Лицо и взгляд этого человека не лгут. В двадцать пять лет, когда он всего-навсего моряк, путь которого лежит от одного берега Средиземного моря до другого, из Ниццы в Константинополь, и уходит за пределы Босфора к портам Черного моря или Азовского, Одессе и Таганрогу, он пристально смотрит на своего собеседника, удивительно внимательно и серьезно. Его карие, глубоко посаженные глаза окружены мелкими морщинками, часто встречающимися у тех, кто в открытом море подолгу всматривается в горизонт.
В старости взгляд его — из-под седых бровей — останется прежним, прямым и почти таким же ясным.
Впрочем, с 1830-го по 1880 год, за половину столетия, бывшего временем революций, через которое он прошел, участвуя в стольких событиях, что его легче представить себе героем романа, чем подлинным историческим лицом, черты его мало изменились.
У него были светлые, довольно длинные волосы и кудрявая бородка. Когда он расхаживает по палубе корабля, в его облике есть что-то от красоты дерзкого романтика начала века, одного из тех, кто на гребне событий отправлялся завоевывать жизнь. У него большой открытый лоб, правильные черты лица. Его одухотворенность столь очевидна, что этого моряка легко принять за поэта или писателя. Но тело его, закаленное физическим трудом, мускулисто. У него широкие плечи и торс. Этот молодой человек, подбородок которого, скрытый бородкой, несколько слабоват, что свидетельствует о склонности к колебаниям, по складу своему человек действия. И прежде всего действия.
Джузеппе Гарибальди недаром родился в Ницце.
С детства он привык бороться с волнами, перепрыгивать с валуна на валун, взбираться на скалы, тянуть перлинь[1], прыгать с палубы тартаны[2] на портовую пристань. Его ловкость — плод этого отрочества, деятельного, озаренного ярким солнцем, пронизанного упругим ветром, в ореоле морских брызг.
Даже незадолго до смерти, когда ему семьдесят пять, он стар, скован ревматизмом и вынужден опираться на трость, чтобы пройти какие-то несколько метров, когда все его жизненное пространство — его, объездившего мир от Монтевидео до Кантона, от Палермо до Нью-Йорка, от Манилы до Рио, — ограничено клочком земли — площадкой перед домом на маленьком средиземноморском островке Капрера, даже теперь он держится гордо. Его лицо, ни одна черта которого не утратила своей четкости, обрело царственную властность. Белоснежная седина волос и бороды делает ее еще заметнее. Лоб Открыт еще больше, чем прежде, щеки впали, кожа, совсем недавно темная от загара, бледна как мрамор. Однако после пятидесяти лет бурной жизни — никаких существенных перемен. Та же твердость, та же решительность, та же гордость — в лице, во взгляде, во всей осанке.
О молодом человеке, садившемся в 1835 году на корабль, отплывающий в Южную Америку, можно было сказать: вот, кто хочет быть творцом своей судьбы и готов вступить в схватку с жизнью.
Можно только восхищаться бесстрашием и мужеством человека, организовавшего в 1860 году — когда ему уже перевалило за пятьдесят — вместе с тысячью соратников поход, чтобы освободить и завоевать Королевство обеих Сицилий, Палермо и Неаполь. И Жорж Санд говорила в то время о нем, как о «железном человеке с пламенной душой».
Но и о старике Гарибальди, даже ничего не зная о пройденном им пути и его славе, — пускай закутанный в свое серое пончо он похож на карерского пастуха, — любой, встретившись с его взглядом, видя посадку головы, движения, мягкие и вместе с тем повелительные, сказал бы, что это человек гордый, человек, не сломленный жизнью.
Один из тех, кто идет навстречу своей судьбе так же смело, как форштевень корабля рассекает море.
Это лицо, взгляд, весь облик, ощутимое присутствие Джузеппе Гарибальди никогда не следует забывать.
Есть исторические деятели, чья внешность не имеет значения. Это монархи, окруженные тайной, диктаторы, изолировавшие себя от мира, прячущиеся в тени своих дворцов. Они правят издали и сверху — указами. И эта пустота, это физическое отсутствие, к которому они стремятся, показываясь толпе только в очень редких случаях, также содействует их власти. Народ их не видит и представляет себе великолепными или чудовищными. Народ их боготворит или страшится: они становятся идеалом или кошмаром.
Но внешний облик Джузеппе Гарибальди играет важную роль.
Всем известно, что он сам создал себе сценический костюм: красная рубашка, небрежно завязанный шейный платок, тоже красный, белое или серое пончо, вышитая шапочка, придерживающая волосы, или фетровая шляпа с загнутыми полями — все это должно было выделить его, сделать заметным на поле боя или на скамье парламента, итальянского или французского; не узнать его было невозможно.
