Джон Кеннеди

Глава 2
КАНДИДАТ В ПРЕЗИДЕНТЫ

Стать президентом Соединенных Штатов было единственным наиболее трудным достижением Джона Кеннеди, включая три года упорного труда, расчетов и удачи. После того, как он занял этот пост, легко было считать, что его победа была неизбежна, но мало кто так думал, когда он был выдвинут кандидатом от Демократической партии в 1960 году, и ни один реально мыслящий человек не допускал такой возможности после небольшого перевеса голосов на осенних выборах. Не допускал этого и сам Кеннеди. Когда Бенджамин Брэдли напомнил ему, что одного из организаторов его избирательной кампании назвали «блистательным профессионалом», президент усмехнулся и ответил: «Иногда эти парни забывают, что, будь 50 тысяч голосов у другого кандидата — и они все стали бы «блистательными олухами»[3]. Этот небольшой перевес над кандидатом от республиканской партии Ричардом Никсоном — 118 574 голоса, или 0,17 % состава избирателей, — самый точный индикатор важности той задачи, которую поставил перед собой Кеннеди.

«Перспективность» (термин, обозначающий особого рода умение в традиционной американской политике) была требованием, предъявляемым всем общественным деятелям в 1957 году, когда Кеннеди начал всерьез планировать выдвижение своей кандидатуры, и было очевидным, что, согласно ему, случай Кеннеди был безнадежен[4]. С точки зрения Демократической партии на перспективность (Республиканская имела свой, несколько отличный взгляд), Кеннеди был выдвинут от «не того» штата: Массачусетс имел только 14 голосов, хотя, тем не менее, устойчиво оставался «демократическим» штатом. Перспективным демократом считался тот, кто был выдвинут от крупного нецентрального штата — такого, как, например, Нью-Йорк или Иллинойс, — чей статус «любимого сына» мог помочь ему достичь дня выборов. Кеннеди был очень молод: 29 мая 1957 года он отпраздновал только сороковой день рождения (Линдон Джонсон, грозный лидер демократов в Сенате, обычно называл его не иначе как «молодой человек»). Он был американским сенатором, особо не отличающимся ни заслугами, ни усердием. По традиции, при выдвижении в кандидаты на пост президента предпочтение отдается губернаторам штатов перед членами конгресса, так как обычно в их полномочия входит формирование делегаций на встречи и съезды, а также благодаря их опыту исполнения власти, что, как принято думать, является лучшей подготовкой для президентства, чем опыт обычного законодателя; кроме того, сенаторы, если они дойдут до тура голосования на национальном уровне, могут на своем пути встретить недоброжелателей там, где губернаторы благополучно избегнут. Далее, Кеннеди вызывал нарекания со стороны либерального крыла партии из-за двусмысленных заявлений относительно сенатора Джозефа Маккарти, злого гения антикоммунизма, и того, что был сыном миллионера, нажившего состояние «пиратским» способом, Джозефа П. Кеннеди, известного своей сомнительной деловой карьерой и либеральными взглядами на внешнюю и внутреннюю политику. Наконец, для большинства людей последним и наибольшим минусом Джона Кеннеди являлось то, что он был католиком (хотя бывший президент Гарри С. Трумэн, будучи убежденным баптистом, заметил, что больший интерес вызывает земной, чем небесный отец кандидата в президенты). После того, как в 1928 году великий Эл Смит был блистательно разбит Гербертом Гувером, лидеры Демократической партии решили более никогда не выдвигать католика кандидатом в президенты[5].

Но времена изменились, и Кеннеди был достаточно умен, чтобы понять это. Деньги его отца, практичность и влиятельность не были лишними, а его молодость могла стать ценным качеством. Во время президентства Эйзенхауэра Америка процветала, но даже у тех, кто дважды проголосовал за него и сделал бы это еще раз, не будь 22-й поправки Конституции, запрещающей переизбрание президента на третий срок, оставалось чувство, что страна понемногу теряет свой путь под его патриархальным, осторожным руководством; возможно, Америка была очень благополучна и убаюкана, потеряла свое ощущение цели, что могло позволить ужасным советским коммунистам застать ее врасплох; чтобы справиться с этой проблемой, вызывающей беспокойство, Эйзенхауэр создал комитет, призванный выработать «цели американцев». Экономическая политика Эйзенхауэра справедливо может быть оценена как умеренно консервативная: три спада за восемь лет — это достаточно много в век господства кейнсианских методов и открытий. И даже сам Эйзенхауэр чувствовал, что в каком-то смысле Америка миновала свой пик расцвета: разрушения, причиненные Европе и Азии во второй мировой войне, давно стали достоянием прошлого, и уникальное положение Соединенных Штатов как единственной страны, благополучно вышедшей из нее, также переставало соответствовать действительности. В экономике росло число успешных конкурентов, и горы золота, хранящиеся в Форт Нокс, начинали таять. Пришло время перемен; причиной тому могла быть и энергия молодежи. Это всеобщее настроение было столь сильно, что не только Кеннеди, но и Ричард Никсон (которому тогда было 48 лет) сделал это одним из тезисов своей предвыборной программы в 1960 году; и, возможно, именно недостаточная убедительность выступлений Никсона на эту тему по сравнению с Кеннеди (в качестве вице-президента Айка он должен был поддерживать политический курс, начатый Эйзенхауэром) и лишила его победы.

Действительно, не являлось препятствием то, что Кеннеди был сенатором — скорее это выглядело преимуществом, поскольку из пяти основных соперников, выдвинувших свои кандидатуры от Демократической партии на выборах 1960 года, четверо были сенаторами (Кеннеди, Джонсон, Хамфри, Саймингтон), а пятый, Эдлей Стивенсон, не имел никакого преимущества, кроме того, что однажды занимал пост губернатора Иллинойса. С расширением федерального правительства сенаторы получили большую возможность влиять на положение дел в своих штатах, а во время «холодной войны» внешняя политика стала одной из важнейших сфер интересов. Без преувеличения можно сказать, что это было делом жизни и смерти, и ни один губернатор даже не мог надеяться конкурировать с сенатором в этом вопросе, если только они не переходили, подобно Стивенсону и Нельсону Рокфеллеру от Нью-Йорка (республиканец), из госдепартамента США в законодательный орган штата. Из двадцати двух кандидатов на посты президента и вице-президента, выдвинутых от основных партий в период с 1960 по 1988 год, семнадцать были членами либо Сената, либо Палаты Представителей; трое, включая Кеннеди, работали в обоих местах; и пятеро имели большой опыт исполнительной власти в штатах. Это была эра «своих людей Вашингтона», и она клонилась к закату очень медленно — первыми сигналами тому были появление Джимми Картера и Рональда Рейгана, оба — бывшие губернаторы, и оба открыто выступали против того, что, как они считали, было коррумпированным и неэффективным правительством «с Кольцевой дороги»: Кольцевой дорогой называлась скоростная автострада, построенная в 60-х годах и опоясавшая округ Колумбию и Большой Вашингтон, которую вызвало к жизни непрерывное расширение федерального правительства и увеличивающееся количество людей, которые хотели иметь с ним дело. Дорога была символом этой эры, весьма ей соответствующим, — как во время ее расцвета, так и упадка. В 1957 году, в самом начале этого периода, Кольцевая дорога только планировалась, и доверие федеральному правительству было все еще очень сильно, так что отождествление ее с Вашингтоном не являлось недостатком.

Католицизм Кеннеди также мог обернуться для него плюсом. Следует сказать, что демократы признали право голоса за католиками с 1798 года, когда был принят закон об иностранцах; и с 1850 года, когда республиканцы унаследовали нативизм, антикатолики голосуют от Американской, или «Ничего-не-знаю», партии. В свою очередь, отождествление избирательного права католиков с движением рабочего класса в растущих городах стало основой усиления демократов на всем Юге и обеспечило массовую поддержку множества людей при проведении «Нового курса». Но в 50-х годах дети выходцев из рабочего класса стали называть себя средним классом и селиться в пригородах; католики ощущали привлекательность Республиканской партии. Антикоммунисты казались более надежными, чем Демократическая «ялтинская» партия, которая якобы уступила Китай «красным» и не смогла сделать ничего лучше, чем завести в тупик войну в Корее. Кеннеди, католик ирландского происхождения, который осудил администрацию Трумэна за то, что она потеряла Китай («То, что сохранила наша молодежь — растратили наши дипломаты и президент»), мог воззвать к традиционной верности ирландцев и католиков, как никакой другой кандидат; и, хотя это не могло оказаться недостаточным для победы на выборах (так как на другой стороне было много предубежденных протестантов), но, как ни парадоксально, вполне хватило бы для выдвижения в кандидаты: его кандидатура могла иметь сильную привлекательность в больших городах демократов, таких, как Чикаго, Бостон и Нью-Йорк, где еще была жива старая политическая машина — или, по крайней мере, не совсем мертва.

Как бы то ни было, занятие определенного поста в партийной структуре предполагало проверку на перспективность, что, говоря откровенно, начало терять свое значение. Этим занимались высокопоставленные руководители и государственные лица, которые, с тех пор как была официально организована Демократическая партия, обычно распоряжались и контролировали работу, выдвигая тех или иных кандидатов. Закон и политика им не были безразличны, но их первостепенные интересы прежде всего были нацелены на победу, и выбранные ими кандидаты (кроме тех случаев, когда в 1896 году избиратели с ними не согласились, или когда в 1924 году выборы затянулись настолько, что все были буквально истощены, работая, пока не остался один-единственный кандидат) должны были иметь, согласно их холодному суждению, наилучшие шансы на выигрыш или, по меньшей мере, иметь право участвовать в гонках. В начале XX века участие в первичных выборах мало влияло на результат, и в 1952 году они были отменены президентом Трумэном как «очковтирательство». Но через несколько недель после этого замечания Трумэн был посрамлен сенатором Истесом Кефаувером, победившим его на первичных выборах в Нью-Гемпшире, что заставило президента объявить не только о своей отставке из-за проигрыша, что само по себе уже было достаточно плохо, но и о походе против первичных выборов в других местах, которые попали в почти непреодолимую зависимость от партийной политики выдвижения кандидатур с ее жесткой ставкой на лидерство. Кефаувер был остановлен губернатором Эдлеем Стивенсоном, чья перспективность была выше, хотя он не участвовал в первичных выборах, сопутствующих выдвижению в кандидаты; но в 1956 году, когда снова понадобилось остановить Кефаувера, Стивенсону на первичных выборах пришлось потрудиться, чтобы тот не обогнал его, и на сей раз на финишной прямой шансы их были примерно равны. Со всей очевидностью первичные выборы приобрели новое значение, и кандидат, который умел продемонстрировать свою способность и желание выиграть все выборы или, по крайней мере, те, где он выдвигал свою кандидатуру, мог не опасаться таких препятствий, как неодобрение Элеоноры Рузвельт, или того, что он был выдвинут от небольшого штата. Теперь перспективность понималась иначе, по-новому, и это был единственный путь, подходящий Кеннеди, так как только таким способом он мог развеять сомнения боссов на свой счет. К тому же он выглядел многообещающе. Кеннеди принадлежал к типу кандидатов, умеющих вызвать интерес избирателей, а благодаря богатству его отца у него было достаточно денег, чтобы совершать поездки и встречаться с ними.

Кеннеди не упоминал публично об этих причинах при выдвижении своей кандидатуры. Когда его спросили, не странно ли то, что он участвует в предвыборных гонках, он ответил: «Да, так и было до тех пор, пока я не остановился и взглянул на остальных, кто боролся за этот пост. После чего я счел, что для этой работы я столь же подготовлен, как другие[6]. Девизом его избирательной кампании, когда он впервые баллотировался в Сенат в 1952 году, было: «Он может сделать для Массачусетса больше», и теперь он считал, что может сделать больше для Соединенных Штатов или, по меньшей мере, для Демократической партии. Он полагал, что Линдон Джонсон малопривлекателен для избирателей из-за того, что его отождествляли с белыми Юга, и пресловутого консерватизма в вопросе о гражданских правах. Эдлей Стивенсон публично отказался от притязаний на пост президента в 1956 году, после чего у обоих братьев Кеннеди (особенно у Роберта, который работал со Стивенсоном в его предвыборной команде) осталось столь невыгодное впечатление о Стивенсоне как участнике кампании, что они не считали, что партия захочет или сможет обратиться к нему вновь. Аверрел Гарриман, губернатор штата Нью-Йорк и опытный дипломат, мог стать опасным конкурентом, но потерял шанс на переизбрание в 1958 году, когда в это же время Кеннеди выиграл перевыборы в Сенат с высоким процентом голосов — 73,6 % от общего числа избирателей. Кеннеди не сомневался, что он на голову выше по сравнению с сенаторами Стюартом Саймингтоном и Хьюбертом X. Хамфри. К тому же его привлекательная уверенность в себе была одним из его ценнейших качеств политика. Ни один из его соперников не мог с ним в этом сравниться.

И небезосновательно. Когда Кеннеди только начинал свой путь в политике в качестве кандидата от 11-го округа г. Бостона в 1946 году, он зарекомендовал себя с наилучшей стороны. Это были выборы, о которых его отец сказал: «Мы будем продавать Джона как мыльные хлопья», но он мог позволить себе расходы[7]. С его необыкновенным обаянием (что, в частности, привлекало избирательниц), признанной репутацией героя войны, скромностью, выдающимся умом и твердой решительностью, «Джон мог войти в конгресс очень легко, почти за десять центов», по выражению его двоюродного брата Джо Кейна (того самого Кейна, который сказал, что в политике необходимы три вещи, чтобы выиграть: «Во-первых — деньги, во-вторых — деньги и в-третьих — тоже деньги»[8]. И к своим четвертым выборам Кеннеди подошел, обладая несравнимо большими достоинствами и политическим мастерством.

Наиболее убедительные доводы в пользу Кеннеди как потенциального кандидата в президенты появились в 1956 году во время съезда Демократической партии в Чикаго. Кеннеди приехал туда в качестве влиятельного помощника Стивенсона, надеясь быть выдвинутым в кандидаты на пост вице-президента. Он давал пояснения к фильму, внесшему оживление в сухие протоколы первых заседаний, и произнес речь в пользу кандидатуры Стивенсона («Бесспорно и вне всяких сомнений он является для нас наиболее подходящей, убедительной и достойной фигурой»)[9]. Оба выступления произвели большое впечатление на собрание делегатов и не менее сильное — на телевизионную аудиторию. Это превратило Кеннеди в «звезду». Стивенсон по не совсем понятным причинам (возможно, даже для нёго), решил предоставить съезду самому выбрать кандидата на пост вице-президента, вместо того, чтобы сделать это за них. Такой демократический жест привел в смятение профессионалов и внес оживление в заседания. На первичных выборах Кеннеди уже почти отобрал победу у Истеса Кефаувера, другого кандидата и соперника Стивенсона, но в последнюю минуту решение делегации Тенесси поддержать своего сенатора спасло Кефаувера от поражения. Сенатор от штата Массачусетс произнес мягкую компромиссную речь («То, что сегодня произошло, подтверждает справедливость высказывания нашего губернатора Стивенсона о том, что решение этого вопроса следовало оставить на усмотрение съезда»)[10], но наедине с собой он отдавал отчет в своем поражении. Кеннеди не любят проигрывать. «Он ощущал себя индейцем, в которого вонзилось множество стрел, и на вопрос о том, как он себя чувствует, мог ответить только, что ему больно лишь тогда, когда он смеется»[11]. Но Кеннеди обладал гибкостью и оптимизмом, которые развились в нем с детства, и вскоре осознал, что все происшедшее, хотя и не дало конкретных результатов, оказалось для него политически выигрышным. Это сделало его видной фигурой и привлекло к нему внимание влиятельных лиц, вершащих дела в коридорах власти, в то же время поражение на съезде уберегло его от того, чтобы в дальнейшем быть связанным с проигравшей командой Стивенсона; важно и то, что так как он был в списке кандидатов от Демократической партии той осенью (списке, который непреходящая популярность Эйзенхауэра обрекла на неудачу), то многие могли винить в поражении партии его католицизм и сомнения в его перспективности усилились бы. Как бы то ни было, Эдлей Стивенсон оказался более дальновидным пророком, чем ему хотелось бы, когда заметил: «У меня ощущение, что сейчас именно он — настоящий герой, и в будущем мы еще услышим об этом многообещающем молодом человеке»[12].

