Джон Кеннеди

Глава 8
ГИБЕЛЬ КЕННЕДИ И ПРЕЗИДЕНТСТВО

22 ноября 1963 года во время визита в Даллас президент Кеннеди был убит двумя выстрелами Ли Харви Освальдом. Это убийство заставило содрогнуться весь мир и оставило граждан США вглядываться в черную пустоту бессмысленности. С тех пор некоторые из них попытались понять, что же произошло.

С типичной небрежной проницательностью Кеннеди утром в день своей смерти сделал два замечания, которые могли указать на то, что случится впоследствии. В своей спальне в Форт-Ворте он просматривал утренние далласские газеты, полные горячих протестов против его политики и угроз о расправе, после чего беззаботно бросил, обратившись к жене: «Мы сегодня отправляемся в сумасшедшую страну»[341]. Он был фаталистом относительно возможности убийства. Он получил множество предостережений о настроениях в Далласе, но отмел их прочь. Крытый верх президентской машины не был поднят: он хотел, чтобы люди видели его и особенно миссис Кеннеди. Несколькими днями раньше он решил обойтись без пары секретных агентов, которые бы стояли на подножках по бокам машины: это заставило бы его почувствовать себя окруженным толпой. Что касается риска появления снайпера, то он сказал, что любому, кто хотел бы его убить, достаточно только забраться на крышу, следовательно, предосторожности были бы бесполезны: казалось, он знал, что умрет молодым, и верил, как солдат, что пуля минует его, пока не придет время, и тогда ее невозможно будет избежать. Если бы можно было взять у него интервью с того света, то он бы ответил, что в некотором смысле заслужил свою смерть (это было бы для него характерно). Но граждане Америки не могли разделить эту точку зрения и согласиться с хладнокровным убийством.

Ли Харви Освальд был жителем этой «сумасшедшей страны». Ему было 24 года, и он временно работал на техасском складе школьной литературы в Далласе; никудышная жизнь и недостатки характера затягивали его все глубже и глубже в фантазии мании величия, когда Кеннеди приехал в Даллас и проезжал прямо перед окнами склада. Состояние его рассудка прекрасно описал Джеральд Познер: «Отказавшись от попыток найти счастье в России или США, отвергнутый кубинцами, плохо приспособленный к жизни в Америке, разочарованный своим браком и преследуемый, как он считал, ФБР, он отчаялся вырваться из этого замкнутого круга. Он достаточно долго выносил унижение от своих друзей-моряков, русских и кубинских бюрократов, работодателей, что возбуждало в нем гнев… как и отказ В. Т. Ли и других коммунистических лидеров признать его усилия и его имя. Ли Освальд всегда считал себя умнее и лучше других людей, и его сердило, если остальные не желали признавать тот статус, которого, как он считал, заслуживал. Теперь у него появился шанс, который, он знал, бывает только раз в жизни»[342]. Суть этого отчета стала очевидна с момента ареста Освальда, час спустя после смерти Кеннеди, но, как и сама смерть, объяснение было неприемлемо из-за своей простоты для американского народа.

Первая попытка заполнить пустоту или примирить людей с действительностью была предпринята с помощью ритуала. Линдон Джонсон принял присягу президента на аэродроме военно-воздушных сил в Далласе, рядом с ним находилась и Жаклин Кеннеди; фотографии, на которых запечатлены суровая торжественность Джонсона, страдание и ошеломленность миссис Кеннеди, кровь на крае ее платья, быстро облетели весь мир, как знак непрерывности и единства в трагедии. Гроб с телом президента был со всеми почестями доставлен в Вашингтон; сначала его установили в Восточной комнате Белого дома и затем — под огромным куполом Капитолия; сотни тысяч людей, скорбя, шли один за другим, чтобы попрощаться с ним. На следующий день в соборе Святого Матвея прошла заупокойная месса, после чего процессия направилась на Арлингтонское кладбище. Английский поэт хорошо передал настроение, которое царило тогда:

С точки зрения психологии пышное благородство похорон было существенно; оно не могло до конца выразить горе страны, хоть и могло помочь народу восстановить душевное равновесие, но некоторые вопросы, на которые не были получены ответы, тем не менее оставались. Как с горечью сказал Кеннет О’Доннелл вечером 22 ноября: «Почему это случилось? Какую пользу это принесло? Всю свою жизнь я верил, что все, что происходит, — к лучшему, как бы ужасно оно ни было. Но что хорошее может произойти из этого?»[343]. В тот день была поколеблена не только его вера.

Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон, Франклин Рузвельт помогали утверждать прочную традицию президентского руководства XX века, которой следовали их преемники. Сам Кеннеди нашел, использовал и насладился президентством именно по этой причине: он искал самоосуществления для себя и для американского народа с помощью смелого руководства. Линдон Джонсон тоже был наследником этой традиции и хотел стать президентом по той же причине; теперь в качестве президента у него появился шанс показать, что он может сделать, но он понимал также, что сейчас более всего необходимо обретение уверенности и спокойствия, чего он намеревался достичь, полностью воплотив программу Кеннеди как можно быстрее.

