Джон Кеннеди

Глава 4
ВЗГЛЯД ИЗ БЕЛОГО ДОМА

Внешняя политика была самой тяжелой ответственностью, возложенной конституцией США на плечи президента, но ни в коем случае не единственной, и время от времени становилась основным вопросом для американских политиков и американского народа, даже во время «холодной войны». Согласно конституции, президент был наделен исключительной властью в правительстве; с меньшей степенью возвеличивания, но большей точностью его можно также назвать домохозяйкой всей нации. Прежде всего его обязанностью было удостовериться, что все идет хорошо; он дает клятву «беречь, охранять и защищать» конституцию. Законотворчество предположительно закреплено за конгрессом, но практическая необходимость стерла эти различия. В наше время не только президент обязательно создает свою законодательную программу, но также и конгресс вовлечен в дела исполнительной власти правительства. О президенте можно широко судить по законам, которые он проводит в конгресс или которые ему не удается провести через конгресс или вето; сенаторы и конгрессмены проигрывают или побеждают на выборах отчасти в зависимости от того, какие отношения у них сложились с президентом. Главной задачей национального «ведения хозяйства» является (и являлось), конечно, разделение ответственности между всеми. Никто не мог стать успешным президентом, если не относился к этому серьезно и не был готов этому посвятить по меньшей мере половину своего времени, а зачастую и больше.

Это было реальностью, с которой столкнулся Кеннеди, и он знал это. Он принял вызов; ему понравилась идея стать «главным законодателем» (по выражению Гарри Трумэна) и ощутить в действии власть, которой у него не было в Капитолии. Но едва ли ему были нужны предостережения Ричарда Нойштадта о том, что его власть сильно ограничена[127]; он начал размышлять об этом факте с того момента, когда написал свои первые серьезные тезисы. Он очень хорошо знал, что ни один из демократических принципов не укоренился так глубоко в сознании американского народа, как принцип разделения властей. Как по вертикали — разделение на законодательную, исполнительную и судебную функции — так и по горизонтали — существование федерального, на уровне штата и местного управления — все вместе это образует политическую структуру и, возможно, само по себе достаточно, чтобы объяснить огромное число адвокатов, которое стало ныне заметной чертой американского общества. И этого наверняка достаточно для объяснения, почему жизнь президента — это постоянная борьба с обстоятельствами, чтобы что-то сделать: но ему также приходится бороться с другой неизбежностью, которую можно назвать третьим разделением властей.

Если бы корпорации, средства массовой информации, церкви, профсоюзы, лобби и так далее не были бы институтами в том смысле, как их понимал Монтескье, то они бы работали как постоянная система блокирующей друг друга элиты, которой были бы подотчетны все политики, прежде всего президент: их влияние подтверждено многочисленными полуофициальными объединениями, в которых участвуют и они, и официальные лица. Поэтому такой президент, как Кеннеди, с его большой и бросающей вызов программой, нацеленной на реализацию, оказался лицом к лицу с системой, которая изначально была предназначена как раз для того, чтобы препятствовать любому смелому шагу и с самого момента своего создания развила высокоэффективную систему дублирования.

Препятствия были очень великими и, хотя они могли немного меняться в деталях от поколения к поколению, по сути своей оставались неизменны. Для их преодоления президент полагал заручиться поддержкой одной-двух крупных политических партий, но в реальности партии образовали еще один слой обструкции, поэтому силы, которые поддерживали республиканцев и демократов, часто освобождали своих лидеров на уровне государства и конгресса от любой сколько-нибудь существенной необходимости сотрудничать с номинальными руководителями их партий. Это верно прежде всего в отношении проигравших кандидатов в президенты: для них партийное руководство становится чисто номинальным в тот момент, когда подсчет голосов закончен. Президент находится в очень прочной позиции, но лояльность и дисциплина требуют, чтобы он это заработал и продолжал заслуживать. И избирателям, и их президенту, и партийным политикам нетрудно увидеть, где бездействует высшая власть, и поступать соответственно.

Эти необходимости только определяют проблему, но не утверждают, что она неразрешима. Просмотрев деятельность трех своих предшественников, Кеннеди счел, что у него нет особой причины разочаровываться. Рузвельт, Трумэн и Эйзенхауэр переживали каждое серьезное поражение вместе с конгрессом, или с народом, или с группами людей, но у каждого на счету было также несколько заметных побед, которые изменили направление американской истории. Со дня его избрания и далее настал черед Кеннеди разрабатывать стратегию и тактику, которая помогла бы ему действовать так же хорошо, а по возможности и лучше: стратегия, которая привела бы к переизбранию его и других демократов в 1964 году. Он понимал, что на этой дороге много камней.

На первом из них он споткнулся сразу же после инаугурации, и это бросило его в гущу сражения, которое, если бы он его проиграл, стало бы катастрофой для внутренней политики, эквивалентной Бей-оф-Пигз, и происходило, как и то дело, из-за неопытности новой администрации. Сторонники Кеннеди в Палате Представителей почти проиграли голосование по расширению Комитета по урегулированию.

После выборов 1960 года демократы все еще контролировали обе Палаты конгресса, но потеряли двадцать мест в Палате Представителей. Это могло не иметь значения, если бы партия была едина в вопросах политики, но это был далеко не тот случай. Хотя «упорный Юг» начал уступать под нажимом революции гражданских прав, почти все сенаторы и конгрессмены из южных штатов являлись демократами все еще номинально, и многие из них не только твердо поддерживали власть белых, но были чрезвычайно консервативны в целом. Благодаря системе старшинства джентльмены с Юга возглавляли большинство важнейших комитетов при конгрессе, от комитета по международным связям в Сенате до постоянной бюджетной комиссии Палаты Представителей, и таким образом имели прекрасную возможность влиять на прохождение предложений президента и определять, что могло, а что не могло пройти через конгресс. Но важнее было то, что эти реакционно настроенные демократы работали в неофициальной коалиции с республиканцами с 1938 года, когда они отошли от Франклина Рузвельта, оставив его одного. Их преобладание объясняло, почему конгресс пропустил сравнительно мало либеральных. предложений по законодательству за двадцать лет до 1960 года.

Комитет по урегулированию первоначально был учрежден для помощи и содействия в делах Палаты Представителей. Их обязанностью было взаимоувязывать графики заседаний и комиссий, что совершенно не предполагало определение вопросов политики. Но со временем комитет присвоил себе часть законодательной власти. Его председателем был «судья» Говард Смит из Вирджинии, большой реакционер, который при поддержке демократов-южан в комитете и республиканского меньшинства взял за правило не пропускать любое прогрессивное предложение, которое проходило через него: он не выпустил бы из своего комитета ничего, что было предназначено для голосования в Палате Представителей. Чтобы вырвать билль из его челюстей, существовали процедуры, но они были громоздки, неопределенны и отнимали много времени. Кеннеди мог быть уверен, что Смит, предоставленный сам себе, замнет большую часть президентской программы, что уже будет достаточно плохо; но то, что Комитет по урегулированию — организация, обладавшая небольшим демократическим авторитетом, либо вовсе его не имевшая, созданная исключительно для удобства Палаты Представителей, — в действительности превратилась в третью палату конгресса, было из ряда вон выходящим. Если отцы-основатели хотели бы создать такой институт, они бы это сделали, но они предполагали достаточным Сенат и Палату Представителей.

Кеннеди не был одинок в своей оппозиции к тому, что комитет узурпировал власть. Либералы Палаты Представителей годами боролись против этого и наверняка примкнули бы к президенту, если бы он затеял бой. Более важным было другое: уважаемый спикер пришел к заключению, что с этим ничего нельзя сделать, кроме как вызвать на открытый обмен мнениями. Мистер Рейберн, чья максима управления звучала как «если вы хотите поладить — ладьте», годами терпимо относился к поведению Смита — столько, сколько председатель был готов ладить, пока спикер говорил ему, что это действительно необходимо. Оба ветерана знали всю политическую жизнь друг друга, и Рейберн помнил, что именно он способствовал тому, чтобы Смиг занял в комитете первое место. Но Смит, с растущей уверенностью в своей несокрушимости, предпочел забыть это и в течение 50-х годов, особенно после подъема движения за гражданские права, все менее и менее сотрудничал с большинством из тех, кто, как предполагалось, был его собственной партией. Еще до того, как Джек Кеннеди выиграл президентские выборы, мистер Рейберн пришел к выводу, что с этим надо что-то делать.

Прямое нападение было вне обсуждений. Учитывая почти врожденный консерватизм Палаты Представителей и приверженность ее членов принципу старшинства, было бы тщетно стараться убрать «судью» Смита с поста председателя и тех, кто его поддерживал — из комитета. Спикер решил попытаться ввести трех новых членов в комитет, где их до этого было двенадцать: одного республиканца и двоих заслуживающих доверия демократов. Таким образом, теперь на стороне президента было большинство с перевесом в один голос. На мистера Рейберна произвела глубокое впечатление предвыборная кампания Кеннеди и его инаугурационная речь, и, по мере того, как он узнавал его лучше, Кеннеди нравился ему все больше. Если кто-нибудь и мог разбить «судью» Смита, то это был он, и он был готов это сделать. Таким образом, Кеннеди был рад предоставить возможность побороться старым ветеранам. Хотя спикер и предупреждал его, что будет сложно, Кеннеди не нуждался в предупреждениях о том, что он проиграет, за день до голосования.

