Джузеппе Гарибальди

Картина первая РОДНОЙ ГОРОД (1807–1822)

Прежде всего мать, Роза Мария Николетта Гарибальди. Скорее маленького роста, свои черные волосы она гладко зачесывала назад, убирая косы в шиньон, открывая лоб, отчего ее большие глаза казались еще живее на бледном лице.

Ей были присущи все добродетели и страхи женщин ее времени. Она была набожной, чувствительной, легко поддающейся тревоге и великодушной. Ее семья — Раймонди, родом из Савойи — обосновалась в Лоано, рыболовецком порту недалеко от Савоне, затем переехала в Ниццу.

Позже, когда Роза Раймонди вышла замуж за моряка Доменико Гарибальди, она стала донной Розой, всегда занятой делом и, как все итальянские матери, любящей своих детей больше жизни. А они, ее сыновья, были убеждены, что она — самая необыкновенная из матерей. Терпеливая, нежная, внимательная к бедным, всегда готовая прийти им на помощь. Ее часто видели у причала порта Лимпиа, в Ницце, ждущую возвращения тартаны, которая принадлежала Доменико, ее мужу, или провожающей в плавание сына Джузеппе: он, вопреки ее желанию, подобно отцу решил стать моряком.

В памяти Гарибальди часто будет возникать образ этой женщины, маленькой, скромной, озабоченной и решительной.

Донна Роза для своего сына Джузеппе — неоспоримое, раз и навсегда данное доказательство того, что в мире существуют справедливость и правда. Даже если со временем Гарибальди придется с горечью убедиться в извечном существовании обмана. Или понять, что не все женщины похожи на его мать. Если одна из них — Анита, его жена, принятая донной Розой, — обладала теми же качествами, то после ее смерти для Гарибальди началась полоса заблуждений, поиски женщины, которая смогла бы заполнить пустоту в душе, оставленную смертью матери.

Напрасные поиски… Ему никогда больше не встретить в любви такой безграничной преданности.

И в этом тоже двойственность Гарибальди — непостоянство в чувствах, колебания между жаждой деятельности и созерцанием, тоской по прошлому.

Стало быть, все заложено еще в детстве? И Джузеппе Гарибальди остается только покорно следовать своей судьбе, предопределенной этой маленькой женщиной, для которой он был прекраснейшим из сыновей?

На самом деле донна Роза дала Джузеппе Гарибальди краски, которые должны были расцветить его жизнь. Но ему принадлежал сюжет полотна, ему предстояло с помощью палитры, полученной в наследство, и событий века создать ту или другую картину.

И Гарибальди сумел вписать в историю XIX века жизнь, которую донна Роза ему подарила.

Жизнь его братьев, рожденных той же женщиной, не отмечена ничем примечательным. Контраст между ними и Джузеппе и является как раз результатом свободы воли, искусством человека использовать материал, данный ему от рождения.

Анджело, старший (1804–1853), предприимчивый, честолюбивый, уехал в Америку и там весьма преуспел в торговле. К концу жизни он был консулом Пьемонт-Сардинии в Филадельфии.

Микеле (1810–1866), Феличе (1813–1855), оба младших брата, были поглощены личной жизнью. Один жил в Ницце и посвятил себя садоводству; второй, элегантный соблазнитель, обосновался в Италии в качестве представителя фирмы, занимавшейся экспортом.

У донны Розы была еще дочь, Тереза. Но в 1820 году — ей было около трех лет — в семье Гарибальди произошла трагедия. В комнате, где спала Тереза со своей кормилицей, опрокинулась печь, топившаяся дровами. Дверь была заперта на ключ. Ее попытались взломать, но было уже слишком поздно. Тереза и кормилица сгорели заживо.

Можно представить себе прострацию донны Розы, целиком ушедшей в молитву. Она и прежде была так глубоко религиозна, что мечтала сделать своего сына Джузеппе священником.

Он рос подвижным мальчиком, который, если и мог мечтать целыми часами, растянувшись прямо на земле или примостившись в скалах, больше всего любил двигаться и бегать. «Я больше дружил с игрой, чем с учебой», — напишет он позднее. Его влекло, зачаровывало море с его вечным непокоем.

Оно было рядом, море, стоило только протянуть руку.

Отец Джузеппе — моряк, из семьи, поколениями связанной с морем. В самые первые годы XVIII века в Чиавари родился некий Стефан Гарибальди, моряк (1707–1708?).

Его сын, Анджело Мария, также моряк, устроился сначала в Генуе, затем в Ницце. У него было шестеро сыновей — в их числе Доменико — и две дочери.

В Ницце около 1770 года моряк Анджело стал судовладельцем, громкое название для скромного занятия: строить и главным образом оснащать и ремонтировать тартаны. Эти большие барки — в Ницце их около ста тридцати — стояли на якоре у причалов порта Лимпия.

Доменико Гарибальди был патроном[8] одной из таких тартан. Он плавал, «padron Domenico»[9], от Каталонии до Лигурии и никогда не выходил за пределы Гибралтарского пролива или Мессины, держась мысов или хорошо знакомых берегов, в нескольких кабельтовых от берега.

Опытный моряк, он все же избегал риска. Его тартана называлась «Санта Репарата» (покровительница Ниццы). Он был скромным, трудолюбивым и молчаливым, с развитым чувством долга, почитающим религию и порядок. Донна Роза и он были дружной супружеской четой, от которой Гарибальди не мог унаследовать никакой склонности к протесту, никакого бунтарского начала.

Доменико и Роза Гарибальди в эти годы (1807), когда на горизонте постоянно маячила война и Наполеон I, «Людоед», забирал в армию молодых людей — сыновей — для своих сражений, старались затеряться в безвестности: скромная семья, которой, однако, не грозила бедность. Доменико, мелкий судовладелец малого каботажа, жил уединенно, далекий от политики и общественных дел, целиком поглощенный воспитанием детей, заботой о близких.

«Мой добрый отец», — напишет с уважением его сын Джузеппе. Но отцовский силуэт не будет возникать так часто в его воспоминаниях, как образ матери, буквально заполняющий различные редакции его «Мемуаров».

Между тем Доменико был не из тех отцов, которых постоянно нет дома. Напротив. Рейсы его были короткими. В доме, где жили Гарибальди, — на набережной Люнель № 3, напротив порта Лимпия, на третьем этаже, — он был главой очень большой семьи, по средиземноморской традиции: дети, конечно, но также дедушка и бабушка, братья, кузены.

Дом, кстати, принадлежал, одному из кузенов, Густавену.

Когда 4 июля 1807 года в шесть часов пополудни Доменико Гарибальди объявил о рождении Джузеппе (роды закончились рано утром), при этом присутствовали: Франсуа Константан, чиновник, ведающий записью актов гражданского состояния, и два свидетеля: Анджело Мария Гарибальди, дед новорожденного, и его друг, Онорэ Бланки, лишенный сана священник.

Несколькими днями позднее Джузеппе Гарибальди был окрещен в церкви Святого Мартина.

Для семьи Гарибальди эти крестины не простая формальность, а проявление глубокой и искренней принадлежности к католицизму. Когда донна Роза и ее муж решили, что сына пора учить, они выбрали в качестве наставников двух священников.

Гарибальди принадлежали к социальному слою скромных негоциантов, в большинстве своем сохранивших верность традициям.

Мелкая буржуазия Ниццы оставалась очень консервативной. Несмотря на революционные потрясения, ее не затронуло мощное дыхание новых идей.

Ставшая французской с 1792 года, Ницца стремилась вернуться к своему прежнему властелину: королевству Пьемонт-Сардинии. Конечно, с тех пор как возникла империя, воцарился порядок. Ловкий префект — Дюбушаж — умело управлял городом и департаментом. Стало легче переносить свою принадлежность Франции. Но, увы, существует мобилизация молодых людей — ради войн, которые император ведет по всей Европе, существуют усталость и тревога, вызванные этими бесконечными конфликтами и жертвами. При монархии воевали только волонтеры. Новый революционный французский режим требовал налога кровью. Если вы не разделяете его принципов, во имя чего отдавать своих сыновей на войну, на смерть?

