Дезертир

— Ты что плачешь? — спросила Клавдия Семеновна.

— Жалко, Клавдеюшка. Праведный был человек.

Дома она говорила другое и тоже плакала.

— Ты, мама, жалеешь Данилыча? — спросил за столом Шилов.

— Я плачу, дитятко, что смерть Данилыча спасла тебя, — призналась Татьяна Федоровна и перекрестилась. — Плачу от радости. Теперь только Сидельниковы могут нам свинью подложить. Больше никто.

Мнения насчет Сидельниковых у них поначалу разошлись.

— А ты на их месте как бы поступила? — испытывая мать, снова спросил Шилов, зная, каким будет ответ.

— Я — другое дело…

Татьяна Федоровна обязательно подсунула бы свинью. У нее был случай, когда она, не пожалев рабочего дня, свезла в милицию тальянку Николки, и гибель этого человека одинаковым грузом висела на совести матери и сына.

— Какой интерес им подкладывать свинью, если они не догадываются обо мне? — возразил Шилов. — Теперь мы с Ершовым им не нужны. Надо думать о ком-то другом. Светлане нужен жених. Годы ее уходят.

— А ведь правда, Мишенька, — согласилась Татьяна Федоровна. — Сашеньку с того света на вернуть. Надо думать о другом… А мы нужны Светланушке, что покойнику медовый калач…

Вскоре этот "другой" появился в опытной станции. В конце октября демобилизовался из армии усатый зенитчик Александр Щукин, сын старшего механика Ивана Ивановича. Шилов знал его по Удимской школе. Щукин кончал ее годом раньше. Прослужив в зенитной артиллерии семь лет, включая войну, он уволился в запас старшиной. Высокий, стройный, по-мужски красивый, Саша Щукин считался чуть ли не первым парнем в опытной. Девки втайне вздыхали по нему, сохли и бегали за ним табуном.

Светлана познакомилась со Щукиным на танцах в клубе запани. С тех пор Щукин каждый вечер провожал ее к калитке Сидельниковых.

Однажды вечером Мария Михайловна из окна увидела его с дочерью вдвоем.

— Кто это? — спросила она дочери, когда Светлана зашла в дом.

— Саша Щукин, мама. А что?

— Да так, — вздохнула Мария Михайловна, вспомнив Сашу Ершова, и, помолчав, добавила — хороший парень. Смотри. Не упусти.

Слухи в опытной станции долго не лежат на месте. Прошла молва, что Щукин женится и свадьба состоится через неделю. В бригаде полеводов раньше других узнала об этом бригадир, Клавдия Семеновна. Встретив во дворе конторы Ивана Ивановича, она остановила его, поздоровалась, справилась о житье-бытье и, сказав уже "до свидания", спохватилась.

— Тьфу!.. Чуть не забыла.

— Что такое?

Семеновна уставилась на старшего механика маслеными глазами:

— Это правда, что твой сынок женится?

— Не слыхал, — дернув плечом, ответил Иван Иванович. — Право, не слыхал, Семеновна. На ком же, позволь спросить?

— На дочери агронома Сидельниковой — Светлане.

— Что ж, девка она хорошая. Ничего плохого про нее не скажешь.

Дома старый Щукин обратился с этим вопросом к молодому.

— А что, отец, — улыбнувшись и как бы стесняясь отца, ответил сын. — Мне уже двадцать шесть стукнуло. По-моему, время обзаводиться семьей.

— Время-то время, — почесал за ухом отец, — и Светлана — девка хоть куда. Только забыла ли она своего прежнего жениха?

Молодой Щукин покраснел:

— Кто был ее женихом?

— Разве Светлана не сказывала?

— Нет.

— Достойнейший человек, сынок, — с уважением сказал Иван Иванович. — Гвардии капитан Ершов. Одних боевых орденов — пять. А медалей…

— Это Власа Ивановича сын?

— Власа.

— И где он сейчас?

— Убили какие-то зэки. Светлана год оплакивала. В Москву ездила…

— Помню Ершова. Хорошо помню. Славный был парень, — отозвался о нем Щукин. — Общественник. Руководил самодеятельностью… Но с ним еще был Шилов. Этакий белобрысый мордастый здоровяк. Спортом увлекался. Где он теперь?

Отец опустил голову. Ему не хотелось говорить о Шилове:

— Про Шилова ничего не скажу. Не знаю. По извещению — пропал без вести.

— Где? На фронте?

— Да нет. В военном училище. Говорят, утонул.

Молодой Щукин с недоверием взглянул на отца и

присвистнул в знак несогласия с ним, что Шилов утонул:

— Шилов, говоришь, утонул? Да этого быть не может. Его в море не утопить. Скорее он сам любого пловца утопит.

— Не знаю…

На другой день, провожая Светлану, Щукин спросил о Ершове. Светлана без утайки рассказала о бывшем женихе и вызвала у своего ухажера уважительное отношение к этому человеку. Щукин снял фуражку и молчанием почтил память боевого земляка. Щукина смущало бесследное исчезновение Ершова, явившегося якобы жертвой каких-то заключенных беглецов. Он не мог представить себе, чтобы преступники из-за куска хлеба убили человека да еще военного, героя, и усомнился в правильности выводов следственных органов.

— Слушай, Светлана, — сказал Щукин, надевая фуражку, и прищуренным глазом глядя куда-то вдаль. Мне кажется, Ершова убили не заключенные.

— А кто?

— Ты уверена, что Шилов утонул?

Светлана побледнела и сжала губы. Ей не хотелось, как не хотелось и старому Щукину, вспоминать о Шилове. Станционные старухи с Феоктистой и так много наплели о нем всякой несуразицы, от которой человека тошнит. Правда, в последнее время, когда после смерти Данилыча старший сын увез Феоктисту на Кубань, о Шилове перестали чесать языки. Но Светлана его не оправдывала, а ответила Щукину, чтобы удовлетворить его любопытство.

— Ты хочешь сказать, что Шилов дезертировал?

— Вот именно.

— Ершов писал, что у следователя Невзорова тоже такое мнение.

— Мнения недостаточно. Надо вытащить Шилова из подвала, показать людям и предъявить ему обвинение в убийстве Ершова. Это дело его рук.

— Не знаю, — задумчиво проговорила Светлана. — Кто будет этим делом заниматься? Если б у Ершова были родственники…

— А ты?

— С меня хватит, Саша, — дрогнувшим голосом сказала Светлана. — Ершова все равно не поднять из могилы. Тем более, у меня теперь есть ты…

— А все же? Ради справедливости?

— Взялся было Данилыч, — метнулась она в сторону, — да скоропостижно скончался. А больше никому не нужно. Так все и заглохло.

Покойный Ершов чуть не рассорил живых друзей. Светлана холодно простилась со Щукиным и, не сказав "до свидания", медленно поднялась на крыльцо.

Увидев слезы на лице дочери, Мария Михайловна узнала, в чем дело и, подсев к Светлане на диван, с восхищением сказала:

— Чудесный парень! Есть в нем что-то от Саши Ершова… Наверно, честность и благородство души…

Боясь испортить близкие отношения со Светланой, Щукин с этого вечера больше не вспоминал Ершова, и взаимная привязанность молодых людей укреплялась с каждым днем. Время продвигалось к свадьбе.

Пока не начались ремонтные работы по подготовке техники к весеннему севу, Иван Иванович выхлопотал у директора отпуск, чтобы сыграть свадьбу. Сразу же после Октябрьских, в воскресенье, нарядившись по-стариковски в яловые сапоги, пахнущие дегтем, в черный костюм с жилеткой и перекинув через плечо рушник, он взял с собой сына и отправился к Сидельниковым.

— Добро пожаловать, дорогие гости, — радушно встретила их хозяйка, поставленная дочерью в известность о цели прихода, и приняла верхнюю одежду.

— Ну вот, — начал было с кухонного порога Иван Иванович, но сын на него прицыкнул, и оба они прошли в горницу.

Накрыв стол и усадив гостей, Мария Михайловна подозвала Светлану, выслушала свата, всплакнула и, не встретив возражения со стороны дочери, согласилась выдать Светлану за Александра, только с одним условием.

— С каким же, позвольте полюбопытствовать, дорогая Мария Михайловна? — вежливо спросил Иван Иванович, поглядывая на сына.

— После свадьбы молодые будут жить в моем доме.

Обменявшись доброжелательными взглядами, Щукины решили не возражать.

— Это можно, — сказал отец и заверил строгую сватью, что его сын будет достойным ее дочери мужем и заботливым хозяином.

Свадьбу назначили на шестое декабря. Мария Михайловна тоже взяла отпуск и вместе с Иваном Ивановичем включилась в подготовку свадьбы.

Узнав о состоявшейся помолвке Светланы и Щукина, Татьяна Федоровна в тот же вечер сказала об этом сыну и сама заплакала. Шилов побледнел, растерялся, неторопливо опустил отяжелевшую голову, будто его ошарашили ножевым ударом и лезвие остановилось против сердца. Он схватился за сердце и, постепенно приходя в себя, тоже пустил слезу. Ведь он любил Светлану и хотел, чтобы она как можно дольше оставалась незамужней, хотя Шилов ни на что уже не надеялся и Светлана для него навсегда была потеряна.

А сколько раз за эти четыре года, наблюдая с чердака за большаком, он пожирал ее влюбленными глазами, когда Светлана проходила по дороге и с грустью поглядывала на заколоченные окна ершовского дома! Шилов на расстоянии видел ее некричащий, но словно выточенный бюст, удивительно красивое лицо, гибкий стан, схваченный модным сиреневым платьем, слышал замедленные дробные шажки с ударами каблучков о дорожный камень, угадывал учащенное дыхание и трепетное биение ее сердца.

Он вспомнил школьные годы, когда с Ершовым провожали Светлану до сидельниковской калитки и Светлана, весело улыбаясь, посылала им с крыльца воздушные поцелуи, исчезала в сенях.

Наконец вспомнил 1941-й год, многолюдный перрон, тревожные свистки паровозов, когда отправлялись на фронт и, отозвав Светлану в сторонку, засыпали ее вопросами. Один из вопросов — замужество. Светлана отвечала, что выйдет за того, кто вернется героем. Героем вернулся Ершов. Теперь — ни Ершова, ни прежней Светланы. Светлана отдала свое сердце другому.

— Не убивайся, дитятко. Ты думаешь, мне не больно? Больно. Ох, как больно! Я тоже, Мишенька, хотела видеть Светлану своей невесткой.

— Ладно, мама, — смирился Шилов. — Нам ее не удержать. Пускай выходит… Может, нас оставит в покое. Ты ей подарок к свадьбе приготовь.

— Приготовлю, дитятко. Хоть надоумил, — согласилась Татьяна Федоровна и, взяв со стола лампу, вышла в сени, где стоял сундук Ершовых. Битый час она возилась с нарядами Анны Андреевны, перекладывала их с места на место, подолгу разглядывала, сортировала и, наконец, вошла в горницу с накрахмаленной скатертью тонкого полотна с кистями и богатыми узорами в центре и по краям. Татьяна Федоровна развернула ее и показала сыну.

— Вот эту скатерть и подари, — посоветовал Шилов. Пусть знает нашу доброту и не обижается на нас.

— А не жирно ли будет, дитятко? — поскупилась Татьяна Федоровна. — По нынешним ценам ее за триста рублей не купишь.

— Не жалей — не твоя. Даром досталась. Надо все это барахло Власа Ивановича пустить на базаре с молотка.

— А вот замерзнет река — свезу на базар…

Утром десятого ноября выпал снег. Пришла зима. Закружились метели. Застучала в окна пурга. Покрыла опустевшие поля, перемела тропинки. На задворках, у колодца и у самого крыльца выросли сугробы.

Во второй половине месяца ударили морозы, и Шилов залег в спячку. Зимой он редко выходил во двор. Боялся прокладывать следы в лес и коротал длинные ночи за чтением. Никто, казалось бы, ему больше не угрожал. Данилыч умер. Светлана выходит замуж. Ей теперь не до Шилова. Татьяна Федоровна, глядя на окна, покрывшиеся морозными узорами, сказала:

— Ну, слава богу, кончились мои мытарства в этом году… Что-то будет дальше. Спаси нас, господи…

Дальше начинались зимние неудачи и потрясения, которые валились на головы жителей Кошачьего хутора, как на бедного Макара шишки…

С открытием зимней дороги через Малую Двину, Татьяна Федоровна дважды побывала на городском рынке. Кроме посуды и мебели, пустила в продажу платья Анны Андреевны, мужские костюмы Ершовых, сорочки, хромовые сапоги и даже гармонь Саши. Кованый сундук Власа Ивановича опустел. Из дорогих вещей одна накрахмаленная скатерть ждала своего часу.

Третий выезд с вещами пришелся на пятое декабря — День конституции, совпавший с кануном свадьбы Светланы. Не успела Татьяна Федоровна раскошелиться на прилавке, как появилась очередь. Люди почему-то не торговались — спрашивали цену, платили деньги, брали покупки и уходили.

С сияющим лицом Татьяна Федоровна быстро считала деньги и была довольна удачей. Прошлый раз на этом месте просидела весь день, пока продала новенькие вещицы, а сейчас подержанные не успевает продавать. Чем объяснить такой наплыв покупателей и спрос на старое барахло, она не знала, покамест не подошел к ней пожилой мужчина в дубленом полушубке.

— Слушай, тетка, — шепнул ей на ухо, — небось, последнее продаешь? Жалко мне тебя. Не спеши с продажей. Через неделю — реформа. Деньги твои пролетят в трубу. За десятку получишь рубль, а цены останутся прежние.

— Ой, спасибушко тебе, добрый человек, — сказала она мужчине и схватилась за голову: — Все! — объявила Татьяна Федоровна. — Закрываю лавочку. Расходитесь, мошейники! Больше не продаю…

Покупатели поворчали на мужчину в полушубке и разошлись. Татьяна Федоровна собрала с прилавка оставшийся товар, зашла в коммерческий магазин, нагрузилась хлебом и к наступлению темноты была уже дома.

Озлобленная неудачной распродажей ершовского имущества, она вынула из мешка полукилограммовые куски хлеба, оставила ношу в сенях и вошла в избу, разразившись такой бранью, что Валентина, готовившая к свадьбе крепдешиновое платье, с возмущением взглянула на мать и покачала головой.

— Не жалей, мама, — начал успокаивать ее Шилов, — не дорого оно тебе и досталось. Лучше иди в баню да грехи свои смой. Я уже вымылся.