Как заметил позже Лэрри О’Брайен, новая команда Белого дома едва ли успела бы снять фраки, которые надела в день инаугурации[128], и начала бы действовать немедленно. Голосование было отложено до дня ежегодного послания президента конгрессу «О положении в стране», и О’Брайен с несколькими доверенными помощниками поспешил в Капитолий. Была использована каждая мелочь президентского влияния: это был один из трех случаев за время его президентства, когда Кеннеди поставил на карту все, всю свою власть и престиж, на эту проверку, не оставлявшую обходного пути[129]. У него был небольшой выбор. Он заявил публично, что все это является делом конгресса, от которого он как президент стоит и должен стоять в стороне. На пресс-конференции он сказал, что, пока поддерживает Рейберна, «ответственность остается на плечах членов Палаты Представителей, и я не попытаюсь нарушить эту ответственность. Я только обнародую свои взгляды перед всеми заинтересованными гражданами»[130], но каждый улыбнулся бы иронично, если бы всерьез предположил, что президент действительно поступит так. Каждому было понятно, что успех администрации Кеннеди сильно зависит от победы в этом сражении. В день последнего голосования разразилась драма: мистер Рейберн покинул свое кресло спикера, что происходило редко, и сделал серьезное заявление, которое, как он знал, могло позволить предложению пройти — соотношение голосов оказалось 217 к 212. Это сделало ему честь в глазах его биографов, но без вмешательства Белого дома победа не могла бы быть отпразднована.

Победа! Но, как Кеннеди заметил Соренсену, «со всем, чем это было для нас, с репутацией самого Рейберна, поставленной на карту, со всем давлением и обращениями, какие новый президент мог сделать — мы выиграли с перевесом в пять голосов. Это показывает, против чего мы поднялись»[131]. Мораль очевидна: лидерство в законотворчестве не могло быть делегировано демократам в конгрессе. Скорее, к его удивлению, Лэрри О’Брайену предложили постоянную работу по организации взаимодействия между членами обеих палат, и его специально с этой целью созданная группа стала постоянной. Это обернулось одним из самых удачных планов Кеннеди. Его лидерство в конгрессе безуспешно пытались очернить в течение лет, сравнивая с его последователем — Линдоном Джонсоном, который был одним из самых успешных руководителей конгресса в истории, возможно, самым успешным. Линдон Б. Джонсон был определенно гениален в своем умении склонить конгресс на свою сторону, но даже гениям необходимы благоприятные обстоятельства, в которых бы они проявили себя наилучшим образом, даже гениям надо с кем-то сотрудничать, и Кеннеди снабдил своего преемника и тем, и другим, институт, который унаследовал Джонсон, был уже гораздо более управляем, чем это было в 1961 году, и Джонсон оставил О’Брайену — человеку Кеннеди — работу, которую он так хорошо выполнял. В противоположность мифу, Кеннеди и сам отлично руководил конгрессом — факт, который обычно упускают, так как за все время он имел не очень заметную поддержку в конгрессе, и отчасти из-за того, что его стиль так отличался от джонсоновского. У О’Брайена было два принципа, ни один из которых не восходил к Джонсону, но оба — к Кеннеди. Он добросовестно соблюдал разделение властей, что он должен был делать: еще никогда не было столь хорошо взаимодействующей постоянной команды Белого дома, и было очень легко убедить чувствительных законодателей в том, что им навязывают мнение и происходит узурпация. Во-вторых, О’Брайен никогда не просил сенатора или представителя Палаты совершить политическое самоубийство ради президента. «Нам действительно в самом деле нужно ваше голосование: сделайте это, потому что Джек меньше всего может этого просить»[132]. Кеннеди сам взял это за правило в Овальном кабинете: если конгрессмен или сенатор указывали, что политически было невозможно помочь президенту, Кеннеди молча соглашался с утверждением. Что касается школы Джонсона, то все это казалось ему слабостью: но обычно Кеннеди был дальновиден. Он никогда не забывал, как мало конгресс был ему обязан, как мало было его большинство в 1960 году: свою задачу он видел в том, чтобы постепенно завоевывать уважение и лояльность, накапливая основной капитал, из которого он мог бы позже почерпнуть. О’Брайен все время «взращивал» конгресс; когда он не занимался активно переговорами, то перед каким-нибудь решающим голосованием приглашал законодателей на обед или в поездку на президентской яхте «Секвойя». Долгое время он был в прекрасных отношениях в конгрессе с каждым, кроме известного своей непреклонностью члена Палаты Представителей Отто Пэссмэна из Луизианы, чьей целью жизни было саботировать программу иностранной помощи. С Пэссмэном ничего нельзя было сделать, он был невыносим как для президента Эйзенхауэра, так и для президента Кеннеди: но большинство из его коллег-демократов, иногда даже республиканцы, находили, что время от времени было весьма приемлемо работать с Белым домом. Было приятно находиться на стороне победителя. О’Брайен оставил президента в резерве: он всегда хотел иметь честь и случай получить звонок от Кеннеди; но он видел, что члены конгресса, и особенно лидеры стали понимать президента лучше, одновременно осознавая, как сказал Сэм Рейберн, что он им очень нравится. О’Брайен стал мастером в продвижении президентской программы; как он любил заметить, у него был хороший 1961 год, и еще лучший — 1962-й. В 1961 году из пятидесяти четырех президентских биллей, посланных в конгресс, прошли тридцать три («больше, чем прошло в последние шесть лег администрации Эйзенхауэрам»[133]) с большинством голосов в 61 %. В 1962 году из следующих пятидесяти четырех прошли сорок с 74 %[134]. На каждого, кто привык к британской системе, где правительство может спокойно ожидать, что пройдет каждый поданный на рассмотрение билль, эти цифры могут оказать не столь большое впечатление, но в системе США, с ее разделением властей и гораздо меньшей партийной дисциплиной, эти цифры наглядно демонстрируют умение О’Брайена и лидеров-демократов в конгрессе (сенатора Майка Мэнсфилда, спикера Джона Мак-Кормака и других) и, кстати, законодательную активность Кеннеди.

И все же они были проданы не за свою первоначальную стоимость. Билли, которые президент, поставив подпись, превращал в законы, часто существенно отличались от того, что он сам подавал в Капитолий (как называют его вашингтонцы); вопреки утверждениям О’Брайена, не все билли, которые прошли, имели большое значение, а некоторые из очень важных либо не прошли (например, предложения по гражданским правам до 1963 года), либо не были представлены на рассмотрение. Кеннеди никогда не удавалось. командовать конгрессом — лишь немногим президентам выпадала такая удача. Его задачей было понемногу отвоевывать место у оппозиции, чтобы постепенно твердо обосноваться, в надежде, что триумфальные перевыборы в 1964 году сломят оставшееся сопротивление и сделают неизбежным полное осуществление программы Кеннеди. Тем временем автор «Портретов сильных духом» никогда не забывал своего правила о том, что «хороший или плохой билль лучше, чем его отсутствие, и только после компромиссов с обеих сторон любой билль имеет шанс получить одобрение Сената, Палаты Представителей, президента и народа»[135].

Предположения Лэрри О’Брайена по меньшей мере показывают точку зрения, широко распространившуюся после смерти Кеннеди, что администрация, которая не соглашается с конгрессом, неправа. Это был миф, связанный с другим, который представляет самого Кеннеди как довольно незаинтересованного во внутренней политике и не связанного со своей программой: миф, который усматривал что-то дурное в вере Кеннеди в компромисс. Это глубоко неверно. Как и всем детям Джо Кеннеди, Джеку нравилась борьба и победа, и если это была борьба за то, чтобы провести законы через конгресс, то он был тем человеком, кто не мог этого избежать и желал победить. Когда в 1981 году он услышал, что его предложению по минимальной зарплате в 1 доллар 25 центов не хватило в Палате Представителей одного голоса, это привело его в такое негодование, что он тут же написал открытое гневное письмо[136]. Но в этом проявилось гораздо большее. По натуре Кеннеди был очень замкнутым человеком: он всегда что-нибудь оставлял про себя, с кем бы ни общался (возможно, кроме Бобби и, позже, своей жены); его обаяние, юмор, ироничный подход к жизни охраняли его глубоко запрятанное «я», но его порывы были гуманны и щедры. Он очень любил жизнь, отчасти потому, что понимал, насколько защищен своим воспитанием, что позволило ему не знать нужды в деньгах: он застал Депрессию и «Новый курс», как Лэрри О’Брайен и Линдон Джонсон. Поэтому было неизбежным то, что большая часть его законодательных рекомендаций шла в конгресс без глубокой эмоциональной подпитки с его стороны: несомненно, он был убежден в их достоинствах и политической необходимости, но, вероятно, не только Хьюберт Хамфри не верил с той же страстью в каждый отдельный билль. Просто их было очень много. Но Кеннеди мог научиться быть более восприимчивым к чувствам на непосредственном опыте. Как мы видели в главе 2, он был потрясен бедностью, которую увидел в Западной Вирджинии: он решил, что должен что-то с этим сделать, и его первым распоряжением было ускорить распределение продуктов питания беднякам. Незадолго до смерти он готовил программу, которая позже, очень расширенная во времена Линдона Джонсона, стала войной с бедностью.

В образовании Кеннеди большую роль сыграла семья. Его старшая сестра Розмари была инвалидом: имея с детства умственную отсталость, она перенесла лоботомию, которую ей сделали, послушавшись лучшего (или, по крайней мере, самого дорогого) медицинского совета в 1941 году: операция привела к ухудшению. Ее отдали в дом для инвалидов, где она оставалась с тех пор, в то время как ее родители, братья и сестры пытались успокоить свою совесть и горе. Когда был убит Джо-младший, в его честь основали фонд, который с успехом возглавила Юнис Кеннеди Шривер: он ежегодно выделял 1,5 миллиона долларов на программы в помощь умственно отсталым. У миссис Шривер, возможно, самой способной из всех Кеннеди, нимало не вызвало сомнений то, что избрание Джека президентом — это посланный Богом подарок, чтобы помочь ей. Эта помощь включала в себя уход за душевнобольными, заботу о детях до рождения («У нас тратится больше денег на беременных коров, чем женщин», — любила она говорить)[137], но ее основной заботой была связанная с этим проблема умственно отсталых. Заинтересованный ее проблемами, Кеннеди учредил комитет, который оказывал помощь в уходе и предупреждении умственной отсталости, и делал рекомендации: и затем, когда в результате билли начали проходить через конгресс (которым положило начало специальное послание президента от 27 февраля 1962 года)[138], давая своего рода рекламу оказываемой им помощи в каждом возможном случае. Он давал согласие всегда, о чем бы миссис Шривер ни попросила его, и, так как конгресс считал, что ее влияние преодолеть невозможно, билли становилась законами.

