Джузеппе Гарибальди

Картина двенадцатая КОРОЛЕВСКИЕ ЯСТРЕБЫ ИЗ АСПРОМОНТЕ (1861–1862)

Ему пятьдесят четыре года. Герой вновь на острове Капрера. Он ходит по без-водной земле, смотрит на море, сажает, удит рыбу, охотится; живет в комнате с низким потолком, где постоянно горит огонь в очаге. Он играет свою роль одинокого человека так искренне и старательно, что для сомнений не остается места: Гарибальди всегда весь в том, что он говорит и делает. Актер? — может быть, но через несколько секунд он становится тем действующим лицом, роль которого как бы по наитию решил сыграть.

На Капрера, между островком Монте-Кристо и островом Эльба, он — Цинциннат[35]. Одинок ли он? За ним последовало всего несколько самых близких соратников. Бассо, его секретарь, офицер Канцио, который вскоре женится на дочери Гарибальди Терезите; еще два-три преданных ему человека — все вместе они составляют маленькую когорту друзей, которая всегда, даже в изгнании, сопровождает великих и становится почти семьей, подаренной им Историей.

Но островитянин Гарибальди на самом деле не изолирован.

Его слава стала международной. Каждую неделю маленький пароход, приходящий из Сардинии, высаживает на соседнем острове Маддалена посетителей, которые оттуда направляются на Капрера: Гарибальди — персонаж, попавший при жизни в этот выставочный парк-музей. Люди смотрят, как он живет. Просят на память афоризм, автограф. Революционеры из Центральной Европы или России, по-прежнему угнетаемой, спрашивают совета. Английские аристократы убеждены, что перед ними — «древний», один из тех «римлян», или своего рода «святой», герой Вальтера Скотта, с которым можно обменяться несколькими словами, простыми, но полными мудрости и человечности. Делегации итальянцев, членов «подготовительных комитетов для освобождения Рима и Венеции», также приезжают к нему, приглашая его возглавить их движение. Разве он не бросил волонтерам «Тысячи», прощаясь с ними: «До будущей весны»?

Затем приходит почта, тысячи писем со всех четырех концов света, — от итальянских эмигрантов или почитателей, или просто от экзальтированных женщин, которых всегда привлекает слава.

Среди почитателей — Александр Дюма. Он по-прежнему один из самых страстных сторонников Гарибальди, несмотря па трудности, с которыми столкнулся во время своего пребывания в Неаполе, где население устроило против него демонстрацию. Когда он был проездом в Турине, Дюма пригласили на ужин французские дипломаты и он был говорлив, как всегда. Дипломат Анри д’Идевилль рассказывает: «Как-то, друзья мои, — сказал нам Дюма к концу трапезы, — мне пришла фантазия повидать Виктора Эммануила, с которым я незнаком, и я попросил у Гарибальди рекомендательное письмо, чтобы предстать перед королем. «Вот, — сказал мне Гарибальди, — протягивая тут же составленную записку в несколько слов, — тебе это послужит паспортом». И очаровательный рассказчик показал нам клочок измятой бумаги, содержащий одну-единственную фразу: «Сир, примите Дюма, это мой и Ваш друг — Д. Гарибальди».

«Вы понимаете, конечно, — добавил Дюма, снова бережно пряча письмо у себя на груди, — что, не желая расставаться с автографом, который король, вне всякого сомнения, оставил бы у себя, я без сожаления лишил себя возможности познакомиться с королем Виктором».

Вы скажете, анекдот? Разумеется, но говорящий о многом.

Слава и популярность Гарибальди дают представление о том, как велико было сочувствие делу Италии и тому, кто за него сражался. И как восстановило бы против себя общественное мнение правительство, если бы стало открыто с ним бороться.

Но, может быть, Кавур был слишком осторожен? И премьер-министр и Гарибальди объединенными усилиями смогли бы освободить Рим, использовав силу той волны, которая освободила Неаполь? Не был ли упущен решающий момент — ведь к концу похода «Тысячи» гарибальдийская армия насчитывала около пятидесяти тысяч человек, представляющих все области Италии?

Но, видимо, расхождения между ними были вызваны не тем, что необходимо было соблюдать осторожность из-за Парижа и Лондона, а тем, какое государство следовало построить в Италии.

Для одних — монархистов — консервативное королевство, просвещенное, но крепко держащее народ в узде. Но чего хотел бы Гарибальди? На такой вопрос ответить сложно, и в этом слабость нашего героя.

В 1861 году у него единственная цель: «повторение — продолжение» того, с чего он начал. Поход, чтобы освободить Рим и Венецию, борьба за национальное объединение.

Даже став депутатом туринского парламента от избирателей Неаполя, Гарибальди остался противником парламентаризма, осуждающим «сборища политиканов». «Политика грязна и коварна», — повторяет он. И в самом деле, принятая в Италии система с избирательным цензом, исключающим неграмотных, учитывающая только менее пятисот тысяч избирателей на всем полуострове (при двадцати двух миллионах жителей), далека от того, чтобы считаться образцом демократии. Но как ограниченны представления Гарибальди! Он заявил делегации рабочих: «Повторяю вам, короля обманывают. Большинство тех, из кого состоит парламент, не представляет нацию достойным образом и не отвечает ее ожиданиям».

На деле Виктор Эммануил II, провозглашенный 14 марта 1861 года «Королем Италии Милостью Божией и волей народа», представляет собой совершенное воплощение нового королевства, которое бунту, сотрясающему Юг, умеет противопоставить лишь грубую силу.

В то время, как Гарибальди — на Капрера, и вокруг его имени создается — единодушно в разных странах — ореол, а сам он считает, что похож «на школьника на каникулах», в Калабрии и Сицилии идут бои. И этот «разбой» крестьян Юга будет длиться много лет. Речь идет о настоящей партизанской войне — герилье — со всем сопровождающим ее кортежем жестокости и поспешных казней. В этом выражается прежде всего разочарование и отчаяние «южных бандитов».

Конечно, Бурбоны и князья церкви из Рима поддерживают всеми силами очаги мятежа. Испанские или французские наемники, оплачиваемые «эмигрантами» из Королевства обеих Сицилий, становятся во главе крестьянских банд. Рим, по мнению итальянского правительства, стал центром, где собираются «все отбросы общества, все беглые каторжники, апостолы и статисты европейской ре-акции, объединившиеся в одном месте, так как они знают, что там разыгрывается их последняя карта».

Но за этими Боржес, Капдевилль, Де Ланглуа или Ле Грандэ стоят крестьяне, доведенные до крайности веками нищеты, — «шуаны» Юга, для которых пьемонтцы стали врагами.

Когда исчезает надежда, на смену ей приходит ненависть.

На Юге Гарибальди поверили. Он оставил за собой след, багровый знак мятежа. Но границы поместий остались прежними. И крестьяне восстали.

«В борьбе с таким врагом, — объяснял своим войскам пьемонтский генерал Пинелли, — жалость — преступление». Его принципы применялись на практике.

За несколько лет было расстреляно тысяча тридцать восемь «разбойников» и убито во время боев две тысячи четыреста тринадцать. Таковы официальные данные, но журналисты-хроникеры приводят значительно более крупные цифры, доходящие до восемнадцати тысяч расстрелянных или убитых.

Точно известно, что пьемонтцы были вынуждены использовать контингент более чем в сто тысяч человек и что их потери в борьбе с «разбоем», или «герильей», намного превосходили потери, понесенные во время всех войн Рисорджименто!

И вот — в тени Гарибальди — возникают вдруг реально существовавшие проблемы, о которых не знал «национальный герой».

Упрекать его в этом — все равно, что требовать от человека, чтобы он был не таким, каков он есть.

Но назвать факты, показать на холмах Калабрии или Сицилии эти очаги мятежа, услышать залпы взводов, расстреливающих «бандитов», приговоренных без суда и следствия, поскольку они всего лишь крестьяне, — значит очертить границы деятельности Гарибальди.

Они тогда уже были отмечены революционерами.

