Варенцова. Вот такой праздник

— Ну?.. — Песцов смотрел на Бьянку форменным зверем, — Как?

— Кверху каком. — Бьянка подошла, коротко вздохнула, села на скамеечку, устроенную возле палатки. — Не берётся наш африканский колдун, шугается, как чёрт от ладана. Чего я только ни предлагала ему… разве что кроме неба Италии… Нет и нет. Не хочет. — Бьянка немного подумала. — А скорее всего, просто не может. Говорит, не проси, не возьмусь ни за какие коврижки. Случай-де исключительный. Не в его компетенции.

Они сидели у своей палатки, под замшелой елью, раскинувшей ветки шатром. Гроза отгремела и укатилась за горизонт, а вот душевные тучи разогнать было некому. Краев как вернулся тогда из Глуховки, так пластом и лежал, даже не открывая глаз, а Мгиви ни в какую не брался помочь ему. По его словам, медицина была здесь бессильна, а оглядки на тонкий план — смехотворны. Потомок великих шаманов предлагал уповать на волю случая и на вмешательство высших сил. Что ж это делается-то, братцы?..

— Так, — вконец помрачнел Песцов, подумал, хмуро посмотрел на часы. — Ну и что теперь?

Стрелки показывали начало пятого. Теоретически пора переться на праздничный обед. По поводу прибытия зарубежных гостей, чтоб они все попухли. Какой, к чёрту, обед, когда кусок в горло не полезет? И солнце это ещё, светит прямо в глаза, слезиться их заставляет…

— Не знаю, Сёма, не знаю, — опустила голову Бьянка. — Ну не знаю я. Прости, если можешь.

Вздохнула тяжело и очень искренне — так сыграть не смогла бы даже она.

— Да что извиняться-то… — Песцов кашлянул и волевым порядком повернул тему разговора. — Ну а Оксана эта из автобуса тебе как? И чего ей здесь?

Уж чего-чего он только ни повидал, но солярочная духота салона и красивая женщина, дерущаяся, как Ван Дамм, только не в кино, а взаправду, — такое быстро не позабудешь.

— Я же говорю, дурак ты, Сёма, — неожиданно вспылила Бьянка. — И не по арканам — по жизни! Чего, чего… Амур у них с Краевым, вот чего. До гроба причём. Два сапога пара… — И добавила, словно это должно было разом всё прояснить: — Она ведь полукровка.

Видимо, на физиономии Песцова отпечаталось полное недоумение, и Бьянка начала втолковывать, точно малому ребенку:

— Да не в пятом пункте тут дело. Она, чтобы ты знал, дама с природным бонусом, только нераскрытым. Раскроет — мало не покажется… — И в свою очередь перескочила совсем на другое: — Слушай, а может, ну его совсем, этот обед? Лучше я тушёнку из баночки холодную поем, только чтобы рожу Гретхен не видеть…

— Гретхен? — вяло удивился Песцов. — Она разве не Эльза?

Вообще-то ему было глубоко наплевать, Гретхен, Эльза, Магда или кто там ещё. Он думал о Краеве.

— Да у неё каких имён только не было, — отмахнулась Бьянка. — Суть в том, что стерва она ещё та. Пробу ставить негде… Ну так что, как насчет тушёнки-то? Можно, кстати, и разогреть…


— Что-то, Мгиви, не пойму я тебя. — Матвей Иосифович закурил, описал круг по просторной палатке и остановился против Мгиви — тот, развалившись в удобном складном кресле, изучал свежий «Плейбой». — Ну неужели, так-растак, действительно ничего сделать нельзя? А, экстрасенс в законе?

«Куда ни плюнь, в кудесника или оккультиста попадёшь, а как хорошего человека вылечить — дулю…»

— Ты, Мотя, действительно не догоняешь. — Мгиви тяжело вздохнул и с сожалением оторвал глаза от стройных бёдер «мисс февраль». — В натуре. У человека было три коррекции. Понимаешь ты, что это значит? — Он вскочил и тоже прошёлся, только в другую сторону. — Три раза была переиначена его Судьба. Три раза переписаны Страницы Жизни. Три раза перевязаны узлы на Нити Бытия… Что будет теперь с этим Олегом, знают только Там. — Мгиви ткнул пальцем в матерчатый потолок. — Может, всё будет хорошо, а может, хуже некуда. Мой дед, прежде чем стать Главным Колдуном, чуть не умер — потерял все зубы, ногти и волосы. Про память я уже и не говорю… Зато теперь — баобаб! Слон, буйвол, леопард… Плюнет на темечко, и уши отвалятся!