Таким образом, у Кеннеди были основания смотреть в будущее, в том числе на гонки 1960 года, с большими надеждами. Демократы были за его кандидатуру на пост вице-президента (что уже само по себе доказывало, что вопрос о католицизме потерял былую остроту), но, как он сказал в интервью журналисту Джо Элсопу: «Я категорически против ограничений во всех проявлениях»[13]. Столь же определенно он высказался и в беседе со своим другом Дэйвом Пауэрсом: «Если мы как следует поработаем в течение следующих четырех лет, то можем получить всю мыслимую власть»[14]. Именно так он понимал перспективность.

И как все теперь знают, он достиг цели; но, судя по другим оценкам, не было столь очевидным, что он станет президентом. Перспективность имеет мало общего с заслугами или опытом. Вряд ли кто-либо из членов партии удивился бы, если бы Кеннеди оказался не подготовленным к этой работе. Президентство стало исторической вершиной его карьеры. Три выдающихся человека занимали по очереди этот пост: демократы Рузвельт и Трумэн и республиканец Эйзенхауэр. Большие исторические испытания, последовавшие одно за другим — депрессия, затем вторая мировая война и, наконец, «холодная война» — были успешно преодолены, и страна почти непрерывно процветала, начиная с 1945 года. Наконец был осознан потенциал возможностей Америки и, в то время как страна превосходила все другие нации в мире, президент, который ее олицетворял, выглядел наиболее представительным из государственных лиц. Его ответственность была столь же велика, как и его власть, и к любому, кто претендовал на эту должность после Эйзенхауэра, не казалось чрезмерным предъявлять требование иметь способности и опыт, по меньшей мере равные тем, которыми обладал Айк. Единственная задоринка состояла в том, что приобрести их было невозможно. Из всех вероятных кандидатов лишь Эдлей Стивенсон в чем-то соответствовал этому требованию, но так как он дважды проиграл президентские выборы, то с трудом верилось, что достигнет успеха в третий раз.

Создатели конституции США, при всем благоговении перед историческим прошлым, не подумали об учреждении чего-то наподобие почетной должности, что предусматривало создание консульства в республиканском Риме для тех, кто до этого служил на менее важных постах. Такая должность неофициально возникла в первые пятьдесят лет существования конституционного правительства, когда никто, кроме Джорджа Вашингтона, не мог быть избран президентом, не поработав до этого в качестве вице-президента, госсекретаря США или сенатора; так, Мартин Ван Верен прослужил на всех трех постах. Но в 40-х годах прошлого столетия на первый план вышел критерий перспективности, и с тех пор основные политические партии стали обращать внимание на кандидата только в том случае, если он мог выиграть; не собирались отказываться от принятой практики и на выборах в 1960 году. Даже в XIX веке, когда Джеймс Брайс писал свое классическое объяснение того, почему больших людей не выбирают президентами, эта система в целом работала не так уж плохо[15]. Это ненамеренно причинило вред в случае с Бачененом и Грантом, но принесло пользу республике, выведя на арену Полка, Кливленда и, несомненно, Линкольна (чья карьера вплоть до 1860 года давала мало поводов считать, что он подойдет для этой работы). Вместо создания абстрактных и малореалистичных критериев оценки Кеннеди (и его соперников) следует обратиться к имеющему гораздо больший смысл вопросу о том, какие качества Кеннеди сыграли важную роль для его избрания президентом. И с конца 50-х годов множество опытных политиков и журналистов с жаром принялись исследовать этот вопрос.

Кеннеди был американским аристократом, хотя снобы Бостона и Филадельфии с трудом принимали этот факт. Его семья считалась парвеню, «выскочкой», почти как это было с лордом Мельбурном, английским либеральным премьер-министром, которым Кеннеди так восхищался и на кого весьма походил. Оба его дедушки были лидерами Демократической партии в Бостоне: его дед по матери, Джон «Душка» Фицджеральд (более известный как «душка Фиц») был первым американо-ирландским мэром города. Его отец являлся одним из первых помощников Франклина Рузвельта и впоследствии в правительстве «Нового курса» занимал должность главы службы безопасности и валютной комиссии (согласно пословице, «нет лучше лесника, чем бывший браконьер»), а также председателя морской комиссии. С 1938-го по 1940 год он служил послом в Британии, вначале успешно, затем с губительным для себя результатом: он придерживался политики мира даже после того, как от этого отказался его друг Невилл Чемберлен, и вызвал к себе негативное отношение как в Британии, так и в своей стране. Его пригласили для поддержки кандидатуры Рузвельта при выдвижении на третий срок, но после этого его политическая карьера окончилась, и ему пришлось направить силы на воспитание своих сыновей (дочерям предписывалась поддерживающая роль). Он дал своим мальчикам полезное, т. е. не католическое образование; это были привилегированные протестантские закрытые учебные заведения, Гарвардский колледж и различные высшие академии (его старший сын, Джо-младший, поступил в Лондонскую экономическую школу). Джек, второй сын, также воспользовался предоставленными шансами. Дж. Л. Гелбрейт с полуиронией-полусожалением вспоминал его буйные проделки на последнем курсе, когда он и сам был небогатым молодым гарвардским преподавателем, выходцем из отдаленных сельских провинций Канады. Ирония состояла в том, что Кеннеди всегда считал себя неудачником, одним из угнетенных ирландцев, которых сначала притесняли англичане в Ирландии, затем «истинные» бостонцы в Массачусетсе. Обычные отношения между бостонскими ирландцами, независимо от их богатства, однажды стали важнейшей взаимосвязью между конгрессменом Кеннеди и его избирателями. Но все же это было достаточно фантастично.

Молодой Джек воспользовался и другими возможностями Гарварда, помимо времяпрепровождения с женщинами и разъездов на машинах. В свои ранние годы он относился к учебе серьезно и больше удовольствия получал от изучения специальных дисциплин, что впоследствии отличало его всю жизнь. Как отмечает Феликс Франкфуртер, оба старших сына Кеннеди работали у него по очереди в качестве личного секретаря, следуя примеру семьи Адамс, три поколения которой дали стране министров, представлявших интересы США в Лондоне. Джека уже отметили как весьма многообещающего молодого человека на общественной сцене Лондона, но его опыт секретаря (с февраля по сентябрь 1939 года) был той подготовкой, которой не имел ни один будущий президент со времен Джона Куинси Адамса. Этот опыт не пропал даром: у Джека развился интерес к внешней и военной политике, который остался у него на всю жизнь.

Путешествия были лишь небольшой его частью, будь это поездка в Москву или Иерусалим, нацистский Берлин или фашистский Рим (где Кеннеди представляли свою страну на коронации своего старого знакомого, кардинала Паселли, когда он стал папой римским Пием XII). Джек помогал своему отцу в текущей работе в посольстве и исполнял небольшие поручения для посла США в Париже Вильяма Буллита, который, как и посол Кеннеди, мог легко получить замечание от президента Рузвельта. Когда через несколько часов после начала второй мировой войны немцы торпедировали лайнер с американцами, Джек был послан в Глазго, чтобы устроить и помочь оставшимся в живых, а заодно проявить себя. Но истинное значение этих месяцев проявилось в другом. Благодаря своим друзьям и той жизни, которую он вел, он постепенно превращался в настоящего англофила: стиль жизни и ценности, разделяемые правящим классом Британии, становились его собственными; они были теми стандартами, которыми, как человек общества, он всегда руководствовался, стараясь строить свое поведение (его сентиментальная привязанность к «старой доброй Ирландии» никогда серьезно не изменяла его позицию). И он как-то вдруг возмужал, чему способствовала напряженность тех дней, когда Гитлер вверг Европу и весь мир в войну.

Несмотря на вольность поведения, никто из тех, кто хорошо знал Джека Кеннеди, не принял бы его за плейбоя. Его родители (особенно мать) воспитали всех своих детей в идеалах служения обществу и прививали интеллигентное отношение и интерес к политике. Посол Кеннеди играл ведущую роль во время одного из самых больших кризисов XX века. Поэтому вряд ли кого удивило, что после возвращения в Гарвард осенью 1939 года Джек решил использовать свой опыт, написав диссертацию на старших курсах о неудаче Британии в эффективном перевооружении в 30-х годах нашего столетия. Получив завидную оценку с «отличием» в апреле 1940 года (правописание и синтаксис были достойны сожаления, так как Кеннеди, как это обычно принято у студентов, не оставил себе достаточно времени, чтобы привести все в порядок), диссертация была сразу же подготовлена к публикации и в июле вышла в виде небольшой книги под названием «Почему Англия спала». Она стала бестселлером; президент Рузвельт послал автору письмо, поздравив его (и сделав это так хорошо, как возможно, принимая во внимание, насколько книга поддержала его авторитет). В 23 года Джон Ф. Кеннеди начал свой путь к известности.

«Почему Англия спала» была хорошо построена, исчерпывающе документирована и написана с предельной ясностью. Возможно, некоторые простые моменты излагаются с излишней подробностью. Не все аргументы выглядят сегодня убедительно: в частности, небесспорна интерпретация мюнхенского кризиса. И все же эта книга всегда будет занимать свое почетное место в небольшой библиотеке, которая вызвала споры, затрагивая вопросы британской политики времен Болдуина и Чемберлена. Это относится и к другим книгам — «Гроза надвигается», «Виновный» и «Не достаточно ли неведения?»[16]. Все эти работы не являются обычной данью истории и следствием понимания некоторых ее моментов — это было своего рода политическим вмешательством. И отсюда их большой успех: они представляли собой эффектное изложение тех сообщений, которые американцы слышали отовсюду из других источников. Это был вклад молодого Кеннеди в подготовку к встрече опасности и принятию обязанностей, которые уже в 1940 году встали перед ними лицом к лицу. И это же было его обращением и предостережением: Америка больше не может позволить себе пребывать в уверенности, что ей нечего бояться, и поэтому продолжать бездействовать, что морские границы защитят ее от нападения и поэтому ей не нужны армия и морской флот. За шестнадцать месяцев до Перл-Харбора Кеннеди призывал Соединенные Штаты извлечь урок из опыта Британии и провести перевооружение вовремя. Между строк ясно читалось, что Кеннеди ожидал войны, хотя говорил об этом скупо. Скорее, он хотел показать очевидность того, что вооружение само по себе не является причиной войны, что безумство — отвечать пацифизмом на такую угрозу, как нацистская Германия, и что люди должны осознать как опасность, грозящую им, так и свою ответственность, в противном случае лидеры страны не смогут успешно служить своему народу. И он был услышан. Но сегодня основное значение и интерес книги «Почему Англия спала» состоит в том, что касается личности автора; как заметил Найджел Гамильтон (возможно, ошибаясь во многом другом, но достаточно точно подметив в данном случае): «Ничто другое, написанное Джеком за всю жизнь, не могло бы лучше выразить его человеческую суть»[17]. Ему недостает лишь немного юмора. Если бы кто-нибудь из демократов, заинтересовавшись, прочел это в 1960 году, то он наверняка заключил бы, что речь идет о ком-то, рангом равным президенту.

Книга несет на себе отпечаток личности автора, она обнаруживает себя в его стиле. Кеннеди пишет в соответствии с академическими требованиями быть предельно объективным как в манере письма, так и в материале — во всем. Но холодный скептицизм, который вскоре станет узнаваем во всем мире, пронизывает каждую страницу. Только однажды проскальзывает чувство в призыве Кеннеди к своим согражданам обратиться лицом к фактам: «Теперь, когда мир в огне, Америка повернулась к проблемам. Но в прошлом мы постоянно отказывались ассигновать деньги на оборону. Мы не можем обойти тот факт, что демократия в Америке, как и в Англии, спала, пока ее не разбудили. Если бы мы не были окружены тридцатью пятью тысячами миль океана, мы бы сами оказались в положении Мюнхена в Европе»[18]. Книга означала переход из-под влияния его отца к самостоятельному мышлению по политическим вопросам. Посол был горячим поборником миротворчества и изоляционизма; он верил, что Соединенные Штаты никогда не вступят в войну, если не будут атакованы первыми, и был глубоко обеспокоен перспективой того, что ему придется рисковать жизнью своих сыновей в этой войне. В 1938 году его позиция отражала воззрения консервативного класса, связанного с бизнесом, к которому он принадлежал, и в Невилле Чемберлене он нашел человека со сходными взглядами. Джека же более привлекал Уинстон Черчилль, но ко времени его возвращения в Гарвард он разделял (или считал, что разделял) взгляды своего отца в другом отношении. Важные события, влияние его гарвардских учителей, упорная работа над подготовкой книги к печати все изменили. Влияние его отца всегда было значительным (до того времени, когда с ним случился удар в 1961 году), и Джек впитал некоторые из его воззрений и даже фразы, использовав их, например, в книге «Почему Англия спала», но сейчас, на пороге своей карьеры, сын доказал, что он сможет отказаться от этого, если будет необходимо. Формировалось новое видение позиции Америки в мире. Изоляционизм быстро становился кредо людей среднего и пожилого возраста. А атака Перл-Харбора окончательно изменила взгляды молодежи: после этого в семье Джо-младший остался приверженцем традиционного кредо. Таким образом, Джек продемонстрировал истинную независимость характера, не говоря уже об уме, на том пути, который выбрал, что, впрочем, не было особенно удивительным, учитывая, что этот юный американец, своими глазами видевший гитлеровскую Европу, отверг устаревшую благодушную веру и поддержал сторону Британии, став, выражаясь языком того времени, интервенционистом.