Похожий импульс возник после назначения комиссии, которую возглавил главный судья Соединенных Штатов, Эрл Уоррен, чтобы установить правду об убийстве. Эта комиссия не была необходима, но так как Ли Освальд был убит, находясь под арестом полиции, через два дня после смерти Кеннеди, это обстоятельство также повлияло на ее создание (как и его жертва, Освальд был доставлен в Парклендский госпиталь, где было дано заключение о его смерти). Это жуткое последствие убийства было не совсем непредвиденным: Дэниел Патрик Мойнигэн, впоследствии младший член персонала Белого дома, напрасно старался вызвать обеспокоенность у своего начальства, указывая на риск подобного события и на известную некомпетентность далласской полиции; кроме того, во время ареста Освальда была предпринята попытка его линчевать. Теперь стало известно, что Джек Руби, убийца Освальда, был руководим праведным негодованием, которое на Юге вполне естественно связывалось с оружием. Но не следовало ожидать от американского народа, особенно тех, кто просто обезумел от горя, что он без вопросов примет просто объяснение случившегося, или будет ждать, пока суд над Руби не установит правду или ее часть. У официального Вашингтона было мало сомнении в том, что Освальд действовал в одиночку по своим причинам (хотя Бобби Кеннеди, озадаченный, спросил главу ЦРУ, не он ли убил Джека)[344]. Надо было, чтобы американский народ думал именно так. Поэтому президентская комиссия показалась превосходной идеей и с успехом выполнила эту задачу, что не очень помогло понять, кто и как убил Кеннеди. Президент Джонсон настаивал на этой версии до выборов 1964 года; так же он поступал и в сентябре, эти выводы в основном были с почтением приняты. Заседания конгресса 1963–1964 гг. были завершены. Джонсон быстро принял всю программу Кеннеди, включая билль о гражданских правах, что было провозглашено самой лучшей памятью об ушедшем лидере. Казалось, что институты и национальное самоуважение Соединенных Штатов благополучно выдержали шторм.

Но надеяться было рано. Убийство Кеннеди стало слишком большим шоком, американцы в своем большинстве (включая рьяных журналистов и историков) считали невозможным, чтобы столь громкое событие могло иметь такие тривиальные причины, как отвратительная фигура Ли Освальда и отсутствие секретных агентов, прикрывающих тыл президентского лимузина. Но это было не лучшее время. Основными чертами администрации Кеннеди постепенно становились активность в стране и за рубежом и ослабление напряжения в отношениях с Советским Союзом — но не с коммунистическим миром в целом. Линдон Джонсон добросовестно продолжил эту политику, но это обернулось против него. Закон о гражданских правах 1964 года он подкрепил Законом об избирательном праве 1965 года, тем самым завершив работу ненасильственного движения за гражданские права, но вскоре стало ясно, что этих значительных достижений недостаточно и что огромные социальные и экономические проблемы, непрочно, но неразрывно связанные с расовым вопросом, все еще оставались. Середина 60-х годов была отмечена жаркими летними сезонами, когда бунтовщики из городских гетто сжигали и выбрасывали то, что их окружало, в псевдореволюционной ярости, в то время как белые южане были разгневаны утратой своего контроля. Большая демократическая коалиция Севера и Юга, города и деревни, рабочего класса и либералов среднего класса, черных и иудеев, начала разрушаться. И в поисках международной стабильности Соединенные Штаты все глубже увязали во вьетнамской войне. Администрация Джонсона была вынуждена перейти к обороне, и в тот ужасный 1968 год — год, когда были убиты Мартин Лютер Кинг и Роберт Кеннеди, год наибольших беспорядков, когда были разграблены чикагский Вестсайд и некоторые районы Вашингтона, год наступления Северного Вьетнама и жестокого разгрома президентской демократической конвенции — всему этому пришел конец. Линдон Джонсон не стал выдвигать свою кандидатуру на переизбрание, а Ричард Никсон победил Хьюберта Хамфри — благодаря отступничеству многих демократов в сторону кандидата от третьей партии Джорджа Уоллеса. В период правления администрации Никсона (1969–1974) дела шли все хуже, достигнув своей кульминации во время уотергейтского скандала.

Поэтому неудивительно, что те, кто пережил горькое крушение иллюзий тех лет, когда правительство США слишком часто уличали в несправедливости, крючкотворстве и коррупции, начали искать не только официального объяснения убийства Кеннеди, но приемлемый отчет администрации Кеннеди. Линдон Джонсон, как представляется, систематически обманывал американский народ, Никсон лгал без тени стыда. Если таково было состояние демократического правительства в 1974 году, то почему следовало верить, что одиннадцать лет назад оно было лучше и что Джон Кеннеди превосходил своих преемников?

Американский республиканизм был обманом, которым манипулировали политики, генералы, крупные бизнесмены, организованная преступность и такие низменные институты, как ФБР и ЦРУ, в собственных целях. В таком настроении ревизионисты приступили к работе.

Теоретики убийства привлекали к себе самое пристальное внимание. Вера в заговоры различного рода всегда была сильна в Соединенных Штатах, которая являлась привлекательной как для того, чтобы понять реальность, так и чтобы этого избежать. Рвение первых американских революционеров питала вера в заговор между британцами и их марионетками в Новой Англии; другая вера в заговоры — рабов и аболиционистский — широко поддерживалась во время гражданской воины: большое влияние на политику XX века оказала также вера в «красную угрозу». Ни один из этих голословных сюжетов ныне не признан историками: как мифы они являются одними из многих черт прошлого, которые требуют своей интерпретации и объяснения. Так же было и с далласским заговором, но, вопреки всей трудности для объяснения, он имеет долгую предысторию.

Отчет комиссии Уоррена предлагает критикам простую цель. Парадоксально, но если бы Освальд дожил до суда над ним, тем меньше стало бы известно об этом случае, но приговор о виновности все же было бы трудно опротестовать: даже после первого суда над О. Дж. Симпсоном трудно представить, какие слова адвоката в защиту можно было найти, чтобы выдержать допрос в суде, или сам Освальд предоставил бы убедительное доказательство своей невиновности. Но комиссию интересовал не только вопрос о том, виновен или нет Освальд. Также следовало поработать историкам, чтобы дать насколько возможно полный отчет определенного события; их заключение было менее важным, чем их аргументы и умение обращаться с доказательствами; к несчастью, но неизбежно (как ожидали некоторые профессиональные историки) эта работа была полна неоконченных версий, нелогичности, пробелов и противоречий как в представленных свидетельских показаниях, так и в анализе участников комиссии. К здравому смыслу это не имело отношения: вина Освальда была доказана более чем достаточно, неоконченность версий не могла повлиять на эту основную точку зрения. Но спорщиков одолевал скептицизм по поводу того, что здесь не может быть безобидных ошибок. Кажущиеся или реальные слабые места отчета комиссии Уоррена проявились, во-первых, в очевидной некомпетентности, и позже — в доказательстве существования заговора. В обоих случаях следовало отвергнуть отчет (хотя критики продолжали упорно полагаться на опубликованные исследования), питавший многочисленные дикие фантазии. Как утверждалось, Кеннеди был убит мафией, или Кастро, или кубинцами, которые были настроены против Кастро, или ЦРУ, или ФБР, или Пентагоном. Предубежденность этих гипотез становится ясной, если мы заметим, что никого, кроме, возможно, ЦРУ, серьезно не занимала идея о том, что Освальд, в прошлом перебежчик из Советского Союза, явный марксист, имеющий русскую жену, мог быть орудием КГБ.