— Обидно, Мишенька, — пожаловалась мать, — как это я опростоволосилась? Такой куш упустила! Беда. Чистая беда. И за что господь наказывает? Чем я ему не угодила? Думала, все кончилось. Ан нет! Опять неудача…

— Да перестань ты со своим торгашеством! — не выдержала Валентина. — Совести у тебя нет. Хоть бы денек побыла человеком. Сегодня праздник. Завтра — свадьба. А ты с чужими тряпками возишься и плачешь, что продешевила. Плюнь-ка ты на все да иди мойся. Вода остывает.

Не переставая ворчать, Татьяна Федоровна собрала белье, принесла березовый веник и, накинув на плечо старый ватник, поплелась в баню.

В субботу слухи о новых деньгах докатились до опытной станции. Рабочие, особенно женщины, во всех уголках поговаривали о реформе. А Клавдия Семеновна, сидя в столовой за одним столиком с Татьяной Федоровной, вынула из кармана хлеб, завернутый в тряпочку, и сказала:

— Скоро, Татьяна, не будешь носиться по столовым с узелком хлеба… Официантки на тарелках принесут.

— Как это на тарелках? — не поняла Татьяна Федоровна.

— А вот как, — улыбнулась Клавдия Семеновна. — Карточки отменят… Ешь, сколько твоя утроба снесет.

— Когда отменят?

— Когда новые деньги введут.

— Дай боже.

Вечером Татьяна Федоровна в хорошем настроении, но озябшая и пропахшая коровьим навозом, пришла домой с работы. Подоила коз, накормила сына, достала из печки чугун с теплой водой, вымылась до пояса, причесалась, надела лучшее платье и, перевязав голубой лентой подарок, стала собираться к Сидельниковым на свадьбу.

— Смотри, Мишенька, — наказала она сыну, — никуда не ходи и свет погаси. Часика через три приду.

— А сестра где? — спросил Шилов.

— Валентина с обеда у молодых. С Фаиной в Совет ездила, когда записывались. Они у Светланы вроде дружки. Свидетелями теперь называют.

Достав пальто с шалевым воротником из котика и белый по моде вязаный шерстяной платок, Татьяна Федоровна подошла к зеркалу, чтобы выглядеть на людях не хуже других, и с подарком под мышкой вышла в сени. Шилов проводил ее до крыльца и пожелал приятно провести время.

Татьяна Федоровна повесила на дверь замок и спустилась с крыльца. Свежий снег, прихваченный легким морозцем, скрипел под ее "катанками". "Эх, "румынок" не взяла, — выходя на большак, вспомнила Татьяна Федоровна. — Может, сплясать придется". Но возвращаться за "румынками" не решилась — дурная примета. Надо сказать, что удачи и без дурных примет давно уже раздружились с кошкинской хозяйкой и в праздничные дни. И эта свадьба готовила ей неприятность, которая поставила Татьяну Федоровну в дурацкое положение и вынудила ее уйти со свадьбы ранее трех намеченных часов.

Подходя к дому Сидельниковых, она издали заметила яркие огни "молний" и ускорила шаг. На крыльце и у калитки, проветриваясь, стояли мужчины. По светящимся в темноте папиросам она определила, что это курильщики Мария Михайловна не разрешила им окуривать молодых и погнала на мороз.

Поздоровавшись с мужиками, Татьяна Федоровна нащупала в сенях скобу и открыла дверь. Яркий свет ослепил ее на мгновение, и она, прищурив глаза, остановилась у порога. Необычным теплом с запахами спиртного и жареного мяса, смешанными с запахами духов и одеколона, пахнуло на нее.

Мария Михайловна встретила ее у порога и приняла одежду:

— Милости просим, дорогая гостья. Проходите к столу.

Татьяна Федоровна, туговатая на ухо, не расслышала, что сказала хозяйка, слова которой точно растворились в шуме голосов, доносившихся сквозь распахнутую дверь горницы, но догадалась, что ее приглашают к столу.

Поправив у зеркала платье и пригладив волосы, она прошла в горницу и снова остановилась, чтобы оглядеться вокруг. Несколько сдвинутых в линию столов, покрытых скатертями и густо уставленных закусками и питьем, приборами и вазочками с бумажными салфетками, явились для Татьяны Федоровны полной неожиданностью. Она никогда не видела таких столов и в душе благодарила Светлану за оказанную ей честь побывать за этими столами.

Но главное, что заворожило Татьяну Федоровну — это гости. Они не были похожими на завсегдатаев деревенских свадеб с их тальянками с бубенчиками, однообразным топаньем и поглядыванием вниз — нет ли еще в половицах пробоин. "Фу, гадость!" — содрогнулась Татьяна Федоровна, вспоминая былые свадьбы с драками, доходившими до поножовщины, и обязательной блевотиной перепившихся людей. Здесь — ничего подобного. Гости подкупали ее своей порядочностью. Скромно сидели за столами, маячили вокруг жениха и невесты, говорили о чем-то, говорили много, смеялись, шутили, придумывали тосты, и все их внимание сосредоточивалось на молодых.

— Горько! Горько-о! — постоянно висел над столами чей-то не в меру визгливый женский голос — единственное, что раздражало Татьяну Федоровну.

Татьяна Федоровна повернула голову в ту сторону, откуда только что донеслось до ее ушей "горько!" Это был голос Фаины, разодетой в цветастое платье с крикливыми тонами. Рядом, поближе к невесте, сидела Валентина., Молодые переглянулись, и все застолье дружно повторило настойчивое требование Фаины. За молодыми дело не стало.

Отвесив поклон гостям, Татьяна Федоровна подошла к молодым, когда раскрасневшаяся Светлана, поправив сбившуюся набок фату, хотела присесть, но воздержалась, увидев перед собой новую гостью. Она приветливо улыбнулась гостье и прошептала на ухо жениху:

— Это Татьяна Федоровна. Мать Валентины.

— Очень приятно, — в полный голос проговорил Щукин, приветив ее легким наклоном головы. — Рады вас видеть на нашей свадьбе.

— Благодарствую за добрые слова, Сашенька, — сказала Татьяна Федоровна. — Поздравляю вас, дорогие детки, с законным браком. Счастья вам, любови да совета в вашей молодой жизни.

— Спасибо, Татьяна Федоровна.

— Не побрезгуйте, деточки, — продолжала она, низко кланяясь молодым, — скромным подарочком. От чистой души дарю…

Светлана приняла подарок и передала матери. Подоспел Иван Иванович:

— А-а, Татьяна Федоровна! Что же ты, голубушка, опоздала? Самое, можно сказать, важное пропустила… Как же это так? А?

— Хозяйство затирает, — оправдывалась гостья. — Не успеваю, Иван Иванович.

— Ладно. Спасибо, что пришла. Не забываешь нас. — Он усадил ее против молодых и обратился к застолью: — А что, товарищи! Может, наполним бокалы да выпьем за наших дорогих гостей? Кто против? Нет… Тогда приступайте к делу да посмелее! Не стесняйтесь.

Предложенный Иваном Ивановичем тост поддержала Мария Михайловна:

— Не скромничайте, гости! Будьте как дома. Переходите на самообслуживание. Наливайте да пополнее.

Застолье оживилось. Кто-то захлопал в ладоши… Смех, шутки. Хвалебные возгласы в честь хозяйки. Звон бокалов. Гости потянулись к молодым. Иные, отодвинув стулья, вышли из-за столов, чтобы скрестить наполненную посуду с женихом и невестой и доставить удовольствие Марии Михайловне.

Татьяна Федоровна охотно опростала посудину и принялась закусывать. Иван Иванович за опоздание налил ей штрафную и заставил выпить.

— В гостях воля хозяйская, — повинилась гостья и выпила рюмку.

Заиграл баян. Иван Иванович распорядился подкрепить баяниста.

— Тихий вальс! — объявила Фаина, а сама направилась к выходу.

— Ты куда? — остановила ее Светлана.

— Сейчас приду. Переоденусь в бальное платье, — прошептала Фаина и скрылась где-то на кухне за ситцевой занавеской.

Баянист растянул меха, прошелся пальцами по клавишам, притормозил поток мажорных звуков парой оглушительных аккордов, и плавная мелодия "Дунайских волн" торжественно поплыла по горнице.

Первыми на круг вышли молодые. За ними — еще несколько пар, и воздушные колена медленного танца наполнили умилением скорбную душу Татьяны Федоровны. Она с завистью поглядывала то на Щукина, то на белую фату невесты, и что-то далекое, невозвратимо утраченное болью, отозвалось в ее сердце. Не этого жениха ей хотелось видеть на свадьбе Светланы…

Вошла Фаина в длинной ночной рубашке из голубого шелка. Кто-то громко рассмеялся и показал на Фаину пальцем:

— Смотрите, Николай Николаевич! Что она спать собралась эта чертова кукла, что ночную сорочку напялила?

Николай Николаевич, научный сотрудник Курцевской селекционной станции, человек не молодой, с залысинами на высоком лбу и в роговых очках, взглянул на Фаину и ничего не сказал. Он только брезгливо поморщился, покачал головой и отвернулся. Это заметила Светлана и подошла к Фаине:

— Зачем ты надела ночную рубашку?

— Что я надела? — переспросила Фаина. — Это не рубашка. Это бальное платье. Брат из Германии прислал…

— Сумасшедшая, — шепнула Светлана. — Это ночная сорочка. Опозоришься. Немедленно сними, пока не все видели…

— Что ты говоришь! — ужаснулась Фаина. — Неужто ночная? — и, взяв свой кочующий гардероб, ушла со свадьбы, не простившись даже с невестой.

Светлана проводила ее непонимающим взглядом и, увидев забившуюся в уголок Татьяну Федоровну, которая, глядя на танцующие пары, втихомолку вытирала слезы, подошла к ней. Тихая музыка побуждала человека к раздумью и хватала за сердце.

— Что с вами, Татьяна Федоровна? — спросила Светлана и попыталась утешить гостью: — Не надо плакать. Успокойтесь. Пусть люди веселятся. На то и свадьба, чтоб веселились. Может, чайку горяченького? Легче будет.

— Горько мне, Светланушка, — призналась Татьяна Федоровна. — Не мне, дитятко, хитрить перед тобой. Ты это знаешь. Ведь я когда-то хотела видеть тебя своей невесткой. Не дал бог мне такого счастья…

Подошел жених, чтобы увести Светлану, но, увидев, что она занята разговором с матерью Валентины, поставил стул и присел рядом. Стесненная присутствием жениха Светлана покраснела и замолчала.

— Простите, молодые люди, что помешал вам, — сказал откуда-то появившийся Иван Иванович. — Там тебя, Татьяна, на кухне Симка-молочница спрашивает. Хочет что-то сказать…

— Меня спрашивает? — удивилась Татьяна Федоровна.

— Пусть подойдет сюда, — попросил жених и, взяв со стола стопку вина и котлету на вилке, подозвал Симку к себе: — Сначала выпейте, Серафима Петровна, в честь нашей свадьбы, а потом будем разговаривать. Прошу.

— Разве что за ваше молодое счастье, Александр Иванович, — оговорилась Симка, но выпила и закусила. — Пришла-то я к тебе, Татьяна.

— Что, Симушка? — насторожилась Татьяна Федоровна.

Симка отдала жениху недопитую рюмку и вилку и, глядя

в упор на Татьяну Федоровну, принялась сбивчиво рассказывать о своем деле:

— Еду это я с молокозавода и вижу: в твоей избе свет горит. А сама-то знаю, что ты с Валентиной на свадьбе. Ну, думаю, что-то неладное. Остановила Серка посередь дороги

— да к оконцу. Прислушалась, пригляделась. Вроде кто-то ходит по горнице. А кто — не видать. Стекла замерзли…

— Господи! Да это же воры! — всплеснула руками Татьяна Федоровна и в два прыжка очутилась на кухне. Схватив одежду, она выбежала на крыльцо, хлопнула калиткой и пустилась по дороге к Кошачьему хутору.

"Ведь это Мишенька ходит, — неотступно сверлило ее голову.

— Ну что ты будешь делать? А если участковый увяжется да следом ворвется в избу? Что тогда? Ведь наказывала: не зажигай свет. Нет! И в ус не дует. Хоть кол на голове теши". — Она бежала по дороге и поминутно оглядывалась, не увязался ли за ней новый участковый милиционер Леушев…

Сняв замок и заскочив в избу, Татьяна Федоровна застала сына за чтением какой-то книги и начала осыпать упреками:

— Что же ты, дитятко, сам на себя беду накликаешь? Почто свет горит? Симка-молочница в оконце заглядывала. Тебя видела, да не узнала.

— И что ты ей сказала?

— Сказала — воры залезли в дом. Того и жди — Леушев придет.

— Кто такой Леушев?

— Участковый. Вместо Данилыча прислали.

Кто-то сильно забарабанил в дверь. Шилов испугался, опасаясь прихода Леушева, и с книгой полез на полати. Татьяна Федоровна вышла в сени.

— Кто там?

— Я, мама, открой! — послышался голос Валентины.

Валентина сообщила, что Леушев бегал домой за оружием, берет с собой мужиков и с минуты на минуту должен появиться в Кошачьем хуторе.

— Господи! Мужиков еще наведет…

— Я, мама, пойду,

— Поди, доченька, поди. Да скажи Светлане. Вор побывал в доме. Горку с хлебом очистил. Молоко выпил…

— Не скажу. Лгать не умею.

Шилов соскочил с полатей:

— А помолчать сможешь? — он боялся, как бы она не наломала дров. И когда ушла, спросил матери: — Что делать? Может, уйти в Реваж?

— Куда уйдешь? Зима. Сиди на полатях. Авось, не заглянет.

Татьяна Федоровна открыла горку, достала хлеб, купленный накануне в коммерческом магазине, вылила из кринки молоко в берестяной туесок, поставили кринку опять в горку, а хлеб и молоко снесла на повить и спрятала в сене на случай, если придет Леушев.

Наблюдая с полатей за матерью, Шилов спросил:

— Зачем ты, мама, это сделала?

— Как же, дитятко? Симка-то наклепала про нас. Надо как-то выкручиваться из лап участкового.

Валентине не хотелось в день свадьбы кривить душой перед Светланой — говорить ей о каком-то воре. Лучше, если это сделает сам Леушев. Поэтому, минуя Сидельниковых, Валентина прошла в каморку Лучинского, переоделась, написала Алеше письмо, опустила его в почтовый ящик и только тогда пошла к Сидельниковым. Когда открыла дверь, Леушев уже сидел за столом и рассказывал молодым о ночном ограблении дома Татьяны Федоровны.

Леушев пришел в Кошачий хутор позже и пришел без мужиков:

— Ну что, Татьяна Федоровна, побывали ночные гости?

— Как же, Коленька, как же… Побывали…

— Кто?