Один из них, Огюст Бланки, родившийся в Ниццском графстве, в Пюже-Тенье, в 1805 году, принадлежит к тому же поколению, что и Гарибальди (он умер за год до него, в 1881). Это один из самых резких противников второй империи. Он, вероятно, мог бы считать, что присоединение Наполеоном III Ниццского графства к Франции было положительным фактом в политике империи. Но никогда «национальные» вопросы не заставляли его отклоняться от революционной линии. В 1859 году в итальянской войне он увидел стратегический ход Наполеона III, чтобы завоевать популярность. И в то время, когда некоторые из его товарищей — например, Поль де Флотт, который там будет убит, — присоединятся к походу «Тысячи», он всегда будет осуждать почти безоговорочное подчинение Гарибальди монархии.

Слепота Бланки, который не сумел оценить «революционную» роль борьбы за итальянское единство, предшествующей всякой другой борьбе? Или, напротив, понимание слабостей Гарибальди и их тяжких последствий: королевство, созданное с помощью уроженца Ниццы, так и останется больным в силу двусмысленности условий, в которых оно родилось; а Гарибальди, пожертвовав своими республиканскими идеями, отказавшись возглавить оппозицию против монархии, останется в плену иллюзий и только отсрочит столкновение…

Гарибальди защищается от этих обвинений с непривычной резкостью, как будто знает, что это его слабое место.

На острове Капрера, когда его спрашивают о походе «Тысячи», или в своих «Мемуарах», которые он как раз в это время пишет, он обвиняет тех, кто в 1860-м побуждал его идти еще дальше: «Вы должны провозгласить Республику!» — кричали тогда сторонники Мадзини. И повторяют это еще и сегодня, пишет он, как будто эти доктора, привыкшие руководить миром, сидя в тиши своих кабинетов, знали моральное и материальное состояние народа лучше, чем мы, имевшие счастье возглавить его и привести к победе.

Итак, Гарибальди защищается, ссылаясь на реальность:

«То, что монархи, как и священники, с каждым днем все больше доказывают, что от них нельзя ждать ничего хорошего, — очевидно. Тем не менее было бы ошибкой провозгласить в Неаполе Палермскую республику…»

На самом деле Гарибальди хочет быть «над партиями», стать как бы воплощением нации, человеком, понимающим, каковы высшие интересы родины, и, следовательно, призванным вести диалог и переговоры с королем, который, учитывая историческую обстановку, символизирует собой эту нацию.

Гарибальди ощущает себя «второй властью» в Италии, своего рода народным «королем», рядом с государем — по праву рождения и по закону.

Психологически такое положение отнюдь не неприятно.

Оно превращает Гарибальди в арбитра. G одной стороны — фанатики-республиканцы, эти «доктора», поучающие народ, с другой — монархисты, повторяющие, как только Гарибальди хочет принять участие в политическом споре: «Предоставьте действовать тем, кого это касается».

Поскольку Гарибальди стоит в стороне от этих крайних течений, он может принимать на Капрера посланцев любого толка. Он принимает их, как мирный патриарх, дружески относящийся как к сторонникам Мадзини, так и к представителям туринского правительства.

Сидя в конце стола, учтиво угощая своей простой пищей, он больше слушает, чем говорит, предлагает сигары, рано уходит в свою комнату или с гордостью показывает свои владения, развлекаясь тем, что дает ослам имена своих врагов (Наполеон III, Удино, Пий IX, Франц Иосиф), а лошадям — своих побед (Калатафими и Марсала).

Ребячество? Он может показаться ребячливым, но скорее довольным самим собой еще в большей степени, чем сделанным им выбором — после того апофеоза, которым стал для него поход «Тысячи», несмотря на незавершенность (Рим).

Он сохранил верность своим соратникам, так и не нашедшим после сражений в регулярных войсках места, которое они заслужили. Его не оставляет равнодушным мысль повторить «поход по тому же образцу, но на этот раз пойти дальше». И для того, чтобы решить эти две задачи, он высокомерно заявил: «Мое место не в парламенте. Я жду, чтобы меня призвала новая опасность». В конце концов, он решает отправиться в Турин и выступить с трибуны.

Эти планы волнуют некоторых членов парламента, оставшихся его друзьями. Ассамблея — не место для Гарибальди-оратора. Парламентская процедура ему совершенно не подходит.

Когда он, в своем сером пончо и красной рубашке, с сомбреро в руке, входит в зал заседаний, уже одно его появление вызывает противоречивые чувства.

Левые аплодируют. Правые смеются.

То, чего опасался Виктор Эммануил II и пытался избежать, приняв Гарибальди перед заседанием, произошло: раскол двух течений, стремившихся к объединению Италии.

То единодушие, благодаря которому (за исключением одного голоса) Виктор Эммануил II был провозглашен королем Италии, неминуемо должно было рухнуть.

Король польстил Гарибальди, напомнив ему, как 18 февраля 1861 года он в парламенте воздал должное его роли вождя «доблестной итальянской молодежи», но все было напрасно: убедить генерала не удалось.

Когда ему дали слово, он выступил в защиту своих волонтеров, затем, указав на Кавура, обратился к нему:

«Я спрашиваю у представителей нации, неужели они думают, что я смогу когда-нибудь, оставаясь мужчиной, согласиться пожать руку тому, кто сделал меня в Италии иностранцем».

С пристрастием представителя партии порядка граф Анри д’Идевилль записал — в свойственной ему манере — все перипетии этого заседания, и его свидетельство — мало известное — заслуживает того, чтобы привести. Оно ценно, так как передает настроение и реакцию одной из сторон:

«Турин, 18-е апреля 1861 года.

Я вернулся из дворца Кариньян. Перипетии этого памятного заседания могут представлять для будущего Италии такой интерес, что я спешу записать мои впечатления.

Присутствие Гарибальди в Турине, после оскорблений, адресованных им парламенту в слишком хорошо известном письме, необычайно взволновало нашу спокойную столицу. В течение пяти дней после приезда из Генуи экс-диктатор, удерживаемый своим ревматизмом, еще не появлялся в палате. Сегодня впервые полубог соблаговолил сесть рядом со своими коллегами, простыми смертными. Каждый с нетерпением ждал его появления в парламенте, не без оснований считая его сигналом для открытого проявления глухой и жестокой борьбы, существующей между Партией действия и министерством […]

Не нужно забывать о том, каким было положение Гарибальди в Италии к тому моменту, когда он входил в палату. Победитель Королевства обеих Сицилий, восторженно встреченный пятью миллионами итальянцев как освободитель, генералиссимус созданной им самим армии, окруженный славой и огромной популярностью, он занял в королевстве опасную позицию […] В Турине к Гарибальди относились совсем по-другому; здесь он был очень непопулярен и считался человеком, опасным для Италии. Его мужеству и честности отдавали должное, но не для кого не были секретом слабость его характера и ограниченность ума.

Гарибальди около пятидесяти лет, он высокого роста, и нельзя отрицать, что его лицо несколько необычно и довольно красиво. В нем есть нечто львиное. Его глаза выразительны, голос у него звучный, сильный, проникновенный, и его костюм, принадлежащий другой эпохе или другой стране, придает всей сцене почти театральный эффект. Но, увы, актер плохо знал свою роль. Едва он произнес несколько слов, как память ему изменила: его фразы стали бессвязны и непоследовательны; он тщетно искал, вооружившись большими очками, на листках, которые держал в руке, нить своих мыслей. […]

Начало речи шло медленно. Левая часть ассамблеи, то есть гарибальдийские депутаты, страдали при виде жалкого впечатления, которое производил их вождь, как вдруг, отбросив явно смущавшие его парламентские церемонии, Гарибальди резко и раздраженно оттолкнул листки, рассыпавшиеся по столу, — и начал импровизировать.

Сцена изменилась: из смешной и мучительной она стала трагической. Грозным голосом, с угрожающим жестом обратившись к скамье министров, он заявил, «что никогда не сможет пожать руку человеку, продавшему его родину иностранцам, и стать союзником правительства, чья холодная и творящая зло рука пытается разжечь братоубийственную войну»!