Сам департамент, начиная с 1792–1793 года, так и не был усмирен окончательно.

Банды непокорных, крестьян, восставших против реквизиций, дворян, не принявших империи и продолжавших видеть в Бонапарте узурпатора, — «шуаны» ниццской земли, — свидетельствовали о том, что департамент и даже сам город Ницца покорились только внешне, что население скорее терпит, чем принимает.

Пассивное в своей массе, безразличное, занятое прежде всего своими повседневными заботами, это население трудится, переносит голод трудных лет, например, в 1811–1812-м (Гарибальди было тогда пять лет).

Донна Роза в эти годы отдает всю себя делу милосердия. Она вместе с другими женщинами помогает при раздаче супа бедным, организованной городскими властями, сопровождает священников и врачей, когда они ходят по домам для оказания помощи самым обездоленным. Но этой благотворительности недостаточно, чтобы облегчить страдания десятитысячного (с предместьями — двадцатитысячного) населения Ниццы.

Тогда, постепенно, как пишет префект Дюбушаж в 1814 году, «дух мятежа и неповиновения охватывает почти все горные коммуны этой несчастной страны» и, естественно, Ниццу.

При известии об отречении Наполеона, 15 апреля 1814 года, жители Ниццы вышли на улицы, приветствуя вернувшийся мир и требуя возвращения города под власть Пьемонт-Сардинской монархии. «Да здравствует Виктор Эммануил!» — кричали они на улицах и набережных порта.

Гарибальди скоро должно было исполниться семь лет. В этом возрасте события не проходят бесследно. Улица, заполненная народом, крики толпы, походный марш солдат — французские войска оставляли город 14 мая 1814 года — это зрелище и этот энтузиазм невозможно забыть. Вот он — свежий воздух, дыхание Истории. Разве может усидеть дома ребенок, живой, деятельный, увидевший вдруг, что жизнь может быть такой же бурной, как море!

С этой минуты священники, выбранные донной Розой, чтобы учить Джузеппе Гарибальди и постепенно подготовить его к поступлению в семинарию, бессильны перед зовом живого, изменчивого мира.

Один из них, дон Гийом, живет, несомненно, в семье Гарибальди, упоминающего о нем в своих мемуарах, как о «священнике без предрассудков, свободно владеющем прекрасным языком Байрона». Но учеба, когда весь город охвачен волнением, когда сама История — в 1814-м, так же как и в 1821-м — трепещет, — слишком скучна.

«Меня всегда мучили угрызения совести, — напишет впоследствии Гарибальди, — что я не изучил, как следует, английского языка, когда у меня была такая возможность».

Итак, он избегает влияния священников и их уроков. Его третий учитель, господин Арена, «преподаватель итальянского, письма и математики», уже не связан с религией. Более откровенный, чем его предшественники, любящий историю, увлеченный происходящими событиями. «Я навсегда сохраню о нем теплые воспоминания», — пишет Гарибальди. Он оказался в окружении Гарибальди связующим звеном между привычным миром ребенка и полным неизвестности внешним миром. Когда Ницца после двадцати двух лет (1792–1814) перестала быть французской, он преподает Гарибальди итальянский — язык королевства Пьемонт-Сардинии — и историю Рима. В тот момент перед глазами мальчика оживает История — с французскими солдатами, марширующими по улицам, покидающими город, когда император отрекается, но вскоре пытается вернуться снова (Наполеон высадился в Гольф-Жуане 1 марта 1815 года, бежав с острова Эльба), сея смятение в городе; затем, несколько недель спустя, после Ватерлоо (июнь 1815-го) — с новыми взрывами восторга на набережных и в городе — господин Арена рассказывает о римских императорах, о борьбе сената и победах легионов…

Эпопея и героика пронизывают все его детство. Завтра Гарибальди будут нужны события, равные по высоте тем, которые он пережил десятилетним мальчиком.

Как можно навязать семинарию такому ребенку, обуздать эту свободу, когда перед ним открыта История и когда море, с кораблями, готовыми принять беглецов, плещет у самого порога отчего дома?

Донна Роза упорствует, настаивает. Поговаривают об отправке в колледж, о скором поступлении в семинарию.

Но История этого времени — с императором и солдатами — принадлежит мужчинам, и Гарибальди, увлекаемый ею, отказывается принять путь, предложенный матерью, женщиной. Нужно, чтобы в его жизни произошло героическое событие, как те, о которых говорят на улицах и о которых ему рассказывал господин Арена.

С тремя из своих друзей — ему чуть больше двенадцати лет — Гарибальди завладевает лодкой. Они хорошо знают море. Они сыновья моряков. Они выросли на причалах. Каждый из них не раз выходил с отцом в открытое море или в залив Виллафранко, на лов рыбы. Сначала они гребут веслами, чтобы выйти из порта, затем ставят парус: курс на восток, к Генуе — большому порту, где они сядут на корабль, отправляющийся в Америку, еще одну великую мечту детства.

Приключение было коротким: всего несколько часов.

«Мы были уже недалеко от Монако, — продолжает Гарибальди, — когда корсар[10], посланный моим отцом, нагнал нас и доставил домой, глубоко уязвленных».

Легко представить себе их возвращение.

В это мгновение донна Роза поняла, что ее сын никогда не станет священником. Ей оставалось только смириться, подчиниться воле этого мальчика, который в свои неполные тринадцать лет проявил решимость, способность перейти к действию и силу характера, достойную мужчины.

Не следует думать, что История обошла стороной город юного Гарибальди. Он не был, конечно, в центре политических событий, но был пограничным городом, переходившим из рук в руки от Франции к Пьемонт-Сардинии, и, естественно, не мог не ощущать политических перемен.

Принадлежавший Сардинии до 1792 года, отделенный от Французской республики рекой Вар, через которую еще не было ни одного моста, он был оккупирован революционными войсками, едва успев стать приютом эмиграции.

Бонапарт побывал там в 1796 году — молодой генерал, брызжущий талантом и полный честолюбивого нетерпения. Он уже посматривал на соседнюю Италию, властелином которой он, корсиканец, мечтал стать.

Когда была провозглашена империя, Ниццу включили в ее состав, но когда слава и сила императору изменили, она снова отошла к Сардинии.

Это движение туда-обратно, которое зависело не от них, так как они были игрушкой в руках Истории, решавшейся не здесь, могло вызвать у большинства жителей Ниццы только скептицизм, окрашенный горечью или цинизмом, или слегка презрительное безразличие к этой пене, хлынувшей в их город и грозившей его затопить.

Французы? Итальянцы? Мы — «Nicois»[11] и выбираем то, что в данный момент выгоднее. Республика и империя принесли законы, гражданский кодекс, равенство, но пришлось расплачиваться людьми, выдержать английскую блокаду, пережить голод, терпеть присутствие гарнизонов и связанное с этим падение нравов.

В 1807 году, когда появился на свет Гарибальди, все жаловались на проституток, заполонивших улочки окраин, полураздетых, зазывающих солдат или моряков. Их было много в плохо освещенном и грязном городе.

В 1806 году вышел указ, обязывающий жителей зажигать фонари на фасадах домов. Но кто считался с этим указом? По вечерам на узких улицах можно было споткнуться о кучу отбросов. Грязную воду выливали прямо из окон. Скученность влекла за собой инфекционные болезни. В 1834 году в городе вспыхнула эпидемия холеры.

Нищих в эти трудные годы (1809–1812), в то время, когда Гарибальди начинает открывать для себя реальный мир, достаточно много для того, чтобы префект занялся ими, попытался контролировать и выдворить из Ниццы. Но это не могло разрешить всех проблем бедного города, где трех приютов — Креста, Святого Роха и Милосердия — было недостаточно, чтобы принять всех неимущих.

Нищета, социальные и экономические трудности были вызваны еще и тем, что связь Ниццы с внешним миром была затруднена. Деревянный мост, построенный через реку Вар солдатами генерала Ансельма в 1792 году, только слегка разомкнул естественное кольцо, сжимавшее город.