— Я и не знаю, дитятко. Подхожу к дому — свет горит. Я в карман за ключом. Ан ключ-то и не понадобился. Распахнулась дверь — и какой-то бородатый мужик — шасть возле меня к калитке. Я кричу: "Стой, бессовестный!" Куда там. След простыл. Поди-ко догони. Захожу в избу — горка открыта… Глядь хлеба нет. Кринка молока выпита…

— Покажите эту кринку.

Татьяна Федоровна подошла к горке и подала Леушеву кринку со свежим ободком отстоявшегося сверху молока.

— А хлеба много унес?

— Весь, что вчера принесла из города

— Ясно, — записал Леушев. — Скажите, мужик был в черных очках?

— А вот не скажу, Коленька. Вроде в очках. А какие они — черные или белые — врать не стану. Ночью-то не разберешь.

Леушев слышал от станционных домоседов, что в Кошкинском лесу когда-то появлялся бородатый старик в черных очках. Бели это он, значит, вор местный и скрывается здесь не один год, потому что знает, кто, где и когда находится в отлучке, чтобы забраться в чужой дом и поживиться съестным. Личность старика в черных очках заинтересовала Леушева. Кто этот старик? Может, какой дезертир? Но чей он, оставалось для Леушева загадкой.

— Жаль, что опоздал, посетовал Леушев. — Я бы его поймал.

— Надо бы, Коленька, пораньше наведаться в хутор. Я-то что. Голыми руками не возьмешь вора. У тебя — наган. Не ушел бы.

— Не знал, Татьяна Федоровна, что у вас такое творится.

— Кто ж тебя, дитятко, надоумил прийти?

— По правде сказать, жених о вас побеспокоился. Славный парень! Сходи, говорит, может, в самом деле вор. Ухлопает бабу, ограбит, да и был таков. А тебе неприятности наживать. Твой участок. Вот и пришел.

— Спасибо, Коленька. Зря только потревожил тебя Сашенька. Гулял бы на свадебке в свое удовольствие… Молодой…

— Это моя обязанность охранять спокойствие граждан… До свидания…

После ухода Леушева, Шилов выбрался из-за перин, подушек, сложенных в углу полатей, у стенки, по краям, и, довольный тем, что мать ловко разыграла участкового и затуманила ему мозги, спросил:

— Ты, мама, заметила, что Щукин подкапывается под меня?

— Как же, дитятко. Заметила.

— Значит, Светлана сказала ему о письме Ершова из Великого Устюга.

— Кабы не сказала, Щукин не подослал бы Леушева.

Впрочем, своим обманом Татьяна Федоровна не только

выскользнула из рук молодого участкового инспектора, спасла сына, отвела от себя подозрение о связи с бородатым стариком в черных очках, но и выведала у Леушева, что в опытной появился новый для сына враг — Щукин.

С этой субботы Шилов стал побаиваться Щукина. После Данилыча это самый опасный для него человек. Была и другая причина остерегаться Щукина.

Став мужем Светланы, Щукин из ревности мог припомнить Шилову его увлечение Светланой еще в стенах Удимской школы и дать ему подножку. Так что от Щукина всего можно было ожиоать.

Первая послесвадебная неделя прошла для Шилова в тревожном ожидании Щукина, на кошкинских стежках-дорожках. Но встреча состоялась в другом месте. Шилов отделался легким испугом. Татьяна Федоровна лишилась тысячи новеньких казначейских билетов.

14-ю декабря, в воскресенье, Валентина пришла домой и сказала матери, что передавали по радио Постановление ЦК ВКП(б) и Совета Министров "О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары в СССР".

— Слава тебе господи! Наконец-то! — возрадовалась Татьяна Федоровна и слезы радости невольно покатились из ее отуманенных глаз.

— Не радуйся, мама, — сказала Валентина. — Время для обмена денег ограничено. Так что твой чемоданчик может улыбнуться

— Как это улыбнуться? — в запальчивости посмотрела на нее мать.

— Очень просто. Не успеешь заменить — деньги пропадут.

Татьяна Федоровна достала чемоданчик, пополненный от продажи ершовского имущества, и деньги разделила на две кучки. Одну определила для обмена себе, другую — дочери.

— Дай и мне, мама — попросил Шилов. — Схожу в Приводино. Там меня никто не знает. Обменяю в сберкассе.

— Сходи, дитятко, сходи. А то скажут, откуда у нее столько денег?

На другой день Татьяна Федоровна часть своих сбережений обменяла в запани. С остальными отправилась в город. Валентина на попутной машине доехала до Удимы и стала в очередь. Шилов на рассвете ушел в Приводино. Там-то и постигла его скандальная история, которая больно ударила по денежному чемоданчику и привела Татьяну Федоровну в отчаяние.

Став на лыжи, Шилов дал несколько верст крюку и пришел в Приводино лугами, обходя заснеженные деревеньки и проезжие дороги. Отыскав почту, где находилась сберкасса, он спрятал в поленницах дров лыжи, стряхнул с полушубка снег, очистил валенки и с волнением подошел к крыльцу.

Прежде чем зайти в помещение, он рассовал по карманам хлеб, нащупал в полушубке деньги и, с дрожью в теле, отворил дверь. Осмотрительность и осторожность, эти два близкие друг другу понятия, сработали мгновенно.

Остановившись у порога, Шилов взглянул на очередь и, убедившись, что стоят люди, которых никогда не видел в глаза, подошел к очереди:

— Кто последний?

Это был первый с июля сорок третьего года вопрос, обращенный к постороннему человеку. Он прозвучал довольно слабо и напомнил самому Шилову голос нищего, просящего милостыню.

— Я крайняя, — ответила женщина, повернув к нему прищуренные глаза.

Шилов не возразил ей, поняв намек женщины на нежелание быть последним человеком, и промолчал. Люди обменивали деньги и выходили на улицу.

Во дворе остановился грузовик. По рокоту мотора, Шилов определил в нем станционную машину, которую когда-то ремонтировал и даже ездил на ней.

— "А что, если там Щукин?" — подумал Шилов и содрогнулся.

Открылась дверь. В клубах морозного пара выросла фигура шофера с черными усиками. Шилов узнал в ней Щукина и, поправив очки, отвернулся. "Ведь он меня помнит!" — точно молотом ударило по голове Шилова.

— Кто последний? — спросил Щукин.

— Я, — пробасил Шилов не своим голосом, не зная, как избавиться от Щукина. Шилову казалось, что его сейчас же схватят. А схватить было кому. Впереди женщины, оговорившей его, стоял мужчина в милицейской форме.

— Стойте за этой теткой. Деньги пошел менять и забыл на столе. Я сейчас. Живу здесь недалеко…

Уловка Шилову удалась, как нельзя лучше. Щукин посмотрел ему в след и растерялся. Он был уверен, что встретился с Шиловым, и обдумывал, как его схватить, но… обознался. Похожий на Шилова человек в черных очках — местный житель, потому что живет где-то "недалеко".

А Шилов — на лыжи, да и был таков. Он не пошел в Красавино, где Щукин по пути в Устюг мог остановить машину у Красавинской сберкассы. Ведь у Сидельниковых денег — куры не клюют.

Шилов свернул на станцию Реваж, к охотничьему зимовью, опасаясь, что Щукин с Леушевым в тот же день навестят Кошачий хутор.

Вернулся он домой с обмороженными щеками ночью, на четвертые сутки. Татьяна Федоровна, сходившая с ума по сыну, открыла дверь и заплакала:

— Пришел, дитятко. А я-то все глаза проглядела, а тебя все нет. Замерз, думаю, аль милиция схватила. Где же ты, Мишенька, пропадал?

Сняв полушубок, Шилов вместо ответа на вопрос матери спросил:

— Щукина у тебя не было?

— Никого не было. — А что?

— Столкнулся с ним у кассы. Все гадал, я или нет…

— Святая богородица, — перекрестилась мать. — Как же ты выкрутился, дитятко мое моленое?

— Перехитрил Щукина и ушел.

— А денежки заменил?

— Нет…

— Господи! Десять тысяч пропало.

Накануне Рождества, перед тем как встать и затопить печку, Татьяна Федоровна при тусклом сиянии лампадки поглядывая на ходики, задумалась о причинах столь многочисленных неудач, которые не покидали ее семью в течение года. Сколько бы она ни изнуряла свой мозг назойливыми думами, мысли возвращали ее к одной загвоздке — излишним вольностям сына. Надо притаиться на время, чтобы не давать повода к возникновению небылиц, подобных тем, которые сочиняла Феоктиста, уйти от преследования Щукина и этим спасти сына. Пока она думала, стрелки часов неумолимо двигались вперед, навстречу новому короткому зимнему дню. — Батюшки! — взглянув на часы, соскочила Татьяна Федоровна. — Что это я… чуть не проспала. Этак и на работу опоздать не долго. Что тогда скажет начальство? — и стала растоплять печку.

Услышав ворчание матери, Шилов выглянул с полатей.

— Что же ты не сказала мне? Я бы разбудил…

— Да я не спала, дитятко. Думала.

— О чем думала?

— Слава богу, есть у нас о чем думать, — Татьяна Федоровна зажгла лампу, поставила в печку чугунки с водой и стала чистить картошку. — Одна у меня забота, — сказала она, глядя с тоской на полати. — Из головы не выходит тот усатый ирод. Того и жди — подкараулит где-нибудь — и пропал. Надо посидеть дома с годик. Все утрясется, уладится — тогда посмотрим…

Шилов уважал мать. Два года не ходил в лес за грибами, не появлялся в женской одежде с лопатой на огороде, не заготовлял веников для коз и редко заглядывал дальше околицы. Татьяна Федоровна продала коз и перешла работать к Валентине на ферму. Каждый день она приносила свежее молоко, которое обходилось ей дешевле козьего, а масло брала в лавке вместе с хлебом и сахаром. Так что Шилов, освобожденный от домашних забот, лежал взаперти на полатях и покорно нес свой нелегкий крест затворника. Иногда только ночью загремит бадья о сруб колодца, заплещется в ведрах вода, зазвенит в дровянике топор, выльются у забора помои, и снова наступит тишина.

Чем коротал Шилов время, не знала даже сама Татьяна Федоровна. Однажды она застала сына за чтением. Отыскав на повити старые книги Власа Ивановича, он перечитывал их, начал вычерчивать схемы каких-то двигателей, просил у матери бумаги, перьев, карандашей…

— Зачем все это тебе, дитятко? — спросила мать, глядя, как сын листает одну за другой испачканные солидолом страницы.

— Чтоб время убить, мама. Тоскливо, — ответил Шилов и подумал: "В самом деле, зачем эти двигатели? Ведь мне никогда не управлять трактором".

С этого дня он опять пристрастился к газетам. Валентина выписывала "Комсомольскую правду", и Шилов прочитывал ее с начала и до конца. Его одинаково интересовали и дети, разыскивающие родителей, потерянных в войну, и вывод советских войск из Северной Кореи, Чехословакии и Китая, и последние эшелоны демобилизованных солдат, и полезащитные лесонасаждения, и даже одесский профессор Филатов, возвращающий слепым зрение.

Из газет Шилов уяснил, что в мире набирает силу "холодная война". Гарри Трумэн, как жупелом, размахивает атомным грибом, поразившим Хиросиму и Нагасаки. Черчилль призывает к крестовому походу против коммунизма. И вот в Советском Союзе появилась своя бомба… "А интересно знать, что думают американцы про русский атом?" — рассуждал Шилов, включая старенький приемничек, который, к сожалению, не доставал Капитолийского холма на Потомаке… Татьяна Федоровна купила новый приемник — "Родина", и Шилов, поставив магнитный экран-усилитель, часами просиживал у освещенной шкалы, принимая, помимо Москвы, британское радиовешание "Би-би-си" и "Голос Америки".

Шилова не менее интересовали и местные события. Он не одобрял, например, Леушева, который женился на Фаине. После свадьбы молодая милицейша ушла из красного уголка опытной станции и превратилась в солидного директора Дома культуры запани. Она стала ходить в модной шляпе с вуалью, в драповом пальто, с лисой через плечо и голову держала выше положенного уровня.

Неожиданностью для Шилова явилась смерть Ивана Ивановича. Он умер в декабре 1949-го года и своей кончиной внес разлад в семейные отношения Сидельниковых и Щукиных. Похоронив отца, Щукин заявил Марии Михайловне:

— Не знаю, что делать с мамой. Ни дров принести, ни воды почерпнуть из колодца. Как мальчишка, бегаю, помогаю.

Мария Михайловна поняла, на что намекал зять. Она терпеть не могла ворчливой сватьи и не допускала мысли, чтобы жить с ней под одной крышей. А зять как раз об этом и заговаривал.

— Хорошо, Саша, подумаем, как ей помочь, — сказала Мария Михайловна. Она вспомнила приглашение Николая Николаевича приехать к нему на день рождения, который совпадал с Новым года, и решила побывать в Курцеве.

Познакомились они еще в 1922-м году на курсах селекционеров в Петровской академии под Москвой. Судьба разбросала их в разные стороны. Николай Николаевич уехал в Курскую губернию выращивать новые сорта пшеницы. Мария Михайловна^ получила назначение на Север, в Губино. В том же году она вышла за Сидельникова. Николай Николаевич женился на сельской учительнице. В 1940-м году на каком-то совещании в Москве он выступил в защиту учения, подвергшегося в те годы гонению известного всему миру генетика и селекционера Н.И.Вавилова, и нелестно отозвался о лженауке Т.Д. Лысенко. Вскоре Николай Николаевич был арестован и осужден по 58-ой на семь лет. Отбыв срок наказания, он вернулся к жене, но жены не застал. Она погибла во время бомбежки еще в начале войны. Николай Николаевич сделал попытку поступить на работу в один из научных центров Подмосковья, но безуспешно. Сторонники Лысенко припомнили ему сороковой год и отказали в приеме. Будучи одиноким, он махнул на Север. С трудом удалось устроиться научным сотрудником в селекционную станцию Курцево. И вот он случайно встретился с Марией Михайловной. Узнав, что Сидельников погиб на фронте, он зачастил к ней в Губино, побывал на свадьбе ее дочери и в тот же вечер сделал предложение самой хозяйке. Мария Михайловна ответила отказом. Новая обстановка в семье заставила ее пересмотреть прежнее решение и пойти навстречу предложению Николая Николаевича.

Когда она приехала в Курцево, Николай Николаевич несказанно обрадовался ее приезду и внес Марию Михайловну в дом на руках:

— Маша, будь умницей, — говорил Николай Николаевич. — Выходи за меня замуж. Что тебе чужая семья? Ты большего заслуживаешь.

— Хорошо, Коля, — покраснев, как девушка, согласилась Мария Михайловна. — Пожалуй, ты прав.

Предвидя нескладную жизнь, со старой сватьей у одной печки, она отважилась на смелый шаг. Оставила дом покойного мужа дочери и зятю, а сама вышла замуж за Николая Николаевича.