При этих словах вся палата встала, в то время как трибуны разразились криком «Ура!».

Граф де Кавур, до этой минуты хладнокровно слушавший, облокотясь и устремив на оратора пристальный взгляд, выдвинутые против него обвинения, выпрямился, бледный и трепещущий, чтобы протестовать против этих гнусных инсинуаций. Возгласы: «К порядку! К порядку! Это недостойно!» — слышались со всех сторон […]

Крики и угрозы раздавались даже на дипломатической трибуне; испуганные дамы хотели бежать. В общем, эта драматическая и бурная сцена напоминала печальные времена конвента.

Заседание было приостановлено более чем на двадцать минут, а возбуждение, охватившее вслед за ассамблеей трибуны, никак не удавалось успокоить.

Наконец, против всякого ожидания, дискуссия возобновилась. Председатель вернул слово оратору, попросив его только воздерживаться в дальнейшем от выражений, которыми он воспользовался.

Гарибальди продолжал свою речь с того самого места, на котором его прервали крики возмущенной палаты. Спокойствие, которое он сохранил во время вызванной им бури, доказывало со всей очевидностью, что бедняга не сознавал всей серьезности вырвавшихся у него оскорбительных слов.

Он закончил свою обвинительную речь, потребовав от кабинета министров предъявить ему недвусмысленные доказательства патриотизма. Когда он сел, генерал Биксио счел своим долгом взять слово, чтобы в какой-то степени смягчить филиппики своего знаменитого вождя, уверяя, что не следует понимать буквально слова, произнесенные Гарибальди, больше воина, чем оратора; что же касается его собственной позиции, то он призывал к согласию и примирению.

Граф де Кавур, еще явно во власти волнения, поднялся среди глубокой тишины, чтобы принять этот призыв — во имя согласия и прощения. Он сохранил самообладание и воздержался от малейшего намека на оскорбления и неблагодарность, проявленную Гарибальди.

Когда после этих слов все увидели, что Гарибальди снова хочет говорить, каждый подумал, что герой, тронутый этим великодушием, примет столь благородно протянутую руку. Но ничего подобного не случилось, диктатор возобновил свои жалобы и претензии, утверждая, что в качестве залога примирения он сможет принять только две меры: прежде всего немедленную реорганизацию южной армии под его верховным командованием и затем вооружение всего народа […]

На этом заседание окончилось. Депутаты пожимали плечами, переглядываясь, потеряв всякую надежду образумить этого воинственного неполитика […]

По мнению Гарибальди, одни только герои Сицилии и Неаполя, его боевые соратники, имели заслуги перед родиной и одни они могли ее сейчас спасти […]

Таким был человек, посмевший обвинить Кавура в том, что он не любит родину! Конечно, во время этого заседания Кавур принес своей стране величайшую жертву: резкий и вспыльчивый, он сумел овладеть собой и сдержать свое негодование.

Если бы он произнес хотя бы слово, вся палата, не спускавшая с него глаз, поднялась бы, требуя наказать наглого диктатора. Но Кавур сохранил спокойствие и имел мужество даже говорить о примирении. Почему? Потому что знал, что если бы ему изменила выдержка, в тот же вечер в Италии вспыхнула бы гражданская война и что Италия была еще недостаточно сплоченной, чтобы вынести это ужасное испытание.

Какой вывод можно сделать из этого заседания? Борьба пока отсрочена, вот и все, но рано или поздно придется помериться силами.

Лев Гарибальди, — и сегодня уже ни у кого не осталось сомнений, — представляет революционную партию; по правде говоря, он всего лишь орудие в руках Мадзини. Диктатор вошел в Палермо под крики: «Да здравствует Виктор Эммануил!» Но это имя, послужившее ему талисманом и составившее его силу, будет с презрением отброшено в тот день, когда достаточно сильный или достаточно смелый Мадзини, сняв маску, воскликнет: «Да здравствует Республика!»

Я в самом деле думаю, что в настоящее время Гарибальди, как всегда, искрен и по-своему предан своей стране. Но именно поэтому он особенно опасен, и его смелость и военные операции, которыми он угрожает правительству, тем опаснее, что он выступает во имя независимости и патриотизма».

Невозможно говорить о мире, заявляет Гарибальди, пока австрийцы в Венеции, а французы в Риме. «Я глубоко неудовлетворен», — чеканит он.

Кавур, пытавшийся сохранить хладнокровие, в свою очередь не выдерживает и вмешивается, чтобы оправдаться: «Между генералом и мной стоит факт, который нас разделяет. Я считал, что следую своему долгу, когда советовал королю уступить Ниццу Франции…»

Этому политическому противостоянию двух людей, символизирующих две стороны Рисорджименто, сопутствует второстепенное противостояние.

Например, то, которое противопоставило в прессе генерала Чалдини Гарибальди. «Вы не тот человек, которому я верил, которого любил», — пишет Чалдини.

Полемика с Кавуром и еще в большей степени письмо Чалдини говорят о повороте в отношениях с правительством Италии. Гарибальди осмеливаются открыто говорить, что о нем думают.

Противопоставление двух разных форм борьбы, скрытое, начиная с 1855 года стало явным.

Даже если король обязал Гарибальди и Чалдини помириться, избежав, таким образом, дуэли между двумя генералами, даже если полемика угасла, даже если Гарибальди возвращается на Капрера после этого взрыва, ясно, что ссора требует своего завершения. Что столкновение, которого удалось избежать на берегах Вольтурно, в Неаполе в 1860 году, должно состояться.

Гарибальди уже лишен «неприкосновенности».

Но воплощенный в лице самого Гарибальди решается другой вопрос: соотношение сил между монархией и вождем похода «Тысячи».

На самом деле оно было в пользу Кавура и Виктора Эммануила. В 1860 году Гарибальди вернулся на Капрера один, а король остался в Неаполе. Однако создается впечатление, что общественное мнение в Италии и за границей не поняло истинного смысла встречи в Теано. В ней увидели только согласие обоих участников, равноценное распределение задач между монархией и Гарибальди.

Таким образом, соотношение сил, в действительности ясное, было замаскировано. Даже Гарибальди оказался во власти иллюзий, считая, что сможет, как прежде, повторить поход «Тысячи».

Но исторический процесс таков, что для всех должны существовать победитель и побежденный. Каждый должен знать, в чьих руках власть, способная заставить подчиниться соперника, ставшего союзником.

В начале 1861 года это событие еще не произошло — вердикт еще не был вынесен. Казалось, что Гарибальди пользуется прежней популярностью и в состоянии повторить с Римом и Венецией то, что ему удалось в Неаполе. Считают, что он в Италии. И он сам в это верит.

Понадобится всего несколько месяцев, чтобы дать мечтателям жестокий урок.

Итак, Гарибальди вернулся на Капрера. Возобновил свои занятия сельским хозяйством. Снова принимает у себя патриотов. Столкновение в парламенте окружило его ореолом еще большей власти и поклонения. Во время дебатов он потребовал всеобщего вооружения и создания народного ополчения. Все казалось возможно. Война с Францией? А почему бы нет? Война с Австрией? Кого она может испугать? Достаточно было бы поднять на борьбу угнетаемые ею народы. И вокруг Гарибальди говорят уже о походе в Далмацию, Хорватию, Венгрию или Польшу. Модель похода «Тысячи» применима к любой ситуации. Можно было бы высадиться в Албании и оттуда пойти на Варшаву!

Все эти планы чаще всего не более чем застольные беседы. Но они показывают, до какой степени «чудесный» успех освобождения Южной Италии заставил многих почитателей Гарибальди утратить чувство реальности. Достаточно только захотеть, чтобы смочь.

Когда 6 июня 1861 года в возрасте пятидесяти одного года изнуренный жизнью, полной борьбы, умер Кавур, у Гарибальди остались противники, не обладавшие ни опытом, ни искусством пьемонтского государственного деятеля.