— И уши отвалятся? — Фраерман хмыкнул было, но сразу сделался серьёзен. — Три коррекции, говоришь?

В его устах это прозвучало как «три ходки».

— Знаешь, Мотя, — негр снова вздохнул, — у нас говорят так: если засохло бутылочное дерево, ищите женщину. Если макака упала с ветки, ищите двух женщин. Если мамба ужалила себя в хвост, ищите трёх женщин. Так что и здесь не без них…

— Да кстати, о бабах, — поднял палец Фраерман. — Ты гэбистку эту, Оксану, видел? Ну и как она тебе? Что скажешь?

«Всё зло от баб, — говорил его вид. — Только куда же без них?..»

— Ну, во-первых, она уже не в гэбэ. — Мгиви снова уселся в кресло, развернул журнал. — Во-вторых, все её матери были Главные Колдуньи. А в-третьих, в ухе у неё Оберег Хранителей. Так что я бы от неё держался подальше… — И он мечтательно щелкнул пальцем по нежной ляжке «мисс февраль». — Вот бы с кем… посидеть в одиночке…

Волоокая мисс была темнокожей.

— Значит, коррекции, хранители, обереги, колдуны… а Краев пусть загибается. — Фраерман с чувством выругался и глянул на будильник. — Ладно, проехали. Пошли жрать, а то дорогие гости с голоду помирают. Смокинг можешь не надевать…

— Мне эти твои фашисты… — оскалился Мгиви. — Их счастье, что они приехали к тебе. С ними не за одним столом сидеть, их резать надо. Строгать на куски!

Всё же иногда чувствовалось, что вырос он в джунглях.

— За что ты их так? — удивился Фраерман. — Они что тебе, в щи насрали? Так там каша будет. От Ерофеевны. С нутряным салом…

— Да при чём здесь каша? — возмутился негр. — Помнишь страшное заклятие, которое висело на мне двадцать лет? Так вот, чёртовы фашисты приехали забрать то, что принадлежит мне. Выстраданное, заслуженное, моё по праву. По праву знания, воли и крови!

Последние слова он произнёс с ненаигранным пафосом, гордо расправив грудь. Чудны дела Твои, Господи: в эти мгновения из внешней оболочки невзрачного Мгиви словно бы выглянуло совсем другое существо, исполненное величия и могущества.

— Ну как знаешь, — отчаявшись что-либо понять, отмахнулся Фраерман. Взял рацию и вызвал Кондрата Приблуду. — Третий, это первый, доложи по фрицам… Что, уже рассаживаются? Ладно, сейчас буду. А ты подгони-ка баландера ко мне… все по классу А… Ландорики,[125] балагас,[126] чайковского пусть замутят… Нет, каши не надо. И бухалова тоже. У нас и без него весело…

Прозвучало это с нескрываемой горечью. Мгиви не ответил. Он всё ещё стоял неподвижно, глядя куда-то вдаль, сквозь стену палатки. Матвею Иосифовичу оставалось только догадываться, что он там видел…


В палатке Краева было тихо, точно в покойницкой. В общем-то, хозяин дома больше всего именно покойника и напоминал. Тихон свернулся у его шеи, Варенцова, сидя на скамеечке, пыталась и не могла проглотить застрявший в горле липкий комок.

«Вот так. А ведь думала, что еду на праздник…»

Это она поначалу старалась что-то делать, кричала то о «Скорой помощи» и врачах, то о Николае Ильиче и Марьяне… а потом не то чтобы успокоилась — унялась. Краев лежал исхудалый и страшный, с лысым шишковатым черепом, сухими пергаментными губами и… этими оттопыренными ушами…

Варенцова всхлипнула и не удержалась, заревела. Судорожно, беззвучно, взахлёб… «Нет, нет, нет, всё будет хорошо! — Вытерев глаза, она всё-таки проглотила удушливый ком и что было сил стиснула кулаки. — Он справится, справится, справится…»

Как она жалела сейчас, что не умеет молиться. И одновременно — о том, что могло случиться и не случилось с нею однажды ясным июньским вечером, верно, лет тридцать пять назад…

Пойдём-ка, девонька, я тебе фокус-покус покажу, — сказала после ужина бабуля. — Пойдём, милая, пойдём, будет интересней, чем в цирке.

Говоря так, она сняла со стены дедовскую берданку, зарядила и повесила на плечо.

Интересней, чем в цирке? — удивилась Окся. В цирке она никогда ещё не бывала и знала только понаслышке, что это нечто волшебное, сказочное, интереснее не бывает. — Ой, бабуленька миленькая, пошли скорей!