Весь мир запомнил его таким. Так запоминается популярная оперная ария, которую напевают на разных континентах. Он жил и сражался в Южной Америке, конечно же, в Италии, во Франции. Но он побывал также на Дальнем Востоке, в Тунисе и Турции, в России и Австралии, жил в Лондоне и Нью-Йорке. Редко национальный герой, чье имя связано с объединением его страны, Италии, был до такой степени космополитом, любимым или ненавидимым с одинаковой силой на своем родном полуострове и в чужих краях.
Гравюры и эстампы в миллионах экземпляров рассказывают о его подвигах. В сериях «Жизнь Гарибальди в рисунках» он спасается во время кораблекрушения у берегов Рио-Гранде-до-Суль, предлагает свою шпагу правителю Уругвая, входит в Ком, восторженно встречаемый народом, или стоит на коленях, держа на руках тело умершей жены, в то время как его товарищ копает ей могилу.
«Есть имена, которые в силу романтических обстоятельств становятся ближе людям из деревни, — пишет Жорж Санд в 1859 году, — и я не была удивлена, увидев портрет Гарибальди у набожных горцев в Белее и Севеннах. Этот знаменитый искатель приключений, которого некоторые боязливые умы представляют себе бандитом, стоит у них рядом с образами святых».
«А почему бы и нет? — продолжает Жорж Санд. — Почему бы ему не занять места среди покровителей бедного люда, ему, ставшему для итальянского народа провозвестником новой веры? Разве его речи порой не напоминают первых христиан?»
Англичане, обычно такие сдержанные, когда Гарибальди посетил их в 1864 году, устроили ему прием, который никогда не оказывали ни одному иностранцу: ни рабочие Манчестера принцу де Галль, ни лондонские толпы архиепископу Кентерберийскому, ни Пальмерстону в Гладстоне, — восторг был всеобщим. Все хотели «прикоснуться» к герою.
Популярность Гарибальди была так велика, что в Париже, Лондоне, а затем и в Соединенных Штатах появились «игрушки Гарибальди»: трубки, чернильницы, календари, фарфоровые статуэтки, воспроизводящие его силуэт; вино Гарибальди, плащ Гарибальди, блуза Гарибальди. И, конечно же, песни и поэмы.
Гарибальди сам способствовал созданию собственной легенды. Он написал много вариантов своих «Мемуаров», затем три автобиографических романа.
Александр Дюма — кстати, автор «Монте-Кристо»! — приехал к нему, стал его другом, написал подробный отчет о завоевании обеих Сицилий, затем издал (переписал?) «мемуары» генерала Гарибальди и опубликовал книгу, посвященную гарибальдийцам.
Самый популярный и самый романтический писатель того времени отдал свое перо на службу герою, превратив его, таким образом, при жизни в персонаж романа.
Но и сам Виктор Гюго с восторгом писал о том, кто «освободил народ», о Джузеппе Гарибальди, «прославленном воине»: «Гарибальди, что же такое Гарибальди? Человек, ничего более. Но человек в высочайшем смысле этого слова.
Человек свободы; человек человечества. Vir[3], как сказал бы его соотечественник Вергилий»[4].
Гарибальди, как всякий популярный герой, тоже был оклеветан, изранен, подвергался преследованиям. И — подобно Монте-Кристо — стал владельцем острова в Средиземном море, но хоть там он и обрел свою последнюю любовь, жил и умер в бедности.
Однако, несмотря на тернии, в течение целого века его окружала слава.
Эстампы, рассказывающие о его жизни, не лгут: просто выбраны героические эпизоды. Вот он поднимается на полуют корабля и командует: «На абордаж!» Вот он приподнимается на стременах в сером пончо, наброшенном на плечи, под огнем противника. Вот он стоит на холме и обещает своим сподвижникам победу или смерть. Он — человек, которого видят, слышат, к которому прикасаются, как к святому. Неаполитанцы, когда он освободил их, подумали, что он творит чудеса. Но на самом деле слава и известность никогда не приходят к человеку, если он сам каким-то образом не способствует этому. Гарибальди умел, например, использовать обаяние своего голоса. Блестящий оратор, он импровизировал, как актер комедии дель арте[5] в зависимости от реакции аудитории, постепенно увлекая ее за собой. Бегло говоря по-французски, по-итальянски, по-испански, достаточно хорошо по-английски, он сохранил от нескольких лет, проведенных в Южной Америке, музыкальную певучесть речи, сложившуюся, несомненно, под влиянием кастильского диалекта[6], что придавало его манере говорить особое очарование.
«Гарибальди ни на кого не похож, — писала Жорж Санд, — в нем есть какая-то тайна, заставляющая задуматься».
Для нее жизнь Гарибальди «похожа на поэму»: «Этот человек почти в одиночку становится человеком чуда. Он заставляет содрогаться троны, он — знамя новой эры. Он несет в себе веру героических времен и отныне — в середине XIX века — вновь становятся возможны чудеса эпохи рыцарства».
