Дезертир

Три дня выписка из приказа висела на щитке объявлений, и даже старшеклассники с интересом и завистью спрашивали:

— Это который Шилов?

— Славный парень! — с восхищением говорили о нем и в учительской.

На собрании классный руководитель Евдокия Александровна тоже хвалила его, но тут же оговаривалась, что Шилов распустил руки, не любит учеников и обижает маленьких, которые ему под силу-

Невзоров постучал карандашом, дабы остановить подследственного, покачал головой и тоном убежденного человека сказал:

— Очень важная оговорка. Не хочу, Саша, навязывать вам свои мнения. Но Шилов любит одного человека — самого себя… Это уже чуть ли не половина того, что мне нужно…

— Не понимаю, — возразил Ершов. — Какое отношение имеет поведение Шилова в школе к дезертирству?

— Прямое, Саша. Позже поймете. Продолжайте.

Ершов, недоумевая, дернул плечом, расстегнул ворот гимнастерки, смахнул с лица капельки пота и, взглянув на окно, попросил открыть форточку. Невзоров открыл форточку:

— Пожалуйста, Саша.

— Шилов решил, — продолжил Ершов, — что настало время помириться со мной. После собрания он сразу же ушел домой и поджидал меня на повороте тракта у Больших слобод. Увидев Шилова, я свернул с дороги и скрылся в кустах ивняка. Шилов, шедший мне навстречу, остановился…

— Что же вы, Саша, отвергли его капитуляцию? — спросил Невзоров медленно прохаживаясь по комнате.

— Хотел, чтоб он еще денек подумал о своем поведении в школе, которое в последний месяц не нравилось мне. За каждый шаг в послеурочное время ожидал какого-то вознаграждения и улыбался, когда его хвалили. Может быть, я не прав. Может, Шилов не знал другого способа вернуть утраченную дружбу. Но я не мог принять отвратительного вымогательства похвалы, так как знал, что в Шилове не было внутренней потребности приносить людям пользу без личной выгоды. Эта червоточина появилась в его душе во время нашей ссоры, я не хотел больше медлить. Надо было спасать товарища, потому что в его падении повинен и я.

На другой день, в субботу, он ожидал меня на том же месте. Но я шел не один. Со мной была Светлана Сидельникова. Она квартировала у родственников на Удиме и на выходные ходила домой, в Губино.

Светлана росла в культурной семье. Мать ее, Мария Михайловна, работала агрономом в семеноводстве опытной станции. Отец, Николай Петрович, — механизатор, человек уравновешенный и всеми уважаемый. Светлана тяжело переживала ссору с Шиловым и радовалась нашему сближению.

Мы обменялись приветствиями, протянули друг другу руки и помирились.

— Вот и хорошо, мальчики, — сказала Светлана. — Чур больше не ссориться. Слышите? Не ссориться, — повторила она. — А теперь — домой.

Всю дорогу Светлана разговаривала о делах класса, об экзаменах, о переходе в новое здание, о пристройке, где открывается актовый зал со сценой.

Шилов восхищался новеньким спортивным оборудованием — параллельными брусьями, матами, кольцами на веревках, шведской лестницей.

— Вот где можно, — говорил он, — развить мускулатуру и стать сильным.

Я мечтал появиться на сцене, у суфлерской будки, и растянуть меха своей гармошки перед певцами и плясунами школы, чтобы порадовать маленьких зрителей накануне их ухода в трудовое колхозное лето.

Через четверть часа мы были уже в Губине. Мария Михайловна, ожидавшая прихода дочери раньше, выбежала на крыльцо, когда мы остановились у палисадника Сидельниковых.

— Ах, вот вы где, блудные детки! — сказала она, вытирая о передник руки. — Думала, вы не придете сегодня. Поздно. Заночуете в Удиме. Ну, здравствуйте, кавалеры? Спасибо, что привели мою гостью.

— Ничего не стоит, Мария Михайловна! — в один голос ответили мы.

— Заходите. Чаем с вареньем угощу.

— Спасибо. Мы домой пойдем, — сказал Шилов.

Вечером он засиделся у нас до одиннадцати ночи, пока

отец не вернулся с партийного собрания. Застав нас вместе, он повеселел, приятно улыбнулся и, накрывая стол, спросил:

— Как поживаешь Миша?

— Спасибо, Влас Иванович. Хорошо.

— Помирились?

— Конечно.

— Молодцы! Всякая ссора красна мировою.

Улыбка осветила лицо Шилова:

— А как вы узнали, что мы с Сашей ссорились?

Отец расставил стаканы с молоком, подложил хлеба,

сел за стол против Шилова и с хитроватой улыбкой в глазах сказал:

— Земля слухом полнится. Слыхал такую поговорку?

— Слыхал.

— Так вот, — продолжал отец, — дело прошлое, а интересно знать, из-за чего у вас сыр-бор загорелся?

Я поспешил Шилову на выручку. Вопрос отца одинаково касался обоих. Но мне не хотелось, чтобы Шилов, который никогда не хитрил в разговоре с моим отцом, раскрывал ему настоящую причину ссоры.

— Из-за общественных поручений, — пояснил я, показав Шилову, о чем должна идти речь.

— А точнее?

Шилов отодвинул пустой стакан, поблагодарил отца за ужин и, переглянувшись со мной, сказал:

— Вот вы меня, Влас Иванович, похвалили. Мне приятно. Хочется еще делать что-нибудь хорошее. И я делал…

Отец задумался:

— Не знаю, правильно ли я тебя понял, Миша. Но мне кажется, что общественные поручения ты выполнял за похвалу.

Шилов оживился. Он нуждался в мнении взрослого человека:

— Вот именно! За работу получают деньги. А за общественные поручения — ничего. Это несправедливо. Я так считал.

— А если тебя учителя не похвалили?

— Я отказывался от поручения.

В словах Шилова угадывались мысли Татьяны Федоровны. Это насторожило отца и поставило его в затруднительное положение:

— А ты как, Саша?

— Я считаю, — ответил я отцу, — что всякое поручение нужно выполнять на совесть, не ожидая похвалы. Отец убедился, что я прочно усвоил его науку, и внутренне возгордился, но ничего не сказал. Он не допускал и мысли, чтобы в грубой форме унизить достоинство Шилова, и, решив на жизненных примерах показать его неправоту обратился к нему с вопросом:

— Ты слыхал, Миша, о событиях в Испании?

— Как же… Политинформации проводил в классе.

— Похвально. Значит, тебе известно, что многие наши товарищи едут в Испанию сражаться за республиканцев против генерала Франко?

— Даже из нашей Северной области есть.

— Верно. Скажи, пожалуйста. Кто их посылает в чужую страну умирать под фашистскими бомбами?

— Никто. Интернациональный долг, — не задумываясь, ответил Шилов.

— То-то же. Твой отец тоже добровольцем воевал в гражданскую. Учти… Награду имеет — именные часы. И от кого? От самого Хаджи-Мурата…

Невзоров сел за письменный стол.

— Ясно, — сказал Невзоров, заглядывая в вопросник. — Саша, чем вы занимались в каникулярное время и как проявлял себя в работе Шилов?

— После пятого класса, — улыбнулся Ершов, — Татьяна Федоровна устроила Шилова подсобным рабочим по формированию плотов, начальник запани не мог отказать в приеме на сезонную работу рослому парню, который никому не уступал в силе и склонности с багром в руках работать на реке. При этом мать поставила непременным условием заработать мануфактуры на сарафан и сестре на платьице, потому что Валентина пойдет к Федору Петровичу во второй класс, а сплавщиков отоваривают мануфактурой.

Я тоже отпросился у отца последовать примеру Шилова, чтобы на заработанные деньги справить костюм и хромовые сапоги в "гармошку".

Мы рьяно принялись за дело, а после работы зачастили в клуб запани. Я включился в подготовку самодеятельности, которая пользовалась успехом среди молодежи. Шилов пристрастился к спорту. Вступил в ОСВОД, сдал нормы на значок ГТО, участвовал в соревнованиях по гребле и плаванию и не раз был в числе призеров, особенно по плаванию.

— Существенная деталь. Стало быть, он не мог утонуть при любых обстоятельствах, — записал Невзоров. — Продолжайте, Саша.

— К началу занятий мы возмужали, окрепли и пришли в шестой класс с оборонными значками. Семиклассники завидовали нам.

— Смотрите, — говорили они, — значки! Откуда эти мордастые взяли их? Неужто купили на базаре?

— Ты что, смеешься? — возражали другие. — Разве значки продаются? Это же награда… Все равно, что орден.

— Чудно.

Учителя ставили нас в пример другим ученикам. Выступая на сентябрьском педсовете, Дмитрий Михайлович, ссылаясь на наши успехи, призвал педагогический коллектив к изучению опыта классного руководителя Лютиковой по соединению трудового воспитания с оборонно-патриотической работой.

В шестом классе мы стали учиться у самого директора, преподававшего новый предмет — физику. Сам предмет тоже интересовал нас и обещал в будущем путевку в мир техники.

— Знаешь, Саша, — сказал мне после первого урока Шилов, — нам с тобой физика больше других предметов нужна.

Я соглашался, понимая, что с изучением тепловых двигателей можно получить постоянную прописку в автотракторном парке и после окончания школы работать у моего отца — старшего механика опытной станции.

Но, к нашему огорчению, в учебнике не оказалось тепловых двигателей.

— Какая же это физика, — возмущался Шилов, — если в ней нет двигателей внутреннего сгорания?

— Терпение, терпение, молодой человек, — успокаивал его Дмитрий Михайлович. — Поберегите ваше внутреннее горение. Не спешите. Будут и двигатели. Только не сейчас — в седьмом классе.

Взяв в библиотеке учебник, мы принялись за "физику-7". Первая тема нас порадовала, но когда мы прочитали статью и рассмотрели схемы устройства двигателя, Шилов захлопнул книгу и отодвинул ее в сторону.

— Чепуха! — рассердился Шилов. — По этой физике управлять трактором не сможешь. Здесь только общие принципы работы двигателя.

— А ты после этой статейки хотел за руль садиться? Нет, дорогой, надо попотеть с годик, пуд соли съесть, а потом руки протягивать к рулю. Нам, пожалуй, сейчас не физика нужна.

— А что?

— Я видел дома на полке руководство по подготовке трактористов. Называется оно "Трактор ЧТЗ С-60". Если хочешь, попрошу у отца. Не откажет.

— Спрашиваешь. Конечно, попроси.

В свободные часы мы изучали гусеничный трактор "С-60" с лигроиновым двигателем. Когда заходили в тупик, отец помогал нам. Шилов, ссылаясь на занятость, отказывался от поручений классного руководителя и ничего не делал в школе, если не считать политинформации, проведенной им в декабре, по поводу принятия новой конституции. Мне по-прежнему приходилось руководить самодеятельностью класса и часто приносить в школу гармошку.

Шилов раньше уходил домой, когда я задерживался на репетициях, и, скучая от безделия, поглядывал в окно. И только по субботам мы вышагивали по большаку вместе, потому что провожали Светлану.

Наступили каникулы, которые совпадали по времени с окончанием посевной и началом ремонта техники к уборке урожая. Мы не пошли на сплав, хотя и не теряли связи с клубом запани, а попросили моего отца зачислить нас в ремонтную бригаду машинного парка, чтобы изученный трактор увидеть в натуре, пощупать руками и привести в движение мертвые узлы двигателя.

— Как же я вас зачислю? Вы же несовершеннолетние и не имеете паспортов, — отговаривался отец.

— Очень просто, — гордо приподняв голову, ответил я отцу. — Мы не потребуем у вас зарплаты. Будем работать бесплатно.

Посоветовавшись с председателем рабочкома, отец сказал нам, что с 20 июня мы принимаемся на работу и будем получать зарплату в зависимости от того, сколько заработаем.

После трехдневной стажировки отец определил нас в звено Сидельникова, доброго папаши Светланы, где предстояло наполовину разбирать трактор с заменой изношенных деталей и целых узлов.

— Что я с ними буду делать? — с поникшей головой пожаловался Николай Петрович отцу. — Ведь они совсем еще дети. А главное — трактора не знают.

Отец насмешливо улыбнулся и, мягко сверкнув глазами на Сидельникова, промолчал. Прошло две недели. Он встретился с Сидельниковым в коридоре конторы и остановил его, придержав за плечо:

— Ну, как там мои герои? Привыкают?

— Вы знаете, Влас Иванович, — как бы извиняясь перед отцом, проговорил Сидельников, — действуют, как заправские слесаря.

— Серьезно?

— Лучше меня знают трактор.

— Ну что ж, — сказал отец, — ничего удивительного, это, брат, новое поколение. Ученее. Не то, что мы с тобой. Далеко пойдет.

За лето мы научились управлять трактором, крутили баранку "ЗИС-6" и в последних числах августа, покидая мастерские, пожалели, что не удалось при осоавиахиме запани сдать зачеты на право вождения мотоцикла…

В седьмом классе мы получили паспорта. Я вступил в комсомол. В августе мы проводили Светлану в сельскохозяйственный техникум и обещали писать. Мы любили Светлану. Двое любили одну, дав ей возможность выбрать одного из двух. Это она обещала сделать на вокзале при отправке нас в армию. И мы с Шиловым с нетерпением ожидали этого дня.

Прошло три года. Нам выдали приписные свидетельства в военкомате, и мы знали, что служить нам в артиллерии. Работали механизаторами под началом отца. Писали Светлане. Каждый год она приезжала на каникулы и вот 21-го июня вернулась из техникума с дипломом на руках. В восемнадцать лет она стала агрономом и поступила в распоряжение областной опытной станции.

Мы впервые побывали в уютном домике Сидельниковых за праздничным столом, накрытым в честь приезда Светланы. Светлана превзошла все наши ожидания, и не смотреть на нее не было никакой возможности. Она достигла того возраста, который напоминает только что распустившийся цветок, ослепляющий своей красотой все окружающее, и мы липли к ней, как мухи к меду.

