Дезертир

Мирон, взглянув на записку, рванулся к выходу. Прогремел выстрел.

— Дневальный! Вытащите эту падаль, — сказал Селезнев, вкладывая пистолет в кобуру. — А вы, товарищи, поддались этому мерзавцу.

— Маленькая хитрость, старший лейтенант, — подмигнул Черняев. — Поняли, что провокатор. Боялись — убежит. А так надежнее.

— Выходит, вы его привели, а не он вас?

— Конечно.

— Молодцы, ребята! Настоящие разведчики!

— А теперь, товарищи, по местам, — приказал командир. — В расположении остается комиссар. А вам, товарищ Ершов, утром с секретом Мирона поймать связного агента. А пока — отдыхайте.

— Товарищ Ян!

— Все! Никаких возражений.

Спустя полчаса отряд тронулся, выслав дозоры. Я поужинал у Марыли, которая после расстрела заложников в Озеранах не покидала отряда и была приписана к кухням, переоделся, взял у комиссара документы и зашел в санитарную палатку. Шилов обрадовался моему возвращению, но, когда узнал, что Мирона пристрелили, переменился в лице:

— Как? Без суда и следствия? Как старосту?

— А ты ждал суда и следствия, когда бил по немецким танкам?

— То немец, враг…

— А это — друг?

Утром Иван Игнатьевич посоветовал мне самому развести секреты и остаться там, где недоставало третьего человека. Когда пришли на место, напарники Мирона спросили, где их старшой. Я не скрыл, что Мирон — провокатор и что начальник штаба пустил его в расход при попытке к бегству.

— Ишь, куда метнулся, шкура! — возмутился первый, Никита.

— А я-то думаю, — вознегодовал второй, Макар, — что это ему так хочет вас расстрелять?

Я поставил перед ними задачу — взять живым связного агента, который уже приходил к Мирону за сведениями об отряде.

— Когда приходил? — спросил Никита.

— Позавчера. Он и сейчас должен прийти. Сведения немцам не попали. А Мирон сегодня последний день в наряде.

Никита подтвердил, что Мирон отлучался на стук дятла. Хотел убить лесную пичугу, да вернулся ни с чем. В день прибытия в отряд, получив назначение в караул, отпрашивался в деревню за сапогами и, наверняка приводил сюда этого агента, чтобы договориться о месте встречи, когда появятся важные сведения об отряде.

Ровно через час дятел прилетел снова.

— Слышите? — прошептал я. — Вы, Никита, заходите слева. Макар — справа. Я пойду прямо. При бегстве — бить по ногам. Но упустить нельзя.

Продвигаясь между деревьями, я пошел на усиливающийся стук дятла и шагах в двадцати увидел человека, который, припав к стволу клена, каким-то металлическим предметом выстукивал птичью дробь, уподобляясь мастерству лесного красавца. Временами он останавливался, прислушивался и снова стучал. Я обратил внимание, что винтовка у него была на ремне за плечами.

Подкравшись к нему на расстояние трех шагов, я вскинул автомат:

— Руки вверх — и не шевелись!

Он вздрогнул и, уронив обойму, которой стучал во дереву, поднял руки.

— Я… красноармеец из окружения, — невнятно пробормотал он, точно проковылял хромой ногой по изрытому снарядами полю. Даже не оказал сопротивления и стоял, как приказано, не шевелясь.

— Что же ты, красноармеец из окружения. Красную Армию продаешь?

— Я? Я не продаю.

— Как не продаешь? А что ты делал здесь, в лесу?

— Партизан ищу.

— Хитришь, парень. Ты не партизан ищешь. Ты Мирона искал. А партизаны тебя ищут… Разве не так?

Он утвердительно кивнул головой и, сделав холостой глоток выставившимся кадыком, попросил… хлеба…

Я подумал, что ослышался, и переспросил.

— Хлеба, — повторил он. — Пожалуйста. Маленечко. Два дня ничего не ел.

Оказывается, у полицаев и такие бывают связные агенты.

— Как тебя звать?

— Николка… Николай Евстигнеевич Сысоев.

— Опусти руки и садись.

Сысоев снял винтовку с плеча, поставил ее к трухлявому пеньку, а сам присел у клена и выжидающе, глотая слюну, стал наблюдать, как я достаю краюшку хлеба, которую утром вместо завтрака сунула мне в карман Марыля.

— Плохо тебя кормят твои хозяева, — сказал я, развязывая узелок.

— Нема у меня хозяев, — подражая местным жителям, произнес Сысоев.

— А я знаю, что ма.

— Это не хозяева.

— А кто они такие?

— Не сказывают. Только бьют да насмехаются, — пожаловался Сысоев и набросился на хлеб. — Красноармеец, говорят. Заклятый враг. А когда больного нашли в сарае, так разукрасили, думал концы отдам. Потом бросили, как собаке, ковригу хлеба; "Мирону отработаешь!" Вот третий раз и прихожу.

Я верил Сысоеву, но сомневался в одном — кто послал его сегодня. Ведь полицаи казнены вчера. Оказалось, что задание на связь с Мироном он получил утром, до их отъезда в Туров.

— С чем же ты пришел сегодня?

— Какой-то пистолет велели передать Мирону.

Сысоев достал из кармана ракетницу с тремя зарядами

и подал мне. Я снисходительно отнесся к его дурацкому положению. Но что скажут Иван Игнатьевич, Як Францевич, наконец, старший лейтенант Селезнев?

Подозвав своих помощников, которые, стоя поодаль, с раскрытыми ртами слушали исповедь задержанного агента, я спросил:

— Может, вы останетесь здесь, а мы с Сысоевым пройдем к комиссару?

— А что, дело говоришь, — согласился Никита.

Макар достал веревку, чтобы обезвредить задержанного.

— Не надо. Не убежит.

— Да я и так от вас не отстану, — сказал Сысоев, глядя на меня.

— Бери винтовку и пошли.

Дорогой я сообщил Сысоеву, что бывшие хозяева — бечанские полицаи и Мирон — расстреляны как прислужники фашистов.

— Так им и надо, — повеселел Сысоев и, подумав, заикаясь, спросил; — А меня в отряде не расстреляют?

— За что тебя расстреливать? Ты не враг народа.

— У нас на Тамбовщине в тридцать восьмом, сказывают, и невинных расстреливали. Прикатит "Черный ворон" — и человек как в воду канет.

— В отряде нет "Черного ворона". Так что…

— Спасибо, — проговорил Сысоев и, зашмыгав носом, прослезился. Уход от полицаев и неожиданное возвращение к своим было для него спасением. Радость выпирала слезы. Он плакал, как ребенок.

В расположении отряда Шилов, сидя у санитарной палатки, первый увидел нас и не без приятного удивления сказал:

— О-о, старый знакомый! Не узнаешь?

— Нет, — пожал плечами Сысоев.

— Ты знаешь этого человека? — спросил я Шилова.

— А ты разве не знаешь? Это ездовой санитарной повозки, что ехала рядом с тем паникером, который собачился с комбатом. Неужто не помнишь?

— Правда, — сказал Сысоев. — Был такой случай.

С тех пор прошло три недели. Судьба распорядилась ими по-своему. Одного бросила на фронт, другого — в тыл, а свела в партизанском отряде, и Шилов узнал Сысоева. Это отвело угрозу, нависшую над головой незадачливого агента, во время допроса у комиссара.

Когда мы зашли в штабную землянку, комиссар поздравил меня с выполнением задания, но, увидев, что Сысоев с оружием, в недоумении спросил:

— А он почему с винтовкой?

Я ответил, что привел не врага, а товарища.

— В каком смысле?

— В самом прямом, — и рассказал о Сысоеве все, что стало известно о нем после задержания в лесу.

Комиссар нахмурился и потребовал дополнительных сведений о службе в Красной Армии. Сысоев поведал Ивану Игнатьевичу о пребывании на фронте в первый месяц войны.

Сысоева случайно призвали в армию. Он потерял белый билет, и военком, рассердившись, направил его в пехоту. Через несколько дней Сысоева перевели в нестроевую команду и определили поближе к врачам — ездовым в медсанбат. В районе старой границы его подразделение эвакуировало раненых и переправилось на южный берег Припяти, где было спокойнее. Немцы разбомбили их. Сысоев бежал в лес с намерением пробиться к партизанам. И тут, как на зло, ночью забрел в болото, простудился. Участились припадки падучей болезни. Одиночество, временами беспамятство, голод привели его в деревню.

Две ночи в жару провел он на сеновале, пока полицаи в поисках самогона не наткнулись на него сонного и не избили. Иван Игнатьевич, следивший за рассказом Сысоева, спросил:

— Как вы сейчас чувствуете себя?

— Сейчас лучше. Сержант успокоил. Спасибо ему.

— Ну что ж, — сверкнул очками комиссар, — все это правдоподобно. Но чем вы можете подтвердить ваше пребывание в медсанбате?

— В отряде есть партизан, — ответил Сысоев. — Он знает меня.

— В нашем отряде? Кто он такой?

— Шилов, — ответил я.

— Это правда?

— Конечно, правда, Иван Игнатьевич. Шилов видел Сысоева, когда Сысоев вез раненых, и сегодня узнал его.

— Тогда вопрос исчерпан. Последнее. — Комиссар достал из кармана записку, которую передавал Сысоев полицаям. — Эта бумажка вам знакома?

— Нет, — покачал головой Сысоев.

— Как? Вам ее передавал Мирон.

— Мирон передавал письмо в конверте.

— И вы его не прочитали?

— Я неграмотный, — заикаясь сказал Сысоев.

— Тогда я прочитаю.

Сысоеву сделалось плохо. Он весь обмяк, потерял равновесие и упал. Глаза его закатились под лоб, судороги корчили тело, изо рта выступила пена.

— Не надо бы читать. Ведь свой человек, не враг.

— Простите, сержант. Виноват, — испугался Иван Игнатьевич. — Я с вами согласен… дурацкая привычка… Разумеется, переборщил.

Через две-три минуты Сысоев пришел в себя. Я усадил его на лежанку поднес холодной воды.

— Вы не расстраивайтесь, товарищ Сысоев, — сказал комиссар, назвав "товарищем". — Будете и у нас ездовым при санитарном отделении.

Слабая улыбка появилась на бледном лице Сысоева:

— Спасибо вам…

— Ну и что же? — спросил Невзоров. — Сысоев оправдал доверие комиссара?

— Конечно… Отпуская нас, Иван Игнатьевич наказал мне передать начхозу, что в его распоряжение поступает новый ездовой, чтобы начхоз поставил на довольствие, а Мария Ивановна не забыла хорошенько накормить. Я познакомил Сысоева со всеми службами отряда и, может быть, побыл бы с ним подольше, но услышал стук колес и ржание коней. Оставив Сысоева у Марыли, я вышел из палатки. Возвращался отряд. Первым, кого я увидел в толпе партизан, был старшина Черняев. Он сделал несколько шагов и протянул мне руку.

— Ну, как у тебя, сержант, дела? — спросил Черняев. — Поймал агента?

— Поймал. А у вас как?

— Как намечалось по плану, — сказал Черняев, — даже лучше. Твой Бек мастерски взорвал склад. А там все пошло как по маслу.

— Прямо-таки как по маслу? — усмехнулся я. — А не сочиняете?

— Серьезно, — убеждал Черняев. — В Турове не ожидали партизан. А взрыв мол, дело рук двух-трех диверсантов, которые не посмеют стрелять в высшую расу, тем более нападать на город.

— А вы, конечно, посмели?

— Посмели да еще как! Разбили гарнизон. Даже формирование полицаев. Прибежали пешочком, трусцой. Думали, "железные крестики" отхватят…

— Отхватили?

— Деревянные. Свиридов елочкой уложил из "максима".

— А наши потери? — спросил я, почувствовав, что старшина увлекся преувеличением успехов отряда и неудач врага.

— Двенадцать убитых и семь раненых.

— Ого! Значит, жарко было?

— Еще бы! — признался Черняев. С последнего грузовика немцы залегли в переулке. Очухались, сволочи. Поставили пулеметы. Пришлось атаковать с тыла. Тут основные потери. Двое погибли в здании комендатуры. Брали коменданта с охраной. Спрятался в выгребной яме. Дали очередь. Там и захлебнулся. В общем, не оставили в городе ни одного немца. Так-то, сержант.

— А Чанкайши похоронили?

— Похоронили у Ствиги, на высоте, рядом с майором Королевым.

Операция в самом деле оказалась успешной. Ян Францевич, увидев комиссара, подошел к нему:

— С чем явился Ершов?

— Привел. Да вот он и сам, — сказал Иван Игнатьевич, указывая на меня.

Прошли в землянку. Комиссар, боясь, как бы командир опять не отменил его решения, как это сделал со старостой, с волнением изложил данные о Сысоеве и взял на себя ответственность за его поведение в отряде.

— Я ручаюсь за этого человека, — решительно заявил Иван Игнатьевич. — И не только я. Товарищ сержант тоже ручается.

— Ну что ж, — сказал Ян Францевич, — двое — это уже сила. Согласен. Помогите ему освоиться в отряде и не напоминайте о его прошлом.

— Беру на себя, товарищ Ян, — вызвался я и попросил разрешения уйти.

Заглянув в санитарную палатку, я радостный подошел к Шилову:

— Ну, Миша, сегодня ты сделал большое дело.

— Какое?

— То, что ты узнал Сысоева, оказалось решающим для его оправдания. Ты спас хорошего человека. Сысоев определен к вам ездовым. Шилов, переключал диапазоны приемника, придержал руку на клавише:

— Если б знал, что так получится, промолчал бы…

Во мне что-то перевернулось. Мне стало стыдно за своего друга детства перед Зосей, которая перевязывала — раненых и, к счастью, не все слышала.

— Неужели ты не радуешься избавлению человека от незаслуженного наказания? Как тебе не стыдно?

— Плевать мне на Сысоева, — проворчал Шилов, выключив приемник. — Убежит — меня первого притянут к ответу, рисковать жизнью? Нет, дудки?

В эту минуту я невольно подумал, что было бы, если б я оказался на месте Шилова раненым на высоте у Ствиги?

— Спасибо, Миша. Ты плюнул мне в самую душу, — с горькой обидой сказал я и поспешил уйти. Мне больше не о чем с ним было разговаривать.

— Саша! Вернись!

Я не вернулся и надолго забыл тропинку к санитарной палатке…

— Когда же вы помирились с Шиловым? — поинтересовался Невзоров, внося в блокнот очередную пометку о жестокости Шилова и его крайнем эгоизме.