В некоторых кругах пытались использовать кончину Кавура в борьбе против Гарибальди. Его обвинили в том, что он стал виновником этой смерти. Один из свидетелей (граф д’Идевилль) пишет:

«Заседание 18 апреля, на котором Гарибальди так гнусно на него напал, стало для Кавура роковым.

Вынужденный сдержаться и промолчать, испытать на себе неблагодарность и ненависть противной стороны, он вернулся к себе разбитым и полным горечи. «Если бы волнение могло убить человека, — сказал он на следующий день одному из своих друзей, графу Ольдофреди, — я бы умер, возвращаясь после этого заседания».

Но попытка провалилась, несмотря на то, что Гарибальди не произнес ни одного слова — похвалы или сожаления — в связи со смертью своего противника.

Кавур всегда умел льстить Гарибальди и использовать его и представляемые им силы, избегая резких столкновений. В палате он сумел сдержаться, а незадолго перед смертью в присутствии нескольких свидетелей он еще раз похвалил Гарибальди: «Это благородный человек. Я не желаю ему никакого зла. Он хочет освободить Рим и Венецию? Я тоже. И как можно скорее. Что касается Истрии или Тироля, это другое дело. Это останется для следующего поколения. Мы достаточно потрудились. Мы создали Италию».

Когда не стало Кавура, роль Гарибальди в качестве исторического действующего лица, занявшего всю национальную сцену и пользовавшегося такой славой, что в августе 1861 года президент Линкольн предложил ему стать во главе одной из армий Севера против войск Юга, — ни у кого не вызывала сомнений.

Предложение Линкольна было лестным и утверждало Гарибальди в мысли, что его историческая и военная роль еще не закончена. В свои пятьдесят четыре года, несмотря на перерывы в стиле Цинцинната, он жаждал деятельности. Он передал предложение Линкольна Виктору Эммануилу II, чтобы, повинуясь дисциплине, как он говорил, получить разрешение своего государя.

Надеялся ли он получить отказ? Какую-нибудь должность или поручение, чтобы служить Италии? Как бы там ни было, король Италии разрешение дал. Пусть этот беспокойный человек отправляется в новое изгнание и покрывает себя славой подальше от Италии!

Но тогда возникли сомнения у самого Гарибальди. На Капрера доходили призывы со всей страны. Как только стало известно о предложении Линкольна, патриоты начали уговаривать Гарибальди остаться в Италии и бороться за еще не завершенное полное объединение страны.

Гарибальди колеблется и, в конце концов, требует у Линкольна пост командующего всей северной армией. Требование, неприемлемость которого он, конечно, понимает, и это дает ему возможность избежать нового изгнания. Он — итальянский герой, миссия которого еще не закончена.

Действовать, но как? Преемники Кавура — Риказоли, Раттацци, Фарини, Ланца, Салла — люди с большими достоинствами. Аристократы, преданные государству, честные, они тем не менее не обладают гибкостью своего шефа Кавура. Они колеблются. Король, который ведет свою собственную игру и хотел бы вести большую политику со смелостью, способной подарить ему Рим и Венецию, имеет на них большее влияние, чем в свое время на Кавура. В результате ситуация становится все более запутанной.

В этой обстановке ожидания Гарибальди по-прежнему на Капрера и горит нетерпением. Он пишет свои «Мемуары». Принимает нескольких поклонниц и Лассаля, немецкого социалиста, предложившего организовать поход на Венецию одновременно с революционным восстанием во всей Центральной Европе, от Берлина до Белграда, от Вены до Варшавы. Гарибальди слушает, соглашается и тем дело кончается.

Но все эти планы, письма, предложения вызывают у него жажду деятельности и создают вокруг его имени брожение умов, тревожащее европейские дипломатические круги.

Для министра иностранных дел Наполеона III «Гарибальди — кошмар». В Турине Раттацци, новый председатель совета, тоже хотел бы сдерживать Гарибальди и одновременно использовать его. Помешать ему установить связь со всеми этими «инициативными комитетами по освобождению Рима и Венеции», которые создаются по всей Италии и становятся «Обществом освобождения». Он приглашает Гарибальди в Турин, и, естественно, тот отправляется на эту встречу.

Случай показательный: Гарибальди не «в оппозиции». Он только и ждет возможности «сотрудничать» с властями при условии, что ему будет доверено конкретное дело, командование и даны директивы.

А для премьер-министра Раттацци — какое искушение воспользоваться для своего правительства славой Гарибальди и, может быть, с его помощью получить обратно Рим и Венецию, стать равным Кавуру! Какое искушение также для Виктора Эммануила II!

Итак, встреча Гарибальди с Раттацци состоялась. Соглашение осталось в тайне. Он увиделся с королем. И не скрывал своего восторга от этих встреч, от того, что готовилось. Ему будто бы предложили набрать два батальона карабинеров, командовать которыми будет его сын Менотти; они будут бороться с разбоем в Пуле и Абруцци. Но оттуда можно пойти на Рим.

Эти разговоры, полуобещания, полунамеки воодушевили Гарибальди. Колесо Истории снова завертелось. Он обосновался в Турине в прекрасном доме сенатора Плецца. Волонтеры в красных рубашках стоят у дверей на часах. Представители «Общества освобождения», посланцы из всех областей Италии, члены королевской семьи, сторонники Мадзини сменяют друг друга в салонах.

Затем Раттацци организовал для генерала турне по главным городам долины По. Повсюду — энтузиазм, восторг, доходящий до исступления. Это превзошло все ожидания премьер-министра. В Милане — апофеоз: Гарибальди понадобился час, чтобы доехать от вокзала до отеля. В каждом городе или деревне муниципальные и военные власти воздают почести Гарибальди.

Двусмысленность его положения, так же как и двойственность политики правительства, бросаются в глаза. Какова роль этого генерала, национального героя, который с балконов, в окружении властей, повторяет в Милане, Кремоне, Брешиа, Пьяценце или Парме: «Существует солидарность между итальянцами всех провинций, и мы не можем честно наслаждаться нашей свободой, пока наша Венеция и наш Рим остаются рабами, первая — иностранной тирании, второй — двойной тирании, иностранцев и радикалов».

Толпа отвечает дружным криком: «Рим и Венеция!»

Набирают волонтеров. В Кремоне сам епископ почтительно принимает Гарибальди, а по пути следования во всех городах его встречают делегации, священников. Гарибальди не произносит больше речей, он проповедует, прославляя «религию святого карабина». Он повторяет вслед за толпой: «Рим и Венеция!»

Как в этих условиях, став объектом такого поклонения, он мог избежать иллюзий о собственных возможностях, о желании итальянцев освободить еще не освобожденные города, о решимости правительства поддержать любые его начинания?

Гарибальди — жертва политических манипуляций?

Раттацци и Виктор Эммануил II недооценили степень его популярности. Предоставляя ему трибуну, они побуждали его действовать. Они были неопытными кукловодами. Теперь им оставалось только смириться с тем, что он обосновался на вилле в Трескорре, недалеко от границы с Тиролем. Он говорит, что занят лечением своего ревматизма. Но вся Европа знает, что он готовит заговор. Что эта вилла, так же как вилла Спинола в Карто, центр конспирации под открытым небом. Стекаются волонтеры, готовятся идти под руководством двух офицеров — полковника Нулло и капитана Амбивери — на Венецию. Австрия решительно протестует.

Что делать? Игра превратилась в западню. По приказу правительства гарибальдийцы в Сарнико арестованы. Их заключили в крепости Брешиа и Бергамо. Гарибальди негодует. В Брешиа 14 мая 1782 года собралась толпа. Войска открыли стрельбу. Трое убитых и один тяжелораненый остались лежать на земле.

Вся Италия возмущена, но это первое столкновение ясно ставит дилемму: «Гарибальди или закон?»

В циркуляре, адресованном префектам, Раттацци настаивает на том, что Гарибальди не причастен к действиям волонтеров. Он принял Гарибальди, который, кроме того, получил аудиенцию у короля. Его успокоили.

