Джокер

Ленинградский фронт, 1942. «Жид Порхатый»

«…Засим, любимая моя, прощаюсь. Береги себя и нашего сына Иоську, целую вас крепко-крепко тысячу раз. Твой муж до могилы Фима».

Ефим Фраерман поставил точку, осторожно подул, хотел было перечитать написанное, но не успел, в дверь постучали:

— Разрешите? Товарищ капитан, вас к комполка, срочно.

— Понял, иду. — Жестом отпустив посыльного, Фраерман вздохнул, бережно сложил письмо и, надев пилотку — лихо, набекрень, — вышел наружу.

Там светило солнышко, пахло сеном, клевером, вольным ветерком. Зато в землянке у комполка было сизо от табачного дыма — наигустейшего, стеной от пола до потолка. Это при том, что ни сам полковник, ни майор-особист не позволяли себе курить. Смолил «Казбек» (да как смолил! Паровоз позавидует…) некий штатский в габардине и толстых роговых очках. То есть без погон было ясно, кто самый главный начальник.

— Разрешите? — Фраерман вошёл, глянул, быстро отдал честь. — Командир первой эскадрильи капитан…

— Знаем, знаем, — перебит штатский и прихлопнул ладонью стопку бумаг. — Ефим Абрамович Фраерман, пятнадцатого года рождения, из семьи служителей культа. Детдом, интернат, комсомол, Осоавиахим, военная авиационная школа… Два ордена, три медали, двадцать восемь побед.[63] Жена Фаина Лазаревна, из интеллигентов, и четырёхлетний сын Иосиф. Так?

Взгляд из-под роговых очков был пронизывающим, как бурав, и тяжёлым, как молот. Выдержать его было нелегко.

— Так, — не отвёл глаз Фраерман, а сам невольно похолодел. Похоже, дело-то было серьёзно. Очень серьёзно… «Откуда штатский знает про отца? Я ни в каких анкетах о нём не писал…»

— Ну вот и ладно, — одобрил штатский. Молча закурил очередную папиросину и, веско посмотрев на комполка, выпустил колечком дым. — Товарищ полковник, зачитайте приказ.

— Есть. — Тот поднялся, взялся за бумагу, принялся размеренно читать.

Командиру первой эскадрильи 11-го гвардейского ИАПа[64] капитану Фраерману предписывалось сегодня в районе полуночи по сигналу трёх ракет (белой, зелёной и красной) выдвинуться на свободную охоту в квадрат 13-Б и при появлении в этом квадрате какой-либо цели уничтожить её. Любой ценой.

У Фраермана немного отлегло от сердца. Собственно, ничего уж такого особенного, приказ как приказ. Не очень только понятно, к чему подобная помпа, шуршание страниц и люди в габардине, смолящие «Казбек». Отлично знающие то, чего обычный человек знать бы не должен… Как пить дать — не к добру!

— Распишитесь, — буркнул комполка и мрачно шмыгнул вечно простуженным носом.

Фраерман поставил росчерк, резко вскинул руку к виску:

— Разрешите идти?

«Ну да, из семьи служителя культа. Из семьи, которую именем революции. Шашками. Под самый корень…»

Сука-память сразу отбросила его на четверть века назад. И показала всё в красном цвете. Орущие рты. Кумач на папахах. Дымящиеся пятна на крыльце, потеки, липко тянущиеся по стенам. Лужи, реки, озёра, багровые океаны… И тела отца, матери, братьев и сестёр, равнодушно укрываемые снегом. Словно саваном. Белым на красное, холодным на тёплое. Сука-память. И никак не забыть.

— Нет, вы. капитан, останьтесь, — выпустил косматое кольцо штатский, — а вас, товарищи старшие офицеры, я больше не задерживаю. Свободны… — Он проводил глазами комполка с особистом, кашлянул, помолчал. — В общем, так, капитан, — проговорил он затем. — Задание, которое вам доверено, взято на контроль лично товарищем Кагановичем. Я уполномочен довести, что в случае успешного выполнения звезда Героя Советского Союза вам обеспечена. Плюс повышение в звании до подполковника и назначение на должность командира авиаполка. Вы меня поняли? Вопросы?

