согласился занять пост заместителя министра иностранных дел. Это означало, что из противника Пиля он становится его сторонником. Чувствуя большую неловкость, Смит попытался оправдаться перед Дизраели: "Все складывается так, чтобы вы сочли меня подлецом… Извините, что я причиняю вам боль". Но пойти на окончательный разрыв с отцом, виконтом Стрэнгфордом, он не мог. "Молодая Англия" распалась. Дизраели отнесся с пониманием к "предательству" Смита, и дружеские отношения между ними сохранились.

"Молодая Англия" в то время для Дизраели была уже пройденным этапом. Она служила ему для партизанских действий в политике, вдохновляла при написании романов, но средством достижения власти служить не могла. Как замечает X. Пирсон, "Дизраели не мог удовлетвориться ролью капитана ограниченной группки." Он хотел и намерен был стать премьер-министром Англии и поэтому начал операции для достижения этой цели, предприняв сокрушительную атаку на премьер-министра, наиболее сильного и популярного политического деятеля в стране.

Переход Дизраели в генеральное наступление против Пиля стимулировался тем, что, когда стало ясно намерение премьер-министра отменить хлебные законы, в среде землевладельцев возникло сильное движение за сохранение существующего положения. Появились соответствующие организации: Антилига (против лиги, выступавшей за отмену хлебных законов), Центральное сельскохозяйственное протекционистское общество и другие. Они содействовали консолидации в парламенте протекционистской партии и тому, что Дизраели получал такого союзника, как Бентинк.

Выступления Дизраели в парламенте были выдержаны в крайне резких, язвительных, граничащих с оскорблениями выражениях. Он стремился полностью дискредитировать Пиля как партийного и государственного деятеля, остро критиковал и саму партию тори в том виде, который она приобрела под его руководством. Дизраели не мешало это делать и то обстоятельство, что он сам принадлежал к этой же партии. Дизраели руководило не чувство зависти или неполноценности. "Это была просто враждебность, — замечает Пирсон, — испытываемая амбициозным человеком против любого, кто стоит на его пути и препятствует его продвижению".

Дизраели обвинял Пиля в том, что он перехватил у вигов их программу. Формулировалось это следующим образом: "Достопочтенный джентльмен захватил вигов в момент купания и унес с собой их одежду". Образная форма такого обвинения впоследствии часто встречалась в политических речах в Англии и в XX веке. Пиля справедливо упрекали в том, что до того, как он стал премьер-министром, он придерживался протекционистских принципов, а теперь занимает прямо противоположную позицию. Возразить против этого было нечего.

Дизраели дал в своих выступлениях характеристику консервативного правительства, с восторгом встреченную вигами. Она была настолько яркой, что впоследствии неоднократно использовалась в Англии либералами и лейбористами для оценки других консервативных правительств. "Что касается моня, — говорил он, — то, если мы действительно нуждаемся в свободной торговле, я, относясь с уважением ко всякому гению, предпочел бы, чтобы такая вера была предложена Кобденом, а не человеком, который, применяя ловкое парламентское маневрирование, обманывает благородное доверие великого народа и великой партии. Что касается меня, то мне безразлично, какой будет результат. Распустите, если вам так нравится, парламент, который вы предали, и апеллируйте к народу, который, я уверен, не доверяет вам. Мне остается, по крайней мере, возможность публично изложить свою уверенность в том, что консервативное правительство — это организованное лицемерие".

Впечатление от этой речи было настолько сильным, что рядовые депутаты-тори, хотя и несколько застенчиво, приветствовали Дизраели. Министры-тори сидели с каменными лицами. К этому времени Дизраели стал прекрасным оратором. В Англии ораторское парламентское искусство — важное условие для того, чтобы занять видное положение в политической и государственной жизни. Оно создает авторитет тому, кто им владеет. Дизраели владел им в совершенстве. Он всегда досконально знал обсуждаемый вопрос, представлял себе юридические и процедурные правила, которые встретятся на пути его предложений или соображений. Его речь всегда была строго логичной, живой, образной, построенной так, чтобы постепенно, по нарастающей возбуждать интерес слушателей, даже самых пассивных и недалеких (такие встречались, и в немалом числе, в палате общин). Неотразимая логика в сочетании со строго продуманной эмоциональной подачей материала производила очень сильное впечатление. Знание человеческой натуры и дремлющих в ней эмоций, умение разбудить их, апеллировать к ним и привлечь на свою сторону было сильной стороной ораторского искусства Дизраели. В этом хорошую службу сослужили ему глубокое знание истории, и прежде всего ее человеческого фактора, опыт талантливого литератора, способного основательно разбираться в душах своих героев, вербовавшихся прежде всего из кругов, представленных в палате общин, и, конечно, актерские способности. Каждый по-настоящему видный политический деятель в той или иной мере актер. Именно актерские данные помогают ему эмоционально донесли до слушателей свои идеи, подсознательно внушить им согласие со своей позицией, наконец, сформировать в их воображении свой благоприятный образ. Каждый человек, как правило, стремится предстать перед другими с лучшей стороны. У политиков это стремление превращается в сознательную целеустремленную линию поведения. Примером удачного политического актерства может служить действовавший через столетие после Дизраели самый крупный государственный деятель Англии XX века Уинстон Черчилль.

Во время дискуссии о хлебных законах Дизраели уже полностью владел вниманием членов палаты общин — как своих единомышленников, так и противников. Когда было известно, что он собирается выступить, члены парламента терпеливо сносили скуку обычных дебатов, с тем чтобы не оказаться без места на скамье, когда будет выступать Дизраели. В палате общин в тот момент наблюдается странное явление: мест на скамьях меньше, чем депутатов. Обычно многие из них во время бесконечных неинтересных прений пребывают в буфете за двойным виски или в курилке, обмениваясь новостями, сплетнями и анекдотами. Когда начинается выступление интересного оратора, все бросаются в зал заседаний, и тот, кто не очень поспешал, будет стоять в проходе или сидеть на ступеньках лестницы. Так бывало на выступлениях Дизраели. В общем, к этому времени он как оратор был уже сильнее Пиля.

Его атаки на Пиля поражают своей бесцеремонностью и резкостью. Не всегда его обвинения справедливы, но всегда эффектны. "Люди должны отстаивать принципы, которых они придерживались, когда возвышались, независимо от того, верные это принципы или нет. Я не допускаю исключений. Если эти деятели оказываются неправыми, они должны уйти в отставку и посвятить себя личной жизни, чем нынешние правители так часто нам угрожали", — говорил Дизраели. Он призывал вернуть палате общин ее утраченное влияние. "Давайте сделаем это немедленно и тем способом, который необходим, а именно сбросим с трона эту династию обмана и положим конец невыносимому ярму официального деспотизма и парламентского обмана". Услышав эти слова, Пиль изменился в лице и сдвинул цилиндр на лоб. Еще деталь английского парламента — депутаты заседают в цилиндрах.