— В начале зимы, когда отряд стоял у Червоного озера и готовился к санному рейду по тылам врага.

— Как это произошло?

— Однажды Лаптевич, — продолжал Ершов, смахнув с лица пот, — вернулся от Коржа, который в то время руководил подпольными центрами трех областей юга Белоруссии. Привязав взмыленного коня, Лаптевич спросил дневального:

— Где командир?

— У начхоза.

Лаптевич заглянул к начхозу.

— Только что вышел, — ответил начхоз, сортируя комплекты теплой одежды, привезенные из окрестных деревень.

Лаптевич застал командира в санитарном отделении. Ян Францевич подал Лаптевичу руку и с чувством гордости за успехи Красной Армии сказал:

— Ты понимаешь, Станислав Станиславович, что ни день, то новый город. Сегодня Калинин освобожден.

— Скоро и мы пойдем в наступление, — сказал Лаптевич, присаживаясь возле командира, но, увидев меня, кивнул в знак приветствия. Я был легко ранен в руку и изредка заходил к Зосе на перевязку.

— Что-нибудь новенького привез? — спросил Ян Францевич. — Выкладывай.

И Лаптевич "выложил", что Корж (он же и товарищ Комаров), отправляя Лаптевича в обратный путь, наказал Яну Францевичу готовить отряд к санному рейду на многие сотни километров. Зачинателем этого движения был Минский обком. Рейд намечалось провести двумя колоннами, во главе которых ставились опытные руководители — Василий Козлов и Роман Мачульский. Ян Францевич обязан позаботиться о средствах передвижения, чтобы к Новому году отряд был готов к выступлению. Выслушав Лаптевича, Ян Францевич с похвалой отозвался об Иване Игнатьевиче, который в точности предсказал это зимнее событие в жизни отряда.

— А что станем делать с этими товарищами? — спросил Ян Францевич, указывая на раненых партизан.

— На этот счет, — сообщил Лаптевич, — есть указание товарища Комарова отправить в партизанский госпиталь, который развертывается в Лавах.

— Значит, товарищ Ян, вы хотите от нас поскорее избавиться? — с обидой на командира спросил раненый с перевязанной крест-накрест грудью.

— А что поделаешь? Там будет безопаснее.

Для Шилова это было неожиданностью. Он не хотел ехать в партизанский госпиталь в Лавы. Раны его давно зажили, и если он держался в санитарном отделении, то, мне кажется, исключительно из-за радиоузла. В тот же день он побывал у Селезнева с просьбой зачислить в диверсионную группу.

Вечером Шилов объявил о своем решении Зосе, которая сначала пустила слезу, точно Шилов уходил от нее невесть куда, а не в соседнюю землянку, потом кокетливо улыбнулась и сказала:

— Не забывай меня, Миша.

— Что ты, Зосенька. Я никогда тебя не забуду…

Увидев, что Шилов притащил с собой приемник, я как-то растерялся и выхватив из его рук тяжелый ящик, спросил:

— Все же пришел?

— Пришел, — улыбнулся Шилов.

— Давно бы пора.

Я не знал, куда определить приемник,

— Сюда, товарищ сержант, сюда! — с мальчишеским задором воскликнул Тереня и поставил приемник у стола.

— Тут не подойдет, Коля, — сказал Шилов, — надо антенну выбрасывать наружу. Она будет мешать. Если можно, поставим здесь.

Он выбрал место в углу, у печки, чтобы уберечь аппарат от сырости.

Товарищи встретили Шилова недружелюбно, так как знали, что Шилов пользовался с моей стороны особым вниманием и непонятной для них уступчивостью. Это не нравилось прежде всего Николаю Беку, тезке и односельчанину Чанкайши. Он близко сошелся со мной и ревниво оберегал возникшую между нами боевую дружбу.

Второй Николай — Тереня, сын лесника, где стоял отряд накануне Житковичской операции. Тереня уважал Шилова за отличное знание радиотехники. Он даже уступил ему место для ночлега рядом со мной и в день, когда Шилов готовил сводку информбюро, восемь часов отстоял за него дневальным у штабной землянки. Первый Николай восстал против такой несправедливости. Второй, повизгивая, тоненьким голоском защищал Шилова:

— Он же еще не окреп. Ему трудно стоять на посту.

Первый схватил второго за грудь и, притянув к себе,

неласково заглянул ему в глаза:

— Он тебя обманывает. Лапшу на уши вешает. Понял? Сводку принять минутное дело. А ты за него целый день батрачишь. Лопух!

С приездом Лаптевича, Ян Францевич деятельно включился в подготовку отряда к санному рейду. Рассылая по деревням стрелков Черняева, он поставил перед ними задачу — пополнить тяглом и транспортными средствами обозы и заодно продолжить среди населения сбор теплых вещей.

Отправив стрелков, он с комиссаром прошел в штабную землянку к Селезневу, чтобы договориться об эвакуации раненых, и попросил вызвать Зосю.

Зося тотчас явилась.

— Скажите, Софья Николаевна, — обращаясь на "вы", спросил Ян Францевич, — сколько у вас в санитарном отделении раненых?

— Семь человек.

— Всего-то?

— Трое из группы Черняева выписались на той неделе, а вчера Шилов ушел.

— Как ушел? — всполошился Ян Францевич. — Куда ушел?

Селезнев, отмечавший на карте маршрут санного рейда, встретив обеспокоенный взгляд командира, пояснил:

— Я зачислил его в группу Ершова.

— Так бы и сказала, вертоглазая. Я-то подумал — дезертировал.

Иван Игнатьевич возразил командиру:

— Согласитесь, это вздор. Такой грамотный парень не может дезертировать.

— Грамотный, говорите? Разве только неграмотные дезертируют? А от Шилова всего можно ожидать. Я в этом убежден, — поблескивая умными глазами, сказал Ян Францевич и, повернувшись к Зосе, строго спросил: — Сколько он у вас в санитарном отделении прокантовался?

Зося в смущении опустила глаза. Улыбка, с которой она вошла в землянку, исчезла с лица. Щеки запылали огнем:

— Пять месяцев.

— Во! — Ян Францевич вздернул указательный палец.

— Сама говорила: два месяца — и в строй. А теперь? Уж не завела ли ты с ним шуры-муры?

Зося закрыла руками лицо и заплакала.

— Так что, дорогая Софья Николаевна, — не унимался Ян Францевич, — больной три месяца с лихвой симулировал свой недуг… А от симуляции до дезертирства — один шаг.

— Почему вы так скверно думаете о людях? — вступился за Шилова Иван Игнатьевич. — Ваши обвинения огульны и не имеют под собой почвы.

— Имеют, не имеют — объяснять не стану. Это мое личное мнение. Да и не о Шилове нам следовало говорить.

— Он придвинулся к Зосе. — Вот что, Зосенька, — сказал Ян Францевич, — мы решили избавить тебя от лишней обузы и передать раненых в партизанский госпиталь, который открылся в бригаде майора Капусты в Лавах. Сколько нужно саней для перевозки раненых в Лавы?

— Не знаю, — ответила Зося, вытирая слезы. — Может, на трех увезем.

— Потребуется не менее четырех, — определил Иван Игнатьевич. — Ездовые, охрана, то да ее, да и самой Софье Николаевне надо ехать.

— Берите пять, расщедрился командир, — и сами езжайте.

— Что ж, — согласился комиссар, — я поеду.

Сборы продолжались не долго. Начхоз выдал всем

теплую одежду, выделил лучших лошадей. Селезнев снарядил пять автоматчиков, и на другой день утром санитарный обоз тронулся в Лавы.

Перед отъездом Зося встретила меня и со слезами рас-сказала с мельчайшими подробностями о вчерашнем разговоре в землянке. Зося жалела, что Ян Францевич нехорошо отзывается о Шилове, и просила не говорить об этом Шилову.

— Не беспокойтесь, Зосенька, не скажу…

Довольная улыбка слегка раздвинула тонкие губы

Невзорова. Он ждал этого момента в показаниях подследственного и, записав в блокнот мнения Яна Францевича о Шилове, с оживлением сказал:

— Значит, я прав. Симуляция налицо.

Ершов пытался возразить Невзорову ссылкой на то, что Шилов держался в радиоузле из уважения к комиссару: в отряде не было радиста.

— Это несерьезно, Саша, — покачал головой Невзоров. — Ведь Шилов пришел к вам в землянку с приемником? Почему же раньше он этого не сделал?

— Болел.

Невзоров положил карандаш, встал из-за стола и подошел к Ершову:

— Тоже неубедительно. Испытал на себе. Огнестрельные раны в мякоти заживают в две-три недели. А у Шилова? Пять месяцев. Конечно, из санитарного отделения не посылают взрывать мосты. На это и рассчитывал Шилов. Правильно обвинил его Ян Францевич в симуляции. Шилов пускал пыль в глаза доверчивым людям и мог бы просидеть у Зоей еще не один месяц — помешал госпиталь.

Ершов ухватился за последние слова Невзорова:

— Почему госпиталь?

— Потому что в госпитале лечат больных, — усмехнулся Невзоров, — а Шилов здоров. И если он обманывал медсестру, то врача обмануть трудно. К тому же и уходить от вас Шилов никуда не собирался. Он вынужден прийти к вам. Иного выбора у него просто не было Так что заглянем немножко вперед. По логике — симуляция должна продолжаться… Пожалуйста, Саша.

Ершов и на этот раз воспринял доводы Невзорова как профессиональную привычку следователя обвинять людей и снова остался при своем мнении. Однако все сказанное до сих пор Невзоровым, к сожалению, подтвердилось поведением Шилова в отряде. Теперь Ершов почувствовал себя загнанным в тупик и не знал, что думать о Шилове. Глядя на открытую дверцу сейфа с торчавшим в скважине ключом, он шумно вздохнул и начал мало-помалу припоминать на чем он остановился, когда Невзоров прервал его вопросом.

— Иван Игнатьевич, — вспомнил Ершов, — вернулся из поездки в госпиталь, когда начхоз повесил на землянки замки и раздалась команда "приготовиться к движению". В отряде знали, что с началом санного рейда немцы бросили на Лаве кую пущу до девяти батальонов карателей. Комбриг Капуста вел оборонительные бои и вынужден был переправить госпиталь в безопасное место. Санитарный обоз Яна Францевича оказался в самой гуще событий. Потеряв убитыми ездового и автоматчика, Иван Игнатьевич с боем вышел из Лавского леса, прорвавшись сквозь огонь противника, и на славу гнал лошадей, чтобы застать отряд у Червоного озера, на старой стоянке.

— Ну, Иван Игнатьевич! — воскликнул командир, слезая с коня. — Вы не иначе как родились в рубашке.

— Не только в рубашке, — шутил Иван Игнатьевич, раздвигая улыбкой красивые усики, — в комиссарской тужурке и с пистолетом на боку.

— И кто этот погибший ездовой? Не Сысоев?

— Юревич. Сысоев здесь, — сказал комиссар. — Сысоев — молодец! Мы обязаны ему своим спасением. Он нащупал слабо защищенный фланг противника и вывел нас из окружения с минимальными потерями.

Ян Францевич еще за Припятью, у домика лесника Терени, справлялся о службе Сысоева, и начхоз ставил его в пример другим ездовым. Теперь у командира появилось желание похвалить Сысоева за находчивость и отвагу.

— Сысоев! — крикнула Зося. — К командиру!

Шилов увидел Зосю, но подойти к ней побоялся. Зося тоже посмотрела на Шилова и, вздохнув, отвернулась…

— Саша! Вы уверены, что Шилов любил Зосю?

— Не знаю, товарищ старший лейтенант. После ухода из санитарного отделения некоторые его поступки вызывают сомнение.

— Какие поступки?

— Зося, например, переметнулась к Лаптевичу. Правда, для этого была серьезная причина, но Шилов, по просьбе того же Лаптевича, возил Зосю в немецком вездеходе по дорогам Белоруссии.

— Странно. Какая же причина?

— Мы двигались, — продолжал Ершов, — на Новоселки

— крупный населенный пункт на пути к Копцевичам, где отряд присоединялся к колонне Мачульскош. Лаптевич подъехал к Селезневу.

— Как думаете, старший лейтенант, — спросил Лаптевич, ставший к этому времени командиром эскадрона, — там немцы есть?

— Где? В Новоселках? Гарнизона нет, — ответил Селезнев, — но приезжают гости. Так что надейтесь на худшее. Есть.

Лаптевич поскакал к дозорам. Через час они придержали коней у крайней хаты. На крыльцо вышла пожилая женщина с ведрами.

— Хозяйка? Немцы в деревне есть? — спросил комэск, усмирив шенкелям не вовремя заржавшего коня.

— Естека, браточки, естека, — ответила женщина, подходя к колодцу. — Панаехали из Копцевич. Душ пятнадцать. У старосты Новы год справляють.

Конники переглянулись и с непониманием посмотрели на женщину, которая, по их мнению, увидев своих, на радостях зарапортовалась:

— До Нового года еще два дня, хозяюшка!

— А хто яго знає, — махнув рукой, сказала хозяйка. — Мы в няволе давно вже счет дням потерали и ня помним себя.

Горькое признание женщины болью отозвалось в сердцах конников.

— А староста что за человек? — продолжал допрашивать Лаптевич.

— Шкура христапрадавец. Немцу падметки лиже. Таргуе нашим дабром, — отвела душу женщина. — На той нядзеле спрашивае, дзе партизаны хлеб хавають. А я аткуль знаю, дзе хавають. Вот и хадзив на лесу — склад шукав. А вчора немцав навев да с немцами стаскався в лес. Вот яны сягодня и пирують.

— Выходит, староста нашел склад?

— Кабы не найшов, немцав не навев бы.

Женщина говорила правду. Лаптевич знал, что в окрестных лесах Новоселок находился тайный партизанский склад с зерном, вывезенным осенью со станции во время Житковичской операции, и решил принять меры, чтобы не дать немцам увезти хлеб в Германию.

Невзоров постучал карандашом по столу:

— Минуточку, Саша. В трех словах. Что за Житковичская операция? Вы дважды ее упоминали, но ничего еще о ней не сказали.

— Это была крупная операция. Разработал ее и осуществил старший лейтенант Селезнев. У западного семафора мы отбили у немцев и поставили под разгрузку эшелон с хлебом. Уничтожили гарнизон Житкович. Партизаны бригады Павловского и Бумажкова разбили противника на дальних подступах к станции и обеспечили переброску зерна в надежные места. Один из складов, о котором говорила женщина, староста пронюхал и вызвал немцев… И вот у них — пир.

