Джон Кеннеди

Глава 7
ВЬЕТНАМ

Если революция гражданских прав оставила более глубокий след в американском обществе и, возможно, в мировой истории, чем любое другое событие времен Кеннеди, то внимание потомков привлек другой большой кризис 60-х годов — война США во Вьетнаме, которая нанесла рану национальному самосознанию, как ничто другое после Большой депрессии или даже, возможно, гражданской войны. Роль Кеннеди во втором кризисе также была важна, но она стала менее центральной, чем во время революции гражданских прав, и гораздо более спорной. Появилось что-то вроде согласия если не среди профессиональных историков и обычных людей, то среди тех, кого можно назвать классами, придерживающимися своего собственного мнения, и Кеннеди предъявляли столько обвинений в большой национальной трагедии, как никому другому, даже Линдону Джонсону или Ричарду Никсону, но существовало также весомое мнение меньшинства, что он мог и спас бы Америку от ее судьбы, если бы остался жив. Ни одна работа о Джоне Ф. Кеннеди не может считаться законченной без попыток разобраться в том, насколько правдивы эти противоречивые суждения.

Мы должны начать с того, что вьетнамский вопрос действительно существовал, он обсуждался как во времена Кеннеди, так и впоследствии, и с тех пор государственными деятелями, генералами и журналистами было сделано множество выводов.

Индокитай был той частью Юго-Восточной Азии, лежащей между Таиландом, Малайей и Китаем, которую в XIX веке колонизировала Франция. Она состояла из трех государств — Лаоса, Кампучии и Вьетнама, расположенных в низовьях великой реки Меконг. Французская империя потерпела там поражение от японцев в результате их наступления в 1941–1942 гг. и не смогла вновь утвердиться по окончании второй мировой войны, несмотря на огромные усилия старой империалистической державы. Вьетнамцы одержали решающую победу при Дьенбьенпху в 1954 году, после чего Франция сдалась. В 60-х годах французская политика уже не прибегала к военным средствам в Юго-Восточной Азии.

Итак, история этого вопроса достаточно обычна. В 1945 году пришел конец господству всех больших империй, имевших колонии за рубежом, принадлежали ли они Франции, Японии, Британии, Дании, Португалии или — совсем небольшие — Испании; все они прошли через этот процесс, длившийся около тридцати лет, когда надо было возвращать земли их коренному народу. И сразу после победы над Японией Соединенные Штаты предоставили независимость Филиппинам. Империалистические державы постарались уйти не самым худшим образом, хотя не все из них были достаточно мудры, чтобы мирно выйти из игры. Особенно французы не хотели расставаться со своими владениями, участвуя не в одной, а в двух колониальных войнах — в Алжире и Индокитае. Они потеряли обе колонии, так как французское общественное мнение бурно запротестовало против длинного списка понесенных потерь в борьбе, которая представлялась непонятной, ненужной и проигрышной. Наблюдателям следовало счесть оба эпизода поучительными (и некоторые считали). Но на крутом повороте истории они были всего лишь одними из многих.

Деколонизация в Индокитае имела одну черту, которая ее отдаляла, к сожалению, многих заинтересованных в этом, и оказывала определенное влияние на будущее. Антиимпериалистическое националистическое движение во Вьетнаме направлялось вьетнамскими коммунистами. В азиатском контексте это было неудивительно: в то же время коммунисты были у власти в Китае. По иронии, силовой фактор был вопросом престижа для Парижа. Лидер коммунистов Хо Ши Мин хорошо знал Францию. Он был одним из членов Французской коммунистической партии, являвшейся единственной партией во Франции, которая даже теоретически провозглашала деколонизацию. Он был также преданным поклонником американской антиимпериалистической традиции и направил свое бунтарство против Парижа, прибегнув к цитатам из Декларации Независимости. Во время войны он работал с американскими секретными агентами против японцев и впоследствии постоянно стремился к взаимопониманию с Вашингтоном. Ничто из этого не уменьшало тревогу правительства США по поводу того, что Хо Ши Мин продвигался вперед. Франция заявляла о необходимости помощи в ее воине с вьетнамским национализмом. В 1947 году госдепартамент убеждал посла США в Париже, что «Хо Ши Мин прямо связан с коммунистами, и должно стать очевидным, что мы не заинтересованы в том, чтобы колониальные империалистические администрации были вытеснены философией и политическими организациями, созданными и контролируемыми Кремлем»[292]. Кроме того, Франция казалась столь оскорбленной, что ее следовало поддержать в Индокитае, чтобы она могла противостоять Советскому Союзу в Европе. Затем в 1949 голу Китай был захвачен Мао Цзе Дуном и коммунистами. Единый коммунистический заговор, членом которого был Хо Ши Мин, казалось, начался задолго до этого. Вторжение в Южную Корею в 1950 году коммунистической Северной Кореи, действующей по указу Сталина, казалось убедительным доказательством тезиса, объяснявшего непонятную рекомендацию Дина Ачесона президенту Трумэну, что в ответ на вторжение должно быть, в частности, существенное увеличение помощи французам в Индокитае[293]. Францию теперь рассматривали как защиту южного рубежа против общего продвижения «Китайско-Советского блока» в Азии, так что она заслуживала того, чтобы ее поддержали. Не следовало ставить традиционный американский антиколониализм у нее на пути. Впоследствии Соединенные Штаты оплатили около 80 % военных усилий, предпринятых Францией[294].

Решение помочь французам в Индокитае не обошлось без возражений со стороны госдепартамента. Один из чиновников Дина Ачесона, Джон Оули, предупреждал, что «эта ситуация растет, как ком снега». Ачесон это проигнорировал. Американские ресурсы в Индокитае были незначительны: «Хотя французы жаловались, что наша помощь недостаточна, но поглотить ее способно и гораздо большее предприятие, чем Индокитай»[295]. Госдепартамент и объединенный комитет начальников штабов пришли к одинаковому решению не посылать вооруженные силы США в этот район боевых действий, но Соединенным Штатам теперь следовало поддержать дискредитированный империализм. Несмотря на все перемены, которые произошли в последующие шестнадцать лет, это не повлияло на их решение: Хо Ши Мину следовало противостоять. Поворотный элемент в отношениях Соединенных Штатов с Вьетнамом произошел приблизительно в 1950 году.