И хотя вначале Гарибальди выступил с резкими обвинениями против армии, открывшей огонь, он спохватился. Его слова неверно истолковали, пишет он 21 мая в письме директору «Миланской газеты»: «Итальянский солдат, я не мог иметь намерения оскорбить итальянскую армию, славу и надежду нации. Я только хотел заявить, что долг итальянских солдат — сражаться с врагами родины и короля, а не убивать или ранить беззащитных граждан. Войска должны быть на границе и на полях сражений, их место там! И нигде больше!»

Все та же двойственность: Гарибальди обвиняет и отпускает грехи. Он снова принят королем. И Раттацци его покрывает, добивается от парламента вотума доверия его политике. Кто обманут?

Такая практика может только дезориентировать общественное мнение, которое предчувствует, не зная всех секретных переговоров, что за кулисами найден компромисс. Заключенные в Брешиа и Бергамо через несколько дней освобождены. Значит, ничего не было! Осталось только три жертвы, быстро забытые.

После новых встреч Гарибальди возвращается на Капрера с несколькими верными друзьями. У него состоялась беседа, оставшаяся тайной, с Виктором Эммануилом II.

Но внезапно, в конце июня, не объяснив своих намерений даже своим самым верным соратникам, он сел на корабль, отплывающий в Палермо, куда он прибыл 8 июля 1862 года.

Он не смог избежать того, что подстерегает стареющих людей: повторения.

Сицилия, Палермо: места его славы.

Прошло два года, но Гарибальди все так же восторженно встречают толпы народа. Префект Палермо никто другой, как маркиз Джорджо Паллавичино, который был во время похода «Тысячи» соратником Гарибальди. Он принял генерала, как государя, вернувшегося в свое королевство, и оба сына Виктора Эммануила, бывшие свидетелями приема, оказанного народом и властями, прервали свою официальную поездку по Сицилии и вернулись в Пьемонт.

В Палермо Гарибальди живет в Палаццо Реале, как в 1860-м. И со спокойной уверенностью принимает почести, как будто было вполне в порядке вещей, что он получил снова, не имея никакого официального поручения, власть диктатора, которым был в свое время в этом городе в течение нескольких недель.

Он проводит смотр Национальной гвардии под командованием Медичи: он познакомился с ним в Южной Америке. История объединения Италии проходила таким образом, что на каждом шагу виден след, оставленный Гарибальди, тем более глубокий, что он стал достоянием легенды. С этим правительство ничего не может поделать. Оно должно использовать Гарибальди и предоставить ему свободу действий или одним ударом уничтожить этот образ. Двусмысленность положения терпеть долее невозможно. Она длится уже больше двух лет. Необходимо положить этому конец.

Что касается Гарибальди, то после нескольких дней, проведенных в Палермо, он попал под влияние окружавшей его атмосферы восторга. Знал ли он точно, что собирался делать в Сицилии? Маловероятно. Он высадился на острове, чтобы «увидеть», оценить шансы на успех повторения похода «Тысячи».

Для Гарибальди речи — начало действия. И более того, единственная подготовка к действию. В воскресенье 15 июля 1862 года на Форуме неожиданно для всех он вдруг встал и, подобно трибуну, торжественно начал:

«Народ Палермо, властелин Франции, совершивший 2 декабря предательство, тот, кто пролил кровь наших парижских братьев — под предлогом защиты папы, религии, католицизма, — оккупировал Рим. Он первый поддерживает беззаконие. Он стал вожаком разбойников и убийц».

Посреди криков, оскорблений в адрес Наполеона III Гарибальди заключил: «Народ Сицилийской вечерни, народ 1860 года, нужно, чтобы Наполеон покинул Рим. И, если это будет необходимо, нужно устроить новую вечерню!»

На этот призыв к борьбе, ожививший воспоминание об уничтожении французов во время Сицилийской вечерни в 1282 году, толпа ответила криком: «Рим или смерть!»

Гарибальди только что совершил поступок. Но он не учитывает ни реальных возможностей осады Рима, ни дипломатических условий, а они неблагоприятны.

Как Париж сможет допустить эту угрозу? Но Гарибальди так уверен в себе, так верит в свою «счастливую звезду», так ослеплен своими прошлыми успехами, что может только продолжать. Вернее, начать снова!

Он повторяет свои угрозы в Марсале, во всех сицилийских городах, в которых он побывал. Он обращается с призывом присоединиться к нему, и вскоре около трех тысяч волонтеров собираются в лесах Фикуцца.

Маркиз де Паллавичино, связанный верностью Гарибальди и повиновением королю Виктору Эммануилу, подает в отставку. Но сменивший его на посту префекта де Феррари, не в силах помешать движению. Он распорядился расклеить прокламации, в которых утверждал, что правительство осуждает планы Гарибальди. Однако полиция ни разу не вмешалась, когда проходили демонстрации или срывали распоряжения префекта. Впрочем, власти вообще не пытались помешать ни гарибальдийским волонтерам, ни их выступлению в поход, которое началось утром 1 августа.

Итак, мысль о сообщничестве Гарибальди и короля, их тайном сговоре пускает корни, обрастает слухами, существующими с 1860 года. Думают, что правительство втайне поддерживает поход, даже если в глазах общественного мнения оно вынуждено его осудить.

Иначе чем можно объяснить уверенность Гарибальди?

Несомненно, он думает так же, как и те, кто идет за ним, что сначала он вынудит Виктора Эммануила смириться с его планами, а затем их поддержать. Для этого нужно только, чтобы они увенчались успехом, а значит, необходимо действовать.

Колонны трогаются в путь; они состоят из волонтеров, не имеющих ни военного опыта, ни решимости тех, кто участвовал в походе 1860 года. Впрочем, со всех точек зрения этот переход через Сицилию к Мессинскому проливу похож на карикатуру похода «Тысячи».

В Меццоджузо, маленьком городке, Гарибальди нагнал герцог делла Вердура и передал ему текст заявления короля, в котором поход Гарибальди сурово осуждался:

«Те, кто не прислушается к моим словам, будут нести ответственность по всей строгости закона, — писал Виктор Эммануил II. — Король, избранный нацией, я знаю свои обязанности. Я сумею сохранить незапятнанной корону и парламент, чтобы иметь право требовать у Европы полной и бескомпромиссной справедливости для Италии… Моему сердцу больно оттого, что неопытная и ослепленная молодежь превратила имя Рима в боевое знамя, забыв о своем долге и о благодарности нашим лучшим союзникам…»

Но Гарибальди только пожал плечами. Разве он не получил в 1860-м послание от Виктора Эммануила, также требовавшего не переправляться через Мессинский пролив? Итак, он оставляет посланца короля и уходит слушать «Те Deum» в церкви Меццоджузо в честь падения временной власти папы.

Затем колонны продолжают путь.

Гарибальди старается избегать всякой встречи с регулярными войсками. Но когда такая встреча все-таки происходит, он не волнуется, требуя, как это было в Патерно, возможности поговорить с командиром. Достаточно нескольких слов, и пьемонтские войска, взявшие в кольцо гарибальдийцев, отходят в сторону и дают им возможность продвигаться дальше.

В Катании его встретили как победителя. Префект покинул город и укрылся на борту крейсера «Герцог Генуи». Королевский флот, стоявший в бухте, дает гарибальдийцам возможность завладеть двумя судами: итальянским и французским, что может вызвать дополнительные международные осложнения.

Фактическая солидарность офицеров с Гарибальди? Двойная игра монархии, которая предпочитает дождаться или даже желала бы видеть, как растет неповиновение Гарибальди, чтобы вернее его сразить? Командир «Герцога Генуи» не получил никакого приказа, кроме следующего послания с весьма расплывчатыми указаниями: «Действовать по обстоятельствам, но помнить, что благо короля и Италии — нераздельны».

Итак, Гарибальди переправился через Мессинский пролив, не встретив других препятствий, кроме ветра и перегруженности судов: было две тысячи волонтеров. Он пристал к берегу неподалеку от места своей первой высадки в 1860-м.