Префект Дюбушаж начал строительство дороги, которая должна была соединить Ниццу с Генуей и облегчить связь с Италией. Но когда империя рухнула, дорога не дошла еще до Сан-Ремо.

Гарибальди принадлежал к той категории жителей Ниццы, немногочисленной, но важной, которые страстно любят свой город, но в какую-то пору своей жизни начинают в нем задыхаться.

И они уходят, с тоской в душе, как островитяне, покидающие свою родину ради континента.

Ницца тоже своего рода остров, и Гарибальди хочет вырваться, уйти в море.

С политической точки зрения, тот, кто не приемлет скептицизма или равнодушия большинства населения, кто предчувствует, что любовь к Ницце не может дать независимости родине, должен выбирать между двумя державами: Францией или Пьемонт-Сардинской монархией.

Гарибальди, конечно, не афишировали своего выбора, но, учитывая их убеждения, это могла быть только Пьемонт-Сардинская монархия.

Их выбор, как и выбор большинства жителей Ниццы, свидетельствовал о пассивности и замкнутости общества, куда новые идеи проникали с трудом.

В Ницце не было развитой духовной жизни, не было образованной буржуазии. «Вершина образованности, — писал ниццский аббат Бонифасси, — состоит в умении читать по-латыни, писать по-французски и иметь каллиграфический почерк».

Иностранцы, чье присутствие могло бы стимулировать развитие духовной жизни, покинули город во времена империи. В большинстве своем англичане, они стали врагами. Приезд знаменитостей — дочери короля Испании или Полины Бонапарт, сестры Наполеона, — не мог оказать влияния на местное общество. Поведение Полины, несколько легкомысленное, вызывало осуждение. О ней злословили благонравные буржуа, прогуливаясь в сумерки по террасам, возвышающимся над морем.

Пары двигались медленно, церемонно раскланиваясь; служанки несли масляные лампы или свечи. Встречались в двух кафе: «Коммерческом» или «Королевском», читали местный еженедельник, публиковавший только распоряжения, объявления и постановления, принятые властями, и какие-нибудь акты гражданского состояния.

Город на самом деле остался сельским. «Мы земледельцы, — писал аббат Бонифасси, — и остаемся ими даже в Ницце».

Фермы, рассеянные здесь и там, представляли своеобразный переход между городом и его районами (порт — район, в котором жили Гарибальди, — насчитывал около семисот жителей) и мелкими крестьянскими поселками, расположенными на холмах.

Масличные и фиговые деревья, овцеводство, огородничество и цитрусовые составляли все богатство ниццской земли. Но как экспортировать, когда нет дорог? Когда на границах с Францией установлена огромная таможенная пошлина? Как сбалансировать экономику, когда пшеницу приходится ввозить из самой Одессы и Таганрога, русских портов на Черном и Азовском морях? Этой торговлей, основной для Ниццы, заняты несколько тартан; Гарибальди часто провожает их в плавание и встречает, когда они возвращаются через много недель; он спускается на причал, подходит к людям, выгружающим корзины, мешки, наполненные зерном. К берегу пристают рыбаки, их добыча — основная пища горожан. Гарибальди уходит с ними на лов тунца на рейде Виллафранко, или сардины и хамсы в открытом море, в заливе Дезанж, и даже мальков — «путины»[12], этой крошечной серебристой рыбешки, которую погружают ненадолго в кипящую воду или горячее оливковое масло, затем выжимают несколько капель лимона — изысканное блюдо! Но рыбная ловля зависит от хода рыбы, и когда хотят засолить улов, нужно покупать соль, на которую Пьемонт-Сардинское государство ввело очень высокий налог. Семикилограммовый пакет стоит тридцать су. Французская соль стоила только десять.

Почти на каждом шагу житель сталкивается с соседним государством или с воспоминанием о прошлой власти: французской или сардинской.

Теперь, начиная с 1814 года, законы устанавливает правительство Турина, столицы Пьемонт-Сардинии. Оно обязало покупать сардинскую соль. Оно навязало итальянский язык, который Гарибальди открыл для себя благодаря своему светскому учителю, господину Арена. Занятие полезное и еще редко встречающееся, так как во многих семьях французское влияние по-прежнему сильно. «Отныне мы жалкие рабы французов, — пишет аббат Бонифасси в 1828 году, — идет ли речь о книгах, максимах, модах, языке, доктринах или мнениях. Меня пробирает дрожь, когда я вижу, что в богатых домах с детьми говорят только по-французски. К чему это приведет? Но мы зашли уже слишком далеко, чтобы можно было повернуть назад».

В семье Гарибальди не разделяют этого увлечения Францией. Но если дома он говорит по-ниццски или по-итальянски, Гарибальди всегда будет помнить французский, язык своего детства, и владеть им в совершенстве.

Франция не случайно привлекает многих: после 1815 года Пьемонт-Сардинское королевство стало одним из самых реакционных в Европе.

Виктор Эммануил I, всю «императорскую эпоху» проживший в Сардинии, существуя только на английские подачки, был ультра-консерватором и отменил все реформы, введенные в его государствах республикой или империей.

В Ницце были восстановлены все прежние учреждения с их привилегиями и устаревшими порядками. Церкви возвращено все, что было у нее конфисковано. Отменено равенство в правах, данное евреям: они вновь вернулись в свои частные университеты и гетто.

Жители Ниццы день за днем открывали лицо политической реакции.

В городе появились тайные общества: небольшие группы из нескольких молодых людей. Они принадлежали к карбонариям и признавали своим вождем Буонарроти, старого революционера, жившего в изгнании в Брюсселе, но пользовавшегося большим влиянием. Они требовали свободы, конституции, режима, основанного на представительстве, и, главное, создания единой Итальянской республики.

Итак, в начале XIX века прозвучала главная тема итальянского патриотизма. Италия, раздробленная на дюжину государств, подчиненных с 1815 года беспросветной реакции, должна стать единой нацией, обществом, в котором царствуют принципы равенства и справедливости. С монархами и их министрами внутренних дел, которые, как в Пармской обители, шпионят, бросают в тюрьмы, пытают и казнят, — должно быть покончено!

Наполеон I, пытаясь подчинить Италию, ввел войска и тем только ускорил развитие движения, целью которого было объединение итальянцев.

Молодые люди, сражавшиеся бок о бок с императорской гвардией в России или в Германии, думали, что борются за Италию. Их разочарование часто бывало горьким.

Отныне они согласны были умирать только за Италию.

Когда в марте 1815 года Мюрат, посаженный императором на неаполитанский трон, попытался вести независимую политику, итальянцы из его окружения издали от его имени прокламацию, ставшую первым манифестом Рисорджименто — воскресения Италии, пламя которого будет гореть в течение целого века.

«Итальянцы, — писали они, — пробил час свершения великой судьбы Италии! Пусть всякое иностранное господство исчезнет с итальянской земли. Пусть подлинно национальное представительство, конституция, достойная нашего века, станет гарантией вашей свободы, вашего внутреннего процветания… и да воскреснет Италия счастливая, Италия независимая!»

После поражения Мюрата, несмотря на реакцию, заговоры продолжают возникать. Что может объединить Италию? Какая идея? Монархия или республика?

Тайные сборища, конспирация, заговоры и уличные волнения сменяют друг друга.

11 января 1821 года студенты Турина устроили демонстрацию. Как жители Ниццы — в том числе четырнадцатилетний Гарибальди — могли не знать об этих событиях, когда карабинерами и солдатами столицы Пьемонта, подавившими либеральное движение, командовали два уроженца Ниццы: граф Таон де Ревель, правитель Турина, и граф Тринчиери де Венансон, начальник дивизии?!

Ницца — оставаясь в стороне от событий — была, таким образом, непосредственно связана с движениями 1821 года.

В самом городе волнения, тем более заметные, что жителям Ниццы обычно свойственна пассивность, охватили учеников школ, затронутых либеральными идеями.

Гарибальди не мог не быть с ними. Он был из тех подростков, которые не могут стоять в стороне от событий. Как он мог не присоединиться к группе молодежи, требовавшей отречения Виктора Эммануила и регенства Карла Альберта, которого считали сторонником новых идей?!