Пиль пытался игнорировать нападки Дизраели. Ему просто было нечего сказать: логика и факты были против него. У него была долгая парламентская карьера, но с таким неблагоприятным стечением обстоятельств и с таким сильным противником он столкнулся впервые. Это общепринятое мнение. Даже У. Гладстон, устойчиво неприязненно относившийся к Дизраели, признавал, что "ответ Пиля был совершенно беспомощным. Он отвечал своему противнику поразительно скучно".

Однако в конце концов Пиль нанес Дизраели удар, который привел его в смятение, а в палате вызвал оживление. Он объяснил нападки Дизраели личными мотивами, тем, что при формировании правительства тот просил Пиля дать ему пост, но получил отказ. Этот неприятный эпизод, действительно имевший место, был изложен Пилем в спокойно-вежливой парламентской форме. У Дизраели была возможность спокойно объяснить, как было дело. Ничего позорящего его такая просьба собой не представляла, подобные пожелания высказы-вали многие депутаты. Еще проще и лучше было бы просто проигнорировать сказанное Пилем, обстановка в палате допускала такой вариант. Но у Дизраели отказали нервы.

Он поднялся и категорически заявил: "Я заверяю палату, что ничто подобное никогда не имело места. Я никогда не буду просить о каком-либо назначении, это совершенно противоречит моему характеру… Я никогда прямо или косвенно не добивался для себя какого-либо назначения”. Это была заведомая неправда. Ведь у Пиля могли быть письма самого Дизраели и его жены с просьбой включить его в формируемое правительство. Более того, здесь же сидели министры, к которым Дизраели обращался с просьбой дать какую-либо приличную должность в государственном аппарате его брату. Дизраели, демонстративно выдавая заведомую ложь, шел на огромный риск. Доказав, что он лжет, Пиль навсегда загубил бы его карьеру. Есть данные, что письмо Дизраели, о котором идет речь, Пиль имел в тот момент при себе. На что мог рассчитывать Дизраели? На джентльменское поведение Пиля, который но станет оглашать частную переписку? Но борьба шла не на жизнь, а на смерть, и полагаться на подобное соображение означало ведение азартнейшей игры.

Было бы неверно полагать, что Дизраели все рассчитал и взвесил. Если бы он сделал это, то никогда не поставил бы себя на грань политической гибели. Он действовал в состоянии крайнего нервного возбуждения, растерянности и паники, которое не позволило ему трезво и верно оценить ситуацию и принять правильное решение. Поспешность в подобных ситуациях крайне вредна.

Судьба спасла Дизраели в безнадежной ситуации. Пиль не огласил его письма. Вероятно, сработало "гипертрофированное понятие о джентльменской чести". Другие видные политики тех дней безусловно поступили бы по-иному. И все равно репутация Дизраели пошатнулась. Ведь отрицая сказанное Пилим, он, по существу, обвинил последнего во лжи. Люди, знавшие Пиля, а их было много, поверить этому не могли. И в кулуарах парламента, и в "Карлтон клубе" шли невыгодные для Дизраели разговоры, но крупного скандала не случилось.

Дизраели стал крупной фигурой, выступавшей против Пиля. Но своей цели он смог добиться, лишь получив мощную поддержку с неожиданной стороны — от лорда Джорджа Бентинка, члена парламента с 16-летним стажем. Лорд был оригинальной и сильной личностью: сын герцога, богат, с волевым характером. В палате общин он не стремился активничать. Его главный интерес — лошади. В трех графствах лорд содержал конюшни, где тренировались породистые лошади для скачек. Его скакуны брали хорошие призы, но голубая мечта: взять первый приз на главных скачках страны — Дерби — казалась недосягаемой. Бентинк даже в парламенте появлялся в длинном белом плаще-балахоне, который должен был скрывать надетый под ним костюм для верховой езды. Человеком он был прямолинейным, придерживался раз и навсегда усвоенных принципов, в политике и в жизни знал только белое и черное, презирал всякое маневрирование, компромиссы и сделки. Оратор он был плохой, но всегда выступал без заметок (вообще в английском парламенте считалось верхом неприличия произносить речи, читая заранее написанный текст), держал в уме большое количество цифр и других данных и всегда употреблял их к месту.

И когда Пиль, вопреки традиционной консервативной политике протекционизма, предложил переход к фритреду, Бентинк воспринял это как вызов консерватизму и себе лично. И заговорил твердым тоном, осуждая намерение Пиля. Сразу же обнаружилось большое число его единомышленников в палате общин. Дизраели был сильным оппонентом Пиля, но теперь появился настоящий лидер, происхождением и бесчисленными родственными и иными нитями связанный с земледельческой) знатью, кровно заинтересованной в сохранении хлебных законов.

У Дизраели ранее не было никаких связей с Бентинком, но теперь единство цели свело вместе двух политиков. Сближение было медленным, нелегким, оба были очень разными людьми. Бентинк внимательно слушал аргументы Дизраели, усваивал их, затем стал советоваться с ним, но в своем поведении был определенно самостоятелен.

В феврале 1846 года состоялись решающие дебаты в палате общин. В своей речи Дизраели указал на то, что из двух важнейших отраслей производства — сельского хозяйства и промышленности — преимущество должно быть отдано сельскому хозяйству и, следовательно, хлебные законы необходимо сохранить. Здесь же он настаивал на укреплении монархии, заявив: "Мы должны найти новые силы, чтобы поддержать древний трон и существующую в Англии с незапамятных времен монархию".

В этой речи он впервые употребил выражение "Манчестерская школа", ссылаясь на взгляды Кобдена и Брайта и их единомышленников. С тех пор это выражение прочно вошло в английскую политическую терминологию, и не только английскую. К. Маркс также употреблял это выражение. Манчестерская школа — это группа английских буржуазных экономистов фритредеров, стоявших за свободу торговли и невмешательство государства в частную предпринимательскую деятельность. В этом политико-экономическом течении наиболее активную роль играли фабриканты Манчестера. Фритредеры защищали интересы промышленной и торговой буржуазии. С целью заручиться поддержкой народных масс манчестерцы апеллировали к ним, демонстративно выступая против привилегий аристократии. К. Маркс писал: "Они добиваются неограниченного, ничем не замаскированного господства буржуазии, открытого, официально признанного подчинения всего общества законам современного капиталистического производства и власти для тех людей, которые управляют этим производством. Под свободой торговли они понимают беспрепятственное движение капитала, освобожденного от всяких политических, национальных и религиозных пут"[7].

Затем выступил Бентинк и подвел итоги дебатам, продолжавшимся более 12 дней и ночей. У Бентинка была странная привычка — ничего не есть в день выступления до тех пор, пока речь не будет произнесена. А если выступать приходилось, как на этот раз, за полночь, то физическая слабость не содействовала успеху оратора, в особенности если речь была длинной.

