Дети мира

ПЕРУАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА.

Государство в западной части Южной Америки.

Территория — 1285 тыс. кв. км.

Население — 12 385 тыс. жителей.

Столица — Лима (1730 тыс. жит.).

Хулиан Уанай ХУАНИТО ИЩЕТ УДАЧИ

Перевел с испанского Р. Похлебкин.

Рис. Г. Епишина.

оезд замедлил ход: впереди уже виднелась станция. Прижав к груди письмо булочника, я спрыгнул с платформы. Не выпуская из рук драгоценной ноши, кое-как встал, отряхнул испачканную одежду и пошел в сторону поселка. Позади станции, у маленького домика, я увидел мальчишку, который, стоя на коленях, раздувал огонь в жаровне. На жаровне грелся кофе. Молодая торговка с маленьким сыном за спиной разливала горячий кофе рабочим, сидевшим вокруг нее с чашками в руках.

— Скажите, пожалуйста, сеньора, эта дорога в Омблу? — спросил я у женщины, несшей ведро с водой.

— Да, вот туда, прямо вверх. А ты к кому?

— К дону Педро Уайта, у меня к нему письмо из Оройи.

— Ну так иди до дома номер восемьдесят четыре. Но Педро сейчас на работе. Он сегодня в утренней смене. Ты что, его родня, да?

— Нет, я его не знаю. Иду на работу устраиваться, — объяснил я.

— Ах ты, бедняжка! Какую же ты здесь работу найдешь? Ты же еще совсем маленький. На сортировке тебе не выдержать, нынче так холодно, и все время этот снег. Уж лучше б сидел у себя в Оройе. Ну, я пошла, а тебе вон туда.

Дорога круто поднималась в гору. Пять тысяч метров над уровнем моря давали себя знать. Я почти полз, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Наконец, совсем выбившись из сил, кое-как добрался до поселка и постучал в дверь дома номер восемьдесят четыре.

— Входите! — крикнули мне оттуда.

Я вошел. Комната была маленькая. Две узкие койки занимали в ней почти все место. Одна кровать стояла пустая, на другой лежал человек. Приподняв растрепанную голову, он недовольно спросил меня:

— Тебе что надо?

— Мне нужен дон Педро Уайта. Я из Оройи, письмо у меня к нему…

— Его нет. Письмо оставь, потом зайдешь.

— Меня послал к нему его брат. Мне больше некуда идти, — сказал я.

— А-а-а, ты его родня! Ну тогда подожди здесь. Он придет в полдень. Садись на его кровать и не шуми. Я еще посплю.

Я положил письмо на маленький стол и сел на указанное мне место. Через минуту лохматый человек захрапел. Сидя на койке Педро, я тоже вскоре заснул.

— Эй, ты кто такой? Что тут делаешь?

Я испуганно вскочил и тупо уставился в лицо незнакомца, который разбудил меня.

— Ты кто будешь? — повторил он свой вопрос.

— Я приехал из Оройи к дону Педро Уайта.

— Педро Уайта — это я.

— Ваш двоюродный брат прислал вам письмо, — пробормотал я, показывая на бумагу, которую положил на стол.

— Мой брат Андрес?

— Да.

— Как он там живет? Все вкалывает у своих печей?

— Да.

— А ты зачем приехал?

— Устроиться тут на работу.

— Здесь скорей сдохнешь, чем найдешь работу. На сортировку ребятишек уже не принимают, они не справляются, особенно нынче, в эти проклятые холода.

— Я постараюсь справиться, дон Педро, мне очень нужна работа.

— Ну, раз нужна, сходи сегодня вечером к подрядчику и попроси.

Пока мы разговаривали, лохматый проснулся и спросил:

— Дождь идет?

— Нет, — ответил Педро.

Лохматый встал, подошел к очагу, над которым висели на проволоке комбинезон и парусиновая куртка, и, ощупав их, зло буркнул:

— Черт побери! Еще не высохли.

— Надень парадный костюм, — съязвил Педро.

Лохматый ничего не ответил и, натягивая на себя сырую робу, продолжал ворчать:

— Надо ж, такая напасть, сапоги хоть выжимай!

Вечером дон Педро отвел меня к подрядчику. К нам вышел толстый индеец с приплюснутым носом и раскосыми глазками. Одет он был как гринго[15]: кожаная куртка, бриджи, высокие сапоги. Следя за рабочими, сортировавшими руду, он ходил похлопывая себя по голенищам длинным тонким хлыстом. Рудный склад, где трудились в основном женщины и дети, находился недалеко от шахты. Горняки вручную пригоняли сюда полные вагонетки. Поборов в себе страх, я подошел к грозному подрядчику и тихо сказал:

— Примите меня, пожалуйста, на работу, сеньор.

Не ответив ни слова, он оглядел меня с ног до головы и пошел дальше. Сердце у меня упало. Но вот он снова подошел ко мне, внимательно и испытующе посмотрел и крикнул кому-то:

— Хуанчо-о-о… А ну, проверь этого… — и зашагал дальше.

Паренек лет пятнадцати медленно подошел ко мне:

— Ты уже работал на сортировке?