Это произвело революцию в обустройстве умственно отсталых в Соединенных Штатах, но, как и при всех законах, последствия этого были разнообразны — хорошие, плохие, никакие и непредвиденные. Например, предыдущий билль в конгресс, который Кеннеди подписью превратил в закон, касался «конструирования оборудования для медицинской области, имеющей отношение к умственной отсталости, и построение общественных центров психического здоровья». Он не скупился на похвалы биллю: это было, как он сказал, самым значительным усилием в данной области, которое конгресс когда-либо предпринимал. «Я думаю, что в ближайшие годы те, кто занимался этим делом… осознает, что существовало не так много вещей, которые они сделали за время своего пребывания в должности и которые бы оказали столь большое влияние на счастье и благо многих людей». И, конечно, билль смонтировал исследования по умственной отсталости и недоношенности, предполагал обучение большего числа сиделок и открытие новых терапевтических центров. «Это должно быть достигнуто за одно-два десятилетия, чтобы снизить число пациентов в психических клиниках на 50 % или более». Все это действительно было приятно слышать[139].

К несчастью, как указывал сенатор Патрик Мойнигэн тридцать лет спустя (он был одним из авторов программы), дела никогда не идут так, как задумано. Были начаты исследования и расширена терапевтическая система, и хотя государственные психические клиники были пусты, так что в одном только Нью-Йорке число больных сократилось более чем на 90 % к 1995 году, общественные центры здоровья не были построены в достаточном количестве, пациенты просто перешли из государственных клиник в частные, что не означало никакого улучшения[140].

Это грустная история, которая иллюстрирует границы человеческого предвидения и либеральных реформ 60-х годов, а также мудрость христианского высказывания о том, что если вы положите руку на плуг, то вам нельзя оборачиваться назад. Но Кеннеди вряд ли можно обвинить в том, что он оставил Америку в момент беспомощности: он не мог поспеть всюду, чтобы противостоять этому. Худшее, что можно было сказать о нем и его сестре, — это то, что они имели хорошие намерения, что не всегда можно сказать о тех, кто находится в конгрессе сегодня. Его путь на этом посту был честным и характерным для него. Он любил детей: на замечательных фотографиях он снят с мальчиком-инвалидом около Белого дома во время Недели заботы об умственно отсталых. Здоровье детей было еще одним вопросом, который проходил красной нитью через весь его личный опыт: когда он спросил миссис Шривер, почему необходим новый институт детского здоровья («у него были трудности с бюджетом»), она ответила: «А как насчет твоего собственного сына? Возможно, благодаря тому, что мы узнаем больше о преждевременном рождении, ты не потеряешь одного из своих детей»[141]. И такой случай произошел: в августе 1963 года Жаклин Кеннеди преждевременно родила мальчика, спешно окрещенного Патриком Бувье Кеннеди, который умер в сорок часов из-за болезни стекловидной мембраны, к большому горю своих родителей. С тем же намерением Кеннеди подходил и к укреплению мира, так как он хотел, чтобы его Каролина и Джон-младший жили в безопасном мире.

Другие рассказы о его отношении к законодательству можно назвать историей аристократической щедрости — «ноблесс оближе». Но такие вопросы, как умственная отсталость, могли быть подняты человеком, который разделял общую судьбу человечества. Удар, случившийся в 1961 году с послом Кеннеди, уже сам по себе был несчастьем и обрекал семью на то, чтобы всю оставшуюся жизнь иметь дело с огромными счетами за лечение и уход. Семья Кеннеди могла не испытывать таких трудностей, но президент счел, что ноша будет непосильна для большинства семей, у которых нет миллионного состояния. Это укрепило его решение учредить систему федерально поддерживаемого медицинского страхования («Медикеэр»), которая в любом случае являлась частью программы демократов с 1945 года. Это не прошло через конгресс ни при его жизни, ни после выборов в 1964 году, но то, что президент отождествлялся с этим предложением (чрезвычайно популярным среди избирателей старшего поколения, но не в Американской медицинской ассоциации), проясняло и укрепляло позицию его и его партии в американской жизни, а также подготавливало путь великой победе Линдона Джонсона. Постоянное обращение к публичным выступлениям Кеннеди было продиктовано его огромной верой в возможность и желательность просвещения американских избирателей, он снова и снова подбирал новые аргументы, пока не убедил их. Умственной отсталости уделялось внимание; он постоянно формулировал 3–4 простые позиции: например, в то время как в Швеции 1 % населения можно отнести к умственно отсталым, то в США — 3 % — разница, которая убедительно доказывала возможность прогресса; и эта профилактика имела больший экономический смысл, чем настоящие условия, так как умственная отсталость обходилась стране в большую сумму, чем программа по ее снижению; и успехи в науке, на которое отчасти выделял средства Фонд Кеннеди, могли сильно повлиять на эту разницу. Снова и снова он рассказывал о посещении Белого дома двумя девочками, сестрами, одна из которых была пожизненно приговорена к болезни, а другая хотя и не была, но имела ту же предрасположенность, что и у сестры, и за два года, которые отделяли время рождения девочек, наука открыла основные изменения в диете, которые могли ее спасти. Таким путем Кеннеди надеялся показать людям возможность и, следовательно, желательность действия, и если не людям (этот случай не был очень популярен), то конгрессу. Это было типичным подходом Кеннеди[142].

Тем временем ежедневно следовало заниматься делами обеих палат. Палата Представителей была очень неподатлива, и смерть спикера Рейберна в 1961 году оказалась не столь страшна, как представлялось. Рейберна сменил его опытный заместитель Джон Маккормак из Массачусетса. Семьи Кеннеди и Мак-Кормаков были старыми кровными бостонскими соперниками[143], и в 1962 году сын спикера Эдди прошел предварительные демократические выборы в качестве кандидата, заняв место в Сенате, которое покинул Джек Кеннеди. Младший брат Кеннеди Тедди также был кандидатом и опережал Мак-Кормака до того, как внезапное перераспределение голосов принесло тому победу на всеобщих выборах. Это могло привести к ухудшению взаимоотношений между президентом и спикером (Джек сомневался, стоит ли Тедди выдвигать свою кандидатуру), но, как видим, не принесло вреда. Мак-Кормак и его команда (Карл Альберт из Оклахомы и Хейл Боггз из Луизианы) сотрудничали с О’Брайеном лояльно и эффективно с начала до конца. Все были согласны, что секрет прогресса был связан с демократами-южанами. Так как представительство в Палате было от количества человек, а не от штата[144], то демократы-северяне и из городов имели гораздо больший вес, чем в Сенате: они образовывали ядро поддержки президента, но ни в 1961, ни в 1963 году не смогли сформировать большинства в конгрессе, лояльность и дисциплина Республиканской партии (которая всегда была прочнее, чем у демократов) были гарантом того, что либерально настроенные республиканцы вряд ли могли помочь. Таким образом, О’Брайену пришлось поухаживать за самыми неподатливыми южанами: они могли не только обеспечить ему перевес, но также, благодаря системе старшинства, контролировали большинство важных комитетов. Комитет по урегулированию можно было приручить (хотя он все еще время от времени покусывал), но следовало наладить руководство бюджетной комиссией Палаты Представителей. Ее председатель, Вильбур Миллз из Арканзаса, был столь могуществен, что постоянным вопросом О’Брайена в отношении любого политического предложения (например, повысить расходы на медицину) всегда было: «Как это согласуется с мнением Вильбурга?» Он знал, где власть лжет, и не скрывал (по крайней мере впоследствии), что готов оставить либералов в беде, даже когда они могли работать на предложения президента, если это означало повышение для Миллза и таких людей, как он. Ему так сопутствовал успех, что в итоге он отошел, как считал, от коалиции с республиканцами-южанами: осенью 1963 года по меньшей мере половина демократов-южан регулярно голосовала за его партию[145]. Палата Представителей никогда не была либеральной во времена Кеннеди, но становилась управляемой. Сенат разительно отличался от этого. Он был меньше Палаты, сенаторы избирались на шестилетний срок (в противоположность двум годам у Палаты Представителей), и во время президентства Кеннеди у демократов было 65–67 мест против 35–33 у республиканцев. Все это облегчало сотрудничество. Но по отношению к количеству населения Юг и Запад (также консервативный регион) были представлены в более неравном соотношении: сенаторы из Нью-Йорка, самого населенного штата (16 782 000 человек, согласно переписи населения в 1960 году), имели те же два голоса, что и сенаторы из Северной Дакоты (618 000 человек). Это поддерживало консервативную коалицию, и в дальнейшем укрепило сенатский принцип открытых дебатов, что означало, что решительно настроенная группа сенаторов могла устроить обструкцию неприемлемому биллю, не пропустив его, пока две трети сенаторов не будут присутствовать и проголосуют за прекращение прений, подведя дебаты к окончанию. Но Кеннеди хорошо знал Сенат и имел советников, являвшихся гораздо большими экспертами, чем он (хотя Линдону Джонсону не приходилось давать советы особенно часто), и уже давно подобрал ключи, чтобы достичь успеха. Он поместил, насколько мог ненавязчиво, постоянную коалицию между республиканцами и демократами-южанами, и временную — между республиканцами и демократами-северянами.