Бентинк не так восторженно относился к монархии, как Дизраели. И он начал свою речь с выговора королеве. Причина была в том, что ее супруг принц Альберт — ярый сторонник политики фритреда — явился в палату общин в первый день дебатов и присутствовал на выступлении Роберта Пиля. Это была демонстрация симпатий двора к предложению премьер-министра, идущая вразрез с традицией. Бентинк отчитал королеву, заявив, что это было "выражением санкционирования ее величеством меры, которую огромное большинство земельной аристократии Англии, Шотландии и Ирландии воспринимает как чреватую огромным ущербом для них, если не полной гибелью".

Состоялось голосование, и Пиль одержал победу. Это была странная победа: ее обеспечила оппозиция, то есть виги и радикалы, отдавшие Пилю 227 голосов. 242 прежних сторонника Пиля проголосовали за позицию Бентинка — Дизраели. Таким образом, партия тори раскололась, что предвещало Пилю крупные неприятности. Раскол распространился на групповые, личные и даже семейные отношения, настолько велико было значение для страны проведенной Пилем меры. Проходили месяцы, а страсти не успокаивались. В Виндзоре на королевском обеде престарелый и больной бывший премьер-министр Мельбурн, пользуясь привилегией старости, прокричал через стол королеве Виктории: "Мадам, это подлый, бесчестный акт".

Сторонники сохранения хлебных законов, а их было немало, считали Пиля предателем, заявляли об этом вслух и требовали мести. Случай вскоре представился. Почти одновременно с предложением об отмене хлебных законов в парламенте обсуждался билль об отмене конституционных гарантий в Ирландии, то есть о расширении прав властей силой подавлять протесты голодающего местного населения. Бентинк и Дизраели развернули большую активность с целью наказать "архипредателя Пиля". 25 июня состоялось голосование по ирландскому биллю. Конечно, все консерваторы в душе были за эту меру, но жажда мести сыграла свою роль. 242 консерватора, голосовавшие ранее против отмены хлебных законов, теперь блокировались с вигами, радикалами и ирландцами и провалили ирландский билль. С политической и социальной точек зрения это была противоестественная комбинация, но она сработала. Это, между прочим, было убедительным свидетельством того, что эмоции в соответствующих условиях играют в политике немаловажную роль.

Потерпев поражение в парламенте, Пиль был вынужден подать в отставку, что он и сделал через четыре дня. Королева поручила формирование нового правительства лидеру вигов лорду Джону Расселу. Как позднее заметил К. Маркс, "в марте 1846 года Джон Рассел опрокинул правительство Пиля, вступив в коалицию с тори, которые горели желанием наказать отступничество своего лидера в вопросе о хлебных законах"[8].

Закончилась целая эпоха в британской истории, хотя в тот момент этого еще не понимали. Лишь через 28 лет лидер консервативной партии смог стать премьер-министром, опиравшимся на устойчивое большинство тори в парламенте. И это был Дизраели. Но до этого важнейшего события в его жизни должна была пройти почти треть столетия.

Начавшаяся длительная эпоха господства вигов в политической жизни Англии связана с именем их лидера Джона Рассела. К. Маркс, наблюдая в самой Англии деятельность Рассела, оценивает ее весьма критически. Он так писал о Расселе в 1855 году, объясняя свой интерес к этой личности: "Во-первых, он сам является классическим представителем современного вигизма, а во-вторых, его история — по крайней мере в известном отношении — представляет собой историю послереформенного парламента вплоть до наших дней"[9]. Эта оценка Рассела верна была и до парламентской реформы 1867 года, и позднее. Многие западные историки приписывают Расселу заслугу проведения избирательной реформы 1832 года. К. Маркс показывает, что действительными отцами реформы были другие. Рассел и его семья были очень богатыми землевладельцами. Критическое отношение К. Маркса к Джону Расселу усиливалось крайним лицемерием последнего. "Его убеждения, — писал К. Маркс, — навсегда остались словами, он так никогда и не претворил их в жизнь. Став премьер-министром в 1846 году, он добился такой полной победы своей моральной воздержанности над стойкостью своего духа, что отрекся также и от "убеждений"[10].

Проведенная Пилем отмена хлебных законов имела много последствий, и одним из них, весьма важным для Дизраели, был раскол консервативной партии на две враждующие группировки: сторонников Пиля — пилитов и тех, кто во главе с Бентинком и Дизраели выступал за сохранение протекционизма, — протекционистов. Раскол консерваторов крайне ослабил их позиции и соответственно поднял возможности вигов. Строго говоря, пилиты не являлись партией. В их рядах объединялись люди, преданные авторитету, доктрине и памяти своего незадачливого лидера. Их занимал крайне важный вопрос: к какой партии примкнуть — к протекционистам-консерваторам или и вигам?

В 1845–1846 годах столкнулись две принципиально протипоположные позиции — Пиля и Дизраели. По принципиальному вопросу — введению протекционизма — Пиль одержал победу. Дизраели взял реванш, добившись отставки Пиля и отхода его от политической деятельности. История показала, что в вопросе о протекционизме Пиль был прав: объективное развитие Англии, независимо от каких бы то ни было личных амбиций и парламентских комбинаций, требовало отказа от протекционизма, постепенно пришедшего в противоречие с интересами все более и более набиравшей силу английской буржуазии.

Хотя Дизраели в борьбе с Пилем отстаивал исторически неперспективный курс, он вышел из этой борьбы с большим личным выигрышем. Он утвердился в партии и в палате общин как самый искусный и сильный оратор и один из ведущих деятелей-консерваторов. Если многие историки считают, что свержение Пиля — это дело рук Дизраели, то уж он сам был в этом убежден полностью и надеялся, что он больше чем кто-либо другой имел право стать лидером консервативной партии. (По английским традициям лидер партии — это потенциальный премьер-министр Англии, и он станет фактически таковым, когда его партия будет располагать большинством в палате общин. — В. Т.) Дизраели явно полагал, что наконец настал его звездный час.

Однако лидерами партии люди автоматически не становятся. Необходимо, чтобы партийная верхушка, в которую входят самые влиятельные деятели, сочла, что то или иное лицо для нее приемлемо на посту лидера. На такое решение влияет сумма самых различных обстоятельств, как объективных, так и субъективных, причем первенство нередко принадлежит последним. С этим и столкнулся Дизраели в 1846 году.

После раскола партии консерваторов и отставки Пиля встал вопрос о руководстве партии, то есть той ее части, в которую входили противники отмены хлебных законов, составлявшие большую часть консервативных членов палаты общин. Получилось так, что протекционистами руководила группа из пяти человек, в которую входили Бентинк и Дизраели. В вышедшем в свет в 1978 году первом томе "Истории консервативной партии" Роберт Стюарт писал, что партии, которая намеревалась нести широкую политическую деятельность, было желательно принять определенное решение о своем лидере. "Сомнений в том, кто должен стать лидером, не было. Хотя Дизраели в 1845–1846 годах и был самым ярким оратором из числа противников Пиля, его кандидатура не котировалась. Ему еще требовалось время, чтобы доказать джентльменам-землевладельцам, что, хотя он и очень яркий, и литератор, и еврей по рождению, и не имеет земельных владений, он будет самым лучшим лидером, которого они могут иметь".