Их дом стоял на самом краю деревни, на отшибе, узкая скрипучая калитка в изгороди выводила прямо в лес.

Ну всё, хорош, пришли. — Бабушка сняла с головы платок, ловко повязала на стволе берёзки и, крепко взяв Оксю за руку, отвела в сторонку. — Давай, девонька, учись стрелять. Не бойся, не жмурь глаза. Целься прямо в платок!

Показала, как правильно брать ружьё, взвела курки и приказала неожиданно твёрдо и громко:

Стреляй!

Бах!..

Окся выстрелила, приклад больно ударил её в плечо, деревце вздрогнуло, платок разлетелся рваными лоскутками.

Представление начинается! — голосом ярмарочного зазывалы воскликнула бабушка. Собрала клочья платка и, напустив на себя непонятный, загадочный и таинственный вид, убрала в карман. Потом трижды прошептала: — Фокус-покус…

Поводила над карманам руками — и с улыбкой вытащила совершенно целый платок. Один в один как тот, расстрелянный на берёзе.

Ой, бабуля, — взвизгнула Окся и даже забыла про боль в ушибленном плече. — Фокус-покус! Фокус-покус! Фокус-покус! Ура, ура!

Она так и дрожала от невольного испуга и возбуждения. Небось не каждый день случается видеть настоящие фокусы-покусы.

Ну, выстрелить ты, похоже, сумеешь, — снова улыбнулась бабуля, перезарядила ружьё и повела Оксю к баньке, находившейся неподалеку. — Будет тебе сейчас, девонька, ещё один фокус-покус, может, самый главный во всей твоей жизни… Бери ружьё, заходи в предбанник и смотри в дальний угол. Как только появится что, сразу стреляй, поняла?

Поняла, бабуль, поняла.

Окся взяла берданку, медленно вошла и, вся дрожа, прицелилась в угол. Она чувствовала себя как на арене цирка. Играет музыка, горят прожектора…

Неожиданно в углу замелькали золотые искорки, полыхнуло радужное разноцветье и появилась человеческая фигура. Перед Оксей стояла женщина неописуемой красоты. Вся как бы лучащаяся изнутри светом доброты, понимания и любви…

Ой, красивая какая, — Окся опустила берданку, замерла, прошептала истово, с благоговением: — Я тебя тоже люблю…

И вздрогнула от резкого стука двери — в баню фурией влетела бабушка.

Дура, ты почему не стреляла?

На лице старухи читался не гнев — куда хуже: глубокое и окончательное разочарование.

Что? — в недоумении посмотрела на неё Окся. Хлопнула глазами и снова взглянула в угол. Там уже никого не было.

Я говорю, не стреляла почему? — Бабушка забрала у неё ружьё, вздохнула прерывисто и тяжело. — Эх ты… дура.

Бабуленька, ну как же в неё стрелять, — зашмыгала носом Окся. — Она такая красивая. И ещё такая добрая…

Губы у неё дрожали, на шее часто билась жилка, она была готова расплакаться. Ей было и перед бабушкой стыдно, и до слёз жалко добрую красавицу, в которую надо было стрелять. Нет бы показался в углу кто другой… гадкий и страшный… Уж ему она не спустила бы!

Добрая! Красивая! Тьфу… — Бабушка безнадёжно плюнула, взяла Оксю за руку и повела домой. — И-и, да толку-то от неё… Намаешься ты с ней, ох, намаешься… А я ведь тебе дело в руки давала, дело. Только теперь всё, поезд ушёл…

Много позже Варенцова узнала, что для обретения «чёрного знания», которое, видимо, собиралась преподать ей бабушка, нужно было «насмерть убить Бога в себе», а Он каждому является по-разному. Ей вот, например, — в образе бесконечно прекрасной и доброй женщины. Уж верно, тому, кто сумел бы выстрелить в подобное существо, все бесовские науки оказались бы нипочём…

И сейчас, сидя рядом с почти бездыханным Олегом, Оксана жалела, что не продала тогда дьяволу душу. Уж он бы точно помог… За известную плату…

Но, как сказала бабуля, поезд ушёл. И билет на него взять не получится. Даже такой — в одну сторону.

А Краев тем временем, пребывая где-то невообразимо далеко, не думал ни о Боге, ни о чёрте, ни о реке времен.

Он играл.