Более месяца добивалась Мария Михайловна перевода из опытной в селекционную станцию, и, наконец, Николай Николаевич подкатил на грузовике к калитке Сидельниковых.

Собралось много народу. Провожала ее и Валентина. Все жалели Марию Михайловну. Светлана, держа закутанную в одеяло шестимесячную дочурку Машу, названную так в честь бабушки, простилась с матерью и заплакала:

— Не забывай нас, мама.

— Не на край света уезжаю, — целуя внучку, сказала Мария Михайловна. — Береги Машеньку. Я буду вас навещать.

Дома Валентина рассказала об отъезде Марии Михайловны в Курцево, и Шилов повеселел. Он был доволен, что избавился от хитрого глаза этой женщины, которая принесла ему столько огорчений и мук. Но оставался Щукин…

Приближалась весна 1950-го года. С началом "домашнего ареста" Шилов в свои двадцать восемь лет ожирел, обрюзг. Ему не хватало воздуха. Он тяжело дышал, медленно передвигался по комнате, страдал одышкой. Да и нервы тоже были на исходе. Наконец им обуяло отчаяние.

— Я с ума сойду или подохну в этой тюрьме! — сказал он матери и заплакал. — Не могу больше. Задыхаюсь, мама… У меня мозги ссыхаются…

Татьяна Федоровна не знала, что ответить сыну, и сама залилась слезами. Неторопливо, но безостановочно тянулись мартовские дни. Шилов с грустью поглядывал в окно и ждал, когда начнутся утренники, чтобы по насту можно было идти в любом направлении, не разбирая дороги, идти подальше от дома, хоть к черту на кулички.

Ночью хватил мороз. Подтаявший снег сделался каким-то зернистым и прочным, Шилов выскочил во двор, прошелся до калитки по колючему снегу и тотчас вернулся в избу, потирая зябкие руки и покрякивая от удовольствия.

— Завтра иду в город, — сказал он матери, не надеясь, что мать одобрит его затею. — Мне надо попасть в поликлинику на прием к врачу.

— Ну что ж, — сказала Татьяна Федоровна, — сходи, Мишенька, да смотри, не попадись на глаза кому-нибудь из опытной.

Утром Шилов стал собираться в город, где не был с того февральского дня, когда его с Ершовым вызывали в военкомат на комиссию и определили в военное училище. Мать вынесла белую рубашку с галстуком, пальто с черным каракулевым воротником, такую же папаху и, положив на стол, сказала сыну, стараясь развеять в нем болезненное состояние духа:

— Вот тебе, дитятко, одежка. Чтоб лучше был какого-нибудь партийного начальника. О человеке судят по одежке. За это пальто три мешка картови свезла, — и, перекрестив сына, расплылась самодовольной улыбкой.

Шилов оделся перед зеркалом. Натянул на валенки галоши на случай, если днем растает, и, ухмыльнувшись в ответ на улыбку матери, до рассвета вышел за околицу, в дальний путь.

Пошел он напрямик, через Вондокурские луга, не встретив на пути ни одной живой души. Не доходя до железнодорожного моста через Малую Двину, свернул влево, пересек реку, и тропинка вывела его к Болтинке.

У больничного городка Шилов остановил женщину:

— Скажите, пожалуйста, больных здесь принимают?

— А вы что, приезжий? — спросила женщина, подозрительно оглядывая щегольски одетого молодого человека.

— Я командированный из Кирова.

— Здесь стационар. Больных принимают в новой поликлинике.

— А где новая поликлиника?

— С правой стороны железнодорожного вокзала. Недалеко от горсовета.

— Спасибо…

Это второй после встречи со Щукиным разговор с посторонним человеком. Шилов успокоил свое самолюбие, что не разучился разговаривать с людьми. Вскоре он очутился в толпе прохожих, сновавших по тротуарам в разных направлениях. Ему показалось странным, что никто не обращает на него внимания, не тычет пальцем и не говорит: "Смотрите. Вон дезертир идет".

У поликлиники он остановился и долго любовался наружной отделкой здания. Потом прошел в вестибюль. Сдав гардеробщице пальто и папаху, подошел к зеркалу, причесался, подтянул галстук и повернулся к указателю лечебных кабинетов и расписанию работы врачей. Выбрав нездешнюю фамилию мужчины-терапевта, он поднялся на третий этаж и стал в очередь.

В половине одиннадцатого зашел в кабинет. Доктор ответил ему на приветствие, пристально посмотрел на него и сказал:

— Вы, молодой человек, попали не по назначению. Вам следует зайти в соседний кабинет к моему коллеге невропатологу. На вас лица нет.

Шилов попросил прощения и, обливаясь потом, вышел за дверь. Его подташнивало от непривычного запаха медикаментов.

К невропатологу Шилов попал через час. Однако и невропатолог, выслушав больного, проводил его в кабинет психиатрии.

— Карточку, — потребовала немолодая женщина-психиатр с путающим проницательным взглядом, в круглых очках, высокая и тощая, как привидение.

— У меня карточки нет, — сказал Шилов, остановившись у стола. — Я приезжий. Да вот почувствовал обострение болезни и хочу обратиться к вам.

— Садитесь. На что жалуетесь?

Перечислив свои недуги, он кончил тем, что "часто видит перед собой несуществующие предметы и даже разговаривает с ними".

— У вас — зрительные и слуховые галлюцинации, — предположила женщина. — Раздевайтесь. — Она долго выслушивала его, постукивая повыше колена молоточком, колола иглами, выворачивала веки, щупала пульс и, наконец, сказала больному: — Кислородное голодание мозга. Отсюда — расстройство его функций и несуществующие перед вами предметы. — Потом сличила цвет кожи в различных участках тела и мимоходом спросила: — Вам не кажется, что вас постоянно кто-то преследует?

— Кажется, доктор, — побледнел Шилов, решив, что на приеме надо говорить всю правду, кроме одной — что он дезертир и убийца. Иначе не будет определен точный диагноз и врач не сможет назначить нужного лечения. — Меня часто преследуют… покойники…

— Во сне?

— Бывает и наяву.

— Так это те же галлюцинации… А живые?

— Живые тоже преследуют.

— И вы подозреваете в них своих врагов? Вам хочется их наказать?

— Да…

— Странно. Налицо мания преследования и подозрительности. Но это признаки несовместимой с галлюцинациями паранойи — болезни царей, полководцев и кровавых диктаторов…

Обливаясь потом, Шилов, точно сквозь сон, услышал и о другой болезни, которая поселилась в нем и чаще всего поражает мозги государственных деятелей. Ему захотелось как можно больше узнать об этой болезни:

— Простите, доктор… Каких царей вы имеете в виду?

— Иван Грозный, например, страдал этой болезнью… Гитлер… Да кое-кто и в Кремле не избежал паранойи…

Последняя реплика насторожила Шилова и возбудила в нем живейший интерес к кремлевскому параноику. "Кто он? Может, Сталин? — подумал Шилов, но спросить побоялся. — Кто знает. А вдруг эта женщина — агент госбезопасности?.. Тогда что? Нажмет кнопку — и жди "черного ворона".

После такого намека в адрес Кремля доктор не гадала, а знала наперед, что может быть в голове параноика. Он подозревал ее опасным для себя человеком, провокатором, и в этом она не ошиблась:

— А меня вы ни в чем не подозреваете?

— Подозреваю, — выпалил Шилов против своей воли, нехотя, словно его кто-то потянул за длинный язык.

— В чем?

— Мне показалось, что вы агент госбезопасности…

— И вам хочется меня убить?

— Нет. Нет! Нет!!! — крикнул Шилов не своим голосом и повернулся к одежде, чтобы уйти от ужасного агента и сохранить себе жизнь.

— Не спешите, молодой человек, — придержала его доктор. — Я еще не все сказала… Вот это и есть паранойя. Вернее — параноидная шизофрения… Вам нужен свежий воздух. Больше движения. В движении — жизнь. А то наломаете дров. Сидячую профессию надо менять. Вы, конечно, бухгалтер?

— Бухгалтер… А как вы узнали?

Не принимая в расчет вопроса пациента, доктор продолжала:

— Кроме того, у вас нервы не в порядке. Крайне истощены. Мне кажется, вы претерпели какое-то душевное потрясение, личную драму…

— У меня жена умерла, — соврал Шилов.

— Вот видите.

Шилов поднялся с кушетки и начал торопливо одеваться, будто знал, что его хотят задержать и задержать надолго.

— Куда вы спешите?

— На вокзал. В билетную кассу.

— А я, признаться, хотела выписать вам направление в стационар на недельку, на две… Надо бы за вами проследить.

— Спасибо, доктор. Не могу в стационар, — испугался Шилов. — Я командировочный. К тому же знаю, что мне теперь делать.

— Вольному — воля, — сказала доктор. — До свидания.

Выходя на улицу, Шилов радовался удаче. Он получил от

врача объяснение своей болезни и узнал, как лечиться в домашних условиях. А болезнь у него одна — галлюцинации, и никакой паранойи, разумеется, не было. Положение дезертира само по себе порождает манию преследования и подозрительности и никоим образом не связано с паранойей. Если бы доктор знала, что перед ней — дезертир, не заговорила бы о паранойе. Признаки этой болезни у всякого преступника, бежавшего из-под стражи, в том числе у дезертира. Двухлетнее сидение в подвале обернулось для Шилова галлюцинациями — и только….

Затерявшись в толпе пешеходов на оживленном перекрестке улиц, Шилов прошел дугообразный мост, перекинутый через железнодорожные пути, и привернул в столовую водников подкрепиться в дорогу.

Раздевшись, нашел свободный стол и заказал обед из двух блюд. Шилов испытал удовольствие сидеть среди незнакомых людей. и чувствовать себя человеком. Но вот с соседнего стола донесся сдержанный шепот. Девушки в замасленных комбинезонах, уплетая за обе щеки горячие биточки, делились секретами любовных похождений, шутили, смеялись. Напрягая слух, Шилов старался уловить, не о нем ли шла речь. Нет. Здесь никто его не знает.

Рассчитавшись с официанткой и не взяв сдачи, он подошел к гардеробу и остолбенел. Перед ним стояла Фаина и сдавала пальто с откидным лисьим воротником. Шилов отошел в сторону, чтобы подождать, когда она разденется и пройдет в зал. Близорукая Фаина не узнала Шилова. Повертелась у зеркала и ушла занимать освободившийся стол.

Шилов прошмыгнул к решетке и подал номерок. Услужливая гардеробщица помогла ему одеться и получила втиснутый в руку рубль.

У входа в столовую Шилов встретил младшего лейтенанта милиции и догадался, что это был Леушев, которого ему не удалось увидеть в глаза при посещении Кошачьего хутора во время свадьбы Светланы.

Напуганный встречей с участковым, Шилов не заглянул даже на базар, опасаясь, что там могут быть люди из-за реки, и решил сходить в кино.

Потолкавшись у рекламных щитов, он взял билет и поспешил в зрительный зал. Шел довоенный фильм "Мы из Кронштадта", от которого Шилов когда-то сходил с ума. Но главное — не в фильме. Его самолюбию льстило что-то другое. Он находился среди людей и не боялся их в эту минуту. Просмотренная картина все же на какие-то мгновения возвратила Шилова к годам ранней юности, когда герои гражданской войны были святая святых его поколению и служили примером подражания.

Шилов вышел из зала с чувством гнетущей тоски и вспомнил, кто он такой. Черные очки задвигались, обдавая тенью подозрительности идущих рядом людей. Убедившись, что вокруг него все чужие, он несколько успокоился, свернул в переулок и зашел в продовольственный магазин. Взяв калачик копченой колбасы и пару саек, он сунул все это в карманы и пустился в обратный путь.

К вечеру начинало морозить. Шилов присел передохнуть на высоком берегу Двины. Солнце на мгновение как бы задержалось на горизонте, осклабило перед ним зубы-лучи и провалилось в яму за Васильевской церковью. Свинцовая даль быстро одевалась сумерками. Надвигалась ночь…

Сердце Шилова сжалось до боли. Он шел к своей тюрьме, чтобы снова выглядывать из окна и прятаться от людей. Приподнятая тропинка через реку показалась ему намного длиннее, чем утром. Не хотелось идти домой. Мрачные думы пугали его, и Шилов отгонял их, чтобы мысленно продлить беззаботное шатание по шумным улицам города.

Легкий морозец пощипывал уши. Подняв воротник, Шилов зевнул. Колкий наст убаюкивающе похрустывал под ногами. Расслабленное тело клонило ко сну. Ресницы время от времени смыкались. "Вот дойду до осокорей и отдохну", — постукивало в его полуспящем мозгу…

Не прошло и минуты, как Шилов увидел впереди себя человека с таким же приподнятым воротником и в папахе… Он шел не более как в пяти шагах от него и не оглядывался.

— Слушай, друг! — окликнул его Шилов. — Откуда ты взялся? Минуту назад тебя здесь не было.

— Это меня-то не было? — обиделся незнакомец. — Я все время иду по дороге. А вот тебя-то как раз и не было.

Шилов взглянул на незнакомца и обмер. Незнакомец походил на него, как две капли воды.

— Послушай, — обратился к нему незнакомец. — Сними-ка свои очки. Мне кажется, что ты очень похож на меня.

— И мне кажется, — признался Шилов. — Сними-ка и ты.

Снятые очки взаимно обнажили два лица, сшитые на

одну колодку. Вернее — одно лицо, раздвоенное болезненным воображением Шилова.

— Ну как? — поинтересовался незнакомец. — Похож?

— Очень… Ты куда идешь?

— В Кошачий хутор.

— Кто у тебя там?

— Мать, Татьяна Федоровна, и сестра, Валентина.

— А не сочиняешь, брат? — не веря своим ушам, спросил Шилов. — Татьяна Федоровна — моя мать.

— И моя, — спокойно ответил незнакомец.

— А фамилия твоя как?

— Шилов.

— А имя-отчество?

— Михаил Васильевич.

— Странно, — удивился Шилов. — А не самозванец ли ты из числа тайных осведомителей милиции?

— Если говорить честно, не самозванец. Я твой двойник, но вижу тебя, насколько мне помнится, впервые.

— А паспорт у тебя есть?

— Какой может быть паспорт у дезертира?

— Значит, ты дезертир?

— А ты разве нет?

— Мерзавец! — неистово взревел Шилов и схватил двойника за грудь. — Ты хочешь меня выдать? Убью!

Двойник вырвался из рук Шилова и пустился наутек. Шилов догнал его и, размахнувшись, со всего плеча ударил по лицу. Потом еще ударил и еще. Почувствовав острую боль в руке, Шилов широко раскрыл глаза и увидел, что колотит кулаком по сухому стволу разбитого молнией осокоря, а двойника словно не было и в помине.