Некоторое время, проведенное Освальдом в России, лишило его иллюзий относительно советской системы, тем не менее он называл себя марксистом до последних дней (или до того, как началось полицейские дознание). Он счел, что ему невозможно поступить в сильно сократившееся войско крайне левых американцев, несомненно, по той причине, что оно едва ли существовало в Новом Орлеане или Далласе — двух городах, где он жил после своего возвращения из России; кроме того, он был плохо образован, тщеславен и не особенно умен. А черта насилия, присущая его личности, привела его к тому, что он стал убийцей. Он пытался убить бывшего генерала правой ориентации Эдвина Уолкера до того, как выбрал целью Кеннеди. На первый взгляд, оба преступления выглядят противоречащими друг другу, так как Кеннеди был либеральным президентом (который уволил Уолкера из армии) и сознательно старался преумножить наследие Франклина Рузвельта и Гарри Трумэна, и, возможно, в 1963 году его влекло к левым быстрее и решительнее, чем он ожидал. Но, с точки зрения Освальда, в этом не было противоречия. Каковы бы ни были его реальнее мотивы, он мог себе сказать, что убить Уолкера или Кеннеди — значит нанести удар по капитализму; возможно, он не осознавал, что в следующей за Кеннеди машине был Линдон Джонсон, или он понял это позже.

Для многих левых было невозможным принять такое объяснение случившегося. Даллас был знаменит своими капиталистами, которые добивались успеха, и самыми невероятными предубеждениями правого толка в Соединенных Штатах. Не могло быть совпадения в том, что либеральный президент, защитник гражданских прав и сторонник ослабления напряжения с Россией, был убит во время визита в этом определенном городе. Это было первым общим предположением; это стояло и за отказом Жаклин Кеннеди сменить одежду с пятнами крови: «Пусть они видят, что сделали»[345]. Затем настало время разоблачения Освальда, целью которого было подтвердить всю ту клевету, которую в течение поколений распространяли левые и правые. Леваки были убийцами, нигилистами, сумасшедшими фанатиками, опасными неамериканцами. По крайней мере, таким был Освальд. Поколение, которое вышло из тени маккартизма и которому до сих пор уделял внимание Дж. Эдгар Гувер, подвергло сомнению прочность параноических иллюзий своих врагов; они были уверены, отвергая это, несмотря на доказательства, но некоторые ушли так далеко, что исказили, придумали или дали другую интерпретацию свидетельствам, чтобы уменьшить роль Освальда в истории с убийством, а если это невозможно, то, по крайней мере, изобразить его как обыкновенного простака.

Как только начались споры вокруг отчета комиссий Уоррена (возможно, с публикацией в 1966 году работ Марка Лэйна «К приговору суда» и Эдварда Джея Эпштейна «Дознание»), за дело взялись маньяки, сентиментальные люди, оппортунисты, сумасшедшие, мистификаторы, преступники, шарлатаны и уфологи. Их усилия были так прилежны, что неудивительно, что через некоторое время американцы уже не верили, что Освальд действовал один, хотя не было согласия в том, кто ему помогал. Есть надежда, что эта иллюзия умрет, как только возобладают такая убедительная информация и высшая логика, как в книге Джеральда Познера «Дело закрыто». Тем временем студенты-американцы могли отметить факт, что теоретики, придерживавшиеся версии заговоров, делились на два лагеря: в одном находились те, кто надеялся, что, когда все станет известно, справедливость наконец восторжествует и их вера в свою страну будет восстановлена; в другом были те, чьей целью с самого начала являлось разрушение этой веры, искренность критики придала им внушительность, что безуспешно пыталось сделать американское правительство в 60-х и 70-х годах. Но так как за убийством Кеннеди действительно не стояло никакого сценария (если не считать того, что мы признали Освальда единственным участником заговора), то усилия теоретиков годились только на то, чтобы озадачивать и искажать общественное понимание, каковы бы ни были намерения. Они скорее ослабляли американскую демократию, чем реформировали ее; как убедительно заметил Познер, они также «прощали человека с руками в крови и издевались над президентом, которого он убил»[346]. Они отвлекали внимание от реального смысла убийства, смысла столь ужасного, что многие американцы в спорах вели себя так, как будто не хотели этого знать, в то время как другие, такие, как Уильям Манчестер[347], отказывались вообще видеть в этом какой-либо смысл. Смысл сводился к факту, что Соединенные Штаты являются страной, где Ли Освальд пожелал убить Джона Ф. Кеннеди и смог это сделать.

Соединенные Штаты — большая страна, но в то же время и деревня. Как бы ни различались ее жители, они все оставались соседями, их жизни постоянно соприкасались. Среди немногих друзей Освальда в Далласе был человек, Джордж де Мореншильдт, которой также являлся и другом родителей Жаклин Кеннеди. Освальд и Джек Кеннеди были связаны не только посредством такого рода совпадением и пулями. Их жизнь молено рассматривать как негатив и позитив одной и той же картинки.