Странная была это игра, ни на что не похожая. Этакий гибрид таврелей, сянцы, сеги и ледниковых шахмат.[127] Да ещё и трёхмерный, не ограниченный плоскостью доски, — фигуры двигались по ячейкам насквозь просвечивающего куба. В основном куб был бесцветен, но временами начинал пульсировать радужными цветами, и тогда приходилось ходить вслепую, по памяти, что, впрочем, особого значения не имело, ибо правила игры непредсказуемо изменялись.

Красный «адъютант ши»[128] превращался вдруг в белого слона, черный конь «ма»[129] - становился золотым «генералом»,[130] а всесильный «ферзеконь хельги» неожиданно оказывался пешкой. Поди-ка разберись без пол-литра!

И всё равно Краев не опускал рук, он играл и играл, причём ход от хода всё лучше. Может, потому, что даже не пробовал уповать на логику и расчёт. Его вела вера в удачу, помноженная на интуицию. Плевать, что правил, по сути, нет и играешь хрен знает с кем. Где наша не пропадала! Вперёд, только вперёд!..

Кстати сказать, партнёр Краеву попался не менее странный, нежели сама эта игра, — невидимый, молчаливый, двигающий фигуры без физической помощи рук. При этом он ещё и норовил заглянуть Краеву в душу, что-то почувствовать, понять…

«И чёрта ли ему там, — ощущая незримые щупальца, думал Олег. — Нет бы лучше сказал, какие ставки в игре…»

А дело между тем шло по нарастающей. Сражались фигуры, пульсировали цвета… Пока наконец в аквариуме куба не остались два короля.

Ничья!

Громкий, похожий на звук землетрясения голос так и возвестил:

— НИЧЬЯ!

Он был настолько силён, что Краев вздрогнул, крепко закрыл глаза и куда-то полетел. Он проваливался вниз, стремительно вниз, быстрее скорости света…

А когда полёт закончился и он разлепил ресницы, то вздрогнул опять: увидел страшное. Ярко-зелёные глазищи, длинные острые клыки, розовую оскаленную пасть.

Когда прошёл мгновенный испуг, Краев обрадовался.

— Тихон, ты, — шепнул он. Всхлипнул и неожиданно пустил слезу. Скупую мужскую и до невозможности искреннюю…


— Оксана Викторовна, момент, — сказал за завтраком Фраерман и протянул увесистую жестянку. — Это Олегу. Из запасов тарабарского короля.

Увесистая жестянка была холодной, синюю с серебром крышку украшало изображение осетра.

— Спасибо, Матвей Иосифович, — поблагодарила Оксана и пожаловалась: — Только он не ест пока. Пьёт — и всё.

Порядки в лагере поисковиков её поначалу шокировали. Туда-сюда разгуливал беглый негр, парадом командовал коронованный вор, а в своём автобусном попутчике по имени Сергей она узнала террориста Песцова. Того самого, великого и ужасного, показанного по ящику и в профиль и в фас…

Оксана с изумлением обнаружила, как мало её всё это трогало.

Гораздо главнее было то, как относилась здешняя публика к выздоравливающему Краеву. Народ натурально благоговел! Ну там, Песцов с Фраерманом и Наливайко — дело ясное, кореша. Но что заставляет, например, фрау Киндерманн прогибаться чуть не до земли? Дружеские чувства?.. Европейский гуманизм?.. Ой, мама, не смешите. Но тогда что?..

«Ладно, разберёмся». Варенцова допила чай, вымыла миску с ложкой и пошла кормить Олега икрой. Всё, хватит загибаться, пора начинать жить!

У палатки её ждал сюрприз. Тихон приволок здоровенную гадюку, метра наверное, полтора. Не иначе гостинчик выздоравливающему принёс. Особо питательный и целебный. И как только допёр?

— Нет бы куропаток каких наловил, я бы их в сметане пожарила, — разворчалась Оксана, забирая у него рептилию, тяжёлую и толстую, как колбаса. — Тоже мне, охотник на мурр!

«Ну и что с ней прикажете делать? Сварить, изжарить, вырезать ремень? Раз уж загубили живность, так не в болото же её кидать…»

— Правильно мыслишь, желанная, в хозяйстве пригодится, — услышала она знакомый голос. Обернулась и увидела бомжа Никиту. Блаженный шествовал к палатке с самым радостным видом. Встал, щёлкнул каблуками, снял картуз, чинно, прямо по-кавалергардски, отдал полупоклон. — Ну, здорово, красавица. Как там болящий-то наш? Идёт на поправку?

Интересно, в Пажеский корпус бомжей брали? Или во времена Пажеского корпуса он не был бомжом?..

— Твоими молитвами, — благодарно улыбнулась Оксана. — Сам-то ты, Никита, как поживаешь?

