Джокер

Мгиви Бурум. Танец с картами

Тропинка перевалила горушку, сделала петлю, и Фраерман вышел к речке. Ленивой торфяной Чёрной речке, каких в болотистой Ленинградской области — через одну. На противоположном берегу притулилась деревня Глуховка, убогое обиталище нескольких древних старух. По обоим берегам над густым кустарником возносились могучие ели, наверняка помнившие, как падал в бездонную трясину истребитель Фраермана-деда. В хвойных лапах путались ленивые струйки сизого дыма. Маленький костерок был разложен не для тепла, больше от насекомых. У маленькой заводи сидел негр, неподвижный, как изваяние. Держал в руках удочку, смотрел на поплавок…

«Комарью всё равно: белое, чёрное… главное, внутри было бы красное». Фраерман сплюнул, усмехнулся и подошёл.

— Ну что, Гиви? Клюёт?

Попробовал бы кто другой назвать его так, типа на грузинский манер, небось сразу бы пожалел. Этому другому Мгиви живо бы объяснил, что буква «М» в начале его имени очень даже произносится, и вообще, думать надо, прежде чем кого ни попадя «чёрными» называть.

— Ни хрена, Мотя, не клюёт, — пожаловался негр. — Видимо, судьба моя такая, глушить динамитом. — Вытащил из воды крючок, обиженно плюнул на червя, безнадёжно закинул, помолчал, протянул спутниковую трубку. — Спасибо, Мотя, пригодилась… Ну ты, блин, смотри, хоть бы головастик какой, может, я не так сижу? Не то держу?

— Что в Африке-то нового слышно? — Фраерман присел рядом. — Дома зима небось? И всё равно жарче, чем здесь?

Это было что-то вроде семейной шутки, потому что их знакомство началось в местах, по сравнению с которыми пещёрские болота были курортом вроде острова Бали. На зоне строгого режима у самого Оймякона, лес не валили. Там добывали вольфрам. И работали все поголовно, даже воры-карманники. Когда стоит мороз, как на безвоздушной Луне, без калорий и жирности пропадёшь. А уж если недоглядишь и простынешь… С заключённым Мотей Колымой так и произошло. Двустороннее воспаление лёгких, причём с осложнением. Лепила на больничке махнул рукой, эка невидаль, одним зэком меньше. Мгиви пришёл навестить умирающего приятеля. Принёс с собой верёвочку и долго вертел её в пальцах, а потом завязал хитрым узлом. Что-то пошептал вывороченными губами… «Вот она хворь твоя, — сказал он и отправил рукоделие в печку. — Видишь, Мотя, сгорела твоя болезнь, золой-пеплом рассыпалась. Вставай, иди вольфрам стране давай».

И Матвей Иосифович поднялся, пошёл. И до сих пор идёт. И на лёгкие не жалуется… Правда, вольфрама больше отчизне не даёт…

— Жарче, — усмехнулся Мгиви. — В прямом смысле и не только. — Вытащил удочку, снял червя и закинул в воду. Заводь, как по волшебству, забурлила, несчастного мученика тотчас проглотил кто-то увесистый. — Дома перемены вроде бы к лучшему. Отец стал президентом. Деда поставил премьер-министром, дядю Экинангу — главнокомандующим копейщиков, а для Маньялибо, племянника вчера справили заклание чёрного тельца…

Мгиви вздохнул, потупился, сплюнул в воду. Странная штука ностальгия.

— Чёрного тельца? — заинтересовался Фраерман. — Это что, такой ритуал?

— Вчера Маньялибо стал мужчиной, — важно кивнул негр. — В хижину вождя входит чёрный бык. Собираются гости, бьют тамтамы, мужчины начинают резать мясо особыми ножами-толлами… Они пьют пиво, балу и судаби и взывают к предкам танцем с боевыми дубинами и ассегаями… Потом входят женщины, чтобы мы веселились и свирепели, созерцая их красоту…

— Домой тянет небось? — спросил Фраерман.

Мгиви отвёл глаза.

— Ещё как тянет, кореш, — ответил он тихо. — Глаза закрою, вот он баобаб, наш семейный, древний, десяти воинам не обхватить… Глаза открою — осинник, в котором Иуда ваш удавился. Знаешь, снится, что я один плыву посреди моря… плыву к своему Серебряному Берегу, а его и за горизонтом не видно. Это потому, что у меня здесь ещё остались дела. Помнишь, Мотя, я тебе рассказывался о заклятии? Ну, там, на строгаче, в Эдучанке?

— Да, да, да, что-то было. — Матвей Иосифович сразу вспомнил нары, горечь чифиря и убийственную брагу из облезлого огнетушителя. — Закусывали вроде салом… и дыней сушёной…

— Ох, Мотя, Мотя, — покачал головой Мгиви. — Я тебе про заклятие, а ты мне про сало… Так вот, срок этого заклятия прошёл.

— Ага, — по-настоящему включился Фраерман. — Теперь тебе это… откроется… тайна всех тайн. Помнишь, у Высоцкого? «Тот, кто выжил в катаклизьме, пребывает в пессимизьме, их вчера в стеклянной призьме…»

— Как говорит мой один нехороший знакомый, мелочёвкой, Мотя, не занимаюсь, — сморщился Мгиви. Глянул на костёр и вдруг сделался похож на учителя умственно отсталых детей. — Смотри. — Он точно из воздуха извлёк колоду карт, мгновенно (и очень красиво) перетасовал, вытащил одну. — Пиковый туз, круче некуда, фартовый но определению, замочит враз. Однако, — и он с хрустом достал даму червей, — какая-то там шлюшка, если, конечно, козырная, его бьёт. А ведь я, Мотя, и по-другому мог сдать… — Он швырнул даму сюрикеном в огонь, причём у Фраермана необъяснимо пробежал по спине холодок, а в руках Мгиви объявился усатый трефовый валет. — Новый расклад, Мотя. Козыри крести. И всё, ваши не пляшут… А помнишь, песня была? «Всё наше общество — колода карт, которую давно не тасовали. Тузы на тронах королей сидят, за них шестёрки проголосовали…» Говорят, жизнь игра. А ты вот знаешь, какая именно? Кто сдаёт? Как бросить карты? А ты — домой…

С этими словами Мгиви подошёл к реке, протянул к воде обе руки, и мгновенно стало понятно, что в крови у него сидело сорок поколений танцоров, начинавших плясать раньше, чем ходить.

Танцевал Мгиви недолго. Поверхность речки покрылась рябью, дрогнула, заволновалась, будто ударил дождь, и вдруг представила на обозрение легионы рыб — щук, плотвиц, окуней. Живых, но неподвижных и безвольных, будто впавших в коллективный транс. Иди и бери любую.

— Они не поняли и не запомнят, — сказал Мгиви, движением руки отправляя рыб восвояси. — А мы, Мотя, когда с нами захотят так же? А мы?..