В начале 60-х Республиканская партия, возможно, была разнородна, как это случилось после раскола в 1912 году. Наступление на права было консерватизмом, позже ассоциировавшимся с сенатором Бэрри Голдуо-тером из Аризоны; все еще оставался левым (до тех пор, пока губернатор Нельсон Рокфеллер не отобрал все его шансы на выдвижение кандидатом в президенты)[146] республиканизм Нью-Йорка, который был обязан своим успехом отношению к «Новому курсу» в обычном стиле «да, но…». Между ними располагался неоднородный республиканизм Среднего Запада, который представлял все — от интересов бизнеса в Чикаго до неконструктивного изоляционизма сельскохозяйственной Айовы. В Сенате большая часть этой пестрой армии шла за своим лидером — сенатором Эвереттом Дерксеном из Иллинойса. Дерксен мог регулярно обеспечивать двадцать голосов или около того, и они, если их добавить к голосам либеральных и умеренных сенаторов-демократов, образовывали в Сенате большинство. Кеннеди не хотел, чтобы эта коалиция проявлялась очень часто (обычно он полагался на О’ Брайена, который «ухаживал» за южанами, как это делал в Палате Представителей), но она могла ему понадобиться в больших делах. Таким образом, он сам принялся «ухаживать» за Дерксеном.

Он и Бобби также старались «поглаживать» Дж. Эдгара Гувера, влиятельного главу федерального бюро расследований (ФБР), но безуспешно. С Дерксеном договориться было легче. Он представлял штат с большими промышленными и городскими интересами, поэтому не мог себе позволить слишком далеко отойти от линии, которую хотел проводить Чикаго: этот город контролировал альянс между крупными бизнесменами и политической машиной демократов. Его экономические и социальные взгляды были консервативны, но небезосновательны, неразумны или непатриотичны. Человек большого личного обаяния, он прекрасно поладил с Джеком Кеннеди. Наконец, как лидер меньшинства, он знал, что только через сотрудничество с Белым домом он может надеяться достичь большого влияния (ему было недостаточно только препятствовать чему-нибудь). Несомненно, он предпочел бы, чтобы пост президента занимал республиканец, но так как это было не так, то и Кеннеди хорошо подходил. Он стал завсегдатаем Белого дома, и «обмен лошадьми» ни на минуту не затихал.

Кеннеди никогда не афишировал или объяснял свою связь с Дерксеном: это могло навлечь неприятности. Но все же проявления этого не могли остаться незамеченными. Например, на выборах в конгресс в 1962 году Кеннеди энергично содействовал предвыборной кампании кандидатов от его партии, при этом говоря везде, где ему приходилось бывать, что «Новому рубежу» нужно больше конгрессменов и сенаторов-демократов. Но он заметно уступал в выражении более чем формальной поддержки оппонента Дерксена в Иллинойсе на сенатских выборах (которые выиграл Дерксен). В том же году сотрудничество президента с Дерксеном едва не привело к провалу билля сенатора Кефаувера о лекарствах и вывело их из-под механизма контроля цен. Эти маневры непонятны для непосвященного ума; но было очевидно, что сотрудничество Дерксена с президентом выходит далеко за рамки успеха обычного демократа.

Расчеты с лихвой окупались. Был ли это договор о запрещении ядерных испытаний, подписанный в 1963 году (для принятия которого требовалась поддержка двух третей присутствующих сенаторов), или закон 1964 года о гражданских правах (который хотя и прошел после смерти Кеннеди, но благодаря именно им принятой стратегии), присутствие Дерксена отмечалось повсюду. Этот процесс требовал шагов навстречу с обеих сторон: законодательство, проведенное Кеннеди через конгресс, а затем и Джонсоном, редко оказывалось тем, что требовалось исполнительной власти, и иногда решительно изменялось, сильно отличаясь от того оригинала, который некогда был выработан Белым домом. Но альтернативой было полное отсутствие законодательства; как бы то ни было, странный либерализм отклонял право конгресса внести свой вклад в реформы и новые законы согласно их собственному пониманию и долгу. В итоге у конгресса появилась утвержденная обязанность выработки и введения в действие законов; он также стал организацией, начинающей большинство реформ, что окончательно нашло свое отражение в своде законов. Президент является скорее энергетизирующей силой, чем созидательной, и, кроме случаев появления весьма исключительных лидеров в конгрессе, таких, как Линдон Джонсон, между 1955 и 1960 годами (что вряд ли когда-либо происходило раньше), его основная работа заключалась в том, чтобы находить компромиссы, которые бы успешно довели билли до воплощения; если бы он хотел, то мог бы стать самым важным лидером в законодательстве, но он был не один и в конечном счете не мог выполнять работу за конгресс.

Необходимость по долгу и лично иметь дело с конгрессом (в котором всегда находились тщеславные и неподатливые люди) могла быть связана с собственными сложными обязанностями президента. Это определенно объясняло большинство явных провалов Кеннеди в конгрессе, его успех как законодателя легко объяснялся — если взглянуть широко — тем, что он сеял хлеб: он хотел того же, что и Америка, и ожидал соответственно (это относилось даже к такой его кампании, отдающей донкихотством, как забота о психическом здоровье)[147]. Америка хотела, разумеется, улучшения системы образования, как среднего так и высшего, профессионального и университетского. Кеннеди хотел это обеспечить и каждую сессию посылал в конгресс билли об образовании, но обнаружил, что ему очень мешает религиозное отождествление его с теми обещаниями, которые он давал как кандидат. В Хьюстоне он говорил министрам, что верит, что в Америке отделение церкви от государства будет полным и протестантская Америка его в этом поддержит. Как он заметил Соренсену, настоящей проверкой были не выборы, но деятельность в составе администрации: если своими действиями он доказал, что президент-католик не является орудием в руках католической церкви, то с религиозным вопросом покончено, а если является — то нет[148]. Он был прав, и история с реформами в образовании во время его президентства это продемонстрировала.

Кеннеди серьезно занимался образовательной программой, которую провозгласил во время предвыборной кампании 1960 года. Уровень рождаемости в стране рос с 1945 года — отчасти из-за этого и отчасти из-за того, что на систему школьного образования не выделялось новых средств во время Депрессии и второй мировой войны[149], не хватало учителей и школьных зданий для миллионов детей, которые в этом нуждались; а учителя, которые работали, низко оплачивались и были недостаточно квалифицированные, здания ветшали. Более того, из-за бума детской рождаемости «ожидался неизбежный наплыв студентов в высшие учебные заведения»[150], хотя гораздо меньшее их число могло платить за свое дальнейшее образование, а большинство колледжей и университетов было неспособно справиться с таким количеством. Кеннеди знал всю эту неутешительную статистику наизусть: «Только б из 10 пятиклассников окончат среднюю школу: только 9 из 16 выпускников школ поступят в колледжи; один миллион молодых американцев уже был вне школы и без работы; это приведет к повышению уровня безработицы и снижению доходов»[151]. Только крайние реакционеры считали, что федеральное правительство ничего не должно делать с кризисом, кроме как предоставить решение этого вопроса штатам: даже сенатор Тафт отказался от этой позиции задолго до своей смерти[152]. Президент Кеннеди никогда так не считал. Поэтому неудивительно, что, согласно Соренсену, треть всех основных программ Кеннеди содержала вопрос об образовании в качестве своего основного элемента. Неудивительно также, что одно из многих заметных предложений, сделанных в первый месяц его пребывания в должности, было биллем по привлечению ресурсов федерального правительства в помощь правительствам штатов, которые исчерпали свою налоговую базу в попытках выделить средства на образование.

Еще до своей инаугурации Кеннеди знал, что навлекает трудности: кардинал Спеллмен из Нью-Йорка, прелат, известный своей нелиберальностью, решительно нападал на отчет Кеннеди о силе задачи просвещения. (Эти «силы задачи», как кто-то сказал, могли быть также названы комитетами и были основаны при президенте, чтобы помочь ему в подготовке работы по управлению — их насчитывалось около дюжины). Трудность заключалась в том, что в то время как половина из 10 миллионов детей-католиков в Соединенных Штатах ходила в общегосударственные школы и получала знания, завися от выделяемых на эти школы денег, другая половина посещала школы, принадлежащие католической церкви, которые, согласно интерпретации конституции Верховным Судом, не могли быть субсидированы средствами, выделяемыми из налогов, так как это нарушило бы Первую поправку[153]. Как человек практики, Кеннеди не был благоговейно запуган конституционным фетишем: он знал, что это можно повернуть и иначе; но он знал также и то, что он, первый президент-католик, за которым ревниво наблюдали, не был тем человеком, который мог бы это изменить: «Эйзенхауэр мог бы справиться со всей этой проблемой, но не я»[154]. Так что его билль о помощи школам исключал приходские школы, в результате чего гнев его церкви пал на его же голову. Точка зрения католической церкви стала известна как Сенату, так и Палате Представителей. «Если не нам, то и никому» — говорилось в послании, имея в виду денежные средства.

У Кеннеди никогда не было столько трудностей с Сенатом, как по этому вопросу. Мнения были разнообразны по большинству пунктов, и ни одна группа не могла сказать президенту, что делать: давление с обеих сторон уравновешивало друг друга. Сенаторский инстинкт подсказывал ему, что следует искать среднюю позицию. Таким образом, по вопросу об образовании Кеннеди всегда имел в Сенате большинство. Гораздо сложнее обстояли дела в Палате Представителей. Там не только был выше процент демократов-католиков, но, кроме того, они были выходцами из областей, где католики имели подавляющее преимущество. Даже если это могло не иметь значения, республиканцы были рады использовать раскол в стане демократов: они твердо проголосовали против билля Кеннеди. Все, что более или менее всплывало на поверхность, становилось предметом обсуждения. Консервативные демократы-южане противостояли федеральному вмешательству в образование, так как считали (весьма справедливо), что это приведет к выступлению против сегрегации школ на юге. Давление на администрацию значительно ослаблялось необходимостью президента держаться в стороне. К чему все это привело, показало то, как вновь учрежденный Комитет по урегулированию голосовал о том, следует или нет направлять билль на обсуждение в Палату Представителей. Администрация не могла умиротворить католиков без того, чтобы не разгневать протестантов, и наоборот. Поэтому представитель Палаты Джеймс Делэни из г. Нью-Йорка, демократ-католик, проголосовал за «судью» Смита, и республиканцы не пропустили билль вопреки ходатайствам Лэрри О’Брайена («Он не желал сделать ни малейшего шага, — говорил О’Брайен впоследствии, — но я хотел, чтобы он это сделал»)[155]. О билле не вспоминали весь 1961 год. Кеннеди переподписал его, и даже в более строгой форме, в 1962 году, но потерпел еще более сокрушительное поражение, чем раньше: в частности, Ассоциация национального образования — лобби школьных учителей — выдвинула мощные возражения против предложения о помощи высшему образованию, очевидно, на той основе, что деньги общества не должны идти в частные институты, такие, как Гарвард и Нотр-Дейм[156]. Президент был этим разгневан, министр образования Абрахам Рибикофф и представитель комиссии по образованию ушли в отставку, завершив этим поражение не очень эффективного лидерства администрации.