Повторение продолжалось…

Походный марш через Сицилию длился три педели. Переправа через Мессинский пролив была возможна только при терпимости — или бессилии — кораблей королевского флота. Как в таких условиях Гарибальди мог не питать иллюзий?

Более тонкий, чем он, политик, лучше информированный или просто более дальновидный, понял бы, что на этот раз монархия не потерпит акта неповиновения не только ставившего Италию в трудное положение в плане международном, но ослаблявшего силу власти.

Итак, второй поход Гарибальди был для монархии не только испытанием, но и возможностью раз и навсегда положить конец двусмысленности своих отношений с Гарибальди.

«К чему мы пришли бы, — писала одна из туринских газет, — если бы дерзости какого-то генерала было бы достаточно, чтобы диктовать нации правительственные приказы? Сегодня Гарибальди хочет заставить нас идти походом на Рим, завтра другой вынудит нас напасть, без всякой подготовки, на конфедерацию германских государств».

И в самом деле, позиция Франции не оставляла никаких сомнений. Наполеон III не мог изменить своему слову. 26-августа «Монитер офисьель» пишет: «Уже в течение нескольких дней газеты обсуждают вопрос о том, какой будет реакция французского правительства на волнения в Италии. Вопрос настолько ясен, что исключает возможность сомнений. В ответ на наглые угрозы во избежание последствий, к которым может привести демагогическое восстание, долг французского правительства и его воинская честь заставляют его более чем когда-либо защищать Святого Отца. Мир должен знать, что Франция не оставляет в опасности тех, на кого распространяется ее покровительство».

В этих условиях, даже если у Виктора Эммануила и его премьер-министра были колебания в выборе собственной позиции, этот выбор был им навязан.

Как только волонтеры Гарибальди ступили на землю Калабрии, их немедленно обстрелял военный «пьемонтский» корабль, заставив вернуться на суда, чтобы укрыться от «берсальеров» (стрелков), также открывших огонь.

«Мечтатели» столкнулись с реальностью.

Гарибальди оказался в тупике. Он столько раз осуждал предприятия сторонников Мадзини, и вот теперь он сам оказался в изоляции, в бесплодных массивах Калабрии, в сопровождении немногочисленного войска, которое начало таять, как только оказалось, что прогулка кончилась и начались трудности.

В Катании достаточно было появиться пьемонтским полкам, чтобы гарибальдийцы, оставшиеся в городе, сдались: восемьсот пленных.

И в самом деле, гарибальдийцы 1862 года не проявили никакой боеспособности: а как они могли ее проявить? Разве король Италии их враг? Гарибальди всегда возносил ему хвалу, запрещая себе — из боязни гражданской войны — какие бы то ни было критические замечания, даже мелкие, в адрес все-таки коварного монарха.

На кого они могли бы рассчитывать? Население Калабрии было враждебно. Оно больше не питало иллюзий. Оно уже подвергалось преследованиям. И Гарибальди расплачивается за то, что в свое время не поддержал восставших крестьян. Его нынешний поход, впрочем, как и прошлый, 1860 года, мог быть успешным только при поддержке или хотя бы терпимом отношении государства.

В 1860 году поход «Тысячи» был восстанием только «по форме», по сути же он был в русле государственной политики и служил ее целям.

В 1862 году осталось всего несколько сот голодных волонтеров, которых проводники специально заставляли выбиваться из сил, ведя самым трудным путем по склонам Аспромонте. Против них около двух тысяч берсальеров лейтенант-полков-ника Паллавичино, хорошо вооруженных и дисциплинированных. Волонтеры, по приказу Гарибальди, расположились под защитой соснового леса.

«Мы были изгнанниками, поставленными вне закона», — пишет с горечью Гарибальди. Он решил не отвечать на огонь итальянских войск и попытаться, продвигаясь вперед, избежать столкновения. «Но в 1862-м итальянская армия, потому что она была сильнее, а мы много слабее, обрекла нас на истребление и набросилась на нас, как на разбойников. Разумеется, они действовали в соответствии с приказом…»

Гарибальди был в нерешительности.

«Этот момент был для меня ужасен, выбора не было: или сложить оружие и сдаться, как бараны, или запятнать себя кровью братьев».

Он еще раз повторил приказ не стрелять, но кое-кто из самых молодых волонтеров открыл огонь. Во время перестрелки, когда значительная часть гарибальдийцев скрылась в лесу, Гарибальди продолжал стоять без прикрытия, проявляя ту храбрость, которая ему никогда не изменяла, и был ранен двумя пулями, одна рикошетом задела левое бедро, вторая глубоко вошла в правую ногу. Он упал. Огонь прекратился.

Потери с обеих сторон: двенадцать человек убито (из них пятеро — гарибальдийцы) и двадцать четыре ранено (двадцать — гарибальдийцы).

Лейтенант-полковник Паллавичино принял капитуляцию Гарибальди, которого медленно на носилках из ветвей перенесли на борт «Герцога Генуи», стоявшего на якоре на широте Сциллы в Мессинском проливе. Гарибальди отказали в праве быть доставленным на английский корабль. Он пленный.

Его рана очень болезненна, из тех, что плохо рубцуются. Пуля осталась в ране. В то время, как его переносили на корабль, Гарибальди мог заметить на корме соседнего судна генерала Чалдини, который командовал операцией и был преисполнен гордости.

В этот день, 29 августа, потеряны последние иллюзии; пьемонтская монархия единолично решает судьбу Италии. Гарибальди всего лишь раненый пленник; его заключают в форт Вариньяно в Ла Специа.

Невозможно продемонстрировать более красноречиво, что «национальный герой» обязан повиноваться властям не меньше, чем рядовой подданный.

«Королевские ястребы» в течение пятидесяти четырех дней продержат Гарибальди в тюрьме.

Рана не угрожает его жизни, но очень серьезна. Лучшие европейские хирурги — француз Нелатон и англичанин П этридж — сменяют друг друга у его ложа. Вначале речь шла об ампутации ноги, но затем пулю удалось извлечь.

Это внимание к знаменитому заключенному говорит о том, в каком затруднительном положении оказалось итальянское правительство и какой международный отклик вызвало это столкновение.

Судить Гарибальди? Некоторые политические деятели Турина рассматривают такую возможность. Но какой должен быть суд? Военный трибунал или сенат, превращенный в Верховный суд? Теперь, когда урок был дан, это было рискованно и могло вызвать резкое недовольство.

Итальянское общественное мнение было целиком на стороне мученика из Аспромонте. Форт Вариньяно стал местом паломничества. То, что с Гарибальди обращаются, как с каторжником, вызывало возмущение; при этом забывали, что условия содержания на самом деле были отменные. Но он ранен, и для чего держать его в крепости, когда ему еще грозит ампутация (пуля будет извлечена только 23 ноября профессором Дзанетти из Пизы)?

Это вызывает глубокое негодование во всем мире. Особенно в Англии, где Гарибальди пользуется огромной популярностью. На митинге в Гайд Парке собралось около ста тысяч человек. Пальмерстон даже подарил Гарибальди специальную кровать, предназначенную для его выздоровления.

В революционных кругах поражение Гарибальди воспринято очень резко. Мадзини извлек из него политический урок — необходимо порвать с монархией: «Пуля из мушкета, ранившая Гарибальди, разорвала последнюю строку соглашения, подписанного между республиканцами и монархией два года назад. Сегодня мы навсегда порываем с монархией, которая в Сарнико сражалась за Австрию, а в Аспромонте за папу».

В Париже Бланки, вечный инсургент, глубоко взволнован известием о поражении и аресте Гарибальди и полон пессимизма: «Свобода и идея побеждены…»

Событие в Аспромонте, учитывая известность Гарибальди, воспринято во всей Европе, как доказательство консолидации существующих режимов, победы сговора государств над движением народов.

Гарибальди тяжело переживает свое поражение.