Спросила больше для порядка. Блаженный выглядел бравым молодцом: прохоря надраены, галифе наглажены, ватник как влитой, взгляд хрустальный. Прямо хоть за благословением подходи.

— Живём, милая, хлеб жуём. — Никита весело кивнул и вытащил из-за пазухи свёрток. — А это вот Олегу твоему, вовнутрь принимать. Для поправки здоровья.

— Спасибо большое. — Оксана приняла, развернула и задохнулась. — Ох и ни фига же себе!

Она держала в руках исполинский корень женьшеня — длиной в полруки, диаметром сантиметров десять и весом, должно быть, добрых пол кило. А главное — отмеченный семью причудливыми листочками. Сказочное сокровище, созревавшее в земле не одну сотню лет…[131] Уж в этом-то она разбиралась. Подарок блаженного практически не имел цены.

— И вот ещё… — Блаженный подмигнул и вытащил из-за пазухи бутылку водки «Кристалл». —Его любимая. Корень настрогаешь, в водочку забросишь и пару дён дашь настояться. Замечательная штуковина, я тебе доложу… Сатрап этот китайский, как бишь его, — Никита задумался, вздохнул, почесал под картузом, — а-а, Цинь Хуан, он её вёдрами пил. Зато и стену построил, да и по женской части… хм…[132] В общем, шинкуй давай, не пожалеешь.

— Господи, Никита, — опомнилась Варенцова. — Это же… Это же стоит как половина Пещёрки! Или как вся!

На самом деле она не могла себе представить даже примерную сумму. Такие количества нулей укладывались в голове только у фрау Киндерманн.

— Бери, говорю, и шинкуй давай, — отмахнулся блаженный. — Нам для хорошего человека ничего не жалко. И потом, этого добра там, — он махнул рукой куда-то в сторону болот, — полным-полно, надо только места знать. Главное сейчас, чтобы Олег Петрович были живы-здоровы. И нас не забывали в доброте своей… Ну, милая, счастливо, пошёл я, дела…

Сделал ручкой, попятился в кусты и был таков. Растворился, как леший.

— Слышал, Тихон? Главное, чтобы Олег Петрович были живы-здоровы…

К Оксане постепенно возвращалось чувство юмора, она взглянула на себя как бы со стороны и чуть не расхохоталась: ну, хороша! В одной руке убиенная змеюка, в другой — бесценный женьшень. Ничего себе жизнь дезертирская?..

…А в следующий миг она во всей полноте ощутила себя полковником ФСБ, рука метнулась к несуществующему пээсэсу,[133] а в горле замер, едва не родившись, крик: «Лежать! Лицом на землю!»

Она увидела Федота Панафидина. Да, да, того самого гада Панафидина, который уже столько раз от неё уходил. Изменника, с поразительной сноровкой дурачившего компетентные органы…

Однако сейчас, похоже, они стояли на нейтральной территории, над которой реял белый флаг перемирия.

— Позвольте ручку, — раскланялся Панафидин. Оксана руку не дала, и Федот, не обидевшись, всем видом изобразил заботу. — Как там Олег Петрович, поправляется? Говорят, уже в сознании? С ним можно переговорить? Кратенько?..

Негодяй был одет с тонким вкусом. Чёрный костюм, черная шляпа, черный просторный макинтош… белый галстук за три тысячи долларов. И ещё чёрные лаковые туфли. Самое то по здешним хлябям, да после недавних дождей.

— Кратенько? — борясь с диким желанием взять Панафидина за горло, переспросила Оксана. — Не сейчас. Он спит.

«А вот бы тебя коленом в пах, на выдохе, чтобы скрючился и затих. И сразу — с концентрацией — в печень! За всё хорошее оптом…»

— Ну конечно, конечно, пускай отдыхает. — Панафидин кивнул, щёлкнул замками и достал из кейса пакет. — Это мумиё, лучшее, иранское, тройной очистки. Прошу вас давать его Олегу Петровичу трижды в день перорально, разведённым, — тут он вытащил бутылку «Хеннесси Парадайо»,[134] — вот в этом. А на словах прошу передать мои самые искренние пожелания, заверения и извинения. Как говорится, ничего личного, я просто выполнял свою работу… Зато теперь мы с Олегом Петровичем по одну, я подчёркиваю, по одну сторону баррикад.

Он учтиво приподнял чёрную шляпу, кивнул Оксане и с достоинством двинулся прочь. Доктор Киндерманн, попавшаяся навстречу, охнула, замерла, сделала книксен. Глаза цвета нержавеющих бритв светились субординацией…

«А Панафидин-то… ого-го», — сделала вывод Оксана и, нагруженная подарками, нырнула в палатку.