До отставки, будучи в Сенате, Рибикофф жаловался, что «система образования для этой нации еще не так совершенна»[157]. Кеннеди отказывался так считать, и в 1963 году послал другой билль об образовании. Он пошел еще на две уступки оппозиции: он отказался от текущих планов помочь школам и обеспечить стипендии нуждающимся студентам колледжей. Его билль 1963 года касался исключительно средств высшего образования. И он прошел. Обе стороны скорее испытывали стыд за себя, а кризис в образовании был глубок, как никогда. Католики отозвали свою оппозицию, так как их колледж и университеты могли получать средства от фондов, не входя в противоречие с биллем: и Уэйн Морс, проводя закон через Сенат, ловко отвел угрозу обструкции со стороны южан. Билль был подписан в закон до Рождества; как заметил президент Джонсон, заслуга в этом принадлежит прежде всего президенту Кеннеди. Но Кеннеди погиб, и выборы в 1964 году, когда демократы завоевали 37 мест в Палате Представителей, вызвали ряд мер помощи школам Америки, которые он хотел воплотить в жизнь. Взаимоотношения с конгрессом, хотя и являются главными при оценке лидерства президента внутри страны, ни в коей мере не являются единственными. Ни на минуту ни одни президент не может забыть, что за очертаниями Вашингтона существует такая непредсказуемая реальность, как американский народ; гораздо ближе находятся магнаты общества. Ни один президент не может надеяться доставлять удовольствие всегда и всем, удовлетворять любой интерес моментально; конечно, некоторые президенты успешно построили карьеру, выбирая «нужных» врагов и борясь с ними: но хорошо работающее правительство Соединенных Штатов требует, чтобы современный президент выработал некоторую стабильность в своих отношениях с церквами, корпорациями и внушительными государственными объединениями (если остановиться на каких-либо трех примерах). Конечно, чтобы понять Кеннеди, надо просмотреть его записи по всем этим вопросам, а также проследить, как он пришел к победе и удержал доверие своих избирателей.

Возможно, самым сложным партнером в медленном танце демократии были интересы бизнеса. Отчасти этому способствовала традиция Демократической партии. Лидеры американского бизнеса всегда хотели взять на себя вину за крах 1929 года и последовавшую затем Депрессию, и во времена Рузвельта и Трумэна богатство демократов стало предметом регулярных публичных разоблачений как «преступников с большими доходами», чья жадность и незаконные действия привели американский народ к бедности. В 50-х годах это уже не имело смысла. К добру или нет, но то, что Рузвельт назвал «американской системой дохода», выжило (отчасти благодаря его собственной политике), корпорации вновь обрели уверенность в себе и большую часть своего влияния, и теперь задачей правительства США было убедиться, что система работает с наиболее возможной выгодой. Эдлей Стивенсон был первым национальным демократическим лидером, попытавшимся пойти на сближение с большим бизнесом, и неудивительно, что Кеннеди, который своим высоким положением был обязан отцу-бизнесмену, был готов двинуть это большое дело дальше. Одним из его первых действий в качестве президента было предложение направить значительные «инвестиционные кредиты» туда, где модернизировались заводы или строились новые предприятия. Эти суммы могли не облагаться налогом. Этот проект был одним из президентских планов, чтобы сделать экономику США полностью конкурентоспособной на мировом рынке, и он ожидал, что люди бизнеса останутся довольны. Ни один президент-республиканец не осмелился бы столь открыто благоволить к интересам бизнеса.

Ответом в лучшем случае было недовольство. Кеннеди не следовало ожидать чего-то иного. Американские финансисты, промышленники и торговцы, вопреки своим претензиям, оказались удивительно глухи к политике. По большей части очень консервативные, они судили обо всем сквозь призму идеологии (которая оборачивалась любой несусветностью, о чем на неделе разглагольствовал «Уолл-Стрит Джорнэл»), и плохо понимали мотивы и действия других людей. Непоколебимо убежденные в своей правоте и способности, они не умели осознать свои время от времени проявляющиеся жадность и коррумпированность, как и у других смертных. Прекрасно разбираясь в своих делах, они не могли вот так просто понять, что существует и другой мир: они ошибались лишь отчасти. Они издавна питали предубеждение к искренним принципам. В 1961 году это означало, что к Кеннеди они отнеслись подозрительно, и их реакцией на инвестицию кредитов были два крайних вопроса: почему он не сделал для них больше и почему он вообще что-то для них сделал. Они были психологически неспособны поверить, что демократы могут дать им что-то хорошее, а республиканцы — сделать что-то плохое, хотя частичное предупреждение президента Эйзенхауэра против создания военно-промышленного комплекса было самым памятным из всего им сказанного, а Кеннеди, стараясь уменьшить налоги в бизнесе, открыто продолжил направление политики Эйзенхауэра.

Не каждый бизнесмен был столь туп, и, кроме того, мир бизнеса был очень разделен: интересы большого бизнеса и малого, например, не были одинаковы, и отдельные люди и компании быстро осознали политику администрации. Но если бы Кеннеди установил удовлетворяющее обе стороны партнерство с бизнесом (он хотел бы, чтобы в этом появилась и третья сторона — организованный труд), ему бы пришлось непрерывно с этим работать, причем с гораздо большей, чем обычно, энергией и самоотдачей.

Кризис определился весной 1962 года в сталелитейной промышленности США. На экономическую политику Кеннеди оказывали влияние разные факторы. Самым важным был баланс между оплатой и расходом золота. Благодаря системе Бреттона Вудса доллар приближался к золотому номиналу и был главной стабилизирующей силой в мировой торговле: не причинило вреда то, что в 1945 году Соединенные Штаты находились в позиции подавляющего экономического превосходства; но с оживлением других торговых стран увеличением потока золота на оплату усилий Америки в «холодной войне» эта позиция опасно ослабла. Кеннеди не собирался урезывать средства на национальную безопасность, в которую он включал свои программы иностранной помощи (такие, как «Альянс за прогресс); альтернативой была стабилизация внутренней экономики через удержание низких цен, что восстанавливало международную конкурентоспособность Соединенных Штатов: не было вреда в том, что эта политика была также антиинфляционной. Одним из последствий этого было то, что он и его советники уделяли пристальное внимание сталелитейной промышленности, так как в то время повышение цен на сталь быстро повлекло за собой рост цен на все остальное.

Трехлетние соглашения по заработной плате в индустрии появились вследствие подъема цен в 1962 году, и Кеннеди использовал все свое влияние и связи с профсоюзами, чтобы снизить требования по зарплате до минимума. В свою очередь, благодаря такому ограничению, он ожидал, что крупные сталелитейные компании поглотят небольшие добавки в деке, появившиеся в результате их роста, и откажутся поднимать цену на свой продукт. Общим аргументом было то, что это могло помочь стабилизации экономики, но непосредственный довод утверждал, что удержание низких цеп побудит к экономической активности: будет продано больше стали, а компании получат большую прибыль. Это было прежде всего политикой администрации, которая ее демонстрировала в течение месяцев. Именно в свете этого следует рассматривать то, что Союз сталелитейщиков принял ограничение по зарплате, а Кеннеди считал, что он заключил джентльменское соглашение с компаниями, чтобы продолжать придерживаться своей политики.

И он был разгневан, когда президент сталелитейной промышленности Роджер Блау, посетив Белый дом 10 апреля 1962 года, четыре дня спустя после урегулирования вопроса о зарплате сказал, что он поднимет цену на сталь своей компании на шесть долларов за тонну. Блау не было необходимости говорить, что так как «Биг Стил» являлась главной силой в промышленности, то остальные сталелитейные компании немедленно последуют ее примеру. Кеннеди зримо не показал всей силы своего гнева по отношению к Блау, сказав ему только, что он совершает ошибку, но Артур Голбдерг, министр труда, чья умелая дипломатия внушила веру в то, что договор по зарплате будет сохранен, открыто сказал, что это была уловка[158]. Он и президент лицом к лицу столкнулись с надвигающимся провалом стабилизации экономики, вновь возникшей угрозой балансу оплаты и, что хуже всего, подрывом авторитета президента: если позволить неповиновение сталелитейной промышленности США, то ни один союз или корпорация больше никогда снова не воспримут Кеннеди всерьез.

Едва Блау покинул Овальный кабинет, Кеннеди мобилизовал всю силу своего президентского влияния, чтобы заставить его пойти на уступки. Возможно, именно тогда он высказал мысль, ставшую известной: «Мой отец всегда мне говорил, что сталелитейщики — сукины дети, но я не верил ему до сегодняшнего дня»[159].