Он чувствовал себя уверенным в мире происходящих событий. В своей книге он отказывается как от благодушного самообмана консерватизма, так и от высокоморальных иллюзий прогрессизма[19]. На интерпретацию событий повлиял и его характер: как и всем в 1930 году, ему пришлось испытать положительные и отрицательные стороны как диктатуры, так и демократии — и сравнить их между собой; и его симпатии отнюдь не были полностью на стороне демократии. Он видел ее справедливость и устойчивость на протяжении долгого времени; но временами он наблюдал ее несостоятельность, которая привела Запад к краю гибели. Он всегда считал, что общественное мнение при демократии (по крайней мере, в Британии и Америке) часто пробуждается тогда, когда уже слишком поздно: на это может повлиять только очень сильный шок (несомненно, он имел в виду Перл-Харбор и его последствия в доказательство своей правоты). Несколько наивным кажется то, что Кеннеди, тем не менее, считал важным для государственного деятеля, предвидящего ход событий, выступать, убеждать и публиковаться: именно поэтому он был так восхищен Уинстоном Черчиллем. Ему особенно нравилось цитировать мысль Черчилля о том, что демократия — худшая форма правления, за исключением всех остальных. Будучи президентом, он с радостью присвоил Черчиллю звание почетного гражданина США, сказав при этом: «Во время черных дней и еще более черных ночей, когда Англия осталась одна… он обратился к великому английскому языку и начал сражаться с его помощью»[20]. Это не может не наводить на мысль о том, что и в своем предостережении о приближающемся кризисе и недостатках реактивного вооружения, и в состоянии беспокойства во время своего первого года пребывания на посту президента — не говоря уже о его неизменном стремлении к красноречию — он сознательно хотел быть Черчиллем своего поколения. Влияние этого человека просматривалось даже в самом названии книги «Почему Англия спала», что было прямым намеком на работу Черчилля «Пока Англия спала». По иронии, позиция Кеннеди как президента во время его борьбы с приоритетами гораздо более была близка к позиции Чемберлена, чем бросающего вызов целеустремленного лидера.

И, вопреки черчиллевскому пессимизму по поводу общественного мнения, Кеннеди оставался твердо убежден в том, что в своей основе люди рациональны и делают разумный выбор, и дело лидера — просвещать их, чтобы их выбор был возможно более информирован. Таким образом, в книге «Почему Англия спала», далее выражая неодобрение паники в Британии по поводу бомбардировки («бомбардировщик всегда достигнет своей цели», сказал Стэнли Болдуин), которая так сильно повлияла на политику 1937–1938 гг., Кеннеди мог допустить замечание: «Даже если предположить, что человек в своей основе разумен и остается таковым долгое время, то в течение года после Мюнхена паника не оставила и намека на это»[21]. Эта вера в рациональность не была ни странной, ни наивной, как это могло показаться; и она служила Кеннеди ориентиром до самой смерти.

Кроме того, книга «Почему Англия спала», несомненно испытавшая на себе влияние отдела политической науки Гарварда, является примером изучения проблемы лидерства в демократии. Кеннеди увлекали не столько вопросы внешней политики, сколько положение демократических политиков: даже если они знали, что им требуется (Кеннеди не обязательно имел в виду Болдуина и Чемберлена), они не всегда могли действовать, если их избиратели были с ними не согласны, а если все же что-то предпринимали, то это могло разрушить их политическую карьеру (как это почти произошло с Черчиллем). К этой теме он возвратился годы спустя в книге «Портреты сильных духом», и она занимала его всю жизнь. Он еще не выдвигал свою кандидатуру на какой-либо пост, но ни один читатель (особенно те, кто был осведомлен об этой ранней работе выпускника Гарварда, а ныне конгрессмена) не сомневался, что перед ним будущий политик. И тем более не возникает сомнений сейчас, когда мы читаем утверждение 23-летнего молодого человека, затрагивающего вопрос, который стал для своей страны одним из основных в области обороны и внешней политики до конца столетия: «Наше вооружение всегда должно соответствовать тому, что мы делаем. Мюнхен учит нас этому; мы должны осознать, что любой самообман опасен»[22]. Возможно, обращение Кеннеди к берлинскому кризису и, несомненно, подчеркивание необходимости будить чувства народа и просвещать его («Англии был нужен человек, который мог выйти за рамки непосредственной ситуации, оценить изменившиеся условия и определить благоприятные возможности на будущее»)[23]предвосхитили исход президентской кампании 1960 года. Даже тема его инаугурационного обращения была предопределена в его высказывании о Британии 30-х годов: «… она испытывала большой недостаток в молодых, прогрессивных и способных лидерах. Те, кто должен был вести дела, принадлежали к военному поколению, большая часть которых осталась на полях Фландрии»[24]. Будущее Кеннеди угадывается в каждой строке, прочитанной с позиции сегодняшних дней.

Но в самих военных действиях Кеннеди не участвовал. Даже записавшись добровольцем в морской флот США до событий в Перл-Харборе, он затем оказался в информационном отделе военной контрразведки в Вашингтоне (в основном «благодаря» тому, что был вовлечен в историю из-за любовной связи с датской журналисткой Инге Арвад, которая одно время была близка к руководству нацистской Германии), пока, наконец, попал на патрульную торпедную лодку (ПТ), несущую службу на юге Тихого океана. Его корабль, казалось, был сконструирован, чтобы демонстрировать свои лучшие качества, и в то же время мало на что был пригоден реально[25]. Эти лодки были не очень быстроходны, сделаны из гладкой клееной фанеры, а их торпеды устарели. Тем не менее, они внушали страх, были обласканы вниманием прессы и имели полуавтоматическое управление; в целом то, что они привлекли такого отчаянного, своенравного парня, как Джек Кеннеди, было понятно. Но вклад ПТ-лодок в победу (модели 109 и затем, после того как затонула первая из них, — ПТ-59) был незначителен; вероятно, самым полезным делом, в котором принимал участие Кеннеди, была кампания по выводу флота из окружения близ острова Шуазель, входящего в группу Соломоновых островов[26]. Кеннеди вскоре понял, что если у лодок ПТ и было будущее, то только в качестве орудийных кораблей, но именно их уязвимость и устаревшее вооружение сделали его героем. 1 августа 1943 года, во время безнадежно плохо подготовленной операции (флотилия лодок ПТ была послана в непроглядную тьму ночи на перехват четырех японских эсминцев, шедших за подкреплением на свою базу, находившуюся на островах Нью-Джорджии; лишь на немногих лодках были радарные установки — (ПТ-109 не входили в их число), корабль, на котором находился Кеннеди, был протаранен и наполовину срезан вражеским эсминцем «Амагири», вследствие чего погибли два человека. Кеннеди мобилизовал команду и руководил людьми, латая пробоину; на следующий день лодка, преодолев десять миль и имея сильное повреждение, достигла пустынного острова, и Кеннеди удалось вытащить ее на берег с помощью кожаных ремней, буквально зажатых зубами. Руководитель операции, пославший лодку на это задание, не позаботился о надлежащей организации поисков тех, кто выжил, и это было счастливой случайностью, что через несколько дней Кеннеди и его людей нашли дружественно настроенные местные жители на челноках-каноэ, после чего спасательная команда не заставила себя долго ждать. Как и следовало, Кеннеди и его помощнику вручили честно заработанные медали за спасение жизни солдат, поддержание их боевого духа и оказание помощи при спасении. Без усилий Кеннеди команда ПТ-109 могла бы бесследно исчезнуть, пополнив собой бесконечный список людей, напрасно погибших на войне по вине высшего командования.

Это событие сильно повлияло на Джека Кеннеди. Задолго до того он простил себе (если вообще это делал) потерю двух своих людей. Однажды, во время торжественного парада, молодой дерзкий поклонник Джека крикнул ему: «Как вы стали героем?» — «Я потерял свой корабль», — ответил кандидат, и вряд ли были причины полагать, что он будет смотреть на это иначе. Он выполнил свой долг, как это полагается офицеру, и отнесся бы к себе с презрением, если бы не сделал этого. Он обоснованно считал, что если бы флотилией руководили надлежащим образом, то всего этого не произошло бы, и важным последствием этого случая стало растущее неприятие высшего военного руководства. Он испытывал радость от того, что преодолел боль, страх, усталость и сохранил веру вместе со своей командой; с этими людьми у него остались самые тесные связи, которые когда-либо были у него в жизни. Когда его выбрали президентом, он пригласил их на парад по случаю своей инаугурации, а впоследствии с помощью федерального правительства помогал им найти работу (в свою очередь, они также оказывали ему поддержку).

Но Кеннеди не был ни глуп, ни сентиментален. После 1945 года в Соединенные Штаты вернулось много героев, желавших использовать военные заслуги, сколь угодно незначительные, чтобы построить политическую карьеру. Ричард Никсон построил ее, играя в покер. Линдон Джонсон с помощью генерала Макартура стал «серебряной звездой» вследствие жеста в сторону общественности (самым известным поступком Джонсона был единственный полет на бомбардировщике в качестве пассажира, но он был конгрессменом, а Макартур знал, как обращаться с такими людьми). Джо Маккарти, как и Кеннеди, получил медаль «Пурпурное сердце», которой награждают за ранение в ходе боевых действий, так как сломал ногу, спускаясь по лестнице к гостям (несомненно, он был пьян). Он осаждал Пентагон с просьбами о награждении его Крестом за выдающиеся заслуги в воздушных боях за 25 или более вылетов — он не совершил ни одного[27]. Видя это, Кеннеди счел безрассудством не использовать свою историю с ПТ-109 и с помощью своего отца эффектно это сделал. Писатель Джон Хер-си, друг семьи, написал для «Нью-Йоркера» статью о его приключении, которую затем перепечатала «Ридерз дайджест», после чего, как заметил Кеннеди, «в любой кампании, в которой я когда-либо участвовал, мы использовали миллионы копий статьи Херси, распространяя их всюду»[28]. Таким образом, для американского народа он стал не просто богатым наследником своих родителей — он был отважен и имел преданных друзей.

Кеннеди не возражал против того, чтобы быть героем — это питало его заметно возросшую уверенность в себе; но хвастовство было ему чуждо; и он был удивлен, даже изумлен, когда в 1961 году Роберт Дж. Донован решил написать книгу о ПТ-109. Тем не менее он понял, сколь полезен мог быть для него этот проект, и выразил полную готовность сотрудничать. Позже он принял участие в работе над постановкой фильма по книге Донована, редактируя сценарий и отбирая актеров, будучи уверен, что это не повредит администрации Кеннеди (но он взял на себя слишком многое, и фильм провалился)[29]. Это был типичный пример создания Кеннеди своего имиджа. Точно так же, несмотря на свою и жены любовь к уединенной жизни, он был убежден, что следует извлечь всю возможную пользу из рекламы своего брака и своих детей, вплоть до приглашения фоторепортера на свой медовый месяц в 1953 году. С другой стороны, его беспорядочная сексуальная жизнь, хотя и не была секретом в Вашингтоне, тем не менее не становилась достоянием прессы. Откровения последних лет повредили его репутации более, чем что-либо другое, но легенда о Джоне Ф. Кеннеди как примерном семьянине завоевала популярность столь же быстро, как и о моряке-герое, также внеся свой вклад в рост его перспективности.

Другая легенда сложилась о Кеннеди как о спортсмене: его считали яхтсменом, выдающимся пловцом, звездой футбола, получившим почетную грамоту в Гарварде. Правда заключалась в том, что его спортивные достижения, кроме яхты, были в лучшем случае минимальны (он проиграл соревнования по плаванию с Йельским университетом из-за плохого здоровья и получил сносную оценку за футбол исключительно из-за доброты тренера — почти как в случае «серебряной звезды» Линдона Джонсона)[30]. Здоровье не позволяло ему добиться более высоких результатов. Казалось, что он родился с уже несимметричным телом: одна сторона его имела большую длину, чем другая, и эта непропорциональность, вдобавок к беспечному отношению к своему телу и решимости достичь физического совершенства, скоро привела к постоянным, а в итоге — угрожающим жизни проблемам со спиной. Еще хуже дело обстояло с недостаточностью надпочечных желез, называемой болезнью Аддисона, что, видимо, было врожденным (насколько известно, этим же страдала его сестра Юнис). Несомненно, эта болезнь объясняет недомогание Кеннеди в детстве: болезнь Аддисона ослабляет иммунную систему, а юный Джек подхватывал любую болезнь. В результате он проводил недели и месяцы своего детства в лазарете, что сильно его расстраивало, но в то же время сделало его увлеченным читателем и писателем (что сослужило ему неоценимую службу в политике). Его флотская жизнь, когда он не уделял внимание своему телу, оказалась губительной как для спины, так и для надпочечников: в 1945 году он был признан инвалидом и в течение последующих десяти лет боролся со своей немощью, что временами казалось безнадежным, а диагноз «болезнь Аддисона» не был поставлен вплоть до 1947 года. К счастью, получил известность кортизон, и когда в 50-х годах он стал доступен для приема внутрь, болезнь перестала быть большой проблемой: кортизон не мог вылечить, но смягчал большинство последствий. Со спиной дело обстояло иначе: ни хирургия, ни лекарства, ни самые известные инженерные изобретения не могли обновить его позвоночник. Каких-либо значительных улучшений не наблюдалось до тех пор, пока он не стал президентом и был передоверен заботам военных врачей. К 1963 году строгий режим массажа и плавания сделали Кеннеди гораздо более здоровым для своего возраста, чем это казалось возможным во время всей его предыдущей политической карьеры. После смерти Джека Бобби Кеннеди имел все основания сказать: «По меньшей мере половина дней, проведенных им на этой земле, были днями непрерывной физической боли»[31], но перед своим отъездом в Даллас Кеннеди однажды заметил, что он сейчас чувствует себя лучше, чем до сих пор все эти годы.

Защищая спину, ему все время приходилось носить поддерживающий корсет и обувь со съемной подошвой, чтобы было удобно ходить и не напрягать мускулы неравномерной нагрузкой; он каждый день должен был принимать кортизон и не мог выполнить и дюжины простых физических действий. Он говорил о своем маленьком сыне: «Он будет носить меня на руках прежде, чем я его»[32], и в 1961 году на церемонии не мог посадить традиционное дерево без того, чтобы высвободить спину, что причинило ему острейшую боль, которая продолжалась в течение месяцев. И большая ирония заключалась в том обстоятельстве, что в 1960 году он «выиграл» первые из четырех телевизионных дебатов с Ричардом Никсоном из-за того, что последний, не успевший подлечить поврежденное колено, выглядел разбитым, в то время как Кеннеди, казалось, лучился здоровьем и энергией.