Николай Петрович выставил бутылку шампанского и поручил мне открыть. Пробка с шумом ударилась в потолок. Малиновым звоном последнего мирного дня зазвенели бокалы, начались поздравления, поцелуи, пожелания счастья.

— Кушайте, дорогие гости, не скромничайте, — говорила Мария Михайловна, подкладывая нам любимые Светланой лакомства домашнего приготовления и была благодарна нам за внимание к дочери.

Вечер прошел весело — с музыкой и танцами, с прогулками и поздним возвращением домой…

Утром все узнали, что началась война. В тот же день, еще до объявления мобилизации, нам вручили повестки и направили к месту формирования артиллерийских подразделений…

— Спасибо, Саша, — Невзоров сделал пометку в блокноте и поднялся со стула: — Последнее сегодня. Что сказала Светлана на вокзале и как прощалась Татьяна Федоровна с Шиловым?

Упоминание другим человеком имени Светланы привело Ершова в смущение. "Это уж слишком… — подумал он с каким-то озлоблением. — Какое ему дело, что сказала Светлана?" — Но не ответить на вопрос следователя Ершов тоже не мог. Со времени его ареста Светлана представлялась ему далекой и недосягаемой, но бесконечно близкой и милой. В зеленом лунном свете майских вечеров рисовался Ершову ее туманный образ.

Ершов повторил про себя вопрос Невзорова и прерывисто вздохнул:

— Провожать нас, кроме отца и Татьяны Федоровны, приехала Светлана. Они прибыли в город на второй день утром, когда привокзальная площадь еще пуста. Прохладный воздух пронизывался короткими свистками маневровых паровозиков, толкавших вагоны на разъездных путях. Поодаль стояли пустые составы пассажирских поездов.

Безлюдный перрон наполнялся народом. Прошли строи, колонны. На посадочной платформе разместилась команда в новеньких шинелях и в ботинках с обмотками. Всюду замелькали военные с зелеными вещмешками.

Хлынули провожающие. Море людских голосов захлестнуло перрон.

— Влас Иванович! Татьяна Федоровна! — радостно воскликнула Светлана, увидев нас в толпе новобранцев. — Во-он Саша и Миша!

— Здравствуйте, товарищи красноармейцы! — сказал отец, подходя к нам и пожимая нам руки. — Вас не сразу заметишь в такой прорве народу.

Последовали расспросы, увещевания, слезы… Подогнали товарный состав. В открытых вагонах виднелись двухъярусные нары, настланные из свежих досок.

— По ваго-онам! — раздалась команда.

Толпы людей подались к краю платформы. Мы отозвали Светлану в сторонку и начали засыпать вопросами:

— Скажи, Светлана, кому из нас тебе писать?

— Оба пишите, — всхлипывая проговорила Светлана.

— А замуж за кого?

Светлана улыбнулась и вытерла платком слезы:

— Кто вернется героем, за того и выйду.

Отец прервал объяснения. Подошел ко мне, и мы обнялись на прощание:

— Ну, Саша, пиши. Я скоро за тобой. Помни. Это мой наказ. Бей фашистских извергов! Защищай Родину с достоинством. Она у нас одна… До свидания, Миша, — и поцеловал Шилова.

Мы пожали Светлане руку, дежурный по станции вынес жезл, и люди в шинелях, простившись с родными и близкими, поспешили к вагонам.

Татьяна Федоровна с отчаянным воплем подскочила к сыну, обхватила его руками, точно клещами, и повисла у него на шее:

— Господи! Дитятко мое моленое… Не отпущу!

— Постыдилась бы, Татьяна, — тихо сказал отец, мрачнея лицом. — Проститься-то как следует, не умеешь. Один срам…

Татьяна Федоровна как будто не слышала его — голосила, что заводная сирена. Потом накинула на шею сына маленький золоченый крестик на длинном шнурке и снова завыла. Слезы душили ее. Она не могла сказать слова и не выпускала сына из объятий…

— Пошли, — сказал я Шилову. — Поезд отходит.

Раздался паровозный свисток и заглушил вопли Татьяны

Федоровны. Шилов наконец вырвался из ее объятий, сорвал с шеи крестик, со злостью швырнул его в толпу и вслед за мной заскочил в вагон отходящего поезда.

***

Ершова увели. Склонившись над папкой с материалами ЧП, старший лейтенант Невзоров придвинул к себе блокнот, перечитал записи, расширившие круг его представлений о Шилове, провел итоговую черту и, прежде чем записать выводы по первому дню допроса Ершова, на минуту задумался. Походив по комнате, он вернулся к письменному столу и размашистым почерком записал: "Случай с Николкой убедительно показал, что Шилов способен к убийству… Что касается дезертирства из армии, то эта мысль у Шилова зародилась значительно позже. Скорее всего — на фронте… Татьяна Федоровна вытравила из него все святое, что пыталась посеять в его душе Ершовы и школа, и выпестовала в нем по своему подобию зверя".

Невзоров встретил Ершова у входа и протянул ему руку:

— Итак, Саша, на очереди фронт. Меня интересует поведение Шилова в бою. Желательно подробнее об этом.

— Можно и подробнее, товарищ старший лейтенант.

— Садитесь.

И Ершов продолжил свои показания.

— В учебном подразделении, — сказал он, — где мы, как говорят, на ходу прошли подготовку молодого солдата и приняли присягу, мне привинтили на петлицы по два зеленых треугольничка и в звании сержанта отправили на Западный фронт.

Вместе с Шиловым, который стал моим наводчиком, я попал в команду для пополнения потрепанных артиллерийских частей, занявших оборону на старой границе у древнего белорусского городка Турова. Командование ставило целью задержать противника на этом укрепленном рубеже, чтобы дать возможность войскам фронта закрепиться на Днепре и Соже.

Переправившись на южный берег Припяти в районе Петрикова, что расположен против устья реки Уборть, мы продвигались проселочными дорогами на запад, выставив головной и боковые дозоры.

Прошли несколько деревушек. Полесские хаты с соломенными стрехами непривычны для глаза северянина. Кое-где на старых колесах или боронах, поднятых на вершины дремучих ветел, у прудов, заросших плюшником, гнездились буслы.[2] В садах созревали фрукты, но главное, на что мы обратили внимание это опустевшие деревни, хотя противник наступал севернее Припяти.

На окраине одной из таких деревушек встретили высокого старика в лаптях и в посконных портках. Он нес за спиной вязанку хвороста и, увидев нас издали, остановился, опустив вязанку к ногам.

— Отец! Куда люди подевались? — спросил старший по команде лейтенант Швидкий, когда мы поравнялись со стариком.

— В пущу падались, — ответил старик, искоса поглядывая на нас.

— А почему не уехали в эвакуацию?

— Куды паедзешь?

— За Днепр, на восток.

— Э-э, сынку, — сказал старик с каким-то болезненным озлоблением. — Туды немец раньше нашага приедзе.

— Почему, отец?

— У яго — машины.

Старик явно чего-то недоговаривал, но в его словах скрывался справедливый упрек военным, которые, по его мнению, оказались неспособными остановить врага, и жители предпочитали не срываться с мест и оставались в тылу, так как не были уверены, что фронт их не обгонит. Они уходили в леса, чтобы вблизи от домашних очагов начать партизанскую войну против оккупантов.

Молодой лейтенант не мог возразить старому человеку, повидавшему на своем веку не одну войну, тем более что в его словах была горькая правда:

— А ты почему не ушел в пущу?

— Веску старажу.[3]

Лейтенант почувствовал себя перед ним виноватым. Ему хотелось, чтоб люди поверили в Красную Армию, что она не только остановит врага, но и разобьет его у стен рейхстага. Однако, прощаясь со стариком, лейтенант придержал громкие слова и ограничился довольно скромной фразой:

— Не падай духом, отец. Придет время — и мы будем наступать.

— А придзе?

— Обязательно придет.

— Дай божа.

В полдень встретили санитарные повозки, переполненные ранеными.

— Откуда? — поинтересовались в колонне.

— Из-за реки, — отозвался ездовой. — А вы куда?

— На передовую.

— На какую передовую? Там никого нет.

— Не паникуй! — прикрикнул лейтенант. — Знаешь, что за это бывает?

Перед носом ездового показались грузовики с артиллерийскими боеприпасами. Лейтенант приказал принять влево и пропустил машины.

— А это что? — спросил он. — Теша дыни на базар повезла? У-у, паникер!

— Ну-ну, идите-идите, — не останавливаясь, проворчал ездовой.

Вскоре обстановка прояснилась. Возвращалась с задания партизанская разведка. Белобрысый парень, назвавший себя странным именем Чанкайши, сказал, что через пару часов мы будем на месте, что нас ожидает майор Королев. Чанкайши также предупредил лейтенанта, что видел в Турове переправившихся с левого берега вооруженных пулеметами и автоматами немецких мотоциклистов, которые наверняка встретятся нам на пути.

Не прошло и часа, как послышался рокот моторов. Пять мотоциклов с колясками, поднимая пыль, неслись по дороге.

— К бою! — скомандовал лейтенант.

Мы рассыпались по левой обочине проселка и устроили засаду. Головной мотоцикл с хода открыл огонь. Захлопали наши винтовочные выстрелы. Шилов бросил гранату под самые колеса. Машина перевернулась. Пламя охватило развороченные гранатой обломки мотоцикла, похоронив водителя и пулеметчика. Подкатили остальные. В короткой схватке, сопровождавшейся взрывами гранат противник, поздно заметивший засаду, не устоял. Запылал второй мотоцикл. Третий, не справившись с управлением, врезался в дуб. Последние два повернули обратно. Меткий огонь стрелков настиг их на повороте дороги.

— Молодцы, ребята! — похвалил лейтенант. — Боевое крещение получили.

Пять изуродованных машин и десять трупов немецких солдат остались на дороге. У нас недосчиталось четверых…

К исходу дня мы повстречали подразделение на конной тяге, отступавшее от старой границы. Его нельзя было назвать ни дивизионом, ни батареей. На двенадцать стволов в нем было восемь человек прислуги, включая командира, пожилого майора с перевязанной головой. Три машины, которые обгоняли нас, двигались на восток вместе с дивизионом.

Увидев пополнение, майор обрадовался:

— Кто ведет команду? Старший — ко мне!

Лейтенант подскочил с докладом:

— Товарищ майор! На марше команда артиллеристов в составе двадцати четырех человек, следующая…

— Отставить…. Фамилия?

— Лейтенант Швидкий!

— Вольно! Видно, что швидкий, — сказал майор. — Молодец, товарищ лейтенант. Благодарю за службу.

— Служу Советскому Союзу!

Объявив привал, майор приступил к формированию огневых подразделений. Двенадцать стволов распределил на две батареи, во главе которых поставил офицеров. Комбатом-2 стал лейтенант Швидкий. Что касается огневых расчетов, майор приставил к каждому стволу командира и наводчика из числа наиболее грамотных артиллеристов. Решая вопрос о подносчиках, он встретился с трудностями, но вышел из положения, сняв часть ездовых и передав их в распоряжение командиров батарей. Остальным поручил лошадей и вместе с фуражом заботу о продовольствии.

Закончив привал, вновь отформированный и возвращенный к боевой жизни дивизион тронулся на восток и спустя полчаса подошел к деревянному мосту через Ствигу, откуда трактовая дорога поворачивает на юго-восток, к среднему течению Уборти — Лельчицам.

Подозвав комбата-1, старшего лейтенанта Селезнева, майор кивнул на большую высотку справа, покрытую у основания редкими кустами орешника.

— Вы знаете, старший лейтенант, — сказал майор, показывая на высотку, не могу представить лучшего места для огневых, чем этот лысый пупок. Взорвать мост — и танки остановятся. Не подбивай — расстреливай, как макеты.

— Да, хорошая высотка, — согласился комбат.

— Остановите колонну.

Дивизион повернул на юг, к западному подножью высоты, и скрылся в лесу за старой вырубкой.

Исследовали высоту и все двенадцать стволов выдвинули на огневые в позиции. Стреноженных коней спустили вниз, к автомашинам.

— Товарищ майор! Разрешите обратиться по личному вопросу, — сказал лейтенант Швидкий, когда комдив приказал сигналить сбор. — Вы сегодня кушали?

Такого вопроса от молодого человека майор не ожидал. Проглотив слюну он с благодарностью посмотрел на лейтенанта:

— Признаться, дорогой мой, третий день рты на холостом ходу. Наши кухни далеко, а немецкие не кормят.

— Что же вы раньше не сказали? — упрекнул лейтенант.

— У нас в команде недельный запас сухого пайка. Окликнув меня, лейтенант попросил накормить батарейцев — раздать им продукты погибших в столкновении с мотоциклистами товарищей, а сам, пригласив к комдиву Селезнева, тут же, у орешника, "накрыл офицерский стол".

Я опустошил свой вещмешок и заслужил признательность артиллеристов. Но, когда стал раздавать тушенку погибших, артиллеристы отказались взять ее и посоветовали оставить при себе в качестве НЗ.

Приняв пищу в спокойной обстановке, майор неторопливо достал часы, окинул взглядом огневые и, убедившись, что расчеты подзакусили и кое-кто уже возвращался с реки с котелком воды, встал и помахал рукой.

— Все собрались? — спросил майор, когда мы подошли к орешнику, и, не получив ответа, сказал: — Усаживайтесь.

— С минуту он пристально вглядывался в суровые лица солдат, стремясь предугадать способность дивизиона в предстоящей операции решить сверхзадачу и приглушенным голосом проговорил: — А теперь, товарищи, о положении дел на нашем участке фронта. Вчера спрашивает меня один солдат, почему второй день не едут кухни. Должен сказать, что кухни к нам не приедут. На севере противник рвется к Днепру. На юге — к Киеву. Мы — в тылу врага и поставлены здесь, чтобы не пропустить танковую колонну, которую немецкое командование бросает на стыке флангов с тем, чтобы уничтожать на своем пути случайные группировки наших войск, выходящие из окружения на правый берег Припяти. По имеющимся сведениям, танки подойдут к мосту завтра между восьмью и десятью часами. Не хочу от вас скрывать. Мы обречены на гибель. Выживут самые дерзкие… Остальное расскажут вам командиры батарей. Какие будут вопросы?