"Что за вздор! — в ужасе подосадовал Шилов. — Я же не спал. Я шел по дороге. Что же со мной происходит?" — и вспомнил психиатра: "У вас — зрительные и слуховые галлюцинации".

Шилов боялся, как бы и во второй раз не оплошала его голова, когда будет проходить через Кошкинский лес. А вдруг выйдет из могилы Ершов и потянет его за собой в волчью яму? И Шилов успокаивал себя тем, что всякие встречи с мертвецами в ночное время — предрассудки и отдаваться во власть суевериям — не в его характере.

Однако болезнь, попадая в ослабленный организм, не смотрит на характеры людей. Она отнимает у человека все, что ей нужно, уродует больного до неузнаваемости и лепит из него фигуры по своим рецептам.

Как только Шилов вошел в лес и нащупал в полутьме под ногами тропинку, ведущую к околице Кошачьего хутора, с огромной ели, не успевшей освободиться от зимних наслоений, посыпался снег. Шилов насторожился. Яркий серпик молодого месяца скользнул между деревьями, и Шилов увидел белку. Лесная проказница с пушистым хвостом засыпала ею снежной пылью и скрылась в дупле. Такое начало не предвещало ничего хорошего. В темном лесу становилось жутко. Потрескивали деревья. Усиливающийся морозец выжимал дневную влагу из обветренных и оттаявших на солнце сучьев. Серая мгла встревоженного белкой инея все еще кружилась в воздухе и застилала Шилову глаза.

Шилов медленно продвигался по тропинке в глубь леса. Подходя к волчьей яме, он остановился. При одной мысли о Ершове по телу прокатывалась крупная дрожь, точно его начинала колотить лихорадка. Сделав несколько шагов, он снова остановился, увидев знакомую ель, на которой когда-то курил Ершов. За день она заметно обтаяла и лежала на том месте, где была оставлена Шиловым четыре года тому назад.

Здесь и произошло то, чего опасался Шилов. Он встретил Ершова, сидевшего на обледенелом стволе дерева. Шилов сначала его не заметил, но почувствовал на себе тяжесть нечеловеческого взгляда, который пронизывал Шилова до костей и держал в состоянии полного оцепенения.

— Что сидишь в одной гимнастерке? — с замирающим сердцем спросил Шилов, понимая, что Ершов давно его видит и избежать встречи с мертвецом уже не представляется возможным. — Замерзнешь, Саша.

— И так замерз, — глухо ответил призрак. — Места не найду, чтобы согреться. Скорей бы в настоящую могилу. Там все же потеплее.

— А ты надеешься попасть в настоящую?

— Обязательно, — продолжал призрак. — И обелиск поставят, и ограду…

— И когда это произойдет? — дрожа, допытывался Шилов.

— Когда меня найдут в волчьей яме.

— Кто найдет?

— Есть еще один человек, который меня помнит — Алеша Лучинский.

— Лучинский? — отступил на шаг Шипов. — Он же в армии…

— Не удивляйся. Он и тебя найдет. Нас вместе найдут. В один день.

Предсказание призрака озадачило Шилова Он в детстве слышал от матери, что мертвецы не врут — говорят правду:

— Может, зайдешь к нам отогреться на печке?

— Не могу, — отказался призрак. — Это не в моих силах.

— Почему?

— Разве забыл, кем ты мне доводишься? А своего дома у меня нет. Татьяна Федоровна продала. Зачем она продала? Я каждую ночь хожу по тому месту и стучу от холода зубами…

— Так вышло, Саша. Прости, — сказал Шилов, поглядывая через голову Ершова в темноту ночи. — Мне пора идти.

— Иди-иди, — сверкнул на него огненными глазами призрак. — Только сначала зайдем ко мне в гости, в волчью яму.

— Отпусти меня, Саша, — взмолился Шилов, готовый упасть перед призраком на колени и расплакаться.

— Не хочешь взглянуть на свою работу? Тогда иди. Я тебя не держу.

Шилов сделал шаг вперед — и на шаг отодвинулся от него призрак. И сколько бы он ни продвигался по тропинке, призрак держался перед ним на одном расстоянии. Наконец Шилову показалось, что идет не туда, куда нужно, что он заблудился в знакомом лесу, где знал чуть ли не каждое дерево:

— Ты куда меня ведешь?

— Домой.

— Не вздумал ли погубить?

— Зачем мне тебя губить? Хватит того, что ты меня погубил, — сказал призрак, взмыл над темным лесом и сверху крикнул Шилову: — Мы еще встретимся!

Эти слова прозвучали для Шилова угрозой. Очутившись на задворках своего дома, Шилов вспомнил, что Евсей тоже обещал наведаться, и не успел про себя произнести этого имени, как увидел у калитки маячившую фигуру, согнувшуюся на морозе. Это был дед Евсей:

— Ты меня звал?

— Черт тебя звал! — выругался Шилов. — Вон отсюда!

Поднявшись на ступеньки крыльца, Шилов открыл

дверь и вошел в избу. Татьяна Федоровна взглянула на сына и обмерла:

— Что с тобой, дитятко?

Шилов повел вокруг себя дикими глазами, проворчал под нос что-то невнятное и, как подкошенный, тяжело рухнул на пол:

— Там, у калитки — Евсей… Гоните его… в шею…

Мать и дочь переглянулись. Ясно было, что Шилов бредил. Татьяна Федоровна раздела его, принесла из подвала тулуп, разостлала у печки на полу, взбила подушку и уложила сына спать, задернув кухонную занавеску.

— Господи! Что за напасти?

— А может, он в городе вовсе и не был? — предположила Валентина. — Потолкался в лесу — и домой. Проверь-ка у него карманы.

Достав из кармана помятую сайку и кусочек колбасы, завернутый в носовой платок, Татьяна Федоровна положила в сундук пальто, костюм и сказала:

— Был, доченька, в городе-то… Был…

Всю ночь больного мучили кошмары. Мать до утра не смыкала глаз и не отходила от сына. Порой, когда он вскакивал на ноги и пытался куда-то бежать, призывала Валентину, и обе, выбиваясь из сил, держали его. Шилов вырывался из рук и лез на стенку, отталкивая от себя мать и сестру.

— Зачем вы меня убиваете? — исступленно рыдал Шилов, прикрываясь от мнимых ударов. — Пощадите!

— Что ты, Мишенька, господь с тобой, — плакала мать. — Никто тебя не убивает. Ты дома, со мной. Вот сестрица, Валентина. Ты видишь ее?

— Нет! — говорил он отрывисто и громко. — Меня не обманешь. Это не сестрица. Это Дунька-утопленница… Пошла вон! Туда, к Николке…

— А я кто? — качая головой, спрашивала Татьяна Федоровна.

— Ты кто? Ты Паранька… Хромая… Колченогая… Кыш, нечистая сила…

В минуты успокоения мать становилась на колени перед богородицей и слезно молилась о спасении сына.

Утром, в воскресенье, Шилов пришел в себя и поведал матери о своем тяжком недуге. Сказал, что был в городе, что ему удалось попасть на прием к врачу и узнать, как лечиться от своей болезни.

— А еще где был, дитятко? — с осторожной дотошностью выспрашивала Татьяна Федоровна, радуясь просветлению в голове сына.

Шилов побледнел, нахмурился и нехотя признался матери о своих дорожных приключениях вчерашнего дня. Услышав о двойнике, о встрече с Ершовым и дедом Евсеем, Татьяна Федоровна рвала на себе волосы, что два года держала сына взаперти и довела до такого состояния.

В этот день она не ходила на ферму. Валентина за нее доила коров, чистила стойла, задавала животным корм и вернулась домой поздно вечером. На вопрос заведующей, почему не пришла мать, ответила, что приболела.

В последнее время Валентина все чаще ночевала дома, приобщаясь к семейным делам, и кривила душой перед совестью, сознательно подавляя в себе неприязнь к матери и брату, чтоб накануне приезда Лучинского получить их согласие выйти за него замуж. Валентина во всем угождала матери и не прекословила ей. Она вошла в горницу тихо, незаметно и, кивнув на полати, где лежал Шилов, вполголоса спросила:

— Спит?

— Слава богу, уснул, — Татьяна Федоровна смахнула слезу и прошептала дочери: — Доктор сказал — спокойствие нужно. Свежий воздух. И больше ходить по улице. А лекарств от этой болезни никаких нету.

Шилов пролежал два месяца при открытой форточке. Не расстраивался. Ночью выходил на прогулки и почувствовал себя здоровым в конце мая, когда зацвела на лугах и под окном черемуха и началось лето.

Однажды он принес огромный букет. Налил в подойник воды и букет поставил на стол. Горница наполнилась дурманящим запахом черемухи. Шилов часто подходил к столу и с жадностью вдыхал свежесть северной вишни.

Пришла Валентина.

— А мама где?

— За молоком осталась. Сейчас придет, — сказала Валентина и, взглянув на стол, ахнула: — Какая прелесть! Где ты ее взял?

— С лужайки принес, — ответил Шилов и всей грудью вдохнул лесного чуда. Вдруг он побледнел, покачнулся и медленно опустился на пол. Глаза его закрылись. Капельки пота выступили на лбу.

Валентина испугалась и вынесла подойник с черемухой в сени:

— Оказывается, от этого букета можно подохнуть.

Обрызгав брата холодной водой, Валентина сунула ему под мышку градусник и положила на голову сырое полотенце. Шилов открыл глаза.

— Легкий обморок, — сказал он. — Опьянел от черемухи.

Валентина попросила градусник:

— Тридцать пять и одна… Слабость…

Поднявшись с пола, Шилов влез на полати. Ему хотелось сделать сестре что-то приятное, и он заговорил о Лучинском:

— Не пишет Алеша, когда отслужится?

Этого вопроса Валентина ожидала. Ей небезразлично, как отнесутся домашние к ее намерению выйти за Лучинского.

— Отслужился уже. В июне приедет совсем, — с радостью сообщила Валентина, и ее красивое лицо налилось румянцем. — Как ты думаешь, Миша, мама не выставит в сени коромысло, когда Алеша придет со сватами?

— Думаю, что выставит, — со всей откровенностью ответил Шилов, скользнув кольцами по проволоке и отодвинул занавеску.

— Почему?

— Прости, сестра. Но, мне кажется, причина одна. — Он долго думал, как объяснить, чтоб Валентина поняла корень зла, который кроется в несговорчивости матери, и, наконец, придумал: — Представь себе. Ты вышла замуж за Лучинского. Тогда двери нашего дома перед ним не закроешь. Пришел Алеша, увидел меня — и в милицию. Иначе он поступить не сможет…

Это был тот камень преткновения, о который разбивались мечты Валентины о замужестве. В доме назревала семейная драма.

— Значит, я должна отказаться от семейного счастья?

— На это мама и рассчитывает. Если бы вы уехали куда — другое дело.

— Это его право. Я ничего не могу предложить Алеше.

Явилась с молоком Татьяна Федоровна.

— Что за черемуха в сенях? — спросила она у дочери.

— Это я выставила, — ответила Валентина. — Миша надышался до обморока.

Мать заглянула на полати, вернулась в сени, вынесла букет на помойку, вымыла руки и пощупала у сына голову.

— Зелья еще не хватало! — выговорила она сыну. — Черемуха может уходить любого человека своим дурманом.

За ужином она напомнила дочери, что время приниматься за огород, и просила у нее помощи в посадке картофеля.

— Завтра выходной, — сказала Валентина. — Симка-молочница с напарницей подменят нас. С утра и возьмемся за огород.

— Ночью я тоже покопаю, — вызвался Шилов.

— Ты уж сиди, Мишенька, — пожалела мать. — Без тебя управимся. Вишь, сегодня опять обморок. Что-то тебе все еще нездоровится, дитятко.

В начале июня она засадила огородец и пошла помогать Валентине. Догадливые соседки, увидев ее с лопатой, втайне потешались, будто Татьяна Федоровна сдалась дочери и готовится к встрече будущего зятя.

Но это были всего лишь суды да пересуды товарок Феоктисты, которые по немощи своей дальше калиток прогулок не делали и редко сходились вместе, а знали много, хотя душа Татьяны Федоровны для них по-прежнему оставалась потемками. Соседкам и в голову не приходило, что у Татьяны Федоровны скрывается сын-дезертир, что она не поступится сыном ради какого-то зятя и принесет в жертву все, чтобы сохранить сына, пусть даже дочь останется христовой невестой. И если она, Татьяна Федоровна, взялась за лопату, так потому что жалела Валентину, которая-де из-за дурацкого упрямства надрывается на чужом огородце…

Готовясь к встрече Лучинского, Валентина навела порядок в его доме. Выбелила стены, печку, покрасила полы, постлала на комод новую салфетку, купила постельное белье. В домике появилась ковровая дорожка. На подоконниках цветы. Комнатный жасмин, посаженный осенью, усыпался белыми лепестками с таким тонким запахом, что, казалось, каждое утро хозяйка разбрызгивала по горнице флакон дорогих духов из нектара этого чудесного цветка. Когда же били часы и солнечные зайчики от маятника бегали по занавеске, комната наполнялась каким-то необъяснимым торжеством, и сердце Валентины замирало. В эту минуту ей больше всего на свете хотелось видеть Лучинского.

И вот как-то вечером, когда Валентины не было дома, Петр Никанорович подошел к калитке Шиловых и, просунув руку, стал открывать крючок.

— Почтальон идет! — всполошился Шилов и юркнул на полати.

Татьяна Федоровна что-то проворчала под нос и вышла на крыльцо.

— Распишись за телеграмму, — сказал почтальон, косясь на окна, задернутые занавесками. Он искал молодую хозяйку, а вышла старая.

— Кто посылает? — спросила Татьяна Федоровна.

— Как кто? Разве не ожидаешь? Зять, — ответил Петр Никанорович и торопливо протянул ей карандаш.

— Какой зять? — переспросила Татьяна Федоровна. — Нет у меня зятя.

— Не заговаривай зубы, Татьяна, — с ухмылкой проговорил почтальон. — Нет-так будет… Лучинский. Отслужил парень. Шесть лет отстукал в армии. И войны изрядно прихватил. Смотри, не упусти для дочери жениха… Теперь женихи на вес золота…

Татьяна Федоровна расписалась и с телеграммой вошла в горницу.

— Лучинского лешак несет, сказала она сыну. — Встречать велит. Что делать, дитятко? Думушка долит — ажно голова трещит. И тебя жаль, и Валентина — дочь. Отдать замуж за этого прохвоста — ты пропадешь. Отказать — она пропадет. Господи! А будь, что будет… Не отпущу — и баста!