Верхушке партии импонировал Бентинк. Он был целиком свой, богатый титулованный землевладелец, упрямо-последовательный в своих убеждениях. Видные консерваторы ценили эффективность сокрушительных ударов Дизраели по Пилю, но им не совсем импонировала манера, в которой действовал Дизраели. Будучи избран в парламент в 1826 году, Бентинк очень редко заявлял о своем существовании. Его слава и известность были связаны исключительно с бегами. Однако, на удивление коллег, Бентинк буквально переродился, когда Пиль поставил в парламенте вопрос о хлебных законах. Бентинк счел это предательством и вместе с Дизраели и некоторыми другими единомышленниками повел атаку на Пиля, которая закончилась устранением Пиля и расколом партии. В результате консерваторы-протекционисты сочли, что Бентинк — идеальный член парламента, представляющий крупное землевладение, и что он заслужил их уважение и признательность.

В апреле 1846 года вопрос о лидере партии решился. Бентинк неохотно — он знал, что не подходит для этой роли, — согласился возглавить протекционистов в палате общин, пока не подыщут кого-либо другого. Одновременно было решено, что лидером партии в палате лордов будет лорд Стэнли, наследник титула графов Дерби — одного из самых богатых и политически влиятельных семейств страны. Реальным лидером партии стал Стэнли, Бентинк был как бы его заместителем по палате общин. Он согласовывал все основные вопросы со Стэнли и как должное принимал его руководство. 8 июля на одном из важных приемов Бентинк официально приветствовал Стэнли как лидера партии в обеих палатах парламента. Так в консервативной партии началась эпоха Дерби, растянувшаяся на два десятилетия. В 1851 году, после смерти отца, Стэнли унаследовал титул и стал именоваться графом Дерби.

Оппозиция со стороны консерваторов в обеих палатах была вялой, неэффективной. Правительство Рассела не испытывало серьезных неудобств по этой части. В 1855 году Гладстон писал в "Квортерли ревью": "Правительство лорда Джона Рассела вообще едва встречается с оппозицией. Время от времени консерваторы во главе с лордом Бентинком и Дизраели собираются и договариваются, как голосовать по вопросам, касающимся протекционизма. Но не существует организованного штаба политических деятелей, наблюдающего ревнивым оком за положением дел и регулярно критикующего действия правительства". Протекционисты выступали против отмены Навигационных актов, что вытекало из их отношения к свободе торговли. Стэнли считал, что не было никаких оснований для активной оппозиции правительству. Почему? Во-первых, партия была расколота и не смогла бы создать устойчивое правительство, свергнув кабинет вигов; во-вторых, вероятно, все больше и больше вызревали в ее рядах сомнения, что протекционизм — действительно лучшая экономическая политика для страны. Бентинк ворчал в адрес Стэнли, что в палате лордов процветает "прямой пилизм".

Лидерство Бентинка в палате общин закончилось в 1847 году, когда он "подорвался" на религиозном вопросе. На выборах 1847 года в парламент от лондонского Сити прошел известный банкир Лайонел Ротшильд. Ранее он не занимал свое место в парламенте, так как не мог употребить в присяге слова "по истинной христианской вере". Теперь в палату общин был внесен билль, предусматривавший для случаев вроде ротшильдовского измененный текст присяги без этих слов. Проблема была сложнее, чем данный конкретный случай, ибо длительная борьба шла также по вопросу взаимоотношений между протестантами и католиками. Бентинк всегда выступал за "еврейскую эмансипацию", поэтому Стэнли посоветовал ему при голосовании соответствующего билля проголосовать тихонько "против" и не раздражать рьяных протестантов. Но Бентинк был упрям и негибок. И когда в декабре 1847 года началось обсуждение соответствующего билля, он энергично выступил в его поддержку, "против религиозного фанатизма". Произошло то, чего опасался Стэнли. Билль был принят палатой общин, но выступление Бентинка привело к его уходу с поста лидера партии в палате общин. У. Бересфорд прислал ему от имени недовольных консерваторов письмо, в котором сообщал, что он "более не пользуется доверием партии". Бентинк был возмущен тем, как протестанты набросились на него, и тут же заявил, что уходит в отставку. Его не стали уговаривать, ибо он, ко всему прочему, еще и мешал воссоединению расколотой партии.

Для Бентинка это была большая трагедия. К своим обязанностям лидера протекционистов-консерваторов он относился очень серьезно. Чтобы иметь возможность целиком отдаться политической деятельности, порвал с ипподромами и распродал все свои конюшни призовых лошадей, так и не сумев завоевать приз Дерби. Ни сам Бентинк, ни его друзья сразу не осознали масштабы жертвы, на которую он пошел. Они поняли это в мае 1848 года, когда приз Дерби взяла лошадь Сарплис, ранее проданная Бентинком вместе с другими лошадьми.

Скачки Дерби проводятся ежегодно на ипподроме Эпсом, близ Лондона; на них собирается весь бомонд, включая королевскую семью. На следующий день после этих скачек Дизраели нашел Бентинка в библиотеке палаты общин. Тот стоял у книжных полок с каким-то томиком в руке, лицо выражало крайнее огорчение и страдание. Дизраели пытался утешить друга, но тот отвечал каким-то рычанием. В ответ на успокаивающие слова Дизраели Бентинк наконец со стоном произнес: "Вы не знаете, что такое Дерби". Дизраели ответил: "Нет, я знаю, что это голубая лента скачек". "Да, — повторил Бентинк, — это голубая лента скачек. Всю свою жизнь я добивался ее, и во имя чего я принес ее в жертву!" Последнее явно относилось к занятиям политикой.

Найти замену Бентинку оказалось намного труднее, чем убрать его. Опять поначалу кандидатура Дизраели даже не рассматривалась. Причины были все те же: происхождение, занятия литературой, "безземельное положение", а также манера поведения в парламенте. Но постепенно стало обнаруживаться, что все старые, выглядевшие безупречными ведущие деятели консервативной партии не подходят на роль ее постоянного лидера. Шансы Дизраели возрастали. Отставка Бентинка привела к тому, что его активные сторонники перешли на сторону Дизраели и стали его усердными адвокатами. В этих условиях формировалась позиция Стэнли, слово которого было решающим. Он сдержанно и настороженно относился к Дизраели, многое ему в нем не импонировало, но он был мудрым политиком и понимал, что в сложившейся сложной ситуации способности Дизраели надлежит использовать в интересах партии. Однако наличие недоброжелателей у Дизраели очень усложняло эту проблему.

Стэнли последовательно шел к своей цели. Он предложил Дизраели, чтобы лидерство в партии осуществлял триумвират: Дизраели и еще два деятеля. Дизраели, считавший, что по справедливости он должен стать единоличным лидером, отказался. Стэнли напомнил ему, что ранее он соглашался участвовать в похожей комбинации. Дизраели ответил, что он соглашался на это на условиях равенства вместе с Джорджем Бентинком. "Но я, Дизраели, — авантюрист и не хочу соглашаться на положение, которое даст возможность партии использовать меня в дебатах, а затем отбросить в сторону". Стэнли ответил, что избрание лидера в палате общин — это вопрос, который должны решать члены партии — депутаты парламента, а не он, Стэнли. Они выдвинули веские возражения против того, чтобы Дизраели был лидером в единственном числе, и он в этих условиях не может пытаться заставить их изменить свою позицию.