Никто не мог представить себя мертвым на этой безымянной высотке. Каждому хотелось верить в обратное. И Шилов первым нарушил тишину, которая помогала людям думать, но думать не о смерти — о жизни:

— Товарищ комдив? Вы сказали, что выживут самые дерзкие. А если выживут многие? Куда им податься?

— Путь отхода один — партизанские отряды.

— Сколько ожидается танков?

— Это нам не известно. Предполагается в пределах двух десятков.

— Хватит ли бронебойных снарядов?

— Дана двойная норма на ствол. Еще вопросы? Нет? Ну что ж, — заключил майор. — Командиры батарей останутся здесь. Расчетам зарываться в землю.

Расчеты разошлись. Оставшись с комбатами, майор предложил каждому из двенадцати орудий ударить по отдельному танку. Он исходил из того, что остановка головного у поврежденного моста нарушит дистанцию движения на марше и машины подойдут вплотную. Это позволит орудию открыть огонь по своей цели: двенадцатому — по головной машине, первому — по двенадцатой, и до десятка боевых единиц, если не все двенадцать, выйдут из строя. Но для этого по мнению майора, нужна предварительная наводка по воображаемой цели, чтобы секундная поправка дала возможность вести беглый огонь по команде мощью всего дивизиона.

Отпуская командиров батарей, майор предупредил лейтенанта Швидкого, который еще не участвовал в боях с танками…

— Что касается атакующих танков, — говорил майор, — тактику боя навязывает сам противник. При этом нельзя допустить одного: чтобы танки прорвались на огневые позиции, тогда артиллерия беспомощна. В подобных случая прибегают к гранатам и бутылкам с зажигательной смесью.

— Все ясно, товарищ майор, — козырнул лейтенант. — Разрешите идти?

— Идите.

При отдаче боевого приказа в своих подразделениях командиры батарей руководствовались указаниями комдива. С приближением сумерек они доложили о готовности личного состава выполнять боевую задачу. Майор в их сопровождении прошел по огневым и убедился, что расчеты потрудились на славу. С часами в руке проверил способность наводчиков быстро производить наводку орудия в цель. В качестве мишени он выбрал клетку парапета первого пролета моста.

Вставили в гнезда панорамы, сняли чехлы с казенников, заглянули в затворы, потрогали маховики поворотного и подъемного механизмов.

Шилов показал неплохие результаты, в считанные секунды совместив черные нити панорамы с клеткой парапета, и вызвал одобрение комдива:

— Так надо наводить и в бою.

Двух наводчиков отстранил от прицелов, заменив командирами орудий:

— Вы мне все дело испортите. Потаскайте снаряды.

В целом майор остался довольным выучкой пополнения и подготовкой огневых к предстоящему бою. Для себя оборудовал НП на самой высокой точке, у куста орешника, и установил стереотрубу. Из четырех телефонных аппаратов, уцелевших в дивизионе, использовал три. Один взял себе, два передал комбатам для дублирования команд.

Окончив проверку, он спустился к мосту и долго всматривался в оборону. Оценивая позиции с точки зрения огневой уязвимости, отметил, что все орудия одинаково уязвимы и танки могут накрыть любое. Прорыв на оборонительный рубеж больше угрожал левому флангу Селезнева. Наше правофланговое орудие, установленное у крутого обрыва к реке, занимало самое выгодное положение и имело шансы дольше всех продержаться. Об этом он уведомил комбатов.

Возвратился майор на огневые, когда зашло солнце и стала появляться роса. Ночь спускалась на землю. Темной дымкой заволокло дубняк, где укрылись грузовики и беззаботно бродили кони. Порхающий ветерок доносил запахи жженой соломы и навоза. Над рекой поднимался туман.

Проверив секреты, выставленные еще до окончания земляных работ, майор подошел к НП и нажал кнопку зуммера:

— Комбат-2?

— Так точно, товарищ майор.

— Ездовые вернулись из деревни?

— Вернулись. Принесли хлеба и сала.

— Товарищ майор! — отозвался комбат-1. — Ваша порция у меня. Заходите

Комдив направился к Селезневу. Медленно двигаясь по огневым, чтобы не разбудить отдыхающих, он увидел ровик старшего лейтенанта и, остановившись, прислушался. Какой-то сверчок успел поселиться у комбата и назойливо сверчал. Селезнев вышел навстречу майору.

— Что это у тебя за музыка, старший лейтенант?

— Да какой-то сверчок покоя не дает.

— Это хорошая примета. Долго будешь жить. А вот у меня не поселился…

Ночью, когда ущербленный месяц пастушьим рожком засиял над пущей, северный секрет доставил на огневые бродячую группу солдат, которая охотно присоединилась к дивизиону, составив стрелковое отделение. Командир группы старшина Черняев, блуждавший по лесам чуть ли не от самого Бреста, вызвался в засаду к мосту, чтобы расстреливать в упор танковые экипажи, которые, наверняка, поползут из горящих машин. Комдив приказал накормить стрелков и сам выдвинул их к дороге.

Оставалось одно — поджечь мост. Эту операцию он поручил Селезневу, который находился в дивизионе давно и зарекомендовал себя опытным командиром.

На рассвете, в белом тумане, прихватив с собой шофера, несшего ведро с бензином, Селезнев спустился к мосту, выбрал средний пролет, облил бензином перекладины и поднес спичку. Пламя мгновенно охватило весь пролет, с треском перекинулось на посиневший парапет. Мост запылал, как солома.

На огневых никто уже не спал. Мутный солнечный диск, окруженный дымовой короной, как совиный глаз, поднимался над горизонтом. Утренний воздух на сотни верст отравленный пороховыми газами, едким дымом горящих деревень и запахом разлагающихся трупов, у непривычных вызывал тошноту, но люди развязывали вещмешки, доставали полученное вечером сало, резали деревенские ковриги с прилизанной до блеска верхней коркой и торопливо жевали, с тревогой поглядывая на горящий мост.

Я возился у орудия, когда Шилов разостлал шинель, нарезал хлеба и выставил банку мясной тушенки:

— Саша! Может, и мы перекусим?

— Иду!.. А ты что? — спросил я подносчика Сергеева, бледнолицего калужского паренька, сидевшего за бруствером ровика. — Развязывай своего сидора да присаживайся к нам.

— У меня там ничего нет, товарищ сержант, — признался Сергеев.

— Так иди сюда, — подозвал Шилов. — Хватит на всех.

Сергеев подсел к нам и, стыдясь кушать чужое, почти

не дотрагивался до тушенки, а больше нажимал на хлеб, любуясь коричневой корочкой.

— Ты ешь, не стесняйся, — угощал его Шилов.

Опростав банку тушенки, мы раскинулись на порыжевшей траве и долго блуждали прищуренными глазами в бесконечных пустотах июльского неба.

Майор отказался от завтрака, ссылаясь на раннюю пору. С биноклем на шее он отправился к огневым, чтобы своим появлением поднять дух артиллеристов. Но расчеты, не обращая внимания на комдива, как и прежде, толпились у щитов, упражняясь в наводке. Иные открывали ящики, готовили фанаты, очищая их от масла, доставали бутылки с зажигательной смесью, пристраивая их в нишах, поближе к поверхности земли.

Подойдя к обрыву, майор увидел нас и, не желая своим появлением тревожить отдыхающих, попятился к брустверу, заговорив с комбатом…

Услышав стрекот кузнечика, я повернулся набок, стараясь отыскать нарушителя опасной тишины, которая в любую минуту могла разразиться грохотом канонады. Но как бы я ни силился обнаружить бесстрашного музыканта в зеленом плаще, притаившегося где-то за щитом подорожника, он по-прежнему оставался для меня невидимым.

Шилов следил за полетом шмеля, который вибрирующей точкой зигзагами спускался вниз. Сделав неторопливую посадку на малиновой кашке, он пожужжал, пожужжал, перепорхнул на другую и поспешно полез в землю. Я перевел взгляд на то место, где спрятался мохнатый хозяин высоты, который как будто почувствовал присутствие посторонних и испугался. Казалось, шмель понимал, что и в земле нет спасения, что пришельцы, вторгшиеся в его владения, наставили на высоте орудий смерти, чтобы взорвать жилище маленького шмеля и самим погибнуть. Шмель, как бы жалуясь на свою участь, вылез из норы и, остановив выбор на синеокой фиалке, закачался на ней и устрашающе жужжал в надежде, что пришельцы образумятся и уйдут.

— А я сегодня в первый раз услышал жужжание шмеля, — признался Сергеев.

— Серьезно? И шмеля никогда не видел?

— На картинке.

— Не может быть, — возразил Шилов. — Где же ты рос?

— Я родился в городе, и как-то не приходилось бывать на природе.

— И за город никогда не выезжал?

— Некогда было. Все работал. Мать у меня больная… А я один…

Не думал Сергеев, что он услышал шмеля и в последний раз. На левом фланге послышалось иное жужжание — гул моторов. Услышали его и на правом.

Шилов взглянул на дорогу.

— Танки! — крикнул он, подавшись к командирскому ровику.

Лейтенант схватил трубку. Я поднял бинокль. По дороге двигались танки. Черные кресты вырисовывались на боковых щитах. Покачивая стволом, головная машина заметила на мосту дым, за которым скрывался провал целого пролета и замедлила ход, расстояние между остальными быстро сокращалось.

— Сколько насчитал?

— Шестнадцать.

— Больше нет?

— Нет, товарищ лейтенант.

— Батарея-а! К бою! — продублировал он команду майора и, не отрываясь от трубки, высунулся из ровика. Как и предполагалось, ловушка сработала точно. Головной танк подошел к мосту и остановился. Торкающий мотор выпустил из выхлопной трубы тучу искрившегося дыма. Видно было с высоты, как немец в шлемофоне вылез из переднего люка, посмотрел вокруг и, не заметив ничего подозрительного, осторожно, почти на ощупь, стал пробираться по настилу первого пролета, опасаясь, что мост заминирован. Этого момента нельзя было упустить. Колонна остановилась, образовав сплошную железную стену.

Лейтенант Швидкий продублировал вторую команду майора:

— По своим целям… тремя бронебойными… беглый… — и прежде чем сказать слово "огонь!", дал время наводчикам уложить нити перекрестий на запыленные бока бронированных громадин, наконец торжественно и повелительно обрушил на батарею это страшное слово: — Огонь!

Мы рванули рукоятки затворов — и ударная волна выстрелов так хватила по барабанным перепонкам, что многие с непривычки пораскрывали рты. Разорванный воздух загремел в соседних урочищах двенадцатикратным эхом, повергнув все живое в неописуемый ужас.

Открыв ответный огонь, танки с грохотом сползали с дороги. Девять машин осталось на месте. Огненные змейки, слепящие извивы пламени замельтешили, запрыгали по угловатым щитам присмиревшей брони…

Но, видимо, не таким представлялся бой артиллерии с танками комбату-2 лейтенанту Швидкому. По крайней мере, он предполагал полную самостоятельность командира батареи в выборе цели и ведении огня, да и не только командира батареи — командиров орудий. По его мнению, правильно говорил майор, что тактику боя навязывает противник. Но тот же майор приказал ничего не предпринимать без его команды. И вот он, боевой комбат, сидит у телефона и ждет, когда ему предпишут ударить по танкам.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — надрываясь до хрипоты, кричал комбат выпрашивая очередную команду.

— Ты почему прекратил огонь? — услышал он, но услышал не майора, а старшего лейтенанта Селезнева. — К орудиям, мальчишка! Танки прут, раздавят!

— Где майор, товарищ старший лейтенант?

— Где майор? Нет майора! — прикрикнул Селезнев, но смягчился и, сдерживая себя от гнева, пояснил: — Убит майор… Прямое попадание. Об этой промашке нашего комбата я узнал позже, но тогда видел, как он пораженный вестью о гибели командира дивизиона, выскочил из ровика и, пригнувшись, нырнул к одиннадцатому орудию, над которым клубилась густая толовая гарь разорвавшегося снаряда. Не видя расчета и задыхаясь в удушливом смраде. Швидкий сорвавшимся голосом приказал:

— Семенов!.. По танкам… Тремя снарядами…

— Товарищ комбат? — поймал его за руку Шилов. — Вы кому подаете команду? Туг никого нет. Весь расчет погиб… Комбат схватился за голову и беспомощно засуетился у щита орудия, не зная, что предпринять в эту решительную минуту, когда судьба батареи во многом зависела от его расторопности и выдержки.

— Что же это такое? — спросил он самого себя. — Комдива Королева убило. Семенова тоже убило…

— Комдива, говорите? А у нас Сергеева убило…

— А ты почему здесь?

— Панорама вышла из строя.

Шилов выхватил из гнезда панораму и бросился к своему орудию. Остолбеневший комбат прыгнул на бруствер и, стоя во весь рост, крикнул:

— Батарея? Пятью снарядами… Ог-гонь!

Это была его последняя команда. Разорвавшийся в трех шагах снаряд опрокинул комбата. Иссеченный осколками, он лежал с открытыми глазами, которые уже застеклила смерть.

Батарея стала неуправляемой. Расчеты долбили склон высоты, но как-то вразнобой, не поражая цели, тогда как Селезнев подбил еще две машины из четырех, атаковавших его фланг.

Пока Шилов прилаживал панораму, я вскинул бинокль, чтобы уточнить обстановку и направить огонь по угрожающей цели. Молнии разрывов, таранившие огневые, и черный дым горящих танков, непроницаемой стеной застилавший сектор обстрела, не давали возможности видеть того, что творилось впереди, и я поворачивал бинокль направо и налево, стремясь выхватить из черноты и засечь очертания надвигающихся чудовищ, наконец ветер, усиленный вихрением десятков двухсторонних траекторий, отогнал за Ствигу тучи дыма и обнажил подлинную картину боя.