Множество книг (например тех, чей автор — Ричард Нойштадг) и статей написаны, чтобы продемонстрировать ограниченность власти президента США. Кризис в сталелитейной промышленности показывает, что ограничения происходят скорее из политической необходимости президента, чем из промышленной настоятельности. Кеннеди решил дать Блау бой, он счел, что цена ничегонеделания перевешивает любой ущерб от борьбы, поэтому он обрушил всю мощь своего президентского авторитета на оппонента. Его главным оружием было право закупок федерального правительства: он приказал департаменту обороны и другим федеральным организациям иметь дело только с теми сталелитейными компаниями, которые не последуют за Блау. Кеннеди также побудил сенатский антитрестовский подкомитет (возглавляемый Истесом Кефаувером) предпринимать расследования возможных нарушений закона; министр юстиции предоставил ФБР свободу проведения своих собственных расследований; с помощью прессы и телевидения американскому народу рассказывали, сколь низко поведение «Биг Стил»; и в два дня Блау отменил вызывающий возражение подъем цен. Все, что Кеннеди следовало сделать, — это заплатить цену за победу.

На первый взгляд, это было внушительной демонстрацией силы президента, хотя на самом деле она не во всем была такова, какой казалась. Кеннеди мог однажды им воспользоваться. Были убедительные экономические доводы думать так, что подъем цен Блау действительно являлся ошибкой: казалось, он действовал так, чтобы удовлетворить своих акционеров, и последующая история сталелитейной промышленности США дала нам мало поводов уважать способность лидеров корпорации к бизнесу. Во всяком случае, администрации не составило труда найти сталелитейные компании, которые не последовали примеру Блау: так, «Инлэнд», «Кайзер» и «Армко» — все они воздержались[160]. Но вряд ли бизнесменов можно обвинять в том, что они усмотрели в поведении Кеннеди только возрождение угрозы Демократической партии, как это случилось, когда Рузвельт поднял налоги и Трумэн конфисковал сталеплавильные заводы. Отношения между администрацией и корпорацией вдруг резко ухудшились.

Кеннеди хотел совсем не этого, и в дальнейшем посвятил много времени, чтобы восстановить отношения. Сенатор Кефаувер был в беде, и использовалась любая возможность, чтобы подчеркнуть, что администрация «не против бизнеса». Упадок на фондовом рынке, который произошел месяц спустя после кризиса в сталелитейной промышленности, не облегчил задачу — было соблазнительно обвинить в этом президента: но к осени Кеннеди удалось вернуть себе большую часть утраченного было доверия. Продемонстрировав свою власть и определенность в формировании экономической политики, он почувствовал, что вновь волен показывать свою решимость работать в партнерстве с бизнесменами. 7 июня 1962 года он объявил о своих планах по существенному снижению налогов[161].Он правильно рассчитал, что почти каждый с одобрением встретит его предложение. Это должно было уничтожить неприятный осадок, который остался после сталелитейного кризиса и обвала на рынке. Затем он изложил свою зрелую концепцию управления экономикой в одной из своих наиболее заметных речей — обращении по случаю получения почетной степени Йельского университета 11 июня. Он начал с приятной шутки («Теперь я могу сказать, что преуспел в обеих областях — получил как образование в Гарварде, так и степень в Йеле»)[162], но эта речь стала известна своей твердой убежденностью в том, что старым мифам и предрассудкам больше не следует позволять переключать внимание с технической на идеологическую природу большинства экономических проблем, с которыми сталкивается современное правительство: «Неблагоприятная сторона дела заключается в том, что наша риторика отстает от социальных и экономических изменений. Наши политические дебаты, наши публичные выступления по текущим внутренним и экономическим вопросам очень часто или вообще не связаны с актуальными проблемами, с которыми столкнулись Соединенные Штаты»[163]. Миф о том, что он хотел нарушить систему, был верой в то, что федеральный бюджет всегда должен быть по возможности сбалансирован: чтобы снизить налоги, что он предлагал сделать, пришлось бы ввергнуть бюджет в дефицит, и многие из его советников считали, что было бы неплохо, если бы дефицит был неизменен.

Во многих отношениях задача, стоящая перед ним, была проще, чем он полагал. Федеральный бюджет испытывал дефицит почти все время с 1929 года, и хотя конгресс, младшие члены торговой Палаты и «Уолл-Стрит Джорнэл» все еще обращались к устаревшим аргументам («Джорнэл» напечатал сильную статью на эту тему в тот же день, когда Кеннеди посетил Йель), никто уже не верил в это всерьез. Как заметил историк-экономист Герберт Штейн, дефициты в результате Депрессии и второй мировой войны не причинили никакого вреда: «Молния никого не задела. Страна «не обанкротилась», что бы там ни говорили»[164]. И всем нравилась идея снижения налогов. Но так как ни Кеннеди, ни кто-либо другой не знал, как слаба стала идеология сбалансированного бюджета, это придало ему смелости привести бюджет к дефициту, что обычно требовало умения и терпения, чтобы провести предложение через конгресс. Это был характерный для Кеннеди успех (хотя, как и во многих случаях, именно Линдон Джонсон в итоге сохранил систему в феврале 1964 год); но, оглянувшись назад спустя тридцать лет, мы видим, что получен не совсем тот результат, который намечался. Он сам немного стал мифом.

Никто не сомневается, что снижение налогов было необходимо. Налоги во время второй мировой и Корейской войн все еще приносят свою пользу, так как они не использовались нигде, кроме как при формировании бюджетных издержек и оплаты национального долга, который мог еще подождать, так как в своей речи в Йельском университете Кеннеди отметил, что они выросли всего на 8 % с 1945 года, в то время как долг частного сектора — на 305 %, а государственный долг и долг правительств штатов — на 378 %.

Верно, доходы могут и, вероятно, должны использоваться для оплаты различных видов государственных работ, как утверждал Дж. К. Гелбрэйт: его «Общество изобилия», развивающее тему частного благосостояния и общественной нищеты, было одной из самых важных работ по политической экономии, опубликованных с 1945 года. Кеннеди и многие из его советников были склонны к тому, чтобы согласиться с ним; он, и они, и все демократы были наследниками традиции Рузвельта. К несчастью, в этом было две трудности. Первая, с которой столкнулся Рузвельт в самом начале при проведении «Нового курса» — то, что не было наработано достаточное количество практических схем для государственного инвестирования и на их развитие ушли годы. Более того, стал поперек дороги конгресс, как продемонстрировали события в области образования, и, уже с более либеральным конгрессом 1965–1967 годов, неудавшаяся попытка Линдона Джонсона убедить обе Палаты дать адекватный ход его программам. Таким образом, совету, который в 1961–1962 годах дал Гелбрэйт, не последовали, и он уехал в Индию в качестве посла. Он продолжал бомбардировать Вашингтон, особенно президента, умными и тонкими аргументами, но по экономическим вопросам Кеннеди скорее прислушивался к министру финансов Дугласу Диллону — республиканцу, который тем не менее стал частью узкого президентского круга, и «новому экономисту» Уолтеру Геллеру, председателю Совета по экономическим вопросам.

Геллер и его команда считали, что их задачей было обучить Кеннеди кейнсианской экономике, и они рассматривали силу экономики США между 1961-м и 1965 годами как доказательство их мудрости и успеха. Их профессиональная компетентность была вне сомнений, но как много их финансовых манипуляций с процветанием во времена Кеннеди было необязательным. Они считали, что их действия вызвали финансовую революцию (увеличение дефицита; «компенсирующая финансовая политика»[165]; несбалансированность бюджета); но, как указал Герберт Штайн, их теории в действительности никогда не были доказаны, ив 70-х годах соперничающие теории монетаризма овладели умами, со столь же сомнительными утверждениями, а в 90-е годы снова вернулся атавистический культ сбалансированного бюджета. В реальном мире работы, торговли и политики процветание Кеннеди вполне могло получить стимул в результате сокращения налогов на 10 миллиардов долларов, которое бы вернуло деньги людям, чтобы они их тратили, как надеялся Геллер, либо инвестировали как хотел Диллон. Кеннеди использовал оба аргумента. Незаметная стагнация последних лет периода Эйзенхауэра стала воспоминанием. Но о ней могли вспомнить благодаря огромной жизнеспособности необъятной американской экономики и политики правительства США, и если бы бизнес и доверие других стран были восстановлены, то только потому, что мир бы увидел, что экономическая политика находится в осторожных и умелых руках Диллона — что было причиной его назначения Кеннеди. Не принесло вреда и то, что командные высоты в конгрессе все еще были заняты ригидными в отношении финансов консерваторами.

Несомненно, Кеннеди был доволен, что ему досталась по наследству экономика, которая находилась в хорошем состоянии и, возможно, также потому, что его политика продвигалась успешно или, по меньшей мере, не ослабляла этого условия. Конечно, его нельзя назвать счастливым в полном смысле слова, так как он недолго был у власти, в то время как противоречия его политики — например, между его желанием остановить вывоз золота и дорогостоящим решением «платить любую цену, нести любое бремя… чтобы обеспечить выживание и успех свободы»[166] — почти не давали о себе знать, но нельзя обойти и тот факт, что ему не пришлось столкнуться с проблемами, как Джонсону и Никсону после него. Но в короткий срок он выработал превосходную экономическую политику, которая легла на его плечи, как он заметил в своей речи в Йельском университете. Прекратилось выкачивание золота, само по себе установилось равновесие в торговле, безработица снизилась, количество продукции — возросло, инфляция была минимальной. Никто из его преемников до сих пор (1996 год) не сделал это столь похвально. Можно ли его считать преуспевшим на длительное время, как он надеялся, — это другой вопрос. Миф о сбалансированном бюджете был надломлен, но не убит. В 1994 году Герберт Штайн чувствовал всю настоятельность опубликования статьи, вновь подтверждающей, что в сбалансированном бюджете не было необходимости — но это не возымело действия. Республиканцы провалили выборы в конгресс в 1994 году, в то же время поддержав пункт конституции, который делал сбалансирование бюджета подведомственным конгрессу и президенту. Более удивительно, что такое развитие событий не побудило Рональда Рейгана во время его пребывания в Белом доме уменьшить налоги, федеральные займы и щедрое выделение средств, что свело на нет значение всего, о чем мечтал Кеннеди (либо счел разумным). В результате интересы национального долга стали второй большой статьей расходов от федеральных доходов и оставили ближайшее будущее страны в руках тех, кто являлся должником, большей частью иностранцев (например японцев). Соединенные Штаты все еще не «стали банкротами», но дефицит во времена Рейгана подорвал доверие к бизнесу и веру в доллар, и обязательства по долгам сильно ограничили свободу действия правительства, как полагал президент Буш, убеждая власти других стран платить за участие США в кампании второй войны в заливе. Президенту Клинтону пришлось уменьшение дефицита выдвинуть в число своих первоочередных приоритетов, что серьезно повредило его отношениям с Демократической партией. В целом нельзя сказать, что провозглашенная в йельской речи эра была отмечена большой финансовой мудростью: налогоплательщики и политики имеют одинаковую тенденцию присваивать лишние деньги, предоставив процветанию устраиваться самому по себе. Только председатель федеральных ресурсов стоял между американцами и последствиями их безрассудного поведения.