— Нет, я в первый раз.

— Ну тогда гляди. Вот эти зеленые куски кидай в эту кучу, а эти — в другую. Если попадутся очень большие, разбивай молотком. Поворачивайся побыстрее.

Обрадованный тем, что так быстро отыскал работу, да еще вроде бы и не такую уж трудную, я с жаром принялся за дело. «Как все просто и легко! — подумалось мне. — Вот, оказывается, почему столько крестьянских ребят уходит на шахты».

Я работал с лихорадочной быстротой и остановился, только когда услышал вой сирены, долетевший из долины. Ко мне подошел подрядчик. Носком сапога он зачем-то отшвырнул в сторону кусок руды из отобранной мною кучи. И, словно не замечая меня, отрывисто спросил парня, которому поручил меня «проверять»:

— Ну как?

— Так себе, — ответил тот.

Бросив беглый взгляд на кучи руды, подрядчик процедил, снова обращаясь не ко мне, а к парню:

— Ладно, пускай приходит завтра. Для начала будет получать один соль[16] в день. Если только работать будет лучше.

И, надувшись, точно индюк, подрядчик удалился.

— Ты где живешь? — спросил меня парень, пока мы спускались по крутой глинистой тропинке, ведущей к поселку.

— В Омбле, — ответил я. — Меня, значит, приняли, да?

— Здесь всех принимают.

— А Педро говорил, что вряд ли примут, потому что подрядчику люди не нужны.

— Так говорят, да ты этому не очень-то верь. Просто никому не хочется здесь надрываться. Как только найдут место в шахте, сразу убегают. На шахте всегда есть работа, да там и не так муторно, как здесь. Сегодня ничего, а вот поглядишь, что будет, когда пойдет снег или дождь.

— А в дождь тоже надо работать?

— Если очень сильный, не надо. Но тогда ничего не платят. Поэтому все работают при любой погоде. Завтра прихвати пончо[17] на случай дождя.

На перекрестке мы расстались. Пока я добрался до дома Уайта, стало уже совсем темно. Педро и его товарищ по комнате играли в карты.

— Ну что, взяли тебя? — спросил Педро, не поднимая глаз от карт.

— Да, дон Педро. Сказали, чтобы я пришел завтра. И нужна какая-нибудь непромокаемая одежда.

— Верно, приятель, надо брать с собой одеяло и еду, там тебе готовить не станут. А ну, раздуй эту чертяку, а то дымит, спасу нет.

Я опустился на колени перед очагом и раздувал огонь до тех пор, пока не послышался веселый радостный треск. Удобно устроившись на полу, я смотрел то на огонь, то на играющих в карты.

Мне было хорошо в тот вечер…

На следующее утро мы встали рано.

Быстро позавтракали: чашка настоянного на пахучей траве кипятка и немного жареного маиса. Потом я засунул в карманы вареную картошку и горсть маиса.

— Никогда не носи еду в кармане. А то во время работы всю изотрешь в кашу. Лучше завяжи в узелок, — посоветовал Педро и дал мне вместо дождевика пустой мешок.

Я поблагодарил его и завязал свой обед в старый платок. Мы вышли. Утро стояло студеное. На небе ни облачка. С кровель свисали длинные прозрачные сосульки. Тоненькая хрустящая корочка льда покрывала лужи и канавы. Белая колючая изморозь тонким слоем лежала на штабеле старых шпал. В домах хлопали двери. Скользя по липкой грязи, длинной вереницей тянулись к шахте горняки. Узкая горловина проглатывала их, чтобы не выпустить на свет до самой ночи. Другая вереница, поменьше, — женщины и дети медленно карабкались в гору к рудному двору. Это были сортировщики.

Попрощавшись с Педро, я пошел догонять своих новых товарищей по работе и, запыхавшись, настиг молчаливую колонну людей, которая медленно вливалась в рудничный двор. В семь часов прогудел гудок, и все бросились по своим местам.

Я присел на корточки и стал быстро разбирать зеленовато-бурые куски породы. Проработав час-другой — на большее у меня не хватило сил, — я опустился на колени. Но вскоре заставила меня подняться острая, щемящая боль в пояснице. Так я промучился до самого полуденного перерыва, который оказался таким коротким, что я с трудом успел проглотить захваченную с собой еду.

После обеда пошел густой снег, пушистые хлопья ложились на мою ноющую спину. Все сортировщики укутались в одеяла, которые они поминутно встряхивали, чтобы снег не забивался за шиворот. Пальцы у меня покраснели и начали кровоточить. С ужасом я заметил, что руки деревенеют и совсем отказываются служить. Тут я вспомнил слова дона Педро, который предупреждал меня, что на работе я не смогу даже вытереть носа. Так оно и получилось на самом деле. Из носа у меня текло, а я только хлюпал и чихал. Адский холод пронизывал до костей. Но еще больше, чем холод и боль, терзал меня страх перед грубым подрядчиком, его бранью и оскорблениями. Изо всех сил старался я превозмочь охватившую меня слабость, но все было напрасно. Я привстал, по лицу моему текли грязные струйки растаявшего снега. Мешок, висевший на спине, упал в раскисшую липкую грязь; я оглянулся и увидел сортировщиков, которые лихорадочно, не поднимая головы, перекидывали руду. Они, словно одержимые, не замечали, ни холода, ни снега, ни ветра.