Два танка, вращая башни и поблескивая огнем, неслись на первое орудие — орудие Селиванова. Два другие, не замеченные Селезневым, у подножья обогнули высоту с запада и скрылись в дубняке. Пятый, замыкающий колонну, выбросив дымовую завесу подбитым собратьям, не торопливо, обстреливая огневые нашей батареи, по диагонали грохотал прямо на мой бинокль, наползая гусеницами на стекла прибора.

Нервная дрожь забиралась под шинель, выступала на поверхности лица холодным потом. Становилось жутко. Если через минуту не остановить этого стального дракона, через две он будет на огневой, и я с ужасом передвинул бинокль вправо, стараясь уйти от назойливой мысли о неизбежности приближающейся смерти, заслонить ее хотя бы на несколько секунд чем-то другим. С мальчишеским упоением я стал наблюдать в разводье густого дыма, как старшина Черняев со своими стрелками бегал вокруг подбитых танков и расстреливал в упор уцелевшие экипажи, которые, воспользовавшись дымовыми шашками, как тараканы, полезли изо всех люков. Старшина не выпустил ни одного танкиста из раскаленного пекла. Запах горелого мяса распространялся по высоте.

Я не выдержал сверхчеловеческой пытки вдыхать паленую мертвечину. Тошнота подступала к горлу. Выворачивало нутро. Бинокль сам передвинулся влево — и в объективе снова поползли на меня вращающиеся гусеницы. Грохот брони, лязг и скрежет надвигающегося паукообразного страшилища заполнил все мое существо. Я хотел выругать Шилова за его крайнюю медлительность, но взял себя в руки и спросил:

— Что с панорамой?

— Маленький перекос.

— Не входит?

— Вошло.

— Наводи! — приказал я Шилову, не опуская бинокля.

Шилов втолкнул снаряд, захлопнул затвор и впился

бровями в наглазник панорамы. Вращая маховики, он мигом всадил в перекрестие нитей прицела тупой лоб фашистского танка. Я дернул рукоятку. Зазвенели летящие гильзы, после второго снаряда Шилов высунулся из-за шита. Опасность миновала. Танк подался назад, сделал рывок вперед, закружился на месте и замер. Перебитая лента правой гусеницы распустилась, обнажив катки. Языки пламени лизнула смещенную башню с уныло поникшим стволом. Раздался взрыв. Черный корпус сотрясался пульсирующими толчками. Это рвались боеприпасы внутри танка. Свежий мазутный дым поднимался над высотой.

— Так тебе и надо, фашистская гадина! — торжествующе воскликнул Шилов. Я снова поднял бинокль и обмер: Разворачивай орудие влево! — Зачем? — Не видишь? Живо! Шилов бросил скользящий взгляд на левый фланг. Селезнев оказался в трудном положении. Подбив еще один танк, он упустил момент остановить второй, достигший мертвого пространства. Прорвавшись на огневые, машина с ходу подмяла орудие Селиванова, опрокинула и раздавила вторую пушку и, ударив вдоль обороны осколочным, уничтожила четвертый расчет, ранив при этом самого комбата Селезнева.

Оставалось одно. Пока еще не поздно, открыть по танку огонь нашему орудию, которое могло спасти остатки дивизиона от полного разгрома. Такое решение было небезопасным для оставшихся в живых артиллеристов Селезнева, притаившихся с гранатами в непосредственной близости от цели. Но я пошел на риск. Повернув орудие на девяносто градусов и закрепив сошники, Шилов придвинул ящик поближе к казеннику и выжидающе посмотрел на меня.

— Наводи!

— Как? — воспротивился Шилов. — А если накроем своих?

— Отвечать буду я.

Танк уже утюжил третье орудие, пробарабанив в наш щит осколками и комьями земли. Шилов, опасаясь второго снаряда, отскочил от панорамы, чтобы укрыться в ровике, и крикнул на лету: — Готово!

— Ты куда? Это не последняя наводка!

В грохоте выстрела он не расслышал второй моей фразы и непонимающе взглянул на меня, потом — на левый фланг. Танк, пораженный с первого выстрела, остановился, штопором ввинчиваясь в притоптанное орудие. С огневых Селезнева одна за другой полетели две гранаты, доколачивая изнемогающую фашистскую броню.

— Что ты сказал? — спросил Шилов, когда наступило короткое затишье.

— Я сказал, что это не последняя наводка.

— Как не последняя?

— Сколько было танков в колонне?

— Шестнадцать.

— А подбили?

Будучи уверенным, что подбиты все шестнадцать, Шилов уловил в моем вопросе что-то насмешливо-угрожающее и, подсчитав горящие на высоте костры в испуге прошептал:

— Четырнадцать.

— А где еще два?

— Не знаю…

— За гребнем высоты. — Я приложил к уху ладонь и придержал дыхание: — Идут. Заряжай! — Я увидел вторую машину, которая, преодолев подъем, выползала к центру обороны. Первой не заметил. Она была шагах в двадцати от огневых и, выжимая газ, готовилась к прыжку, укутавшись пеленой дыма.

— Надо сообщить Селезневу, — посоветовал Шилов.

— Поздно!

Выстрелом из танка с грохотом рвануло мягкий фунт у разбитого орудия Семенова, и пулеметная очередь прошила усыпанную воронками полоску земли вдоль огневых. Это бил первый танк, находившийся вне зоны видимости.

— Ты его видишь? — спросил Шилов, стоя на коленях у панорамы и ожидая появления цели. — Я ничего не вижу, Саша.

— Сейчас увидишь.

Мотая гусеницы на высоких скоростях, из дыма выдвинулся тот самый танк, которого ожидал Шилов. Остановившись для выстрела, танк стремительно ринулся к пятому орудию, будто знал, что это последняя точка первой батареи с живыми людьми, способными оказать сопротивление. Пышущий жаром перегретый мотор свистел, как Соловей-Разбойник, некогда обитавший в здешних лесах. Примяв беззащитное орудие, он начал давить своей сатанинской силой живых и мертвых. Первая батарея перестала существовать.

Но возмездие всегда рядом. Наш бронебойный снаряд рикошетом скользнул по скату башни, осыпав искрами угловатый остов. Второй — толкнул машину назад, залил пламенем смотровую щель, ослепив водителя, и танк, потерял управление, двинулся вперед, охваченный густым дымом, неуклюже, как черепаха, ныряя по изрытому снарядами грунту, он протарахтел мимо нашего орудия и рухнул с обрыва в Ствигу.

— А-а-а, сопливый фриц! — с ликованием подпрыгнул Шилов, поверивший, наконец, в удачу. — Туда тебе и дорога…

Впрочем, самое страшное было еще впереди. На гребне высоты высунулся ствол, у основания которого показалась башня, и танк, преодолев крутизну ската, выполз на огневые и остановился, словно ему захотелось передохнуть.

— Доставай гранаты! — приказал я Шилову. — Да поживей.

— А может, развернем пушку?

— Куда? Он тебе развернет.

Оказавшись в непоражаемом треугольнике и почувствовав безнаказанность, танк дал три выстрела по огневой нашей батареи, застраховав себя от нападения оставшихся в живых артиллеристов, и, развернувшись, неторопливо загрохотал к четвертому орудию.

— Готов к отражению атаки?

— Готов, — ответил Шилов. — Возьми гранату.

Разбросав соседние пушки и примяв многотонной

массой круглые площадки усыпанные гильзами, танк прибавил скорость и двинулся на нас. Началось единоборство с последним фашистским танком.

— Нам нельзя больше держаться вместе. Надо рассредоточиться.

Шилов прыгнул через бруствер, вызвав на себя пулеметную очередь, и, скрывшись в кустах орешника, приготовил бутылки и гранаты.

Я залег между станинами лафета и каждой клеткой сердца, готового выпрыгнуть из груди, ощутил приближение смерти. Не поднимая головы, я с нетерпением ожидал, когда стальная махина окажется от меня на расстоянии броска. Уже слышались горячие выхлопы мотора, его устрашающий визг, усиливающийся резкий перестук гусеничных лент и тяжелый грохот брони. Подняв голову, я швырнул бутылку и, пока воспламеняющаяся жидкость растекалась огнем по крутому лбу машины, бросил гранату. Танк дрогнул от взрыва, но продолжал двигаться на орудие, ветром сбивая пламя с ошпаренных боков. Прижав к земле ствол пушки, он ударил меня поднявшейся правой станиной, и я, как подрубленный, без памяти свалился в ровик…

Очнулся я, когда зашло солнце и сумерки стали сгущаться над высотой. Первым, что заставило меня прервать дремотное состояние и содрогнуться, — это, где Шилов. Он оставался в засаде у орешника, когда меня хватило станиной и опрокинуло в ровик. Я открыл глаза. Передо мной стоял тот самый танк, на долю которого не без усердия Шилова перепала смертельная доза взрывчатки. Опущенный ствол покоился на щите орудия. С кромки открытого люка свисал простреленной головой вниз обезображенный труп танкиста. В прорехе прожженного комбинезона виднелось истлевшее тело.

Опираясь на руки, я сделал попытку подняться и неловко повернул ушибленную ногу. Превозмогая боль, я все же встал, перенес тяжесть тела на больную ногу, вскрикнул и упал, потеряв сознание.

Когда пришел в себя, почувствовал облегчение. Мне показалось, что я вылез из медвежьей берлоги, и мишка как самый точный костоправ так дернул меня за ногу, что вывихнутое бедро живо нашло свое место в суставе, и боль стала уходить пудами.

Я поковылял к орешнику. Избитый осколками молодой кустарник приветствовал появление живого человека и готов был предоставить ночное убежище у своей небогатой кроны.

Подойдя вплотную, я увидел, что на месте бугорка, за которым лежал Шилов, была глубокая воронка, вырытая снарядом.

"Неужели он погиб? — рассуждал я про себя, хотя остатков трупа у воронки не оказалось. — Значит, Шилов находился не здесь, когда ударили из танка".

Приступая на больную ногу, я побрел к гребню высоты, надеясь отыскать Шилова живым. Вдруг тихий стон, раздавшийся где-то поблизости, напомнил мне далекое детство, когда мы разыскивали стрелы грома и поздно вернулись домой. Мать избила мальчишку, и он так же стонал. Стон повторился, и я пустился к тому месту, откуда доносился стон.

— Миша! Ты живой? — не помня себя от радости, воскликнул я, увидев перед собой Шилова. — Какой же ты молодец!

Не зная, как можно еще обласкать раненого товарища, я засуетился вокруг него и, не долго думая, приступил к перевязке, разрезав обе штанины, залитые густой запекшейся кровью, я стал перевязывать ноги, насквозь простреленные в мякоти голени, приговаривая:

— Как я рад, что ты остался живым!

— Я тоже рад, Саша, что тебя не убило. Иначе мне — крышка, — прошептал Шилов, еле шевеля губами. Лицо его искажалось от боли, иногда прояснялось улыбкой. Временами он терял сознание и быстро приходил в себя…

Невзоров остановил Ершова:

— Саша! Как же его ранило и почему он оказался на гребне высоты?

Ершов собрался с мыслями и продолжил рассказ:

— Шилов мне говорил об этом… Когда я свалился в ровик, началась охота за Шиловым. Однако в танке не рискнули гоняться за ним по высоте. Неизвестна степень повреждения машины, которая могла быть устранена снаружи. Немцы, видимо, считали, что легче ударить по беглецу на расстоянии, покончить с ним, чтобы в спокойной обстановке выйти из люка с инструментами и устранить поломку от взрыва моей гранаты.

Осколочный снаряд, посланный из танка, черным смерчем вздыбил складку земли, за которой находился Шилов, Но там его уже не было. Заметив, что башня поворачивается к орешнику, он переполз к площадке, где стояло орудие Семенова. Другого, более подходящего места для схватки с врагом он не находил. Ударить в лоб или разворотить боковое хозяйство значило подвергнуть опасности меня, так как, по мнению Шилова, я был контужен. Оказавшись в тылу, он впился глазами в широкий зад танка и, когда пламя полыхнуло из ствола, метнул две гранаты, поставив точку бутылками с зажигательной смесью.

Танк запылал. Шилов вывел из строя двигатель и сам пустился к гребню высоты. Зачем пустился, куда, не знаю. Не подумал, что в горящем танке мог остаться живой немец. И точно. Пулеметная очередь хлестнула Шилова по ногам. Шилов согнулся, схватился обеими руками за больное место, закачался и упал лицом вниз. Он только слышал винтовочный выстрел с левого фланга и лежал там, где я его нашел.

— Выходит, в дивизионе осталось в живых трое?

— Да, товарищ старший лейтенант, из артиллеристов — трое, — вздохнул Ершов. — Третий — стрелявший в немецкого танкиста.

— Саша — соскочил Невзоров. — Как бы вы сами оценили поведение Шилова в бою на Ствиге?

Не хотелось Ершову отвечать на этот вопрос. Хвалить или ругать Шилова — говорить о самом себе. Оба они стояли у одного щита, поражали одни и те же цели. Кроме того, Ершов не находил ничего предосудительного в поведении Шилова в бою и высказал Невзорову то, что думал:

— Воевал, как все. Стоял насмерть. Выжил. Что еще сказать, не знаю.

Неудовлетворенный таким ответом, Невзоров медленно заходил по комнате, жалея о том, что Ершов до сих пор не сделал никаких выводов о пороках Шилова, по-прежнему заблуждается в нем и придерживается ошибочного мнения о его поведении в бою.

Извините, Саша, — остановившись посреди комнаты, сказал Невзоров. Это не совсем так, как вы думаете. Убежден. Шилов не из тех, кто стоит насмерть и бросается со связками гранат под танки. На Ствиге он действовал по принципу: если я немца не убью, так немец меня убьет. Не случайно его первая граната полетела в немецких мотоциклистов. Меньше врагов — больше гарантии выжить. А вспомните вопрос к комдиву: "Если выживут многие, куда им податься?" Шилов уже тогда ставил целью — выжить во что бы то ни стало.

— Товарищ старший лейтенант? Мне тоже хотелось выжить.