Правитель города, шевалье Аннибал де Салюццио, быстро принял меры, необходимые для наведения порядка: все иностранцы были отправлены за пределы ниццской территории, реку Вар, за офицерами и унтер-офицерами гвардейских стрелков было установлено наблюдение. «В Ницце, — писал он в своем донесении в Турин, — в течение нескольких дней были волнения, и, хотя гарнизон был спокоен, а сторонники революции были весьма немногочисленны, тем не менее была организована национальная гвардия, поднято знамя конституции и опубликована конституция Испании — либеральная».

В Пьемонте два жителя Ниццы были приговорены к смертной казни, а граф Каньоли де Сент-Аньес, также из Ниццы, был обвинен в участии в заговоре.

Представьте себе Гарибальди, живого, жаждущего приключений, и представьте себе также Ниццу, маленький город, обычно такой спокойный, такой сонный. Женщины проходят не спеша, темноволосые, в соломенных шляпах с широкими полями, в ярких платьях, красных, белых. Мужчины сидят на пороге или стоят, прислонясь к своим лодкам, вытащенным на берег. Широкий пояс из красной фланели, «кайола», плотно обхватывает талию, брюки темных тонов, белая рубашка с глубоким вырезом. В темноватых улочках — запахи еды, жизни, шум ремесел, крики лудильщиков или рыбаков, торгующих «путиной».

Эти люди, говорящие на ниццском диалекте, знающие, что они принадлежат своей маленькой, гордой и прекрасной родине, обычно не вмешиваются в политику. И вдруг История — снова, как в 1814 году, — овладевает улицами, площадью Трав, террасами над морем.

Немногочисленные демонстрации не могут повлиять на ход событий. Все это так. Но они останутся в памяти и будут волновать воображение юного энтузиаста четырнадцати лет — Джузеппе Гарибальди.

Через несколько недель после этих демонстраций — новое событие: Виктор Эммануил приезжает 22 марта 1821 года в Ниццу и проводит там несколько дней. Это всего лишь правитель, отрекшийся от престола, но город устраивает ему праздничный прием. В Ницце умеют чтить великих.

В 1809-м, а затем в 1814 году здесь торжественно встречали папу Пия VII, бывшего проездом по дороге в Париж, а затем — на обратном пути в Рим. В одном из западных кварталов города — Круа-де-Марбр (Мраморный Крест) — из кареты выпрягли лошадей и торжественно довезли папу до самого собора. Он провел в Ницце два дня, в том самом доме, где. в 1796 году жил Бонапарт.

В марте 1821 года в честь Виктора Эммануила I состоялся праздник, устроенный рыбаками. Мужчины везли по улицам разрисованный макет корабля — своего рода колесницу, украшенную цветами и знаменами, на которой плясали юноши и девушки. Женщины, все в белом, сопровождали кортеж. Спустились к морю: все лодки светились огнями. Жители Ниццы собрались на берегу. Зрелище заставило забыть о политике, или, скорее, политика превратилась в зрелище.

«Несмотря на моду, — пишет аббат Бонифасси, — мы не любим путешествовать, мы не находим ничего, что было бы приятнее и милее нашего края. Другим путешествия доставляют радость; для нас это настоящая жертва. Нам необходим очень важный повод, чтобы покинуть родные пенаты».

Этим важным поводом для Джузеппе Гарибальди была необходимость стать самим собой.

В пятнадцать лет он садится на борт бригантины «Констанца», направлявшейся в Одессу.

Он будет юнгой. Капитан «Констанцы», Анджело Пезанте из Сан-Ремо, друг его отца.

Впервые Джузеппе прощается с родным городом.

Перед ним море. Перед ним — жизнь.

Картина вторая ОТКРЫТИЕ МИРА (1822–1833)

«Как ты была прекрасна, «Констанца»! В памяти Гарибальди первое судно первого плавания оставило воспоминания о высокой мачте, широких бортах, фигуре на носу корабля, поразившей новичка юнгу.

Бедная мама, пишет он, приготовила мне все, что было необходимо для плавания в Одессу, а он смотрел на «пышную грудь» вырезанной из дерева статуи, венчающей нос корабля, которую вскоре должна была скрыть морская пена.

«Констанца», море, далекие города. И любовь. Гарибальди навсегда останется человеком, влюбленным в любовь.

Он моряк. Он плывет из порта в порт, из Ниццы в Одессу и Таганрог, где судно загружают пшеницей; из Марселя в порты Леванта; из Ниццы в Рим; от греческих рейдов к испанским портам.

Нужно представить себе Средиземное море первой трети XIX века, буйство красок и страстей.

Несколько очень редких пароходов оставляют на горизонте дымный след, но чаще всего встречаются парусные суда, фелуки или тартаны, бригантины или шхуны, все тяжело нагруженные бочонками вина, оливкового масла, хлопком, пшеницей или лесом, иногда с путешественниками или паломниками на борту, отправляющимися в Святую Землю, с изгнанниками или поэтами, едущими сражаться в чужие края.

Порты, несмотря на разнообразие природы, особенности нравов и обычаев, все похожи друг на друга, с причалами, загроможденными тюками, с полуголыми грузчиками, с тем же шумом, криками и тавернами. Там правит монарх-католик, здесь — султан или царь, но моряки, которые встречаются и пьют вместе, — испанцы, сицилийцы, итальянцы, французы, греки, — образуют братство, ибо связаны неосознанной общностью людей моря.

Гарибальди сначала открыл для себя в жизни это: горизонт, свет зари, синеющие вдали холмы над обрывистыми берегами Средиземного моря.

Он узнал тесную близость и сердечность людей одного экипажа; на палубе пели народные песни: «песни о любви, которые волновали меня из-за какой-нибудь привязанности, не имеющей значения».

Этому юнге с живыми глазами и светлыми волосами, юноше с выразительным лицом, быстро превратившемуся в широкоплечего загорелого моряка, было несложно на любой стоянке встретить женскую любовь.

Когда он возвращается в Ниццу на борту «Констанцы», трюмы которой заполнены пшеницей с украинских полей, он уже другой: мужчина, расцветший физически, уверенный в себе, закаленный работой юнги, а затем матроса, умеющий бороться, не боящийся опасности, которая в море может возникнуть в любую минуту.

Весной 1825 года он снова отдает швартовы в порту Лимпия. Донна Роза на набережной, у причала. Ее мужчины уходят в плавание, Гарибальди на этот раз на «Санта Репарата» — тартане, принадлежащей отцу. Ставят паруса, сейчас обогнут первые мысы — у Ниццы, затем — у Феррата. Здесь, ближе к берегу, Гарибальди ребенком ходил с рыбаками на лов тунца.

Тартана тяжело нагружена, порой волны захлестывают верхнюю часть лееров. На палубе надежно закреплены бочонки с вином. Достаточно, чтобы налетел шквал, а Средиземное море славится шквальными ветрами, и, если веревки не выдержат, бочки покатятся по палубе, все сметая на своем пути, судно может накрениться и опрокинуться или налететь на скалы.

Позднее Гарибальди расскажет об одном из кораблекрушений, свидетелем которого он был; оно произошло недалеко от берега, когда он возвращался в Ниццу на бригантине «Энеа» капитана Джузеппе Джервино. Шквал юго-западного ветра, самого коварного у лигурийских берегов, поблизости от мыса Ноли, опрокинул судно. В нескольких кабельтовых от «Энеа» каталонская фелука перевернулась и затонула, накрытая двумя донными волнами, — у моряков с «Энеа» не было ни малейшей возможности прийти на помощь каталонцам.

Неукротимая ярость моря, которой нужно уметь противостоять, сюрпризы, которые нужно мгновенно парировать — натянуть паруса, убрать паруса, попытаться лавировать галс за галсом, отдаться на волю волн, удерживая судно на гребне, — Гарибальди столкнулся с этим в первые годы плавания: своенравное Средиземное море было его университетом.

С пятнадцати лет он знал, что такое страх и как его преодолеть. Разве шторм менее страшен, чем кавалерийская атака?