Вскоре предостережение Оули получило свое подтверждение. Оно вызвало глубокое противостояние держав, хотя на рациональном уровне все уже изменилось. Когда в 1953 году республиканцы сменили демократов, новый госсекретарь Джон Фостер Даллес утверждал, что целью американской политики в Индокитае является сдерживание коммунистического Китая: «Существует риск того, что, как и в Корее, красный Китай может послать свою армию в Индокитай»[296]. В 1954 году президент Эйзенхауэр обратился к известной «теории домино», когда на пресс-конференции его попросили объяснить «стратегическую важность Индокитая для свободного мира». «Перед вами — ряд стоящих фишек домино, вы трогаете первую из них, и то, что происходит с последней, — это то, что очень скоро произойдет в реальности… тогда нас ожидает, как возможное последствие событий, потеря Индокитая, Бирмы, Таиланда, всего полуострова, затем Индонезии, и вот вам придется говорить о регионах, в которых вы теряете не только материалы и ресурсы, но и многие миллионы людей… реальные последствия для свободного мира невозможно подсчитать»[297]. Другим аргументом, оказавшим впечатление на тех, кто не принимал «теорию домино», был американский престиж, «жизненно важный национальный интерес», который был поставлен на карту. В 1966 году Артур М. Шлезингер-мл. писал: «Наш интерес в Южном Вьетнаме в какой-то мере был создан искусственно, но от этого он не стал менее реальным. Наш стремительный уход сейчас отзовется зловещим эхом по всей Азии»[298]. Другими словами, мы здесь, потому что мы здесь, и американский престиж и американская справедливость требуют того, чтобы мы остались.

В свете всего, что произошло после, кажется почти невероятным, что интеллектуальное обоснование американского долга столь хрупко. Робер Макнамара сражается с этой проблемой на протяжении своих мемуаров (надо сказать, довольно бесцельно)[299]. Причиной, возможно, является устойчивое доминирование так называемой парадигмы «холодной войны»[300]. Изоляционистско-пацифистская парадигма юности Кеннеди была низвергнута, некоторые члены конгресса верили в нее и дальше, и одним из ведущих американских государственных деятелей 50-х и 60-х годов, на чьих взглядах она оставила свой след — только след, — был Эйзенхауэр, который в остальных отношениях стоял на позициях «холодной войны». Парадигма «холодной войны» была развернутым изложением интернационалистского тезиса, что поколение Перл-Харбора боролось за то, чтобы американский народ его принял. Основной предпосылкой было то, что мир и процветание Соединенных Штатов зависели от активного принятия на себя международной ответственности, вплоть до решения начать войну, если необходимо; наименее важная предпосылка состояла в том, что после 1945 года единственным серьезным вызовом этой ответственности был международный коммунистический заговор, побуждаемый властью русских и определенно направляемый Москвой, который активизировался на всех континентах. Явным следствием этого рассуждения было то, что Соединенные Штаты должны противостоять коммунистам где бы то ни было; менее очевидным и, скорее, неосознанным, но сильным выводом было то, что все важные мировые события могли и должны быть объяснены в определениях «холодной войны». Как в 70-х годах сказал Генри Киссинджер, история вращается вокруг оси Восток-Запад, но никогда — Север-Юг.

Эта парадигма хорошо работала, когда Сталин был жив, и еще некоторое время после. Это ограждало государственных деятелей от того, чтобы заново обдумать природу международной системы в каждом кризисе, и являлось очень точной путеводной звездой в области интерпретации и предсказания событий. Она начала разрушаться, когда Китай и Советский Союз поссорились; и сильное нежелание многих официальных лиц Вашингтона (особенно в ЦРУ) принять реальность этой размолвки — они считали, что дело затеяно лишь для того, чтобы ввести Запад в заблуждение — очень ясно иллюстрирует, насколько тесны становились тиски парадигмы «холодной войны».

От этих тисков было невозможно избавиться, пока не была готова новая парадигма, но она уже была близко. Для большей части политически мыслящих людей центральной темой периода после 1945 года была не «холодная война», а то, что очень вольно можно назвать революционизмом третьего мира[301]. За границами игр Запада и крепостей советской империи происходило движение других народов — всех остальных людей. Националисты бросали вызов империалистам, деревня — городу, племена восставали против государств, ислам начал свою войну против западных ценностей, крестьяне воевали против торговой элиты (при этом будучи сами глубоко скомпрометированными вовлечением в старую империалистическую систему)[302]. Приближались события более масштабного порядка, события, которые парадигма «холодной войны» не могла точно интерпретировать и которые в недалеком будущем ни коммунизм, ни капитализм не могли проконтролировать. В этом новом мире власть и ответственность Соединенных Штатов не уменьшались, но под вопросом оказывалась их мудрость. Выяснилось, что США этого катастрофически недостает, и Вьетнам был тем местом, где это проявилось со всей очевидностью.

И все же Вьетнаму предстояло стать самым ранним и простым уроком, в то время как парадигма «холодной войны» постепенно уходила в прошлое. Как нация вьетнамцы были сильно разобщены, раздроблены оставившим свой след колониализмом, племенными, религиозными, политическими, социальными и экономическими различиями. Вряд ли было сюрпризом то, что после ухода французов вспыхнула гражданская война: ситуация имела сильное сходство с крахом, который постиг Югославию в 1990 году. Следовало понять очевидность того, что все эти бедствия имели мало общего с внешним вмешательством. Так, вьетнамцы были крайне националистичными и на протяжении всей своей истории стойко сопротивлялись иностранному господству. Мысль о том, что коммунистический Вьетнам станет марионеткой Китая (или любой другом страны), была ошибочна: Хо Ши Мин и его последователи были националистами еще до того, как стали коммунистами, и очень не доверяли своему северному соседу, который был известен давними империалистическими планами относительно Вьетнама[303]. Китай и Вьетнам начали сражаться друг с другом сразу после окончания Вьетнамской войны. Объединенный, сильный коммунистический Вьетнам под руководством Хо мог создать большие трудности для свои соседей; у Вьетнама были собственные экспансионистские традиции, но само по себе это не угрожало американским стратегическим интересам. И не могло угрожать впоследствии. Но «теория домино» утверждала, что такая угроза не только существует, но и создает большую опасность для Соединенных Штатов.

Было соблазнительно приписать это упорство в заблуждении исключительно внутренней политике, и не было сомнений, что страх правых республиканцев, который заставил твердить о «потере Китая» после победы Мао Цзе Дуна в 1949 году, был главным фактором в расчетах всех президентов, от Трумэна до Никсона, которые имели дело с вьетнамским вопросом. Но это было не единственной и тем более достаточной причиной (даже в их собственных глазах) принятых этими людьми решений. Например, Эйзенхауэр имел почти полную свободу действий в политике, в решениях по Юго-Восточной Азии и был близок к левым до такой степени, что ему пришлось встретиться с серьезной оппозицией. (В 1954 году Джон Ф. Кеннеди был самым заметным критиком в Сенате). Дело было в том, что действия людей, принимающих решения, направлялись парадигмой «хо-лодной войны», которая была неприменима к ситуации в Индокитае, и еще больше преумножала опасные иллюзии.