Джон Фицджеральд Кеннеди казался воплощением американской мечты. Молод, красив, богат, умен, атлетичен и сексуален, смешлив, доволен и великодушен — он взошел на президентский престол как принц. Благодаря своему обаянию, смелости и общительности этот католик, наследник Ирландии, политической машины и темных дел бизнеса, защищал свой народ, свою веру, партию, традиции и институты своей страны. Он был самой большой надеждой, которую Америка дала миру[348]. Он был слишком хорош, чтобы быть правдой; Кеннеди был далек от совершенства, и всплывшие факты о его слабостях горько разочаровали критиков, писавших после его смерти; но легенда была достаточно правдива, чтобы объяснить, почему мир испытывал к нему любовь и возлагал на него большие ожидания.

И никакого будущего не было у Ли Харви Освальда. Если бы в американской системе было достаточно проявлений патриотизма, то все события его жизни оказались бы невозможны; в действительности они подтверждали правоту замечания президента Кеннеди, сделанного им во время инаугурационной речи: «Если свободное общество не может помочь многим из тех, кто беден, то оно не будет в состоянии защитить тех немногих, кто богат».

Родители Освальда не выдерживали требований, которые предъявляла к ним жизнь. Отец исчез, когда тот был еще ребенком. Мать два раза неудачно выходила замуж, считая, что трудно удержаться на какой-нибудь работе больше нескольких месяцев, и была не в состоянии воспитать своих сыновей надлежащим образом. Ли никогда не задерживался надолго ни в одной школе, особенно из-за трудностей в общении, его служба в морском корпусе не научила его ничему, кроме умения стрелять; после своего отъезда из Советского Союза он быстро ополчился против него, в Америке он удерживался на работе не дольше своей матери. Это не снимает с него ответственности за его действия и не перекладывает на общество — весьма враждебное; с начала до конца он представляется гнусным человеком, который не заслуживал удачи тех, кто пытался помочь ему и его жене. Но дело в том, что Соединенные Штаты не могли бы спасти его. В определенном отношении он был настоящим американцем, который всегда ищет идеальное общество, «Изумрудный город». Он искал убежища в морском корпусе, в России и Далласе, в последние месяцы жизни он безуспешно пытался податься на Кубу, которая, возглавляемая Фиделем Кастро, представляла еще одно иллюзорное воплощение его надежды. Но ничего не удалось. Это объясняет его тягу к марксизму. Во всем этом проявилось если не реальное, то мысленное бегство от мира, который не принимал его таким, какой он есть, и не оставлял надежды. В эру «холодной войны» для него было естественным обратиться к коммунизму, громко и открыто отрицавшему все, чего придерживалась Америка; это было для него столь же легко, как и для юного Адольфа Гитлера обратиться к антисемитизму в габсбургской Вене. Но мере того, как на него оказывали давление сексуальные, общественные и экономические неудачи, он все дальше и дальше углублялся в мир фантазий, где он представлялся себе очень значительным (многозначительный американизм!) и где были возможны возмездие и триумф. Перемены дали ему возможность реализовать эти фантазии: он начал искать случая появиться героем на месте для дачи свидетельских показаний, почти как убийцы царя Александра». Но это не делало Ли Освальда ниспровергателем американской мечты: это было его существованием.

Возможно, это служит объяснением его убийства. Джек Руби, почти трогательная фигура в данной истории, потерпел почти такой же крах, как и Ли Освальд. Он слишком хотел стать известным. Он хотел быть богатым, знаменитым и приглашенным в круги сильных мира сего — или, во всяком случае, в круги известных. Но в 1963 году он был не более чем владельцем двух ночных клубов в Далласе, долги которых почти сокрушили его, новость об убийстве Кеннеди была воспринята как ужасный удар. Как и Освальд, он спасался бегством в мечтах о том, какой должна быть его страна — местом равных возможностей и успеха. Кеннеди был олицетворением этого. Он также символизировал собой убежище для всех преследуемых, особенно евреев. Руби со всей ясностью осознавал уязвимость этого народа и был рад тому множеству евреев, которых Кеннеди назначил в свою администрацию (хотя в информированности Руби приходится сомневаться, особенно если учесть, что он, как оказалось, не знает, кто такой Эрл Уоррен). Выстрел Освальда оборвал его мечту в то время, когда он переживал финансовый крах. Он начал часто появляться в далласском отделении полиции, где содержался Освальд после ареста, и в конце концов уже более не мог выносить самодовольной усмешки убийцы. Его не следовало допускать близко к Освальду, но департамент полиции Техаса оказался компетентен в защите убийцы не более, чем в защите его жертвы. В традициях лучших времен Руби проявил взрывной характер. «Ты убил моего президента, предатель!» — выкрикнул он и выстрелил. Он был убежден, что действует от имени Америки, и ожидал, что его будут встречать как героя. Он действительно не понимал, что потратит несколько лет, которые ему остались, в жалком состоянии, в тюрьме, убежденный, что в подвалах тюрьмы подвергаются избиению евреи. Он умер от рака в Парклендском госпитале 1967 году.

Нельзя отрицать, что подобные грязные, печальные события отразилась не только на жизни Джека Кеннеди, но и на всех его стремлениях и желаниях, на всем, над чем он работал и чего хотел, о чем мечтал. Он верил в огромный созидательный потенциал политического лидерства и верил в себя как лидера[349]. Нельзя отрицать, что он прилагал все усилия для воплощения своей веры. Здравомыслящий, осторожный, весьма практичный политик, всегда раздражавший своих последователей тем, что не шел так быстро и далеко, как им этого хотелось, тем не менее, он все время старался побудить своих граждан более смело овладевать возможностями, предоставляемыми американской свободой; и он всегда был открыт для новых идей и предложений. Если и были противоречия в его личности, то среди них существовало одно, которое не могло быть решено, так как оно определяет его характер и отчасти объясняет восхищение его современников; оно особенно проявлялось через его острый ум и юмор, этих бесценных помощников в разрешении человеческих трудностей. Через официальное ли красноречие и законодательные предложения, улыбаясь или помахивая рукой из проезжающего лимузина, он завоевывал симпатии сограждан и утверждал президентство в глазах его коллег и соперников. Невозможно сказать, выглядела бы в 1961 году администрация Джонсона или Никсона так же, но было совершенно ясно, что ни один человек, которому удалось позже попасть в Белый дом, не смог поколебать чары Кеннеди. Они старались быть собой, как и Кеннеди: все принималось во внимание в невозможной попытке объяснить неудачу этих усилий. Но Джонсон, продвигая и расширяя программу Кеннеди, пока она не стала его собственной и впервые столь огромной со времен первого срока правления Франклина Рузвельта, проявил себя как очень творческий политик; в равной мере и законодательные успехи первых лет пребывания Никсона у власти не должны быть заслонены двумя катастрофами — Вьетнама и Уотергейта. Репутация этих двух преемников Джека Кеннеди до определенной степени служит подтверждением его взгляда на президентство.