— Согласен, — Невзоров подошел к столу и опустился на стул. — Давайте, Саша, откровенно, положа руку на сердце. Почему вам хотелось выжить? Меня интересует не физиологическая — нравственная причина, не связанная с инстинктом самосохранения, а чисто умственного или даже рассудительного порядка. Есть же в человеке какие-то возвышенные цели, которые не подвластны инстинктам. Как вы думаете?

— Видите ли, — бесхитростно проговорил Ершов, с открытой душой поглядывая на старшего лейтенанта. — Мало я уничтожил фашистов, чтобы так просто отдать себя в лапы смерти. Хочется дойти до Берлина. Продолжить войну до победного конца. А если уж погибать, так погибать, как говорят, с музыкой, чтоб заставить врага как можно дороже заплатить за мою смерть.

— Вот именно! — подхватил Невзоров. — Вам хотелось выжить, чтобы продолжить войну. А Шилову — чтобы закончить ее на Ствиге и… дезертировать. В этом вся разница. Но меня интересует еще одна вещь. Когда у Шилова впервые появилась мысль о дезертирстве? Если на Ствиге, дезертирству должна предшествовать длительная симуляция болезни, хотя Шилов не собирался бежать из партизанского отряда…

— А почему? — заинтересовался Ершов.

— Потому что в тылу врага нет Татьяны Федоровны. А немцам Шилов служить не станет. Там тоже опасно. Впрочем, это особый тип дезертира. Домашний. Он может существовать только на всем готовом и непременно под крылышком матери. Так уж слепила его Татьяна Федоровна.

В словах Невзорова все чаще и чаще проскальзывало что-то очень похожее на правду. "Ведь Шилов в самом деле пять месяцев лечил свои ноги, — забегая вперед, с заметной тревогой поймал себя Ершов. — Чем объяснить это лечение если не симуляцией?" — И тут же утешал себя, что это случайное совпадение фактов из биографии Шилова с доводами Невзорова.

Отвечая на новый вопрос старшего лейтенанта, Ершов не утаил, что после ранения Шилов почему-то всего боялся, во всем видел угрозу для жизни.

— Значит, все-таки Ствига толкнула его к дезертирству. — Невзоров записал об этом и, предложив Ершову закурить, с чувством уверенности сказал: — А то, что Шилов после ранения дрожал за свою жизнь, можно его понять. Выйти живым из такого побоища и принять смерть от какой-то случайности — не все равно. Давайте, Саша, разберемся в этом. Как вы с Шиловым пробирались в партизанский отряд?

Ершов закурил…

— После перевязки, — продолжал он, — Шилов приоткрыл мутные глаза и, делая глотательные движения кадыком, стал ловить что-то рукой в воздухе:

— Пить…

Сняв с ремня стеклянную фляжку, я подал ее больному, и он с жадностью накинулся на питье.

— Хватит. Много нельзя. Как бы не было хуже.

Что-то радостное засветилось в его потухших глазах, и

слабая улыбка опять появилась на его воспаленных губах. Он впервые оказался в таком беспомощном состоянии и был доволен, что о нем заботятся.

— Я много крови потерял, Саша… Ослабел, — как бы оправдываясь за лишний глоток воды, пожаловался Шилов, возвращая ополовиненную посудину.

Потом он попросил есть.

— Побудь один. Я схожу за вещмешком на огневые.

Заметив мою хромоту, он испугался и, приподняв голову, спросил:

— Что с ногой?

— Теперь все в порядке. Вывих был от удара.

Отыскав вещмешок Шилова, я прихватил трофейный автомат с двумя рожками патронов, пристегнул к ремню планшет с картой здешней местности, оказавшийся у трупа лейтенанта Швидкого, и, затаив дыхание, прислушался. Странно было сознавать, что этот бойкий рубеж, сотрясавшийся несколько часов назад от грохота полевых и танковых орудий, не выдавал себя человеческим присутствием. Все живое ушло в небытие. Вражеские танки с расплывчатыми очертаниями, как тени усопших, маячили там, где их застала смерть.

Проходя по огневым, я натыкался на пустые ящики, наступал на стреляные гильзы, которые звенели под ногами, останавливался, подозрительно оглядывался по сторонам, точно за мной кто-то следил, стараясь меня схватить.

Становилось страшновато. Я перебрался за бруствер и вышел из зоны огневых. Теперь другие мысли терзали меня, и главное, в чем я был уверен, нельзя оставаться здесь до рассвета. С восходом солнца нагрянут немцы, так как отправленная в рейд колонна в Лельчицы не прибыла и командующий третьей танковой группой в Калинковичах, где должна произойти встреча, наверняка дал указание карателям идти по следу затерявшейся колонны. "Надо уносить ноги и немедленно", — подумал я и ускорил шаг, спускаясь к дубняку где стояли тылы. Озабоченный предстоящим уходом, я рассчитывал найти там какое-нибудь тягло, чтобы податься в партизанскую пущу.

Однако расчеты остались расчетами. Внизу было то же, что и наверху. Прорвавшиеся в начале боя танки, сожгли машины, поломали повозки, передки артиллерийских прицепов, уничтожили до десятка лошадей. Но трупов ездовых в дубняке не оказалось. Видимо, ездовые собрали оставшихся в живых коней, бегавших по дубняку, и скрылись в окрестных лесах.

Вернулся я к гребню высоты ни с чем.

— Что так долго, Саша? — тоном упрека встретил меня Шилов.

— Надо уходить отсюда.

Шилов соглашался со мной, но боялся, что ночная переправа через незнакомую реку может кончиться для него трагически, и готов был ожидать рассвета, чтобы уйти на заре.

— Вот дождемся полуночи, взойдет месяц, — сказал я, — и тронемся.

— Месяц-то на ущербе, — только и мог возразить Шилов.

— А ты что предлагаешь?

— Я? Ничего, — он вообще не хотел что-то предлагать человеку, от которого зависела его жизнь. — Я думал, — все же намекнул Шилов, — не заглянуть ли в тылы? Может, лошаденка какая… Тогда и торопиться незачем.

— Заглядывал. Там побывали танки.

— А как же я? — невольно вырвалось из его груди. Он чуть не заплакал.

— Успокойся. Тебе нельзя расстраиваться. Все будет хорошо.

— Спасибо, Саша.

Шилов замолчал и почти ничего не ел, хотя не раз протягивал руку к тушенке. Но аппетит чаще приходит во время еды. А душа не принимала пищи.

Поужинав, я завязал мешок и, подложив под голову Шилова, сказал:

— Побудь еще с полчасика один, а я поищу броду.

Взяв автомат, я пошел вдоль берега, надеясь набрести на песчаную отмель, но сколько бы я ни продвигался вверх по реке, встречное течение несло спокойные воды на север по глубокому руслу, проложенному в торфяном грунте. Поэтому вода в Ствиге, как и в самой Припяти, черная и вызывает в человеке чувство озноба, пугая своей обманчивой глубиной.

Потеряв надежду найти брод, я поднялся на южные отроги высоты, прошел несколько вперед и хотел было возвращаться, чтобы решить с Шиловым, куда идти, как вдруг нащупал под ногами утоптанную тропинку, ведущую к реке, и быстро зашагал по ней.

Через две-три минуты я очутился у бона, соединяющего оба берега. Весной по Ствиге сплавляли молевой лес, и полещуки сохранили бон, превратив его в скрытую от противника переправу и снабдив ее перилами для безопасности движения в ночное время.

— Ну, Миша, счастливый же ты человек! — сказал я, подходя к Шилову

— Что, брод нашел?

— Бон. Плавучий мост да еще с перилами.

— Хорошо, — повеселел Шилов.

— Плохо, Миша, одно. Товарищей не похоронили, — с сознанием невыполненного долга проговорил я, вздыхая.

— Колхозники похоронят.

— Какие колхозники? Пустые деревни.

— Ну партизаны, — стараясь уйти от неприятного разговора, пояснил Шилов и взглянул на меня. — Ты думаешь, никто не знает об этом побоище?

— Почему? Знают. Особенно немцы. Утром первыми прикатят на высоту.

— Да — согласился Шилов, — надо уходить. — Теперь его рассвет не устраивал. — Когда тебя опрокинуло станиной, я видел "раму".

— Значит, знают. Эта птица с коварным оперением. Итальянский корректировщик. Помашет крыльями — жди беды.

В полночь, когда взошла луна, мы тронулись в путь. Редкие звезды тихо поблескивали на небе. Белый туман клубился по низам. Холодная роса осыпала меня до пояса, проникала в сапоги. Каждые сто шагов я останавливался передохнуть. Но вот мы вышли на тропинку. Какая-то ночная птица с криком выпорхнула из-под ног и с короткими перелетами стала появляться то справа, то слева, шумно хлопая крыльями при взлете. Пернатый попутчик сопровождал нас чуть ли не до самой переправы.

— Видишь, какая магистраль! — похваляясь, сказал я Шилову, а сам невесело подумал: "Не поверит… Сейчас меня одного сгоняет на тот берег", — и, как вы думаете? Сгонял…

— Может, передохнем?

— Обязательно, — я усадил Шилова, прошел по настилу на второй берег и вернулся обратно, показав надежность переправы. — Отличный бон! Ну, поехали.

Шилов, как на рессорной бричке, покачивался на упругих волнах Ствиги и, когда оказался на твердой земле, посетовал на свою промашку:

— Жаль, топора нет.

— Для чего тебе топор?

— Как для чего? Трос рубить.

— Зачем?

— Нам больше переправа не нужна.

— Странный ты человек, Миша, — возмутился я, выбирая место для вынужденного привала. — Нам не нужна — людям нужна. Может, на рассвете по ней пройдет партизанская разведка?

— Разведка — не знаю. А вот собаки по нашему следу пройдут. Не думай, Саша, что немец глупее нас. Его не проведешь. Одиннадцать орудий — одиннадцать мертвых расчетов. У двенадцатого — подбитый танк. Расчета нет. Где расчет? Ушел. И через час ты будешь в лапах карателей.

Шилов убедил меня. Он обладал способностью глубоко проникать в существо вопросов, связанных с его безопасностью.

— Может, ты и прав, — сказал я, достав кинжал, взятый у немецкого мотоциклиста, подошел к тросу, которым удерживался бон.

— Ты что? — недоумевая, спросил Шилов.

— Хочу резать узел.

— Если сможешь, так начинай с той стороны.

Я с удивлением посмотрел на Шилова:

— Верно. Как это я не догадался?

Вернувшись на ту сторону, я разрубил по узлу конопляный трос, побросал в воду все, что могло напомнить о переправе, и прыгнул на бон, который, описав свободным концом дугу, вытянулся вдоль противоположного берега. На правом берегу я разрезал второй узел, и бон понесло к Припяти…

Рассвет застал нас в березовой роще в полутора километрах от реки. Розовые макушки деревьев приветливо закивали нам с высоты, когда, свернув с тропинки, я опустил Шилова на мягкий, как подушка, бурый мох, блестевший капельками росы. Разостлав шинель, я снял планшет и развернул карту, чтобы наметить маршрут на дневное время и ознакомиться с близлежащими населенными пунктами, которые могли быть полезными для установления связи с партизанами. В трех верстах находились Озераны — большое село с церковью и погостом. Согласились обойти его и как можно подальше. Второе селение — Бечи — тоже не малая деревня. И если там нет немцев, то староста и полицаи успели появиться. А этот фрукт хуже немца.

Решили идти в третий населенный пункт — Буда. Двадцать дворов. Стоит в стороне от дорог и весь утопает в садах — есть где укрыться. Надо сказать, что в эти дни в организации безопасности Шилову принадлежала главенствующая роль. Последнее слово оставалось неизменно за ним.

Лежа на шинели, я свернул карту и убрал планшет:

— Может, заодно и перекусим?

— Тише, — прошептал Шилов, пригнув голову к земле.

— Кто-то идет.

Я схватился за автомат. Шагах в двадцати мелькнула фигура женщины с корзиной в руке. Увидев нас, женщина с криком шарахнулась в сторону.

Я вскочил на ноги:

— Свои, мамаша, свои! Не бойтесь. Идите сюда!

Услышав русскую речь, женщина остановилась и

осторожно стала приближаться к нам, будто все еще не верила, что мы свои, а не фашисты.

— Ах, вы сыночки май родненькие! — нараспев заговорила женщина, поставив корзину. — Да аткуль вы май каханые?

— Слыхали, мамаша, про вчерашний бой?

— Слыхали, родненькие, слыхали… И про танки слыхали…

— Так вот мы оттуда, — пояснил Шилов. — Простите, как вас звать?

— Марыля, родненькие, Марыля, сыночки.

— А величать?

— Янава…

— Значит, Мария Ивановна?

— Так и в метриках записана.

— Скажите, Мария Ивановна, — продолжал Шилов. — Из какой вы деревни?

Марыля быстро освоилась с нами:

— Наша сяло — Азяраны, родненькие… Да што это я, зазуля, раскукавалась? Можа, вы голодные, сыночки? — она достала из корзины бутылку молока, краюшку хлеба и подала мне: — Вазьми, сыночак. Ат шчырага серца даю.

Я поблагодарил Марылю за хлеб и обратился к ней за советом:

— Помогите нам. Мария Ивановна, и добрым словом. Можно в Озеранах найти человека из партизанского отряда?

Марыля лукаво улыбнулась, посмотрела вокруг и тихо сказала:

— А вы яго уже найшли… Только в Азераны не хадзите. Божа упаси, родненькие. В Азеранах — немцы. Панаехали из Житкавич. Лютують. В Бечи тожа не хадзите. Идзите в Буду. В першую хату к Михалине пастучите… У Михалины все найдзете.

Марыля ушла. Шилов зло посмотрел ее вслед и выругался. Я осудил его за излишнюю подозрительность.

— Ты что, — возразил он мне, — не веришь, что эта женщина — контра? Она тебя в ловушку направила, а ты уши развесил и благодаришь ее. За что?

— Темнишь, Миша, темнишь. Какая она контра? Она к тебе — "сыночек", а ты — "контра". Надо верить простым людям… На, пей молоко.

Шилов вытащил из бутылки газетную пробку, вылил молоко под трухлявый пенек, а бутылку отбросил в сторону.