Так что в 1954–1955 годах, как только французы ушли из Индокитая, правительство США столкнулось с большой дилеммой, которую отчасти само поставило перед собой: как удержать распространение коммунизма на юг? Это следовало из трех принципов политики. Первый утверждал, что не должно быть предпринято ни одной прямой военной интервенции со стороны Соединенных Штатов (еще были свежи воспоминания о Корейской войне, понесенных потерях и непопулярности). Из всех президентов только Линдон Джонсон отступал от этого принципа; Ричард Никсон проводил политику «вьетнамизации» как возвращение к норме. Во-вторых, у Соединенных Штатов не было никакого желания заменять французский колониализм своим[304], — подобное мероприятие не только противоречило их традициям, но выглядело донельзя анахроничным; как заметил Хо Ши Мин, «белый человек в Азии перестает быть таковым»[305]. Третий принцип утверждал, что никакое соглашение с Хо Ши Мином не является возможным, так как он считался не истинным националистом, а орудием Кремля. И изо всех трех принципов следовало, что Соединенным Штатам был необходим «настоящий» националист, который бы мог создать эффективное антикоммунистическое правительство и действовать как надежные союзник — недоброжелатели назовут это марионеткой — Вашингтона. По схожим причинам французы в свое время посадили на трон императора Бао Дай. Администрация Эйзенхауэра сделала фатальный выбор в пользу Нго Дин Диема. Дием был непокладист и негибок. Член семьи высокого китайского чиновника, в националистических кругах он имел репутацию скромного человека за свой отказ сотрудничать с французами. К несчастью, это означало, что он в течение лет отказывался работать также и с кем бы то ни было. Он возник на политическом небосклоне как премьер-министр Вьетнама в последние дни французского режима, когда его власть простиралась не дальше Сайгона. Британский обозреватель назвал его наихудшим премьер-министром, которого и он когда-либо видел[306], и генерал США Дж. Лоутон Коллинз говорил в отчете Совету национальной безопасности: «По моему глубокому убеждению, в личности этого человека не хватает таких качеств, как умение быть лидером и способность возглавить правительство, которое должно иметь единство цели и действенности, что есть у Хо Ши Мина». Но за первый год пребывания Диема у власти его прогресс относительно того, как он укреплял и распространял свою власть, а именно — с помощью «взяток, убеждения и, наконец, силы», побудил американцев энергично его поддержать. «Президент Дием — самая большая надежда Южного Вьетнама», — сказал Хьюберт Хамфри в 1955 году. И это продолжало оставаться общей точкой зрения в Вашингтоне до 1961 года[307].

Но американцам никогда не удавалось найти способы для реального сотрудничества с Нго Дин Диемом, они никогда не понимали его по-настоящему. Пытаясь ему что-либо втолковать, они меняли тон от презрительного до отчаянного; это заставило азиатского историка представить его понятным Западу. Даже сквозь искаженную призму американской журналистики и историографии можно разглядеть какую-то точку зрения (в чем очень помогают бумаги Пентагона). Глава одной из самых влиятельных вьетнамских семей (Нго были императорами Аммана в XI веке) имел политические взгляды, на которые немного повлияло католическое христианство, в которое были обращены Нго. Он был националистом в том смысле, что противостоял французскому могущественному влиянию и был обречен сопротивляться любой попытке утверждения китайской гегемонии; казалось, на него также немного оказала влияние идея нации, как и сходная мысль о современной демократии (в противном случае едва ли он мог принять и усилить патриотизм своей страны). Действительно, он совсем не был современен. Казалось, он полагал, что нашел нечто похожее на традиционный китайский «мандат небес» на правление. Хотя он и пожил в Соединенных Штатах, у него почти не было представления о том, как должно функционировать современное государство: он имел небольшой опыт и прожил в отставке с 1933 по 1954 год. Он полагался исключительно на свою семью, которая помогла бы ему править, и особенно на братьев (в этом есть некоторое сходство с Кеннеди, но Нго были более многочисленны и менее приспособлены к своему времени). Он постоянно негодовал на США за то, что они оказывали на него давление, побуждая к реформированию: он считал, что американцы наивны, и никогда в ответ на их настойчивость не предпринимал ничего, кроме жеста уступчивости. Но в действительности он сам был наивен. Он не понимал, что революционность третьего мира была направлена против старого режима в той же мере, как и против империалистов; или, скорее, он хорошо понимал, что традиционные пути могли преобладать над вызовом нового, хотя им не удавалось этого сделать где-либо еще со времен боксерского восстания в Китае в 1900–1901 годах.

К тому же у него была очень трудная задача. На конференции в Женеве в 1954 году, положившей конец первой индокитайской войне, было подписано постановление о линии перемирия вдоль 17-й параллели: коммунисты оставались на севере, их оппоненты — на юге. Затем последовали большие изменения относительно населения, и Вьетнам был поделен, как и Корея. Ожидалось, что общенациональные выборы в 1956 году снова объединят страну, но этого не случилось: это не было нужно ни одной из сторон, по крайней мере, если они были честны друг с другом, Хо Ши Мин приступил к созданию типичного сталинского государства на севере, и полагали (по крайней мере, американцы), что Нго Дин Дием возродит нацию из расстроенного состояния экономики и рассеянного по всей земле населения на Юге. С высоты сегодняшнего дня это предприятие представляется слишком тщетным. Южный Вьетнам всегда был скорее лагерем для беженцев, чем государством; но со способностью к самообману, которым отмечена деятельность американцев от начала до конца, официальные лица США вскоре убедили себя в том, что это так и есть. В конце концов, так им сказал Дием.

Но некоторый прогресс был возможен. Вьетнам сильно пострадал как во второй мировой войне, так и в войне против французов, и в Ханое, и в Сайгоне восстановление могло продлиться на годы, и до 1960 года Вьет Мин начал все решительнее вмешиваться в дела Юга. Но Дием не был заинтересован в реальном восстановлении, так как это требовало больших социальных реформ. Он сохранял старые землевладение и систему налогов, хотя их и ненавидели крестьяне, которые составляли большинство населения Южного Вьетнама. Они решили, что Дием — это не кто иной, как новый Бао Дай, типичный представитель класса старых хозяев, который сотрудничал с французами и принял их религию. Со своей стороны, Дием, вероятно, помнил, что сотня его предшественников-католиков была убита буддистами в XIX веке. Он все чаще обращался к своей семье и тем, кто разделял ту же религию, за поддержкой, подтверждая таким образом подозрения крестьян (население Вьетнама в подавляющем большинстве исповедовало буддизм). Одновременно нарастало движение сопротивления, которое американцы стали называть вьеткон-говским (вьетнамские коммунисты). Дием послал свою армию подавить восстание и переселить крестьян из своих деревень в так называемые «стратегические поселения», чтобы обезопасить себя от партизанских атак или влияния. Это только усилило негодование крестьян и таким образом помогло коммунистам. В 1960 Хо Ши Мин начал направлять оружие и агентов на юг, чтобы помочь восставшим. Вскоре у Дие-ма появился другой повод для беспокойства, заключавшийся в недовольстве армии. В ноябре 1960 года он едва не был свергнут в результате заговора генералов, и ему удалось уцелеть, возможно, только благодаря американской поддержке.