— Ну, как дела, симулянт? Не спишь? Тогда принимай дары. Поклонников у тебя здесь…

Краев поднял глаза. Он сидел на спальном мешке, поджав ноги, и что-то рисовал на бумажке.

— Во морковка, — восхитился он женьшенем, прищурился и ручкой почесал за левым ухом. — На вид — столько не живут, а по сути, — он почесал за правым ухом, — совсем ещё зелёная, не старше пяти лет… — Отложил корень и протянул Оксане рисунок. — Ты только посмотри, как все просто, оказывается.

На бумажке были весьма коряво обозначены ряды прямоугольников, всего пятьдесят шесть штук.

— Это Таро, — принялся объяснять Краев. — Так называемые Младшие арканы. Вроде бы фигня, ничего особенного, четыре масти, два цвета, четырнадцать ступеней… Кто-нибудь фыркнет — ментальный наркотик, азартная развлекуха…

— Ты бы поел, — сказала Оксана.

— Погоди, — отмахнулся Олег. — Если по мастям, получается вот что: кубки — трефы — стихия Воды… и гуанин, азотистое основание ДНК. Пентакли — пики — стихия Земли… и нуклеотид аденин. Жезлы — черви — стихия Огня и тимин. Мечи — бубны — стихия Воздуха и цитозин… А ещё это четыре времени года, четыре стороны света и четыре типа человеческого темперамента. Стройная получается картина?

«Вот за это я тебя и люблю», — подумала Оксана.

— Едем дальше, — увлечённо продолжал Краев. — Если по цветам, вырисовывается следующее: кубки — трефы — Вода — гуанин и пентакли — пики — Земля — аденин — чёрные; жезлы — черви — Огонь — тимин и мечи — бубны — Воздух — цитозин — красные. Аденин и гуанин — пуриновые основания, тимин и цитозин — пиримидиновые, аденин соединяется с тимином, гуанин с цитозином. Аденин и гуанин — два углеродно-азотных кольца, тимин и цитозин — одно. То есть два цвета карт — это две спирали ДНК, которая у всех живых существ состоит из четырёх мастей нуклеотидов. Кроме того, два цвета символизируют общую дуальность Вселенной…

— Не говоря уже о двоичном компьютерном коде, — с самым серьёзным видом кивнула Варенцова, хотя мысли у неё заняты были совсем другим. — А ещё есть красное, которое пьют по-чёрному, и чёрная икра, которая из красных рыб. Кстати, об икре, — Она тряхнула в руке баночку из стратегических «запасов тарабарского короля». — Давай, как в том кино, зернистую ложкой? А на второе — жареную гадюку с местными трюфелями…

— Икру? Ложкой? Обязательно, — улыбнулся Краев, но улыбка получилась рассеянная и далёкая. — Смотри, что мы ещё имеем. — Шариковая ручка проделала в многострадальной бумажке очередную дыру. — Четырнадцать ступеней карт Малых арканов: от тузов и двоек до валетов, дам, рыцарей и королей. Как тебе понравится, если я скажу, что здесь зашифрована вся история биологической эволюции? — Видимо, у Оксаны здорово вытянулась физиономия, потому что он расхохотался: — Нет, нет, чердак ещё хотя и побаливает, но шифером не шуршит… Всё на самом деле просто, как дважды два..

— Это ты к новой книге теоретическую базу подводишь? — спросила Оксана.

— Ну да, а ты у меня вроде подопытного кролика. Скажешь, если я вдруг в занудство впаду?

— А то как же, — пообещала Оксана, хотя на самом деле готова была слушать любую белиберду. Лишь бы только он говорил, а не лежал неподвижно и тихо, как… как…

— Вот первая ступень, — начал объяснять Краев. — Тузы. Это пока ещё биохимическая эволюция, жизни как таковой пока нет, она начнётся с двоек, вместе с возможностью передавать наследственную информацию. На этом уровне появляются коацерватные капли, имеющие мембрану и автономные химические процессы, формируются полимеры, РНК и четыре основных вида нуклеотидов.

— Теперь буду глупо хихикать, когда какого-нибудь воротилу «тузом» назовут, — пообещала Оксана. И невольно подумала, придётся ли ей ещё когда присутствовать при обсуждении криминальных тузов. — Капля… какая?