После того как, вцепившись в поручни капитанского мостика на корабле, имеющем не более пятнадцати метров в длину, ты выдержал шквал юго-западного ветра, ты сможешь, не дрогнув, выдержать и атаку. Быть моряком на этих маленьких яликах с экипажем из десяти человек — это научиться бороться, когда нет возможности бежать, и сражаться, пользуясь лишь тем, что есть под рукой: несколько квадратных метров парусины плюс собственная ловкость. Хорошая школа для будущего полководца.

Но во время своего второго плавания вместе с отцом Гарибальди не пришлось сражаться со штормом. «Санта Репарата», идя вдоль берега, направлялась в Фиумичино, римский порт.

1825 год был святым годом. Может быть, плавание Гарибальди на борту отцовской тартаны было связано с этим: Доменико Гарибальди хотел предложить сыну зрелище праздничного Рима, славящего Господа и Господню Церковь.

Он увидел город, заполненный разноязыкой толпой, противоречивый, покоряющий своей красотой, с памятниками императорам — и нищими, город, отмеченный печатью разложения, подвластный князьям церкви.

Рим покорил его — и разочаровал. Гарибальди показалось, что эта власть душит город. И в самом деле, после падения империи все то новое, что было создано под французским влиянием, было уничтожено реакцией, вначале возглавляемой Пием VII, а затем Львом XII (удостоенным папского сана в то время, когда он был уже известен как самый реакционный из кардиналов).

В Риме Гарибальди увидел бесчисленное духовенство, высокомерное, безразличное к вере и бросающейся в глаза бедности большинства горожан.

Для человека молодого, требовательного, в глазах которого Рим был «колыбелью религии, разбившей цепи рабства и облагородившей человечество», это зрелище было невыносимо.

Гарибальди избороздил Средиземное море во всех направлениях. Для фирмы «Джоан» он совершает рейсы из Ниццы в порты Леванта. Он много раз уходит в плавание в Черное море и в греческие порты. На «Короманделе» он доходит даже до Гибралтара и Канарских островов. Вот он на борту «Кортезе», у капитана Карло Семериа. Вот он служит на бригантине «Ностра Синьора делла Грация», капитаном которой становится в 1832 году. Нет средиземноморского берега, который он бы ни видел или к которому ни пристал за эти десять лет, решающих для формирования личности.

В эти годы Средиземное море было как раз морем политических бурь, центром великого национального движения, охватившего Европу и явившегося наследием Французской революции и владычества империи.

Это то время, когда Байрон сражается на стороне греков в Миссолонги и умирает у стен города, осажденного турками. На островах, на широте которых проходит Гарибальди и к берегам которых он пристает, — льется кровь. Греческое восстание началось в 1825 году. В Хиосе — избиение греков, чудовищная резня, и греческий мальчик просит только «пороха и пуль».

В 1825 году в России декабристы организовали заговор против царя. Русский, английский и французский флоты атакуют турецкий при Наварине (1827 год). В 1828 году между Россией и Турцией начинается война. Французский экспедиционный корпус высаживается в Морее.

Вся Европа говорит о борющейся Греции, о страданиях ее народа, о независимости, которой он добивается.

Если Гарибальди — сын Ниццы, он также детище того национального и романтического движения, которое охватывает и увлекает самую бескорыстную, самую благородную часть его поколения.

Видя борьбу греческого народа, как он может не думать об итальянском народе, угнетаемом иностранной державой, Австрией, чьи войска безжалостно подавляют любое движение, связанное со стремлением к независимости?

Начинаются репрессии. Казни в Модене, в Риме. «Филадельфи», мужественные и решительные члены тайного общества, хотят, как и греки, взяться за оружие.

В 1828 году в Чиленто, горном массиве, окаймляющем море, которое Гарибальди бороздит во всех направлениях, они организуют восстание, надеясь овладеть Салерно, ближайшим городом. Они разбиты, и двадцать восемь участников восстания приговорены к смерти и казнены. Их головы выставлены в родной деревне.

И этот акт дикости совершен не турецкими «варварами», а правительством, чтущим порядок и церковь! Таково положение Италии.

Полиция и ее шпионы, австрийская армия контролируют различные королевства.

В самой Ницце, когда Гарибальди возвращается из плавания в свой родной город, он чувствует тяжесть слежки. Гектор Берлиоз, который в мае 1831 года провел в Ницце несколько недель, принужден покинуть город: он рисовал, сидя на скале, за пределами порта. Его заподозрили в том, что он снимал план.

Покинуть Ниццу, вновь обрести море, мужскую дружбу экипажа, вырваться из удушливой атмосферы репрессий и слежки! И думать об Италии…

Гарибальди видел мир, сравнивал людей. Он мечтал об объединенной Италии, потому что у него была широта видения, которую дает расстояние.

И его желание было тем сильнее, что он встречался с итальянцами, жившими в изгнании и тоже мечтавшими о будущем Италии; их великодушие, дружба были проявлением национальной солидарности, хотя нации в это время еще не существовало.

В Константинополе, например, этом огромном, запутанном городе, где встречаются все существующие этносы и продаются всевозможные товары, заболевший Гарибальди вынужден остаться, а бригантина «Кортезе», на которой он плавал, снялась с якоря. Затем, когда он выздоровел, война между Турцией и Россией удержала его на месте.

Положение могло оказаться для него трудным, и он вначале так и думал: «Я попал в очень скверную переделку». Но итальянское землячество было сильным, организованным. В квартале Пара существовало объединение итальянских рабочих. Итальянцам уже в средние века приходилось путешествовать, им были знакомы законы торговли и жизни на чужбине. Гарибальди благодаря своим соотечественникам смог воспользоваться гостеприимством семьи Саувайго — с ниццской фамилией, затем стал домашним учителем троих сыновей одной вдовы: это тоже были итальянцы, сочувствующие молодому моряку, оторванному от родины.

В течение почти двух лет, которые Гарибальди провел в Константинополе, он читает, занимается своим образованием. «Я воспользовался этой передышкой, чтобы немного изучить греческий, но затем забыл его, как и латынь, которую учил в детстве».

По возвращении в Ниццу — в 1830 или 1831 году — он получает диплом помощника капитана.

Ему только двадцать четыре года.

Он красив, ловок и силен. В том возрасте, когда другие еще только ищут себя, хотя в начале XIX века деятельная жизнь начиналась рано, — у него уже есть профессия. Гарибальди намного обогнал своего отца: он ушел за Гибралтарский пролив, оставив позади мирные маршруты малого каботажа.

Что сделать, чтобы уйти еще дальше? Пересечь Атлантику, присоединиться к Анджело, старшему брату, который живет в Соединенных Штатах и процветает? Иногда такое искушение возникает, но в характере Гарибальди слишком много силы и страсти, чтобы его устроила сугубо частная жизнь, пусть даже и удачно сложившаяся. Ему необходима полная самоотдача, он слишком любит связанность общим делом с другими людьми, контакт с ними — он поет, рассказывает, соблазняет, увлекает — он не может замкнуться в своем мирке. Не может жить без опасности и борьбы.

В Таганроге, во время очередной стоянки в порту, он сталкивается из-за драки между вахтенными матросами с полицией царя Николая I. И снова только солидарность итальянцев спасает его от высылки.

Тридцатые годы богаты событиями.

Какое-то время казалось, что революция покинула Францию и Италию — после потрясений двадцатых годов. Испания (в 1823 году), Греция (начиная с 1821-го и до 1829-го) и далее Россия с декабристами (1825) приняли эстафету, часто соединяя либеральные и национальные требования.

Затем июльская революция в Париже, посадившая на трон Луи Филиппа, бельгийская в августе и польская в ноябре вернули жизнь традиционному революционному центру Европы: Париж снова стал столицей всех изгнанников.

Там обосновался Буонарроти, занявшийся созданием сети тайных обществ. Так возникло таинственное «Милити Апофазименти» («солдаты, принесшие доказательство»), целью которого было создание единой Италии, свободной, независимой, республиканской. Чтобы быть принятым в это общество, необходимо было представить доказательства реально причиненного вреда с помощью кинжала или яда врагу Италии. Члены общества должны были скрепить свою клятву кровью.