Это было плохое положение дел, которое Кеннеди унаследовал от Эйзенхауэра, и стало очевидным, что налицо все признаки надвигающегося падения Южного Вьетнама. Структура была неустойчива изначально, и рациональность американцев не могла ничего сделать для ее поддержи, кроме как предос-тавить ей самой обретать прочность. К тому же американцы могли действовать иррационально, но никто наверняка не знал, будет ли Джек Кеннеди держать пари. Однажды на встрече с Советом национальной безопасности, где обсуждался вопрос, касающийся Юго-Восточной Азии, председатель объединенного комитета начальников штабов обещал победу, «если нам дадут право использовать ядерное оружие». Кеннеди закончил встречу, оставив это без комментариев, но впоследствии заметил: «Он пообещал нам победу, так как он не считал, что в дальнейшем ситуация будет обостряться… Им нужна сила американских войск. Они говорят, что им это необходимо для обретения уверенности и поддержания морального духа. Но может повториться ситуация, которая была в Берлине. Войска войдут в страну, оркестры будут играть туш, люди — приветствовать, а через четыре дня все будет забыто. Затем нам скажут, что нужно прислать дополнительные войска. Это как алкоголь. После первого приема эффект снижается, и вам нужно выпить еще»[308]. Он был категорически против того, чтобы использовать ядерное оружие или посылать войска США не только в Юго-Восточную Азию, но и куда бы то ни было, где идут военные действия. Как показали кризисные ситуации на Кубе и в Берлине, он всегда предпочитал переговоры — его недруги могли бы сказать, что это его слабое место. По этому вопросу он не собирался отступать от политики Эйзенхауэра[309].

Он был отлично подготовлен, чтобы принять к делу вьетнамский вопрос. В 1951 году он посетил Сайгон, и era не ввели в заблуждение требования французского колониализма или аргументы в его поддержку.

В 1554 году в Сенате он энергично выступил против призыва Джона Фостера Даллеса к «объединенному действию» в Индокитае (другими словами, чтобы Америка помогла Франции вместе с другими союзниками, которых удалось бы привлечь к этому): «выделить деньги, средства, людей для джунглей Индокитая, не ожидая победы хотя бы в отдаленной перспективе, было бы опасным, тщетным и саморазрушительным». Конечно, вся дискуссия об «объединенном действии» предполагает неизбежность подобной победы; но такие предположения очень похожи на самонадеянные предсказания, которые убаюкивали американский народ в течение нескольких лет и которые, если бы они продолжались, создали бы неверную основу для решения о расширении участия Америки.

Более того, без представления независимости объединенным государствам (Индокитая) другим народам Азии стало бы ясно, что идет колониальная война, и «объединенное действие», о котором было сказано, что оно совершенно необходимо для победы в этом регионе, является не чем иным, как односторонней акцией со стороны нашего государства»[310]. Слова предсказания! Он высказался еще резче два года спустя, 2 июля, в своей речи о французской войне в Алжире. В манере, навевающей воспоминания о его книге «Почему Англия спала», он безжалостно проанализировал французскую политику в Алжире и предрекал ее поражение; и, отвечая своим критикам несколькими днями позже, он открыто сказал, что будет означать для Франции отказ принять неизбежность алжирской независимости: «Не окажется ли Франция с ослабленной экономикой, истребленной армией и несколькими сменами нестабильных правительств только для того, чтобы понять — как она слишком поздно поняла в Индокитае, Тунисе и Марокко, — что желание человека быть свободным и независимым является сегодня самой большой в мире силой?»[311]. Все это показывает, что Кеннеди был способен противостоять вьетнамской проблеме; к несчастью, другие его утверждения показали, что он недостаточно понял природу революции третьего мира. Он не видел, что она бросает вызов не только старым империалистическим державам, но и экономическому порядку, классовому строю, из которых она выросла; «свобода», о которой заявляли страны третьего мира, была не совсем тем, что имеют обычно в виду американцы, которые любят громкие слова. И, к несчастью, Кеннеди среди тех, кого ввел в заблуждение Нго Дин Дием. В 1954 году он публично указал, что ожидает, если Вьетнамом будет управлять Хо Ши Мин, и его не особенно беспокоит эта перспектива; но в 1955 году он пришел к выводу, что Дием построил «чудо» в Южном Вьетнаме, которое начало «освобождать и использовать скрытую силу национализма, чтобы создать независимый, антикоммунистический Вьетнам»[312], и что он «определенно встретился с основными политическими и экономическими кризисами, которые до сих пор продолжали терзать Вьетнам»[313]. Он все еще верил в Диема, когда тот стал президентом; он полагал, что трудности, которые ощутимо вставали между Сайгоном и Вашингтоном, были ошибкой администрации Эйзенхауэра, которая не относилась к Диему с достаточной симпатией.

Почти сразу же ему пришлось вникать в реалии дня. Как мы уже видели[314], Эйзенхауэр, по окончании срока своего президентства, сделал все возможное в его силах, чтобы убедить Кеннеди, что должны быть предприняты самые энергичные меры, чтобы защитить Лаос от коммунистического империализма: «[он] говорил с большим чувством, что Лаос являлся ключом ко всей территории Южной Азии… Он утверждал, что нельзя позволить коммунистам ее захватить… Президент Эйзенхауэр настаивал на том, что определяющим действием должна быть защита Лаоса»[315]. Кеннеди вскоре отказался от применения «теории домино» и обратился к дипломатическим усилиям — это было не очень много, народ Лаоса продолжал страдать, по большей части из-за продолжающейся войны во Вьетнаме, но безопасность Соединенных Штатов и прочность «свободного мира», казалось, не подверглись влиянию позорного отступления от незащищенной позиции. В прошлом выводы такого урока нашли бы, очевидно, свое применение; в то время он был незаметен, да и Вьетнам, в противоположность Лаосу, имел длинную береговую линию. Все это было доступно американской власти.