Дизраели стоял на своем. Он знал, что консерваторы нуждаются в его активной работе в палате общин, и поэтому заявил Стэнли, что не вмешивается в какие-либо партийные комбинации, однако рад оказывать партии независимую поддержку, а выступать согласен только в тех случаях, когда это будет его устраивать, как индивидуальный член палаты. Он хочет-де уйти в сторону и посвятить по крайней мере часть своего времени литературе. Дизраели вел игру, и игру опасную. Он любил риск. Ведь Стэнли мог развести руками и ответить: "Ну что ж, желаю вам успеха".

Но Стэнли не хотел терять Дизраели. Он объяснил, что, заняв такую позицию, Дизраели в конце концов утратит весь свой авторитет. "Ваше предложение, если оно имеет какой-либо смысл, приведет к тому, что мы совсем потеряем вас". Подчеркнув невозможность для Дизраели действовать в одиночку, Стэнли объяснил: "Я не буду применять к вам эпитеты, которые вы сами применяете к себе. Но я скажу вам, что существуют определенные настроения — вы можете называть их предубеждениями, если это вам нравится, — которые порождают у многих наших друзей желание, Чтобы человек, призванный руководить ими, имел определенное положение и влияние. Обстоятельства пока не позволили вам приобрести их". Стэнли говорил, что его предложение в сложившихся обстоятельствах в наибольшей степени отвечает интересам честолюбивого человека. Он заметил, что в триумвирате будут люди, которые по своим способностям не смогут противостоять Дизраели. Это был прозрачный намек, что Дизраели уготована роль хозяина положения. Дизраели поблагодарил Стэнли за внимание и откровенность, но заявил, что его решение остается неизменным.

Стэнли на самом деле говорил откровенно. Он знал, что в консервативных кругах существует убеждение — его выражал Бересфорд, — что лидером не обязательно должен быть человек, обладающий самыми выдающимися способностями. Важно не это, а его социальное положение и личное влияние. Сам Стэнли был целиком и полностью согласен с этим принципом. Итак, если человек со способностями вызывает сомнения и подозрения, лучше его использовать ограниченно, а хозяином положения, лидером, наделенным властью, лучше сделать своего, хотя и не блещущего талантами. Такова была "кадровая политика" тори в середине XIX века.

После длительных и мучительных размышлений Дизраели молча согласился с предложением Стэнли. Стэнли назначил заседание триумвирата и послал приглашение двум триумвирам, а также и Дизраели, как будто изложенного выше разговора и не было. Дизраели пришел, сел, принял участие в обсуждении стоявших на повестке дня вопросов и в дальнейшем регулярно участвовал в таких встречах. Так честолюбие подавило в нем гордость. Это было правильное решение, если исходить из стратегических замыслов Дизраели.

Одновременно он принял решение, направленное на снятие еще одного препятствия на пути к официальному лидерству в партии. Он, конечно, знал, что его экстравагантная манера одеваться и произносить речи вызывает раздражение у благонамеренных землевладельцев и крупных буржуа. Он долго умышленно провоцировал это чувство. Но теперь он стал важной политической фигурой и решил, что его поведение, манера говорить и одеваться должны соответствовать его положению. Как замечает X. Пирсон, "пижонство с одеждой было оставлено. Кольца, кружева и разноцветные жилеты исчезли, уступив место обычным торжественно-черным костюмам".

В конце концов в 1849 году Дизраели достиг желаемого — стал лидером консерваторов в палате общин. Как и предсказывал Стэнли, два триумвира, люди заурядные, сами собой отошли в сторону. Положение в партии, да и в стране было крайне сложным, и Стэнли и другие консерваторы скрепя сердце решили использовать способности Дизраели в интересах партии. Как отмечается в "Истории консервативной партии", "лидерство в партии свалилось на Дизраели из-за отсутствия конкуренции… Партия нуждалась в лидере. Ни один другой протекционист не мог превзойти Дизраели по части ловкости и изобретательности в парламентских делах". Этот факт признавал и Стэнли. В конце концов все возражения против Дизраели отступили на задний план перед аргументом, который ультраправый деятель престарелый герцог Ньюкасл сформулировал так: "Нужда заставляет нас избрать самого умного человека, каким мы только располагаем".

Возникает вопрос: почему же так долго правящие круги в партии приходили к этому в общем правильному решению и что мешало его принятию сразу же после поражения Пиля? X. Пирсон так отвечает на этот вопрос: "Это, конечно, было извечное недоверие посредственности к гению". Пирсон имеет в виду черту человеческой натуры, особенно резко проявляющуюся в тех сферах, где деятельность людей имеет интеллектуально-соревновательный характер.

Вторая половина 40-х годов была переломной и в личных делах Дизраели. В апреле 1847 года на 72-м году жизни скончалась его мать. Отец, Исаак Дизраели, прожил 81 год, последние семь лет, по существу, слепым. Но он продолжал заниматься литературными делами, готовил трехтомник своих избранных трудов по истории английской литературы, увидевший свет под названием "Приятность литературы". Готовилась к переизданию его книга "Жизнь и время Карла I". 19 января 1848 года отец скончался.

Больше всего Исаак Дизраели дорожил своей библиотекой, насчитывавшей 25 тысяч томов. Бенджамин учился по этим книгам и говорил, что после смерти отца сохранит их все. Но произошло так, как почти всегда бывает после смерти владельца: самые дорогие для него вещи не представляются таковыми его наследникам и как-то незаметно куда-то исчезают. Бенджамин перевез в новый дом лишь те книги отца, которые он считал самыми лучшими, остальное было продано. Так исчезла и книга, которой особенно дорожил отец. Это было первое издание его первой книги "Курьезы", подаренное им Байрону, с надписью последнего. Оставленное отцом наследство было невелико, оно оценивалось в 10 803 фунта стерлингов и было завещано детям в разных долях.

Бенджамин еще при жизни отца начал дело по приобретению довольно престижного загородного дома и прилегающей к нему земли. Нужно было наконец выйти из "безземельных". Соображения политической карьеры настоятельно требовали этого. Но сделать это в положении Дизраели было ох как нелегко.

Присмотренные дом и земля — Хьюгендин Мэнор — имели продажную цену 34 950 фунтов стерлингов. Дизраели, конечно, таких денег не имел. Не могла наскрести эту сумму и его жена. Более того, Дизраели был обременен различными долгами на сумму, превышающую 20 000 фунтов стерлингов. Он скрывал свое истинное положение даже от жены и от своего поверенного Филиппа Роса. Да он и сам не знал точной суммы долга. "Секретность", вероятно, объяснялась тем, что многие суммы были взяты у ростовщиков под огромные проценты. Такие сделки явно вызвали бы резкое неодобрение жены, поверенного и друзей.