Дозорные проникли во двор, против которого на улице стоял вездеход. Окружив дом, откуда доносились звуки патефона и пьяные голоса людей, они подошли к крыльцу. Окна со стороны двора замерзли. Так что никто не мог видеть дозорных. А часовой, поставленный у входа, сидел в какой-то дурацкой позе. Тронули — мертвый. Видно, хозяин перестарался. Угостил для согрева лошадиной дозой первака, да так угостил, что прусская утроба не выдержала горячительной заправки и на морозе откинула копыта.

Четверо в полушубках, подняв с крыльца автомат и столкнув в сугроб окоченевший труп часового, прошли на кухню. Ударив ногой в дверь горницы, где за длинным столом протекала бесшабашная попойка, Лаптевич с занесенной гранатой громовым голосом:

— Хенде хох!

Несколько окосевших фрицев попытались встать, но не смогли и сидя потянули кверху руки. Остальные, не поняв, что происходит в доме "бургомистра", открыли совиные глаза, в которых утраивались фигуры в полушубках, и снова уткнулись носами в залитую самогоном скатерть. Один староста стоял у стола и, глядя на вошедших, бормотал "Отче наш".

— Ах, сволочи, и в ус не дуют — спят! — рассердился Лаптевич. — А ну, ребята, на кухню! Я им "Колыбельную" сыграю.

Метнув гранату в центр стола, он закрыл дверь и прислушался. Прогрохотал взрыв. Распахнулась дверь. Толовый дым, перемешанным с морозным паром, ворвался сквозь вышибленные стекла окон и понизил видимость до нуля. Лаптевич дал из автомата очередь вдоль стола и приказал собрать оружие.

На улице конники уже завели вездеход и развернули фарами на запад.

— Поехали к отряду, — сказал Лаптевич и тронул поводья.

Ян Францевич остановил колонну и поднял бинокль.

— Что это значит? — спросил он, когда подъехал Лаптевич.

— Трофеи, Ян Францевич.

— Неужто немцы были в Новоселках?

Лаптевич неторопливо рассказал о похождениях конников и, ожидая похвалы от руководства отряда, прищелкнул пальцами:

— Так-то, Ян Францевич! Принимайте трофейную колымагу.

Комиссар снял очки и, глядя в упор на комэска, начал их протирать:

— А вы уверены, что староста убит?

— Конечно, уверен, — без колебания ответил Лаптевич. — Староста стоял у стола, когда я бросил гранату, и сомнений быть не может.

— А я убежден, — сказал комиссар, — что староста сейчас настегивает вороного по дороге в Копцевичи, чтобы оградить себя немецкими штыками взамен на партизанский склад с хлебом.

Селезнев соглашался с комиссаром. Командир с интересом поглядывал то на Ивана Игнатьевича, то на Лаптевича, не зная, кто из них прав.

— Это вам шестое чувство подсказывает? — спросил наконец Лаптевич.

— Нет, — ответил комиссар, — элементарная логика. Учтите. Спаивая гостей, хозяин никогда сам не напьется. Так что староста был трезв. И пока летела граната, юркнул под стол…

Лаптевич круто повернул жеребца и поскакал к деревне. За ним устремились конники из головного дозора. Ян Францевич тоже подал команду, и колонна тронулась в Новоселки.

Остановившись у знакомого двора, Лаптевич заскочил в дом. Комиссар был прав. Среди трупов старосты не оказалось. Лаптевич открыл дверь в спальню, где застал старостиху. Она лежала в кровати за пологом и стонала. Рядом сидела девочка лет восьми и всхлипывала. Это была внучка старосты. Увидев чужого, она взвизгнула и ухватилась ручонками за бабушку.

— Где староста? — строго спросил Лаптевич.

— Хиба ж я знаю, — ответила старостиха, поднимаясь с постели.

— А кто должен знать, кроме тебя?

Старостиха закатила истерику, когда Лаптевич достал пистолет.

— Дяденька! Не стреляйте! — закричала девочка. — Дедушка в Копцевичи поехал к немцам.

— Ах, ты, зелье! — накинулась на нее старостиха. — Ты дедушка сваяго погубила, — и, схватив за волосы, начала безжалостно ее таскать.

— Не смей трогать ребенка! — пригрозил Лаптевич и. выбежал на крыльцо. — Давай, ребята, в погоню! Староста к немцам укатил.

Настигли его в четырех верстах от Новоселок. Вооруженный винтовкой, он первый открыл огонь по всадникам, которые стороной обогнали сани и стали на пути. Завязалась перестрелка. Длинная очередь Лаптевича догнала старосту, когда тот, израсходовав патроны, поднялся в рост и бросился в кусты. Староста упал, распластавшись на снегу.

— Ваша взяла, — сказал он, умирая, и попросил не трогать старуху да пожалеть сиротку, внучку Алесю.

Вернувшись в Новоселки, Лаптевич спешился у дома старосты и увидел бегущую к нему Алесю, одетую в дубленый казакин и теплый платок.

— Дяденька! Возьмите меня, — взмолилась девочка. — Бабушка повесилась.

Сердце Лаптевича дрогнуло. Он вспомнил свою белокурую дочурку, тоже Алесю, которую немцы живьем сожгли в сарае вместе с матерью, и ему примерещилось, что это его Алеся. Он схватил девочку на руки и крепко прижал к груди. Алеся маленькими ручонками обвила его шею и стала целовать колючую щеку, пропахшую махоркой. С девочкой на руках Лаптевич отыскал штаб отряда и был доволен, что встретил комиссара одного.

— Настигли старосту? — спросил Иван Игнатьевич.

— Настигли…

— Откуда у вас такая славная девочка?

— Это внучка старосты.

— Гм… А где у тебя, девочка, папа? — поинтересовался Иван Игнатьевич и с отцовской нежностью погладил ее ворсистый платок.

— У меня нет папы, — всхлипнув, ответила Алеся.

— А мама?

— Мама еще до войны отравилась…

— А бабушка, — добавил Лаптевич, — час тому назад повесилась. — И, помолчав, решительно заявил комиссару:

— Я хочу девочку удочерить.

Под очками Ивана Игнатьевича блеснула слеза.

— Благородный вы человек, Станислав Станиславович,

— с гордостью сказал комиссар. — Отряд поможет вам воспитать ее настоящей партизанкой.

— Спасибо, Иван Игнатьевич.

— На первое время препоручите девочку Зосе. Она все-таки женщина… А ребенку нужна материнская ласка.

Вечером конники захватили еще одну машину, хотя и не воспользовались ее лошадиными силами. Машина пришла из Копцевич на поиски пропавшего вездехода и сама попала в западню. Подъезжая к деревне, машина забуксовала. Десятка два промерзших до костей вояк в коротких шинелях и натянутых на уши пилотках повыскакивали из кузова и стали толкать грузовик сзади. Колеса провертывались в сугробе и не повиновались окрикам офицера, вышедшего из кабины. Зажженные фары усиливали темноту вокруг, а словесный ералаш солдатни позволил конникам спешиться и незаметно приблизиться к машине.

Затрещали автоматы Лаптевича, и прежняя галдевшая орда, не успев схватиться за оружие, валялась уже в снегу, истекая кровью. Уезжая, Лаптевич подбросил в кабину гранату, чтобы вывести грузовик из строя…

Трофейный вездеход вызвался водить Шилов. Он подсчитал, что горючего хватит до Копаткевич. Но если пополнить его запас за счет подбитого грузовика, то хватит и на дольше. А там — видно будет.

Объезжая колонну, Ян Францевич заметил Лаптевича и комиссара и сошел с коня. Подойдя к машине, он заглянул в кабину, где, кроме Шилова, сидела Зося, державшая на коленях маленькую Алесю.

— Это что еще такое? — гневно спросил он Ивана Игнатьевича. — Только что освободились от лазарета — и на тебе — детский сад… Убрать!

— Не приказывайте, Ян Францевич, — резко возразил Лаптевич. — Это моя приемная дочь. И если вы ее гоните, я тоже уйду в другой отряд.

— Никаких дочерей! Здесь партизанский отряд, а не сиротский дом.

— Не надо, — тихо сказал Иван Игнатьевич. — Не надрывайте ребенку сердце. Оставьте девочку в покое. Мало еще фашисты убивали наших детей? Кто ее защитит, если не мы? Опомнитесь. Вы же командир.

Сконфуженный Ян Францевич поднялся в седло и поскакал в голову колонны. Ему стало не по себе, что обидел своего любимца.

Колонна тронулась. Следуя в хвосте, за кухнями, Шилов остановил вездеход у грузовика, слил бензин и через четверть часа догнал колонну.

— И долго он ездил с Зосей? — поинтересовался Невзоров.

— До весны. Лаптевич снабдил его горючим на весь санный рейд.

— Значит, Шилов в боях не участвовал в составе отряда?

— В одном участвовал. Правда, случайно.

— При каких обстоятельствах?

— В феврале, когда зима, выдыхаясь, ополчилась снежными вьюгами на проселках Пиншины, в деревне Милевичи к нам присоединился еще один отряд, во главе которого стоял генерал Константинов. Я сопровождал его в штаб колонны и доложил командующему о прибытии генерала.

— Пригласите ко мне, — сказал Мачульский, — и можете быть свободным, товарищ сержант. — Потом остановил меня у выхода и спросил: — Ваша фамилия?

— Ершов.

— Вам известно, что Ян Францевич за Ствигу и Житковичи представил вас к Красному Знамени? У меня ваш наградной лист.

— Нет, не известно, товариш командующий. А Шилов не представлен?

— Шилов — нет. Кроме вас представлены Селезнев, Черняев и Лаптевич.

— Спасибо.

Я сказал Константинову, что его ожидают, и попросил разрешения уйти.

Мачульский предложил генералу расформировать его карликовый отряд и передать личный состав, особенно офицеров, другим отрядам для укрепления штабов, а самому возглавить оперативный отдел колонны, пока его, генерала Константинова, не отозвали в Москву.

Приняв предложение командующего, он рьяно взялся за дело. Разработанные им операции по разгрому вражеских гарнизонов Барановичской области, когда колонна повернула на север, прошли успешно…

В то утро Шилов оставил свой вездеход в тылах и находился с нами на высоте. Колонне предстояло штурмом овладеть городом Несвиж и взять станцию Городея. По насыщенности огневыми средствами эту операцию можно было бы сравнить с битвой на Ствиге.

На рассвете, когда растаял туман и мартовское солнце скользнуло вдоль Копыльской гряды, многочисленные штурмовые подразделения, оседлав высоты, выдвинулись на исходные для атаки рубежи.

Наш отряд располагался на левом фланге. Он должен был обогнуть овраг — исток реки Уша — и устроить засаду, чтобы лишить противника путей отхода на запад. Тут же развертывалась батарея сорокопяток.

Противник нанес упреждающий удар. Послышались глухие выстрелы из нескольких орудий, и снаряды ударили по высоте.

— Ложись! — крикнул Селезнев соседнему отряду, бойцы которого, пораскрыв рты, глазели на город, стоя во весь рост.

Я поднял бинокль. В окулярах вырисовывался средневековый город с двумя католическими монастырями.

Поодаль возвышался иезуитский костел с маленькими куполами, несущими на себе шпили с черными крестами.

Из-за оврага вынырнули четыре легких танка и начали вести обстрел левого фланга, быстро продвигаясь вперед. За ними одна за другой показались цепи противника. Немцы начали наступление на высоту.

Батарея открыла беспорядочную стрельбу по танкам. Трассирующий снаряд пролетел метрах в десяти от цели.

— Прекратить огонь, мазилы! — приказал Селезнев, подбежав к орудию. Оторопевший расчет, увидев незнакомого офицера, отошел от щита, не зная, слушать старшего лейтенанта или ждать комбата.

— Кто прекратил огонь? — спросил подоспевший комбат. Судя по всему, это был рядовой артиллерист из числа окруженцев.

— Я прекратил! — бесцеремонно сказал старший лейтенант.

— Почему?

— Стрелять не умеете.

Селезнев подозвал меня с Шиловым. Комбат окончательно растерялся.

— По головному, — скомандовал Селезнев, — одним снарядом, — и пока произносил слово "огонь!", я загнал в казенник снаряд, захлопнул затвор, а Шилов прирос бровями к наглазнику прицела и, вращая механизм наводки, сказал — Готово!

Я произвел выстрел. Головная машина остановилась, и сизый дымок показался над присмиревшей башней.

— Вот как надо стрелять! — сказал Селезнев. — Понятно?

— Понятно, — опустив голову, ответил комбат, сгорая от стыда.

Селезнев приказал нам ударить по второй машине, а сам подошел к соседнему орудию, отстранил прислугу, произвел наводку и выстрелил. Три танка пылали на склоне высоты. Четвертый повернул назад.

— Дай, сержант, по четвертому, — попросил Селезнев. — Уйдет.

Я закрыл казенник с третьим снарядом, и Шилов дольше обыкновенного двигал винтами наводки, останавливался, вглядывался в цель. Рука его то замирала на холодном металле, то снова вращала маховики. Он ожидал, когда корпус удаляющегося танка выйдет из дыма. Наконец Шилов встал.

Снаряд разворотил неуклюжий зад машины и воспламенил мотор. В красных языках огня оказался весь корпус. Раздался взрыв, и черные клубы дыма завихрились над склоном высоты.

Как рассказывал наш связист, находившийся тогда с телефоном у Мачульского, горящие танки увидели с наблюдательного пункта.

— Смотрите, Михаил Петрович, — протягивая бинокль Константинову, сказал командующий. — Какой молодец комбат! Четыре выстрела — четыре танка.

— А вы уверены, что их подбил комбат? — спросил генерал, вглядываясь в наступавшие цепи противника.

— Разумеется.

— А я сомневаюсь. До этого шесть снарядов пущено на ветер. Значит, подбил не комбат, а кто-то другой.

— Михаил Петрович! Кто же еще может подбить?

— В колонне есть мастера своего дела… Сигнализируйте…

В небо поднялась и прошипела ракета.

— Вста-ать! В ата-аку! — Десятки голосов командиров больших и малых подразделений, штурмующих групп продублировали приказ командующего, и извивающаяся огромной змеей цепь с криками ура понеслась вниз.

Высоты опустели. На огневых остались одни артиллеристы.

Немцы залегли и открыли прицельный огонь по наступающим.

— Прикажите батарее поднять противника, — потребовал Константинов.

Роман Наумович нажал зуммер и загудел в трубку телефона:

— Литвиненко! Подними немцев.