Падения и взлеты вьетнамской политики были едва зафиксированы администрацией Кеннеди во время ее первых тридцати месяцев пребывания у власти. «Деньги, средства и люди» (американские военные советники) щедро выделялись Южному Вьетнаму; высокопоставленные визитеры часто посещали Сайгон, начиная с вице-президента Джонсона в мае 1961 года; затем в Вашингтоне, Сайгоне и на Гаваях были проведены конференции; в результате предпринятых усилий все согласились, что дела идут хорошо и будут еще лучше, как и было доложено президенту. Кеннеди, у которого имелось множество других более важных дел, согласился продолжить политику Эйзенхауэра, подкрепленную кстати увеличившимся потоком средств, энергией «Нового рубежа» и большим изначальным желанием сотрудничать с Нго Дин Диемом. Когда он публично ссылался на Вьетнам (что было не очень часто), то это всегда происходило в терминах парадигмы «холодной войны» и «теории домино»: например, на пресс-конференции 11 апреля 1962 года, когда журналист поднял вопрос о том, что американских солдат убивают в Южном Вьетнаме, он ответил: «Меня чрезвычайно заботят те американские солдаты, которые ставят себя в рискованные обстоятельства. Мы пытаемся помочь Вьетнаму поддержать его независимость и не попасть под власть коммунистов. Правительство заявило, что им нужна наша помощь, чтобы это сделать… это представляет собой очень опасную операцию, как первая и вторая мировые войны, Корейская война, где погибли многие тысячи и сотни тысяч американцев. Как и эти четыре сержанта в длинном списке. Но мы не можем перестать действовать во Вьетнаме»[316]. Другими словами, он придерживался трех принципов, хотя они быстро становились несовместимыми друг с другом и с реальностью. Официально все шло хорошо, президент и все его люди, объединенный комитет начальников штабов и их подчиненные принимали и разделяли эту линию. Но при просмотре документов, которые в большом количестве циркулировали между госдепартаментом, Пентагоном и посольством США в Сайгоне, они представлялись полными подспудной обеспокоенности, сомнений и тревог, их подтекстом прорывалась реальность. Парадигма не работала надлежащим образом. Но поражение и разгром еще представлялись невероятными; упоминать о возможности этого казалось презренной ересью, как считал Дж. К. Гелбрэйт.

Он посетил Сайгон в ноябре 1961 года, и неблагоприятно отзывался Кеннеди о Диеме: «Я благоразумно приспособился к восточному правительству и политике, но я не был достаточно подготовлен, чтобы иметь дело с Диемом… Политической реальностью является полный застой, который происходит скорее из огромной необходимости защитить себя от удара, чем страну от вьетконговцев. Мне вполне ясно, что отсутствие разумного начала, централизация контроля в армии, двойственность позиции губернаторов провинций, армейских генералов и политических администраторов, угодливая некомпетентность последних — все это происходит от его страха быть свергнутым»[317]. Он считал важным, что если Дием покинет Сайгон даже на день, то всем членам его кабинета понадобится его проводить и пригласить опять, «так как это принесет меньше вреда, чем кажется»[318]. Так считал Гелбрэйт, рассматривая ход событий в Южном Вьетнаме, когда во время визита в Вашингтон следующей весной (после того как он сопровождал в качестве посла Жаклин Кеннеди в поездке по Индии, которая была очень удачна, и вследствие чего был в хороших отношениях с президентом) он составлял меморандум с Авереллом Гарриманом, разойдясь с ним во мнениях по Южному Вьетнаму, предупредив, особенно подчеркивая, что «мы имеем растущую военную мощь. Это может постепенно расшириться до чего-то огромного, с трудом поддающегося решению о военном вмешательстве», и вновь подтвердил свои сомнения относительно Диема[319]. Этот меморандум был передан Пентагону для дополнений и встретил твердый отпор со стороны генерала Лемницера: «Эти предположения побуждают Соединенные Штаты начать переговоры с коммунистами, чтобы освободиться от хорошо известного обязательства противостоять коммунистам в Юго-Восточной Азии… Объединенный комитет начальников штабов был осведомлен о недостатках настоящего правительства во Вьетнаме. Однако президентская политика поддержки режима Диема и одновременное оказание давления на реформы в настоящий момент представляется единственной практической альтернативой»[320]. Лемницер заметил, что политические предложения Гелбрэйта были не столь убедительны, как его критика, но к критике он не обращался вообще. Дела шли как обычно и в следующем году, и далее. Дием не провел ни одной реформы. Все, что он хотел от Вашингтона, — это постоянной поддержки, денежных и военных средств (даже войск, если необходимо), о чем он их просил, и для себя — свободу действий. Единственное, что оставалось непонятным, это его упорное сопротивление, равнозначное самоубийству.

Дием не мог позволить своей армии серьезно бороться с вьетконговцами, опасаясь, что большое число жертв лишит поддержки общества и множество побед может побудить генералов, почувствовавших вкус успеха, свергнуть его. Он отказывался тщательно пересмотреть структуру своего командования из страха потерять контроль, по той же причине он не хотел слышать о попытках расширить свое политическое влияние. Когда к нему приходили визитеры, особенно американские, с ненужными новостями или советом, он уводил разговор в сторону с помощью простой уловки непрекращающейся беседы (по меньшей мере по одному случаю, который мог разбираться до шести часа). Его окружение убедилось, что с ним не стоит говорить ни о чем кроме того, что ему хочется слышать, так как вполне может быть, что он не поймет, как на самом деле плохо идут дела: какую территорию уже завоевали коммунисты, насколько неэффективно и непопулярно правительство и нелояльно настроены офицеры[321]. Единственный человек, которому он втайне доверял, был его брат Нго Дин Нху, чьей основной работой являлось руководство секретной полицией. Наблюдатели не могли понять, был ли Нху сумасшедшим или просто имел плохой характер; они были уверены, что он принимает опий, впадая в параноическое буйство или фантазию мании величия. Как бы то ни было на самом деле, он имел губительное влияние на Диема. В довершение всего у него была прекрасная, но жестокая жена, «леди-дракон» (как окрестили ее американские журналисты), чью ужасающую откровенность можно было использовать, чтобы охладить американское общественное мнение. В мае 1963 года правительство Южного Вьетнама состояло в основном из приближенных Диема и головорезов Нху. Генералы решили, что война не может быть выиграна, если не свергнуть Диема, или, возможно, потому, что им не нравилось быть отстраненными от власти и выгод, и начали планировать государственный переворот, для чего, как они полагали, им была необходима американская поддержка или, по меньшей мере, нейтралитет. Ничто не грозило, по крайней мере, в ближайшее время, кроме взрыва ненависти и насилия между правительством и буддистской церковью. Солдатам было приказано стрелять в толпу, отмечавшую 8 мая День рождения Будды Гаутамы; девять человек было убито и еще больше ранено. Дием отказался принять на себя ответственность или даже осознать происшедшее: он сказал, что к панике привел взрыв вьетконговской гранаты. Но факты не могли быть скрыты, и вскоре стали известны всем. Руководимые монахами, буддисты начали проводить демонстрации в каждом южном городе и встретили гораздо более определенное сопротивление со стороны правительственных войск. 11 июня, протестуя против религиозного преследования, на перекрестке в Сайгоне сжег себя монах Тхик Куанг Дук. Показанные на первых страницах американских газет и американским телевидением, эти инциденты вызывали чувство отвращения к Соединенным Штатам, усиливаемое мадам Нху, которая сказала, что захлопала в ладоши, когда услышала новости о первом случае самоубийства, и отдала целый ящик спичек для следующего «барбекю». Напрасно представители США в Сайгоне прибегали к поощрениям и наказаниям, чтобы побудить Диема примириться с буддистами. Сходным образом посол в отставке Фриц Нолтинг олицетворял собой политику «утонуть или плыть вместе с Диемом» и получил гарантии от Диема лично, но как только через несколько дней Нолтинг покинул Сайгон, Дием отдал приказ штурмовать все пагоды свои особым войскам (обученным в США). В результате — еще убитые и раненые; монахи заключены в тюрьму, а когда студенты университета, а вслед за ними учащиеся старших классов вышли на демонстрацию, было произведено множество арестов. В августе сжег себя еще один монах.