— Шевелись, шевелись, паршивец! — крикнул мне подрядчик, закутанный в добротный плащ. Он медленно прохаживался по шпалам узкоколейки.

Я попытался схватить коченеющими руками кусок руды, но из этого ничего не вышло.

— Ах ты, сопляк, вон отсюда, ступай на кухню! — рассвирепел подрядчик. — Эта работа для мужчин. Убирайся!

С трудом согнул я пальцы, чтобы подобрать упавший мешок, еле волоча ноги, побрел прочь от этого страшного места. Сортировщики, едва взглянув на меня сквозь белесую завесу снегопада, с еще большим остервенением накинулись на кучи руды. С промокшим насквозь мешком на плечах спустился я по скользкой тропинке в горняцкий поселок. Башмаки мои чавкали при каждом шаге, и я чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Зачем я убежал из родной деревни? Как там было хорошо! Почему я не остался в Оройе?» Черные, жгучие мысли грызли меня. Мне было стыдно возвращаться к дону Педро. «Что я ему скажу? Нет, лучше пойти на станцию, разыскать дона Юлио, пускай он отвезет меня назад в Оройю, — лихорадочно вертелось в мозгу. — Там легче заработать на жизнь». Но прежде я решил возвратить мешок дону Педро и попрощаться с ним. И я решительно зашагал к поселку.

Снег все падал и падал, и толстый слой его уже лежал в канавах и на крышах горняцких домов.

Я толкнул приоткрытую дверь и очутился лицом к лицу с лохматым шахтером, соседом дона Педро. Он отложил в сторону шахтерскую лампу, которую чистил, и внимательно поглядел на меня. Лицо его казалось высеченным из камня. Ни один мускул не дрогнул на нем. Взгляд был прямым, губы плотно сжаты. У меня задрожали колени, и краска стыда залила лицо. Я хотел броситься наутек, но ноги мои словно приросли к полу. Я стоял не шелохнувшись. С моего мешка и со старой шляпы на пол стекала вода, образуя под ногами большую лужу.

— Выгнали? — коротко спросил лохматый.

— Да, — вздохнул я.

Вот все, что мы сказали друг другу. Он встал, снял с проволоки над очагом свою одежду и приказал мне:

— Снимай все с себя и ложись в мою кровать!

Я послушно исполнил его приказ. Положил за дверью мешок и раскисшую шляпу. Стянул с себя куртку и штаны и отдал их лохматому.

— Снимай все: и трусы и рубашку! — снова приказал мне шахтер. — Гляди, промок насквозь.

Немного конфузясь, я снял с себя нижнее белье и скользнул в кровать. Шахтер взял мою одежду, выжал ее и развесил над очагом. Потом подложил в очаг несколько чурок и раздул огонь. Яркие оранжевые искры запрыгали в заполнившем комнатенку дыму.

— Так этот прощелыга выгнал тебя, да? — спросил горняк, усаживаясь ко мне на кровать и снова принимаясь чистить лампу.

— Я старался вовсю, но никак не мог работать быстрее, — оправдывался я.

— Понятно, ты небось сидел как вкопанный. А когда работаешь на холоде, надо, чтоб все тело ходуном ходило, не то закоченеешь.

— Я не знал…

— Жизнь всему научит. Дай бог, чтобы еще не простудился и не схватил чахотку.

Последние слова лохматого нагнали на меня страх. Я знал, что чахотка — это страшная болезнь. Мы замолчали.

Что было потом, я уже не помню. Несколько дней я пролежал в бреду. Когда я пришел в себя, то почувствовал страшную жажду: во рту все пересохло, точно туда насыпали горячего песку. Я попросил воды. Дон Педро, который стоял рядом с кроватью, почему-то не давал мне напиться. Как-то странно глядя на меня, он сказал:

— Погоди, паренек, нельзя тебе пока пить! Ты сильно захворал, чуть богу душу не отдал.

Я не настаивал. Все тело у меня ломило, а по голове точно стучали молотком. Губы мои высохли и потрескались. Я едва мог пошевелить ими. На следующий день я кое-как встал с кровати, но выходить на улицу дон Педро запретил мне категорически. Я еще два дня просидел в каморке, готовил обед и штопал старую одежду горняков, которые так по-братски приняли меня. Придя вечером домой, Педро сел на кровать, посадил меня рядом и с грустью сказал:

— Знаешь что, Хуанито, тебе здесь не прижиться. Еще раз прихватит тебя хворь, и больше не выкарабкаешься. Езжай-ка ты лучше в Лиму. Я уже говорил про тебя дону Эстебану, тому, который набирает людей для плантаций. Он сказал, что его просили подыскать мальчонку для помещичьего дома. Вот он тебя и свезет. Видать, так лучше будет. А здесь тебе ни за что не прижиться. Уж больно тебя прихватило.

— Хорошо, дон Педро, — ответил я, забившись в угол кровати.