Батарея ударила осколочными. Гитлеровцы повскакивали с мест, заметались по склону, не зная, куда податься, чтоб выйти из-под обстрела. А генерал, увидев, что наш отряд форсировал овраг и скрылся за строениями, опустил бинокль. Довольный ходом протекающей операции, так не похожей по размаху и характеру на партизанскую, он встал и, потирая руки, сказал:

— А теперь, дорогой Роман Наумович, потрудитесь пустить ваших кавалеристов, наступил их черед.

Мачульский дал вторую ракету — и с правого фланга, рассыпавшись лавой показались конники, с гиком и свистом устремившиеся на врага.

Немцы не выдержали фланговой атаки и под перекрестным огнем наступавших начали бегство к городу. Небольшая группа достигла окраины и укрылась в замке Радзивиллов. Втащив пулемет на четвертый полуэтаж с тремя окнами, каратели задержали партизан, пока блокирующая группа не проникла в замок с тыла и не забросала их гранатами.

Вечером колонна овладела станцией Городея и повернула на восток. Проходя мимо батареи сорокапяток, которая двигалась в составе нашего отряда, Роман Наумович подъехал к комбату:

— Поздравляю, товарищ Иванов, с первым боевым успехом!

— С каким, товарищ командующий?

— С четырьмя подбитыми танками. Комбат покраснел и начал заикаться:

— Благодарите Селезнева. А я тут ни при чем. Он подбил танк…

Командующий нахмурился и с презрением взглянул на комбата:

— А остальные?

— Остальные — сержант Ершов и его наводчик.

— Фамилия наводчика?

— Не запомнил, товарищ командующий. Кажется… Шилов.

— Надо знать, кто тебя спасает. Сдашь батарею Литвиненко.

Я слышал этот разговор и оставил его при себе…

— Ясно, — сказал Невзоров. — Сегодня еще один вопрос, Саша. Как вы с Шиловым оказались на Большой земле?

— Прошло несколько дней. Западнее Слуцка маршруты обеих колонн сошлись в одной точке. Головной дозор, следовавший из Дзержинского и Уздненского районов на юг, столкнулся с левым боковым дозором Мачульского, продвигающимся на восток, началась перекличка на расстоянии.

— Вы чьи будете? — спрашивали конники головного дозора.

— Мы из второй колонны — отвечал левый боковой. — А вы кто такие?

— Мы из первой, Василия Ивановича Козлова. Нам приказано вас задержать как подозрительных личностей.

— Нам тоже приказано.

— Кто же из нас в плену? — смеялись в головном дозоре.

— Командующие разберутся? — шутили в левом боковом.

Колонны остановились на привал. Поприветствовав друг друга, командующие ограничились рукопожатием. Обменявшись несколькими фразами с Романом Наумовичем о делах рейда, Василий Иванович посетовал, что быстро сходит снег, что надо спешить на базы, пока не разлились реки, и посоветовал двигаться ночами по насту. Перед тем как проститься, Василий Иванович сообщил Мачульскому, что его, Козлова, с генералом Константиновым с первым самолетом с Зысловского аэродрома отзывают в Москву и что секретарем Минского подпольного обкома остается он, Мачульский. Козлов стал прощаться.

— Минуточку, — задержал его Роман Наумович. — У меня к вам просьба. Передайте это товарищу Пономаренко. — Он достал десятка два наградных листов и вручил их Козлову. Козлов обещал передать, когда будет в Москве.

Отряды расходились по своим базам, расставаясь с Яном Францевичем, Мачульский на прощание пожал ему руку и сказал:

— Доволен вашим отрядом. Берегите своих героев.

В начале апреля мы прибыли к Червоному озеру. Начхоз снял замки, повешенные в декабре. Люди не успели освоиться в нетопленых землянках, как в расположении, у поста дневального, спешился всадник:

— Где командир?

— В штабе… Кто такой?

— От товарища Комарова.

Корж сообщал Яну Францевичу, что разведка доставила директиву Гитлера от 5-го апреля номер 41 о подготовке весеннего наступления на советско-германском фронте, и потребовал усиления диверсий на железной дороге. В тот же день мы получили задание взорвать мост у станции Житковичи.

Селезнев вызвал меня для уточнения боевой задачи.

— Знаю, товариш старший лейтенант. Этот мост мы уже взрывали.

До наступления темноты мы добрались до окрестностей Житкович на лошадях. Остановились в лесу, привязали коней, уточнили план действий на месте. Ночью проделали лазы в проволочном заграждении и, согнувшись, на ощупь шли вдоль насыпи, Шилов не отставал от меня, держался рядом, потом взял шаг влево и наступил на мину. Послышалось шипение… — Ложись! — крикнул Бек. Голос его утонул в грохоте разрывающейся мины.

Часовые с площадок моста открыли огонь по месту взрыва. По тревоге выбежали из караульного помещения немцы и начали стрелять. Несколько трассирующих очередей пронеслось над нами. Я почувствовал боль ниже правой лопатки. Осколки мины иссекли мне спину. Падая, я услышал стоны Шилова:

— Ребята, я ранен… и опять в обе ноги…

Четверо выносили нас из-под обстрела. Остальные прикрывали отход. Когда скрылись в лесу, стрельба прекратилась.

— Что будем делать? — спросил Бек, взявший на себя командование группой, когда нас с Шиловым перевязали и уложили в повозку, в которой везли взрывчатку и шанцевые инструменты.

— Отправим на базу.

— А мост?

Сопровождать нас Бек выделил четырех конников. Тринадцать осталось в лесу для выполнения боевого задания штаба.

Когда оставшиеся тринадцать выполнили боевое задание и вернулись к Червоному озеру, нас не застали. Мы были уже в пути к Зысловскому аэродрому, чтобы не опоздать на самолет, который ожидался через два дня.

При посадке в самолет Николай Тереня, провожавший нас до аэродрома, простился с нами, как с братьями. Сысоев, в повозке которого мы ехали, подошел к носилкам, опустился на колени, поцеловал меня, как покойника, в лоб и, прослезившись, тихо сказал:

— Счастья тебе, сержант, за твое доброе сердце. — Потом взглянул на вторые носилки и еле слышно проговорил: — Прощайте, товарищ Шилов… Если что не так, не поминайте лихом.

Шилов не ответил Сысоеву. Он, видно, думал о Зосе и жалел, что Зося не проводила его до аэродрома — не отпустил Лаптевич.

Санитары внесли нас в салон самолета. Я открыл глаза. Передо мной сидел генерал Константинов и разговаривал с каким-то человеком. Лицо этого человека мне показалось знаковым. Я где-то видел его и вспомнил — при встрече колонн во время санного рейда. Это был Козлов.

Взревели моторы. Самолет поднялся над островом, набрал высоту и взял курс на северо-восток.

Этот день для старшего лейтенанта Невзорова стал решающим днем. Много накопилось неотложных дел, и против каждого из них в блокноте стояла пометка — "четверг"… Нужно было закончить допрос Ершова, выделить из его показаний самое важное в поведении Шилова в тылу — факты с составом преступления, если таковые встретятся, подготовить докладную прокурору с требованием визы на арест Шилова и, наконец, составить обвинительное заключение по делу Ершова.

Невзоров явился на гауптвахту в половине двенадцатого. С утра он побывал на судостроительном заводе, побеседовал с Сережей Меньшениным, оформил протокол допроса Авдотьи Никандровны и по материалам следствия обменялся мнениями с курсантами минометного батальона.

Когда привели Ершова, Невзоров, ответив на приветствие, принес извинения, что задержался по служебным делам и не пришел в назначенное время.

— А мне, — сказал Ершов, — не было скучно. Читал "Нашествие" Леонова.

— Ну и как? Понравилась пьеса?

— Сильная вещь! Федор поразил меня своим самопожертвованием…

— Спасая героя, — вставил Невзоров. — А вы, Саша, жертвуете собой ради спасения преступника. Садитесь. Как повел себя Шилов на Большой земле?

Ершов сел на свое место и, хотя реплика Невзорова о самопожертвовании несколько задела его самолюбие, Ершов не возразил старшему лейтенанту и сразу же приступил к показаниям:

— Эвакогоспиталь, из которого мы выписались, находился на Рязанщине, в тихом городке с громким названием — Раненбург. Оба получили третью группу с переосвидетельствованием через шесть месяцев и уезжали домой.

Оформив документы, мы попрощались с товарищами по палате и вышли на улицу. Стояла жаркая июльская погода. Безоблачное небо дышало зноем. Прихрамывая на правую ногу и опираясь на клюшку, Шилов шел впереди. Я еле поспевал за ним и даже перестал разговаривать с медсестрой Дашей, которую послали проводить нас до вокзала и посадить в вагон.

В зале ожидания царили прохлада и покой. Обливаясь потом, Шилов снял вещмешок, оставил его на мое попечение и постучался в кассу.

— Что вам угодно? — послышался голосок молоденькой девушки.

— Билеты до станции Котлас, — сказал Шилов и уточнил:

— Два… По воинским требованиям.

— Нет билетов, — ответила кассирша, поджав губки.

— Повтори. Что ты сказала? — покраснел Шилов. — Не понял.

— Билетов, говорю, нет.

Шилов просунул в кассу клюшку и замахнулся на кассиршу:

— А этого не хочешь? Выписывай! Иначе разнесу твою собачью конуру.

Девушка вскрикнула и, толкнув ногой в боковую дверь, ловко юркнула в соседнее помещение. Из помещения вышел мужчина.

— Товарищ военный, — спокойно сказал мужчина. — У нас все билеты проданы.

— А мне какое дело! У меня — требования.

— Так нет же билетов. Поймите, нет.

— Врешь! — закричал Шилов. — А если я коменданта вызову да проверим?

Мужчина понял, что от военного не отвязаться. Шепнул что-то девушке на ухо и скрылся в боковой двери.

— Давайте ваши требования, — сказала девушка, — выпишем. Есть еще два забронированных места. Только учтите. Другие, такие, как вы, не уедут. Тоже по воинским требованиям. Инвалиды и, может быть, не хуже вас.

— Давно бы так! — заулыбался Шилов, одержав не легкую "победу" над кассиршей. Сграбастав в пригоршню билеты с плацкартами, он подхватил клюшку и радостный приковылял ко мне: — Взял, Саша! Да еще в плацкартном вагоне. Пошли, а то места займут. Народу — пропасть.

К кассе подошла седая женщина в роговых очках:

— Девушка, милая, откройте, пожалуйста, — постучала она в окно. — Выслушайте меня внимательно.

— Что вам угодно?

— Госпиталь забронировал два места до Москвы, — ответила женщина. — Везу домой безногого сына-солдата…

— Поздно, гражданка, — разочаровала ее кассирша. — Ваши билеты проданы.

Женщина беззвучно заплакала и, вытирая слезы, вернулась к сыну. Она не сказала ему, что не дали билетов, потому что не хотела расстраивать сына, и решила ехать без билетов.

Вслед за женщиной мы вышли на перрон, где начиналась посадка. Мешочники заполнили платформу и лезли к вагонам напролом. У эшелона сновали патрули, проталкивая в тамбуры выписавшихся из госпиталя военных.

— Подождем, — остановился я, — пусть успокоятся.

— Что ты, Саша… Места займут.

Я подошел к матери с безногим сыном-солдатом:

— Товарищи! Посторонитесь! Дайте инвалида посадить.

— Да у меня, сынок, билета нет, — прошептала женщина. — Продали кому-то. Вот только одни требования.

— Ничего, мамаша. Для вас достаточно и требования, — так же тихо сказал я и обратился к патрулям с просьбой помочь матери посадить безногого сына.

Патрульные переглянулись, взяли солдата и понесли в вагон. Я пропустил вперед себя мать и под напором мешочников мы очутились в тамбуре. Поезд вскоре тронулся. Я примостился на краю полки возле матери.

— Спасибо, сынок, что помог сесть, — трогательно сказала мать. — Думала без билетов не пустят. Не знаю, чем тебя и благодарить.

Я догадался, что билеты этой женщины в кармане у Шилова, который с верхотуры косился на безногого солдата и молчал…

На Павелецкий вокзал приехали утром. Перед выходом на перрон женщина подала мне свой московский адрес:

— Кончится война — приезжай, сынок, в гости. Приму, как родного.

— Спасибо, мамаша. — Я прочитал название улицы — Вторая Мещанская — и положив бумажку в карман, спросил:

— Сколько же у вас Мещанских улиц?

— Четыре, сынок.

Проводив мать с сыном к остановке транспорта, мы спустились в метро и проскочили до Северного вокзала. Позавтракали по спецталонам в столовой и вышли на платформу, где шла оживленная посадка.

— Куда идет поезд?

— До станции Петушки, товарищ сержант, — подошел к нам какой-то мешочник, увешанный дорожной кладью.

— А вам куда?

— Нам нужен — Киров.

— Так садитесь! — любезно предложил мешочник. — В два часа через Петушки идет Свердловский. В Кирове меняется бригада. Доедете с колокольчиками. Лучшего и желать не надо.

— А что, — сказал Шилов, — чем в Москве толкаться, в Петушках сядем свободно. Может, катнем, Саша?

— Давай катнем.

До Петушков с мешочником ехали в одном вагоне. Примостившись к нам на диван и заняв весь угол у окна, он рассказывал о своих торгашеских делах на толкучках Мос-квы, познакомил с ценами на продукты питания и даже сказал, сколько стоит черная икра и где ее можно купить. Заметив, что я плохо слушаю его и не интересуюсь дорогостоящей икрой, он махнул рукой и стал клянчить у Шилова банку тушенки, дескать, за услуги, что посоветовал ехать в Петушки, что нынче бесплатно никто и шагу не ступит и за все надо платить шамовкой, потому что деньги ничего не стоят.

— Нет у меня тушенки, — грубо оттолкнул его Шилов.

— Есть, дорогой, есть, — залебезил мешочник. — Меня на мякине не проведешь. Нос чует. У тебя, дорогуша, три баночки. Так вот одну — мне…

— Есть, да не про твою честь, — осадил его Шилов. — Мне зимовские часы давали за банку, борода… Не взял.

— А хочешь — я тебе кировские дам, ручные?

— Обойдусь как-нибудь и без кировских. А будешь приставать — в морду дам и выброшу из вагона. Понял? Бо-ро-да…

Мешочник испугался и всю дорогу до Петушков молчал.

В Петушках прошел ливневый дождь. Ветер разогнал тучи, и снова засияло солнце. По перрону вместе с воробьями бродили куры и пили из луж, высоко задирая головы и не обращая внимания на пассажиров.

— Это не Петушки, а станция Курочки, — усмехнулся Шилов, открывая дверь в зал ожидания. — Сколько же тут нам припухать?

— А вы на какой поезд? — откинул газету пожилой мужчина в очках.