Хотя, впрочем, энергии у него действительно было много. Как и все Кеннеди, он отличался неуемной энергией и вкусом к жизни. Вдобавок ко всему он обладал жизнерадостным характером своего деда «душки» Фица: это помогало ему переносить все испытания с удивительным спокойствием (даже когда они были весьма серьезны, как, например, в середине 50-х годов, когда дела со спиной обстояли столь плохо и причиняли сильное беспокойство, что личный секретарь Кеннеди, Эвелин Линкольн, думала о том, чтобы сменить работу). Он не собирался отступать перед своими болезнями, а скорее, боролся против них с теми же упорством и волей, с какими прошел войну на Тихом океане. Казалось, его обуревали мечты о политике, если не конкретные планы, с 1942 года[33]. Это было вполне естественно. Его родители верили в ценность общественной жизни, и хотя посол был прежде всего бизнесменом, тем не менее к политике он испытывал истинную любовь. Он сам подумывал о президентстве, но, погубив собственные шансы (которые, впрочем, никогда не были особенно велики), сосредоточил все честолюбивые стремления на старшем сыне. Но Джо погиб молодым в бою в последний год войны, к безграничному горю своего отца, и казалось только справедливым, что Джек займет его место. Хотел этого также и Джек. Он был еще по-юношески застенчив и обращен внутрь себя; чувствовал себя на высоте в небольших группах, у которых не вызывала симпатий экспансивность демократической политики; но весь его опыт студента, дипломата-любителя, автора, моряка и журналиста (он успешно работал в газете «Херст» после того, как получил инвалидность и ушел из флота), намеренно или нет, готовил его к политической карьере. В нем проснулся инстинкт к соперничеству, сильно развитый у всех Кеннеди: это был еще один вызов, чтобы утвердить себя. Поэтому он выдвинул свою кандидатуру в конгресс, хотя знал, что ему, возможно, придется вести жизнь полуинвалида; и уж наверняка не допускал мысли о том, что не сможет успешно завершить предвыборные гонки. Он становился фаталистом, если флотская служба не сделала его таковым; казалось, он был уверен, что умрет молодым; он находил смешное в любой ситуации; он оставался равнодушен к физическому риску (не напоминает ли вся его жизнь игру?) и с пугающей лихостью демонстрировал это; и он не позволял осмотрительности помешать, когда чего-то хотел. С его стороны было неблагоразумно бросить вызов Генри Кейботу Лоджу-младшему на выборах в сенат в 1952 году; люди старой закалки, включая его отца, сочли, что он поступает неразумно, выдвигая свою кандидатуру на пост вице-президента в 1956 году; и самой большой дерзостью со стороны столь молодого человека была заявка на то, чтобы стать президентом в 1960 году. Кеннеди игнорировал все подобные соображения. Он не знал, сколько у него осталось времени; неблагоразумие было для него единственно разумной вещью.

Эта позиция придавала ему привлекательности, но если бы американский народ осознал это, то его планы кандидата в президенты могли бы расстроиться. Только нация ипохондриков могла считать плохое здоровье Кеннеди причиной для его дисквалификации на эту должность; он был инвалидом менее, чем Франклин Рузвельт, о котором, однако, нельзя сказать, что он плохо справлялся со своими обязанностями. Даже зная все факты, идет ли речь о 1944 или 1960 годе, стоило выбирать скорее Рузвельта-Трумена и Кеннеди-Джонсона, чем Дьюи-Брикера или Никсона-Лоджа. Но американскую общественность очень легко напугать медицинской стороной дела, и в обоих случаях правда была тщательно скрыта. Это было особенно благоразумно в 1960 году, так как о Франклине Рузвельте было известно уже достаточно «компрометирующего» материала. К Кеннеди еще только подбирались, и вполне резонно мог быть задан вопрос, разумно ли выбирать человека, столь небрежно относящегося к ограничениям скорости. Республиканцы могли потребовать ответа на этот вопрос самым решительным образом.

Курьез заключался в том, что дерзость поведения была ему скорее приписана и, казалось, беспокоила Кеннеди лишь в том, что касалось его одного. В конце 50-х годов те, кто этим интересовался, узнали другого человека — того, чьей основной политической позицией была осмотрительность. В то время как годы правления Эйзенхауэра шли не спеша, Кеннеди был убежден, что отразилось в его самом известном призыве, что для Америки пришло время двинуться дальше. Но то движение, которое он имел в виду, не имело ничего общего с доктринерством, импульсивность которого (к примеру) была характерной для нововведений Маргарет Тэтчер в ее бытность премьером. Кеннеди, кроме книги «Почему Англия спала», не сразу признал влияние, оказанное на него Франклином Рузвельтом, покровителем и противником его отца; но ни один политик его поколения не мог избежать этого влияния, и это научило его не только тому, что с помощью правительства можно многое изменить, но также тому, что лучше всего этого можно было достичь трезвым и умелым применением политического мастерства. Лидерство, вдохновляющее общественность, было одним из них: он ценил это очень высоко и стал одним из его лучших представителей; но инстинкт подсказывал ему, что удобные случаи для смелых успехов бывают нечасто. В каждодневной политической работе пропуском является осторожность, и усовершенствования представляют собой лишь небольшую ее часть, их проводят постепенно, шаг за шагом, но даже в этом случае они могут оказаться под угрозой из-за неосмотрительности. Несомненно, Кеннеди была известна книга «Рузвельт: лев и лиса», написанная первым биографом Рузвельта Джеймсом Мак-Грегором Бернсом. Карьера самого Кеннеди была иллюстрацией макиавеллиевского афоризма о том, что, когда того требуют события, принц должен проявлять сначала одни качества, потом другие.

Невозможно узнать, когда Кеннеди впервые увидел тот день, когда станет принцем. В 1947 году, став конгрессменом, он сосредоточил свое внимание прежде всего на укреплении своего влияния в 11-м округе Бостона. Как все истинные американские политики, он начал работать над созданием своей репутации. И делал это эффективно, но без претензий на оригинальность. Он скрупулезно следовал известному совету Сэма Рейберна и ассигновал столько средств своему округу, что в результате стал известен — это и есть «Новый курс» — своей заботой о вопросах труда и строительства жилья для ветеранов (этот округ был одним из немногих, поддержавших непопулярное вето президента Трумэна на акт Тафта-Хартли) и одновременно — громкими антикоммунистическими и антиниспровергательскими выступлениями в те годы. В северном Бостоне могли не увидеть противоречий в этих позициях, хотя в Кембридже (который также являлся частью его округа), где находился Гарвардский университет, вполне могли. Но не следует думать, что Кеннеди был обычным оппортунистом. Когда он впервые начал задумываться о своей политической карьере, то глубоко проработал вопрос о труде, а что касается антикоммунизма, то в то время это было непререкаемой истиной почти для всех американских католиков (со всей иерархией, начиная с главы) и особенно для посла Кеннеди. Через Юнис Кеннеди Джо Маккарти стал другом семьи, включая Джека. Но эти связи теперь значили меньше (человек может изменять свои мнения, что часто и происходит), чем многократный абсентеизм конгрессмена. Джек очень быстро учился, легко ориентировался в вопросе и мог очертить его основные положения; но ему быстро наскучило в Палате Представителей, отчасти из-за того, что его члены обладали очень небольшой властью («мы были ничтожны», скажет он несколько лет спустя)[34], и отчасти потому, что его пока еще мало интересовали внутренние вопросы. Он часто пропускал голосования по списку и слушания комитета, так как находился на прогулке или проходил лечение, а вследствие одного случая дал повод конгрессмену Джону Мак-Кормаку, лидеру соперничающего бостонского политического клана, заметить: «… Он присоединился к группе конгрессменов, рассматривающих жилищное законодательство, — внимательно огляделся вокруг, ища отсутствующего Кеннеди, положил перед собой бостонскую газету, в заголовок статьи которой был вынесен запрос Кеннеди о росте строительства, спрашивая: — «Где Джонни? Где Джонни?»[35] Лишь однажды Кеннеди заметно отличился, когда Мак-Кормак обратился к нему с просьбой подписать петицию, чтобы освободить Джеймса Майкла Керли из тюрьмы. Несколько лет назад Керли (который продолжал действовать как мэр Бостона, оставаясь в камере) положил конец успешной политической карьере деда Кеннеди, «душки» Фица, предав гласности информацию о его супружеской измене; возможно, внук «душки» Фица и допускал проявление великодушия за давностью лет, чтобы помочь старому негодяю (Керли был осужден за мошенничество с письмами). Но Керли был все еще чрезвычайно популярен в Бостоне; он являлся непосредственным предшественником Кеннеди в одиннадцатом округе, а посол Кеннеди присоединился к его избирательной кампании по выдвижению в мэры, что лишило его места в Палате и освободило путь Джеку. И это придало некоторую храбрость, чтобы отвергнуть предложение Мак-Кармака. Что гораздо важнее, этот поступок Джека показал, что в будущем Кеннеди обещал стать новым типом американо-ирландского политика. Старая клановая лояльность дала ему старт в политике, и он мог эксплуатировать ее до конца; он был в превосходных отношениях с профессиональными политиками Бостона, но ему не было суждено стать одним из них даже в мелочах. В юности он любил коллекционировать различные головные уборы, но, когда открыл однажды, что каждый американо-ирландский политик в Бостоне имеет свою шляпу, то оставил это занятие и в противоположность им стал известен тем, что обходился вообще без шляпы, даже в буран.

Внешняя политика по-прежнему оставалась его первой любовью и областью его наибольшей эрудиции. Журналистом он побывал на открытии сессии ООН в Сан-Франциско в 1945 году и на всеобщих выборах в Британии в том же году; Джеймс Форрестол, министр морского флота, послал его на конференцию в Потсдаме; в 1951 году он побывал в Европе и на Дальнем Востоке (включая Вьетнам), что помогло смягчить категоричность его взглядов на внешнюю политику Трумэна (но самым важным результатом его дальневосточной поездки стало то, что он очень сблизился, особенно вначале, со своим братом Бобби, с которым они путешествовали вместе). Для молодого конгрессмена во внешней политике не было большого простора для деятельности; но, впрочем, Кеннеди не помышлял делать карьеру в конгрессе. В нем не было ничего от характера жителя небольшого городка, который счастлив тем, что имеет, находясь там, где он есть. Кеннеди вскоре решил выдвинуть свою кандидатуру на государственный пост и, ожидая подходящего случая, в то же время, что стало его основным приемом в политике, прокладывал свой путь, принимая в Массачусетсе отовсюду приглашения выступать перед любой аудиторией и по любому вопросу. «Я ручаюсь, что он переговорил по меньшей мере с миллионом людей и пожал руки семистам пятидесяти тысячам», — сказал один из знакомых семьи. Джеймс Мак-Грегор Бернс считает, что это было сильным преувеличением[36].

Следуя этому пути, он успешно выдвинул свою кандидатуру в сенат США в 1952 году и был избран большинством, набрав 70 000 голосов (51,5 %). Это было замечательной победой, учитывая, что с 1928 года 1952-й был наихудшим для демократов. Они потеряли президентство и большинство в обеих палатах конгресса; кроме того, в Массачусетсе они потеряли губернаторство. Таким образом, Кеннеди имел причину быть собой довольным. Возможно, своим триумфом он обязан благоприятному стечению местных обстоятельств: у него был целый набор небольших козырей. Но они не сыграли бы своей роли без упорных усилий кандидата и его семьи. Игнорируя боль в спине, которая становилась все сильнее, Кеннеди объявил о выдвижении своей кандидатуры в начале апреля и с того момента не прекращал работы вплоть до ночи перед выборами. Его соперник, сенатор Генри Кейбот Лодж-младший, напротив, начал кампанию поздно и реального успеха так и не добился[37]. С 1946 года Кеннеди подключил к этому свою мать, братьев и сестер. Деятельность Розы Кеннеди была особенно эффективна, когда она рассказала о своем замечательном сыне на десятке вечеринок и утренних приемов, что было тем успешнее, что замечательный сын, без сомнения, сам был не прочь погреться в лучах женского восхищения. А молодой Бобби (которому было тогда 27 лет) оказался прекрасным организатором кампании: он был энергичен, как и его брат, и относился непринужденно-доброжелательно к каждому, кто мог оказаться полезен в этой работе.

Возможно, именно поэтому Бобби был привлечен к работе: он являлся единственным, кто мог противостоять своему отцу[38]. Тем не менее, кампания 1952 года стала шедевром Джозефа Кеннеди. Он пустил в ход все свои политические связи, мобилизовал многочисленных друзей среди массачусетских республиканцев правого крыла, держал под контролем все решения — стратегические и тактические и уволил по крайней мере одного из ближайших консультантов Джека; и никто не знает, сколько потратил или каким образом он это сделал (официально кампания Джека обошлась в 350 тысяч долларов, но вряд ли кто-то в это верил). Он только назывался демократом (он вложил средства в кампании по переизбранию Роберта А. Тафта и Джо Маккарти, впрочем, как и в президентскую кампанию Эдлея Стивенсона) и хотел, чтобы его сын выдвинул свою кандидатуру как открыто антитрумэновскую и изоляционистскую, так как Лодж, вопреки семейным традициям, стал известен своим интернационализмом. Джек не решался обидеть множество массачусетских либералов, заняв подобную позицию; не могла помочь и апелляция к авторству книги «Почему Англия спала».

Он также не мог причинить беспокойство своим избирателям — ирландцам и католикам — тем, кто был его основной опорой, заняв открыто антимаккартиевскую позицию. Он и не хотел этого делать: не то, чтобы он считал публичные обвинения Маккарти необходимыми, но прежде всего полагал, что его взгляды не были неверны, и уж тем более не рассматривал их как угрозу американской демократии. Маккарти нравился ему лично, и вскоре после выборов он на одном из гарвардских собраний обличил спикера, проведшего параллель между Элджером Хиссом и Маккарти: «Как вы смеете ставить рядом имя великого американского патриота и этого изменника!»[39]. Молодому мистеру Кеннеди следовало еще многому научиться: он оставался сыном своего отца и конгрессменом из Бостона; но, чтобы выиграть выборы в Сенат и остаться на этом посту, ему следовало подняться на более высокий уровень. Возможно, лучшее, что сделал посол — это использовал свои контакты, чтобы удалить Джо Маккарти из Массачусетса на время предвыборной кампании. Великий демагог переживал пик своей популярности; нельзя было позволить, чтобы он атаковал или поддержал Джека Кеннеди, и этого не могло произойти, пока он находился вне штата.

И все же появление Бобби, как и другие разнообразные признаки, указывали на то, что у них появились реальные шансы. Начиная с 1952 года, влияние Джо Кеннеди пошло на убыль, в то время как сенатор приобретал все большую самостоятельность. Потребности и желания его избирателей, число которых включало в себя уже всех жителей Массачусетса, неизбежно начали формировать большинство направлений его политического курса; ему пришлось глубоко вникнуть в серьезные государственные экономические проблемы, чтобы оправдать лозунг, под которым проводилась его кампания, о том, что он может сделать больше для Массачусетса, и быть избранным, чтобы продолжать их исследование. Он также счел, что Массачусетс является частью большего региона — Новой Англии и, чтобы добиться успеха, ему придется обратить внимание на проблемы Коннектикута, Род-Айленда, Мэна, Нью-Гемпшира и Вермонта в той же мере, что и своего штата. Он вскоре понял, что быть сенатором от Новой Англии и оказывать поддержку в штатах янки — это не только хорошая сенаторская, но и президентская политика. Он успешно продолжал изучать многие проблемы и, хотя никогда особенно не разбирался в сельскохозяйственных вопросах, тем не менее к 1960 году ориентировался во внутренней политике довольно хорошо и явно получал удовольствие, бросая вызов экономике. И этот путь все дальше уводил его от желаний, мнений и людей его отца.

До 1953 года его удовлетворяла работа с командой, подобранной послом Кеннеди, почти все члены которой были из ирландских бостонцев. Кеннеди прекрасно с ними ладил, но был весьма категоричен в своих суждениях о том, кто остался для него ценен теперь, когда он в Сенате, а кто — нет. Из прежней команды перешел только Дэвид Пауэрс в качестве кого-то вроде придворного шута; остальные из известной «ирландской мафии» — Лэрри О’Брайен, Кеннет О’Доннелл, Ральф Данджен и другие — были приглашены отдельно, во время кампании 1952 года или в ближайшие годы; они были людьми сенатора, не посла. Это явилось еще одним актом утверждения независимости, и Джек был рад это сделать. Ему никогда не нравилось, что некоторые люди из его окружения следили за всеми его действиями и затем докладывали отцу.