Кое-какие деньги на покупку Хьюгендина нашла жена, не очень большая сумма поступила от отца, но не хватало 25 000 фунтов. И эти деньги дала в долг семья лорда Джорджа Бентинка, соратника Дизраели по борьбе против Пиля. Лорд Джордж и два его брата — лорд Генри и лорд Титчфилд — были богатыми людьми. Но еще более богат был их отец — герцог Рутланд. Его состояние оценивалось в несколько миллионов и приносило ежегодный доход в 180 тысяч фунтов стерлингов. Герцог относился к тем богатым людям, которые знают счет деньгам и весьма неохотно расстаются с ними. Лорд Джордж убедил братьев помочь Дизраели приобрести Хьюгендин. Сделка еще не была завершена, как 21 сентября 1848 года лорд Джордж скоропостижно скончался. Казалось бы, весь замысел рухнул. Но братья Бентинки довели до конца дело, задуманное и завещанное им лордом Джорджем. Они дали 25 000 фунтов, и Дизраели смог написать жене: "Все сделано, и вы теперь леди Хьюгендин".

Итак, в действительности Бентинки приобрели имение для Дизраели. Если учесть, что он не был в близких дружеских отношениях с этой семьей, их поступок выглядит странным. В действительности он был мудрым и объяснялся не личными отношениями, а политическими соображениями семьи, формулирование которых явно принадлежало лорду Джорджу. Роберт Блэйк, автор одной из лучших биографий Дизраели, сообщает, что Бентинки стали одной из крупнейших фамилий страны благодаря событиям 1868 года. Они долго были активными вигами, но незадолго до описываемых нами событий перешли к тори. Они хорошо поняли тенденцию развития, не сулившую ничего хорошего вигам. "Но проблемой для Бентинков и других, кто уловил эту истину, было то, что в палате общин все умные люди были в лагере противников. Именно поэтому лорду Джорджу приходила иногда мысль нанять адвоката, который сформулировал бы для него его выступление. Но подвернулось намного лучшее решение: никого не нужно натаскивать, никому не нужно давать секретных указаний, просто нужно финансировать гениального парламентария, который, кажется, понимает истинные интересы аристократии лучше, чем она сама. Это был великолепный, ловкий ход — единственный, не имеющий прецедента в английской истории, если не считать случая Берка”. В другом месте автор подкрепляет эту мысль. Он говорит, что "вся сделка была осуществлена в духе желаний лорда Джорджа, сводившихся к тому, что она должна быть политической, а не деловой акцией, вкладом одной из великих фамилий землевладельцев Англии, дающим этому классу возможность быть представленным в парламенте и политике одним из самых блестящих людей современности".

Участие семьи Бентинков в приобретении для Дизраели Хьюгендина объясняет не только мотивы их поведения в 1848 году, но и всю дальнейшую карьеру Дизраели, дает безусловно правильный ответ на вопрос, почему эта карьера состоялась.

Осень и конец 1848 года Мэри Энн — муж в основном был занят в Лондоне — готовила Хьюгендин к их окончательному переезду. В конце года Дизраели с женой обосновались в своем новом доме. Здесь они оба прожили до конца своих дней. Хьюгендин Мэнор находится недалеко от Бреденхэма, вблизи городка Хай-Уиком. В наши дни на автомашине до него можно добраться от центра Лондона примерно за час. Поместье известно по архивам со времен Вильгельма Завоевателя. Оно много раз меняло своих владельцев. В XVIII веке в его центре стоял фермерский дом, который очередным владельцем был реконструирован, расширен и превращен в "резиденцию джентльмена". В таком виде Дизраели и приобрел это трехэтажное здание, построенное в стиле, принятом при королях Георгах. Новый хозяин — а точнее, его жена — на протяжении многих лет перестраивал и улучшал дом и парк.

Когда Дизраели приобрел имение, его размеры были невелики — около 750 акров. Впоследствии, прикупая землю, хозяин увеличил владение до 1400 акров. Значительную площадь занимали лес и парк. Дом стоял на склоне холма, спускавшегося в долину. Чуть ниже был домик викария, а еще ниже — древняя небольшая приходская церковь. Еще ниже протекал непременный для английского поместья "форельный ручей". В прошлые времена он был более полноводным и в нем даже встречалась форель. И когда Дизраели выловил однажды экземпляр весом четыре с половиной фунта и послал его своей доброй знакомой, историки сочли это событие настолько выдающимся, что оно нашло отражение чуть ли не во всех биографиях. Ручей в одном месте образовывал небольшое озерцо и следовал дальше. Дизраели устроил на озерке остров и поселил на нем двух лебедей. Птичья семья прижилась.

Дизраели вспоминал, что в Хьюгендине он больше всего любил деревья и книги. Приезжая на природу в перерывах между парламентскими сессиями, он две недели приходил в себя. Первую неделю осматривал, каждый раз как бы знакомясь заново, деревья в парке и в лесу. Если его давний политический противник У. Гладстон даже в преклонном возрасте получал удовольствие, занимаясь рубкой деревьев, то Дизраели любил их сажать. Навещавшие его гости тоже привлекались к таким посадкам. Королева Виктория, однажды посетив Дизраели, тоже посадила свое дерево; это был кедр.

Земля в поместье обрабатывалась руками арендаторов и батраков. Утверждают, что у Дизраели были с ними очень хорошие отношения. Но вряд ли это точно. Известно, что, вступив в права владения, он счел, что имение может приносить значительно больший доход, чем приносило до 1848 года. И, как выражаются авторы самой обширной биографии Дизраели, "он, будучи бедным человеком, не имел возможности сохранять легкие арендные условия, существовавшие при его предшественнике". Как видим, понятие бедности весьма относительно. Во всяком случае, Дизраели увеличил арендную плату; старые арендаторы сочли это несправедливым и ушли в другие места. В результате его арендаторами были все новые люди, которых он подбирал сам. В соответствии с традицией он должен был проявлять заботу о повседневных делах людей, живших на его земле, и эта традиция, в тех формах и пределах, как это было принято в тогдашней Англии, соблюдалась.

Соседние помещики-землевладельцы появление в их среде нового лица восприняли в общем благожелательно. Дизраели поддерживал с ними общепринятые отношения, но не очень активно занимался местными делами, его интересы концентрировались на столице страны и ее учреждениях.

Джентльмен-землевладелец по традиции должен был поддерживать добрые отношения со священником своего прихода. Церковь находилась вблизи дома, и Дизраели, бывая в имении, регулярно посещал воскресную службу. По окончании службы прихожане выходили на паперть и землевладелец некоторое время общался с ними, обсуждая их житье-бытье и местные новости. В общем, все шло как полагается, пока однажды в воскресенье Дизраели, отстояв службу, сразу же не уехал в Лондон. Полномочный представитель господа бога в Хьюгендине счел, что Дизраели нарушил религиозные приличия, и официально написал ему об этом. В те времена в сельской Англии считалось неприличным путешествовать по воскресеньям, и викарий заметил Дизраели, что он нарушил четвертую заповедь.