— На Свердловский.

— В четырнадцать, — сказал мужчина, положил газету и, сняв с плеча пиджак, подошел к Шилову: — Не обменяем на сухарики? Не много возьму.

— Нет, не надо, — ответил Шилов.

На Свердловский тоже попали в плацкартный. Взяли у проводника постели. Перекусили. Побаловались кипятком. Завязав мешок, я забросил его на полку.

— Саша, — шепнул мне Шилов, — положи под подушку — стянут.

Расправив постель и покрыв ее сверху одеялом, я достал вещмешок, сунул под подушку и сам улегся, не поднимая одеяла.

В Киров прибыли рано утром. Вышли из вагона и почувствовали себя дома. Зашли в привокзальную столовую. Сдали очередной комплект талонов, позавтракали и долго бродили по городу в ожидании последнего перегона.

Отправились вечером. Уселись на нижние полки в полупустом вагоне и затеяли чаепитие в честь родных мест. Раскрыли банку тушенки, Шилов достал бутылку красного вина и наполнил дорожную посуду.

— Ну, Миша, за наш маленький Кошачий хутор, предложил я. — Мне кажется, нам будут завидовать все последующие поколения. Выпили. Шилов заглянул в пустую бутылку и поставил ее под столик:

— Не будут нам завидовать, Саша.

— Почему?

— Едва ли найдутся такие дураки, — утверждал он, — чтобы завидовать голодному поколению. Ты не приценивался, почем на базаре картошка? — и, не дождавшись моего ответа, спросил: — А пенсии тебе сколько назначат?

— Сколько заслужил…

— Вчера немцы к Волге вышли. Еще хуже будет.

— Придет время — и мы выйдем на Эльбу.

— Пока выйдем, с голоду опухнем.

— Ничего, Миша. Опухшие, на карачках, а дотянемся до Берлина и победим Гитлера. Иначе и быть не может. Это мое глубокое убеждение.

— А я плохо верю, — признался Шилов.

— Знаю. Ты больше веришь в картошку, — рассмеялся я.

— Но учти. Татьяна Федоровна не промах. Насадила картошки. Покупать не придется.

— Ладно, — подавив в себе привычку возражать, согласился Шилов и замолчал. Скоро он свернулся на полке калачиком и уснул.

Мне кажется, Шилов слишком заботился о сытости своего желудка.

— И это не случайно, Саша, — в задумчивости произнес Невзоров. — Шилов больше не собирался воевать. Поэтому его интересовала картошка… Как же вы доехали? Как встретили вас родные?

— Проснулся Шилов, когда солнце светило в зашторенное окно вагона и поезд застучал на стрелках.

— Что за станция? — спросил он пассажиров, которые растянулись с багажом вдоль вагона и готовились к выходу.

— Котлас.

— Вставай, Саша, приехали. — Он стал собирать вещи.

Поезд остановился. Ступив ногой на землю отцов, мы

с волнением вышли на перрон и подошли к тому месту, где год назад, отправляясь на фронт, получили родительское благословение на ратные подвиги.

— Куда пойдем?

— В зал ожидания.

Я перевел взгляд на здание вокзала и не узнал его. Построенное в начале века по шаблонному проекту незатейливого архитектора, оно показалось намного ниже, чем в прошлом году, и почернело.

— Почему вокзал черный? — спросил и Шилов, которому, как и мне, померещилось одно и то же.

— Не знаю. Какая-то сажа.

Его коптил воркутинской угольной пылью втрое увеличившимся локомотивный парк, потому что к этому времени наша тупиковая станция превратилась в крупный узел и центр Печорской железной дороги.

Зашли в зал ожидания. Из буфета потянуло застарелой треской, из которой готовилось первое и второе блюдо. В комнате для раненых обратились к дежурной с последними талонами и попросили их отоварить.

Позавтракав, мы походили по городу и к двенадцати дня направились к речному порту в надежде уехать на катерах, прибывших из-за реки за грузом для запани. У пригородного дебаркадера встретили знакомого моториста Щукина, который поднимался вверх по ступенькам лестницы.

— Иван Иванович! — окликнул его Шилов. — Не узнаете?

Моторист обернулся на зов.

— А-а, — обрадовался старик и, растопырив по-птичьи руки, обнял нас. — С благополучным возвращением, ребята! По ранению?

— Так точно, Иван Иванович! На шесть месяцев.

— Идите на катер. Я мигом, накладную выпишу, — и засеменил к пристани.

Мы поднялись на катер. Разговорились с грузчиками и не заметили, как появился Иван Иванович и заскочил в рубку:

— Поехали, ребята! Поднимай трап.

Торкавший двигатель вздрогнул, зазвенел на больших оборотах, и катер стремительно понесся к запани, рассекая голубую гладь Малой Двины. Покачиваясь на волнах, мы любовались родной природой и, зачарованные, не могли оторвать глаз от прозрачной дымки, за которой угадывался наш хуторок.

Шилов открыл дверку, и свежий ветер ворвался в рубку.

— Заходите. Продует.

Зашли в рубку, разговорились, Щукин сообщил, что мой отец, Влас Иванович, ушел на фронт. Это известие меня огорчило. Я надеялся встретиться с отцом, побыть с ним под одной крышей хотя бы во время отпуска. И все напрасно. Не получилось…

— А мои как там маются? — с волнением спросил Шилов.

— Твои молодцом, — улыбнулся Иван Иванович и подмигнул мне. — Татьяна, как лошадь, бегает. Два огорода засадила.

— Как два?

— Свой и Власа Ивановича.

— Не покупает картошку? — посмотрел я на Шилова.

— Свою продает, — ответил Иван Иванович. — Мешками возит на базар. Девку замучила. Торговать заставляет… Вот какие у вас дела, Миша.

Шилову не понравилось, что этот человек с осуждением отзывается о его матери. Он хотел возразить Ивану Ивановичу, но катер причалил к берегу.

Поблагодарив Щукина, мы поднялись вверх и вышли на большак. Решили не спешить, потому что время рабочее и на двери Шиловых, наверняка замок.

— Слушай, Саша. А какое сегодня число?

— С утра было девятнадцатое. А что?

— Так сегодня воскресенье. Все дома, пошли.

Осторожно приступая на больную ногу, Шилов зашагал

по пыльной дороге печатая наконечником клюшки следы неизвестного досели существа. Я не поспевал за Шиловым. К счастью, нас догнала подвода с бидонами молока.

— Садитесь, солдатики, подвезу, — пригласила молочница. — Чьи будете?

Усаживаясь возле бидонов, мы назвали свои фамилии.

— Но-о, Серко! — хлестнула вожжой молочница и полюбопытствовала: — Не Татьяны Шиловой сынок?

— Татьяны, — улыбнулся Шилов. — А он — Власа Ивановича Ершова.

158

— Боже мой! Сколько Татьяне радости! — позавидовала молочница. — А мой уже не вернется. Похоронку получила, — и заплакала. — Нно-о, проклятущий.

У дома Сидельниковых мы соскочили с телеги, Шилов открыл калитку:

— Замок. Никого нет.

— Жаль. Зря сошли, — подосадовал я вслед тарахтевшей под гору повозке. Но повозка была уже далеко. С минуту мы постояли у калитки.

Шилов вышел на дорогу. Маленький хуторок открылся перед нами как-то не заметно. Я увидел почерневшую трубу и тесовую кровлю отцовского дома. Сердце мое задрожало, когда показались заколоченные окна нежилой избы. А Шилов, ковыляя больной ногой, пробежал перед окнами, будучи уверенным, что его заметят. Но никто нас не встречал, словно все вымерли. Обогнув изгородь, Шилов открыл калитку и увидел на двери замок. Я подошел поближе:

— Никого нет?

— Наверно, сенокосят. За травой ушли.

Двор был завален травой. Трава висела на заборах, валялась под ногами. Татьяна Федоровна раскидала ее по крыше козьей стайки. Даже на нашем дворе стояла копна. Такая же копна сухого сена наметана и у колодца.

— Богато живут хозяева, — сказал я. — Что будем делать?

— Поищем ключа, — проговорил Шилов, припоминая, куда прятала мать ключ, когда уходила на работу. Он протянул руку за наличник дверного проема и, улыбнувшись, сказал: — Нашел, Саша.

Мы вошли в избу. Шилов остановился у порога и, затаив дыхание, стал осматривать горницу, стараясь приметить что-то новое в доме матери, но ничего нового не нашел, если не считать, что кровать Валентины чуточку подвинута к столу и на подоконниках появились комнатные цветы.

— Ну, Саша, проходи и располагайся, — сказал Шилов как хозяин, а сам, бросив вещмешок на полати, снял гимнастерку и начал умываться.

Может быть, впервые в жизни я позавидовал Шилову. Шилов вернулся с фронта к жилому домашнему очагу. Вернулся к матери, к сестре — и счастлив. У меня — ни сестры, ни матери. Отец — на фронте. Дом — безнадзорный, осиротелый. Но меня тянуло к своему дому, так сильно тянуло, что я ни минуты не мог оставаться у Шиловых. Сняв вещмешок и швырнув на лавку, я подался к выходу, бросив на пути:

— Подожди, Миша, я сейчас.

Соскочив с крыльца, я пробрался во двор. Заскрипели калитки, заросшие крапивой и другой сорной травой. Я обошел вокруг дома. Участок, занятый картофелем, обещал неплохой урожай. Белые цветы с розовым отливом напомнили мне далекое детство, когда отец в такое же летнее воскресенье выходил со мной в огород и, любуясь дружным цветением ботвы, говорил:

— Не сносить нам, Саша, картошки. Куда будем девать?

— Татьяне Федоровне отдадим. У нее — поросенок.

— Отдадим, Саша, отдадим, — соглашался отец, — пускай кормит.

Глядя на белые цветы, я и не подозревал, что картошку со своего участка мне придется покупать у Татьяны Федоровны по рыночной цене, несмотря на то, что огород засажен семенами отца. Подойдя вплотную к дому, я посмотрел на окна — и все как будто во мне перевернулось. Сердце сумасшедше застучало в груди. Перехватило дыхание. Слезы подкатывались к горлу. Я заглянул в пустой дровяник. Вынес оттуда топор и с яростью начал освобождать окна от наводящего уныние дощатого панциря. Сложив доски под крыльцо, я хотел зайти в дом, но не нашел ключа и вернулся к Шилову.

Запах мясного встретил меня на пороге. Шилов сидел за столом. Перед ним стояла тарелка с горячими щами. Вторая — на противоположной стороне стола, два свежих ярушника по северному обычаю лежали неразрезанными. Рядом — бутылка с гранеными стаканами, наполненными до краев вином.

— Садись, Саша. Я тебя давно поджидаю.

Я вымыл руки и присел к столу:

— Неужто успел сварить?

— Да нет же, — пояснил Шилов. — В печке стояли.

Не успели мы взяться за ложки, как у калитки

показалась Татьяна Федоровна. Выглянув в окно, Шилов опустил поднятый стакан.

— Пришли, — прошептал Шилов и с волнением прилип к косяку окна. — Не показывайся, Саша. Посмотрим, что они будут делать.

Открыв калитку, Татьяна Федоровна сбросила с плеча вязанку травы и присела на ней передохнуть. То же самое сделала и Валентина. С минуту она просидела на свежей траве, потом развязала узел, вытянула из-под ноши веревку, подошла к крыльцу и, задержав взгляд на двери, в испуге пошатнулась, с тревогой взглянув на мать:

— Ты дверь запирала?

— Как же. Валюшенька, как же… Запирала, милая, запирала…

— Замка нет.

— Господи? — перекрестилась Татьяна Федоровна и на цыпочках подбежала к крыльцу. — Обчистили нас, дитятко, ворюги. Начисто обчистили.

Сердце ее загорелось решимостью постоять за свое добро до последнего. Открыв наружную дверь, она прошмыгнула в сени и ухом припала к дверной створке. Прислушалась. Из горницы доносился сдержанный шепот "грабителей". Приготовив топор, она распахнула дверь и остолбенела. Перед нею стоял сын…

Увидев мать с топором в руках. Шилов понял, что его самовольное вторжение в дом и шутка над матерью могли кончиться для него плачевно, если б он вышел в сени до того, как распахнулась дверь, случилось бы непоправимое… Татьяна Федоровна впотьмах могла бы его зарубить.

— С нами крестная сила! — вскрикнула она, узнав сына, и бросилась ему в объятья: — Мишенька! Сыночек. Вернулся, — и залилась слезами.

Пока она лобызала сына, я испытывал какое-то неудобство. Валентине хотелось тоже первой обнять брата. Но я протянул ей руку и начал засыпать приятными для девушки любезностями:

— Здравствуй, Валентина! Какая ты большая да красивая. Хоть замуж отдавай. И не за простого смертного — за героя. Смущенная Валентина губами коснулась моей щеки и покраснела.

— Хватит! — вырывался Шилов. — Задавишь. Ты бы хоть с Сашей поздоровалась.

Валентина обняла брата. Татьяна Федоровна повернулась ко мне:

— С приездом. Сашенька. Золотой мой мальчик. Надолго ли?

— На полгода. Татьяна Федоровна.

— Слава тебе, господи! Хоть отдохнете.

Только что сели за стол, как кто-то постучал в дверь. Я встал из-за стола и сделал шаг навстречу новому гостю.

Вошла Светлана, ставшая за этот год настоящей красавицей. Белое платье, слабый румянец на лице придавали ей невыразимую прелесть. Увидев меня, она растерялась и в нерешительности остановилась передо мной.

— Саша, ты? — с радостным изумлением прошептала она, не зная, что ей делать в присутствии Татьяны Федоровны, которая давно считала ее своей невесткой и ревниво оберегала от прикосновения чужих парней.

Я не трогался с места, ожидая, что предпримет Светлана. Наконец, она первая протянула мне маленькую ручку и уткнулась лицом в грудь. Шилов вышел из-за стола. Светлана подала ему руку и, взглянув на меня, окончательно растерялась.

— С приездом. Миша.

— Светланушка, дитятко, — забегала Татьяна Федоровна. — Садись с нами за стол да выпьем за наших защитников.

Светлану посадили рядом с Шиловым. Напротив оказался я. Светлана смотрела на меня и редко поворачивала голову к Шилову. Татьяна Федоровна вынесла из голбца бутылку водки, припасенную для этого счастливого дня.

— Ну, деточки, — сказала расщедрившаяся хозяйка, подымем чарочки, чтобы нашим солдатикам не довелось боле проливать кровушку да мыкаться по чужой сторонушке под германскими пулями.