— Коацерватная. Дальше двойки, это одноклеточные. Бактерии строят основание эволюционной и пищевой пирамиды. Они и сейчас составляют большую часть земной биомассы. Размножение делением, образование первой ДНК, полное отсутствие иерархии…

— Хорошо, наверное, быть умным? — Оксана положила гадюку на кусок доски, примерилась ножом. Вообще-то следовало бы пойти на речку, но покидать Краева не хотелось. — Ты вообще-то по образованию у нас кто?

— А при чём тут образование? — удивился Олег. — Книг вон полная публичка, что кому надо, всё можно вычитать. Про Интернет я уже вовсе молчу… Так вот, тройки обозначают простейшие многоклеточные организмы. Планктон, водоросли. Кишечнополостные черви. Размножение делением, почкованием, а также при помощи спор, как у грибов. Кстати, ты знаешь, что грибы не относят ни к растениям, ни к животным?

Четвёрки у нас — это растения, протонервная система, появление осязания. Первый выход из океана на сушу. Тут кончается бесполое царство и начинается размножение опылением.

Пятёрки — водные беспозвоночные, актинии, медузы, морские ежи, голотурии. Активное перемещение в среде, хищничество, появление конечностей и половых органов. Кроме осязания возникают пока ещё не глаза и уши — рецепторы, реагирующие на запах и свет. Половое размножение во всей красе.

Шестёрки — насекомые и водные беспозвоночные. Всякие там крабы, раки, омары и осьминоги с кальмарами. Они обзаводятся полноценным зрением и слухом, так что с этой стадии присутствуют все пять знакомых нам чувств. Второй выход на сушу, её активное заселение, развитая нервная система, конечности, активное перемещение в пространстве. Строительство жилищ. Первая социальная организация — муравьи, пчёлы, термиты. У осьминогов — зачатки разумной деятельности. Размножение половое, партеногенез и яйцерождение…

Семёрки — рыбы. Сначала хрящевые — акулы, затем костистые. Это первые позвоночные. У них уже развитая нервная система, есть зачатки головного мозга, полноценные органы чувств и даже примитивная социальная организация — косяки. Мы потомки первых рыб, выбравшихся из океана. За двоякодышащими рыбами последовали земноводные, обладавшие лёгкими. Состоялся первый лягушачий концерт, то есть пошла активная коммуникативная деятельность…

— Ага, — сказала Оксана. — А потом появился человек и снова полез в болото. Где, кстати, и останется, если есть не будет.

— Твоя гадюка, — Краев ткнул ручкой в сторону змеи, которую разделывала Варенцова — соответствует восьмёрке. Здесь же и птицы, прямые потомки рептилий. Некоторые даже называют их современными динозаврами. У восьмёрок — только половое размножение. Появление древней коры головного мозга. Птицы общаются уже вовсю, имеют развитую социальную организацию, узнают друг друга. Появляются моногамные семьи, строятся гнёзда, откладываются яйца. Даже зачатки инструментальной деятельности возникают.

Девятки — млекопитающие, то бишь звери. Переходный этап — утконос и ехидна. Дети вылупляются из яиц, но сосут молоко. Появляется новая кора головного мозга — неокортекс. Соответственно, социальная организация становится многоуровневой и сложной. Потомство активно воспитывают и обучают, строят жилища, полным ходом идёт инструментальная деятельность, бобры, выдры, еноты, кошки, псовые активно используют передние конечности. Среди высших млекопитающих появляются любители поболтать — общение ради общения. Тут возникает и игра как средство обучения и коммуникации. Высшее развитие интеллекта в животном мире — слоны, псовые, приматы, дельфины…

— А коты? — поинтересовалась Оксана.

— Коты… — улыбнулся Олег. — Коты вообще отдельная песня. Некоторые, не будем указывать пальцем… Тихон, не зазнавайся! — вообще далеко обогнали некоторых людей… Так вот, кто там у нас дальше?

— Десятки.

— Это ныне существующие человекообразные обезьяны и все вымершие гоминиды…

— То самое переходное звено?

— То самое. С зачатками абстрактного мышления, прогностическими способностями… Активное использование орудий труда. Зачатки языка. Социальная иерархия в таком вот разрезе. — Краев потянулся, положил истерзанную бумажку. — Слушай, там морсика брусничного от Иосифовича не осталось?

— Есть чуток. — Оксана вытерла руки тряпкой и вытащила из угла большую канистру. — Ну а дальше-то что? Человек разумный вроде один, а ступеней осталось четыре?

Краев поставил кружку, благодарно кивнул.