Администрация Кеннеди поняла, что находится в сложной ситуации, как и с Бей-оф-Пигз, но в большей степени. Ее излюбленная политика еще раз продемонстрировала миру свой полный провал. Президент вновь потерял контроль над событиями. Администрация снова была расколота, но на сей раз более глубоко и непоправимо. И во время, оставленное ему, Кеннеди не мог восстановить этот контроль. Но надо быть к нему справедливым — у него было достаточно много других важных дел, назвать хотя бы два из них: Договор о запрещении ядерных испытаний и революция за гражданские права. Его инстинкты, опыт, знание истории начали подталкивать его к разрыву отношений с Диемом задолго до буддистского конфликта. Его нельзя винить за осторожность поведения: не зная, что будет убит, он считал, что у него есть время, и ситуация была политически и в буквальном смысле взрывчатой[322]. Если его целью теперь становилось политическое, а не военное решение вьетнамского вопроса (что было вероятно), то мы можем смело утверждать, что он достиг прогресса. Его посетил Роберт Макнамара, у которого были те же сомнения, и вместе они наметили начало вывода войск США: в Южном Вьетнаме находилось более шестнадцати тысяч человек, и семьдесят было убито. Кеннеди и Макнамара для начала решили тысячу из них возвратить домой, и Макнамара хотел, чтобы президент выступил с этим приказом к Рождеству[323]. Возможно, останься Кеннеди в живых, он бы успешно завершил это дело и в 1964 году мог повторить, как и тремя годами раньше сказал Авереллу Гарриману о Лаосе: «Военное решение невозможно. Я хочу уладить это политически»[324]. И он смог бы преодолеть множество трудностей.

Впечатление, оставленное тем, как его администрация решала вьетнамский вопрос с мая по ноябрь 1963 года, представлялось очень запутанным. Не было и следа выдвижения острых аргументов и последовательной командной работы, как во время ракетного кризиса. И это неудивительно. Углублявшийся буддистский кризис показал, что правительство Диема, относительно которого две администрации США надеялись, что оно создаст справедливое и антикоммунистическое государство в Южном Вьетнаме, оказалось успешным только в объединении всего населения против себя. Его следующие одна за другой ошибки сильно помогли появлению мощного и эффективного коммунистического движения; и не было заметно другой убедительной альтернативы режиму. Если бы не американское военное участие, было реальным создание коммунистического государства в Южном Вьетнаме. Это открытие было достаточно неприятно (чего уже не отрицал даже Пентагон), но далее возникли другие трудности. Послушная приказам Максвелла Тейлора американская миссия в Сайгоне была с 1961 года настроена довольно решительно. Это означало, что она закрывала глаза на мрачные, но точные отчеты своих людей в районе боевых действий (из которых больше всего памятен Джон Пол Ваан)[325], и вместо этого прислушивалась к неизменно благополучным отчетам командиров Южного Вьетнама. В них говорилось, памятуя о том, что хотели бы услышать американцы старого поколения, что деревни взяты, вьетконговцы убиты, сражения выиграны, и так — сколько угодно, и в свою очередь генерал Харкинс, глава военной миссии, сказал Макнамаре, что война будет выиграна за один год. Летом 1963 года Кеннеди понял, что ему не следует верить ни одному отчету, который он получал от военных. Война уже начала разъедать армию США. Судьба уберегла его от открытия в дальнейшем, что, несмотря на модные разговоры о мерах, какие следует предпринять против бунтарей, никто из его генералов, даже Максвелл Тейлор, в действительности не знал, как бороться с вьетконговцами. Они надеялись на отдельные сражения и соответственно старались тренировать южных вьетнамцев; на остальных они планировали обрушить огонь и бомбы, чтобы противопоставить все эти действия партизанам. Они грезили о ядерном оружии и начали осторожно работать, чтобы распределить американские наземные войска по всему театру военных действии. Пугающий провал армии и военно-воздушных сил США был уже предопределен задолго до смерти Кеннеди, хотя никто об этом не подозревал.

По крайней мере, было ясно, что армия была разделена: люди на полях сражений во Вьетнаме были категорически несогласны с оценкой своих начальников. В Вашингтоне госдепартамент был расколот между последователями осторожного Раска, приверженца «холодной войны», и «крокодила» Аверелла Гарримана, который давно разочаровался в династии Нго и теперь свирепо нападал на несогласных с ним коллег. Доклады ЦРУ противоречили донесениям разведывательного управления министерства обороны США, созданного усилиями Макнамары. Вице-президент все еще оставался лоялен Диему. Конгресс застыл в ожидании. Белый дом был в смятении. Он все еще придерживался мифа, что война необходима и будет выиграна; это было видно по выступлениям президента; если бы новости о реальном положении дел и разброде в администрации стали известны, это создало бы большие трудности. Но правда все же просачивалась. Дэвид Халберстам из «Нью-Йорк тайме» наводнил свою газету самыми мрачными репортажами о ситуации в дельте Меконга (где жило много южновьетнамцев), как и о приближающейся гражданской войне в Сайгоне.