Выпили. Татьяна Федоровна понюхала хлебную корочку. Шилов поморщился.

— А сейчас, — продолжала она, поглядывая на сына, — поведайте мне, старой и глупой женщине, где вы были и что делали…

— Отчитайся перед матерью, Миша, — подмигнул я Светлане. И Шилов начал рассказывать о том, что уже известно о его пребывании в дивизионе майора Королева и в партизанском отряде Яна Францевича. Когда он затруднялся что-то припомнить, я приходил на помощь

Потчуя гостей. Татьяна Федоровна не пропускала ни единого словечка сына. Охала, громко сморкалась в передник и временами крестилась. На протяжении часа она дважды подбегала ко мне и целовала в лоб за то, что я отыскал на поле боя ее сына и трое суток тащил на себе к партизанам.

— Как же ты, Сашенька, смог дотащить такую тяжесть?

— Смог, Татьяна Федоровна. Не бросать же человека на гибель.

Татьяна Федоровна стала на колени перед образами и, призывая в свидетели богородицу, клятвенно заверила:

— Пока жива, вечно буду перед тобой в долгу, Сашенька.

Говоря об отряде, Шилов особо выделял мои диверсии

на железной дороге. Рассказывал о разведке, о Сысоеве и, наконец, о моем участии в Житковической операции. Три пары женских глаз по-разному ощупывали нас с Шиловым.

— Мне кажется, — вмешалась Светлана, — тебя, Саша, должны были наградить каким-то высшим орденом.

— Его и так наградили "Красным Знаменем", — сообщил Шилов. — Только орден еще не пришел в военкомат.

Молчавшая до этого Валентина заерзала на стуле:

— А как они узнают, что Саша здесь?

— Узнают, — ответил Шилов. — Комиссар записал адрес военкомата.

— А тебе, Мишенька, так ничевошеньки и не дали, — подосадовала мать. Бог с ними. Остался живым — вот награда почище той железки.

— Не расстраивайтесь, Татьяна Федоровна, — сказал я. — На счету Миши восемь подбитых танков. И если его не наградили, так просто не успели.

— Нет, — возразил Шилов. — Меня не любил командир. Я был ранен и ничего не делал в партизанском отряде. Только сводки принимал по радио из Москвы.

При Светлане Шилов умолчал об отрядном лазарете, где писалась далеко не безобидная страничка его биографии, связанная с именем Зоей. Я наивно полагал, что Зося отняла у него моральное право волочиться за Светланой. Ан нет Шилов по-прежнему тянулся к Светлане. Это в какой-то мере задевало мое самолюбие. Кроме того, я почувствовал неловкость от притязаний матери и сына на правительственные награды и, попросив ключ от своего дома, хотел было уйти, как вдруг поднялась из-за стола Светлана и поспешно стала прощаться с Татьяной Федоровной.

— Что так скоро, Светланушка? Нисколечко и не посидела.

— Спасибо, Татьяна Федоровна У меня дома — дела, — сказала Светлана увидев, что Шилов трогается с места, чтобы ее проводить, подошла ко мне: — Саша, проводи меня, пожалуйста.

Мы ушли в Губино. Вернувшись в хутор, я нащупал в кармане ключ и зашел в свой дом. Что-то оборвалось в моей груди, когда я переступил родной порог. Вместо привычного уюта, созданного заботливыми руками отца, я увидел придвинутые к столу знакомые предметы домашнего обихода, покрывшиеся толстым слоем пыли. Постель была перевернута и скомкана. Чайная посуда из шкафа исчезла. Тарелки разбросаны по полкам и тоже покрылись пылью. Позеленевший самовар стоял у печки. Я заглянул во все углы дома и остановился у сундука с одеждой. Замочная скважина исцарапана гвоздем. Кто-то открывал замок. Я отыскал ключ. Скрипнула крышка и отворилась. Из сундука потянуло нафталином. Достал костюм, хромовые сапоги, белье, рубашку с галстуком и опустил крышку. Но вспомнил об отцовской шкатулке, которой никогда не открывал и не знал, что в ней хранилось, стал рыться в сундуке и нашел небольшой ящик, обтянутый красным бархатом. Заглянул в тайничок отца и разочаровался. В шкатулке лежали деньги и два письма. Одно мне было знакомо. Я писал его отцу по прибытии на Западный фронт. Другое — записка отца. Развернул записку — и в комнате загудел глуховатый голос отца:

Саша!

Ухожу на фронт. Иначе не могу. Совесть гонит. Надеюсь, ты прочитаешь мое письмо не позже, как летом этого года. Оставил Татьяне двадцать пудов картошки, чтоб для тебя засадила огород. Пей молоко — две наших козы тоже у нее. Денег не жалей, но Татьяне не давай. У тебя все свое. Будь счастлив, Саша.

Твой отец В. Ершов. 14.04.42 г.

На крыльце послышались шаги. Я закрыл сундук и спрятал ключ. Не хотелось, чтобы посторонние видели шкатулку отца… Вошел Шилов:

— Где ты, Саша, пропадаешь? Валентина баню топит.

— Я уже видел дым и приготовил белье.

Мы вместе вышли на крыльцо. Поспела баня. Лежа на полке и нахлестываясь березовым веником, Шилов спросил:

— Ты ничего не говорил Светлане о Зосе?

— Сам должен сказать. Я на такие вещи не способен.

Видимо, у них состоялся неприятный семейный разговор о Зосе. Но мой ответ пришелся Шилову по душе. Он понял, что Светлана никогда не услышит от меня этого имени, и успокоился, а мне становилось тошно от закулисных проделок Шилова…

— Саша? Что это у вас — ревность? — неожиданно спросил Невзоров, вглядываясь в подпухшие от бессонницы глаза Ершова.

— Не знаю, товарищ старший лейтенант. Все может быть.

— Мне кажется, ревность, — продолжал Невзоров. — Только напрасно вы обвиняете Шилова в преследовании вашей невесты. Не спорю. Может, он и любил Светлану, но жениться на ней не допускал даже в мысли.

— Почему?

— Потому что женитьба — помеха дезертирству. Кроме Татьяны Федоровны с ее животной любовью к своему дитяти, ни одна порядочная женщина, в том числе и Светлана, не согласится принести себя в жертву мужу-дезертиру, чтобы вечно кормить его и прятать в подвал от чужих людей. Она не примет такого мужа. Уйдет от него и сама же донесет властям. Это понимал Шилов.

— Тогда… зачем ему понадобилось волочиться за Светланой и скрывать от нее свои любовные связи с Зосей?

Невзоров усмехнулся, снисходительно покачав головой. Поднялся со стула, молча подошел к Ершову и по-дружески положил ему на плечо руку:

— Для отвода глаз, Саша… Шилов уже тогда готовил почву для бегства, чтобы обеспечить безопасность будущего подпольного существования. Это не так уж трудно понять… Скажу больше. Рано вы, Саша, начали оберегать Светлану от посягательств Шилова. Может случиться так, что Светлана не станет и вашей женой, если вы будете пренебрегать моими советами.

От последней мысли, высказанной Невзоровым, Ершова передернуло. "Что это — угроза или в самом деле — дружеский совет?" — мысленно взвешивал Ершов. Ему очень хотелось узнать, на что намекает следователь, и он тут же спросил Невзорова:

— Какими советами?

— Позже скажу, Саша. Следствие не закончено. А сейчас — продолжайте.

Ершов в растерянности дернул плечом и окончательно смутился. На лице его выступили багровые пятна. Веки отяжелели. Глаза померкли. Над ресницами правого глазного яблока запрыгала маленькая жилочка, как при нервном потрясении. Он опустил голову и с минуту молчал.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант, будем продолжать, — еле выдавил из гортани Ершов, забыв в это мгновение, на чем он, собственно, остановился.

— Вы говорили о бане, — напомнил Невзоров, прочитав в глазах своего следственного крайнее замешательство…

— Да… О бане… Это точно… Мы вышли из бани, — сказал наконец Ершов припоминая ход дальнейших событий этого дня. — Распарившись, я присел на ступеньку крыльца охладиться. С пастбища возвращались козы.

Внучка той черной козы, которую прирезал отец, подошла к крыльцу, выкатила на меня зеленые глаза, фыркнула, подошла поближе и вежливо почесалась о мои колени:

— Ме-э-э-э…

Узнал и я отцовскую кормилицу. Но участь ее была решена. В тот же вечер новая хозяйка… зарезала ее, чтобы поддержать нас свеженьким мяском. Татьяна Федоровна распоряжалась своей и чужой живностью, как и чужими огородами. Она была убеждена, что я не знаю о ее огородных и козьих делах, потому что отец, уезжая на фронт, хотел оставить письмо, да так и не оставил. Ей и невдомек, что письмо он спрятал в красную шкатулку, опасаясь, что Татьяна Федоровна в погоне за наживой упечет письмо и не передаст мне. Но я не хотел вмешиваться в ее хозяйственные дела и решил молчать.

На третий день мы съездили в город. Получили новые военные билеты, пенсионные книжки, зашли в паспортный стол и заполнили форму N 1 для получения временных удостоверений. Когда приехали домой, нас ожидал Николай Петрович Сидельников, отец Светланы, оставшийся в должности старшего механика опытной станции вместо моего отца.

— Рад вас видеть, — сказал он, пожимая нам руки, — С возвращением!

— Спасибо, Николай Петрович.

— Пришел вас сватать на работу. На носу уборочная, а техника не готова. Некому заниматься ремонтом. Два инвалида-фронтовика — и все. Что с них возьмешь? Помогите, ребята. Очень прошу.

— Ладно, Николай Петрович. Завтра получим паспорта — и на работу.

— Спасибо. Договорились, — протянул руку Сидельников и ушел.

Работали мы по двенадцать часов, не считаясь со временем, и приходили домой усталые, но технику подготовили к жатве. С началом страды Николай Петрович выделил нас в особую группу текущего ремонта. Обветшалая техника не выдерживала большой нагрузки и часто ломалась. Приходилось нам бегать по полям опытной станции и устранять неполадки на месте.

Двадцать третьего августа, в воскресенье, мы получили выходной и с утра никуда не отлучались из дому. Вымылись в бане. Шилов перестал хромать и клюшку закинул в голбец. Я принес гармошку, вышел на крыльцо и стал разучивать песни, рожденные войной. Шилов попросил сыграть "Барыню" и пустился в пляс. Татьяна Федоровна, затаив дыхание, наблюдала за его пляской и радовалась выздоровлению сына. Во двор вышла Валентина, нарядная, в праздничном платье:

— Сашенька! Пожалуйста, танго.

Я заиграл танго, и Валентина начала медленно кружиться с братом, ловко изгибаясь под его огрубевшей рукой. У калитки показался почтальон. Я перестал играть, недовольная Валентина покосилась на почтальона.

— Ершов Александр Власович здесь проживает?

— Здесь.

— Вам письмо.

— От дяди Власа? — спросила Валентина, заглядывая почтальону в сумку.

Почтальон не ответил. Отдал письмо и тихо побрел к калитке. Страшным холодом повеяло на меня, когда я взглянул на конверт с проштампованным синей мастикой номером полевой почты. Это было письмо воинской части. Я разорвал конверт. На глазах навернулись слезы. Затуманенный взгляд поймал на четвертушке печатного листка леденящие сердце слова: "пал за советскую родину"… Отец погиб у Сталинграда семнадцатого июля. Я уперся подбородком в гармонь и беззвучно зарыдал… Я любил своего отца, очень любил и не мог представить, что его уже нет в живых.

Заметив, что молодежь притихла, скорбно понурив головы. Татьяна Федоровна, стоявшая на крыльце, вытянула шею и склонилась надо мной:

— Что, Сашенька, случилось?

— Не приставай к человеку, — прицыкнул на нее Шилов и шепнул на ухо: — Похоронка пришла… Власа убили…

— Власа? — оторопела Татьяна Федоровна и, всплеснув руками, заголосила: — Я ль ему не говорила: образумься. Влас. Не ходи на фронт. Ты же на броне. Куда там. И ухом не повел. Вот тебе и…

Я не знал, куда мне деваться. Весь день передо мной стоял отец: то строгий и добрый, то веселый и грустный… Я даже слышал его слова: "Защищай Родину с достоинством. Она у нас одна". Эти слова я всегда вспоминал, когда приходилось трудно. Они мне придавали силу.

Вечером я решил написать заявление и ехать на фронт. Тянуло туда, поближе к отцу. Сказал об этом за ужином. Шиловы принялись меня отговаривать. Пугали, что я могу повторить судьбу отца.

— Что ты, Сашенька? Господь с тобой. Опомнись, — говорила Татьяна Федоровна. — Хватит одного Власа. Пускай другие повоюют. Неровен час — и головушку сложить не долго.

Я стоял на своем, пока Шилов наконец не сказал:

— Тебя не возьмут. Инвалид. Ходишь — задыхаешься, а лезешь на фронт.

— Могут, конечно, не взять, — согласился я с Шиловым, но заявление военкому послал по почте и через неделю получил отказ.

— Саша! Когда вам вручили орден? — записывая что-то, спросил Невзоров.

— В середине сентября, когда уборочная подходила к концу и мы с Шиловым пересели на трактора по свежей стерне поднимать зябь. Я считал, что меня вызывают на перекомиссию, чтобы отправить на фронт, так как в повестке указано — иметь при себе документы.

С полевой сумкой я вышел на большак. У дома Сидельниковых в окне увидел Светлану. Взгляды наши встретились. Светлана выбежала на крыльцо:

— Минуточку, Саша? Я тоже в город.

Я взглянул на часы и стал ожидать ее у калитки. Вышла Светлана:

— Ты куда, Саша?

— В военкомат.

— А я в райЗО. Поедем вместе.

Мы спустились к реке, где на приколе стояли катера. Щукин издали узнал нас и пригласил на свой катер.

— Как поживает наш фронтовой герой?

— Как все, Иван Иванович.

— Это правда, что треплют про отца?

— Правда.

— Надо же. Какой человек погиб! — помрачнев, снял картуз Щукин и после недолгого молчания спросил: — А как поживает Николай Петрович?

— Спасибо, — ответила Светлана. — Тоже на фронт собирается. Все пугает нас с мамой. Второе заявление подал в райком.

— Ну что ж, — одобрил Иван Иванович, — так оно должно и быть. Хорошего человека не надо гнать на фронт. Он сам пойдет.

Я знал, что у Щукина был сын Александр, мой тезка, и спросил о сыне.

— Мой сын — зенитчик. Стоит на охране московского неба.

Заглушив мотор ниже пригородного дебаркадера, Иван Иванович предложил нам услуги и на обратный путь, но попросил не задерживаться в городе, потому что катера отчаливают ровно в двенадцать.