Лэрри О’Брайен оказался чрезвычайно ценным пополнением, человеком обширного политического опыта, чему свидетельством была его карьера до и после президентства Кеннеди; но в 1953 году в команду пришел гораздо более важный участник. Теодора Соренсена обычно рисуют человеком, писавшим речи для Кеннеди, но с самого начала он занимал более значительное место. Он был приглашен, чтобы помочь сенатору и обдумывать дела, и произносить речи. Он должен был изучать информацию и вопросы текущего дня и тем самым помогать Кеннеди вырабатывать и укреплять его политическую позицию. Его отношение к своему работодателю было таким же, как английского поверенного к своему барристеру (т. е. помощника адвоката к адвокату, занимающему более высокий ранг): он кратко инструктировал Кеннеди и вводил его в курс дела относительно выступлений на заседаниях или, по меньшей мере, политических вопросов. Он был безымянным автором, писавшим для Кеннеди большинство статей, благодаря которым сенатор получил известность как вдумчивый и хорошо информированный молодой государственный деятель. Это было вполне обычной практикой (которая с тех пор стала еще обычнее) и, возможно, имело свои минусы. Близкое сотрудничество, возникшее между двумя друзьями, способствовало обучению их обоих. Соренсен был прогрессистом со Среднего Запада, поддерживающим коренные преобразования (его отец-республиканец близко знал сенатора Джорджа Норриса, главу администрации долины Теннесси); даже будучи моложе Роберта Кеннеди (ему исполнилось 24 года), он оставался глубоко убежден, согласно традициям «Нового курса», что правительство следует использовать в помощь делу, проведя для этого, если необходимо, структурные и экономические реформы. Кеннеди, как и приличествует бостонцу, голосовал в Палате Представителей, всегда сообразуясь с точкой зрения Соренсена; нетрудно было обсудить с ним какую-либо проблему в более широком контексте или побудить предпринять более смелые шаги. Эта работа проводилась, соответственно, для того, чтобы расширить имеющиеся связи между сенаторами Кеннеди и Маккарти[40]. В свою очередь, Кеннеди обучал Соренсена правилу и всему необходимому в политической практике.

Избрание в Сенат было частью общего подведения итогов, пересмотра и упорядочения жизни Кеннеди. В сентябре 1953 года он женился на Жаклин Бувье, что также придало стабильности его жизни, хотя и не остановило его безудержное волокитство. Муж и жена должны унести свои секреты в могилу, если они вместе лгали, но, вероятно, можно сказать о том, что, хотя их брак не был гладким, самым важным для них, особенно для Джека, после появления детей было нечто более ценное. Миссис Кеннеди не была обычной женой политика и никогда специально не обучалась тому, как привлечь симпатии во время предвыборной кампании; но ее своеволие (с точки зрения Капитолийского холма) отдалило ее и, как и присущие ей красота и элегантность, служила доказательством, что Джек Кеннеди женился на очень необычной женщине. В глазах американского общества, у четы Кеннеди был «класс». Джек старался укрепить это впечатление, отказавшись от легкомысленной, даже небрежной одежды, которую он носил до женитьбы, и став наподобие денди. Он также пытался сделать что-нибудь радикальное со своей спиной — то, что могло бы освободить его если не от боли, то по меньшей мере от костылей. Он перенес две опасные и болезненные операции на спине, хотя это мало помогло: улучшение было минимальным. Но во время выздоровления он много читал, как бывало прежде, и у него появилась идея написать книгу.

Биографы обычно отмечают, что Кеннеди отнюдь не был интеллектуалом, равно как и его бостонские друзья настаивают, что он не являлся либералом; но с тем же успехом можно сказать, что в действительности он — не политик. Если бы он был очень доброжелателен и общителен, человеком широкой души, которого долго помнят друзья, то ему дали бы отставку, если бы он сфальшивил. Действительно Лэрри О’Брайен вспоминает, что в свое время он еще не был политиком в полном смысле слова: «он был очень сдержан, очень закрыт. Стоять около заводских ворот и пожимать руки — нелегкое занятие»[41]. Но пожимание рук — это искусство, которое следовало изучить. Прежде всего Кеннеди видел, скорее спонтанно, необходимость утверждения себя как мыслящего человека, если он хотел достичь более высокого уровня, чем Сенат (он имел это в виду с самого начала). У него неплохой академический стиль. Он пригласил Дж. К. Гелбрейта, чтобы обучаться экономике, в чем быстро преуспел, и теперь, одолеваемый старыми проблемами со здоровьем, обратился к Соренсену за помощью в достижении своих главных целей.

Работа «Портреты сильных духом» написана популярнее, но слабее, чем «Почему Англия спала», и читается скорее как цикл журнальных статей. В основном она состоит из восьми эссе о политиках — членах Сената США в XIX и XX столетиях, пытавшихся решить те же проблемы, что и Кеннеди, впервые поставивший их для себя в книге «Почему Англия спала»: что следует делать государственному деятелю-демократу, если его партия и избиратели хотят того, что он считает неверным и даже опасным? Сенаторы считали: все, что они делают, — верно (или, по меньшей мере, верно то, что они думают), когда они следуют своим убеждениям, но история не всегда доказывала их правоту (протест Роберта А. Тафта против суда в Нюрнберге — не очень мудрый поступок). Многие из них заплатили в политике большую цену. И написать об этом книгу было великолепной идеей. К несчастью, ни Кеннеди, ни Соренсен (признанный «исследователь» и непризнанный соавтор) не обладали достаточно солидными познаниями в истории, чтобы копнуть глубже того, что лежало на поверхности, в результате чего книга немногим более отличалась от сборника анекдотов. Сегодня она, как и ее предшественница, ценна прежде всего своей автобиографичностью — и это пока ее единственное достоинство. В качестве документа о Джоне Ф. Кеннеди работа «Портреты сильных духом» не менее интересна.

В этом компилятивном труде авторство порой угадывается с трудом, что, впрочем, не относится к вступительной статье Кеннеди «Сила духа и политика»: она более личностна, чем «Почему Англия спала», написана с большей искренностью и открытостью. Насколько здесь обнаруживает себя рука Соренсена, настолько же — язык Кеннеди. Временами проскальзывает незамысловатый юмор его юношеских писем к своему другу Ле-Мойну Биллингсу: «Если бы мы мысленно сказали нашим избирателям, что мы ничего не делаем, они сочли бы нас некомпетентными и вызывающими неприязнь. Если бы мы что-то попытались предпринять и не выполнили — как обычно, встретив противодействие со стороны других сенаторов, имеющих свои интересы — они бы сказали, что мы не отличаемся от остальных политиков. Все, что мы можем сделать, — это поплакаться на плече своего сочувствующего коллеги или пойти домой и поругаться с женой»[42]. В этом аргументе обнаруживается многое. Прежде всего становится очевидным, что вступление к серии эссе, прославляющее политическую смелость, является, по сути, апологией искусства политического компромисса. Лучше иметь наполовину хороший или даже плохой счет, чем не иметь его вовсе, говорит автор по определенному поводу[43]. Герой этой главы — не один из непреклонных гигантов политики: не Джон Куинси Адамс, но Великий Соглашатель Генри Клэй. Здесь Кеннеди говорит с большой политической и личной убежденностью, имеющей глубокие корни. Это не было отражением книги «Почему Англия спала», так как могло бы выглядеть попыткой оправдать Болдуина и Чемберлена. В «Портретах» он мог свободно высказать свою точку зрения — о том, что давление, оказываемое на государственного деятеля-демократа, большей частью узаконено, и, кроме того, очень сильно; что нет смысла все время с ним бороться, так как тем самым можно лишь спровоцировать свою преждевременную отставку. Политика похожа на катание в шторм на лодке, когда собственное спасение можно считать лучшим результатом. С другой стороны, Кеннеди искренне уважал смелость и честность. Как ясно из второй главы, в которой авторство Кеннеди просматривается столь же четко, он был очарован Джоном Адамсом и Джоном Куинси Адамсом, тем более что во многих отношениях их можно рассматривать как предшественников Джозефа П. и Джона Ф. Кеннеди; как и английские либералы, они продемонстрировали образец, к которому должен стремиться сенатор. Но представить Кеннеди ловкачами было не легче, чем Брейнтри — твердыми пуританами. И Джек Кеннеди видел честность карьеры Адамса, искренне уважал в нем это, хваля перед читателями, но все же удивляясь ему; даже допуская то же в отношении себя, он не был в этом твердо уверен. И в то же время он был прав: было трудно поверить, что поддержка Адамсом эмбарго Джефферсона, стоившая ему места в Сенате, принесла какую-либо пользу Америке или Массачусетсу; тем не менее это способствовало дипломатической карьере Джона Куинси.

Это было еще одним выбором между львом и лисой, и если Кеннеди и не сделал его, то, по меньшей мере, обдумал это с точки зрения разумности и политической целесообразности. Что имелось в виду, возможно, лучше всего понятно из главы об Эдмонде Г. Россе и других сенаторах-республиканцах, чьи голоса спасли президента Эндрю Джонсона от импичмента в 1868 году. Кеннеди не сомневался, что импичмент был вредной и опасной интригой, направленной на подрыв Конституции; но он утверждал: Росс, Фессенден и другие были убеждены (или их убедили), что Джонсон на верном пути: «Я хочу, чтобы мои друзья и избиратели поняли, что я, а не они, могу судить о президентстве. Я, а не они поклялся быть беспристрастным в своем суждении. Я, а не они отвечаю перед богом и людьми за свои действия и их последствия»[44]. Именно Фессенден обращает внимание на Кеннеди, предлагая объяснение, почему в 1954 году этот джентельмен не выразил вотум недоверия Джо Маккарти. Он был слишком болен, чтобы явиться лично (голосование состоялось сразу после того, как он перенес первую операцию и был близок к тому, чтобы отправиться к праотцам), но его оплошность, к тому же имеющая документальное оправдание, могла ему дорого стоить; он писал о Россе, поддерживая его косвенно. Возможно, это не было очень убедительной поддержкой. Конечно, Маккарти следовало обсудить согласно Конституции и законам; его коллеги-сенаторы были обязаны уважать приличия, чем так часто пренебрегал он сам; и, как сказал позже Кеннеди Артуру Шлезингеру-младшему: «Если кто-то не разбирается в вопросе, то как им можно разрешить об этом судить?»[45]. Но реальные причины, заставившие Кеннеди столь вяло выступать против Маккарти, заключались в существовании тесных взаимосвязей этого человека с его семьей, особенно отцом, сильной поддержке Маккарти в Массачусетсе (бостонская «Пост» обвинила всех сенаторов Новой Англии, голосовавших против Маккарти, в том, что они действуют по указке Кремля»)[46] и, плюс ко всему, в двусмысленной позиции и неверном понимании самого Кеннеди. Он был ненамного мудрее остальных американцев того времени и, казалось, действительно верил (о чем утверждал многократно), что коммунистическая угроза ниспровержения США была действительно серьезной. Поэтому он одобрил «охоту на ведьм» и явно не был разочарован ее методами. Несколькими годами позже он допустил: «Возможно, мы не были столь впечатлительны, как некоторые, и должны были действовать быстрее»[47]. Это небольшая уступка и касается только медлительности Сената по отношению к Маккарти; она немного напоминает запоздалое и неохотное раскаяние Ричарда Никсона по поводу уотергейтского скандала. Что касается сенаторов Росса и Фессендена, то они игнорировали своих избирателей, в то время как Кеннеди поворачивался лицом к некоторым из них. В целом данный случай достаточно хорошо объясняет, почему Кеннеди пришлось столь усердно работать, чтобы завоевать доверие либеральных демократов, когда он понял — а это произошло довольно быстро, — что они нужны ему, и это заставило его принять в основном все их позиции.

Не «Портреты сильных духом» побудили его так поступить. Это было бы невозможно без тщательного политического расчета, и Кеннеди прекрасно знал, что ни один демократ не может надеяться стать кандидатом в президенты от своей партии без поддержки Юга, не говоря уже о президентских выборах. Так, никто из прославленных героев книги не был демократом с Севера, и Кеннеди счел весьма возможным сказать нелицеприятные слова об аболиционистах и добрые — о Джоне С. Кэлхоуне (он не имел представления о революции в историографии, касающейся рабства, гражданской войны и периода реконструкции, которая набирала обороты даже когда он писал и собиралась привлечь его внимание к этому безвременью). Он был очень снисходителен к Роберту А. Тафту, что, возможно, происходило вследствие отождествления себя с ним в этой работе: «Мне вспоминается, — говорит он, — сильное впечатление удивительного и необычного личного обаяния и обезоруживающей простоты в обращении. Это были качества, сочетаемые с непоколебимым мужеством, демонстрируемые им в течение всей жизни и особенно в последние дни, которые связали его приверженцев с ним неразрывными узами»[48]. Он поместил фотографию неукротимого Тафта на костылях, идущего в зал Сената, в последние дни жизни: они были в этом схожи, как Кеннеди часто говорил о себе. Вся книга была направлена на то, чтобы получить одобрение Центра и умеренного Правого крыла, Юга и Среднего Запада. В середине тех лет, когда у власти была администрация Эйзенхауэра, он не предполагал, что инициатива вновь перейдет к левым, как, разумеется, и того, что он выиграет выдвижение в кандидаты на пост президента отчасти благодаря тому, что лидеры демократов-южан сочтут его наименее радикальным из северян. «Портреты сильных духом» с очевидностью это доказали.

Но впечатление от книги не столь однозначно. Говорит ли сенатор о смелости или компромиссе, или имеет в виду и то и другое (смелые поступки, которыми он восхищается, скорее напоминают действия умеренно сопротивляющихся экстремистов) — все это отражает его натуру и навыки политического лидера; и в заключение звучит общее утверждение о том, что в конце концов наивысшим законом является благо нации: если оно поставлено на карту, то государственный деятель должен быть готов противостоять любому давлению, даже если это повлечет за собой временное или окончательное поражение. Это было кредо Кеннеди, и в ближайшие годы он намеревался неуклонно ему следовать. Это явилось главным актом его самоопределения и обнаруживало его твердое желание повести за собой Америку. Это было — и могло быть единственно — позицией претендента на президентство и убедительно демонстрировало, как далеко он продвинулся с тех пор, как почти нехотя согласился баллотироваться в конгресс десятью годами ранее. Мощный соревновательный инстинкт, воспитанный его родителями во всех своих детях, теперь громко заявил о себе — что неудивительно, если мы примем во внимание, что политика оставалась миром Кеннеди в течение почти всей его взрослой жизни.

Некоторые обозреватели заметили подтекст бестселлера: популярные работы по истории редко удостаиваются серьезного анализа, которого они могли бы ожидать. Напротив, Кеннеди полагал, что успех книги вверг его в другую беду.