Выспренность? Романтизм того времени, напоминающий романы Александра Дюма?

Не следует заблуждаться: заговорщикам грозит реальная опасность. Те, кто в Модене (Менотти, Мислей), Парме, Болонье берутся за оружие, жестоко преследуются. Чиро Менотти приговорен к смерти и казнен.

Гарибальди следит за этими событиями со страстным вниманием. Его потрясла героическая фигура Менотти, ставшего жертвой ничтожного монарха (Франциска IV), опирающегося на австрийские штыки. Он мечтает участвовать в таких же событиях, включиться в политическую борьбу.

Своего первенца он назовет Менотти.

На каждой стоянке он пытается узнать о происходящем. К итальянцам, живущим в изгнании, новости приходят с опозданием. Менотти повешен. Меттерних твердит, что Италия должна быть всего лишь «географическим понятием». Восставшие Болонья и Анкона снова возвращены папе Грегуару XVI. Власть австрийских войск растет.

Рождается мысль, что папство и Австрия — две силы, мешающие победе Рисорджименто и объединению Италии.

Гарибальди почти инстинктивно пришел к такому же выводу. Он ненавидит репрессии. При каждой встрече он слышит рассказы о казнях и преследованиях.

Однажды вечером в таганрогском трактире он услышал за соседним столом разговор итальянских моряков. Один из самых молодых говорил с жаром, что он — один из «посвященных», из тех, кто поклялся пожертвовать жизнью ради Дела — ради Италии, «новой родины всех итальянцев».

Впервые Гарибальди почувствовал, что встретил единомышленника, разделяющего ту же веру, ту же мечту.

Это был Джованни Баттиста Кунео, член новой организации «Джовине Италия», тайного общества, основанного генуэзцем Мадзини.

Мадзини принадлежал к тому же поколению, что и Гарибальди (он родился в 1805 году), он испытал на себе гнет сардинского правосудия. Осужденный, приговоренный к изгнанию, он с мрачной решимостью максималиста и фанатизмом теоретика, не признающего компромисса, создал эту организацию, которая, как он полагал, должна была заменить устаревшие секты, например карбонариев. Объединив десятки тысяч заговорщиков по всей Италии, она сумеет поднять страну на борьбу.

«Независимость, Единство, Свобода».

В 1831 году, когда Карл Альберт сменил Карла Феликса на пьемонт-сардинском троне, Мадзини обратился к новому монарху с посланием:

«…Сир, может быть, Вам необходимо узнать правду…

…Станьте во главе Нации и напишите на Вашем знамени: Союз, Свобода, Независимость… Каким бы ни был Ваш ответ, будьте уверены, что потомство назовет Вас первым из людей чести или последним из итальянских тиранов. Выбирайте!»

Распространенное во множестве экземпляров по всей Италии, письмо Мадзини, естественно, осталось без ответа.

Мадзини обосновался в Марселе — одном из портов приписки судна Гарибальди — и начал муравьиную работу заговорщика, не располагающего большими возможностями — только преданностью членов организации. Он был под вечной угрозой провокации, так как у австрийской полиции даже в Марселе была развитая шпионская сеть. Когда австрийцам удавалось получить сведения или установить личность одного из членов организации, они ставили в известность пьемонтское правительство. Членов «Джовине Италия» преследовали по всей Италии, в Ницце и Генуе, в Риме и Турине.

Французская полиция Луи Филиппа, монарха, увенчанного революцией, тоже была встревожена.

Не собирался ли этот Джузеппе Мадзини создать за пределами Италии республиканскую «Молодую Европу», представляющую опасность для любой монархии, даже той, которая объявила себя конституционной?

И французская полиция начала слежку за итальянскими судами и эмигрантами.

4 июля 1832 года марсельские таможенники обнаружили на борту «Солли», торгового судна, материалы, подтверждающие, что члены «Джовине Италия» готовят в Италии восстание. Прокламации, списки участников заговора, указания о местах сборов не оставляли никаких сомнений о намерениях Мадзини и его товарищей. В августе в Париже принято постановление о высылке Мадзини, который вынужден скрываться у французов, в большинстве своем республиканцев.

В мае 1833 года в Турине аналогичная информация встревожила короля Карла Альберта; в Шамбери, Турине, Генуе и Ницце начались репрессии.

Страх охватил королевство. Число доносов росло с каждым днем. Офицеры, многие из которых вступили в «Джовине Италия», предпочли эмигрировать. Мрачная полоса, эхо которой доносится до Гарибальди каждый раз, когда судно пристает к берегу. Тринадцать заговорщиков казнены, многие приговорены к тюремному заключению.

Мрачный и решительный, Мадзини не отступает. Эмигранты произносят его имя с глубокой почтительностью. Он — учитель, он знает и видит судьбу Италии. Ему слепо верят.

Но изгнание предрасполагает к волюнтаризму, принимающему желаемое за действительное.

Когда Гарибальди высадился в Марселе, он встретил там своих друзей-итальянцев; ему рассказали, соблюдая осторожность, так как полиция была начеку, о «Джовине Италия».

Гарибальди был в то время помощником капитана на бригантине «Клоринда», которой командовал капитан Клари.

Был март 1833 года. Гарибальди двадцать шесть лет, он снова должен был уйти в плавание — к Черному морю.

«Клоринда» приняла на борт необычную группу пассажиров; ею руководил тридцатичетырех летний Эмиль Барро. Сен-симонист, один из тех, кого «Новое христианство» обратило в свою веру, он стремится к братству людей, хочет основать новую религию, которая примирила бы свободу нравов с идеей равенства. Он и его спутники — живое свидетельство кризиса традиционного общества, напуганного революцией и начинающейся индустриализацией. Они — сторонники ненасилия.

Изгнанные из Франции, они хотят основать колонию свободных людей. Они спокойны, счастливы.

Гарибальди околдован Барро, его красноречием и новыми теориями:

«…Апостол доказал мне, что человек, который, став космополитом, считает своей родиной человечество и готов предложить свою шпагу и жизнь любому народу, борющемуся против тирании, — больше, чем солдат — это — герой».

Так сен-симонистская система помешала Гарибальди замкнуться в кругу национальных проблем и страстей. Он будет патриотом, но также — и что может быть естественнее для человека, связанного с морем и путешествиями, с различными культурами? — космополитом.

Барро, перед тем как сойти на берег, подарил Гарибальди свой собственный экземпляр «Нового христианства» Сен-Симона. Гарибальди не расстанется с ним до конца своей жизни, полной превратностей и скитаний.

Прошло несколько недель. Гарибальди высадился в Марселе. Итальянское землячество в это время жило слухами о репрессиях, развернувшихся в Пьемонте. Некоторым эмигрантам удалось переправиться через Вар. Они рассказывали о казнях и приговорах. Шептались о том, что «Джовине Италия» все-таки готовила восстание, которое непременно должно было удаться. Добавляли, что Мадзини в Марселе, конечно, нелегально. Но Гарибальди решил сделать все возможное, чтобы с ним встретиться. Тогда он сможет начать действовать. Один из эмигрантов, Кови, согласился быть посредником. Гарибальди доверяли. Итак, Кови привел его к Мадзини.

Для Мадзини, интеллигента, склонного к созерцанию, действие было связано прежде всего со словом и мыслью. Он строил планы, намечал перспективы.

Должно быть, он увидел в Гарибальди моряка, не сведущего в истории и политике, но горевшего желанием бороться. Он хотел стать членом «Джовине Италия», произнеся слова ритуала: «Я навлеку на себя гнев Господа, презрение людей и отверженность клятвопреступника, если нарушу, в большом или малом, мою клятву».

Какое чувство вызвал у Гарибальди человек, окруженный ореолом тайны и почитанием участников заговора? Он почти ничего не говорит об этой встрече. Видимо, его удивила холодность лидера «Джовине Италия».

По всей вероятности, между этими людьми не возникло симпатии. Но каждый оценил роль другого. Мадзини был вождем — ему было всего двадцать восемь лет; Гарибальди отдавал себя в его распоряжение. Мадзини, который вскоре должен был покинуть Марсель, чтобы перенести центр «Джовине Италия» в более гостеприимное место — это была Женева, — сказал с уверенностью, отметающей все сомнения: «Достаточно искры, чтобы Италия содрогнулась, как вулкан».

