Дженни. Ближе к дому

4

Осенний день уже клонился к вечеру, когда Туземец открыл глаза после долгого благотворного сна. Он проснулся окончательно только после того, как зевнул несколько раз подряд и протер сонные глаза. Затем он оторвал голову от подушки и оглядел незнакомую комнату. Он постарался припомнить, сколько времени прошло с тех пор, как он спал не только у себя дома на кровати, но оказалось, что и припомнить трудно — столько лет он ночевал только дома. И он снова уронил голову на подушку.

Наконец он понял, где находится, узнав желтые с белым полосатые обои и увидев свою синюю куртку и старую серую кепку на спинке стула с поперечными перекладинками рядом с кроватью. Прислушиваясь к тяжелому дыханию Мэйбл, он лежал, почесываясь то в одном, то в другом месте и соображая, который теперь час. Шторы были спущены, и только узенький лучик света пробивался в одно из окон.

Спустя несколько времени, остерегаясь, как бы не потревожить Мэйбл, он потихоньку вылез из-под одеяла и наконец стал ногами на ковер. Первым делом он потянулся за своей кепкой, потом разыскал башмаки, все еще сырые и облепленные грязью, и надел синюю куртку — все это без единого звука. После этого, осторожно повернув ключ в замке, он вышел из затемненной комнаты и притворил дверь, не разбудив Мэйбл. Как можно тише он прошел на цыпочках через прихожую к заднему крыльцу.

Солнце все еще светило, но дни в это время года становились короче, и длинные черные тени протянулись по жесткой траве двора. Он много раз видел дом Мэйбл с фасада, но сегодня ему впервые пришлось побывать на задах этого двухэтажного кирпичного здания. Однако задний двор был здесь такой же, как и у всех других домов в этой части города, и Туземец нисколько не удивился, увидев, что двор выглядит именно так, как он и ожидал.

Кривое тунговое дерево с изуродованными ветром сучьями стояло на одном углу двора, а на другом росла плакучая ива. По обеим сторонам крыльца были цветочные клумбы, а под окнами — кусты роз и подсолнухи, но стебли и листья у них уже почернели, а сорная трава выросла по колено. Четыре или пять потемневших деревянных стульев со сломанными перекладинами стояли в беспорядке под провисшими лозами виноградной беседки, а прямо за лужайкой находился гараж, где Мэйбл держала под замком свою блистающую лаком машину. Рядом с гаражом был навес для грабель, мотыг и других садовых орудий. Позади веревки с бельем, у самой калитки, выходившей в переулок, он заметил мусорную кучу.

Все время, пока Туземец стоял на черном крыльце, привыкая к дневному свету, он напряженно прислушивался, соображая, где может быть Джозина. Из дома не доносилось ни звука, не слышно было даже стука тарелок и кастрюль на кухне, где Джозина обычно находилась в это время дня. Он подумал было, не вернуться ли в дом и не поискать ли ее в кухне, но побоялся, как бы не наткнуться на что-нибудь и не разбудить Мэйбл, наделав шума. Вместо этого он сошел с крыльца и прямо по траве зашагал к деревянной калитке, выходившей в переулок.

Дойдя до мусорной кучи, он полюбопытствовал, что именно в ней находится, и остановился поглядеть хорошенько. («Всю жизнь вижу, как Туземец Ханникат копается в мусорных кучах, и просто не знаю другого человека, который бы так интересовался всем, что люди выбрасывают. И в то же время я ни разу не видел, чтобы он взял что-нибудь из кучи и унес домой. Можно бы думать, что такой человек обязательно что-нибудь да найдет на продажу мусорщику или чтобы унести домой, но только не Туземец. По-моему, с него довольно и просто полюбопытствовать, что другие люди выбрасывают».)

Раздобыв палку и потыкав ею в мусорную кучу, он нашел одни только веточки ивы и тунгового дерева, много завядших одуванчиков и лебеды, десятки консервных банок и осколки тарелок и чашек. Подумав про себя, что мусор у Мэйбл самый никудышный, он отбросил палку и заторопился к калитке. Теперь ему уже хотелось поскорей скрыться из виду, прежде чем Мэйбл выйдет на крыльцо и заставит его вернуться в дом.

Чтобы дойти коротким путем от дома Мэйбл на Черри-стрит до его двухкомнатного домика-мастерской в глухом конце тупика за городским пожарным депо, требовалось всего несколько минут.