Он воспользовался помощью Соренсена для написания портретов так же, как и для составления своих речей и статей, и книга отразила интересы его помощника в той же мере, что и интересы сенатора. Но писать было для Кеннеди невозможным. На Капитолийском холме каждый знал, что «Преступность в Америке», недавний бестселлер сенатора Кефаувера, был большей частью написан его персоналом, хотя на титульном листе стояло только его имя. Возможно, эта практика покажется оскорбительной для возвышенного читателя, но в этом есть свой коммерческий смысл: «Портреты» имели бы меньший спрос на рынке литературы, если бы продавались как совместная работа Кеннеди и Соренса, а не произведение (вклад в которое со стороны других людей мог быть сколь угодно велик) молодого героя войны — учено-го-сенатора, написанное им самим. Точно так же одна из самых известных книг XIX века — «Три мушкетера» — была издана как роман Александра Дюма, так как его соавтор и помощник-исследователь был весьма неизвестен, чтобы быть достойным, полностью или частично, выпавшего на их долю признания. Кроме того, Соренсен не собирался утверждать свою репутацию в литературе. Трудность возникла, когда книга получила Пулицеровскую премию за биографичность.

Кеннеди не искал этого (хотя доходили темные слухи о том, что его отец подкупил жюри), но и не отвергал: вручение этой премии стало одним из самых замечательных моментов его жизни, которыми он мог гордиться. Даже если временами у него возникала мысль отказаться, то он ее тотчас гнал, так как основанием для этого служило лишь то, что он не являлся единственным автором книги: он обвинял себя в мошенничестве, в том, что тем самым приобретает дурную репутацию, хотя во многих отношениях он был автором (даже если труды знающих толк в литературе конструктивистов не имеют никакой ценности, то, по крайней мере, они показывают, насколько запутано понятие авторства) — обвинять себя означало обвинять невиновного. И даже глава о Джордже Норрисе, в основном написанная Соренсеном, подчеркивает достоинство сенатора-протестанта, поддержавшего на президентских выборах 1928 года Эла Смита, который был католиком — еще одна черта Кеннеди. Таким образом, моральная дилемма заключалась не в самом деянии, как часто бывает в Америке, когда что-то пытаются скрыть, в результате чего журналисты начинают задавать «неудобные» вопросы. Дрю Пирсон действительно утверждал, что Соренсен — такой же реальный автор. У Кеннеди не было выбора. Как он заметил Соренсену, призывавшему быть осторожным, «это подвергает сомнению мою способность написать книгу, мою честь, когда я ставил свою подпись, и мою честность, когда я получал Пулицеровскую премию»[49]. Он мог повторить вслед за Дюма: «Я набирал сотрудников, как Наполеон назначал генералов», но шутить по этому поводу с непреклонной американской прессой было небезопасно. Поэтому он считал, что должен бороться, лгать и, выиграв это дело (Дрю Пирсон позволил себя убедить в том, что был неправ), он и Соренсен были вынуждены до конца жизни утверждать, что не возникло ни малейшей проблемы с авторством книги. Это очень понятно, но придает иронии фразе «портреты сильных духом». По крайней мере, у этого сенатора хватило духа и смелости, чтобы выпутаться из сложного положения.

Основную массу времени после 1957 года он потратил на то, чтобы стать президентом. Он поддерживал своих основных избирателей тем, что последовательно отстаивал контроль Демократической партии в Массачусетсе и, чтобы о нем узнали демократы во всей Америке, продолжал помещать статьи в газетах и журналах и использовать методы, опробованные в Массачусетсе, на более высоком уровне, принимая столько приглашений выступить, сколько мог себе позволить. Это означало, что он пропускал много заседаний, но это обстоятельство никогда его не останавливало, и он продолжал идти своей дорогой, точнее, воздушным путем. Позже Тед Соренсен (который, по обыкновению, был на стороне Кеннеди) вспоминал, как он вручную устанавливал «дворники» на небольших самолетах под проливным дождем, как смотрел вниз с места второго пилота, отыскивая посадочную полосу, или держал закрытой аварийную дверь весь путь от Финикса до Денвера. Как утверждает Соренсен, однажды им угрожала реальная опасность, когда во время полета в Рино в мотор чуть не попала горлица, при заходе на посадку в Скалистых горах. Это путешествие они завершили ночью на другом, одномоторном, самолете, пилот которого всю дорогу уверял их, что одного мотора для безопасности достаточно, так же как и двух. Они приземлились в одном конце аэропорта Рино, «в то время как чины от демократической партии и духовой оркестр ожидали нас, выйдя встречать более солидный двухмоторный самолет на другом конце поля, привезший двух удивленных промышленников»[50]. Соренсен вздохнул с облегчением, когда в 1959 году Джозеф Кеннеди отдал сыну во владение самолет «Каролина», названный так в честь младшей дочери Джека; и во время первичных выборов в 1960 году сенатор не упустил случая снисходительно поинтересоваться у отнюдь не щедрого Хьюберта Хамфри, как он может без этого обходиться.

Непрерывные поездки (Джеймс Мак-Грегор Бернс подсчитал, что в 1957 году у Кеннеди было, «по меньшей мере, 150 выступлений по всей стране», и в 1958 — «вероятно, на две сотни больше»)[51] дали ему широкие, хотя и поверхностные впечатления о Соединенных Штатах, но их целью было не столько получить знания об Америке, сколько помочь Америке узнать Кеннеди. Своим желанием работать в качестве кандидата от Демократической партии в любом месте и в любое время он показал себя истинным ее приверженцем (Ричард Никсон, будучи республиканцем, поступал так же в 50-х годах); своим обаянием и красноречием, чему способствовал Соренсен, он убедил многих сомневающихся, что перед ними действительно возможный президент. Он не ограничивался обращением только к простым людям. «Я понял, что в политике нельзя далеко продвинуться, пока вы не станете «политиком для всех». Это означает, что вам следует иметь дело как с лидерами партий, так и с избирателями. И именно таким политиком я хочу быть»[52]. Он пришел в сенат, создав отдельную «организацию Кеннеди»; в раздробленном на фракции Массачусетсе у него не было шанса; но, чтобы выиграть президентские гонки, требовалось меньше, чем от разведчика[53]. Он достиг своего прежде, чем главы католичества попытались его обойти. Они оказались среди сильно сомневающихся, которые считали, что предубеждение против католиков, поднявшееся в связи с выдвижением Кеннеди, стоявшего на вершине лестницы, могло повредить католикам, стоявшим на ее низших ступеньках, но постепенно они начали понимать, что Кеннеди очень сильно отличается от Эла Смита. Особенно большое впечатление на них оказала его убедительная победа на перевыборах в 1958 году, после чего Джон Бейли из Коннектикута понял, что Кеннеди сможет вести Новую Англию, а Дик Дейли из Чикаго счел, что ему можно доверить Иллинойс. Дейли был близким помощником Эдлея Стивенсона, но тот уверил его в своем неучастии в гонках. Поэтому Дейли получил возможность поддержать Кеннеди и активно убеждал других католиков и городских боссов сделать то же самое. Ему помогала репутация Кеннеди как великолепного организатора рабочего класса, множество фондов и помощники предвыборной кампании: Кеннеди успешно удалось сгладить острые углы Билля Лэндрама-Гриффина и провести антипрофсоюзные меры, которые в 1959 году стали законом благодаря коалиции в конгрессе между республиканцами и демократами-южанами.

В 1960 году гонки были во многих отношениях предопределены переходом от одной политической системы к другой, и Кеннеди стоял во главе этих перемен. Боссы уже были не столь всемогущи, как раньше, но все еще имели вес, и Кеннеди благоразумно считался с ними. Но состоялись, кроме того, предварительные выборы, и только они смогли показать, что ему удалось преодолеть религиозный вопрос (чему напоминанием была поддержка боссов), доказав, что на его стороне избирателей больше, чем у любого другого демократа. К счастью, в этот переходный период ему не требовалось пройти ничего, кроме предварительного голосования: оно было необходимо, чтобы собрать съезд делегатов. Ему также не нужно было выигрывать на нем в условиях, когда оппозиция была чисто символической или отсутствовала вовсе. Ему был нужен бой — и победа, и благодаря Хьюберту Хамфри он получил и то, и другое.

Будучи политиком творческим, деятельным, восприимчивым, порядочным и немного наивным, Хамфри в некотором отношении являлся наиболее подходящим из демократов для предвыборного марафона 1960 года. Но это был не его год, хотя он упорно не хотел принять этот факт. Он был выдвинут от Миннесоты, где был неуязвим, и считал, что имеет хорошие шансы победить на предварительных выборах в штате, соседствующем с Висконсином. Кеннеди был с этим согласен, и много сделал для того, чтобы выдержать предвыборную борьбу до конца, и не собирался уклоняться от брошенного ему вызова. Демократы Висконсина в основном были выходцами из сельскохозяйственных районов, либералами и протестантами; все они знали и любили Хамфри и проголосовали против другого ирландца-католика сенатора Джо Маккарти, недавно ушедшего. Именно по этим причинам Кеннеди должен был участвовать в гонках. Если бы он хорошо показал себя в Висконсине, то тем самым продемонстрировал бы свою «перспективность»: кандидат, который мог победить в Висконсине, штате, где «средняя Америка» представлена лучше всего в стране, мог рассчитывать на победу где угодно в любом другом месте от Гудзона до Скалистых гор. И Кеннеди действительно выиграл, но с небольшим перевесом — возможно, из-за предубежденности против католиков, либо потому, что был для них слишком богат, этот горожанин с Восточного побережья, или из-за популярности Хамфри. Победа была неабсолютной и немногим могла помочь избирательной кампании Кеннеди, не считая того, что его незначительное преимущество поддержало надежды Хамфри, с тем чтобы он продолжил участвовать в гонках, которые были так нужны Кеннеди. Он продолжил свою борьбу на предварительных выборах в Западной Вирджинии.

Западная Вирджиния была самым протестантским и коррумпированным из всех штатов. И поэтому давала Кеннеди прекрасный шанс. Если бы он обошел там Хамфри, то можно было бы забыть о религиозной теме; и он победил. Обе стороны прибегали к грязным трюкам, за которые потом приносили извинения, но когда все заканчивалось, то забывались все сомнения по поводу значимости результата. Кеннеди набрал 61 % голосов; он лидировал во всех округах, кроме семи; за него проголосовали фермеры, шахтеры и черные американцы. И, кроме того, он победил потому, что демократы Западной Вирджинии страстно желали доказать, что они не фанатики.

После этого кандидатство было почти гарантировано. Ни Линдон Джонсон, ни сенатор Стюарт Саймингтон — бесцветный политик, который мог бы стать кандидатом от партии, если бы Кеннеди и Джонсон устранили друг друга — не попытались ущипнуть Кеннеди на предварительных выборах, хотя им настоятельно следовало проявить свою перспективность: Джонсону — потому что он был хорошо известен в Вашингтоне как мошенник, которому не очень следует доверять, и был южанином; а Саймингтону — так как у него не было мощной поддержки на национальном уровне. Они позволили себе поверить тому, что съезд будут контролировать их друзья, имеющие большое влияние, в то время как Кеннеди был холодно-реалистичен с самого начала. Жизнь научила его не основываться на иллюзиях, когда он предпринимал что-нибудь серьезное (легенда о Камелоте, случись она в его жизни, вызвала бы его отвращение), и, возможно, его немного удивила глуповатость соперников. Саймингтон и Джонсон не снизошли до серьезной работы с делегатами округов, но не Кеннеди. Эдлей Стивенсон в который раз продемонстрировал склонность к тщеславию, нерешительность и уход в сторону, так что стало трудно поверить в то, что он окажется подходящим кандидатом в трудное время; кроме того, он уже дважды проигрывал. Кто еще оставался? Партия могла обратиться только к Кеннеди — теперь, когда он имел небольшое, но достаточное большинство делегатов, выигрыш на предварительных выборах и трудные переговоры с боссами. Действительно, если бы лидеры партии знали его слабые места в предвыборном марафоне, то знали бы также и уязвимые стороны его самого — но то же самое стало бы известно и Кеннеди о них. В отличие от тех, кто живет надеждами, он оценивал себя холодно и бесстрастно, как и свою кампанию, во время которой он направил усилия прежде всего на исправление недостатков. Замечательно то, что на выборах 1960 года никто из демократов не предпринял похожей попытки, пока не стало слишком поздно.

Таким образом, Кеннеди отправился на съезд в Сан-Франциско с достаточным количеством голосов, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на первой баллотировке, что также было правильным, так как он не мог рассчитывать, что все его избиратели твердо поддержат его на второй и третьей. Предпринятая в последнюю минуту попытка склонить мнение съезда на сторону Стивенсона полностью провалилась. Лидеры партии приступили к традиционному процессу зализывания ран, к которому с энтузиазмом примкнул и выдвинутый кандидат.

Но главная польза была в том, что это обещало стать одним из немногих важнейших поворотных пунктов его карьеры. Кандидатом в вице-президенты он предложил Линдона Джонсона, несмотря на то, что его брат Бобби и все остальные, к кому он обращался с вопросом, убеждали его не делать этого. Так же, как и в случае с изменением решения Стивенсона в 1956 году, это действие было несколько неожиданным, но, возможно, тому есть вполне логичное объяснение: Кеннеди произвел свои обычные хладнокровные расчеты и понял, что Джонсон будет полезен более, чем любой другой претендент. Демократам было важно усилить свои позиции в Техасе и на всем Юге (где Никсон и Эйзенхауэр зашли опасно далеко в 1956 году), и только Джонсон мог им это гарантировать. Допускал ли Кеннеди, что он примет предложение — другой вопрос, но у Джонсона были свои причины так поступить. Его прекрасное исполнение роли хозяина Сената при известном президенте-республиканце невозможно было повторить, если бы он был при демократе или даже при Ричарде Никсоне; время шло, а вице-президентство как национальный институт могло дать ему шанс покончить с его отождествлением с определенным местом и заново оформить верительные грамоты (это был человек, заявивший в первые 24 часа после смерти Кеннеди: «фактически, откровенно говоря, Джон Ф. Кеннеди был несколько консервативен, по-моему мнению»[54]. Таким образом, он ухватился за предложение Кеннеди, которое тот сделал, чтобы поддержать перешедших на его сторону. В пользу этого решения было много других аргументов, помимо предвыборных соображений. Джонсон столь же хорошо разбирался в делах, как и президент, и, вероятно, был наиболее подходящим демократом, который мог принять должность, если бы что-то случилось с Кеннеди; выбор пришелся по душе Сэму Рейберну, спикеру Палаты Представителей (однажды он пришел взглянуть на это, что было наилучшим способом не допустить Никсона к Белому дому), Гарри Трумэну и всей остальной старой гвардии; кроме того, это устраняло Джонсона как возможный источник проблем в Сенате. Либералы, которым некуда было отступать, научились жить с этим выбором. Этого нельзя было сказать о Роберте Кеннеди. Он и Джонсон испытывали друг к другу взаимную неприязнь, и с тех пор она постепенно росла, способствуя, возможно, осознанию Бобби того, что в этом важном вопросе Джек не доверял ему полностью, скорее, манипулируя им. Последствия были далеко идущими, но более важно то, что никто не мог предвидеть, что этот выбор позволил Джеку Кеннеди одержать окончательную победу в его программе внутренней политики и одновременно скомпрометировать его собственную репутацию в истории: если бы Джонсон в качестве президента стал проводить прогрессивные преобразования с той быстротой и доведением дела до конца, какой Кеннеди не удалось достичь, то он мог ввергнуть Соединенные Штаты в разрушительную войну, чего Кеннеди сумел избежать. Но такая идея ни у кого не возникла, как только сделка была совершена и съезд сделал свое дело. Для борьбы существовали выборы.