К двенадцати мы были уже на пристани. Щукин встретил нас у трапа:

— Рассказывайте, молодые люди, где побывали, что видели?

Во избежание докучных расспросов я приложил палец к губам и предупредил Светлану ничего не говорить о военкомате, а сам присел к ней у рубки на реечном диванчике:

— Весь город обошли, Иван Иванович. Устали.

Светлана, отрицательно покачав головой в знак несогласия со мной, улыбнулась и, глядя на Щукина, тоненьким голоском пропела:

— Неправда. Он скромничает. Были в военкомате. Саша орден получил.

— Ах, вот оно что! — подбежал ко мне Щукин и стал трепать обе руки. — С тебя, значит, причитается. А ну — показывай, герой, — и сам откинул борт пиджака. — Ты смотри, Знамя подхватил! Молодец!

— Саша! А как же Шиловы отнеслись к вашей награде? — снова спросил Невзоров, придвинув к Ершову пачку папирос.

— Спасибо. Я редко курю, — отказался Ершов. — Поздравляли. Но поздравляли все по-разному. Шилов с кисловатой улыбкой с минуту тряс мне руку. Татьяна Федоровна поклонилась мне и пустила слезу. И только одна Валентина поздравила меня без притворства, от души.

В тот же вечер прибежал еще один поздравитель — прицепщик Шилова Лучинский. Он долго стучался в дверь и, когда зашел в избу, вежливо поздоровался, поклонился хозяйке и пожал мне руку:

— Поздравляю, товарищ сержант.

Лучинского не так интересовала моя награда, как Валентина, в которую, по словам Шилова, он "втрескался выше ушей", и давно искал предлога, чтобы посетить дом своей суженой, показать себя будущей теще, и не мог упустить удобного момента с моим награждением.

Татьяне Федоровне не понравился "дроля" Валентины. И хотя бубновый король вышел в паре с червонным в начале гадания, когда она вечером разложила карты. Лучинский зачастил к Шиловым, пока старая хозяйка не спустила его с лестницы крыльца коромыслом.

— Пошел вон, сопливый жених! — кричала она, гоняясь с коромыслом и направляя Лучинского к калитке. — Чтоб ноги твоей не было в моем доме.

С тех пор Татьяна Федоровна держала коромысло в сенях, и Лучинский больше не показывался в Кошачьем хуторе. Через год его призвали в армию.

— Не завидую ему, — думая о Лучинском, сказал Невзоров. — Вернется с фронта — Татьяна Федоровна не выдаст за него Валентину. Кто он такой? Откуда? Фамилия не здешняя — какая-то польская.

— Я знаю его биографию, — шевельнул бровью Ершов. — Это безобидное существо трагической судьбы… Если хотите…

— Пожалуйста. Саша. Сделайте одолжение.

И Ершов с головой окунул Невзорова, человека, родившегося в Москве в страшное прошлое деревни, которое и поныне замалчивается и старательно обходится в печати:

— Лучинский из числа тех раскулаченных, которых в марте 1930-го года высадили из товарных вагонов на снег в километре от станции Котлас. Старшая сестра Эвелина, похоронив на Макарихе умерших с голоду родителей, двух братьев и грудную сестренку, осталась с младшим братишкой в земляном бараке среди таких же несчастных, ожидавших своего часа. Лучинскому шел тогда четвертый годик. И хотя детские воспоминания — самые яркие и долговечные, он плохо помнил своих родителей и называл сестру "мамочкой".

Когда отправляли ее земляков в таежную глухомань за сотню верст от человеческого жилья. Эвелина с братцем обошла ночью по болоту комендантские посты с целой уймой "палочников", вышла к реке и с рыбаками переправилась на левый берег Северной Двины.

Все лето скиталась она по деревням в поисках куска хлеба и крыши над головой. Нанималась колоть дрова, окучивать картошку, а когда не было работы, просила милостыню. В праздники ее можно было видеть с протянутой рукой на паперти Васильевской церкви. Люди жалели сиротку и щедро бросали в рваный картуз медяки и гривенники. Однажды ребятишки в Слободах натравили на них собак и отняли деньги. Собаки искусали мальчика, и он долго болел. Сестрица выходила его травами, но следы собачьих зубов навсегда остались на теле Лучинского, как вечное напоминание о горестных днях детства.

В том же году, осенью, Эвелине удалось устроиться уборщицей в Губине. Там же, при конторе, ей отвели маленькую боковушку, похожую на голубятню. Эвелина надолго застряла в опытной и была довольна своей судьбой.

В середине тридцатых годов, когда мальчику исполнилось восемь лет, она свезла его в детский дом. Прощаясь, обняла сироту, заплакала и обещала изредка навешать. Дважды приезжала к нему с гостинцами. Писала письма, получала от него. С началом войны Лучинский потерял с ней связь

И вот, окончив семилетку, он приехал к своей мамочке с чемоданчиком. Но ее уже не было в опытной. Сидя на завалинке магазина, Лучинский увидел знакомую старушку Марковну. Старушка рассказала ему о сестрице Эвелине. В первые дни войны ее отправили в Карелию рыть окопы. Во время бомбежки Эвелина была ранена в голову. Санитары спустили ее в окоп, и она на глазах соседей из опытной скончалась. Лучинский смахнул рукавом слезу и ночевать попросился к Марковне, которая доживала последние месяцы своей одинокой жизни. Лучинский вызвался за ней ухаживать, и Марковна приютила паренька в крохотной избушке, напоминающей лесную сторожку.

Слушая Ершова, Невзоров, порываясь сказать что-то важное, слегка передернул брови, подав этим знак остановиться, и, когда Ершов достал носовой платок и начал вытирать потное лицо, спросил:

— Выходит, Лучинский — сын бывшего кулака?

— Я бы не сказал так, товарищ старший лейтенант, — ответил Ершов, искоса взглянув на следователя — Лучинский — сын раскулаченного крестьянина.

— А это не одно и то же?

— Нет, не одно и то же, — повторил Ершов тоном обиженного человека.

— Почему?

Ершов медлил с ответом, потому что не знал, как возразить старшему лейтенанту, чтобы в ответе содержалось то, что мы называем "достаточным основанием". Попросив разрешения закурить, он закурил и, вдохнув дым какой-то тонкой, как гвоздь, горьковатой папиросы из невзоровской пачки, закашлялся. Наконец вспомнил, за что ему уцепиться:

— Отец Лучинского никогда не был кулаком, но раскулачен, хотя имел две лошади, корову с теленком, несколько овец и свиней — и никакой наемной силы… Разве это кулак? У моего отца — та же корова, две лошади — на троих. У Лучинского — семь едоков. Было бы справедливее — раскулачить моего отца, а не Лучинского. Отец — богаче…

— Да, — согласился Невзоров. — Были, естественно, ошибки, но основная масса раскулаченных — все же кулаки.

— Вы говорите — кулаки? — не сдержался Ершов. Ему пришла в голову дерзкая мысль — поспорить со следователем и взять под защиту Лучинского. — Я как-то на чердаке нашел старую "Крестьянскую газету" за 1924-й год. И что вы думаете? Там написано: "С восемнадцатого по двадцать третий годы в стране ликвидированы помещики и кулаки". В другой газете за двадцать восьмой год читаю Бухарина: "В деревне — две прослойки крестьян: середняки и бедняки". Откуда же взялись кулаки за какие-то шесть месяцев? Спросите крестьянина, сколько понадобится времени мужику-лапотнику, чтоб обложиться богатством и стать кулаком-мироедом? Крестьянин ответит: десять лет — и то при подходящих условиях. А какие у нас были условия накануне раскулачивания? Твердое задание… Тем не менее "кулаки" появились в 1929-м году и в большом количестве. Значит, это были не кулаки…

— Кто же?

— Бухарин точно сказал, — выпалил Ершов, — середняки. А некоторые, как например семья Лучинских — даже бедняки.

— Что ж, — покраснел Невзоров, — Бухарин — академик. Знал о состоянии дел в деревне. Но не забывайте, в какое время мы живем и чем кончил Бухарин. Может, потомки его оправдают и вы будете цитировать Бухарина.

— Сейчас полезнее, Саша, помолчать… Собственно, что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, — в горячности затвердил Ершов — что три миллиона середняцких семей оторвано от земли. Это по меньшей мере двенадцать миллионов сельских тружеников разделили судьбу Лучинского. Из миллионов уцелели тысячи. А мы еще до сих приклеиваем им обидные ярлыки кулацких детей.

Это ли не надругательство над человеком?

— Откуда вы взяли цифровые данные о раскулаченных? — мрачнея, спросил Невзоров. — Ни одна газета таких данных не публиковала.

— Слышал от отца, товарищ старший лейтенант.

— А отцу откуда известно?

— Уполномоченный крайкома назвал эти цифры собранию партячейки, когда обсуждали статью И.В.Сталина "Головокружение от успехов".

— Понятно, — как бы про себя, еле шевеля губами, произнес Невзоров и удивленно взглянув на Ершова, снова заскрипел половицами.

В принципе он не пытался возражать, чувствуя правоту Ершова, доводы которого показались настолько убедительными, что Невзоров нашел в них ответ на давно мучивший его вопрос — почему страна до 1929-го года обходилась не только своим хлебом, но и кормила им Запад, а после коллективизации наступил голод, особенно на Украине, и наше золото потекло в европейские банки за хлеб, который нужно было еще распределять по карточкам? Невзоров понял, что на огромной ниве страны не стало хозяина — крестьянских миллионов. Но попробуй об этом сказать в другом месте.

Несколько минут оба молчали, и каждый думал о своем.

Оберегая имя Лучинского от узаконенных ярлыков прошлого, Ершов высказал Невзорову все, что накопилось в его душе за эти минуты, когда заговорили о Лучинском, и сам испугался. Он слишком далеко зашел в своих показаниях и боялся, как бы Невзоров вместо штрафной роты не прописал ему 58-й статьи, от которой люди немели и прощались с жизнью, попав в застенки НКВД. Так повелось с тридцатых годов, когда по злобным доносам осведомителей приписывали эту статью чуть ли не каждому арестованному. Ершов с беспокойством ожидал, что предпримет Невзоров.

Впрочем, Ершову, можно сказать, повезло. Невзоров оказался не плохим человеком. По крайней мере не таким, как его собратья по службе, которые выколачивали состав преступления из своих подследственных путем выкручивания рук. Невзоров вовсе не думал делать из Ершова мученика и осложнять его обвинительное заключение побочными статьями уголовного кодекса, напротив. Ему хотелось предостеречь этого человека — не лезть в большую политику, из-за которой люди даже в верхах рискуют жизнью.

— Послушайте меня, Саша, — просто и непринужденно сказал Невзоров, садясь за письменный стол. — Свои убеждения насчет раскулачивания держите при себе и никому не высказывайте. За такие слова в наши дни по головке не погладят. Что касается "миллионов", оставим их на совести истории и будем говорить о Лучинском в единственном числе.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант. Понял вас. Спасибо.

Страсти в душе Ершова, наконец-то утихомирились. Он улыбнулся и начал говорить о Лучинском, как сказал Невзоров, в единственном числе.

— Прошу.

И Ершов продолжил свой рассказ о Лучинском:

— Лучинский поступил на работу. Сначала подвозил корм скоту, когда на ферме вместе с матерью работала Валентина. Каждый день, сбрасывая привезенное сено, Лучинский поглядывал на нее издалека, улыбался ей. Потом познакомился поближе. Иногда появлялся на сливном пункте, в бытовке, и Валентина, жалея Лучинского, втайне от заведующей подносила ему парного молочка. Так день за днем внимание девушки к одинокому пареньку перерастало во что-то более значительное, чем обыкновенная дружба.

Весной Лучинского перевели к моему отцу в мастерские. А когда отец уехал на фронт, Лучинский попал под начало Николая Петровича. Летом — сенокосил. Подвозил копны к зародам. Когда началась осенняя — вспашка под яровые его заставили управлять прицепами.

Однажды во время обеденного перерыва Шилов заглушил трактор и пригласил Лучинского пообедать, Шилов знал, что сестра ударяет за этим пареньком, и решил познакомиться с ним основательнее. Разостлав фуфайку на колючем жнивье, он развязал узелок, приготовленный матерью, разделил на двоих хлеб, мясо, отлил в банку молока и кликнул своего напарника.

— Я, Михаил Васильевич, не обедаю! — отозвался Лучинский и, оставшись у трактора, продолжал ворочать рычагами прицепного агрегата.

— Почему не обедаешь?

— Отвык, — признался Лучинский, но все же подошел к Шилову.

— Тебе осталось отвыкнуть от завтрака да от ужина, рассмеялся Шилов и ты станешь святым.

— Нет, — возразил Лучинский, — святым я не стану. Я ужинаю и завтракаю, потому что вечером выкупаю паек. Половину съедаю, половину — на утро.

— Так садись, — пригласил Шилов, — а то совсем отвыкнешь от еды.

Лучинский присел на фуфайку и медленно начал жевать, смакуя каждый глоток драгоценной пиши. Шилов смотрел на него и думал: он чем-то похож на Николая Тереню, особенно манерой говорить:

— Слушай, Алеша, ты случайно не белорус?

— Национальность у меня сложная, — сказал Лучинский, собирая с фуфайки крошки хлеба и отправляя их в рот.

— Как то есть сложная? — не понял Шилов.

— Очень просто. По происхождению — поляк, по рождению — белорус, а месту жительства — русский.

— Странно. А в документах как записано?

— В метриках — белорус, в паспорте — русский.

— А по-моему, — усмехнулся Шилов, — то и другое — неправильно, и документы твои, Алеша, липовые.

— Почему липовые?

— Потому что ты на все сто процентов — поляк, — и, заметив на лице Лучинского недоумение, пояснил: — В России, кроме русских, живут и другие народы, и все они, как и ты, не русские. Место рождения и жительство не определяют национальности человека.

— Может, вы, Михаил Васильевич, и правы, — нехотя согласился Лучинский, но для меня безразлично. У нас все люди равны.

— Расскажи о себе, Алеша. Хочется знать, кто ты такой.

И Лучинский не утаил ни словечка от своего будущего

шурина, считая, что родственники невесты должны знать всю его подноготную.

Своей рассудительностью и честностью Лучинский располагал к себе собеседника, и Шилов убедился, что мать перегибает палку, что у сестры губа не дура, что сестра выбирает в спутники жизни хорошего человека.