Прибежала раскрасневшаяся Валентина:

— Где телеграмма?

— На столе, — разом ответили мать и брат.

Лицо Валентины осветилось радостной улыбкой. Она прочитала телеграмму и, хлопнув дверью, побежала в Губино. чтобы попросить старшего механика Петухова выделить машину встретить Лучинского на станции.

В конторе Петухова уже не было. Валентина — домой. Застав его за ужином, попросила прощения и с волнением изложила просьбу. Петухов поднялся из-за стола, вытер о салфетку руки и подошел к Валентине:

— Зайди к Щукину и передай мое распоряжение. Пусть завтра сгоняет машину на Ядриху и привезет Лучинского.

Валентина поблагодарила Петухова и побежала к Сидельниковым. Дверь открывала Светлана, вернувшаяся на днях из Удимской больницы. Она привезла с собой вторую дочь и находилась в декретном отпуске. Валентина поздравила ее с новым пополнением семьи и спросила, дома ли Саша.

— Спасибо, Валюшенька. Дома. Заходи.

Выбежала двухлетняя Машенька с пухлыми, как у матери, щечками и протянула незнакомой тете ручонки. Валентина взяла ее на руки и поцеловала.

— Ты смотри, — удивилась Светлана. — Как это она к тебе пошла? Вчера Фаина была у нас и тоже взяла ее на руки. Машенька — в слезы. Вырвалась — и с визгом в спальню. Забралась под кровать и не выходит, пока не ушла Фаина. А к тебе сама напросилась… Машенька, иди к маме, деточка.

Машенька захохотала, отвернулась и обвила ручонками шею Валентины.

— Ишь, стрекоза, — улыбнулась мать, — хитрая. Глазенки-то масленые.

— Ребенок знает, к кому идти, — сказал Щукин, выходя из горницы и здороваясь с Валентиной. Он чувствует человеческую доброту и с первого взгляда понимает, что у тебя на уме.

Валентина покраснела.

— Я к вам, Саша, — сказала она Щукину, тиская разыгравшуюся Машеньку. — Алеша Лучинский едет. Завтра бы надо его встретить на станции.

— Очень рад за тебя, — проговорил Щукин. — Встретим. С каким поездом?

— С Московским.

— Отлично! Во втором часу остановлю машину у вашего дома. Жди.

— Спасибо, Саша, — смутилась Валентина, не зная, что делать с Машенькой, которая крепко обняла ее, догадываясь, что тетя скоро уйдет.

Машенька заплакала, когда мать взяла ее у Валентины.

— Не плачь, деточка, — утешала се Светлана. — Добрая тетя опять к нам придет. Тогда поиграешь. Не плачь. Вытри слезки.

В тот же вечер Валентина договорилась с заведующей на ферме, что во вторую половину дня ее подменит мать, и вернулась в домик Лучинского.

Утром Валентина ушла на работу и с нетерпением ждала обеденного перерыва. Несмотря на то что стадо выгоняли на пастбище, дел на ферме не переделать. Валентина приняла удой, слила молоко в бидоны, приготовила к отправке на завод. Но что бы она не делала, в глазах неотступно стоял Лучинский. "Какой он теперь? — думала Валентина, стараясь представить Лучинского в военной форме. — Наверное, вытянулся, возмужал, поумнел, набрался мудрости", — она не раз открывала дверь в бытовку взглянуть на часы, чтобы не опоздать и вовремя уйти домой. Провожая ее, Татьяна Федоровна сказала:

— Да не вздумай звать его к нам… А то сдуру-то…

— Не беспокойся, не позову! — хлопнула дверью и ушла, раскусив при этом, что доброта матери во время болезни сына была напускной, что мать по-прежнему ненавидит Лучинского и станет горой на пути ее замужества.

Дома Валентина пожаловалась брату, который с приходом сестры слез с полатей и искренне посочувствовал ее незавидному положению:

— Что поделаешь… Я говорил, что мама опять выставит коромысло.

— А я чем виновата, что дорога чужим в наш дом заказана?

— Тебя никто и не винит, — задумавшись, сказал Шилов.

— Во всем виноват один я. А помочь тебе едва ли смогу.

— А я должна отвечать за тебя? Разве это справедливо? Валентина надела платье, в котором была на свадьбе

Светланы, повязала на шею газовую косынку и, постукивая каблучками, вышла на большак.

На повороте показался станционный грузовик. Щукин дал тормоз и остановил машину в пяти шагах от Валентины:

— Что такая грустная? Недовольна приездом жениха?

— Нет, почему же? — замялась Валентина и покраснела.

— Очень довольна… Только боюсь, Саша… Мама не примет его и в дом не пустит.

— Странная у тебя мама, — с неодобрением сказал Щукин, откидывая капот и запуская руку внутрь машины.

— Не ей жить с Лучинским — тебе. Садись в кабину.

На станцию они приехали за полчаса до прихода поезда. Щукин развернул грузовик для обратного рейса и оставил его на южной стороне железной дороги, в том месте, где через маленькое озерко, поросшее густым хвощем, проложены лавы к нефтебазе с ее белыми емкостями.

Взглянув на часы, Щукин предложил Валентине зайти в зал ожидания и в кассе справиться насчет прибытия поезда.

— Прибывает точно по расписанию, — успокоила их кассирша.

Вышли на перрон. Становилось жарко. Чистое небо дышало зноем. Люди искали навесов, чтобы укрыться от лучей палящего солнца.

— К вечеру, наверняка, гроза соберется, — предположил Щукин, вынимая пачку "Беломора" и присаживаясь на диван к Валентине. — Слишком парит.

— Не надо бы грозы, — сказала Валентина, не спуская глаз с семафора. — Сенокос начинается. Люди на луга уезжают.

— Небесной канцелярии не прикажешь. — продолжал Щукин, выпуская струйки дыма. — Того и жди — соберется и нас не спросит…

— Саша! — прервала его Валентина. — Посмотри-ка Семафор открыли.

На перрон вышел дежурный по станции с жезлом.

— Идет! — соскочила Валентина и как-то странно забегала по платформе.

— Какой вагон?

— Десятый.

— Пошли дальше, — сказал Щукин. — Десятый в конце платформы.

Валентина, как девчонка, вприпрыжку побежала в конец платформы, оставив позади Щукина. Паровоз, сбавляя скорость, притормозил у камеры хранения. Валентина увидела Лучинского. Он стоял на подножке вагона и ждал, когда остановится состав. Поезд остановился. Лучинский прыгнул на платформу, сделал несколько шагов к встречающим и поставил чемоданы.

— Але-о-ошенька-а! — закричала Валентина и бросилась в объятия. Слезы радости переполнили ее глаза. Не стыдясь людей, она повисла у Лучинского на шее, издавая какие-то неопределенные звуки.

Лучинский растерялся и не знал, чем ответить этой необыкновенной девушке. Он стоял и думал, как все-таки любит его Валентина… Люди с завистью смотрели на них, и никто не смеялся, не опошлял хихиканьем их большой человеческой любви.

Пока Валентина увивалась вокруг Лучинского, осыпая его бесконечными поцелуями, смущенный Щукин стоял в стороне и старался повнимательней разглядеть Лучинского. Это был выше среднего роста армейский старшина неброской наружности. Такие люди, по мнению Щукина, всегда верны женам и не позволят ничего плохого в семейных отношениях… На расстегнутой гимнастерке с чистым подворотничком — орден "Красной Звезды". Слева — медаль "За отвагу" с тремя другими бронзовыми медалями. "Заметный старшина!" — подумал Щукин, не трогаясь с места.

Наконец Валентина успокоилась. Смахнув слезу с выбритой щеки Лучинского, она подняла чемодан и стала разыскивать в толпе Щукина.

— Алешенька, — сказала Валентина, подводя Лучинского к Щукину, — познакомься. Это Саша Щукин, муж Светланы. Мы сейчас поедем с Сашей домой.

Лучинский протянул руку,

— Очень рад познакомиться. Алеша.

— Саша, — ответил Щукин. Дай-ка мне, Валентина, чемоданчик, а то надорвешься. Не женское это дело таскать чемоданы.

Все трое подошли к грузовику. Щукин завел мотор,

— Багаж — в кузов, а сами — в кабину!

— Зачем в кабину? — возразил Лучинский. — Нам с Валентиной удобно будет и в кузове. Не станем тебя стеснять, Саша.

— Как хотите. Мое дело — предложить.

Машина свернула на большак. Щукин включил предельную скорость у переезда, и грузовик помчался, как сумасшедший. Замелькали деревенские дворы, зеленеющие поля, лесные массивы…

За Слободами Лучинский спросил:

— Как поживает Татьяна Федоровна? Не образумилась за эти шесть лет?

Валентина покраснела и опустила голову:

— Кажется, пока нет.

— А я, признаться, хотел остановить машину у вашего дома, чтоб заодно просватать тебя и увезти домой невестой.

— Поедем к тебе, Алешенька…

Щукин словно угадал мысли Лучинского, притормозил у Кошачьего хутора.

— Езжай, Саша, дальше! — крикнула ему Валентина, и Щукин, покачав головой, с места рванул вперед, к Губину.

Спустя несколько минут на улице, у домика Лучинского, где Щукин остановил машину, собралась толпа любопытных старушек.

— Здорово, бабоньки! — закричал Лучинский, приветствуя бравых соседок.

— Здравствуй, Алексей Иванович! Здравствуй, сынок! — на разные голоса запели старушки. — С приездом, дитятко!

— Спасибо, бабульки!

— Ишь, вернулся к дроле, — прошептала одна.

— И Валентина — тут как тут, — заметила вторая.

— Татьяна на работе, — сказала третья. — Она дала б им разгон.

— А что, бабоньки, — возразила первая. — Может, он в самом деле любит девку. Не надо бы каркать понапрасну.

Выпрыгнув из кузова, Лучинский принял чемоданы и на лету подхватил в охапку Валентину. Он снес ее на крыльцо. Валентина стала открывать дверь. Вернувшись за чемоданами, Лучинский подошел к Щукину:

— Саша, очень прошу зайти на часок и отметить мое прибытие.

— Спасибо за приглашение, — сказал Щукин. — С удовольствием. Только машину поставлю в гараж. Пока накрываете на стол, приду.

Лучинский внес багаж в горницу и, словно испугавшись чего-то, попятился к порогу. Он не узнал своего курятника. Глаза то и дело натыкались на обновленные предметы знакомой обстановки, от которых веяло чистотой и блеском. Горница будто обнимала его своим уютом. Улыбка расцвела на лице Лучинского. В эту минуту он ясно осознал, что без Валентины не сможет прожить и дня, что в будущем она внесет в его жизнь что-то красивое, радужное, сверкающее, как внесла эта маленькая комнатка, переполненная солнечным светом, излучающим любящим сердцем Валентины.

— Спасибо тебе, Валюшенька, — с нежностью проговорил Лучинский и поцеловал Валентину. Слеза выкатилась из-под ее густых ресниц. — Не надо, не плачь. Все будет хорошо. Как-нибудь уговорим Татьяну Федоровну. Ведь нам никак нельзя жить врозь… Неужто счастье обойдет нас стороной?

Валентина накрыла стол. Часы пробили пять. Но Щукина все еще не было.

— Схожу на квартиру, узнаю. Может, его послали куда?

— Сходи, Валюшенька, — сказал Лучинский, доставая бутылку шампанского.

Встретив у конторы Петухова, Валентина узнала, что Щукина отправили в Курцево за каким-то срочным грузом.

— А когда приедет?

— Часа через два.

Валентина вернулась в домик Лучинского ни с чем.

— Не будем ждать, — сказал Лучинский, когда она вошла в горницу, сняла у порога туфли и сообщила, что Щукина послали в Курцево.

Наполнили фужеры. Провозгласили здравицу за счастливое будущее, в которое они верили, как верят дети в красивую сказку. Но не успели выпить, как открылась дверь, и на пороге показалась Татьяна Федоровна.

— Ах, ты, бесстыдница! — завопила она. — Мало того, что встретила чужого парня — пьянствуешь с ним? А ну-ка домой, потаскуха!

Валентина — в слезы. Лучинский вышел из-за стола:

— Зачем вы нас обижаете, Татьяна Федоровна? Мы любим друг друга. Не разрушайте, пожалуйста, нашего счастья…

— И слушать не хочу! — отмахнулась она от Лучинского. — Не допущу, чтоб родная дочь таскалась с чужаком. Марш домой! Не то милицию вызову…

— Татьяна Федоровна, давайте говорить по душам. Какой я чужак? Вы же меня хорошо знаете. Неужели я хуже других? За что ненавидите?

Татьяна Федоровна внутренне признавала, что Лучинский не хуже других, но делала наоборот, ограждая сына от опасности, которую мог внести в дом будущий зять, и стояла на своем.

— А уж не знаю, за что, — сказала она Лучинскому. Душа не лежит к тебе… Вот и весь мой сказ…

Татьяна Федоровна увела Валентину. Лучинский остался один за празднично накрытым столом и горько сетовал на себя, что не сумел отвести от своей невесты злобных нападок матери и позволил ей увести дочь в такую минуту… "Надо быть самому позубастее!" — подумал он и, схватив себя за волосы, быстро заходил по комнате. Мысли мешались в его мозгу. Лучинский не знал, куда прислонить голову в этот счастливый, но в то же время ужасный день в его жизни. Он боялся потерять Валентину. Сидя у открытого окна и вдыхая запах цветущей рябины, он неподвижно смотрел на дорогу и ждал, не появится ли Валентина. Но в этот вечер Валентина не пришла. Пришел Щукин.

Постучавшись в дверь, он остановился у порога, снял туфли и, окинув любопытным взглядом горницу, сказал:

— Ты смотри. У тебя, Алеша, уют в доме наведен со вкусом… Не подумаешь, что живет холостяк.

— Это все Валентина, — признался Лучинский. — Я тут ни при чем.

Щукин вымыл руки и подошел к столу.

— У тебя, брат, губа не дура, — сказал он, усаживаясь против хозяина, — Валентина — чудесная девушка. Мало того, что красавица — умница. Одним словом, девка — клад. Дело прошлое, Алеша. Не стану скрывать. Но не обижайся на меня. Я к ней подбирался еще в сорок седьмом году. Так она мне прямо: "Не заговаривай зубы. У меня есть жених, Лучинский, и я на тебя его не променяю". Так что — гордись… Кстати, где она? Не вижу.

— Нет, Саша, Валентины. Мать увела, — с грустью сказал Лучинский, тяжело вздохнул, раскупорил бутылку "столичной", обновил привезенные с собой рюмки и рассказал Щукину о приходе Татьяны Федоровны, о том скандале, который она учинила к его приезду.

Подняли рюмки, чокнулись за приятное знакомство. Выпили. Закусили.