Кеннеди бы ужаснулся такому повороту событий. В глубине души он был консервативным финансистом: он хотел получать пользу от денег, и в своей частной жизни был скуповат, что вело к забавным столкновениям с его женой, которая таковой не была[167]. Ему было нетрудно работать с Вильбуром Миллзом, весьма могущественным и традиционно консервативным председателем бюджетной комиссии Палаты Представителей. Так, Миллз был убежден в необходимости объявленного снижения налогов, но настаивал на проведении налоговых реформ: должны быть приняты меры по закрытию разнообразных лазеек в системе и тем самым получен доход в три миллиарда долларов. Миллз надеялся таким образом компенсировать некоторые финансовые последствия снижения налогов. Кеннеди в конце концов принял предложение Миллза, и Белый дом в сентябре 1963 года представил весь пакет документов; но по мере того, как события разворачивались, Сенат становился менее податлив. Гарри Бирд, оппонент Миллза — он был председателем финансового комитета — отказался принять налоговые реформы и был готов далее придерживаться своей позиции, так как билль по гражданским правам тоже проходил со скрипом и Кеннеди не хотел, чтобы в парламенте разгорелось сразу две крупных битвы. Тем не менее, он передал это не Байрду после своей смерти, а оставил в январе 1964 года Линдону Джонсону. Тот, в свою очередь, снизил налоги. Он подписал соответствующий закон в феврале.

Стоит заметить, что если бы Кеннеди остался жив и пошел на те же уступки (с чем ему, вероятно, пришлось бы столкнуться), его критики сказали бы, что это показывает, как он был слаб в качестве лидера конгресса, в то время как репутация Линдона Б. Джонсона была такова, что никто не помышлял о том, чтобы ее расстроить. Через три года Джонсон вновь поднял налоги, чтобы оплатить последствия войны во Вьетнаме. Это могло бы придать основательности утверждению о том, что, останься Кеннеди жив, войны удалось бы избежать и его налоговая политика успешно бы продолжилась.

Осторожный, но не испугавшийся разумного нововведения, этот банальный стиль объясняет, почему Уолтер Липман сказал, что администрация Кеннеди была повторением администрации Эйзенхауэра, но на тридцать лет моложе[168]. Липман считал это оскорблением; сегодня это выглядит скорее как комплимент, Но едва ли это было так, как видело — или хотело видеть — большинство людей, которые обращали взгляд на Белый дом Кеннеди. Молодые, обаятельные и богатые, Джек и Джекки участвовали в ослепительном шоу: они сделали Вашингтон хотя бы на некоторое время в истории модным и веселым; бюджетная политика меньше характеризует стиль Кеннеди, чем призыв президента к молодым романтикам с их «корпусом мира» и проектом запуска человека на Луну.

Все эти поступки, казалось, не вписывались в курс «Нового рубежа» и дали повод для благородного восхищения администрацией Кеннеди, которое не угасло до сих пор. Определенно у Кеннеди была способность к этому виду лидерства, но испытание Корпуса мира и программы «Аполлон» придало ему несколько знакомых и характерных черт. «Пятидесятые годы сделали нас похожими на древних моряков — спокойных, ожидающих, со слегка пересохшим горлом. Затем нас подхватил ветер перемен, принесенный Кеннеди, — «Новый рубеж», новые лица в правительстве, энергичные, вселяющие надежду речи. Корпус мира»[169]. Рождение Корпуса мира было типичным примером того, чего может достичь энергичное политическое руководство. Идея послать молодых американцев за рубеж поработать в программах помощи бедным странам держится уже несколько лет. В 30-х годах зять Кеннеди Сэрджент Шривер (муж Юнис) был вовлечен в деятельность так называемого «эксперимента по между народной деятельности», и два самых успешных агентства «Нового курса» были соединены, получив название «Молодежь» (слово, характеризующее это время); Гражданский переговорный корпус и Национальная молодежная администрация дали старт в жизни и политике Линдону Джонсону. В 50-е годы конгресс обыгрывал эту идею, и Хьюберт Хамфри принял ее на вооружение; в июле 1960 года он представил билль, где впервые прозвучало словосочетание «корпус мира» (мир как слово, также характеризующее время). Этот билль являлся частью стремления Хамфри приложить руку к созданию программы Демократической партии. Корпус мира познакомил бы Америку с миром, а мир — с Америкой. Это даже могло принести практическую пользу: большинство программ помощи в 50-х годах основывалось на инвестициях капитала, но не вкладе в самих людей. Кеннеди симпатизировал предложению, которое прекрасно сочеталось с его желанием увеличить влияние Америки в странах «третьего мира». Как только началась его предвыборная кампания и его обращение к молодым избирателям, особенно студентам колледжей, приобрело ясность, желательность направления всего энтузиазма на конкретные цели стала более очевидной. Поворотным пунктом стала территория Мичиганского университета в Энн-Арборе 14 октября 1960 года, когда десять тысяч студентов прождали до двух часов ночи, чтобы услышать своего кандидата. Кеннеди, который только что приехал со своих третьих дебатов с Никсоном, был уставшим, но такой прием его воодушевил, равно как и поразил. Без подготовки он спросил своих молодых почитателей, хотят ли они записаться в Корпус мира (хотя он не использовал эту фразу). «Я спрашиваю не о вашем желании прослужить один или два года, а о желании отдать часть вашей жизни этой стране. Я думаю, это будет ответом на вопрос, являемся ли мы свободным обществом, способным состязаться»[170]. Это было одной из вариаций его любимой темы, необходимости самопожертвования, чтобы выиграть «холодную войну», но его слушатели воспринимали это как призыв к смелому предприятию. Они были полны патриотической и личной уверенности в себе: ничто в их опыте не научило их сомневаться в себе или своей стране. В трех войнах Соединенные Штаты отстояли свое право быть лидером свободы и прогресса как в долгом противостоянии коммунизму, так и в фантастическом изобилии, которого они достигли. Они были первым поколением «бума рождаемости», достигшим взрослости, и искали то, что дало бы им осуществиться, а не просто респектабельности, которую дали им времена Эйзенхауэра. Также, пусть не совсем осознанно, они хотели прихода лидера: и он неожиданно появился. Как и всегда, Кеннеди пришелся ко времени: год или два спустя идеалисты, стремившиеся поначалу в Корпус мира, влились в движение за гражданские права. Как бы то ни было, он и его слушатели были друг другом удовлетворены. Кеннеди говорил Дэйву Пауэрсу, что он обратился к «нужным» избирателям[171], и в одной из своих последних речей во время предвыборной кампании 2 ноября в Сан-Франциско он открыто пообещал основать «Корпус мира, состоящий из талантливых молодых юношей и девушек», а также квалифицированных преподавателей, врачей, инженеров и медсестер, которые поедут за рубеж на три года с миссией свободы, присоединяясь к войне против бедности, болезней и неграмотности[172]. Это не преследовало цели привлечь на свою сторону избирателей Калифорнии, но выглядело как стремление Кеннеди объединиться с молодежью: как только он пришел к власти, то вскоре приступил к выполнению своего обещания.

Он поручил это дело Сэрдженту Шриверу, который великолепно с ним справился как директор по ресурсам, разыскивая талантливых людей, чтобы ввести их в новую администрацию, и, подгоняемый нетерпеливым президентом, подготовил план к концу февраля. Спешить было необходимо не только чтобы подтвердить, что администрация полна энергии и готова на нововведения, но и потому, что без этого Корпус мира не мог бы привлечь выпускников, оканчивающих колледжи в 1961 году: поэтому Шривер рекомендовал президенту не ждать действий конгресса, а издать постановление, хотя директору было необходимо согласие Сената. Кеннеди принял эти предложения, 1 марта вышло постановление о создании временного корпуса, и Кеннеди одновременно запросил конгресс о разрешении сформировать постоянную организацию. Он также убедил Шривера принять назначение на пост первого постоянного директора Корпуса. Это, как и многое другое, обеспечило успех программы, хотя Шривер утверждал, что он стал выполнять эту работу, потому что «никто не был уверен в успехе, и было проще уговорить согласиться родственника, чем друга»[173]. Шривер, возможно, был самым большим идеалистом из клана Кеннеди; они называли его «коммунистом в нашей семье». Он был целиком привержен францисканскому духу Корпуса мира».

Никто из добровольцев не имел особых привилегий во время службы: они жили так же, как и те люди, которым они помогали: их не использовало ЦРУ и им не разрешалось иметь оружия. Даже администраторы жили не лучше: постоянные напоминания госдепартамента о том, что им нужны водители машин, приводили директора в бешенство[174]. В то же время у Шривера была способность к ведению дел по многим вопросам. Так, он успешно лоббировал конгресс по вопросам Корпуса мира, и 22 сентября 1961 года получил законное основание; и сразу стал почти столь же любимым в конгрессе, как и президент — даже Бэрри Голдуотер изменил свое мнение[175]; с помощью Линдона Джонсона он успешно преодолел бюрократическое поползновение отдать Корпус в подчинение агентству помощи зарубежным странам; и по совету Кеннеди он объехал весь мир, чтобы убедить людей в иностранных правительствах принять его добровольцем, что он опять-таки сделал с заметным успехом. Менее года прошло от Энн-Арбора до постановления о Корпусе мира; Кеннеди и Шривер могли себя поздравить с тем, что их предприятие стало прекрасным примером того, как «Новый рубеж» заставляет жизнь идти вперед. Недовольные могли бы сказать, если бы им довелось, что это единственное, что удалось сделать.