— Если в двух словах, это о том, может ли кухарка управлять государством…


В палатке у Песцова попахивало мыльной оперой. Происходившее отдавало Италией, Сицилией, Кавказом — в общем, чем-то южным и темпераментным. Только красочные выражения были исконно русского толка.

— Вот, блин, бабы, — мрачно бурчал Песцов. — Сперва напортачат, чуть человека в гроб не загонят, а ты потом ещё иди за них извиняйся!

— Сёма, я тебя умоляю, — повторяла Бьянка, и в голосе женщины слышалась не очень-то свойственная ей кротость. — Песцов, ну пожалуйста, Песцов! Скажи, что каюсь, переживаю и готова искупить. Дать всё, кроме неба Италии… Даже вернуть ту маленькую штучку, которую он мне дал… Только чтобы понял, простил и не держал зла. Песцов, ну пожалуйста, вы же с ним кореша…

Они сидели в тесноте палатки полураздетые. Внутри было накурено, пахло духами, на полу остывал чайник и сиротливо белели пластиковые тарелочки с остатками каши. Бьянка была женщиной умной и знала, что серьезные разговоры следует затевать на сытый желудок.

— Ну ладно, ладно, поговорю… — наконец сдался Песцов. — Только объясни мне, дураку, что, блин, вообще случилось в природе? Краев миллиард в наследство получил? Его в Госдуму избрали? Его дядя по такой-то матери подружился семьями с Абрамовичем?.. Почему все ваши, — последнее слово он выговорил с нажимом, — вьются вокруг Олега, как мухи? Им там что, мёдом намазано?

Сегодня он был просто не способен долго сердиться. Даже не выбегал из палатки с традиционным вопросом о том, почему красивые бабы сплошь стервы. У него был праздник: Краев сдюжил. Выкарабкался, выжил, не сдался. Показал кукиш дубовому макинтошу. И когда он оклемается окончательно, ох и выпьют же они водки… Коляну Бороде уже заказан ящик «Кристалла», и на огне будет что-нибудь жариться, и они с Краевым, Наливайко, Фраерманом и Бородой будут попивать водочку и говорить, говорить до самого утра…

— Сёма! — Бьянка бросилась ему на шею, взвизгнула и принялась целовать. — Я всегда знала, что ты на самом деле хороший… А что касается Краева, как бы это тебе объяснить, ты ведь у нас в карты не играешь… Ну, в общем, он теперь по жизни Джокер. — Она с ловкостью профессионального шулера извлекла откуда-то колоду карт, и они стремительно затарахтели, тасуясь. — Джокер — это Шут, Дурак, Безумный… Нулевой аркан Таро. Это карта, которая может принимать любое достоинство. Понимаешь, Сёма, любое. Ну, к примеру, есть где-то недостроенный стрит, — она стремительно, почти не глядя, выдернула из колоды даму, валета, десятку и короля, — и стоит только кликнуть в компанию Джокера, как всё, финита, стрит делается полным. А ведь кто-то где-то строит и флэш-рояль…[135] Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему все так хотят с твоим Олегом дружить? Но это ещё не всё… — Карты в её руках вновь зашуршали. — Оксана эта его тоже по жизни баба не простая — с конкретным бонусом, легко тянет на даму пик. То есть действовать они будут, если что, не сами по себе, а парой. И совсем уже будет здорово, если у них появятся дети…

Последнюю фразу она произнесла с какой-то странной, даже мечтательной интонацией.

— Дети?.. — задумался Песцов. — Джокер, стрит, флэш-рояль… Я таких и слов-то не знаю. По-простому объяснить можешь?

Он действительно никогда не играл в карты, не верил в лотереи, презирал тотализаторы — надеялся только на себя. Бог, он, конечно, не фраер и правду видит, риск — благородное дело, а судьба — индейка и любит смелых, но… лучше всё своё брать самому. Не уповая на удачу, которая может и кончиться в самый неподходящий момент.

— Если по-простому, — Бьянка собрала карты, — Джокер по жизни — это тот, кому везёт. Решительно, бесповоротно и постоянно. Счастливчик, который проходит по минному полю, не подорвавшись, и всегда берёт тот кусок пирога, в котором запечена денежка. За таких людей испокон веку принято было держаться… думаешь, зря? А если хорошенько подумать?.. Ты вот, Песцов, до Джокера недотягиваешь, но по жизни козырной масти…

— И на том спасибо, что не голубой. — Песцов поднялся и натянул рубашку. — Ладно, пойду схожу к нашему везунчику. Отнесу твои извинения.

«А заодно и прикинем, чем будем закусывать целый ящик „Кристалла“…»

Загрузка...