— Трудно ее понять, Алеша, — проговорил Щукин. — Это какой-то изверг. С ней опасно дело иметь. Любого раздавит и затопчет в грязь…

— Я-то знаю, Саша. Испытал на себе. У нее для меня в сенях коромысло содержалось, чтоб, значит, близко не подходил к дому…

Выпили по второму шкалику. Щукин придвинул к себе тарелку с колбасой и, ткнув вилкой в сальный ломтик, бесхитростно взглянул на Лучинского:

— А ты не задумывался, почему она такой зверюгой на тебя бросается?

— Рожа моя ей не нравится, — признался Лучинский и посмотрел в зеркало.

Щукин захохотал дробным смехом.

— Пойми меня правильно, Алеша. Не в роже дело, — сказал Щукин и с какой-то осмотрительностью выглянул в окно.

— А в чем?

— При твоей роже Татьяна Федоровна с удовольствием отдала бы за тебя Валентину и благодарила бы бога за свою судьбу… Она тебя боится…

— Меня боится? Зачем меня бояться? Что я…

— А вот зачем, — перебил его Щукин. — Мне кажется, она скрывает в подвале сына-дезертира и боится пускать тебя в дом…

Лучинский встрепенулся, будто его самого обвинили в дезертирстве:

— Что ты сказал? Сына скрывает? Какого сына? Ее сын утонул.

— Черта с два утонул — пропал без вести, — поправил Щукин. — А это понятие довольно растяжимое… Сидит дома, в подвале.

— Откуда у тебя такие сведения? — продолжал наступать на него Лучинский.

— Есть серьезные улики.

— Какие улики?

— Я читал письмо Ершова из Устюга. Следователь Невзоров утверждает, что Шилов не утонул, а дезертировал, да прокурор не дал визы на арест.

— Следователь мог ошибиться…

Щукину, видимо, не хотелось раскрывать перед Лучинским все карты, но желание убедить товарища в своей правоте взяло верх:

— Хорошо, Алеша… Между нами… Я видел Шилова в Приводине. Деньги меняли во время реформы. Спрашиваю: "Кто последний?" — "Я", — говорит. Смотрю — вроде Шилов. На глазах — черные очки. Ну, думаю, попался, соколик. Не прошло и минуты, как он повернулся ко мне: "Стойте за этой женщиной. Пошел менять, а деньги забыл на столе. Сейчас приду. Недалеко живу". Я нарочно задержался с машиной и прождал его целый час — как в воду канул.

— Что же ты, Саша, до сих пор молчал?

— А вдруг обознался? Тогда что? Это же подсудное дело. Татьяна Федоровна мне горло перегрызет… Живет, мол, недалеко. Значит, не Шилов.

— А еще какие улики?

— Была одна возможность схватить его, да Леушев проморгал… Налей еще по стопочке, — попросил Щукин, и Лучинский протянул руку к бутылке. Рука его дрожала. Он не попадал в рюмку и проливал водку. Наблюдая за ним, Щукин пожалел, что сказал о Шилове. Но раз уж начал, решил закончить: — Во время нашей свадьбы прибежала Симка-молочница и сказала, что в избе Шиловых горит свет и кто-то ходит по горнице. "Господи! Да это же воры!" — завопила Татьяна Федоровна — и домой… Ходил, конечно, Шилов. Я специально подослал Леушева схватить Шилова. Но не тут-то было… Татьяна Федоровна его облапошила. И Леушев вернулся несолоно хлебавши. Я ничего не сказал на его оплошность.

Лучинский начинал верить Щукину. Он сидел как на иголках и думал, в каком аду находится Валентина. Кое-что прояснилось в голове о причинах враждебного отношения к нему Татьяны Федоровны:

— Кто еще знает о Шилове?

— Жена и теща. Они еще приписывают ему и убийство Ершова.

— Погоди-погоди. — ужаснулся Лучинский. — Что-то в голове не вмещается. Этого быть не может. Они же друзья с детства.

— Может! — убеждал его Щукин. — Подкараулил в Кошкинском лесу и убил… чтоб не выдал его, Шилова. Вещмешок Ершова нашли. Правда, вину свалили на каких-то заключенных, бежавших из-под стражи… Так все и замяли…

— А если это "все" размять?

— Я так же думал сначала. Но ведь это предположение, — подосадовал Щукин. — Да и кто будет такими делами заниматься? Заинтересованных лиц нет. В конце концов Шилова в мешке не утаишь — выползет наружу. А пока пускай гниет в подвале. Сам себя наказал… Жаль только Валентину… Боюсь, Алеша, как бы она в схватке с матерью рук на себя не наложила.

Лучинский окончательно растерялся.

— И Валентина об этом ни слова, — в задумчивости шевельнул он губами. — А если у нее спросить про Шилова?

— Не вздумай, Алеша, — предостерег его Щукин. — Себе хуже сделаешь. Она ничего не скажет и от тебя отвернется. Брата жалеет. Важно вырвать ее из рук матери, пока не поздно. Подумай, может, все мирно уладишь. Да будь осторожней… Эта старая клизма покажет себя еще не раз.

Щукин ушел поздно вечером, попросив Лучинского никому не говорить о своих подозрениях насчет дезертирства Шилова и убийства Ершова:

— Поймать Шилова — другое дело.

— А если окажет сопротивление да поступит так, как с Ершовым?

— Со мной? Мало каши ел. Силенки не хватит.

— Хватит, Саша. Он не дурак. Живым не дастся. И тебя угробит.

Всю ночь Лучинский думал, как спасти Валентину. Может, схватить Шилова да вместе с матерью посадить за решетку? Нет!.. Это не лучший способ породниться с Татьяной Федоровной. А может, уехать куда-нибудь? Тоже не годится. В опытной знали Лучинского как лучшего механизатора. К тому же не хотелось бросать своего игрушечного домика, и Лучинский решил не трогаться с места, жениться на Валентине, дав Татьяне Федоровне зарок не появляться в Кошачьем хуторе ни под каким предлогом. С этой мыслью он сомкнул глаза и задремал, когда взошло солнце и часы пробили шесть утра.

Не успел он забыться от мучительных переживаний дня и уснуть, как кто-то осторожно постучал в дверь. Лучинский вскочил с постели, сунул ноги в галифе и босиком вышел в сени.

— Открой, Алешенька, это я, — послышался тоненький голосок Валентины.

Лучинский открыл дверь и обнял свою возлюбленную:

— Ну как, Валюшенька, что говорит мать?

— Не отдает за тебя, — заплакала Валентина.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Лучинский, взяв ее за руку. — Не падай духом. Заходи. Покушай. Я баночку черной икры припас для тебя.

Пока Валентина завтракала, Лучинский открыл большой чемодан:

— Я не показывал, Валюшенька. Это наряды для тебя, — и достал из чемодана отрез шерсти на костюм, несколько платьев, блузок, капроновые чулки, пояс с резинкой. — А в том, поменьше — для Татьяны Федоровны.

Валентина взглянула на Лучинского, и на глазах ее навернулись слезы:

— Может, все это, Алешенька, ни к чему?

— Как то есть ни к чему?

Туманный ответ Валентины больно кольнул Лучинского в самое сердце. Вспомнились предостерегающие слова Щукина: "Боюсь, Алеша. Как бы она в схватке с матерью рук на себя не наложила"…

Проводив Валентину на работу, Лучинский зашел в огород. Широкими листьями набирала силу темная картофельная ботва. Матовый лук веером тянулся кверху на грядке. Зеленела редиска. Елочками выползала из почвы морковь. Краснели продолговатые листочки свеклы. Поднимался зонтиками укроп. Лучинский вынес ведра и полил грядки, любовно оформленные Валентиной.

Вернувшись в избу с полными ведрами, он вылил воду в медный бак, разжег керосинку в сенях, поставил чайник, перемыл посуду, вынес и выхлопал ковровую дорожку, развернул ее по полу, заправил кровать белым покрывалом, и комната взглянула прежним уютом на своего хозяина.

Лучинский позавтракал, убрал со стола посуду и задумался, чем бы ему заняться в этот долгий летний день, пока не придет с работы Валентина? И за что бы он ни принимался, все валилось из его рук… "Нет, — сказал про себя Лучинский, — надо устраиваться на работу".

Надев гимнастерку с наградами, он заглянул в зеркало, причесался, взял фуражку и, закрыв на замок дверь, отправился в контору. По пути встречались знакомые люди. Поздравляли с прибытием. Лучинский отвечал им с улыбкой, приставляя руку к козырьку фуражки.

В прихожей директора опытной станции он остановился перед секретарем и, прищелкнув каблуками, по-солдатски отдал честь:

— Степан Тимофеевич у себя?

— Алеша! — округлив глаза, залилась краской молодая секретарша. — Сколько лет, сколько зим! — и, вспомнив про его невесту Валентину, поспешила с ответом, даже забыв поздравить с приездом: — У себя. Заходите.

Лучинский постучался в кабинет и робко приоткрыл дверь:

— Разрешите?

— А-а, если не ошибаюсь, Лучинский? — поднял из-за стола голову директор и посмотрел на него сквозь очки. — Тебя, брат, не скоро узнаешь. Проходи. Проходи, дорогой. С прибытием в наши северные края! — и стал трясти ему руку: — Садись и рассказывай про свое солдатское житье-бытье.

Присев на стул против кресла директора, Лучинский, не теряя даром времени, приступил к делу:

— Пришел на работу устраиваться, Степан Тимофеевич.

— Как на работу? — недоумевал директор. — Ты когда приехал?

— Вчера.

— И нисколько не отдохнул?

— Руки по работе соскучились.

Улыбнувшись, директор прошелся по кабинету и, остановившись у стула, на котором сидел Лучинский, заглянул в лицо странному посетителю.

— Раз такое дело, Алеша, могу предложить должность старшего механика.

Лучинский встал и в неловкости потрогал затылок:

— Но ведь у вас, Степан Тимофеевич, насколько мне известно, на этой должности Петухов? Как я на живое место пойду?

— Петухов заявление подал об уходе, — успокоил его директор. — Опять в трактористы просится. Не справляется парень. Я ему верю. Трудно.

— Это другое дело, — проговорил Лучинский. — Технику я знаю. Но постигал ее практикой. Мне бы получиться малость. Теории не хватает.

— Это можно, — порадовал директор. — Третьего июля открываются областные курсы механиков в Архангельске. Поедешь?

— Поеду, Степан Тимофеевич. На сколько?

— На два месяца.

— Согласен. Мне только паспорт выправить да на военный учет стать.

— Пишу приказ о назначении, — пожал ему руку директор. — Поздравляю, Алеша… А теперь — в бухгалтерию и оформляй документы… Сегодня двадцать седьмое. На первое билет в архангельский вагон забронирую сам.

С выпиской из приказа Лучинский хотел было зайти сразу в бухгалтерию, но вдруг остановился у входа, подумав, что Валентина может не одобрить его поездки на курсы, и решил посоветоваться с Валентиной.

Выскочив на улицу, он пробрался задворками на ферму и по старой привычке заглянул в бытовку. Валентина встретила его радостной улыбкой.

— Я знала, Алешенька, что ты придешь, — сказала она, поставив к столу табуретку. — Присядь… Может, поговорим?

Лучинский присел:

— Конечно, поговорим… Я на работу поступил… Старшим механиком…

— А Петухов?

— Петухов подал заявление об уходе. Но меня посылают на курсы механиков в Архангельск на два месяца.

— Очень хорошо, Алешенька, — одобрила Валентина. — Когда выезжать?

— В субботу…

Валентина осталась довольной, что вопрос о ее замужестве откладывается на целых два месяца. За это время мать может образумиться и пойти на уступки, узнав, что будущий зять становится начальником.

В бухгалтерии тоже отнеслись к Лучинскому с живейшим интересом, так как это заведение на три четверти состояло из незамужних девушек и овдовевших женщин, нуждающихся в мужском внимании. Но Лучинский зашел в бухгалтерию как-то незаметно. Отдал выписку из приказа главному бухгалтеру, сказав при этом, что за командировочными зайдет в пятницу утром, и ушел к явному огорчению счетных работниц, которые начали было втайне перемигиваться: не зевайте, мол, девушки, перед вами — парень!..

За два дня Лучинский обстряпал паспортные дела, включая прописку, побывал в военкомате у офицера учета, поставил в бухгалтерии штамп о принятии на работу, получил командировочное удостоверение, деньги, билет, приготовил чемодан к отъезду и договорился с Валентиной, с какой стороны подходил, к Татьяне Федоровне, чтобы она признала в Лучинском будущего зятя.

В субботу Щукин увез его на станцию. Прощаясь, Валентина просила не скучать по дому и почаще писать письма. Лучинский обнял ее, прыгнул на подножку вагона и, улыбаясь, помахал рукой. Поезд тронулся.

На обратном пути Валентина вышла из кабины у Кошачьего хутора. Шилов, увидев машину Щукина, сошел с чердака:

— Проводила?

— Проводила, — вздохнула Валентина, заходя в избу вместе с братом.

— Значит, Алеша теперь — старший механик?

— Старший. Да что толку? Для меня не легче, — проговорила она с надеждой поглядывая на брата.

— А может, мама разрешит? Надо ее чем-то задобрить, — посоветовал Шилов.

Валентина вспомнила о подарках, привезенных Лучинским:

— Алеша накупил для нее платьев да отрезов шерсти, да шелка целый чемодан. Ты поговори с ней. Может, остепенится. На тряпки-то она жадная.

Шилов обещал сестре склонить мать к согласию, но с одним условием.

— С каким?

— Чтоб Лучинский забыл дорогу в наш дом…

— Интересно, — сказала Валентина, и слабая улыбка расплылась по ее лицу: — На это Алеша больше всего и надеется.

— Алеша надеется? — передернуло Шилова. — Значит, ему кто-то наклепал про меня. Не иначе как Щукин. Как бы все это для нас плохо не кончилось.

Вскоре о подарках Лучинского узнала Татьяна Федоровна и обещала сыну подумать о судьбе Валентины. Шилов, как и в сорок втором году, возложил на себя обязанности третейского судьи, хотя и не тешился надеждами на терпимый исход надвигающейся семейной драмы. Чтобы не думать о ней, он почитывал в газетах про колорадских жуков, заброшенных в Европу американским президентом, следил за ходом начавшейся под флагом ООН войны в Корее, интересовался сбором подписей под Стокгольмским воззванием. Валентина надеялась на добрые намерения брата и редко появлялась дома, полагая, что столкновения с матерью ухудшат и без того плохое ее положение.

В середине июля она пришла домой с необычным подписным листом и попросила Татьяну Федоровну поставить свою подпись.