Но они не преодолели (и не могли преодолеть) одну из самых больших трудностей. Кеннеди был президентом в период, когда для Америки ничто не представлялось невозможным, когда казалось вероятным долететь до Луны в прямом и переносном смысле, а обязанностью президента и его жены — сделать Белый дом местом для празднования великих достижений в науке и искусстве и руководить высшим обществом в его роскошных развлечения. Наилучшим выражением духа Америки и президентства было приглашение к Кеннеди нобелевских лауреатов западного полушария на обед, когда он заметил: «Я считаю, что это самое выдающееся собрание талантов, человеческого знания, которое когда-либо собиралось в Белом доме, исключая времена, когда Томас Джефферсон обедал один»[350]. Но что следовало делать Америке с Ли Освальдом, безгласным, плохо образованным неудачником, с его особым пристрастием к Карлу Марксу и русскому языку, склонностью бить свою жену, когда она сидела без работы, в то время как у него самого было мало шансов ее получить?

Строгие законы, касающиеся оружия, несомненно, в итоге снизили опасное число убийств в Америке, хотя такие люди, как Освальд, если хотели, всегда могли вооружиться. Секретная служба и ФБР с 1963 года научились защищать президента, хотя Джеральду Форду и Рональду Рейгану едва удалось избежать покушения, что показывает, сколь многое еще будет оставаться вне контроля полиции; но это необязательное замечание. Не имеет значения и то, относились ли Освальд и Руби к низшему классу: они таковыми не были. Но печальные истории их жизни ведут нас к правде, о которой повествовали великие писатели — например, Г. Дж. Уэллс в «Машине времени», Урсула Ле Гуин в «Уходящих из Омелы» — это прославление западной цивилизации покоится на человеческом отчаянии, которое может смягчить лишь простая человеческая доброта (хотя Освальд это тоже отвергал) и на что вряд ли способно политическое действие. Освальд очень легко отчаялся в Америке, а Руби очень настойчиво цеплялся за свои фантазии, но никакая мыслимая политика не могла их спасти, или миллионы таких, как они, от обступавших обстоятельств. Представления о Кеннеди у них были сильно ограничены, со дна ямы он казался им жестоким обманом.

Ни один практичный политик, и менее всего лишенный иллюзий Джек Кеннеди, не надеялся создать совершенное общество. Все следовало делать на ходу, положение можно было спасти от худшего, и могли быть сделаны лишь некоторые реальные улучшения. Такова действительность. Но демократические политики все время удерживались от раздачи больших обещаний. Побуждение раздавать пустые обещания, необоснованная уверенность, что сегодняшняя политическая панацея раскроет секрет немедленного и вечного счастья, соблазн поверить во всемогущество политики — этим переболели все, как русские, британцы и китайцы, так и американцы. В результате насущные проблемы неизбежно отвергались, игнорировались или в лучшем случае преуменьшались. И Кеннеди с его приверженцами не избежал этой ловушки.

70-е годы были более кризисными, чем 60-е, из-за нефтяного краха, скачущей инфляции, поражения во Вьетнаме и уотергейтского скандала. Основы американской политики, установившиеся после Большой депрессии, были поколеблены, и реакция политиков была явно неадекватной. Джеральд Форд, консерватор старой школы, придерживаясь своего кредо, наложил вето на билль, выделяющий средства, справа и слева, и проиграл выборы 1976 года. Джимми Картер, чья благопристойность иногда достигала святости, верно определил, что американское общество заболевает, но ложно предположил, что этому может помочь практика христианства: его взаимоотношения с конгрессом складывалась не так успешно, как у его предшественника, а его внешняя политика потерпела полный провал. Его чутко-тревожная интеллигентность не была тем, чего хотел народ, и в 1980 году его заменили на Рональда Рейгана, который во многих отношениях блестяще продолжил традицию Кеннеди. Снова Голливуд пришел в Вашинггон, снова началась большие траты и блестящие приемы (хотя самому Рейгану нравилось уходить с них рано), снова декларируемая приверженность к бережливости правительства сочеталась с быстрым ростом дефицита средств, снова Соединенные Штаты стремились к миру, готовясь к войне. Проблема была в излишнем перебарщивании: чувство меры, никогда особенно серьезно не присутствовавшее во времени Кеннеди, теперь было окончательно позабыто; федеральные финансы находились в расстроенном состоянии, из которого они было выбрались, и неравенство между богатыми и бедными, о чем сожалел Кеннеди, но которое его не затрагивало, теперь одобрительно поощрялось и праздновалось. Рейган хотел, чтобы Соединенные Штаты вновь обрели благополучие (желанием Кеннеди было побудить Соединенные Штаты двигаться), и его методом стало реагировать улыбкой на каждую проблему. Это была пугающая карикатура на стиль Кеннеди; он подвигал общество к коррупции, в то время как Кеннеди старался облагородить его, но, как и любая хорошая карикатура, содержала частицу правды. Алчность и беспечность времен Рейгана, казалось, говорила: «Какая разница? Ешь, пей и веселись, а бедными вы всегда успеете стать». Руководство Кеннеди (как и все политическое руководство), согласно его взглядам, никогда не должно было дойти до уровня блестящего шоу: реальность была и есть тем миром, который вмещает в себя борьбу с ее поражениями и удачами и в котором есть место и беднякам возле Сити-холла.