Кеннеди не верил, что большинство американцев, будучи предоставлены сами себе, не предпочтут ему Ричарда Никсона. Но они не были предоставлены сами себе. Никсон тоже был энергичным политиком. Его кандидатура была известна гораздо лучше. Демократы могли его не любить (их излюбленной шуткой было «купили бы вы подержанный автомобиль у этого человека?»), но дурная слава способствовала его известности у публики, и восемь лет его вицепрезидентства он потратил на то, чтобы использовать эту позицию для укрепления своего влияния в Республиканской партии и завоевать уважение не принадлежащих к ней. Он также был последователем чрезвычайно популярного Эйзенхауэра. Это были трудные выборы.

Кеннеди не решился атаковать Айка прямо, но видел свою задачу в том, чтобы выступить против политики Эйзенхауэра столь же твердо, как и против политики Никсона. Потому что, пока он не переубедил избирателей в необходимости изменения политики и команды Эйзенхауэра, он мог почти наверняка проиграть выборы, так как Эйзенхауэр все еще был мощной силой, как показали последние дни кампании, когда президент был в растерянности. Согласно предварительным опросам, Кеннеди убедительно лидировал; это было тем, что Артур М. Шлезингер-мл. назвал «сдержанным незаметным отливом»; Кеннеди тогда же заметил: «На прошлой неделе Никсон запаниковал и побудил Айка заговорить, и в каждом слове слышалось: «Я чувствую, что теряю голоса избирателей»[55]. Он мало что мог сделать, кроме как рассчитывать на искусство Айка (к которому, к счастью для Кеннеди, обратились слишком поздно); но он мог атаковать его репутацию — что и сделал. Появились предостережения по поводу множества совершенных и несовершенных ошибок и тяжести грядущих перемен: «За обманчивым фасадом мира и процветания скрыты опасно растущие, нерешенные, долго откладываемые проблемы, которые неизбежно вырвутся на поверхность в течение ближайших четырех лет во время работы следующей администрации: отсутствие паритета в реактивном вооружении, подъем коммунистического Китая, отчаяние слаборазвитых народов, взрывоопасная ситуация в Берлине и в Тайваньском проливе, ослабление НАТО, недостаток соглашений по контролю над вооружениями и все наши внутренние проблемы с фермерскими хозяйствами, городами и школами»[56]. Эти и другие темы подчеркивались все время в период проведения кампании; сегодня они не выглядят столь убедительными, особенно голословное утверждение об отсутствии паритета в реактивном вооружении. Чтобы быть справедливым к Кеннеди, следует сказать по этому поводу, что относительно вопроса об отсутствии паритета существовало согласие между всеми демократами и даже многими независимыми экспертами: успех Советского Союза в запуске в 1957 году первого космического спутника под тем же названием был большим ударом для американской самонадеянности и вело к тому, что сильно были переоценены как достижения, так и потенциал советской военной технологии. И так или иначе, разуверения бывшего генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра, президента Соединенных Штатов, главы НАТО (Североатлантического союза) и Объединенных экспедиционных войск в Западной Европе не возымели успеха, хотя были хорошо обоснованы. Речи Кеннеди по этим вопросам, произнесенные как до, так и во время кампании 1960 года, с их подчеркиванием определенной и реальной опасности, в настоящее время вызывают у читателей недоумение. В сенатской речи в августе 1958 года он определенно сравнивает 50-е годы в Америке с 30-ми годами в Британии, используя при этом фразу Стэнли Болдуина: «годы, которые съела саранча»[57] (которую он впоследствии приписал Уинстону Черчиллю). В следующем году он приравнял 1959-й к 1939-му году[58]. Сегодня это выглядит безнадежно преувеличенным.

Мы должны напомнить себе, что сейчас нам известно, что Кеннеди этого не сделал: не было войны между Советским Союзом и Соединенными Штатами, а затем советская экономика начала приближаться к своему краху исключительно из-за собственной хронической и неизлечимой неэффективности. И все же непоследовательность и противоречия в высказываниях Кеннеди очевидны; то, что сей факт не был замечен ни самим выступающим, ни его слушателями, возможно, вызывает наибольший интерес. Американцами владело как беспокойство, так и самомнение: они требовали от администрации Эйзенхауэра столь многого и одновременно хотели, чтобы все оставалось по-прежнему; они опасались ядерной угрозы, экономического краха и потери национальной независимости, но, как и их молодой оратор, верили, что современный американский капитализм «может время от времени замедлять свой ход или демонстрировать слабость. Но он способен достичь гораздо больших высот, чем мистер Хрущев когда-либо видел или мог себе представить. Он может создать защиту, которая нам нужна, и школы, и дома, и промышленность — и в то же время помочь сформировать ситуацию могущества и стабильности во всем некоммунистическом мире»[59]. Другое противоречие, скорее кажущееся, чем реальное, но в то же время и более опасное, заключалось в попытке Кеннеди использовать свои предостережения о национальной угрозе и слабости в качестве причины, по которой он настаивал на необходимости переговоров с Советским Союзом. Его точка зрения действительно была проста и заключалась в том, что ядерная война столь ужасна, что обе стороны были весьма заинтересованы в установлении мирных отношений и, следовательно, налаживании дипломатических связей; он не намеревался вести переговоры с позиции слабости, но американцам, как и другим, было легко истолковать его слова неверно, увидеть в нем скорее Чемберлена, нежели Черчилля.

Но тогда выступления сделали свое дело: если Кеннеди не удалось напугать американский народ, заставив поверить, что они стоят на краю самого опасного момента в своей истории, то, по меньшей мере, он убедил самого себя. Но его настойчивость никому не показалась ненадуманной. Тем не менее суждение было таково, что если выборы потребуют обсуждения этих вопросов, то Кеннеди «заслужит проигрыш» (что совсем не то же самое, что сказать о Никсоне, что он «заслужит выигрыш»).

Но существовало три фактора, помогавших Кеннеди, которые подпитывали друг друга и все вместе предали значительность победе на выборах 1960 года. Первым фактором было всеобщее чувство неудовлетворенности и беспокойства в связи со спадом в 1957–1958 годах и кризис в американо-советских отношениях, что подтвердила неудача на встрече в Париже, усугубленная инцидентом с самолетом У-2 (Советский Союз распорядился сбить шпионский самолет У-2, пролетавший над его территорией, и воспользовался этим случаем в целях пропаганды в полной мере). Возможно, американцам трудно поверить, что их мир и процветание будут длиться долго; может быть, по пуританскому обычаю, они хотели наказать себя за то, что им так хорошо жить; как бы то ни было, Никсон не был и наполовину более убедителен, чем Эйзенхауэр. Эти треволнения наверняка помогли демократам (и Кеннеди, как мы видели, постарался сделать их более убедительными и приспособленными к местным условиям), но сами по себе не были решающими. Тем не менее эффект беспокойства был усилен вызовом, брошенным поколением. Начиная с 1945 года, когда солдаты стали возвращаться с войны, в американской политике наметилась тенденция, направленная против существующего порядка, которую с блеском использовал Кеннеди в своей массачусетской предвыборной кампании. Теперь он обратил свой призыв к национальным ценностям, перенеся акцент со слабых сторон на достоинства. «Наша страна молода, — сказал он 4 июля, — созданная 184 года назад молодыми людьми, сегодня она имеет молодое сердце, юный дух, ее благословили новые молодые лидеры обеих партий, обеих палат конгресса и губернаторы всех штатов. Белому дому в равной мере нужны сила, здоровье и энергия этих молодых людей»[60], и Ричард Никсон был человеком, который не мог этого обеспечить, потому что, хотя, «разумеется», он был молод, но «его подход был устаревшим, как у Маккинли»[61].

Это обращение к силе и энергии, несомненно, было смелым: публика еще помнила правление Эйзенхауэра, его сердечные приступы и боли в животе, и не знала о проблемах Кеннеди со здоровьем. Тактика имела заметный успех. Кандидатство Кеннеди открыло дорогу молодым смелым идеалистам, многих из которых вдохновили кампании Эдлея Стивенсона. В последнюю неделю своей кампании он выдвинул предложение о создании Корпуса мира. Реакция была незамедлительной и вызвала широкий отклик: пресса одобряла, Ричард Никсон — нет («эта программа внешне хороша, но опасна внутренне»)[62]. Это был решающий момент: возможно, более чем на что-либо другое во время кампании, он указывал на то, что Кеннеди собирался сделать. Но Кеннеди также привлек на свою сторону множество не столь альтруистично настроенных бунтовщиков против высшего военного офицерства и высокопоставленных чинов, против всех этих осторожных консервативных старомодных политиков, которые позволили Джо Маккарти так долго действовать, которые полностью предоставили Уолл-стриту и его союзникам управлять экономикой (чаще всего вспоминается высказывание «что хорошо для «Дженерал моторз» — хорошо для Америки»), стояли в стороне, в то время как белый Юг боролся за сохранение превосходства белых и расовую сегрегацию, и казались неспособными понять или вступить в схватку с межнациональными проблемами нового дня. Это было скорее ощущением, чем взвешенным анализом, и Кеннеди прекрасно его использовал не только потому, что мог преподнести себя преемником Эдлея Стивенсона; не могло также принести вреда и то, что лидеры «партии ветеранов» первоначально выдвинули не его. У демократов, как и у республиканцев, был истеблишмент; Кеннеди мог стать претендентом от обеих партий, несмотря на то, что он, в противоположность Никсону, только что вошел в эту среду. И, становясь на очень либеральную партийную платформу, широко изложенную последователями Хьюберта Хамфри, Кеннеди получил все наиболее идеалистическое, прогрессивное и энергичное в американской политике. Ему удалось даже расположить к себе Элеонору Рузвельт.

Но самым драматичным вопросом 1960 года оставался религиозный. Возможно, в 90-годах, когда между и внутри наций религиозный вопрос стал очень настоятелен и горячо обсуждается политика поликультурализма, проще понять, что было многими поставлено на карту в то время. В тот момент, когда американская политика формировалась под влиянием расового, классового и внешнеполитического вопросов, многим наблюдателям и участникам было трудно увидеть за страстями, поднятыми «религиозным вопросом», что-то, кроме атавизма и устаревших взглядов. Сегодня, когда нам все время настойчиво напоминают о силе религии как пути индивидуального и социального отождествления, мы можем осознать огромную важность кандидатства и победы Кеннеди для понимания Соединенных Штатов в 1960 году, а также того, с помощью каких инструментов убедительно удалось добиться небольшого, но подлинного социального прогресса.

Сенатор Юджин Маккарти, слегка угрюмый и, несомненно, искренний обозреватель жизни семьи Кеннеди, заметил с сожалением, что кандидат-католик был очень неважным католиком. Эго было неправильно. Пожалуй, не считая сестру Кэтлин, которая вышла замуж за пределами США и за человека другой веры, Джек был очень привержен в вопросах веры и, хотя в своей частной жизни не являлся образцом христианина, но добросовестно придерживался ритуалов веры, молясь, регулярно ходя к обедне и искренне наслаждаясь хорошей проповедью[63]. Он отказывался подавать себя как кандидата-католика, говоря, что не уверен, что проголосовал бы за себя в этом случае, но, несмотря на советы, был готов публично отстоять право католика на выдвижение своей кандидатуры на пост президента. Он мог открыто обсудить эту тему и серьезно ответить на все вопросы, касающиеся предмета, даже самые глупые. Эта политика обернулась добром и оказалась хорошим упражнением в самоопределении. Нравилось ему или нет, он был кандидатом-католиком и ему пришлось взять на себя ответственность этой роли. Не то чтобы действительно не хотелось этого делать: его неприятие сектантской политики было искренним, но он имел в виду прежде всего уши протестантов. Это не объясняло всего. Его ощущение себя членом преследуемого религиозного меньшинства было очень прочным; он не собирался предавать своих людей, дипломатично обыграв религиозный вопрос, далее если бы у него была такая возможность, чего, тем не менее, не было.

Протестанты Соединенных Штатов успешно себя защитили в 20-е годы нашего столетия, когда настояли на своей идее Америки как республики, проведя ограничительный Закон об иммиграции в 1921 году, а в 1924-м разгромив Эла Смита. С тех пор они постепенно утратили свои завоевания: Франклин Рузвельт отменил запрет и ввел иудеев и католиков в самый центр федерального правительства, и с 1945 года обе группы, особенно католики, добились огромных преимуществ в предвыборной политике: даже Филадельфия стала демократической. Пришло время, когда белые протестанты обнаружили, что они являются просто другой этнической группой, вместо того, чтобы, как когда-то давно, считаться американцами. Можно было ожидать некоторого роста социальной напряженности, даже насилия; но был принят закон о несанкционированных действиях. Благодаря Закону об иммиграции (одной из мелких обязанностей Кеннеди была их корректировка или отмена) доля иностранцев в США снизилась с 13 % в 1920 году до 5,6 % в 1960-м, в то время как численность населения возросла со 106 миллионов до 179. В этнических и религиозных вопросах разногласия сменились растущей стабильностью; одно за другим выросло два поколения американцев, которые за время «Нового курса» и большой войны за демократию научились стыдиться предубеждений, как показало предварительное голосование в Западной Вирджинии. Одним словом, Кеннеди втолкнули в открытую дверь, но это не уменьшило необходимости политической смелости и не избавило предприятие от риска историки сейчас обсуждают этот вопрос так же, как это делали журналисты и политологи в то время, но наиболее вероятно то, что религия Кеннеди почти стоила ему выборов. Было ясно, что его кандидатура — смелый и неизбежный вызов одному из самых старых, могущественных и наименее терпимых американских предрассудков.

Наиболее благоприятный момент для кампании наступил в сентябре, когда Кеннеди встретился лицом к лицу с министрами-протестантами в Хьюстоне, штат Техас. «Они устали от того, что их называют фанатиками за их оппозиционизм к католиками, — сказал Пьер Сейлинджер, помощник Кеннеди по связям с прессой, — но их вопросы продемонстрировали, насколько они были далеки от реальности: один из них поинтересовался, будет ли просить претендент у кардинала Кушинга, «собственного настоятеля мистера Кеннеди в Бостоне», одобрения политики отделения церкви от государства. Кеннеди не позволял такого рода вопросам сбить себя с толку («Я являюсь кандидатом на пост президента, а не кардинал Кушинг»)[64]. Он отвечал с достоинством и уважением, а его речь, возможно, была самым успешным выступлением, касавшимся религиозной свободы и равенства, когда-либо сделанным американским политиком (наверняка американцы об этом читали и слышали более, чем кто-либо другой). «Я считаю, что в Америке наступит время, когда религиозная нетерпимость окончится, когда ко всем людям и церквям будут относиться одинаково, когда у каждого человека будет право посещать или не посещать церковь по собственному выбору, когда не будет голосования за или против католика, как и любого другого препятствия для голосования, и где католики, протестанты и иудеи как в светской, так и религиозной жизни будут воздерживаться от пренебрежения и разногласий, что так часто мешало им в прошлом, и вместо этого содействовать американскому идеалу братства… Я верю в такую Америку и за нее сражался на юге Тихого океана, как и мой брат, погибший за нее в Европе. И тогда никто не сможет сказать, что у нас «разногласия в лояльности», что мы «не верим в свободу» или принадлежим к нелояльной группе, которая угрожает «свободам, за которые погибли наши отцы»[65].