— Что это? Опять заем? — спросила она у дочери. — Совести у вас, безбожников, нет. Весной подписывалась — хватит. Сколько можно вымогать деньгу у бедного человека? Ироды!

— Это не заем, — пояснила Валентина. — Это… чтоб войны не было…

— А мне что? Пускай воюют. Меня на фронт не погонят.

Шилов с ухмылкой посмотрел на мать и вступился за сестру:

— В новой войне, если ее развяжут американцы, фронта не будет.

— Как не будет?

— А вот так, — грубо осадил ее Шилов. — В Коряжме, например, намечается строительство крупнейшего в мире целлюлозного комбината. Случись война — на него в первую очередь сбросят атомную бомбу, а от твоего Кошачьего хутора и угольков не останется… Поняла?

Татьяна Федоровна вытаращила на сына глаза и перекрестилась:

— Где расписаться?

— Вот здесь, — показала Валентина.

— А сама-то расписалась?

— А ты что, ослепла? — донимал ее Шилов. — Вон фамилия — Лучинская…

Мать позеленела от неосторожной шутки сына, но, стиснув зубы, сдержалась. Лучинский становился ей костью в горле, и Татьяна Федоровна не знала, как от нее избавиться.

Оставшиеся полтора месяца до возвращения Лучинского с курсов пролетели быстро. Первого сентября Лучинский приехал. А второго, в субботу, Валентина сказала матери, что в воскресенье, в девять утра, в дом придут сваты и надо приготовиться к их приему.

— Кто придет? — спросила Татьяна Федоровна и, выступила в лице.

— Лучинский, Щукин и Леушев.

— А Леушев зачем?

— Алеша с ним познакомился и пригласил в компанию…

Татьяна Федоровна схватила себя за волосы и заголосила

на весь дом:

— Не отдам! И сватов на порог не пущу.

— Не отдашь — пожалеешь. Я голову в петлю суну…

— Не стращай! Не сунешь, — подсатанила мать. — Не отдам! Слышишь? Это мое последнее родительское слою… Все…

— Мама, — подошел к ней Шилов и стал на колени. — Утром я уйду на недельку в Реваж. Пропусти сватов. Пусть сестра выходит замуж. Не отказывай ей, пожалуйста. Это ее право. Она человек и много перестрадала из-за меня. Лучинский в наш дом не ступит и ногой. Ты сама обещала подумать.

— Вот я и подумала, — гневно заговорила Татьяна Федоровна.

— А ты-то подумал? Не подумал. Семь лет тряслась над тобой. Ночей не спала… Перед богом грешила, изворачивалась, что змея, милицию за нос водила, воровала, чтоб тебя прокормить, лгала на каждом шагу. Семь лет — не баран начихал. И все для того, чтоб отдать тебя в лапы Лучинскому? Нет, голубушка, — заглянула дочери в глаза, — мы все одной веревочкой связаны. Все грешники. А я не вечная — скоро помру… Его-то куда денешь? Он тебе брат, родная кровь. Тебе и кормить его до смерти. Больше некому. И никуда ты от него не спрячешься… Вот моя материнская воля! Ослушаешься — прокляну…

Валентина воочию убедилась, что ей никогда не бывать замужем за Лучинским, что мать после своей смерти прочит ее в кормильцы брата-дезертира, и больше не пыталась испытывать свою судьбу. Все стало яснее ясного, что жизни у нее не будет. Так лучше — смерть. Горло Валентины перехватило обжигающей болью. Из глаз брызнули слезы. Она подскочила к матери и бросила ей в лицо язвительную реплику:

— Проклинай! Мне теперь уже все равно. Жаль только Алеши. Бедный Алеша! Как я его ждала! И вот дождалась… А по-твоему не будет. Слышишь? Не будет, — она бросилась на кроватки, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала.

Ночью, когда в доме все стихло и Татьяна Федоровна, отдуваясь, похрапывала на полатях, а Шилов уполз в свой подвал, Валентина встала Споете ли, нашла в горке карандаш и клочок бумаги, что-то написала при тусклом свете лампадки, покосилась на полати и, оставив записку на столе, тихонько, на цыпочках, чтоб не разбудить мать, вышла в сени…

Утром Шилов высунулся из подвала и взглянул на ходики

— без пяти восемь. "Проспал! — заспешил он, бегая по горнице. — Скоро сваты придут, а я все еще дома". Уложил в рюкзак приготовленную с вечера еду, натянул резиновые сапоги, старую куртку. Взял компас. Потом подбежал к столу выпить стакан молока и увидел записку. Сердце его сумасшедше заколотилось. В глазах потемнело. Он взял в руки записку, от которой повеяло страшным холодом, развернул ее и прочитал:

Прощай, Алешенька!

Ухожу навсегда. Не забывай меня…

Прошу никого не винить в моей смерти…

Валентина.

"Неужто ее нет в живых?" — молнией проскочило в его голове. Шилов сорвал с кровати одеяло. Валентины не было. Он — в сени, на повить — нет! Заглянул на чердак и вместе с лестницей в страхе отшатнулся от верхнего бревна. Перед ним на старых вожжах, в петле которых когда-то побывала и его голова, тихо покачивался окоченевший труп Валентины…

— Ма-а-ма!

Услышав сквозь сон грохот падающей лестницы и отчаянный вопль сына, Татьяна Федоровна соскочила с полатей, широко распахнула дверь в сени и застыла на пороге, не понимая, что происходит:

— Чего кричишь? Людей с ума сводишь?

— Валентина… повесилась…

— Господи! Опять, дитятко, напасть, — наложив на себя крест, застонала обезумевшая Татьяна Федоровна. — Вот зелье-то какое! Ведь довела свое дьявольское непослушание до конца…

— Мама! Ты бы хоть мертвую не ругала, — упрекнул Шилов и, ничего не видя перед собой, поставил лестницу и снова полез на чердак.

Спазма сдавила его горло. Поцеловав труп сестры в посиневший лоб, он заплакал навзрыд, спустился с чердака, подхватил на плечо рюкзак и, спотыкаясь, быстро зашагал к лесу, поблескивая черными очками.

Татьяна Федоровна, как сумасшедшая, с диким взглядом, с неприбранными волосами, в ночной рубашке, босиком выбежала на большак и трусцой пустилась к опытной станции. Увидев с белыми рушниками через плечо сватов, выходивших из калитки Лучинского, она подбежала к ним:

— Опоздали, сватушки, опоздали… Невестушка-то… повесилась…

Десятая весна подпольного существования Шилова в Кошачьем хуторе, весна 1953-го года, была на редкость хмурая и неласковая. Да и началась она с потрясающего душу сообщения. Умер И.В.Сталин… Повсеместно проходи-ли траурные митинги. Ораторы возносили "великого вождя" до небес. От имени народа оплакивали невозместимую утрату для каждого человека, большого и малого, старого и молодо-го. Однако среди миллионов людей, стоявших у трибун, не было единодушия в оценке заслуг и личности покойного. Одни плакали и плакали потому, что не представляли себе Кремля без твердой поступи Сталина с гулко отдающимися шагами по дворцовым залам и золоченым палатам. Другие — хмурились, вспоминая родных и близких, канувших в Лету МВД. Верилось, что со смертью этого человека на веки закатится эпоха "черных воронов", судейских троек с их поголовным обвинением только потому, что перед ними люди и хотят человеческой жизни. Наконец, третьи, понуро глядя в землю, гадали, куда повернут страну "мизинцы" высохшей в щепку многопалой руки Сталина и что предстоит еще испытать в будущем народу…

В субботу, получив свежие газеты из рук матери, Шилов с важностью уставился на портрет в черной раме, будто впервые видит Сталина, и, сокрушенно покачав головой, с завистью сказал:

— Какой человек! А? Как высоко его подняли! И умер… Обидно…

Татьяна Федоровна, натягивая на себя халат, не поддержала сына:

— Позавчера на митинге все плакали. Партийный секретарь слезами давился. А мне, что был Сталин, что не было — одна малина. И ты не жалей.

— Не скажи, мама. Ты посмотри, какой человек! Ведь это — Сталин. Не какой-нибудь замухрышка…

— Рисуют-то его — куда с добром, — продолжала Татьяна Федоровна. — А на деле виду-то нет. Махонький, худущий, пахорукий. И рожа-то, что у Олесы слободского — корявая…

— Откуда ты все знаешь?

— Как не знать, дитятко? Сама Кузакова из Сольвычегодска сказывала. Постояльцем у нее был. Обувку чинил. А бабник, каких свет не видывал. Валенки Кузаковой подшил. Так вместо уплаты снахальничал. Ребенка ей прижил.

— И где этот ребенок сейчас?

— В Москву подался…

— Выходит, Сталин не до дна масляный — с болячками. А положат его в Мавзолей, к Ленину, — с грустью проговорил Шилов. — А ты меня куда положишь?

— Что ты, дитятко, рано хоронишь себя, — укорила мать. — Ты молодой, здоровый. Тебе жить да жить.

— Это, мама не жизнь.

— А что это?

— Существование…

— Коли живешь, значит, жизнь, — поправила Татьяна Федоровна. — А если уж помирать, так я раньше тебя помру…

— Тебе-то что. Тебе хорошо, мама, — отложив газету в сторону, позавидовал Шилов. — Тебя хоть чужие люди, да похоронят на кладбище. Может, не так пышно, как Валентину, а похоронят по-человечески. А вот меня… Разве уж ты закопаешь где-нибудь в огородце, втайне от людей да по весне грядку на могиле вскопаешь. Только ничего не сади на ней, кроме горького луку — не вырастет…

— Почему, Мишенька, не вырастет?

— Горький я человек, мама. Пустой. Некудышный. Конченый. Моя песенка давно уже спета. Потому и не вырастет…

Татьяна Федоровна заплакала. С тех пор, как не стало Валентины, глаза ее не просыхали от слез. Она еще намного постарела, осунулась. Голова ее побелела. На лице прорезались морщины. И двигалась она коротенькими шажками. С притопыванием. Постоянно оглядывалась, точно за ней следили злые люди, чтобы схватить ее и отнять последнюю радость — сына.

В воскресный день, как и в будний, она рано затопила печку, потому что и в выходные ходила на ферму. Весело потрескивали сухие дрова, но на душе было прискорбно. В печке закипали чугунки с водой. Татьяна Федоровна чистила картошку и часто выглядывала в окно, на большую дорогу, где то и дело проносились грузовики, стучали о булыжник колеса телег, плелись взад и вперед пешеходы.

— Глянь-ко, Мишенька, кого это нелегкая в такую рань несет на Ядриху?

— Это, мама, Лучинский.

— Весна, — с тоской в глазах проговорила Татьяна Федоровна и потянулась к переднику, чтобы вытереть слезу. — На могилку к Валюшеньке пошел… Не может забыть… Жаль мне его, дитятко…

Валентину похоронили на Васильевском кладбище, рядом с могилкой отца. Лучинский поставил ей пирамидку с красной звездой на крохотном шпилике. Поместил в овальчик под стекло карточку. Обе могилы — отца и дочери — обнес голубой чугунной оградкой, подвесил дверцу, вкопал беседку, похожую на букву "Т", и каждое воскресенье весной, летом и осенью за двенадцать верст приходил "поговорить" с Валентиной, попросить совета, как жить.

Рассказывали, что звездочка, покрытая фосфорным соединением, в темноте светится, пугая прохожих, оказавшихся ночью у кладбища.

Старушки иначе толковали о свойствах чудесного минерала и, ограждая себя от восходящего с того света огня крестным знамением, говорили пытливым, что это искрится любящее сердце Валентины.

— И долго оно будет искриться? — спрашивали пытливые, не очень-то доверяя толкованию старушек.

— Покуда Лучинский не женится и не перестанет ходить на кладбище.

Надо сказать, что старушки толковали по-божески, не лукавили. Лучинский не женился вообще, ходил на могилку, и звездочка до сих пор светится по ночам на забытом погосте у Васильевской церкви.

Услышав от матери печальную повесть, о горящей звездочке на могиле Валентины, Шилов почувствовал вину перед покойной сестрой.

— А я-то хорош гусь, — сказал он, вздыхая, — не бывал на ее могилке.

— Летом сходишь, дитятко. Пока похранись малость.

Татьяна Федоровна боялась отпускать сына в Васильевское. Это старинный погост, с самой красивой на Севере сельской церковью, собирал покойников с округи в пятнадцать верст. Там каждый день кого-то хоронили. Так что немудрено было встретить среди чужих знакомого человека. А потерять вслед за дочерью сына для Татьяны Федоровны не все равно.

Кроме того, она боялась отпускать сына и по другой причине. Шилов три года назад, скрываясь от следствия, наводнившего дом Татьяны Федоровны в связи с самоубийством Валентины, перенес двустороннее воспаление легких и сам едва не сошел в могилу…

Уходя к охотничьему зимовью, он обещал матери вернуться через неделю, когда похоронят сестру и в доме все утихомирится, но вернулся через две недели исхудавший, еле живой, с температурой под сорок.

Когда в то страшное утро он вышел на задворки и скрылся в лесу, подул сильный ветер. Неистово зашумели деревья, роняя первую пожелтевшую листву. Небо заволокло тучами. Заморосил дождь. К полдню ненастье усилилось.

Шилов промок до костей. На нем не было сухой нитки. К тому же продрог. Долго ходил по лесу в поисках избушки. А когда нашел, с ужасом вспомнил, что в суматохе забыл взять спички, чтобы затопить печурку, просушить одежду и в тепле переночевать. Поужинав, он лег спать на голые козлы, прикрывшись мокрой отжатой курткой.

На третий день, когда хоронили Валентину, его колотил озноб. Всю ночь он не мог согреться, корчился от холода, ворочался с боку на бок и тихо стонал. Потом начался жар. Голова пылала огнем. В груди хрипело, клокотало. Душил кашель. Шилов не раз приставлял к воспаленным губам фляжку с чаем. Бутылку с молоком опростал еще накануне и, чтобы утолить голод, достал раскисшего хлеба, который казался горьким, как хина.

На четвертые сутки он уже не вставал. В бреду что-то говорил, хотя и не спал. Метался в жару, кашлял до изнеможения, задыхался и, выставляя руку перед глазами, защищался от наседавших на него чудовищ, которые тянулись к его горлу, чтобы задушить.

Сколько дней пришлось пролежать в крохотной избушке, Шилов не помнил. Он только смутно припоминал, что перед ним скалили зубы дед Евсей и Ершов. Но у двери уже показалась Валентина, которая была с ними заодно. И каждый тянул его в свое убежище. Евсей — в Сухону с ее золотым донышком. Ершов — в волчью яму, проветриваемую зимними сквозняками. А Валентина тащила брата к себе, на новоселье, к Васильевской церкви. И так несколько дней подряд.