Недаром Лучинский внутренне ощутил эти добрые начала в Шилове и после окончания пахоты потянулся за ним в мастерские. Татьяна Федоровна прослышала, что сын подкармливает этого "бездельника", и узелок заметно потощал.

Но Шилов и впредь брал под защиту Лучинского, оберегая его от нападок матери и стал посредником в его недозволенных связях с сестрой.

— Слушай, Алеша. — не раз говорил он Лучинскому, — сестра просила передать, что в субботу будет в клубе запани.

— Спасибо, Михаил Васильевич. Приду. Татьяна Федоровна знала, кто подливал масла в огонь запретной любви ее дочери, но гарью потянуло на меня. Произошло событие, вернее, два события, которые в корне изменили ее отношение ко мне. Ушел на фронт Николай Петрович, и меня временно назначили старшим механиком. Когда Шилов сообщил об этом за ужином, Татьяна Федоровна перестала жевать и отодвинула от себя тарелку. Трудно было тогда разобраться, что больше ее встревожило — уход Николая Петровича или мое назначение. По крайней мере она не поздравила меня с новой должностью, а заговорила о Николае Петровиче:

— Тьфу, господи! Да кто его посылал на фронт?

— Совесть, — ответил я с невозмутимым спокойствием.

— Какая, дитятко, совесть? У кого она теперь есть? Сидел бы наш дорогой Николай Петрович на броне да не рыпался.

Она считала его будущим сватом, но, видимо, поняла, что с таким же успехом он может стать моим тестем. Тем более, что я не только соперник Шилова, но и его начальник, которому сам бог велел с орденом обосноваться в тылу, а ее сына погонят на фронт, чтобы сложить голову за чужое счастье. Сердце Татьяны Федоровны обливалось кровью. Она возненавидела меня и начала мне мстить в большом и в малом, забыв про свою долговую клятву.

К Октябрьским она зарезала вторую козу отца, а когда появился санный путь через реку, свезла на базар весь отцовский картофель и продала.

Как-то в воскресенье она уезжала с семьей в очередной картофельный рейс. Шилов еще затемно ушел на конюшню запрягать лошадь. Я не спешил вставать и прохлаждался на полатях. Валентина, завязав затаренные в сенях мешки, взволнованная и злая вошла в избу. В руках у нее была тетрадка с долгами. Убедившись, что я сплю. Валентина, потряхивая тетрадкой, подошла к матери, хлопотавшей у печки, и шепотом спросила?

— Что это такое?

Я прислушался. Доносились приглушенные голоса то матери, то дочери.

— Где взяла?

— Где взяла, там уже нет. Ты лучше скажи, кто перед кем в долгу: ты перед ним или он перед тобой?

— Не твое дело, цыганка. Не суй носа, куда тебя не просят.

— Бессовестная! Мало тебе еще денег? Целый чемодан наторговала. На сто лет хватит. Он тебе хлебные карточки отдает. Зарплату всю до копеечки приносит. А ты… ты ему 2400 рублей долгов насчитала…

— Помолчи, негодница! Что ты в долгах понимаешь?

— Как тебе не стыдно?! Ты его картошку продаешь на базаре, коз порезала, мясо сама жрешь и ему же тысячи насчитала.

— Как у тебя язык поворачивается такое матери говорить?

— А-а, не любишь правды? Что ты обещала своей богородице? Забыла? Быстро забываешь. Бесстыдная! Ни чести, ни совести.

Вошедший в избу Шилов помешал Валентине заставить мать отказаться от тех тысяч, которые она мне насчитала.

— Приехал, — сказал он матери. — Буду грузить картошку. Дай попить.

Я заворочался на полатях:

— Может, помочь, Миша?

— Справлюсь один, — отказался Шилов. — Там всего-то пять мешочков.

Шиловы уехали на рассвете. Я сошел с полатей, побрился, поплескался в холодной воде, оделся и подошел к столу. Под салфеткой был завтрак, оставленный расчетливой хозяйкой. "Сколько же червонцев запишет Татьяна Федоровна в тетрадку за этот стакан молока, горшочек картошки в мундирах да за ломтик хлеба?" — усмехнулся я и, сняв салфетку, сел за стол.

То, о чем говорила Валентина, не было для меня секретом. Но я не мог понять, почему за свое добро остался должником Татьяны Федоровны. Хотелось уйти из этого дома, но куда уйти? В свою избу? Топить нечем, на улице мороз. Татьяна Федоровна еще летом перетаскала все дрова из отцовского дровяника в свой сарай. Может, попроситься к Лучинскому? После смерти Марковны он живет один. Я даже подумал, не сделать ли предложения Светлане, сыграть свадьбу и пере-селиться к Сидельниковым. Но вспомнил, что свадьба может состояться только после войны. Да стоит ли вообще уходить? Уйти от Шиловых на какие-то два месяца не сделает мне чести, и я решил, как сказала Татьяна Федоровна, "не рыпаться".

Позавтракав, я отправился к Сидельниковым. Мать и дочь встретили меня радушно и принялись за самовар. Я прошел в столовую комнату и раскинулся в кресле, в котором любил сидеть когда-то Николай Петрович.

Поставили на стол самовар. Усаживаясь против Светланы, я спросил Марию Михайловну, что слышно о Николае Петровиче.

— Было, Сашенька, одно письмо, — вздохнув, сказала Мария Михайловна, разливая чай. — Намекает, что в танковых войсках где-то у Сталинграда.

— Все может быть. Там сейчас жаркие бои…

Стараясь увести меня от трудного для нее разговора, она спросила:

— Где же ваш приятель сегодня?

— В город уехал.

— По важному делу?

— Да нет. Матери помогает картошку на базар свезти.

— Откуда у нее столько картошки?

— Два участка, — проговорился я и подумал, что сказал некстати.

— Но ведь второй — ваш?

Я не стал объяснять всех тонкостей торговых дел Татьяны Федоровны, так как не считал нужным. Поняв это, догадливая хозяйка налила мне еще чашечку чаю и тоже замолчала.

Вечером я встретил Шиловых у калитки:

— Как, Миша, съездили? Продали картошку?

— Конечно.

— Как выручка?

— Не знаю. Мама торговала.

Валентина показала три пальца. Я понял, что выручили три тысячи…

— Последний вопрос, Саша, как вы оказались в военном училище?

— С этого дня я редко бывал дома. Иногда ночевал у Лучинского. Хотелось до получения повестки закончить сборку второго трактора, доложить директору о готовности к посевной и оставить самое малое — текущий ремонт, чтобы вновь назначенный старший механик не думал обо мне плохо.

Я загонял Шилова, который в поисках запчастей неделю разъезжал по району. Перессорился с кладовщиками, проверил склады МТС, заглянул в отдаленные колхозы и кое-что привез.

Дни замелькали с такой быстротой, что я перестал их замечать и запутался в числах месяца. Последний выходной перед новым годом провел на хуторе, чтобы снова заколотить окна своего дома до окончания войны.

В полдень Татьяна Федоровна на стук топора выбежала на крыльцо:

— Ты почто, Сашенька, колотишься?

— На фронт, Татьяна Федоровна, собираюсь.

— Как на фронт? Ты же старший механик!

— Механики тоже должны воевать.

Накрывая стол, она все же сомневалась, правду ли я сказал. Наконец уяснила, что ради шутки люди окон не заколачивают, что я в самом деле собираюсь на фронт и что ее сыну не придется за меня воевать. Татьяна Федоровна обрадовалась и, кажется, близка была к тому, чтобы простить мне тысячные долги из ее поминальника.

Второго февраля я сдавал мастерские Ивану Ивановичу Щукину, который, бросив катера, решил на старости лет податься поближе к земле и перешел на работу в опытную станцию. Подписывая акт о приеме мастерских, он спросил, на что ему в первые дни обратить особое внимание.

— Самое большое сделано, — сказал я. — Трактора к севу готовы.

— Трактора готовы? — переспросил Иван Иванович.

— Спасибо тебе, Саша… Это больше всего меня беспокоило.

— Сейчас на очереди — текущий ремонт: прицепы, культиваторы, сеялки и прочая мелочь. Сами увидите.

Иван Иванович слушал меня, и сердце его радовалось:

— А на кого можно положиться из людей?

— На всех, Иван Иванович. На Лучинского — особенно. Парень молодой, способный. Технику знает не хуже нас с вами. Лучинский не подведет…

На другой день мы уже стояли перед комиссией в военкомате. Оба с Шиловым признаны годными к строевой службе.

— Ну как, товарищ сержант, желаете быть офицером?

— спросил военком. — Мы вас, как фронтовика, направим в военное училище.

Я не ожидал такого предложения от военкома:

— А нельзя ли, товарищ капитан, сразу на фронт? Военком улыбнулся, с гордостью восприняв мой

патриотический порыв:

— Сейчас, — сказал военком, — как никогда, нужен командный состав. Слишком велики потери среди офицерского корпуса.

— А сколько там учиться? — спросил Шилов.

— Шесть месяцев. Шилов умоляюще посмотрел на меня:

— Давай, Саша, поедем.

— В училище — так в училище, — согласился я. — Поедем! — и, обратившись к военкому, поинтересовался:

— В какое училище?

— В Великий Устюг.

— Там же — пехотное, а мы артиллеристы…

— Ничего, — сказал военком. — Там есть минометный батальон… А минометы — та же артиллерия.

— Зачисляйте, товарищ капитан! Когда отправление?

— Послезавтра.

Военком написал записку директору опытной станции о выделении машины на пятое февраля для доставки нас в Великий Устюг и передал мне.

Накануне отъезда я побывал у директора, договорился о транспорте, попрощался с домом Сидельниковых, и утром все вышли на большак. В числе провожающих, кроме Татьяны Федоровны с дочерью, была Светлана. Потом появился Лучинский. Светлана плакала'. Она не отходила от меня, пока на дороге не появился станционный грузовик.

Шофер остановил машину и, не выходя из кабины, сказал:

— Может, Александр Власович, поедем?

Стали прощаться. Я подмигнул Лучинскому и Валентине, обнял их и пожелал счастья. Светлана первая подала руку Шилову, сказала "до свидания" и. не стесняясь Татьяны Федоровны, подбежала ко мне. Светлана обняла меня и поцеловала. У меня было такое ощущение, будто мы прощаемся навсегда:

— Пиши, Саша… Не забывай…

Татьяна Федоровна заключила сына в объятья и, как полтора года назад повисла у него на шее:

— Не отпущу-у-у!

— Ладно, мама, не плачь, — прослезился и Шилов и, когда мать потащила его за рукав в кабину, что-то прошептал ей на ухо…

Татьяна Федоровна и тут схитрила. В холодный день посадила сына в кабину и избежала нежелательною его присутствия при прощании со мной…

— Стоп, Саша! — прервал Невзоров. — Не кажется ли вам, что Шилов успокоил мать своим скорым возвращением домой?

— Не знаю, товарищ старший лейтенант. Не слышал.

Невзоров что-то записал. Поднялся с места и медленно

прошелся по комнате. Казалось, задумчивое лицо его осветилось новой искоркой любознательности. Он остановился у своего кресла и бросил на Ершова взгляд:

— А как, Саша, с тысячными долгами?

Ершов усмехнулся и с лукавинкой в глазах ответил:

— Перед тем, как сесть в машину, я подошел вплотную к Татьяне Федоровне и с низким поклоном сказал:

— Ну, Татьяна Федоровна, не поминайте лихом. Прощайте. Спасибо за хлеб-соль, за крышу над головой, за все огромное спасибо.

— Не за что, дитятко, — проговорила она и, покосившись на Светлану, которая мешала ей объясниться со мной, добавила: — Только я, Сашенька, хотела поговорить с тобой с глазу на глаз.

— А вы говорите, не стесняйтесь. Здесь все свои.

И Татьяна Федоровна заговорила:

— Вот ты жил у нас шесть месяцев, а за столованьице не платил.

— Сколько нужно?

— Да совсем малость, — махнула она рукой. — Три тысячонки…

Светлана ахнула, отступила назад и отвернулась. Валентина заскрипела зубами. Лучинский зло посмотрел на будущую тещу и опустил голову.

Наступила минутная тишина. Все трое время от времени с негодованием поглядывали на Татьяну Федоровну и с нетерпением ожидали, как я отреагирую на слова этой расчетливой хозяйки:

— Но у меня сейчас нет таких денег. Я после войны отдам.

— А ежели, не доведи господь… тьфу-тьфу-тьфу… тебя убьют? Не на посиделки в другозьбу идешь — под пули германца…

— Вот — дом, а вот — свидетели. Домом расплачусь! — и перемахнул борт кузова. На душе сделалось гадко. Я в последний раз взглянул на заколоченные окна своего дома, на голую березку с заиндевевшими ветвями, на куст калины, высоко поднял руку и помахал Светлане. — Трогай!

Машина рванула вперед и через два с лишним часа остановилась в Великом Устюге у ворот Михаило-Архангельского монастыря на улице Покровского. Мы простились с земляком-шофером, подошли к пропускной каменушке и предъявили документы дежурному офицеру училища.

— Курсант Калашников? — сказал офицер, возвращая нам документы. — Проводите сержанта Ершова и рядового Шилова в штаб.

В тот же день мы познакомились с училищем, прошли санобработку, вымылись в бане, получили новое с иголочки обмундирование и с курсантскими погонами на плечах предстали перед начальником училища полковником Александровым. Полковник, просмотрев учетные данные военкомата направил нас в распоряжение командира минометного батальона майора Кузьмина. Майор Кузьмин препроводил во взвод лейтенанта Малинова.

Начались занятия. Приехавшие со всех концов округа безусые парни усердно штурмовали военную науку, чтобы научиться управлять боем и побеждать.

Став командиром расчета, я помогал Малинову готовить занятия с курсантами, распределяя по минутам время с подъема до отбоя. Огневая подготовка сменялась строевой, тактика — уставами, политбеседы — нередко боевой тревогой с маршами и бросками в противогазах через полосу препятствия… И снова тактика, и снова устава.

В упорном труде прошла весна. Наступило лето. В августе предстоял выпуск офицеров…

И вот в июле — ночное ЧП. Шилов не дошел до санчасти.

Ершов закончил свои показания. Случайные факты из биографии Шилова все же могли стать для Невзорова косвенным доказательством способности этого человека к дезертирству и убийству. В блокноте значились и черная коза, и Николка, и Марыля, и Ян Францевич, и Сысоев, и, конечно же, Зося, Лаптевич, немецкий вездеход и многое другое. Все это подчеркнуто синим карандашом и таило в себе, если не сам состав преступления, то что-то очень похожее, чтобы завести новое дело и добиться у прокурора визы на поиски и арест Шилова на его родине.