— Зачем ты это сделал?

— Может, это молоко отравлено, — больше с уверенностью, чем предположительно. — Хлеб тоже надо выбросить.

Хлеб я не выбросил и, отрезав от краюшки ломтик, начал жевать.

— Не ешь! Отравишься…

— И хорошо. Посмотрим, кто прав.

В полдень мы пересекли Лельчицкий шлях и, скрывшись в лесу, снова развернули карту. Озераны находились в двух верстах, и двигаться по маршруту, намеченному в березовом лесу, становилось небезопасным. Взяв курс строго на восток, мы достигли малых озер, которым, похоже, обязано своим названием большое полесское село.

Вечером вышли к скошенной лесной полянке, примыкавшей к травянистому болоту. Посреди полянки стоял круглый, как белорусская коврига, стог сена. Отсчитывая тяжелые шаги, я направился к стогу.

— Ты куда, Саша?

— К сену. Может, заночуем.

— Давай не пойдем к стогу, — начал меня упрашивать Шилов.

— А что?

— Помнишь "Школу" Гайдара? Ночью к стогу всякая сволочь заглянет.

Мы свернули к болоту. Пройдя еще шагов двести, я обогнул болото с севера и остановился в чаше осинника, где стояла копна осоки, заготовленная впрок заботливым хозяином на подстилку скоту.

— Здесь подойдет?

— Подойдет.

Расположившись на ночлег, мы открыли предпоследнюю банку консервов и поужинали. Шилов по-прежнему ничего не ел. У него появился жар. Раны гноились. Я сделал перевязку, отмачивая присохшие бинты водой из фляжек, наполненных еще у малых озер…

Я где-то слышал, что раненый — тот же младенец. Это, пожалуй, верно. Он даже нуждается в игрушке, чтобы на время забыться от невыносимой боли и как-то скрасить нечеловеческие страдания.

Разыскивая среди осоки источник воды, я наткнулся на болотную черепаху и принес ее Шилову. Черепаха совершила настоящее чудо. Шилов больше не впадал в беспамятство. Держа в руках живую игрушку, он восхищался ее панцирными щитами, сравнивая маленькое животное с немецким танком, и с любопытством заглядывал между щитами, откуда черепаха высовывает голову. Оглашая громким смехом осиновую рощу, плевал туда, стараясь, как в детстве, попасть в цель.

Наигравшись, Шилов отпустил черепаху:

— Ты смотри, Саша, как она медленно ползет!

— Не медленнее нас с тобой, — отозвался я, расстегивая ворот гимнастерки. — Может, уснешь?

Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая "озябла" и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.

— Это уж! — проснувшись от крика, определил Шилов.

Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни

выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.

Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС[4], кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.

Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.

К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…

Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь — ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.

Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:

— Кто там?

— Мне нужно Михалину.

Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.

— Ну, заходи, герой, — сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. — Не часто такие бывают.

Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил "дзекающего", как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо:

— Вы русская?

Женщина провела меня в маленькую, чисто убранную комнатку и, улыбнувшись беззубым ртом, ответила:

— Нет… До революции я долго жила в Твери и с русскими разговаривала на их родном языке. — Потом, усадив меня на лавку возле стола, спросила: — Что же ты солдатик, так долго шел со Ствиги? Тут всего восемь верст.

— А я не один, раненого товарища тащил на себе.

— Ах, ты, бедняга, — пожалела старушка. — Измучился весь, на тебе лица нет. Где же твой товарищ?

— В коноплянике спрятал. Старушка всплеснула руками:

— Что ты, служивенький! Он же там задохнется.

— В огне, бабушка, не задохнулся, а в коноплянике… Не называй меня, пожалуйста, бабушкой, — обиделась

женщина. — Зови Михалиной. Тебя-то как звать? Я назвал свое имя и обратился к Михалине:

— А по батюшке?

— Александровна. Мой покойный отец — тезка тебе, — добавила Михалина, покрывая салфеткой выскобленный добела столик. — Проголодался, небось?

— Еще бы, — сознался я. — Двое суток ничего не ели. Спросив, как фамилия — раненого, Михалина Александровна нарезала свежего хлеба, поставила молока, принесла сала:

— Ну, придвигайся, Саша, поближе к столу да покушай, а я твоему Шилову узелок снаряжу. Пусть покушает.

Я вымыл руки и набросился на еду, которая никогда не казалась мне такой вкусной, как у Михалины. Пока я наслаждался таявшим во рту салом и запивал молоком, хозяйка вынесла из кладовки калачик колбасы и три яичка. Развязав узелок, она пополнила его новыми лакомствами, сказав при этом:

— Пусть поправляется. Небось, герой?

— Пять танков подбил.

— Боже мой… Пять танков, — прослезилась Михалина, — есть же на свете отважные люди! Тяжело ранен?

— Ноги прорешетило из пулемета… Поблагодарив хозяйку за ужин, я приступил к тому важному делу, ради которого, собственно, и пришел:

— Михалина Александровна! Нужно пробраться с Шиловым к партизанам, не могли бы вы нам помочь?

— Помогу, Сашенька, помогу, — с нежностью сказала Михалина, вглядываясь в мое лицо, будто испытывала меня на верность. — Есть тут у нас один человек. Сегодня еще ночует в деревне. К нему вы и пойдете.

Со слов Михалины я понял, что, если бы мы опоздали и не пришли к ней в этот день, связь с отрядом была бы прервана — и надолго. Но я понял и то, что у Михалины уже побывали военные, и спросил об этом.

— Да. Был один старшина с красноармейцами, — не скрыла старушка.

— Черняев?

— Верно, Черняев.

— А еще?

— Был и старший лейтенант, — она забыла его фамилию и, морщиня лоб, стала припоминать.

— Селезнев? — подсказал я.

— Кажется, Селезнев. Конечно, Селезнев. У него рука еще забинтована.

— Это наш командир, жив, значит, старший лейтенант.

Мне на минуту представилось, как я встречусь с Селезневым

в отряде, сколько будет разговоров о сражении на Ствиге, о товарищах, о командире дивизиона майоре Королеве, о гибели которого мне ничего не было известно. Но как добраться до отряда?

Михалина сообщила, что человек, который меня интересует, — некто Пашковский, — ночует в доме своего отца. Это восьмой дом от ее избушки.

— А как пройти к нему?

— Через сад, — предупредила Михалина. — Только будь осторожней. Вечером бечанский староста обещал наведаться в деревню. Не нарвись на старосту.

— Спасибо, Михалина Александровна. Вы здорово нам помогли.

Я распрощался с Михалиной и вернулся к Шилову:

— Ну, Миша, все в порядке. Считай, что мы в партизанском отряде, — и подал ему узелок Михалины. — На, ешь.

— Я чуть не подох, — пожаловался Шилов, отклонив пищу. — Вынеси меня Саша, из этой чертовой конопли.

— Тогда в саду закусишь. Пошли.

Медленно и осторожно продвигаясь по узкой дороге, протянувшейся за гумнами на всю деревню, я отсчитывал межи с изгородями, разделявшими крестьянские дворы, и остановился против сада Пашковских.

— Сюда, — сказал я Шилову и открыл калитку.

В саду было уже темно. Вечерние тени следовали за нами, как верная дворняжка, не отставая ни на шаг. Пахло поспевающими яблоками, деревья глухо шумели, как бы перекликаясь между собой. Выбрав старую грушу, которая приветливее других встретила нас своим лепетом, я усадил под ней Шилова, развязал узелок Михалины и сказал:

— Кушай здесь, а я к проводнику.

Чтобы не топтать грядок, я обогнул огород, отворил еще одну калитку и попал во двор, захламленный неколотыми осиновыми дровами.

На стук в сени вышел человек:

— Кто?

— От Михалины.

Открылась дверь, в которой показалась знакомая фигура. Я чуть не вскрикнул — настолько велико было мое изумление. Передо мной стоял Чанкайши.

— А-а, сержант, — заговорил Чанкайши. — Помню, на дороге встречались, да и Селезнев рассказывал. Только он сказал, что тебя подмяло танком.

— Как видишь, живой! — воскликнул я, по-дружески пожимая руку партизанскому разведчику. — А меня послали к Пашковскому.

— Так я и есть Пашковский. А Чанкайши — уличная кличка. Хочешь есть?

— Спасибо. Я поужинал у Михалины Александровны.

— Ну, заходи.

— Я не один. Со мной раненый наводчик Шилов.

Чанкайши от неудовольствия присвистнул:

— Это хужее. Идти, конечно, не может. Придется лошадей искать.

— Какой там идти! Я тащил его на себе. А лошади где? Далеко?

— В том-то и дело, что в лесу, — задумавшись, ответил Чанкайши. — Знаешь что, сержант? Ты подожди меня здесь, а я минут на десяток отлучусь.

Мне показалось, что Чанкайши — человек словоохотливый. С ним не соскучишься. Но скоро я убедился, что у него и дело горит в руках. Повесив замок на дверь, он скрылся за воротами. Не прошло и десяти минут, как против дома остановился вороной рысак, запряженный в щегольскую бричку.

— Сержант! — крикнул Чанкайши. — Бери Шилова — и за гумно, к калитке!.. А я объеду кругом!

Не задумываясь, откуда он взял рысака, я прибежал к Шилову, который не успел как следует подкрепиться.

— Пошли, Миша. Нас рессорная бричка ожидает. Сейчас уедем к партизанам, — сказал я и потащил Шилова к калитке.

Послышался стук хорошо смазанных колес, напоминающий клекот полесского бусла. Вороной рысак, сдерживаемый вожжами седока, выгнув шею, раскатисто заржал, чуя поблизости незнакомых людей.

— Наше вам! Как можется? — шутливо донеслось с брички.

— Кто это? — спросил Шилов, когда я закрыл за собой калитку.

— Чанкайши. Помнишь партизанского разведчика?

Спрыгнув с сиденья, Чанкайши подошел к Шилову и

пожал ему руку. Усаживая раненого, я не удержался от любопытства и спросил:

— Где ты взял коня?

— У старосты украл.

— Как у старосты?

— Очень просто, — ответил Чанкайши. — Выхожу на улицу — стоит у ворот правления. Хозяина нет. Я к нему. Слышу разговор. Гляжу — сидит среди двора бечанский полицай. Пьяный — лыка не вяжет. "Я, — говорит, — благородный человек. Я шляхтич. Во мне дворянская кровь. Она не может без самогона хиба они понимают? Поховали хамы. Нема самогона. Это не люди. Это полещуки. Мужичье!" Вижу — мой шляхтич раз клюнул носом, два клюнул, опрокинулся на спину — и захрапел. Я отвязал коня — и поминай как звали…

— Ловко ты его! Молодец. А если хватится?

— Да и так уже хватился, — сказал Чанкайши. — Поехали.

Он пустил коня по меже, отделявшей конопляник от пшеничного поля. Не успели отъехать и двухсот шагов, как вдогонку нам понеслись угрожающие возгласы и повелительные восклицания:

— Сто-о-ой! Сто-ой, разбойники! Стрелять буду!

Три винтовочных выстрела грянули среди ночной тишины.

— Это староста очухался, — сказал мне Чанкайши и спрыгнул с брички на межу. — Надо прихватить с собой, а то немцев наведет на след.

Чанкайши попросил нас подождать его, а сам, пригнувшись, с автоматом на шее пустился пшеничным полем навстречу бегущему старосте.

— Может, помочь?

— Сам справлюсь! — донеслось до нас.

Подкравшись к старосте, Чанкайши крикнул:

— Бросай оружие! Да перед смертью помолись своему папе римскому!.. Ну, живо, панская твоя морда!

Староста бросил винтовку, опустился на колени и забормотал под нос:

— О Езус Христус, боэка матка с вента Мария! Спаси меня от лютого ворога, от мужика-лапотника…

— Сейчас спасут. А ну-ка встань, продажная шкура!

— Не губи, Коленька, — поднимаясь, взмолился староста. — Уж так и быть, возьми коня, бог с тобой. А меня не губи. Что тебе в моей погибели?

Чанкайши дал короткую очередь из автомата по ногам, чтобы пресечь попытку к бегству в самом начале, и староста, падая, завыл, как бешеная собака, призывая на помощь, но уже не "бозку матку", а людей.

— Молчи, гадина!

Достав тряпку, чтобы заткнуть рот. Чанкайши связал старосте руки, подобрал винтовку, взвалил отяжелевшую тушу на плечо и притащил к бричке.

Часа через два мы были уже в отряде.

***

Всю ночь Ершова мучила бессонница. Сначала одолевали клопы, потом не выходил из головы Шилов, и Ершов ничего не мог придумать в защиту бывшего друга детства. "Неужели он жив? — соскочив с топчана, подумал Ершов и, сжав рукой подбородок, как при зубной боли, медленно заходил по комнате. — Не может этого быть!"

Какие бы ни выдвигались обвинения против Шилова, Ершов твердо решил отстаивать свои убеждения — Шилов утонул…

С этой мыслью Ершов встряхнул шинель, разостлал ее на топчане и уснул, когда взошло солнце и на полу камеры заиграли горячие лучи.

Невзоров явился в помещение гарнизонной гауптвахты в назначенное время и был уже за письменным столом, когда привели Ершова:

— Как, Саша, самочувствие?

— Спасибо. Как всегда, товарищ старший лейтенант, бодрое.

— Ну что ж, отлично. Может, продолжим?

— Давайте продолжим.

— Как приживался Шилов в партизанском отряде?

Невзорову хотелось услышать подтверждение своей версии о симуляции Шиловым болезни, но услышал и многое другое, о чем даже не подозревал.

— Утром, — сказал Ершов, — все узнали, что Чанкайши увел из-под носа полицая бричку старосты с вороным рысаком и самого старосту прихватил с собой. Не менее важным событием было и то, что с Чанкайши прибыли в отряд мы с Шиловым — последние артиллеристы дивизиона майора Королева.

Первым заглянул в землянку старший лейтенант Селезнев, назначенный к этому времени начальником штаба отряда.