Пессимист может счесть эти строки правдивыми, но Соединенные Штаты были созданы не пессимистами. Рейган был оптимистом. Джордж Буш совершенно неверно рассчитал цену за переизбрание, которое открыло путь человеку, подавшему себя как полного надежд, активного, простого парня и объявившего себя наследником Кеннеди. Билл Клинтон тоже хотел, чтобы Америка снова двигалась в направлении школьной клятвы о преданности, которая обещает «свободу и справедливость для всех». Он пришел к власти, когда требовалось решать многие проблемы, с которыми столкнулся Кеннеди, имея очень ограниченные ресурсы: многое было растрачено с 1963 года и не поддавалось восстановлению. Популистский южный стиль Клинтона во время предвыборной кампании сильно отличался от гарвардской элегантности Кеннеди, но пришелся и ко времени, и к Клинтону как человеку; смешение высоких надежд и низкой политики было вполне в духе традиций. К несчастью, на посту президента Клинтон показал себя гораздо менее умелым пилотом, чем Кеннеди, и конгресс был менее надежным партнером в работе с правительством, чем в 1961–1963 годах. До сих пор неясно, истощился ли динамизм президентства и американской демократии.

Что в свое время демонстрировал Кеннеди? Что он изменил? В сфере американской внешней политики и международных отношений, должно быть, не очень много. И это не столь плохо. К чести Кеннеди надо сказать, что проблемами, которые он унаследовал, он занимался до самой смерти. Он сделал несколько ошибок и не нанес сколько-нибудь серьезного вреда — похвала, которую можно выразить не всякому президенту Соединенных Штатов. Он был удачлив — в том, что Бей-оф-Пигз не привел к чему-то худшему, что ракетный кризис успешно разрешился, возможно, в том, что ему не пришлось увидеть вьетнамскую проблему во всей ее полноте. И во всех областях американской дипломатической активности он проявил себя таким же исполнительным, умным, трудолюбивым, здравомыслящим, быстро схватывающим суть дела. Американские сила и престиж не пострадали и в дни его смерти — возможно, по сравнению с годами Эйзенхауэра, они даже были выше. Корпус мира и Договор о запрещении ядерных испытании оставались ценными достижениями независимо от времени. В период, отведенный ему, он вряд ли мог сделать больше; вероятно, в 60-е годы это было и невозможно. И снова параллель с Рональдом Рейганом оказывается поучительной. Оба президента начали драматичное наращивание вооружений и оба проявили решительность, противостоя тому, что они наблюдали в советском авантюризме; оба, по мере того как Москва усваивала их уроки, стремились построить прочный мир и побудить людей к этому. Но в 1963 году Хрущев сам оказался в более сложном положении, чем Горбачев в 1988-м, и ни он, ни его окружение не хотели примириться с поражением и разгромом. «Холодная война» не окончилась бы в 60-х годах, даже если бы Кеннеди остался жив.

Что касается внутренней политики, то короткая жизнь и неожиданный конец администрации Кеннеди заслужили более сложную оценку, чем его дипломатия. В том смысле, что его администрация сохранялась до 1969 года: хотя в Белом доме произошла быстрая смена персонала, большинство людей, которые работали в правительстве США, были выбраны Кеннеди или Линдоном Джонсоном либо близко с ним работали. Бобби Кеннеди оставил кабинет в сентябре 1964 года, и Роберт Макнамара, разочаровавшись во вьетнамской войне, покинул корабль (или его попросили покинуть) в 1967 году; в противном случае назначенные Кеннеди люди все равно истощили бы свой потенциал, и это можно было бы объяснить личными обстоятельствами — то, что с Линдоном Джонсоном очень трудно работать. В этом не было существенного изменения позиции или направления. Но этот факт только подчеркивает необходимость различать личный вклад Джона Ф. Кеннеди и решения, принятые мелсду 1961-м и 1963 годами — отличие, которое тем труднее увидеть, потому что президентство, как и правительство США, гораздо больше, чем президент. Многие билли, которые Кеннеди подписал в закон, только отчасти были результатом его труда.

Его вклад очевиден в области общественного финансирования и экономической политики. Здесь он сделал больше, чем просто показал спектакль. Возможно, за исключением Вудро Вильсона, ни один президент XX века не может сравниться с Кеннеди в его интеллектуальном и практическом понимании этой стороны управления, в этом отношении он был очень похож на своего отца Джо Кеннеди. Он видел разумные достоинства советов, которые ему давали профессионалы, такие, как Геллер и Гелбрэйт, он видел необходимость выбора между ними, когда их рекомендации разнились (не для него была беззаботная вера Франклина Рузвельта в то, что всех подобных противоречий можно избежать), у него было достаточно самоуважения, чтобы выбрать, и более чем достаточно политического чутья, чтобы предвидеть, какое влияние окажут его решения. В экономической политике он был кейнсианцем, но в финансовых вопросах — прижимистым консерватором, и это, будучи слабостью гораздо менее, чем полагали его более академически мыслящие советники, являлось именно тем, что было нужно Америке. Снижение налогов оказалось экономическим стимулом, который помогал поддерживать быстрый подъем в годы Джонсона, но бережливость Кеннеди, которая держала расход финансов общества под контролем, обещала снизить инфляцию и тем самым оградить подъем от окончательного сползания в банкротство. Для Соединенных Штатов было большой неудачей, что ни Джонсон, ни Никсон, ни (прежде всего) Рейган не следовали в этом вопросе столь же настойчиво, как Кеннеди[351]. Он рассматривал силу доллара, баланс торговли и платежный баланс как серьезные вещи и строил свою политику соответственно. Отдавая дань другим мнениям, было бы излишним обсуждать, могла ли его политика предотвратить кризис 70-х годов (к тому времени при любых обстоятельствах его срок президентства уже подошел бы к концу), но не нуждается в доказательстве то, что в его время она работала, и работала, как и должно было быть, гораздо лучше, чем политика Эйзенхауэра. Что касается внешней политики, то те, кто знает, как плохо могут идти дела, согласятся, что он кое-что сделал и в этой области, и его достижения, надо сказать, не столь малы. Процветание при Кеннеди было подлинным, и вклад в него со стороны Кеннеди был значителен.