Тут он снял очки, и стало видно, что глаза у него как у хищника. Сильного, матёрого, видевшего на своём веку всякое.

Хищник застыл в ожидании, и Фраерман бодро отозвался:

— Вопросов нет, мне всё ясно. Приложу все силы, чтобы оправдать оказанное высокое доверие.

«А в скверную историю, похоже, я вляпался, — безнадёжно подумал он про себя. — Это что же такое у нас нужно сотворить, чтоб тебе дали и звезду, и подполковника, и должность комполка? Какую гадость?..»

В сорок первом он делал по два вылета в день, ходил на своём дохлом «Ишаке»[65] на «Мессеров» в лобовую — и ничего, только сердце норовило выскочить изо рта, а тут… «Что-то уж больно всё сладко, как бы в итоге горького не нахлебаться…»

— Ну, надеюсь, капитан, у вас слова не расходятся с делом. — Штатский надел очки, сунул окурок в банку и важно протянул хваткую короткопалую руку. — Вы уж не разочаруйте меня. И, главное, не разочаруйте товарища Кагановича.

Пальцы у него были на ощупь какие-то неживые, словно шланги охлаждения. Казалось, это не рука человека, а щупальца какой-то машины. Безжалостной, бездумной, бездушной… Но очень здорово исполняющей то, к чему предназначена.

— Сделаю всё, что в моих силах, — отнял ладонь Фраерман и с облегчением вскинул руку к голове. — Разрешите идти? Готовиться к полёту?

— Идите, — кивнул штатский, скривился непонятно отчего, полез в карман и вытащил банку монпансье. — И не забудьте про личный контроль товарища Кагановича!

Легкомысленная жестянка весёлой сине-белой раскраски странно контрастировала с суровой требовательностью голоса. Так и тянет предположить, что в коробочке не конфеты, а яд.

Фраерман развернулся налево кругом и, выходя из землянки на свет, незаметно вытер руку о штаны. «Чтоб ты подавился. Вместе с товарищем твоим, Кагановичем. Сюда бы вас с „худыми“[66] в вертикаль…» Сплюнул, выругался про себя, вытащил «Первомайский»[67] и, без вкуса закурив, двинулся на край аэродрома. Там, на опушке леса, под прикрытием густых ёлок, была устроена стоянка самолётов его полка. Сейчас она выглядела осиротевшей — вторая и третья эскадрильи находились на задании. И ещё бабушка надвое сказала, все ли к вечеру заполнятся места. На войне, чёрт бы её побрал, как на войне, — скверно.

Зато вот «Яша» Фраермана был на своем козырном месте и в лучшем виде — под берёзой. Туг же присутствовал и авиамеханик, соплеменник Ефима по имени Гад[68] Соломон. Щуплый, сутулый, в замасленном комбезе, поди догадайся, что на самом деле орденоносец и майор. И чёрта ли ему здесь?

Чёрта Фраерман помянул отнюдь неспроста. Всё, что касалось «Яши» и Гада, было сплошная мистика, загадка и пережиток. Того самого культа. Как хочешь, так и понимай, а факт не отменишь.

Получил «Яшу» Ефим в самом конце зимы, новеньким, сияющим, только с завода. Истребитель был что надо, скоростной, манёвренный, вооружённый до зубов,[69] способный потягаться на равных с обнаглевшими «Мессершмиттами». Это тебе не норовистый «Ишак» и не четырёхкрылая, похожая на мокрую курицу «Чайка»…[70]

Истребитель прибыл не сам по себе, а в сопровождении личного, можно сказать, авиамеханика Гада. Да не какого-нибудь старшины и даже не майора инженерно-авиационной службы, а инженера-майора.[71] Это при всём при том, что инженер полка имел четыре звёздочки при одном просвете.[72] А тут целый майор, да ещё какой: строгий, при ордене Ленина, стриженный под полубокс и с горбатым носом. Одно слово — орёл!