— А-а, сержант Ершов! — протягивая руку, сказал Селезнев. — Приветствую и поздравляю с прибытием на партизанскую землю. Не говорю с благополучным, потому что знаю: тебе не легко пришлось.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

— Сиди-сиди, — придержал меня Селезнев. — Признаться, не ожидал этой встречи. Думал, что ты того-с… в ящик сыграл… Видел, как тебя станиной хлобыстнуло, да помочь не смог — самого оглушило и руку покалечило. Я только из винтовки снял танкиста в горящем комбинезоне…

— Так это Вы его подвесили на кромке люка?

— Сомневаешься?

— Что вы, товарищ старший лейтенант! Я просто не знал, кто просверлил ему голову… А вам известно что-нибудь о гибели комдива?

— Известно. С Черняевым хоронили, — Селезнев рассказал о последних минутах жизни комдива и, встав из-за стола, по-дружески похлопал меня по плечу: — Не тужи. Правда, потери большие, но победа все-таки наша. Спасибо, сержант, за тобой было последнее слово. Вернее — за твоим наводчиком.

— А он здесь, — я указал на угол землянки, где лежал Шилов. — Ранен.

— Это вам спасибо. Вы спасли мне жизнь. Этот обгорелый фриц прикончил бы меня, — отозвался Шилов и, укрывшись шинелью, тихо застонал.

Послали за медсестрой Зосей. До ее прихода я успел ознакомить Селезнева с нашими дорожными приключениями. Говоря о переправе через Ствигу, я ожидал, что он похвалит меня, но Селезнев выругал. Это была тайная лазейка для партизанской разведки на пути к Турову.

— Слыхал, Миша?

— Слыхал, — вторично отозвался Шилов. — Разве немцы не побывали там?

— Побывали, — ответил Селезнев, — но партизаны их опередили. Зато оружие и боеприпасы, собранные на огневых, пришлось переправлять вброд.

Шилову ничего не оставалось, как замолчать.

Что касается встречи с Марылей, то Селезнев сказал:

— Завтра ты ее увидишь в отряде.

Явилась Зося и привела с собой санитара.

— Здравствуйте, — сказала она. — Где у вас раненый?

— Мое почтение, Зосенька, — встретил ее Селезнев. — Раненый здесь.

Зося кокетливо улыбнулась Шилову, сняла бинты и повернулась ко мне:

— Раны у вашего товариша гноятся. Это плохо.

Шилова перенесли в санитарную палатку. Оставшись со мной с глазу на глаз, старший лейтенант познакомил меня с буднями отряда, который, к сожалению, нельзя было назвать боевым подразделением. Распыляясь по мелочам, люди занимались "домашними" делами: несли караульную службу, вели разведку, держали связь с населением. В отряде не хватало оружия, боеприпасов. Но главное, что угнетало Селезнева, руководство слабо разбиралось в вопросах борьбы с оккупантами.

Будучи кадровым офицером, Селезнев не только лучше других знал военное дело. Потомственный артиллерист, внук бомбардира-наблюдателя, погибшего в Японскую войну в Маньчжурии, он имел какую-то врожденную способность видеть обстановку. По его мнению, оказываемая доселе выходящим из окружения группировкам помощь исчерпана. На очереди — крупномасштабная разведка в пользу действующей армии, диверсии, удары по коммуникациям и самая настоящая война в тылу врага. Для этого нужны крупные соединения — не карликовые отряды. Нужна устойчивая связь с Москвой и подпольными центрами. Нужно оружие, плановое снабжение боеприпасами и минно-взрывными устройствами. Слушая старшего лейтенанта, я понимал, что так и должно быть:

— А как относится к этому командир?

— Ждет указаний свыше, а сам инициативы не проявляет.

Я встал и посмотрел на выход:

— Кстати, мне нужно у него побывать.

— Сиди-сиди, — остановил меня Селезнев. — Сейчас я за командира.

— А командир где?

— На лесных курсах в Октябрьском районе.

Вошел комиссар отряда. Увидев, что начальник штаба занят, он поприветствовал нас и присел на край лежанки, достав очки и протирая их носовым платком. Селезнев ответил на приветствие и, повернувшись ко мне, спросил:

— Зачем тебе, собственно, командир?

— Хотел, чтоб зачислили в какую-нибудь команду.

— А я тебе, сержант, уже приготовил должность и без командира, — заявил старший лейтенант. — Будешь командовать диверсионной группой…

— А если не справлюсь?

— Справишься, — убеждал Селезнев. — Ты природный артиллерист. Подрывная техника тебе знакома.

Комиссар подошел к столу:

— Вы кончили с товарищем сержантом?

— Что у вас, Иван Игнатьевич?

— Я насчет старосты, — сказал комиссар, поглядывая на меня.

Я почувствовал себя лишним:

— Мне уйти?

— Останьтесь. Мне кажется, — продолжал комиссар, — старосту надо отпустить, но с одним условием…

— С каким?

— Поспевают хлеба. Люди рвутся на пожни… Так пусть староста поработает на нас. Нужно сорвать отправку зерна в Германию.

— Это он сам предложил?

— Сам.

Селезнев решительно восстал против затеи комиссара:

— А если тот же староста завтра приведет роту немцев в расположение отряда? Какая у вас гарантия, что этого не случится?

— Гарантии у меня нет. Но я полагаю, что людям надо верить. Это истина. Тем более — нужно спасать урожай.

— Ах, верить! — вспыхнул Селезнев. — В такое время мы себе не всегда верим. А вы предлагаете верить изменнику родины… Не выйдет.

— А что вы предлагаете? — тем же сдержанным тоном спросил комиссар.

Старший лейтенант встал и прошелся вокруг стола:

— Пусть колхозники убирают хлеб и прячут, сколько могут спрятать. Остальное отобьем у немцев… А старосту — расстрелять.

Комиссар метнул недовольный взгляд на Селезнева и направился к выходу:

— Я, товарищ начальник штаба, не даю согласия на казнь человека, который вызвался нам помогать.

— Хорошо, Иван Игнатьевич, — сказал Селезнев. — Вопрос о старосте оставим открытым до приезда командира. А пока — арест с усиленной охраной.

— Да он не убежит, — усмехнулся комиссар, — у него нога перебита.

— Бывает, что и курица закукарекает.

Иван Игнатьевич ушел. Селезнев хихикнул и, покачав головой, насмешливо посмотрел ему вслед. У меня остался неприятный осадок на душе от разговора двух руководителей отряда. Я был на стороне старшего лейтенанта. Рискованное предложение комиссара могло погубить отряд. Но меня подкупало и человеколюбие Ивана Игнатьевича, основанное на доверии к людям.

На другой день я получил списочный состав группы и вместе с Селезневым провел первые занятия по изучению и практическому применению минно-взрывных устройств, находящихся на вооружении инженерно-саперных подразделений.

Это была двенадцатая тактическая группа. Теперь уже в свободное от караульной службы время учился весь отряд. Даже Шилова приписали к радиоузлу, хотя никакой приемной аппаратуры в отряде еще не было.

Вечером у палатки начхоза я услышал знакомый женский голос. Какая-то пожилая женщина сбрасывала с телеги свежую траву, под которой прятала хлеб. Это была Марыля. Я подошел к ней:

— Мария Ивановна! Вы?

Марыля сначала не узнала меня и, бросив наземь охапку травы, медленно подошла ко мне вплотную. Прищуренные глаза ее округлились:

— Солдатик? Родненький, — встретила меня добрая Марыля и, как сына, обняла. — А дзе ж твой сябер?

— В санитарной палатке, Мария Ивановна. Ранен.

— Ах, божа ж ты мой… Што ж гэта я ня ведала?

Прощаясь с Марылей, я попросил ее выполнить поручение

Шилова — найти какой-нибудь захудалый приемничек с батареями. Она обещала достать и на третий день привезла приемник. Шилов починил его, и через неделю в лесу услышали голос Левитана. Комиссар благодарил Шилова, который с этого дня регулярно принимал сводки информбюро и прослыл в отряде "рупором Москвы".

Вскоре возвратился с лесных курсов командир и не узнал отряда. Военные навели в нем строгий порядок, превратили безликую массу штатских людей в боевое подразделение, о котором мечтал старший лейтенант Селезнев.

— Как это вам удалось переломить отряд? — спрашивал он начальника штаба в день своего приезда.

— Это вам так кажется, — скромничал Селезнев. — В отряде очень много невежества, цивильной серости.

Ян Францевич, или товарищ Ян, как называли командира партизаны, ценил начальника штаба, дорожил его мнением и брал под защиту людей, которых положительно характеризовал Селезнев. Это прежде всего касалось военных. Недаром Ян Францевич в тот же день посетил санитарную палатку, успевшую превратиться в отрядный радиоузел, и поинтересовался больными:

— Ты смотри, Зося, чтоб они через две недели стали в строй.

— Нет, Ян Францевич, — осмелев, сказала Зося. — Шилов, например, и через два месяца не станет в строй.

— Это мы еще посмотрим, — нахмурился командир. Надо лучше лечить.

— Как еще лучше? — обиделась Зося. — А медикаменты? У нас даже нет перевязочного материала.

— Будет и перевязочный материал. Все будет.

Уходя, он покачал головой. Ему не нравилось, что

застенчивая Зося стояла за Шилова горой. С этого дня Ян Францевич частенько заглядывал в санитарную палатку и почему-то невзлюбил Шилова. Шилов мне рассказывал что командир отряда за ним шпионит…

— Подождите, Саша, — как бы полуочнувшись, придержал его Невзоров. — Выходит, у Шилова с Зосей роман и об этом догадывался Ян Францевич?

— К сожалению, да, — согласился Ершов.

"Ага, ловкач! — загорелись невзоровские глаза. — Вот он, ангел-хранитель — Зося. Это она помогла Шилову симулировать болезнь. Чего проще для молодой женщины — стать любовницей больного и держать его в свое удовольствие под боком".

— Почему "к сожалению"? — подоспел каверзный вопросик.

Невзоров убеждался, что это и есть начало той симуляции, о которой предполагал. Зося помогла Шилову отсидеться в санитарной палатке. Но почему Ершов сожалеет об их тайных связях?

— У Зоей был второй поклонник, — сказал Ершов с осуждением Шилова.

— Кто?

— Командир конной разведки Лаптевич, который любил Зосю и не раз просил ее податься к комиссару, чтобы оформить брак по-партизански. Но Шилов стал на пути и испортил все дело.

— Как же складывались его отношения с Лаптевичем?

— А вот этого не скажу. Между нами появился второй Николка, который как в детстве, поссорил нас с Шиловым и поссорил надолго.

— Когда это случилось?

— При подготовке Туровской операции.

— Изложите это последовательно, Саша.

— Ян Францевич созвал совещание руководства с приглашением командиров спецгрупп и отделения боепитания. Такой широкий состав приглашенных возбуждал интересы совещающихся. Все ожидали начала боевых действий.

Окинув взглядом свой "золотой фонд", он посетовал на недостаток в отряде кадровых офицеров, объявил благодарность начальнику штаба за умелую организацию военного всеобуча отряда и приступил к делу:

— Так вот, товарищи, прежде всего — обстановка. Мы сидим в лесу и ничего не знаем. А бои идут на гомельском направлении. Враг рвется…

— Товарищ Ян! — прервал его старшина Черняев. — Мы знаем обстановку. Шилов трижды в сутки включает Москву. Лучше скажите, когда в бой.

— Хорошо. Скажу, — повеселел Ян Францевич. — Тем не менее, вы не знаете того, что творится вокруг. Наша земля в огне. Гибнут тысячи. Вчера в Буде полицаи повесили Михалину Александровну… Надо наказать убийц.

— Беру на себя, — сказал Чанкайши, — и все посмотрели на Чанкайши.

— Примем во внимание, — одобрил Ян Францевич, — и помощь окажем. Сегодня на рассвете, — продолжал он, — в Озеранах немцы расстреляли заложников. Требуют выдать место базирования отряда. В Турове — поголовные казни. Перерезаны все еврейские семьи. Каратели ищут подпольщиков, и нам медлить нельзя. Отраду приказано атаковать гарнизон Турова и уничтожить. Этому нас обязывает директива ЦК и СНК, изложенная в речи товарища Сталина от 3 июля. План операции разрабатывает начальник штаба и представляет на утверждение за день до выступления отрада. Вопросы?

— Как с оружием?

Ян Францевич взглянул на командира отделения боепитания:

— Это по вашей части, Иван Степанович. Завтра вечером авиаторы доставят нам оружие и боеприпасы. Обеспечьте приемку и строгий учет.

— Количественный состав гарнизона?

Командир посмотрел на Чанкайши.

— В пределах роты, не считая гестаповцев и комендантского подразделения, — сказал командир пешей разведки.

Закончив совещание, Ян Францевич, отпуская актив отрада, попросил задержаться комиссара и начальника штаба. Я не спешил уходить.

— Какой у вас неотложный вопрос, Иван Игнатьевич?

Комиссар рассказал о старосте, который уже более двух недель содержался под стражей, и изложил командиру свои соображения о помощи колхозникам в уборке и сохранности урожая.

— Какой может быть разговор! — сердито сказал командир. — Почему до сих пор не расстреляли? Пора кончать с практикой жалости к врагам только потому, что они люди. Они-то нас жалеют? И вы, Иван Игнатьевич, не настаивайте на своем. Поверить старосте — погубить отряд.

Вечером Селезнев вызвал в штаб Черняева, Чанкайши и меня. Разложив карту с квадратом Турова, он обратился к Чанкайши, который не только хорошо знал город, но трижды побывал в нем при немцах.

— Скажите, товарищ Пашковский, в городе есть склад с боеприпасами? — спросил Селезнев, уткнувшись в карту.

— Есть. — не задумываясь, ответил Чанкайши.

— Где он расположен?

— Между речным портом и усадьбой бывшего помещика Норейко.

Чанкайши указал на карте место нахождения склада и рекомендовал при наступлении темноты воспользоваться "услугами" огромного сада, где можно укрыться не одному батальону.

— Превосходно! Так говорите, сад большой?