На углу узкого тупика не было столба с табличкой, и даже на городской карте не было его названия, но с незапамятных времен тупик назывался Большая Щель. («Вот где уж никогда не повесят таблички с названием. Спросите кого угодно в Пальмире, почему так вышло, и вам расскажут. Я как только подрос, так тут же узнал, почему этот тупик так называется. А если какое-нибудь место обходится сорок или пятьдесят лет без вывески, так значит, есть-таки за что его помнить. А начали так называть потому, что в тупике стояло с десяток или побольше хибарок и лачуг, которые жались одна к другой, словно корзины с маисом, и среди них были и такие домишки, где белые мужчины и подростки, уже начинавшие бриться, могли проводить время от заката до восхода с веселыми негритяночками. Все это миновало и давно в прошлом, один только и остался от тех времен домик, где живет Туземец Ханникат и чинит радиоприемники и всякие другие электроприборы. Мужчине нынче приходится устраиваться по-другому, если ему понадобится такого рода компания».)

Направляясь к Большой Щели, Туземец увидел Фатти Леттимора, Милларда Веста и других знакомых, но уткнул голову в воротник и прибавил шагу, не дав никому заговорить с собой и остановить на полдороге. Солнце уже садилось, а он хотел дойти поскорее до мастерской и закончить ремонт приемников, которые он обещал починить еще на той неделе.

Как только он завернул за угол пожарного депо и вошел в тупик, он сразу увидел, что у него на крылечке сидит Клайд Хефлин. Клайд был одно время профессиональным борцом и разъезжал по всему штату, выступая на ярмарках и в балаганах, но был пожизненно дисквалифицирован прокурором штата, после того как в бешенстве задушил другого борца на ярмарке. Он был два раза женат, но обе жены развелись с ним, вытерпев сколько могли побоев.

— Пора уже тебе, растяпа, показаться в здешних местах, — окликнул его Клайд громким басом. — Я битый час тебя дожидаюсь. Да кто ты такой, черт тебя возьми? Что ты о себе вообразил? Я не того сорта человек, чтобы сидеть тут и дожидаться всякого, вроде тебя.

Туземец подошел ближе, и Клайд, хмурясь, поднялся с места.

— Здравствуй, Клайд, — сказал Туземец, поднимая руку в знак приветствия. — Как поживаешь?

— Не твое дело. Если бы ты не пришел сейчас, я уж собирался пойти к этому большому кирпичному дому на Черри-стрит и вытащить тебя оттуда. Нечего было столько времени валандаться с бабой из-за того только, что ты на ней женился. Мне нужен мой приемник, черт побери. И нужен сию минуту. Ты с ним уже целую неделю дурака валяешь.

Клайд Хефлин был крупный дюжий мужчина, густо обросший темными волосами, и первый крикун во всем городе. Разговаривая с кем-нибудь, он любил орать так, чтобы его было слышно с одного конца городской площади до другого, и его ревущий бас был так же для всех привычен, как полуденный свисток на лесопильном заводе. Основная его должность была помощник шерифа, а кроме того, он служил в полиции сверх штата. Городская полиция нанимала его патрулировать улицы вечером и ночью по субботам, когда город бывал переполнен приезжими фермерами, и он всегда носил с собой наручники, дубинку и револьвер. Клайд любил похвастаться тем, что всегда найдет предлог сбить негра с ног кулаком, прежде чем надеть на него наручники и отвести в тюрьму. За последние десять лет он убил не одного негра, но всегда оправдывался тем, что выполнял только свой долг и защищал собственную жизнь, и его ни разу не судили за убийство. («Не спрашивайте меня, почему так, этого я не знаю, но Клайду Хефлину ненавистны негры больше, чем проповеднику ненавистен грех. Много я видел людей за свою жизнь, но ни разу не встретил такого мерзавца, как Клайд».)

— Зайди в дом, Клайд, — сказал Туземец, отпирая дверь. — Твое радио починить недолго. В один момент будет готово. Я знаю, в чем там дело.

Они вошли в дом, и Туземец включил свет. Маленькую мастерскую загромождали разобранные приемники всех цветов и размеров, мотки и обрывки проводов, пыльные остовы плиток, печей и настольных ламп валялись на полу. Яркие табель-календари прошлых годов и пестрые цветные фото из журналов висели по стенам. Широкий деревянный верстак занимал много места в тесной комнатке. Дверной проем без двери вел во вторую комнату, где стояла двуспальная кровать. Из прочей мебели во второй комнате был один только некрашеный деревянный шкафчик, прибитый гвоздями к стене.