Гарибальди хотел быть одним из тех, кто поднесет огонь к самому кратеру.

Ему было двадцать шесть лет. Наконец-то он сознательно принимал участие в политике, в игре, которую вела сама История.

Картина третья ЗАГОВОР (1833–1835)

Место, которое Мадзини отвел Гарибальди, впервые принимавшему участие в игре Истории, было важным. Понял ли Мадзини, что Гарибальди достоин доверия и справится с возложенной на него тяжелой ответственностью, или он проявил легкомыслие и назначил Гарибальди, потому что тот оказался под рукой и нужно было найти кого-нибудь, кто захватил бы генуэзский арсенал, организовал мятеж в экипажах сардинского флота и поднял на борьбу с монархией народ, раздав ему оружие?

Как рассчитывал Мадзини, эта операция должна была дополнить и поддержать его основное наступление, которое планировалось на севере. Итальянские изгнанники, французские республиканцы и польские эмигранты захватят Савойю, от Швейцарии до Франции, — и трон Карла Альберта рухнет.

«Массовое вооруженное восстание, наступление на столицы, всенародное движение докажут всей стране и за ее пределами, что итальянская нация воскресла, что она дает сигнал для европейского восстания. Захват генуэзского арсенала равносилен Революции», — объяснял Мадзини.

Гарибальди молод, наивен, полон решимости. Он верит в успех.

Он отправился из Марселя сначала в Ниццу, затем в Геную. Мадзини передал ему значительный фонд, собранный «Джовини Италия»; с его помощью он должен был привлечь колеблющихся и приобрести сообщников. Необходимо, чтобы моряки перешли в революционный лагерь. Гарибальди предстояло это организовать.

В соответствии с законом, действовавшим в Пьемонт-Сардинском королевстве, Гарибальди до своего сорокалетия должен был прослужить пять лет в военном флоте. Конечно, он мог уклониться, как делали многие. Но нельзя было упустить такую прекрасную возможность. Он отправился на генуэзский призывной пункт, как на праздник, не думая о государственном механизме, чиновниках, полиции и шпионах.

В Ницце он часто собирал за дружеским застольем своих сверстников. Угощал, кормил, поил. И говорил, не приводя доказательств. Он считал, что друзья его юности похожи на него, что они загорятся от нескольких фраз. Гости поддакивали — и исчезали. Он считал, что сумел их убедить.

С непосредственностью, свойственной его возрасту и неопытности, он не мог себе даже представить, что от долга можно уклониться или, того хуже, после разговора с ним можно донести на него пьемонтским карабинерам.

Единственная мера предосторожности: ни донне Розе, ни Доменико Гарибальди он не рассказал о цели своей поездки.

Гарибальди их успокоил: он едет в Геную, чтобы исполнить свой воинский долг. С ним вместе едет его друг Эдоардо Мутру. Они вернутся.

26 декабря 1833 года Гарибальди и Мутру предстали перед властями королевского флота.

Генуя была самым крупным военным портом Пьемонт-Сардинского королевства. Часть кораблей стояла на рейде, другие, тяжелые трехмачтовые суда, были пришвартованы борт к борту, их высокие стрингеры и свернутые на реях паруса возвышались над причалами.

Арсенал занимал много зданий, расположенных близко от порта. Они и казармы, неподалеку от площади Сарцана, создавали грозный ансамбль. Их занимали карабинеры — жандармы, верные монархии. Генуя в самом деле была крепостью. В ней кипела жизнь. Она была главным торговым портом Пьемонта. Из нее Турин и города севера и Ломбардии, подвластной австрийцам, получали русскую пшеницу, восточные товары, английские машины. Генуя играла ведущую роль в жизнедеятельности и безопасности королевства.

Полиция там не дремала, и шпионов было много.

Правительство Турина в конце 1833 года знало, что Мадзини, кстати генуэзец, готовил удар. Австрийские шпионы давно предупредили Карла Альберта.

4 ноября 1833 года пьемонтский трибунал заочно приговорил Мадзини к смертной казни.

Глава «Джовине Италия» спокойно жил в Женеве. Руководителем восстания он назначил генерала Раморино, человека сомнительной репутации, бывшего участника императорских войн, изгнанного из пьемонтской армии после волнений 1821 года, сражавшегося на стороне польской революции в 1830 году, и… игрока! Он растратил в игорных домах Лиона 40 000 франков, полученных им для вербовки волонтеров. Хуже того, говорили, что он связан с Видоком, этим Вотреном Истории, бывшим каторжником, ставшим шефом полиции.

Как можно было победить в таких условиях?

Гарибальди ничего не знал об этой темной закулисной игре вокруг готовившегося восстания.

Редко можно встретить человека, более неподходящего для роли заговорщика. Когда в соответствии с традицией его спросили, под каким именем он хотел бы, чтобы его внесли в реестр королевского флота, он назвал имя брата Леонида, героя Фермопил, — Клеомброта.

Мутру сохранил свое имя.

Прежде чем попасть на борт корабля, необходимо было пройти медицинский осмотр; получить удостоверение личности: «Джузеппе Гарибальди, так называемый Клеомброт, родился в Ницце 4 июля 1807 года, волосы и ресницы светлые, глаза карие, лоб высокий, нос орлиный, рот средний, подбородок и лицо круглые, рост метр семьдесят».

Им выдали черный сюртук, белые брюки и цилиндр — военную форму королевского флота, затем они поднялись на борт «Эвридики».

И Гарибальди развернул свою деятельность. Он был так уверен в себе, так убежден в близости решающего часа. И совершенно лишен какой бы то ни было осторожности: он собирал вокруг себя маленькие группы моряков, раздавал им деньги, уговаривал бороться за Италию.

Его слушали и, казалось, одобряли. Это ни к чему не обязывало. И потом, он угощал вином или ужином, и сама открытость его пропаганды не имела ничего общего с заговором.

Что касается властей, они не мешали Гарибальди: за ним начали следить еще в Ницце, может быть, даже раньше — в Марселе. Они ждали, что возможные сообщники обнаружат себя сами. А главное, они не так уж опасались восстания.

Однако чтобы не рисковать, они решили перевести 3 февраля двух матросов третьего класса, Клеомброта и Мутру, с «Эвридики» на «Генуэзцев». Там у них не будет времени развернуть агитацию, так как Мадзини уже бросил своих людей на штурм королевства на северных границах.

Восстание было коротким и выявило полную неспособность Мадзини и «Джовине Италия» организовать сколько-нибудь эффективное выступление.

Швейцарская полиция и сардинские войска, прекрасно информированные, окружили, обезоружили или обратили в бегство поляков, которые 1 февраля попытались переправиться через Леман, итальянцев, перешедших Арв, и тех, кто, выступив из Франции, пытался занять Эшель 3 февраля 1834 года. Двое из сторонников Мадзини попали в плен. Они будут расстреляны.

Мадзини от волнения и нервного напряжения упал в обморок в лодке, которая должна была отвезти его в Италию. Он хотел отравиться, но не сумел достать яда. Бред. Абсурд. Раморино исчез. Польские волонтеры подрались с итальянцами. Таков был финал «Джовине Италия» и ее благородных планов: горстке людей редко удается победить государство.

Изгнанникам остается только горечь, надежда, безумная, как мечта, и новое изгнание. Мадзини уедет в Лондон.

В Генуе Гарибальди еще ничего не знает, кроме того, что восстание, намеченное на 31 января, перенесено на 4–5 февраля. Его встревожил перевод на фрегат «Генуэзцы». Он попросил увольнительную на берег.

Покинул ли он судно потому, что провокатор, чтобы вернее завлечь его в ловушку, дал ему понять, что восстание начнется в Генуе?

«Я слышал, что движение начнется в Генуе с захвата казармы карабинеров, расположенной на площади Сарцана… В час, когда все должно было начаться, я спустил шлюпку на воду и высадился у Таможни. Оттуда в два прыжка очутился на площади… Я прождал около часа, но никто не приходил. Вскоре я узнал, что восстание провалилось и что республиканцы бежали».