— Что Беловежская пуща! — расплылся в улыбке Чанкайши. — И главное — немцы туда боятся заглядывать.

— Отлично! Еще вопрос. Склад размещен в хозяйственной постройке?

— Под открытым небом. Селезнев задумался:

— За проволочным заграждением?

— Нет, — ответил Чанкайши. — Немцы нарыли ям, а столбов не поставили.

Начальник штаба провел черту на исписанном листке блокнота, бросил на стол карандаш и повернулся к Черняеву:

— Гарнизонную сволочь надо собрать в одно место и приблизить к засаде то есть к вам, товарищ Черняев. А как это сделать?

— Взорвать склад, — подсказал я Черняеву.

— Правильно. Это сигнал тревоги, по которому противник бросит все силы в район диверсии… Работайте, стрелки, не зевайте.

— Не подкачаем, старший лейтенант.

— А вам, товарищ Пашковский, как разведчику, снять часовых и обеспечить огневой поддержкой группу Ершова…

Это был черновой план. Потребовалось время, чтобы привести его в соответствие с поставленной задачей. Много противоречивых мнений высказано по поводу заграждения, так как прошло три дня с момента разведки Чанкайши и вокруг склада могла появиться колючая проволока. Это усложняло операцию, ставило в затруднительное положение Селезнева.

— А что, если нам троим побывать на месте? — предложил Чанкайши.

— Не плохая идея, — одобрил Селезнев. — Только нужно идти накануне выступления отряда, чтобы немцы не смогли ничего предпринять.

— Заодно, — продолжал Чанкайши, — покончим с бечанскими полицаями. Возьмем их одежду, документы и днем полюбуемся на местечко Туров.

Предложение командира пешей разведки приняли с поправкой начальника штаба'— "накануне выступления отряда".

Возвращаясь от Селезнева, я зашел в санитарную палатку проведать Шилова и застал его одного:

— Как живешь, Миша?

— Спасибо, Саша. Хорошо. Только раны гноятся. Нечем перевязывать. Зося стирает старые бинты… И никакого лечения…

Я понял, что Шилов жалуется, но ничем не мог ему помочь.

В палатку вошла Зося с утюгом и просушенными бинтами:

— Правда ли, Саша, что вы идете в разведку?

— Правда, Зосенька. А кто вам сказал?

Зося густо залилась краской. Ей не следовало говорить об этом при больном. Шилов не знал о моей разведке, и вопрос Зоей его озадачил.

— Когда? — спросил Шилов, взметнув на меня яростный взгляд.

— Накануне выступления отряда, — ответил я словами Селезнева.

— Это же не твое дело — разведка.

— Мое дело — взорвать склад, но прежде его надо увидеть в натуре.

Шилов предостерегал меня от опасного шага:

— Ты, Саша, везде сунешься, где тебя не просят. А если схватят?

— Партизанское движение Белоруссии от этого не пострадает…

Невзоров перевернул страницу блокнота и неожиданно спросил:

— Саша? Почему Шилову не хотелось, чтобы вы шли в разведку?

— Не знаю, товарищ старший лейтенант.

— Могу объяснить, — улыбнулся Невзоров. — Шилов не представлял себя без вас и в партизанском отряде. Ему нужна была и там своя, домашняя нянька.

— Может быть. Не спорю.

— Продолжайте.

— К исходу следующего дня начхоз с Иваном Степановичем приняли груз, доставленный авиаторами и я, получив на складе минно-взрывные устройства, использовал каждую свободную минуту в учебных целях. Готовясь в разведку я принял зачеты у взрывников и остался довольным их выучкой. Особенно рядовой Бек показал себя настоящим "диверсантом". С прибытием стандартного оружия и боеприпасов отряд Яна Францевича готов был выполнять боевую задачу.

Отправляя в разведку, начальник штаба предложил нам переодеться, сдать комиссару документы и вручил трофейные парабеллумы и гранаты. Он приказал вернуться в отряд не позже восемнадцати.

— Раньше вернемся, — сказал Чанкайши и попросил меня сверить часы, чтобы избежать ненужных нареканий.

— Зайдите к Шилову, — посоветовал Селезнев. — У него московское время.

Шилов встретил меня недовольным взглядом:

— Все же идешь?

— Иду. Миша.

Мы покинули расположение отряда, когда не было еще шести.

Вечером Селезнев узнал, что мы не вернулись в назначенное время и доложил об этом Яну Францевичу:

— Что будем делать?

— Ждать разведки.

— А если разведка вообще не придет?

— Предоставим вам право принять решение, — спокойно ответил Ян Францевич. — Вы готовите операцию.

Реплика командира не понравилась начальнику штаба. Он понял, что вся ответственность за исход операции ложится на него, Селезнева, и ему в минуту нужно проявить принципиальность:

— Спасибо за доверие, товарищ командир. Но если вы меня вынуждаете единолично принять решение, так оно готово.

— Интересно, что у вас за решение. — Ян Францевич встал из-за стола и подошел к двери: — Дневальный? Пригласите сюда комиссара.

— Если к двадцати двум не вернется разведка, — сказал Селезнев, не обращая внимания на вошедшего комиссара, — предлагаю выступить сегодня в полночь, чтобы на рассвете дать бой противнику.

— Как думает на этот счет комиссар?

— Мне кажется, начальник штаба прав.

— Ну что ж, — согласился командир, — выступаем в полночь. А вы, товарищ Селезнев, уточните заместителям ушедших в разведку боевую задачу.

Селезнев вызвал Свиридова, Бека и Лаптевича, которому вменялось в обязанность вместо Чанкайши снять часовых у склада. Беку предписывалось произвести взрыв, а Свиридову — командовать стрелками Черняева.

Возвращаясь от начальника штаба, Лаптевич встретил Зосю:

— Привет, Зосенька!

— Ой, — вздрогнула Зося. — Здравствуйте, Стась. А я испугалась. Вы откуда идете такой веселый?

— Да вот, — нехотя ответил Лаптевич, — разведка не вернулась. Так начальник штаба готовит меня на первую скрипку в Туровской операции.

Слова Лаптевича встревожили Зосю. Она боялась говорить об этом Шилову. Но Шилов узнал о разведке раньше и, когда Зося вошла в палатку, спросил:

— Не пришел Саша?

— Придет, Мишенька, придет. Ты только не волнуйся. Чанкайши выкрутится. Не раз живым выходил с того света. А сколько немцев спровадил туда — черт на печку не вскинет

Прославляя бессмертие Чанкайши, Зося на этот раз ошиблась. Когда руководство вело трудный разговор о невернувшейся разведке и вынуждено было менять сроки выступления отряда, мужички, пришедшие в пущу в день прибытия Яна Францевича с лесных курсов, будучи в секрете, поймали двух полицаев в немецкой форме и долго продержали в лесу связанными и с кляпами во рту.

После смены караулов вернулись в отряд и привели пленных. Один из конвойных, Мирон, пожилой партизан с черными бегающими глазками, держа левой рукой винтовку, правой втолкнул полицаев в землянку:

— Ну, как добыча, товарищ начальник штаба? Ничего? Нравится?

Селезнев взял со стола коптилку и подошел поближе. Трудно сказать, какое чувство овладело Селезневым, когда он в полицаях признал Черняева и меня. Вытащив тряпки и освободив руки, он усадил нас на топчан и, взяв на себя вину по поводу случившегося недоразумения, сказал:

— Простите, товарищи, за этого дубиноголового субъекта…

— "Товарищи?" — в испуге произнес Мирон и отступил на шаг. — Не понимаю. Да кто они такие? — Где тебе понять, садовая голова! — накинулся на него Селезнев. — Ты изуродовал своих героев — разведчиков… негодяй!

— Я думал, что…

— Ты думал. Ничего ты не думал. — Он схватил Мирона за лацканы бушлата и стал трясти: — Если бы это были полицаи, они бы из тебя приготовили фрикасе. По-немецки. С красным подливом… Понял?

— Как не понять…

— А теперь вон отсюда! Расстрелять тебя мало.

Мирон выложил на стол отнятые у нас парабеллумы,

неумело козырнул начальнику штаба и задним ходом пустился наутек.

Подавив в себе вспышку гнева, Селезнев высунулся из штабной землянки и, подозвав к себе дневального, попросил пригласить командира и комиссара. Вернувшись в землянку, он приказал нам снять полицейскую шкуру.

— Не нравится? — усмехнулся Черняев.

— Боюсь, как бы комиссар не схватился за оружие. — проговорил Селезнев и как будто только сейчас увидел, что нас двое: — А Пашковский где?

— Погиб наш Пашковский, — опустив голову, виновато проговорил старшина.

— Как? Пашковский погиб? В землянку вошли командир и комиссар.

— Товарищи, — с подкатившимся к горлу комом встретил их начальник штаба, — почтим память нашею прославленного разведчика Чанкайши. Сняв головные уборы, они застыли в минутном молчании.

— Ну-с, как сходили, герои? — натягивая фуражку, спросил командир.

— В основном удачно, — ответил Черняев. — Задание выполнили. Казнили трех палачей Михалины Александровны. Уничтожили начальника полиции в Турове. Убили немецкого патруля, но дорого заплатили — жизнью товарища.

— Как он погиб? Черняев рассказал:

— Мы собрались в обратный путь и проходили по Хоченской улице. Вдруг Чанкайши, который шел впереди, заметив что-то, шепнул через плечо: "Отстаньте шагов на десять и не смотрите на меня", — а сам идет на человека в такой же шинели с повязкой на рукаве. Это был начальник полиции, знавший своих головорезов в лицо. Увидев чужого, он выхватил пистолет — и на Чанкайши: "Руки вверх!" "Да ты погляди, кто сзади, болван!" Тот оглянулся. Коротко сверкнул нож. Удар в сердце — и начальник полиции рухнул на тротуар… Не успел Чанкайши отпрянуть в сторону, как длинная очередь немецкого патруля, оказавшегося по соседству, прошила грудь. Чанкайши упал. Но я все таки успел выстрелить и убить немца. Мы втащили труп Чанкайши в калитку дома, сняли полицейскую форму и тело спрятали в саду…

Смерть командира пешей разведки потрясла руководителей отряда.

— Да, — с гордостью возгласил Ян Францевич. — Это был человек высокого гражданского накала. В жизни такие встречаются не часто…

— Простите, — прервал Селезнев. — Нам нужно торопиться. Время не ждет У меня вопрос разведчикам. Что нового узнали о Турове?

— Ровным счетом — ничего, — ответил старшина. — Все по-старому. А вот в отряде есть кое-что новое — провокатор. И если б не покойный Чанкайши, вы бы сейчас в круговой обороне отбивались от немцев.

— Откуда такие сведения? — спросил командир.

Черняев кивнул мне. Я снял сапог и достал из-под

войлочной стельки листок бумаги, исписанный химическим карандашом, и протянул Селезневу.

— Что это? — придвинув коптилку, разом склонились командир и комиссар.

— Сведения о нашем отряде, — сказал Селезнев, — и довольно точные.

Ян Францевич мельком пробежал по неровным строчкам и с ужасом остановился на численном составе отряда, вооружении, месте расположения и времени нападения на Туров.

— Странно, — помрачнел Ян Францевич. — Где вы взяли этот документ?

— Чанкайши нашел в бумажнике полицая. Вез немцам, да не довез.

— Вот вам и бдительность, товарищ комиссар? — упрекнул Селезнев. — Провокатор в отряде! Ничего себе.

— Да не только провокатор, — поддержал его Ян Францевич. — Должно бьпъ третье лицо между провокатором и полицаем — связной агент, который получает сведения здесь, в отряде, и доставляет по назначению. Надо выступать, пока противник не располагает этими данными. Завтра вечером будет поздно. Сведения из отрада поплывут утром или днем.

Иван Игнатьевич, которого обвинили в беспечности, согласился на немедленном выступлении отрада и предложил кой-что предпринять и сейчас.

— Надо по возможности, — сказал он, — сегодня схватить провокатора, а утром устроить засаду связному агенту. Он обязательно появится здесь. Немцы не дадут отсиживаться.

— Это не так просто найти провокатора, — возразил командир.

— Товарищ Ян, — вмешался я. — Утром надо искать агента. Правильно говорит Иван Игнатьевич. А провокатор уже найден.

— Кто?

— Мирон.

Селезнев выбежал из землянки.

— Тяжкое обвинение, — сказал комиссар. — Это предположение или категорическое утверждение?

— Утверждение.

— А доказательства?

— Есть и доказательства. — Я рассказал, как Мирон задержал нас и сообразив, откуда такие шинели, хотел расстрелять. Товарищи не согласились. Тогда Мирон, связав нас и жестоко избив, стал обыскивать. Он искал эту записку, которую сам же писал, но не догадался поднять стельку сапога.

— Так-с, — прищелкнул пальцами сообразительный Ян Францевич, — проверим, — и записку положил в карман.

Селезнев втолкнул в землянку Мирона.

— Здравствуйте вам, — сказал Мирон, остановившись посредине землянки.

— Здравствуйте, — ответил Ян Францевич. — Когда в наряд?

— Утром.

— Тогда садись и пиши. Вот бумага.

— Что писать?

— Прошение о помиловании, — сказал командир. — Иначе я тебя вместо наряда на тот свет отправлю.

— За что, товарищ Ян?

— За избиение разведчиков. Карандаш есть?

Мирон понял, что робостью он выдает себя, и, сдерживая приступ колотившего его озноба, заикаясь, вполголоса проговорил:

— Найдется.

Достав из внутреннего кармана бушлата желтый химический карандаш, прислонился к столу и начал писать. Руки его дрожали. Вымучив несколько строчек, он задумался, как бы получше изложить просьбу. Ведь речь идет о помиловании. А Мирон чувствовал вину, которая измерялась веревкой с перекладиной или на худой конец — пулей, а не листком серой бумаги с плохо написанным прошением.

— Достаточно, — остановил Мирона Ян Францевич и, убедившись, что оба документа написаны не только одной рукой, но и одним плохо подточенным химическим карандашом, спросил: — А эту записку ты с кем посылал, что она пришла по обратному адресу?