На этом этапе вьетнамская проблема представлялась Вашингтону — Белому дому, госдепартаменту и Пентагону — проблемой, связанной с Нго Дин Диемом: война не могла быть выиграна, если бы он продолжал прежний курс — если он вообще еще сохранял власть. Очень немногие видели, что реальная проблема заключалась в самом американском присутствии в Южном Вьетнаме. Среди этих немногих был и сенатор Майк Мэнсфилд, лидер демократов в Сенате, который по просьбе Кеннеди в 1962 голу посетил Южный Вьетнам и впоследствии написал: «Это их страна, и их будущее поставлено на карту, а не наше. За игнорирование этой реальности мы не только заплатим огромную цену, выражающуюся в средствах и жизнях американцев, но можем также оказаться в незавидной позиции во Вьетнаме, в которой прежде уже побывали французы». Кеннеди не нравился этот анализ, но, как он сказал Кеннету О’Доннелу, «я рассердился на Майка за несогласие с нашей политикой столь окончательно, и я зол на себя, потому что я, кажется, начинаю с ним соглашаться»[326]. Но это не было выходом летом 1963 года. Кеннеди направил в Сайгон нового посла, Генри Кэбота Лоджа-мл., которого он победил на выборах 1952 года в Сенат от Массачусетса, который был кандидатом в вице-президенты Ричарда Никсона в 1960 году. Лодж потерял всякую веру в Диема и был готов поддержать переворот против него; однажды он посетил президентский дворец и продолжил политику Нолтинга, отстранив генерала Харкинса от любой информации о его делах с Вашингтоном (что Харкинса очень разгневало): он считал Харкинса марионеткой Диема. Кеннеди отправил в Сайгон несколько особых посланников, чтобы они посмотрели на ситуацию. Одну из таких миссий составили Джозеф А. Менденхолл из госдепартамента и генерал военно-морских сил Виктор Крулак: они прислали столь противоречивые доклады (Менденхолл предсказывал поражение, Крулак — победу), что президент спросил: «Вы оба были в одной и той же стране или я ошибаюсь?»[327]. Снова туда были посланы Максвелл Тейлор и Роберт Макнамара, скорее, к неудовольствию Лоджа. Кеннеди в своем послании постарался смягчить его: «Я прекрасно понимаю проблему, которую вы видите в приезде Макнамары и Тейлора. В то же время мне действительно необходим их визит, и я верю, что мы сможем выработать средства с учетом ваших интересов»[328]. По крайней мере, он понял, что трудного выбора больше не избежать, но он его все еще не сделал.

Его трудности (и его советников) были полностью высвечены в деле с телеграммой Хилсмана. Несколько южновьетнамских генералов довели до сведения американцев информацию о возможности переворота, и 24 августа 1963 года госдепартамент послал Лоджу телеграмму с предписанием, составленную Роджером Хилсманом и Авереллом Гарриманом. Ключевое предложение гласило: «Если, несмотря на все ваши усилия, Дием проявит упрямство и откажется, тогда нам следует допустить возможность, что ему не удастся удержаться у власти»[329]. Таким образом, генералам дали зеленый свет. К несчастью, это было в выходные дни («Никогда не занимайтесь делами по выходным», — сказал впоследствии Мак-Джордж Банди)[330] и младшие члены администрации разъехались. (Кеннеди находился в Хьянниспорте). Благодаря не только этому, но и путанице между Хилсманом и репортером. Суть этого очень конфиденциального послания стала известна газетам[331]. Все, кто передавал сообщения по телефону — Кеннеди, Раск, Макнамара, Тейлор — были разгневаны этой утечкой, нанесшей ущерб, а ни слова не было произнесено, когда в понедельник 26 августа собрался Совет национальной безопасности. У Кеннеди была причина для недовольства, но он не позволил своим советникам использовать утечку информации, чтобы по зрелом размышлении обдумать политику. Он обошел вокруг стола, спрашивая всех по одному: «Не хотите ли вы, мистер Раск, изменить кое-что? Нет. А вы, мистер Макнамара, не хотите ли изменить средство связи? Нет. А вы, генерал Тейлор..?»[332]. Политика осталась прежней, но после этого заседания Кеннеди мрачно заметил: «Мое правительство разваливается»[333]. В администрации споры продолжались весь сентябрь, удивляя южновьетнамских генералов своей нерешительностью и отступлением, но споры вокруг этого были напрасны. К несчастью, Бобби Кеннеди отходил от вопросов внешней политики по мере того, как работа в департаменте юстиции становилась все более напряженной; возможно, он начал забывать о главном, чему его научило дело Бей-оф-Пигз, а именно — о том, что тыл президента должен быть защищен, и только он может это сделать. Если бы Джек остался жив, Бобби обязательно поддержал бы его по мере того, как вьетнамский вопрос становился все более настоятельным. Ею таланты находились в самом расцвете. На сентябрьском заседании Совета национальной безопасности он правильно ставил вопросы: «Насколько он понял, мы были там, чтобы помочь людям сопротивляться установлению коммунистического режима. Первый вопрос заключается в том, можно ли ему успешно противостоять при любом правительстве. Если нельзя, то следует полностью уйти из Вьетнама, а не ждать… На основной вопрос — можно ли сопротивляться установлению коммунистического строя с любым правительством — не было дано ответа, и у него не было уверенности, что кто-то обладает достаточной информацией, чтобы на него ответить»[334]. Но подобный здравый смысл не оказал большого влияния на президента, кроме, может быть, глубоко скрытых его мыслей.

Он должен был довести до сознания советников необходимость своей политики, и к концу года около ста из них действительно ее осознали[335]. Кроме того, он, как и другие, ждал решения вопроса о Диеме. Он еще не был готов поставить проблему перед американским народом, но неожиданно обнаружил неопределенность своих собственных противоречивых утверждений. 2 сентября в интервью Уолтеру Кронкайту он заметил, коснувшись вьетнамского вопроса: «Я не думаю, что до тех пор, пока правительство не предпримет большее усилие, чтобы получить поддержку народа, мы сможем выиграть войну за пределами нашей страны. В конце концов, это их война. Они будут теми, кто ее проиграет или выиграет. Мы можем им помочь, можем обеспечить снаряжением, послать туда наших людей в качестве советников, но именно они — народ Вьетнама — должны будут победить коммунистов»[336]. С другой стороны, в другом телевизионном интервью (с Четом Хантли), когда спросили, есть ли у него причины сомневаться в «теории домино», он ответил: «Надеюсь, что нет. Надеюсь. Я думаю, что скоро начнется борьба. Китай столь огромен, его влияние заметно далеко за его пределами, так что если Южный Вьетнам уйдет, то это только даст ему превосходное географическое преимущество для партизанского нападения в Малайе, а также создаст впечатление, что волной будущего на Юго-Востоке Азии был Китай и коммунисты. Так что я надеюсь»[337]. Друзья, враги и историки удивлялись этому противоречию, спрашивая, что в действительности имел в виду Кеннеди. К несчастью, он имел в виду и то, и другое. В этом была вся трудность.