Кеннеди и его избирательная команда были уверены, что эта речь поможет его кампании или разрушит ее. Возможно, более эффективным было бы обратиться к интересам католиков, иудеев, неверующих и либералов, чем уверять не-католически настроенных приверженцев, которые продолжали муссировать религиозный вопрос до самого дня выборов. Но настойчивость Кеннеди победила, а вместе с ней пришла и окончательная победа, правда, малая; и красноречие, ум и убежденность, с какими он отстаивал свое право, как и право всех граждан-католиков претендовать и стремиться в этой стране на пост президента, навсегда закрыли этот вопрос. Это было важным делом в длительных попытках побудить традиционную Америку принять современность.

Но если право католика выдвигать кандидатуру на официальный пост следовало защитить, то гораздо более важным было убедить большинство избирателей, что именно этот католик более других подходил на пост президента в этом году. Несмотря на толпы обожавших его, задача могла бы стать для Кеннеди трудновыполнимой, если бы не согласие Никсона появиться вместе с ним на четырех теледебатах. Сегодня этот ритуальный турнир является частью предвыборной политики, поэтому трудно понять, почему предложение об их проведении в 1960 году выглядело радикальным: но они состоялись, хотя Никсон мог благополучно уклониться от состязаний. Но он проигнорировал указание на то, что его участие только придаст популярности Кеннеди. Он считал, что сможет разбить его с помощью аргументов. Это было полным просчетом.

В наши дни деталям дебатов уделяется самое пристальное внимание. Оба кандидата подавали себя наилучшим образом или так, как это соответствовало их представлениям о наилучшей подаче себя. Никсон подавил свое стремление к ударам ниже пояса (не совсем удачно). Кеннеди тщательно скрывал свое чувство юмора (хотя в одном месте он все же не удержался от смеха); это выглядело так, как будто он решил отнестись серьезно к своему пути к президентству. Никсону также пришлось изображать себя ответственным государственным деятелем. В результате они оба почти все время пытались вернуть себе вид тяжеловесной неискренности. На третьем раунде один из журналистов («дебаты» действительно были не более чем совместной пресс-конференцией перед камерой) попросил кандидатов прокомментировать характерно-приземленный язык, с помощью которого Гарри Трумэн выразил все, что думал по поводу республиканцев. Никсон, чья незабвенная способность ругаться так хорошо была всем памятна со времен уотергейтского скандала, благочестиво пробормотал что-то незначительное о важности использования подобающего президенту языка во всех случаях; Кеннеди, который в частной обстановке также не брезговал «словами из четырех букв», откровенно ответил, что не его дело указывать мистеру Трумэну, какой язык использовать, но он не высмеял вопрос, во всяком случае, перед камерой. Оба кандидата сделали все от них зависящее, чтобы победитель, кто бы им ни был, имел основания сожалеть о своей победе. Прежде всего Кеннеди настаивал на необходимости что-нибудь делать с недавно установившейся тиранией Фиделя Кастро на Кубе и поддерживать, если необходимо, настроенных против Кастро эмигрантов, если они попытаются затеять контрреволюцию. Он в равной мере мог знать и не знать, что администрация Эйзенхауэра уже применяла такую политику, в любом случае ему могли напомнить о его словах, чтобы привести в замешательство.

С точки зрения выборов все это было неважно. Четвертые дебаты показали, что Кеннеди и Никсон спорили на равных, и с тех пор Кеннеди, как более привлекательный кандидат, стал считаться лидером предвыборных гонок. Попытка Эйзенхауэра вмешаться в последнюю минуту потерпела крах, но президент не был в состоянии проводить кампанию с необходимой энергичностью, хотя, возможно, именно благодаря его вмешательству Кеннеди победил с очень небольшим перевесом. Айк все еще был самым популярным и вызывающим доверие человеком в Соединенных Штатах.

Демократы правильно выбрали кандидатуры: возможно, никакая другая команда не смогла бы превзойти преимущество Никсона как кандидата популярной администрации в период мира и процветания. Джонсон обрабатывал Юг в своей неподражаемой манере, в то время как Кеннеди старался закрепить успех в остальной стране. Ошибки происходили (так, кампания в Калифорнии проходила сумбурно, и Никсону удалось набрать только 36 тысяч голосов), но не были фатальны, и в критические моменты Кеннеди демонстрировал свое умение действовать как интуитивно, так и с расчетом. 19 октября в Атланте во время демонстрации за гражданские права был арестован и Мартин Лютер Кинг-мл. (он в этот момент сидел в ресторане, где были места отдельно для белых и черных). Несколькими днями позже его посадили в тюрьму на четыре месяца, что было само по себе нелепо и показало, что риск линчевания был реален. Шурин Кеннеди Сэрджент Шривер порекомендовал Джеку позвонить миссис Коретте Кинг и предложить помощь, что Кеннеди немедленно сделал. Миссис Кинг была ему очень благодарна, и эта новость тотчас распространилась. И, скорее импульсивно, Бобби Кеннеди позвонил судье, выразив протест против нарушения прав подсудимого, и на следующий день Кинг был освобожден. На черных американцев это произвело такое впечатление, что они безоговорочно проголосовали за Кеннеди в день выборов. Это было умным политическим ходом, но казалось, что оба брата поступили так из чувства естественного негодования и хороших побуждений без консультаций друг с другом: «Лучшая стратегия возникает обычно в результате несчастного случая», — сказал Джек Кеннеди несколько недель спустя[66]. Его комментарий на реакцию Мартина Лютера Кинга-ст. по поводу инцидента весьма характерен. Пока сын придерживался нейтралитета на выборах, его отец сказал: «Я обращусь хоть к католику, хоть к самому дьяволу, если это поможет высушить слезы моей невестки. У меня целый портфель голосов — вся моя церковь — за сенатора Кеннеди». Услышав это, сенатор заметил: «Это заявление сильно отдает фанатизмом, не так ли? Представьте: что, если Мартин Лютер Кинг примет своего отца за фанатика? Впрочем, — улыбнувшись, — у нас у всех есть отцы, верно?»[67].

Читая о подобном курьезе, трудно не почувствовать, что Кеннеди не заслужил победы, но он не поступил бы так только из хороших побуждений, даже если бы ему помогли незаурядные способности Бобби как руководителя кампании. Линдон Джонсон и другие демократы-южане собирались отобрать у республиканцев Луизиану, Западную Вирджинию и, разумеется, Техас. На Севере в последнее время подтверждало свою состоятельность старое искусство политической машины. Легенда утверждает, что мэр Чикаго подтасовал в пользу Кеннеди результаты выборов в Иллинойсе, а затем и на президентских выборах. Легенда лжет, так как победа Кеннеди не зависела от положения дел в Иллинойсе, но 27 голосов на выборах в этом штате были неплохой прибавкой к демократическому большинству. Кеннеди относил эту заслугу исключительно на счет усилий политической машины Чикаго: выборы стали звездным часом Ричарда Дж. Дейли, поэтому неудивительно, что он и его семья были первыми гостями в Белом доме, как только Кеннеди поселился там. Первым его действием в качестве президента было признание другого политического долга — он подписал распоряжение, удваивающее количество продуктов, выделяемых федеральным правительством четырем миллионам бедных Америки. Это было его ответом на острую нищету, которую он видел в горняцких общинах Западной Вирджинии. Его глубоко потрясла встреча с такой ужасающей бедностью, какую ему никогда не приходилось видеть раньше: продвижение по пути к президентству дает опыт обучения, и Западная Вирджиния сыграла такую же роль в том, что он стал президентом, как и Чикаго.

Многочисленные усилия были вознаграждены 8 ноября 1960 года, когда Кеннеди с небольшим перевесом победил Ричарда Никсона и кандидатов от менее крупных партий (Партия социалистического труда, прогибиционисты, Партия защиты прав национальных штатов и т. д.). Это были захватывающе интересные выборы; «Нью-Йорк Таймс», которая обещала победу Кеннеди в своих утренних выпусках, остановила печатные станки в 4.45 утра, которые стояли по меньшей мере до 7 утра, когда ее экстренный выпуск наконец объявил о том, что КЕННЕДИ ПОБЕДИЛ. Когда в свое время Джеймс Рестон сказал Кеннеди, какой ужасной была ночь, он ответил: «Если вас напугала «Таймс», то вам нужно было видеть меня»[68]. Никсон мог предполагать другое, как и многие в Соединенных Штатах, и не верил в поражение до десяти часов утра (люди Кеннеди бушевали из-за того, что он все еще не уступил, когда появился на телевидении в три часа утра, но Кеннеди заметил про себя: «Почему он должен уступить? Я бы этого не сделал»)[69]. Если граница победы была столь неуловима, то количество голосов производило впечатление: проголосовало 64,5 % избирателей, что было на 11 % выше, чем в 1956 году, и с тех пор эта цифра не была превзойдена. Возможно, Кеннеди не смог бы сдвинуть Америку, но ему удалось ее наверняка расшевелить: единственное, что вскоре случилось и принесло огорчения, был переход избирателей на другую сторону. Как указал ранее Теодор X. Уайт, результат был в некотором смысле счастливой случайностью: даже потеряв несколько сотен голосов в Иллинойсе и Техасе, Никсон мог победить, получив большинство как в коллегии выборщиков, так и на прямых выборах, чем Кеннеди в тех же процедурах[70]. Но отнюдь не был счастливой случайностью огромный рост числа голосов демократов на президентских выборах. Республиканцы потеряли более одного миллиона голосов, которые они получили в 1956 году, но, тем не менее, положение было лучше, чем в 1952 году, когда при голосовании за Лика произошло резкое перераспределение голосов. Демократы получили почти 8 миллионов голосов из 34 миллионов. Только в двух штатах (Оклахоме и — как предупреждение — Миссисипи) снизилось количество отданных за них голосов. Даже если допустить, что это произошло в результате естественного количественного роста электората, достижение все же было значительным.

Но что это означало на самом деле? Просматривая результаты, Кеннеди вполне мог прийти к выводу, что страна, или по крайней мере та ее часть, которая проголосовала за него, принимала то, что Америке было необходимо снова двинуться вперед; это привлекло внимание к «партии активности» и к кандидату, провозгласившему курс «Новый рубеж». «Новый курс» Франклина Рузвельта обещал помощь и безопасность всем, кто в этом нуждался. Но «Новый рубеж», о котором я говорю — не набор обещаний, а серия вызовов. И я спрашиваю не о том, что Америка может сделать для американцев, но что они могут дать своей стране. Я взываю к их гордости, а не к кошельку — это обещание скорее того, что потребуется жертвенность, а не обещание безопасности»[71]. Теперь Кеннеди был законно избранным президентом: граждане, которые его выбрали, не могли сказать, что их не предупредили. Он получил мандат на свободу действий.

Но у него не было права на конкретные решения. Многое зависело от того, насколько ему удастся склонить на свою сторону конгресс, а положение дел здесь было далеко от идеального. В 1952 и 1964 годы число демократов в конгрессе было весьма внушительным, но между этими «пиками» оно оставалось немного меньшим, и в 1960 году партия потеряла 20 мест в Палате Представителей и 2 — в Сенате. Если к этому добавить тот факт, что крайние демократы на Юге были настроены консервативно и почти готовы сотрудничать с консервативными республиканцами, то Кеннеди столкнулся со значительными трудностями при выполнении своей программы. Делу помогало и то, что за Кеннеди проголосовало почти столько же американцев, как и за Никсона. Чтобы обеспечить себе переизбрание в 1964 году и усилить свой авторитет в настоящее время, ему требовалось получить как можно больше голосов тех, кто раньше поддерживал Никсона; и так как в целом они были сторонниками сохранения статус-кво, то эта необходимость приходила в столкновение с его радикальны-ми инстинктами. Не то чтобы его инстинкты были очень радикальны. В основном «Новый рубеж» состоял из демократических предложений, которые уже прорабатывались в течение предыдущих лет, а в некоторых случаях — и со времен второй администрации Рузвельта. Однако новые безотлагательные вопросы потребовали новых предложений, как достаточно убедительно продемонстрировали ближайшие годы: но как можно было переиграть консерваторов, получив их поддержку, чтобы Кеннеди имел количественное большинство и конгресс, желавший бы с ним сотрудничать в предстоящие четыре года? В день своей победы Кеннеди заслуживал прощения за то, что, решая одну проблему, он порождал другую: выиграв выборы 1960 года, он тут же начал готовиться к следующим.

В любом случае он уже не был кандидатом. Два месяца, с ноября по январь, он потратил на создание своей администрации и подготовку инаугурационной речи: вдохновляли также растущий интерес и энтузиазм, которыми, если верить журналистам и общественным опросам, сопровождалось каждое его действие. Казалось, что уже многие из тех, кто не голосовал за «Новый рубеж», начали верить, что они за него голосовали. 20 января 1961 года, когда ярко светило солнце и стоял крепкий мороз (метель за ночь укутала Вашингтон снегом), Кеннеди произнес клятву и свою самую знаменитую речь. Как обычно, это было усилием, направленным на сотрудничество: Соренсен набросал пожелания президента и разнообразные предложения других людей, а затем вместе с Кеннеди они придали им окончательную форму. Годы практики превратили его из неуклюжего Кеннеди в эффективного, если не великого, оратора: и теперь звучал его сильный голос, передавая послание, которое никто из тех, кто его слышал, не мог забыть. Это было его самое смелое заявление о столь долгосрочных целях. Оно было определено, и это слышалось почти в каждом предложении, влиянием «холодной войны», как это видел Кеннеди, и не было свободным от обвинений высокомерной риторики, что стало обычным стилем в Америке, начиная с Декларации Независимости. Даже спустя 30 и более лет оно поражает своей силой: «За долгое время мировой истории лишь нескольким поколениям выпадала роль защитить свободу в час наибольшей опасности. Я не отступаю перед своей ответственностью — я принимаю ее. Я не думаю, что кто-нибудь из нас мог бы поменяться местами с любым другим народом или другими поколениями. Энергия, вера, преданность, которые мы вложили в наши усилия, будут освещать путь нашей страны и всех, кто этому служит, — и жар этого огня действительно может осветить мир.

Итак, мои дорогие американцы, не спрашивайте, что страна может сделать для вас — спросите, что вы можете сделать для своей страны.

Мои дорогие граждане всего мира, спрашивайте, не что Америка сделает для вас, а что мы можем сделать вместе для свободы человека.

Наконец, являетесь ли вы гражданами Америки или мира, просите нас здесь придерживаться тех же высоких стандартов силы и жертвенности, о чем мы просили вас».

Речь заслуженно имела большой успех, но некоторые заметили, что она в основном касается темы места Америки в мире. Ничего не было сказано о внутренних проблемах Соединенных Штатов или о том, как Кеннеди планировал ими заниматься. Это исключение возникло потому, что Кеннеди не хотел портить элегантность своего обращения, добавив к нему обломки платформы Демократической партии, но он также хотел избежать риска преждевременного возникновения оппозиции в конгрессе. Президентство уже побудило его прибегнуть к компромиссам.