Подобное замечание было неожиданным для Дизраели и, конечно, разозлило его. Он ответил, что ему самому не нравилась эта поездка, но и викарий поступил несдержанно, опрометчиво и неделикатно. Стороны договорились постараться лучше узнать друг друга. Узнали, и служитель господа счел за благо перейти в другой приход. Дизраели принял меры, чтобы на освободившееся место был назначен новый викарий, и в дальнейшем отношения джентльмена-землевладельца с расположенной на его земле церковью были вполне нормальными.

Хьюгендин Мэнор, конечно, не дворец, но его внешний вид достаточно внушительный и приятный. Расстилающийся с южной стороны английский парк невелик, но приятно дополняет хорошее внешнее впечатление. Интерьер здания также подтверждает, что это достойный загородный дом землевладельца средней руки. В доме нет бьющей в глаза роскоши, нет великолепных золоченых залов и выставленных напоказ драгоценностей. Но каждая из шести средних размеров комнат на первом этаже и стольких же на втором, которыми пользовались семья и частые гости, была отделана достаточно скромно, но изящно, с большим вкусом. Этим занималась жена, часто прибегая к помощи архитекторов, художников и других специалистов.

На первом этаже привлекает внимание угловая библиотека. Дизраели говорил, что вторая неделя отдыха от лондонской суеты у него посвящена общению с книгами. Он не только любил просматривать свои книжные сокровища, но и наблюдать, как на корешках переплетов играют солнечные лучи. Дизраели очень любил книгу, по-настоящему любил, из нее он черпал мудрость и знание жизни как для литературной, так и для государственной деятельности. В Хьюгендине коллекция книг ограничивалась тремя темами — теология, классика и история, которые Дизраели считал главнейшими для литератора и политика. Эти области человеческого знания и культуры он разрабатывал всю жизнь. Были и книги по художественной литературе — главным образом случайно сохранившиеся остатки библиотеки отца. Современную ему литературу Дизраели ставил невысоко и читал мало.

Часто библиотека служила местом бесед с приезжавшими гостями, среди которых доминировали политики. Посетивший Хьюгендин сэр Стаффорд Норткот, как свидетельствует путеводитель по музею, которым в наше время стал дом Дизраели, писал: "После обеда мы говорили главным образом о книгах. В библиотеке шеф всегда в наилучшей форме и получает удовольствие от широких рассуждений о литературе вообще". Он с презрением отзывался о Броунинге, которого читал очень мало, и о других рифмоплетах сегодняшнего дня. "Ни один из них не останется в литературе за исключением разве что Тенни сона".

Во всех комнатах, коридорах, холлах, на лестнице много картин. Дизраели не был собирателем сокровищ живописи, она его не очень интересовала, да и деньги были не те. Имеющиеся в доме картины — это главным образом портреты современников хозяина, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни и в политической и государственной деятельности. Таких людей было много, много и портретов. В основном это подарки. Среди них на первом месте портрет королевы Виктории. Много портретов членов семьи. Увековечен и пресловутый Тита, бывший "универсальный" слуга лорда Байрона, вывезенный Дизраели с Мальты и живший при нем до конца дней своих.

На втором этаже привлекает внимание кабинет Дизраели. Он называл эту комнату "мой цех". И действительно, здесь он работал над своими литературными произведениями и государственными бумагами, доставлявшимися в обитых красным чемоданчиках, напоминающих нынешние дипломатические кейсы. Для пересылки официальных бумаг такие обшарпанные чемоданчики употребляются и поныне. Кабинет — это не слишком большая, но казавшаяся просторной комната, стены которой обиты серебристым шелком и отделаны светлым деревом. Пол покрыт мягким ковром с узором приглушенных тонов. В углу у двери — скромных размеров книжный шкаф. Рабочий стол без ящиков и тумб, на витых ножках. Такой же формы ножка у маленького столика между уютным диваном и креслами. Рабочее кресло с высокой жесткой спинкой обтянуто гобеленом. К столу придвинута изящная резная этажерка (теперь так выглядят сервировочные столики), на столе гусиное перо и другие письменные принадлежности, открытый ящичек для деловых бумаг. Рядом стоит небольшой ящичек с высокой полукруглой крышкой. Сегодняшние посетители, главным образом туристы, стремятся непременно посмотреть, что там внутри, но ящичек заперт, хотя внутри явно ничего нет. На столе перед рабочим креслом стоит небольшая скощенная конторка. Очевидно, Дизраели было удобнее писать, сидя за такой конторкой, чем за плоской доской стола. Картины и гравюры на стенах неброские, хорошего вкуса, рождающие ощущение гармонии и покоя. Среди них большой портрет жены. Есть портреты отца, матери и сестры. И, конечно, традиционный камин — мраморный, массивный. Возле него хорошо греться в сырые английские вечера; хорошо думать, помешивая раскаленные угли и следя за игрой язычков пламени.

Рабочий стол стоит у глухой внутренней стены, за которой находится коридор. Противоположная стена обращена двумя широкими окнами на юг. Из них виден партер перед домом, парк и даже шпиль церкви в Хай-Уикоме. Перед окнами стоит кушетка с высокой отлогой головной спинкой. На ней удобно читать — света из окон достаточно. А за столом работать приходилось почти постоянно с зажженной лампой или свечами.

В стенах Хьюгендина в течение тридцати с лишним лет после его приобретения Дизраели обсуждались и решались многие государственные дела. Здесь встречались крупнейшие деятели Англии второй половины XIX века.

После смерти Дизраели имение перешло к его племяннику, затем к племяннице. Они проводили перепланировку внутри дома, не затрагивая, однако, его основ, продавали по частям землю, рубили с южной стороны деревья, посаженные знатными гостями (исключение было сделано только для королевы Виктории), под предлогом, что они закрывали солнце. В конце концов племянница объявила в 1973 году о продаже усадьбы.

Некто У. Эбби купил ее вместе с оставшимися 189 акрами земли и передал общественной благотворительной организации "Нэшнл траст", основанной еще в 1895 году. Ее цель — сохранение исторических памятников, забота об архитектурных ансамблях и даже классических английских пейзажах. В наше время "Нэшнл траст" принадлежит более 200 исторических зданий, включая Хьюгендин. Здание и участок поддерживаются в хорошем состоянии и открыты для туристов. Англия чтит память одного из своих самых выдающихся деятелей XIX века.