Туземец снял кепку и куртку и, прежде чем подойти к верстаку, повесил их на гвоздь за дверью. Порывшись на верстаке и заодно приведя в порядок загромождавший его хлам, он в конце концов отыскал маленький красный приемник с фамилией Клайда на ярлыке.

— Это починить недолго, — сказал он Клайду, садясь на табурет и нагибаясь над верстаком. — Думается, я точно знаю, что тут неладно. Похоже, кое-где винтики и контакты ослабли. Я помню, что смотрел приемник на днях. Выпускают их нынче скоростным методом. Вот отчего они так часто и портятся. Контакт нарушится или винтик выпадет, а как починишь, то по большей части работает лучше нового. Я против того, чтобы брать с человека за новые лампочки, когда только и надо, что подвинтить кое-где.

— Так какого же черта ты сразу после осмотра не починил приемник?

— Должно быть, некогда было.

Клайд уселся в шаткое кресло с набивкой из хлопка, покрытое серым одеялом. Когда он откинулся на спинку, кресло заскрипело и покосилось на бок.

— Приходится тебе отдать справедливость в одном отношении, — помолчав, сказал Клайд и захохотал так, что кресло опять заскрипело и покосилось, — хотя ты всего-навсего радиотехник-самоучка.

— То есть как это? — спросил Туземец.

— Да, так что ты уж, конечно, переплюнул всех этих жуликов в нашем городе. Должно быть, виновато твое счастье, о котором мне все уши прожужжали. Держу пари, много этих жуликов увивалось бы за вдовой Фрэнка Бауэрса, чтобы прибрать к рукам ее денежки, кабы ты не прибежал на Черри-стрит первым да не всунул ногу в дверь. А все-таки жалко, что Фрэнк скоропостижно помер в такие годы и оставил все имущество вдове для какого-то лодыря, который из этих денег и десяти центов не заработал за всю свою жизнь. Мне наплевать, что именно ты со своим счастьем женился на ней — по-моему, все равно это срам один. Ну, да какого черта! Со всяким может случиться, кто помрет и оставит жене сколько-то долларов. Вот из-за этого одного я больше и не женюсь никогда. Не собираюсь оставлять после себя вдову для какого-то ублюдка, чтобы он потом пустил по ветру все мои трудовые денежки.

Клайд встал и подошел к верстаку. Он постоял, наблюдая, как Туземец подвинчивает что-то в приемнике.

— Скажи мне вот что, Туземец, — начал он, помолчав. — Между нами говоря, что ты собираешься делать со всей этой землей и лесом, из-за которых ты женился на вдове? Продашь или сам будешь обрабатывать?

Туземец быстро помотал головой.

— Я собираюсь заниматься своим делом, как всегда занимался, вот что. Никогда мне не нравилось быть фермером и жить в деревне. Там для меня не место. Я человек городской и слишком люблю городскую жизнь, чтобы менять свои привычки, переселяться туда и жить в грязи, как полагается фермеру.

— С такой уймой земли тебе это не понадобится. Ты только подумай, что можно сделать, не переселяясь за город. Ты можешь продать часть земли за большие деньги и расхаживать по городу руки в брюки до самой смерти — будешь просто богач не у дел. Тебе даже не надо будет считать сдачу, если что-нибудь купишь, — вот какой ты будешь богатый. На твоем месте я бы так и сделал. Черт тебя дери, ведь у тебя как раз такое счастье, какого у меня нет.

Туземец покачал головой.

— Это мне совершенно все равно. Я люблю возиться с электроприборами. Всегда любил, сколько себя помню, а если б пришлось бросить, я бы скулил, как пес, заблудившийся в чужом городе. Я бы не знал, что с собой делать от утра до вечера, если бы не возился у себя в мастерской с приемниками и всем прочим, как вожусь всю свою жизнь. Я бы не променял то, что у меня есть сейчас, даже на место в раю после смерти. Как бы ни было, мне больше нравится тут, чем на небесах. Вот почему я отсюда никуда не уйду, даже и на вершок с места не сдвинусь.

— А как же будет с медовым месяцем? Ведь придется же тебе куда-то поехать? Она станет платить по всем счетам, и тебе это ни цента не будет стоить.

— Нет, сэр! Только не я! — ответил Туземец, решительно мотнув головой. — Нет, сэр!