В октябре 1862 года он амнистирован королевским указом. Виктор Эммануил II выдает свою дочь Марию Пиа за короля Португалии и пользуется случаем, чтобы разрешить проблему «заключенного Гарибальди».

Гарибальди протестует: «Амнистируют только виновных», но все же соглашается, чтобы ему вернули его саблю, а затем свободу.

Когда пуля будет извлечена из раны, он снова вернется на Капрера. Ему пятьдесят пять лет. Рана рубцуется медленно и трудно, он долго не сможет ходить.

Но он не отступается: он согласился быть председателем Национального римского комитета и пишет 17 декабря: «…необходимо объединить силы во имя свободы, независимости, цивилизации и прогресса».

Итак, он ничего не изменил в своей программе. Он остался верен себе.

Картина тринадцатая «ЖИЗНЬ ПРАЗДНАЯ И БЕСПОЛЕЗНАЯ»? (1862–1866)

Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять лет: для Гарибальди с конца 1862-го по апрель 1866-го жизнь быстро идет к своему концу.

Он отдает себе отчет в том, что отныне почти постоянно живет на Капрера, что события происходят и развиваются без его участия, а ему остается только писать манифесты и послания тем, кто восстает здесь или там.

И чем больше проходит времени, тем меньше остается у него возможностей влиять на ход событий.

Но в нем нет ни горечи, ни ожесточения. Он выше этого.

Он следит за тем, как идут сельскохозяйственные работы на острове. Принимает посетителей, по-прежнему многочисленных. Скалы, море, небо… Бескрайний и привычный мир. Он дарит покой. Это помогло ему вынести долгое и мучительное выздоровление.

Много недель он был прикован к постели, затем, в начале января 1863-го, смог передвигаться в инвалидной коляске. И только в июне начал ходить, опираясь на костыли, а в конце года — на палку. Итак, его выздоровление заняло больше тринадцати месяцев — для такого активного человека, как Гарибальди, это было тяжким испытанием.

Он стойко перенес его, но «Мемуары» говорят о том, как глубоко он все это пережил: «Я не люблю рассказывать о своих несчастьях, я много выстрадал… Но, в конце концов, через тринадцать месяцев рана на правой ноге зарубцевалась, и до 1866 года я вел жизнь праздную и бесполезную».

И хотя Гарибальди выстоял, этот образ жизни ему чужд. Тишина вокруг его тяготит.

Он ходит, опираясь на костыли. Ему сообщают, что некоторые из офицеров, присоединившихся к нему, после Аспромонте были арестованы, осуждены, а несколько человек — казнены. Он восстает против лицемерия правительства. Сначала не мешали действовать или не смогли помешать, а потом отыгрались на тех, кто дал себя увлечь. Зато очень ловко амнистировали виновника Гарибальди, доведенного до отчаяния этой несправедливостью.

Каким образом он мог на это ответить?

Он сложил с себя депутатские полномочия, попытался предать гласности причину своего поступка. Но газеты, опубликовавшие его письма, конфискованы. Тогда он все начинает сначала, составляет прокламации, манифесты.

Но и на этот раз тексты перехвачены полицией. Значит, государство настороже, остерегаясь одновременно и общественного мнения, и человека, который мог бы на него повлиять.

Подавший в отставку, Гарибальди некоторое время спустя является в Палермо, пытаясь снова получить депутатские полномочия. Что это — непоследовательность? Или он снова в водовороте событий, а его сторонники жаждут использовать его известность?

Следовательно, нужно добиться переизбрания, на этот раз в Палермо. Он прошел на выборах, но с трудом. К давлению и правительственной пропаганде добавилось разочарование сицилийцев.

На самом деле еще не настало время для борьбы. Арест в Аспромонте неопровержимо показал решимость правительства — оно посмело стрелять в национального героя — и слабость этого героя.

Популярность Гарибальди — подлинная — ничего не меняла в этом соотношении сил. Итак, весь 1863 год Гарибальди проводит на своем острове; он уже может ходить, постепенно удлиняя свои прогулки, наблюдая за ходом полевых работ. Безмятежная жизнь?

Друзей немного. Женщин нет. Баттистина Равелло, его юная любовница из Ниццы, вернулась к себе с дочерью Анитой. Краткого визита Эсперанцы фон Шварц, по-прежнему непредсказуемой, недостаточно, чтобы создать обстановку сердечности, способной удержать Гарибальди на Капрера.

Он отдыхает, пишет, размышляет, выздоравливает. И когда растет число приглашений посетить Англию, когда чета англичан Чамберсов, представляющих Комитет Гарибальди, высаживаются на Капрера, чтобы убедить генерала дать положительный ответ на все эти просьбы, он соглашается. Премьер-министр Пальмерстон присылает даже официальное приглашение.

В конце марта 1864 года Гарибальди в сопровождении своих сыновей Менотти и Риччьотти, своего врача и одного из секретарей (Герцони) покидает Капрера на борту английского судна «Ла Валлетт», которое зайдет в Мальтийский порт. Там Гарибальди пересядет на «Рипон», пароход, следующий в Саутгемптон, куда он прибудет в воскресенье 3 апреля.

Англия влюблена в Гарибальди. Она любит этого героя Юга, этого «пастуха из древних мифов», своего рода Улисса, избороздившего все моря мира. И в этой любви едины все классы. Она любит этого человека, который, кажется, один сумел встать выше противостояния различных социальных групп. Она околдована этим республиканцем, который служит монархии и тем делает ей честь.

История и фольклор Средиземного моря, в лице Гарибальди, высадились в Саутгемптоне под проливным дождем.

На самом деле восторг многих не столь «литературен». Гарибальди олицетворяет те ценности свободы, чемпионом которой, в противовес Европейскому материку, стала Англия, земля обетованная. Кроме того, он тот человек, который посмел обличить Наполеона III, императорскую Францию, по-прежнему мешающую Англии.

Для других — рабочих, республиканцев — он народный герой.

Гарибальди оказан необыкновенный прием: повсюду, чтобы приветствовать этого иностранца, собирались огромные толпы людей. В Саутгемптоне весь город украшен итальянскими и английскими флагами. Лорд Сазерленд и депутат Тони Сили вместе с делегацией итальянцев поднялись на борт «Рипона». Кортежи, банкет, отъезд па остров Уайт, где Сили в Брук-хаузе устроил для Гарибальди прием.

На острове — подлинное шествие знаменитостей, от канцлера казначейства Гладстона до Александра Герцена и немца Карла Влинда. Поэт Теннисон заявил после встречи с ним, что итальянец «скромен, как девушка» и «божественно глуп, как истинный герой»[36].

В этом суждении — ни тени лукавства. Скорее, своеобразное доказательство того, что англичане Гарибальди «очарованы».

Много раз, в Монтевидео и в 1860 году в Марсале, у Гарибальди были основания радоваться отношению британских властей, особенно офицеров королевского морского флота. Сегодня гость правительства, он отправляется в Портсмут, где после посещения арсеналов, морского училища, горячего приема рабочими он присутствует как один из руководителей государства на маневрах эскадры, затем на учебной стрельбе из пушек крупного калибра. Отличный реванш для «корсара»!

Наконец, 11 апреля 1864 года он прибывает в Лондон. Специальный поезд покинул Саутгемптон — звонили городские колокола и стреляла пушка. Когда он прибыл на вокзал Наин Илмз, делегации английских гарибальдийцев, итальянцев, представителей всевозможных обществ — трезвости, борьбы против рабства, республиканских и так далее, окруженные десятками тысяч просто горожан, восторженно приветствовали его.

За каретой герцога Сазерленда, в которую сел Гарибальди, следовали духовой оркестр, кареты, несли хоругви и знамена. При виде Гарибальди, так похожего на его образ, ставший легендарным, — длинные волосы, пончо, красная рубашка — толпа, после секундного затишья, разразилась криками «Ура!» Она сопровождала кортеж по всему пути следования, от Вордсворт-роуд до Стаффорд-хауза. Не было статуи, на которой ни висели бы гроздья зевак, приветствовавших Гарибальди криками, ни одной улицы, где ни попытались бы к нему прикоснуться.