Немного позднее он в самом деле узнал, что дело Мадзини потерпело крах, что Мутру арестован. Ему оставалось только бежать. Зеленщица дала ему одежду своего мужа и еду на дорогу. Во Францию нужно было идти пешком, пробираясь по горным тропам.

В Ницце издан приказ о его аресте. Он знает, что за домом родителей установлена слежка. Житель Ниццы, ни в чем не повинный рыбак, арестован только потому, что его фамилия Гарибальди, и отправлен в Геную. Брат Гарибальди, Феличе, задержан карабинерами недалеко от Генуи. Может быть, удастся, если повезет и хватит дерзости, миновать расставленную сеть. Ведь не слушаться же увещеваний донны Розы, с которой удалось увидеться на несколько мгновений у тетки, укрывшей беглеца. Родители видели только один выход: сдаться королевскому правосудию, искупить свое вину и получить прощение.

Прощай, Ницца, на долгие годы! Прощай, семья, такая любящая, но слепая…

Нужно переправиться через Вар — это нетрудно для того, кто здесь родился, охотился и рыбачил в этих местах, — и таким образом попасть во Францию.

Гарибальди настолько уверен в том, что французская земля будет для него убежищем, что сам является в жандармерию. Но как только он рассказал о своем приключении, его арестовали. Сначала его отправили в Грасс, затем в Драгиньян. Там Гарибальди понял, что ему нужно снова бежать. Он выпрыгнул из окна и скрылся. И снова столкнулся с опасностью, на этот раз в харчевне, где он опять доверился, — по-прежнему наивный, по-прежнему убежденный, что достаточно рассказать правду, чтобы тебе поверили, достаточно бороться за справедливость, чтобы увлечь за собой других. Хозяин харчевни пригрозил, что выдаст его полиции. Он отказался от своего намерения только после того, как Гарибальди — это было в Провансе, где многие крестьяне и жители маленьких городов были республиканцами, — спел одну из песенок Беранже, чем вызвал бурный восторг завсегдатаев, и его отпустили.

Гарибальди больше двадцати дней шел пешком, открывая для себя заново землю Франции, ее деревни, ее людей. Размышляя об этой первой политической акции, он пришел к выводу, что для серьезных перемен необходимо время.

Марсель — большой город, здесь Гарибальди было легче затеряться. Помогли связи с моряками и итальянскими эмигрантами. Но фамилию все же пришлось сменить. Он стал Джузеппе Пане, так как узнал из газет, что осужден военно-полевым судом Генуи. Обвиняемые, не уклонившиеся от суда, — среди них его друг Мутру, — были оправданы, но он, Гарибальди Джузеппе Мария, двадцати шести лет, уроженец Ниццы, приговорен к позорной казни как враг родины и государства.

«Позорная смерть» означала расстрел, но при таком приговоре стреляли в спину.

Несколькими неделями ранее Раморино, ненадежный и бездарный главнокомандующий предпринятого Мадзини наступления, так же как тринадцать других заговорщиков, были приговорены — заочно — к повешению.

Так Гарибальди в 1834 году — смертный приговор ему был вынесен 3 июня — вошел в состав своего рода элиты, аристократии эмиграции: политических изгнанников.

То что его первая революционная акция выглядела так наивно и фантастично — невероятные приключения в стиле Рокамболя[13], и почти комическая деталь: многие женщины в конце века претендовали на честь принять у себя на одну ночь (в феврале 1834 года) скрывавшегося от преследования заговорщика — ничего не меняет в сути дела.

Их не так уж много в первой трети XIX века — тех, кто составляет когорту людей, на которых упала зловещая тень государственного правосудия. Они — элита своего поколения. Думая о них, нельзя не вспомнить — сравнение напрашивается само собой — об эмигрантах сегодняшнего дня из Афганистана и Чили, Сальвадора и Уругвая, борющихся против угнетения своих народов. Где бы им ни приходилось жить, они мечтают о своей родине.

Трудно измерить глубину перемены, произошедшей в Гарибальди. Он был хорошим моряком, сочувствующим делу Италии. И вот он — революционер, удостоенный смертного приговора и вынужденный скрываться под чужой фамилией. Он — изгнанник. Путь на родину закрыт. Он насильственно оторван от своих корней, от семьи. Отныне в каком бы уголке земли он ни оказался, он будет вместе с другими патриотами, с товарищами по революции.

Гарибальди, Мадзини, Мутру, Кунео и сколько еще других — их связь останется нерушимой, несмотря на тысячи разделяющих километров: когда настанет время действовать, они снова будут вместе.

В Марселе благодаря их помощи ему удается завербоваться на французскую бригантину «Уньон», где капитаном был Франсуа Газан.

Гарибальди стал его помощником, ходил с ним в Черное море, в Левант. Передал корвет тунисскому бею.

Испытал ли он искушение поступить на службу к мусульманам? Об этом поговаривали, но это маловероятно. Человек, близко принявший к сердцу дело Греции, патриот, вряд ли мог бы подчиниться законам иностранного государства, противоречащим его принципам. В Гарибальди не было ничего от наемника.

Итак, он возвращается в Марсель и застает там все ту же несколько затхлую атмосферу, царящую в группах политических эмигрантов, переживших поражение.

Времена мрачные, «Джовине Италия» угасает, ее создатель по-прежнему пользуется уважением, но не имеет большого политического веса.

Во Франции монархия Луи Филиппа постепенно превращалась в карикатурную гримасу: ее терзал страх перед народной революцией, плодами которой она воспользовалась в 1830 году. В ход была пущена безжалостная машина репрессий, давившая всех, кто смел противиться. Эта система и эти люди — палачи или жертвы, сама атмосфера тех лет — навсегда остались в графике Домье. Гарибальди задыхался во Франции, хотя правительство Луи Филиппа не преследовало эмигрантов и иногда даже выплачивало им ежемесячное пособие.

Торжество серости — на долгие годы, когда каждый повторял слова Гизо: «Обогащайтесь!»

Что было делать Гарибальди с этим призывом — ему, бывшему воплощением великодушия, альтруизма?

Когда в 1835 году эпидемия холеры поразила Марсель — после Парижа и большинства крупных городов Европы, он — доброволец в госпитале. Одетый в балахон с капюшоном, подбирает больных и мертвых на улицах опустевшего города, где царит страх. Он не думает о себе, об опасности.

Что делать, когда надежды почти не осталось, между эмигрантами раскол, французское правительство ужесточает меры и гнет слежки за республиканцами и радикалами становится все тяжелее?

Могло ли не тревожить полицию и шпионов Луи Филиппа присутствие мятежника, приговоренного к смертной казни королевским правосудием Турина, когда 28 июля 1335 года Фиесчи, корсиканец, но, с точки зрения Парижа, от Корсики недалеко до Италии, взрывает адскую машину на пути следования королевского кортежа? Луи Филипп остался жив, но ситуация стала еще напряженнее, репрессии ужесточились.

Итак, уехать! Порвать! Не с надеждой и убеждениями, а с тем застоем и разложением, которые подстерегают деятельную натуру, обреченную на бездействие.

Уехать в Новый Свет.

Америка — слово, открывающее горизонт.

Гарибальди слышит его с детства. Его старший брат уехал за океан. Тысячи итальянцев обосновались там, в Южной Америке, их очень много в некоторых городах: Рио-де-Жанейро, Монтевидео… Многие их них — политические эмигранты. Кунео, тот самый, который в Таганроге впервые рассказал ему о «Джовине Италия», уже давно в Монтевидео.

Земли этого континента необъятны, как море. Нравы там свободны, как вольные кони прерий… Разочарование в политике, воспоминания детства, жажда приключений и убежденность в том, что там он встретит товарищей, заставляют его покинуть Францию и Европу, где реакция усиливается с каждым днем.

Правительство Луи Филиппа в сентябре 1835 года приняло закон о репрессиях. В начале того же месяца Гарибальди сел на борт «Нотонье», бригантины из Нанта.

Порт назначения — Рио-де-Жанейро, край света.