— Фима, послушайте сюда, — с ходу заявил он Фраерману. — Это вам не дирижабль, это таки кошерный моноплан, построенный на деньги синагоги. Так что летайте, Фима, не налево, а направо, и вперёд, к победе над врагом, а не назад.

Практически сразу начались чудеса. «Яша» летал действительно кошерно и вперёд к победе. Его чудесным образом не брали ни авиапушки, ни зенитки, ни пулемёты. Зато «Мессеры» немецких асов падали при встрече с ним, как по волшебству. За неполные четыре месяца Фраерман угробил девятнадцать фрицев и получил от своих прозвище, само собой за глаза, «Жид Порхатый». Не «пархатый», как вы наверняка подумали, а от слова «порхать». Его наградили, произвели в капитаны и пропечатали в газете, где назвали сталинским соколом с красными крыльями, вырывающим печень у циклопа фашизма…[73] А вскоре начали обнаруживаться вещи ну просто невероятные.

В укромных, недоступных постороннему глазу местах «Яши» Фраерман стал находить странные знаки. Нарисованные красным, на диво таинственные, чем-то очень похожие на памятные ему с детства буквы в Талмуде. А затем однажды глубокой ночью Ефим подсмотрел, как Гад Соломон, сменив майорскую фуражку на кипу,[74] кружился вокруг «Яши», вроде бы приплясывая, истово раскачиваясь и нараспев произнося то ли заклинания, то ли проклятия, то ли молитвы…

На прямой вопрос, что бы это все значило, товарищ инженер-майор не ответил. И начал суриком при свете трех свечей подкрашивать на киле у «Яши» алые звёздочки, символизировавшие число побед. Звёздочки, что характерно, были шестиконечные, библейские, называемые ещё звёздами Давида…

Больше Фраерман вопросов не задавал. Может быть, оттого, что в строгой бархатной ермолке Соломон был так похож на его раввина папу. Эх, сука-память… Красное, белое…

…Майор стоял на крыле истребителя и копался в кабине, чем-то похожий на страуса, зарывшегося головой в песок. Фраерман знал, что на самом деле страусы так не делают. Он подошёл, кашлянул и обратился к тощему Соломонову заду:

— Гад Израилевич, шалом. Ну как он там?

— Фима, ты ещё спрашиваешь! — Авиамеханик спустился на землю и принялся оттирать бензином что-то красное с рук. — Чтобы я так жил. Все заряжено в лучшем виде. С песнями полетишь. Хава нагила, хава нагила, хава…[75]

От него пахло бензином, краской и одеколоном «Шипр». И похож он сейчас был не на страуса, а на подвыпившего клезмера.[76]

— Да, хава неранена, хава неранена…[77] — в тон подтянул Фраерман, однако долго веселиться не стал, полез лично осматривать стати «Яши». Проверил, совмещена ли риска на коке и винте, имеется ли люфт в рулях и элеронах, не сдулись ли пневматики резин колес шасси, закрыты ли — и правильно ли закрыты — замки капотов. Не забыл про киль, про костыль, про рули, про уровень топлива в бензобаке — проконтролировал его со знанием дела, визуально, отвинтив гермокрышку горловины. Снял защитный чехольчик с трубки Питто,[78] похлопал самолёт по капоту, словно верного боевого коня, хотел было забраться в кабину, но тут Гад Соломон прекратил петь.

— Фима, — сказал он, — ты что, уже не понимаешь по-русски? Всё здесь заряжено в лучшем виде. Довольно головных болей, пойдём-ка лучше поедим. Наши прислали посылку — второму фронту и не снилось. Как ты насчет мацы, сгущёнки с шоколадом и биробиджанской кошерной тушенки? А? Да под полётные сто грамм? Времени до полуночи у нас вагон…

«Откуда он знает? — мысленно изумился Ефим. — Про полночь?..»

А впрочем, не так уж это было и интересно.

— Маца, — выговорил он мечтательно. — Сгущёнка..