Теперь, когда миновало еще одно столетие, можно подвести итог. Но прежде всего, как не сказать, что жизнь Джузеппе Гарибальди — одна из самых необыкновенных?
Жизнь — из актов и картин.
Юнга, моряк, капитан, приговоренный к смерти участник республиканского заговора против Пьемонт-Сардинской монархии, правитель своего родного города Ниццы. Вот он садится на корабль, чтобы бежать из этой окостеневшей Европы, из раздробленной Италии и достичь Рио-де-Жанейро. Там он — боец, корсар, летящий затем на коне по пампе, генерал Итальянского легиона — защитник Монтевидео. Увенчанный славой, в 1848 году он возвращается в Ниццу с женой и сыном. Снова воин, сражающийся за единство Италии против австрийцев или солдат Луи Наполеона, защищающих папство. Смерть жены в 1850 году, когда за ним гонятся по пятам. Снова жизнь изгнанника, чужие страны и города: Тунис, Нью-Йорк, Китай, Австралия. Он покупает остров Капрера в Средиземном море, но вскоре покидает свою маленькую республику, где ведет жизнь простого крестьянина, и, вновь вовлеченный в водоворот Истории, завоевывает Королевство обеих Сицилий. Снова удаляется от дел, снова сражается. И сталкивается с пьемонтской монархией, которой он только что преподнес Палермо и Неаполь, но которая его боится и заключает в тюрьму…
Стареющий Гарибальди по-прежнему способен целиком отдаться новой страсти — женщине или делу — делу Италии, разумеется, но также и Франции, за которую не помня зла он сражается в 1870 году.
Чтобы затем умереть на Капрера и покоиться под глыбой потрескавшегося гранита.
Можно понять увлечение Александра Дюма этой «фантастической» жизнью.
Жизнь — опера, бурная и горестная — смерть жены и двоих детей, болезнь, жизнь, в которой есть и безграничная преданность, и случайные связи, и предательство, и горечь: Ницца, его «маленькая родина», столь горячо любимая, присоединена к Франции. Ницца стала чужой землей для самого знаменитого из своих сыновей, столько сделавшего для объединения Италии!
Жизнь — опера, в которой было столько блестящих речей и крутых перемен, грохот сражений, — и вдруг тишина, морской прибой у скал Капрера, повседневность.
Народ любит оперу. Он узнает в этой музыке, часто экспрессивной, поэтическое и музыкальное воплощение своей мечты и своих страхов.
Гарибальди — оперный герой, такой, каким его себе представляет народ: безрассудный, великодушный, порой несчастный, вспыльчивый, склонный к крайностям, смелый до дерзости, — таково воплощение коллективной мечты.
Но если так обстоит дело в театре и в несколько театральном видении Истории, сложившемся у народа, в действительности все иначе.
Сегодня некоторые историки, признавая, что влияние Гарибальди было огромно, полагают, что оно принесло в равной степени и пользу и вред.
Один из них (Серджио Романо) подчеркивает даже, что «прагматизм, мужество, интуиция Гарибальди на поле боя сыграли главную роль в решающий момент процесса объединения Италии, но впоследствии их влияние оказалось роковым».
Есть герой нашего времени, чье лицо и легенда — так же, как и в случае с Джузеппе Гарибальди, — преодолев границы и океаны, стало на всех континентах символом жизни, полной борьбы, великодушия и горя.
Разве в XX веке, еще более безжалостном, чем XIX, судьба Че Гевары не стала трагической версией судьбы Гарибальди?
Сравнить этих двоих людей — значит вернуть сыну Ниццы его подлинное величие. Смахнуть пыль с его статуи. Что может быть важнее сейчас, спустя сто лет после его смерти?
В Ницце есть площадь, которая носит имя Джузеппе Гарибальди.
По-моему, это самая красивая площадь города. Строгой архитектуры — пьемонтской, — она окружена аркадами. На фасадах цвета охры зеленые пятна ставень.
На этой шумной площади множество кафе — «Туринское», «Альпийское»… Она — ниццская, итальянская, французская, перекресток улиц и культур. Проспект Республики ведет в рабочие кварталы, на восток. Другие улицы — в старый город, расположенный неподалеку, или в порт. В нескольких сотнях метров течет Пайон, река-граница, разделяющая город на две части, старинную и современную. Еще недавно прачки полоскали в ней белье.
В центре площади возвышается статуя Гарибальди, слегка скрытая в тени платанов. К ней нелегко подойти, так как уличное движение изолирует ее от пешеходной части площади.
Статуя была открыта 4 октября 1891 года. Гарибальди умер 2 июня 1882-го.
Он родился совсем недалеко от этой площади 4 июля 1807 года и сумел показать, чем может стать сила одной судьбы[7].