Итак, Корпус мира ожидал успех. Если для своего основателя это символизировало «идеалистическое ощущение цели, которое, я думаю, нас мотивировало»[176], сегодня это выглядит как полезный образовательный эксперимент, который приносит пользу как Америке, так и другим странам, но Америке, вероятно, все же больше. Его расцвет прошел, но он был. «Я бы никогда не сделал ничего политического, патриотического или неэгоистичного, — сказал один доброволец, — если бы никто меня об этом не попросил. Но попросил Кеннеди»[177]. То, чего Кеннеди и Корпус хотели для Америки, возможно, иллюстрируется тем, что случилось после его убийства: на следующий день Корпус мира был завален заявлениями о поступлении к ним на службу, и на следующей неделе «был достигнут пик рекорда — 2500»[178]. Все понимали, что они отвечали на призыв своего лидера сделать то, что они могли, для своей страны.

Но все же Корпус мира был редким явлением, украшением, цветком в петлице, чистым носовым платком в кармане. Это было напоминанием о лучшем мире, чем тот, где президент все время проводил свои дни. Кеннеди сам не имел иллюзий относительно важности Корпуса, его собственный идеализм сочетался со скептицизмом и реализмом южного Бостона более, чем у Шривера. Он любил и уважал своего зятя, но подчас был с ним нетерпелив. Он знал, что о нем не могут и не будут судить в итоге только по тому факту, что он основал Корпус мира, как в равной мере и по его планам приземления на Луне.

Наряду с Корпусом мира, очень романтичный проект высадки на Луну также имел длинную предысторию до его воплощения Кеннеди. Запуск в 1957 году «Спутника», первого космического аппарата, возбудил и обеспокоил американское общественное мнение, но Эйзенхауэра в равной степени не обеспокоили как достижения, так и военная угроза, что, можно сказать, было довольно характерно. Другая реакция была у Линдона Джонсона: Джеймс Н. Джильо цитирует удивительно необдуманную речь, сделанную государственным деятелем, в которой он утверждал, что «контроль над космосом означает контроль над миром. Из космоса хозяева бесконечности получат возможность контролировать погоду Земли, вызывать засуху или наводнение, контролировать приливы и повышать уровень моря, повернуть вспять Гольфстрим и снизить температуру климатов»[179]. Подгоняемая столь ужасными картинами и, возможно, гораздо больше — блеском больших ассигнований для округов конгресса, законодательная власть сделала все, что было в ее силах, чтобы преодолеть бездействие Эйзенхауэра по этому вопросу, но безуспешно, так что Кеннеди мог предотвратить следующую атаку относительно космической гонки против администрации в 1960 году.

Но однажды, уже будучи на посту, он заколебался. Его вице-президент стремился воплотить в жизнь посадку на Луну, но расходы были огромны (в итоге они превысили 30 миллиардов долларов) и достаточны для того, чтобы дать передышку президентам еще на тридцать лет. Но, как это часто бывает, его поторопили события. 12 апреля 1961 года Советский Союз отправил Юрия Гагарина в космос: на орбите оказался первый человек. Это было большим событием, вызвавшим энтузиазм во всем мире. И оно произошло сразу же после фиаско в Бей-оф-Пигз Кеннеди, который в это время рассматривал исследование космоса (как и большинство вещей) целиком в понятиях конкуренции сверхдержав и был особенно внимателен к позициям других стран, не хотел, чтобы они заключили, что именно коммунизм — это путь в будущее, и решил, что наилучшим средством вернуть престиж было бы побудить Соединенные Штаты послать человека на Луну в конце десятилетия. Обращаясь 25 мая к конгрессу, в постоянно звучащем контексте о «большом поле битвы за оборону и распространению свободы» в южном полушарии, он утверждал, что «в настоящий период нет ни одного космического проекта, более впечатляющего для человечества или более важного для долгосрочного исследования космоса»[180], одновременно допуская, что он является и самым дорогостоящим. Ответ конгресса, слушавшего его на объединенной сессии, был прохладен: но за большие ассигнования, о которых он просил, проголосовали почти единогласно. В 1969 году первый человек высадился на Луну. Как и планировал Кеннеди, он оказался американцем.

Исследование Вселенной с помощью таких космических чудес, как телескоп Хаббла, является одним из самых замечательных достижений XX века, и Соединенные Штаты играли в этом ведущую роль. Вклад Кеннеди заключался в том, что немного случайной и не очень сильной космической программе Соединенных Штатов необходимо было стать более мощной, и предприятие с «Аполлоном» (невозможно ответить, почему его не назвали «Артемидой» или «Дианой») как раз подходило для этой цели. Его вклад был существен, как, впрочем, и относительно многих других вещей (включая немецких военных преступников, с чьей экспертной помощью были построены ракеты). Он также заслужил доверие своей решительностью и энтузиазмом, с помощью коих выполнял свои намерения. Он сказал конгрессу, что это нельзя делать, не отдавшись делу всецело, и жил согласно своему правилу. Столь же интересно просмотреть, как изменялось его отношение к этой космической «авантюре»: не в том смысле, что это может не произойти, но в его восприятии политических и дипломатических возможностей.

Даже в начале президентства, когда его стремление к разным кампаниям было в самом разгаре, он надеялся сделать космос ареной международных усилий и привлечь Советский Союз в качестве партнера. Понятно, что Хрущев сначала не ответил. Он стал более сговорчив после того, как полковник Соединенных Штатов Джон Гленн постарался превзойти подвиг Гагарина в феврале 1962 года, хотя это ничего не изменило в жизни Кеннеди. Но после полета Гленна Кеннеди стал подчеркивать важность международного примирения через космос как более возможную, чем важность преобразования коммунистов, хотя он никогда не отказывался от своей патриотической позиции, что «это — новый океан, и я верю, что Соединенные Штаты должны пуститься в это плавание и достичь непревзойденных высот»[181]. Это было существенным изменением акцентов. В равной мере это являлось восхищением перед величием самого космического предприятия. Он не упустил аргумент о безопасности, о том, что Соединенные Штаты не могут спокойно предоставить Советскому Союзу одному осваивать космос, и любил подчеркивать экономические выгоды разнообразных космических технологий, например, как в речи, произнесенной в университете Раиса: «То, что однажды стало главным аванпостом на старой границе Запада, будет им на новом рубеже науки и космоса. Хьюстон, ваш город Хьюстон, с его Центром «Мэнд Спейскрафт», станет центром большой научной и инженерной общности»[182]. Но его заключительный пункт был полон романтики: «Много лет назад британского исследователя Джорджа Мэлори, погибшего на Эвересте, спросили, почему ему так хочется на него взобраться. Он ответил: «Потому что он существует».

Что ж, космос существует, и мы будем идти туда, и существуют Луна и планеты, и новые надежды на разум и мир тоже существуют. И, следовательно, когда мы к этому приступим, то следует попросить благословения на самое рискованное, опасное и большое приключение, какое человек когда-либо предпринимал»[183]. Это придало действительно воодушевляющий конец его обращению, но нет причины сомневаться в искренности того, что он подчеркнул. Как сказал Роберт Кеннеди после его смерти, «он думал об исследовании космоса как об исследовании Америки Льюисом и Кларком, и ему всегда нравилось, когда Соединенные Штаты предпринимали что-нибудь неординарное. То, что требует не только ума и способностей, но и смелости»[184]. Этим объясняется, почему он и его жена так много сделали для полета Джона Гленна; хотя здесь также помогло и то, что Гленн потенциально был (а после смерти Кеннеди — и реально) привлекательным кандидатом на пост в Белом доме.

И все же, оглядываясь назад, едва ли мы можем сказать, что именно Кеннеди превратил возможность в неизбежность. Время требовало космической программы. Ни один президент (даже Эйзенхауэр) не мог долго позволять Советскому Союзу оставаться монополистом славы открывателя космоса. Технологические выгоды спутниковой технологии были очень соблазнительны для мирового бизнеса. Интеллектуальные задачи тоже были заманчивы для людей науки; как заметил Кеннеди в Райсе, «большинство ученых, которых знал мир, живут и работают сегодня», и их число в Соединенных Штатах удваивается каждые двенадцать лет[185]. И это эффективное лобби также было услышано другими президентами. Во всяком случае, нельзя было сказать, что одним из самых важных культурных феноменов была научная фантастика. Это служило средством, с помощью которого человечество справлялось с ядерной угрозой и явно ограниченными обещаниями — или чего оно еще боялось? — человеческой науки; исследование космоса в равной мере было выражением как этих страхов, так и надежд. Я не знаю ни одного свидетельства, которое Кеннеди бы взял из научной фантастики, но его речи показывают, что он очень хорошо чувствовал напряжение, беспокойство и надежду и сделал себя инструментом этого примирения. Космическая программа стала воплощенной научной фантастикой. Никакой другой президент не смог бы среагировать на происходящие события так же, так как никто не воспринял бы их сходным образом, но результат был тот же. Как и многое, что делал Кеннеди, космическая программа была полна решительности.

Такой была репутация Кеннеди как национальной домохозяйки. Он заслужил уважение, это рисует его как компетентного, хотя и идеалистичного, осмотрительного, и в то же время смелого. С другой стороны, в целом это не было столь драматичным (приземление на Луну произошло в другое время, чем предполагал Кеннеди). Нам следует во всем искать кампании и кризисы, которые сделали президентство Кеннеди столь запоминающимся.