Тем временем события в Сайгоне развивались своим чередом. Южновьетнамские генералы вновь начали разрабатывать свой план действий и на этот раз получили одобрение правительства США: «Точно так же, как мы не хотим побудить к перевороту, как и оставить впечатление, что Соединенные Штаты противодействуют смене правительства»[338], Лодж и Харкинс продолжали спорить по поводу правильности курса политики США, и вашингтонские послания с советами и запросами оставались неэффективными. 1 ноября начался переворот, который завершился на следующий день капитуляцией и убийством Диема и Нху.

Кеннеди был на заседании Совета национальной безопасности, когда узнал новости; от шока он побелел и ринулся из комнаты. Он принял необходимость переворота, но не хотел, чтобы братья Нго были убиты. И все же он не смог это объяснить Сайгону. Возможно, ему не удалось бы спасти братьев, но он не прилагал к этому достаточно усилий. Он считал, что поступил нечестно по отношению к Диему, который все же был союзником Соединенных Штатов. Его конец был мрачным предупреждением всем — во Вьетнаме и других странах, — кто оказывал доверие Соединенным Штатам.

Тремя неделями позже Кеннеди сам был убит. Основные решения по Юго-Восточной Азии предпринял его последователь, человек совершенно других взглядов.

«То, что могло бы быть» — неподходящие темы для историков. Достаточно трудно оценить реальную репутацию Кеннеди во вьетнамском вопросе без того, чтобы не добавить еще целый ворох спекуляций относительно того, что бы он сделал, если бы остался жив. Но, оглядывая его деятельность в этом вопросе, трудно не заметить упущенную возможность. Суть южновьетнамской проблемы уже была видна для тех, кто имел глаза, когда Кеннеди вступил в Белый дом: например, связи посла Дурброва с Нго Дин Диемом были очень плохи, как и при после Лодже, и вооруженные силы Южного Вьетнама были боеспособны не более, чем в 1963 году. Теоретически новая администрация Кеннеди умыла бы свои руки от сайгонской политики и пришла бы к согласию с Северным Вьетнамом, как она это сделала с коммунистами в Лаосе. В 1962 году Ханой начал искать пути для достижения такого соглашения, но эти усилия были с презрением отвергнуты. (Несомненно, коммунисты надули бы американцев, как это было в Лаосе, но даже это было бы лучше для всех, чем то, что случилось).

На практике было бы невозможно для администрации Кеннеди, избранной со столь небольшим перевесом и уязвимой на международной политической арене, попытаться достичь подобного соглашения в 1961 или в 1962 году, до ракетного кризиса. И так как политика Эйзенхауэра быть откровенным с Диемом потерпела неудачу, то попытка быть к нему добрым выглядела разумно, что означало предоставить ему все, что он хочет. Но к концу 1962 года эта политика тоже провалилась, и Кеннеди оказался в гораздо более трудном положении, чтобы предпринять какие-либо радикальные изменения. Это стало окончательно ясно, когда он понял, что его надежды на Диема не оправдались и что он идет к разрыву отношений с Вьетнамом, но идет медленно, так как видел, что его военным и гражданским советникам так же трудно оставить Диема и решение вьетнамской проблемы самой себе. Кеннеди все еще не был готов публично объявить о проведении новой политической линии, сказать народу откровенно, когда его настигла смерть. Таким образом, если подводить итог его деятельности по вьетнамскому вопросу, можно добавить, что со времен администрации Эйзенхауэра никаких реальных изменений не произошло, хотя время не стояло на месте.

Не забывая о его смерти, следует сказать, что за время, отпущенное Кеннеди, он вряд ли мог сделать больше в случае с Сайгоном. Не следует также считать, что если бы он не был убит, то продолжал бы придерживаться политики отказа послать войска в Южный Вьетнам. Часто считают, что Линдон Джонсон сам с не очень большим желанием или не так быстро следовал этим путем — до марта 1965 года, шестнадцать месяцев спустя после того, как он стал президентом, морские пехотинцы высадились в Дананге. Мощные силы вели Соединенные Штаты к фатальному исходу. Все, что можно сказать, — это то, что Кеннеди в гораздо большей степени, чем Джонсон, не желал этого принять, хотя оно вполне могло показаться более быстрой, трудной и успешной альтернативой.

Тем не менее — это следует признать наиболее убедительной причиной его беспокойства — Южный Вьетнам перевернул его жизнь и все привычные представления, что напоминало путешествие в незнакомые воды. Такая перемена могла произойти только благодаря отказу от парадигмы «холодной воины» и обретению нового взгляда на мир. Был, видимо, смысл спросить американцев: «Вы хотите, чтобы ваши сыновья погибли в Сайгоне?», но Кеннеди не мог бы задать такой вопрос. Он скорее бы сделал так, как в выступлении 26 сентября 1963 года перед жителями Грэйт Фоллз, штат Монтана, до вопроса о Договоре о запрещении ядерных испытаний, заверив их, что «происходящее в Европе, Латинской Америке, Африке или Азии прямо влияет на безопасность людей, которые живут в вашем городе. Я не приношу извинений за усилия, которые мы предпринимаем, чтобы помочь другим странам поддержать свою свободу, так как я знаю достаточно хорошо, что каждый раз страна, независимо от того, как далеко она находится от наших границ, переходя через «железный занавес», тем самым подвергает опасности защиту Соединенных Штатов… Поэтому, когда вы спрашиваете, почему мы в Лаосе, Вьетнаме или Конго или почему поддерживаем «Альянс за прогресс» в Латинской Америке, мы делаем это потому, что считаем, что наша свобода связана с их свободой… Поэтому мы так поступаем. Мы не должны уставать»[339]. Изменение курса могло повлечь за собой потоки слов, начиная с инаугурационного обращения. И что он мог сказать вместо этого? Что уход из Южного Вьетнама не окажет воздействия на безопасность Соединенных Штатов или повлияет не так сильно, если сражаться в этой не имеющей успеха войне? Что большая революция, охватившая мир, или влияние и контроль русских обойдут американцев и Соединенным Штатам следует верить, что в конце концов их пример демократического мира, свобода и процветание окажут большее воздействие, чем любые военные попытки направить людей на тот путь, которым они должны идти? Что Америка всемогуща?[340] С таким посланием было бы трудно обратиться к избирателям.

Так что у Кеннеди была достаточно веская причина для осторожности, беспокойства и нежелания это делать, но воспоминания о волнениях предыдущего президента по этому вопросу были еще более ярки. Если бы Авраам Линкольн умер в первые семнадцать месяцев своего президентства, то сейчас бы о нем вспоминали как о невыразительной фигуре, чьи выборы вызвали гражданскую войну в Америке. Понадобилось более года бедствий, выпавших на долю Соединенных Штатов, чтобы он понял, что рабство должно уйти, и целью войны стала его отмена, и прошли еще месяцы, прежде чем он подписал манифест об освобождении рабов. Джон Ф. Кеннеди продвигался осмотрительно и успешно, и он сделал это так, как мог.