Политический кризис, вызванный в парламенте и в консервативной партии отменой хлебных законов, явился не только важным моментом в жизни Англии, но и поворотным пунктом в карьере Дизраели. Когда в 1852 году пало правительство вигов и лорд Дерби формировал свое правительство, вопрос о включении Дизраели в число министров был практически решен. Во-первых, Дизраели в это время занимал в руководстве партии такое видное положение, что его вхождение в правительство подразумевалось само собой. Во-вторых, это было правительство меньшинства, и оно могло существовать, лишь пользуясь весьма неустойчивой поддержкой различных политических сил и групп, находившихся вне партии тори. Для налаживания связей и сделок с этими группировками парламентское искусство и изобретательность Дизраели были крайне необходимы. Дерби предложил Дизраели пост министра финансов, второй по значению министерский портфель после премьер-министра. Проблема, однако, была в том, что Дизраели ничего не смыслил в финансах. Но это не было принято во внимание, и он занял предложенный пост. Интересно, что история повторилась в 1924 году в той же консервативной партии, когда Стэнли Болдуин назначил министром финансов в своем правительстве Уинстона Черчилля, также совершенно не разбиравшегося в финансах.

В декабре 1852 года правительство Дерби, как и следовало ожидать, пало, и консерваторы на шесть лет ушли в оппозицию. В 1858 году Дерби опять сформировал правительство меньшинства, и Дизраели вновь стал министром финансов. Затем новая отставка правительства и еще шесть лет пребывания в оппозиции, в течение которых Дизраели почти автоматически говорил "нет", если правительство говорило "да", и наоборот. В 1865 году лидер либералов лорд Рассел выдвинул проект дальнейшей реформы избирательного права, и Дизраели мобилизовал консерваторов в палате общин на энергичную борьбу против предложенной реформы. Проект Рассела был провален. В 1866 году Дерби вновь формирует правительство меньшинства, и Дизраели, теперь уже привычно, получает портфель министра финансов. Страна была возбуждена борьбой вокруг парламентской реформы, и Дизраели решает перехватить инициативу у либералов. Принципы никогда не останавливали его в подобных случаях. Он проводит в 1867 году закон о реформе, увеличивший число избирателей в два раза за счет предоставления избирательного права мелкой буржуазии и верхушке рабочего класса. Это была смелая мера, последствия которой в то время были далеко не ясны. Дерби назвал ее "прыжком в неизвестность". Дизраели, напротив, чувствовал себя уверенно. "Реформа 1867 года, — говорил он, — осуществляет мечту моей жизни, которая сводится к возрождению торизма на общенародной основе". История подтвердила правоту Дизраели. И сегодня, в конце XX века, дори уверенно правят Англией, получая на парламентских выборах необходимое большинство.

В феврале 1868 года граф Дерби наконец уходит в отставку по состоянию здоровья и в связи с преклонным возрастом. Заждавшийся Дизраели становится премьер-министром, правда, в правительстве меньшинства. Это было переходное правительство, Дизраели это понимал, и осенью 1868 года, после победы либералов на выборах, Дизраели был вынужден уйти в отставку.

В 1872 году Дизраели было уже 68 лет. После тяжелой болезни умирает Мэри Энн, с которой он счастливо прожил много лет.

Несмотря на возраст и слабое здоровье, Дизраели, теперь уже полноправный и неоспоримый лидер консерваторов, энергично принимается за реорганизацию партии. Он формулирует программу "демократического торизма". В ее основе — сохранение и укрепление роли монархии, палаты лордов и церкви, консолидация империи с акцентом на Индию, социальные реформы с целью заручиться поддержкой трудящимися партии консерваторов, проведение "твердой внешней политики, особенно в отношении России", утверждение "величия Англии". Одновременно Дизраели создает хорошо продуманную организационную структуру и четкий механизм консервативной партии, с тем чтобы она могла воздействовать на широкие круги избирателей и обеспечивать победу тори на выборах.

В 1874 году консерваторы одержали полную победу, и Дизраели впервые сформировал правительство устойчивого большинства. Его голубая мечта наконец осуществилась. Правда, это пришло поздно, когда ему уже исполнилось 70 лет.

С 1874 по 1880 год Дизраели, будучи у власти, уделял первостепенное внимание колониальным и внешнеполитическим проблемам. Он добивался расширения империи, королева Виктория была провозглашена императрицей Индии. Со своей стороны Виктория пожаловала своему любимому премьер-министру титул графа, и Дизраели стал лордом Биконсфилдом.

Во внешней политике Дизраели добивался утверждения гегемонии Англии в мировых делах. В этих целях он стремился к ограничению и снижению роли России в международных отношениях в Европе, на Ближнем Востоке, в Азии. Для реализации империалистических агрессивных притязаний Англии Дизраели однажды готов был пойти даже на войну с Россией. В 1878 году он послал английский флот в Дарданеллы. Когда Дизраели явился на Берлинский конгресс, созванный по его настоянию с целью пересмотра Сан-Стефанского мирного договора России с Турцией, то сразу же заявил канцлеру Бисмарку: или мир при условии крупных уступок со стороны России, или же война с ней. Бисмарк тут же согласился с Дизраели, и им обоим вместе с австрийцами удалось на конгрессе основательно потеснить Россию.

Империалистическая политика Дизраели импонировала шовинистически настроенным кругам в Англии, стимулировала шовинизм. Дизраели стал их кумиром. Его возвращение из Берлина было триумфальным.

Однако агрессивность внешней политики кабинета Дизраели вызывала у рассудительных англичан основательную тревогу. Войны против Афганистана и зулусов на Юге Африки завершились тяжелым поражением Англии. К этому прибавились затруднения в сельском хозяйстве и экономический спад. И в 1880 году консерваторы на выборах были забаллотированы. Карьера Дизраели на этом закончилась. Он написал еще один роман — "Эндимион" и 19 апреля 1881 года скончался в Лондоне от простуды.

Дизраели до сих пор чтут в Англии. Лидеры консерваторов в наше время от случая к случаю взывают к его памяти. Его считают основателем консервативной партии в том виде, как она в основном действовала на протяжении последних ста лет. Он сформулировал и впервые применил на практике принципы "демократического торизма", позволяющие консерваторам в различных исторических условиях сохранять власть в своих руках. Наконец, Дизраели провозгласил и осуществлял внешнюю политику империализма, во многих отношениях определявшую международные отношения конца XIX— первой половины XX века. Его апологеты утверждают, что он дал консервативной партии Англии двустороннюю единую политику "демократизма и империализма".

Английские правящие круги на протяжении последних 150 пет сохраняют свое господство, избегая крупных революционных потрясений, своевременно, применительно к меняющимся условиям, осуществляя не угрожающие их власти демократические преобразования. Государственные и политические учреждения в стране изменялись медленно и в основном мирно, путем реформ, причем внешние формы сохранялись в прежнем виде. Во многом современная Англия обязана этим Дизраели.

Личность Дизраели сложна и противоречива, как, впрочем, и любая другая выдающаяся личность. До сих пор историки и биографы находят в ней много загадочного и неясного. Существуют различные мнения о том, насколько он был искренен в своих принципиальных декларациях, в какой степени его действия определялись оппортунистическими соображениями и жаждой власти, а в какой — высокими принципами. Но в одном сходятся все: Дизраели был крупным, выдающимся государственным деятелем, оставившим глубокий след в английской истории.