— Да почему же нет?

— Может ехать сама, если ей вздумается, а мне и так хорошо.

— Это что же значит, тебе так повезло, а ты не хочешь своим счастьем пользоваться?

— Я останусь тут в Пальмире, на своем месте. Я никогда и не собирался уезжать из дому туда, где меня никто не знает. Все мне там чужие. Я даже знать не буду, как кого зовут. Об этом я и подумать боюсь.

— А что она на этот счет говорила?

Туземец покачал головой.

— Ничего она не говорила.

— Ты хочешь сказать, она и не поминала еще про медовый месяц?

— Не слыхал.

— А что ты будешь делать, если она про это заговорит?

— Ничего.

Клайд отошел от верстака и остановился у противоположной стены. Он долго стоял, разглядывая затылок Туземца, прежде чем заговорить.

— О чем же вы с ней разговаривали со вчерашнего дня, после того как поженились? — любопытствуя, спросил он с того конца комнаты.

— Больше об охоте на опоссума.

Клайд захохотал.

— Если хочешь знать мое мнение, смешно этаким манером жениться на богатой вдове и тратить время на разговоры об охоте на опоссума! Знаешь, что я сделал бы на твоем месте?

— Что?

— Я бы ей велел взять побольше денег из банка, и мы уехали бы тратить их в большой отель в Атланте или Новом Орлеане, а то даже и на какой-нибудь этакий дорогой курорт во Флориде. Мне много приходится читать и слышать про Майами во Флориде, и вот туда-то я и мечтаю поехать — пожить среди богачей. Я бы им показал, как надо тратить денежки богатой вдовы. Я бы их просто сыпал горстями, как зерно в курятнике.

— Она может ехать во Флориду или куда ей вздумается, — сказал Туземец. — А я останусь тут, ближе к дому. Меня не заставишь уехать из Пальмиры куда-то в незнакомое место, где я никогда не бывал. Мой папа всю жизнь тут просидел и был доволен, ну и я тоже.

— Может, я и ошибся, — сказал Клайд. — Может, трудовые денежки старика Бауэрса и не вылетят в трубу, как я думал.

Увидев, что Туземец встал и отодвинул в сторону инструменты, Клайд опять подошел к верстаку.

— Ну, теперь все готово, — сказал Туземец, вручая приемник Клайду. — Долго будет работать, не хуже новенького с конвейера.

— Погоди минуту, — сказал Клайд. — Мне еще кое-что хотелось бы узнать, пока я не ушел. Зачем же ты женился на ней, если от этого в кармане у тебя не прибавится? Ты сказал, что не желаешь, чтобы она оплачивала медовый месяц, и землю продавать тоже не хочешь. Вот чего я никак не пойму. Для чего же ты тогда женился?

— Должно быть, я думал, что так надо для того, чтобы моя удача работала как следует, не заржавела и не остановилась на ходу. А получилось очень ловко: оказывается, стол она держит такой, что у всякого слюнки потекут. Кроме того, если люди меня просят оказать им любезность, я всегда готов помочь. Окажешь любезность, и самому приятно делается, тепло на душе.

— Ты что этим хочешь сказать? — спросил Клайд. — Она разве просила, чтобы ты на ней женился? Ты про эту любезность говоришь?

— Ну, можно сказать, что мы встретились на полдороге. Я пошел к ее дому, рассчитывая, что это принесет мне счастье. А уж когда я пришел, она сама все сказала.

— Так вот как оно вышло.

Туземец кивнул:

— В этом роде.

— Тут нужно было «Счастье Ханниката», — сказал Клайд. — Не могу себе представить другой причины, а иначе почему же так легко было нищему ублюдку из Большой Щели попасть на Черри-стрит и жениться на такой богатой вдове.

Клайд сунул приемник под мышку и направился к выходу.

— Сколько я тебе должен? — спросил он.

— Два доллара, — ответил Туземец.

— Я для тебя их наверняка раздобуду к завтрашнему вечеру. — Он открыл дверь и шагнул за порог. — Ты только напомни, чтобы я тебе заплатил.

— Погоди минутку, Клайд, — сказал Туземец, идя за ним к двери. — Ты мне еще не заплатил за прошлый раз, когда я чинил тебе приемник. Ты ведь помнишь? Это уж будут другие два доллара.

— Напомни мне и про них в следующий раз, когда будешь на этот счет со мной разговаривать.