Нет необходимости повторять довод 6-ой главы, касающейся Кеннеди и гражданских прав, но, возможно, стоит перенести внимание на то, что похвала и вина немного шире этого замечания. Соединенные Штаты дошли до момента решения, результатом которого стали содержательные законы о гражданских правах и избирательном праве. Никсон имел похвальное намерение относительно голосования расистов на Юге, но даже он, если бы его выбрали в 1960 году, был бы вынужден принять Закон о гражданских правах, в противном случае он рисковал проиграть выборы 1984 года. Линдон Джонсон провел закон через конгресс, и в 1965 году — также Закон об избирательном праве. Действия Кеннеди поучительны прежде всего в том смысле, что они могут рассказать, как он улаживал отношения между Вашингтоном, движением гражданских прав, правительствами южных штатов и пещерами, которые в этом участвовали. Затем наступило время кризиса, которое явилось безжалостной проверкой для народа и его институтов и показало им, чего они стоили. Было бы трудно утверждать, что братья Кеннеди преодолели испытание с честью.

Реформа обеспечения психически больных была единственным, почти исключительным достижением Кеннеди: этого бы не произошло, если бы на выборах 1960 года был избран кто-то другой (даже если бы сенатор Кеннеди выдвинул такое предложение, как сенатор Кефаувер свое о медицинских препаратах, это, в конце концов, вероятно, попало бы в свод законов). Это был такого рода вопрос, который Кеннеди особенно нравился, ему хотелось быть хорошо информированным о существенных предложениях, касающихся улучшения и реформ, давать им ход с соответствующим красноречием и успешно проводить их через конгресс. Его отношение напоминало позицию просвещенных монархов XVIII века, и если бы он жил в спокойные времена, то, без сомнения, вспомнил бы, как гуманный и практичный государственный деятель, лишенный иллюзий, что Небесное царство находится сразу же за поворотом, но с твердой верой в способность демократического руководства непрерывно продолжал бы улучшать мир. Как бы то ни было, он жил от кризиса до кризиса, и уже только это личное стремление характеризует его достаточно, что прежде всего проявилось в его речах.

Он не был утопистом. Когда во время берлинского кризиса стало необходимо расширить законопроект и продлить срочную службу, кто-то сказал Кеннеди, что это несправедливо. «Жизнь несправедлива» — ответил он, подчеркнув ту истину, которой его научили успехи и неудачи. По этой причине он не был напуган тем, что он знал о темных глубинах, которое взрастили его убийцу. Он придерживался своей религии, но не настолько, чтобы отрицать первородный грех. Америка и американские институты никогда не будут совершенны, но могут быть улучшены, и лучше всего это можно сделать посредством демократической политики. Кеннеди, казалось, находился под большим впечатлением от президентства и изобретательности человеческого ума и получал удовольствие от обоих. Несомненно, он наслаждался своим политическим успехом, благодаря нормальным чувствам амбиции, гордости и тщеславия; было бы удивительно, если бы было наоборот, и его открытая радость из-за обладания властью гораздо предпочтительнее, чем мучения Иисуса в президенте Эйзенхауэре, который никогда бы не позволил этому честолюбию довести его до Белого дома, или отчаянные колебания президента Джонсона между гротескным самовозвеличиванием и столь же гротескным самоуничижением. Но, хотя он восхищался психологией, какое это имело отношение к тому, что президент делает с собой и своей властью, будучи на этом посту? Он может, если хочет, потратить время на сон, как президент Кулидж, который является более подходящим примером для подражания, чем президент Рейган.

Для своей роли Кеннеди выбрал пример обоих Рузвельтов. Их делом было вдохновить людей, и, как сказал Теодор Рузвельт, Белый дом был для этого прекрасной трибуной. Время Кеннеди было недолгим, поэтому он имел мало завершенных дел, но его слова были сильны, и пули Освальда доказали, что его президентство запомнится прежде всего его красноречием и воздействием этого красноречия.

Над ним всегда подтрунивали, называя его человеком слов, человеком, чьи прекрасные речи ни к чему не вели и кто, как бы то ни было, не писал их. Правота или неправота этих наблюдений не нуждается в обсуждении, в равной мере и то и другое близко к правде. Действительно, Кеннеди, возможно, не мог сам составить все речи и обращения: он был очень занят, как и все современные президенты. Но он активно участвовал в создании важнейших из них, и тем активнее, чем скорее росли его опыт и уверенность в себе. И написание речей — не самая важная роль президента. Ораторское искусство состоит в том, чтобы написать или сымпровизировать сценарий и использовать его, чтобы донести свои чувства и свое видение до аудитории. Мартин Лютер Кинг был превосходным образцом этого искусства в 60-е годы, но Кеннеди нельзя поставить ниже его (он ценил его и уважал как своего наставника). Он медленно рос как публичный оратор, но его речь в Берлине показывает, что к лету 1963 года у него оставалось мало белых пятен: «Многие люди в мире не понимают или говорят, что не понимают, каков предмет большого спора между свободным миром и коммунистическим. Пусть они приезжают в Берлин! Там есть несколько людей, которые скажут, что коммунизм — это веяние будущего. Пусть они приезжают в Берлин! Есть в Европе и других местах также те, кто говорит, что они будут сотрудничать с коммунистами. Пусть они приезжают в Берлин! Есть и те немногие, которые скажут, что коммунизм — это система зла, но она позволяет нам двигаться по пути экономического прогресса. Пусть они приезжают в Берлин!»[352]. В этом есть свой парадокс: этот по сути своей невозмутимый человек не доверял возбужденным эмоциям и почти боялся бурного восхищения толпы: ему не нравилось, когда ему говорили, что со времен Гитлера еще никто не имел такого успеха, как он. Эта и другие речи в тот роковой год принесли ему признание самого блестящего оратора со времен президентства Франклина Рузвельта. Это было силой, которую он вкладывал в свои речи, и которые были больше, чем просто словами, которые завоевали для него постоянное место в истории и, возможно, в литературе.

Успех его ораторского мастерства — это исторический факт, нуждающийся в анализе и объяснении, который близко соприкасается с жизнью Кеннеди (как все согласятся) и может пролить свет на функцию ораторства современного президента (тема, будто специально предназначенная для мистера Гэри Уиллза). Возможно, правда в том, что слова Кеннеди были поступками, как у всех великих ораторов. Вначале как кандидат в президенты и затем — как президент он мог послать войска и командовать ими. Прочитанные сегодня, его речи во время кампании производят странное впечатление: они кажутся нереальными и несущественными, производят знакомое представление о профессиональном политике, ветеране кампании, демонстрирующем устаревшее взгляды на небольших собраниях своих приверженцев в холодных и со сквозняками помещениях, где ритуальная деятельность существует почти бесцельно. Но это обманчивое впечатление. Миллионам американцев нужны были лидерство, цель, совет, воодушевление. Огромный народ нуждался в возвеличивании своей силы и славы, которая также была полна опасностей, трудностей и вероятности свернуть в сторону. Все политики того выдающегося времени, от Эйзенхауэра до Хамфри, от Никсона и Рокфеллера до Стивенсона и Линдона Джонсона, чувствовали его давление и старались ему соответствовать; Кеннеди удалось это прекрасно. И удалось благодаря индивидуальному сочетанию юности, очарования и искренности; но он преуспел также благодаря тому, что он и его команда систематически занимались речами, книгами и журналистикой, используя идеи, предложения и не пренебрегая шутками. Так Кеннеди пришел к президентству, к худу или к добру, как выразитель своего поколения: «Факел перешел к новому поколению американцев — к тем, кто родился в этом веке, кого закалила война, кто почувствовал горечь и жесткость обретенного мира, кто гордится своим наследием прошлого и кто не желает быть свидетелем или позволить воспрепятствовать тем человеческим правам, которым всегда был предан народ и которым мы преданы сегодня у себя в стране и во всем мире»[353]. Если бы он ничего, кроме этого, не сделал, то по меньшей мере он сплотил американский мир вокруг чего-то действительно разумного, прочного и благородного. В самом деле он сделал гораздо больше. Он убедил своих друзей и последователей (даже некоторых своих оппонентов и критиков), что его повестка дня практична и необходима. Именно это важно для потомков. Сомнения и ошибки человека в Овальном кабинете не имели значения — доверительный тон хозяина подмостков или телевидение запустило политический процесс. Возможно, если бы Кеннеди остался жив, он сам собрал бы урожай; как бы то ни было, Линдон Джонсон, благодаря своим особым способностям (в которые включали его неповторимое красноречие), был тем, кто это сделал, но семена которого посеял Кеннеди своими речами, который обдуманно и целенаправленно готовился стать пророком своей эпохи. И тем самым он проиллюстрировал одну из постоянных возможностей, открытую президентам Соединенных Штатов.

Он не был и не мог быть последователен в своих обращениях и стиле. Неизбежно речи Кеннеди, произнесенные на Юге, звучали в более националистическом духе, чем те, с которыми он выступал в Новой Англии (в этом смысле полезно сравнить две его речи, которые он не прочел, одна из которых адресована консервативным бизнесменам в Далласе, а другая — восторженным демократам в Остине). Но так как все его речи печатались в газетах и передавалась в телевизионных репортажах в масштабе страны, он не мог себе позволить очень радикально углубиться в хитросплетения обычной демагогии и, в любом случае, не хотел этого делать. Его целью было побудить американский народ думать, вдохновить их на благородную попытку. Снова и снова он и его помощники, готовившие речи, прилагали к этому старание, и наиболее известным является его инаугурационное обращение, но, возможно, в долгосрочном плане более значительны его выступления на актовом дне в Йельском или Американском университетах (он проявил свои лучшие качества на территории студенческого городка), касающиеся новых возможностей в ослаблении напряженности[354]. Другие речи были эффективны, так как президент в них проявился как человек с твердой волей, умный, компетентный, управляющий событиями или дающий им интерпретацию, заслуживающую доверия; хорошей иллюстрацией того и другого является его радио- и телевизионная речь о Договоре по запрещению ядерных испытаний[355]. Его ораторская деятельность повысила самоуважение американцев, снизила их беспокойство и подняла их дух и стремление к новому. Кеннеди мог быть чрезвычайно оживлен, а в серьезных случаях предпочесть сдержанную, спокойную, даже холодно-официальную манеру. В другой раз он излучал свет, и люди наслаждались этим.

Именно так и поэтому они распахнули перед Кеннеди свои сердца. Именно поэтому он до сих пор внушает им вдохновение, а ветеран-журналист Уолтер Липман сказал в день четвертой годовщины убийства, что ему нравится миф о Кеннеди, так как «я думаю, что в нем есть часть правды, которая представляет собой самую большую ценность. Он показал убедительный пример того, что началось новое время и что люди могут стать хозяевами своей судьбы»¹⁷. Кеннеди не было дано время, чтобы сделать больше, но в этом отношении он оставил свой след в истории президентства. Рональд Рейган помог Америке обрести чувство комфорта, но только Кеннеди во второй половине XX века восстановил их веру в себя и в правительство. Это редкое достижение, и тем более необходимое в своей редкости. Каковы бы ни были их заслуги и другая деятельность, большинство его преемников запомнятся благодаря их ужасным провалам. Кеннеди будут помнить как президента, давшего надежду; он был убит солдатом армии отчаяния, но гораздо важнее, что до этого у него было время продемонстрировать возможность существования такого руководства и лидера, каким был он.