Возле Вестминстера карету отделила от остальной части кортежа, окружила человеческая волна, и ее с трудом удалось освободить.

Гарибальди понадобилось около шести часов, чтобы добраться до Стаффорд-хауза, замка герцога Сазерленда. Его встречало около пятисот тысяч человек.

Этот триумф — одна из вершин жизни Гарибальди. Он олицетворяет собой Италию, ее свободу и борьбу за национальное единство. Какой конфуз для тех, кто приказал стрелять в него у леса Аспромонте! Какой контраст с положением изгнанника или даже капрерского отшельника!

В Лондоне, на улице или в салонах герцога Сазерленда, у него неторопливые, почти торжественные движения человека, воспринимающего свою известность и славу без удивления, как должное. Но не опьяненного этими чрезмерными проявлениями энтузиазма.

Как в Турине король Виктор Эммануил II, его министры и высокие должностные лица (достаточно подумать о генерале Чалдини) могли принять без раздражения известия о подробностях лондонского приема!

В самом деле, в Лондоне вокруг него объединились — явление редкое и всегда недолговечное — чувства народа, восторг элиты и прагматизм людей, стоящих у власти. Рабочие арсеналов, республиканцы и рядом с ними принц Галльский, будущий король Эдуард VII, воздают ему почести. «Мы видели, — скажет с негодованием маркиз де Буасси, — как наследник короны пожимал руку флибустьеру!»

Между принцем Галльским и Гарибальди существовали, кроме того, оккультные связи. Будущий король Англии был франкмасоном, а Гарибальди с 1863 года был избран великим магистром итальянского ордена с высшей степенью масонства — тридцать третьей.

В Лондоне Гарибальди вынужден подчиниться этикету: в больших салонах Стаффорд-хауза герцог и герцогиня де Сазерленд устраивают приемы. Длинные светские вечера сменяются ужинами и приемом делегаций, выражающих приветствия от жителей разных районов. Нужно посетить арсенал Вулвича. Встретиться с лордом Джоном Расселом, лордом Грэнвиллем, мистером Гладстоном и миссис Гладстон. Премьер-министр лорд Пальмерстон имел с Гарибальди полуторачасовую беседу наедине.

Все это не имеет значения или политической цели? Шепчутся о том, что Гарибальди добивается финансовой и дипломатической поддержки для освобождения Рима и Венеции. Считают, что Пальмерстон использует его, чтобы с помощью скрытой игры вызвать беспокойство Наполеона III. Гарибальди снова ловко используют?

Это не стесняет его свободы. Если он присутствует — как монарх — на представлении «Нормы» в Ковент Гарден, на концерте в Кристал Палас, он — как революционер — принят Александром Герценом, который пригласил к столу Мадзини. Мадзини предлагает тосты, конечно, за Гарибальди, за поляков, за русских, «за религию долга, которая заставит нас бороться до самой смерти за то, чтобы вся эта борьба увенчалась успехом, чтобы сбылись все наши надежды».

Гарибальди поднимается с ответным тостом: «Когда я был молод, я искал человека, который мог бы стать моим советчиком и вождем […] Я нашел этого человека […] Он по-прежнему остался моим другом, полным любви к своей стране, полным преданности делу свободы. Этот человек — мой друг Джузеппе Мадзини. За моего Учителя!»

И Гарибальди под гром аплодисментов поцеловал Мадзини.

За этой данью уважения бывшего моряка-заговорщика тому, кто основал «Джовине Италия», скрывалось множество разногласий. Но эта встреча, за которой пристально следили все информаторы, вызвала большое беспокойство в правительственных кругах Италии.

Впрочем, и за пределами Италии вся консервативная Европа была встревожена. Разве Гарибальди не встречался с Луи Бланом и Ледрю-Ролленом, двумя французскими республиканцами-эмигрантами? Разве он не произнес тост «за Польшу, родину мучеников», за «молодую Россию, за новый народ, который, завоевав свободу и став хозяином царской России, призван сыграть великую роль в судьбе Европы»?

И этого человека принимает Пальмерстон, а лорд-мэр Скотт называет почетным гражданином Лондона, сравнивая его с Цинциннатом и Леонидом!

Некоторые итальянские информаторы подтверждают гипотезу. Другие подсказывают Турину мысль возвести Гарибальди в дворянство. Он очарован высшим обществом, считают они, он примет звание дворянина и таким образом будет связан.

Агенты Виктора Эммануила II пытаются убедить Гарибальди поднять мятеж в Галиции.

Что касается Мадзини, он пишет своим корреспондентам, что Гарибальди является одним из арбитров европейской ситуации. В Англии он приобрел еще больший вес и его участие необходимо для любого революционного начинания.

Эти комментарии и слухи по прошествии нескольких дней начинают вызывать беспокойство английских властей.

Королева Виктория, солидарная с европейскими государями, говорит, что ей «почти стыдно править народом, способным на подобное безумие». Она объявляет, что путешествию следует положить конец и, несмотря на защиту лорда Грэнвилля, подчеркивающего, что прием Гарибальди, объединив народ и аристократию, придал демонстрациям «размеры абсурда, что очень полезно для нашей страны, так как одним ударом устраняет трудности демократии», королева осталась верна своей точке зрения: Гарибальди должен покинуть Англию как можно скорее.

Пришлось убедить Гарибальди в том, что характер его путешествия, его дружба с демократами внушали тревогу и что пора было возвращаться.

Он быстро все понял. Он уже заметил враждебность некоторых газет. «Таймс» писала об «этих вульгарных плебейских демонстрациях», а Дизраэли, лидер консерваторов, отказался с ним встретиться.

Представители другой крайней партии, два эмигранта — Карл Маркс и Фридрих Энгельс — были возмущены «этой жалкой демонстрацией глупости».

В Париже Наполеон III лучше понимает смысл происходящего. Гарибальди вызывает у него тревогу. Его речи угрожают порядку в Европе. Император оказал давление на лондонское правительство, чтобы оно отправило генерала па его остров.

Итак, Гарибальди вынуждают уехать. Английское правительство вдруг встревожилось из-за его здоровья. Но он не обманывается. Вначале он уехал из Лондона, чтобы отправиться на Корнуэлл, к одному из своих товарищей по оружию, полковнику Пиэрду. На каждой остановке поезда на протяжении всего пути собираются толпы и приветствуют его. И размах энтузиазма еще больше укрепляет английское правительство в его намерениях. Поездка вышла за пределы намеченных границ. Гладстон в палате заявил, что он сказал Гарибальди, «что его долгом было проверить, не повлияет ли на его здоровье выполнение взятых на себя обязательств».

Гарибальди, как каждый раз, когда ему приходится столкнуться с обходными маневрами правителей, подчиняется. Он уедет на следующий же день, 22 апреля, ограничившись письменным ответом тем, кто приглашал его посетить английские провинции: «В данный момент я вынужден покинуть Англию».

Перед отъездом он отказался от денег, собранных по подписке, открытой в его пользу, где скромная лепта самых неимущих соседствовала со ста фунтами стерлингов лорда Пальмерстона. Но он все-таки согласился, чтобы герцог де Сазерленд довез его до Мальты на своей яхте «Ундина». Там ему посоветовали продолжить свое путешествие дальше, на Восток. Это был способ удалить его от полуострова. Он уклонился и вернулся на Капрера, где герцог де Сазерленд оставил свое судно в его распоряжение.

Гарибальди снова обрел свою монашески строгую комнату, поля и камни острова, шум моря.

Что он вынес из этой поездки? Уверенность в том, что его знают и любят огромные толпы народа, а правительство чужой страны относится с большим уважением, чем собственное?

Лорд Гранвилль в своем письме к королеве Виктории набросал его портрет. При всей снисходительности тона и отрицательности характеристики, в нем есть доля истины: «Он скромного происхождения. Много раз он проявлял большое мужество и редкую моральную стойкость. Это смелый воин. Его манеры и образ жизни просты… Это человек заурядного ума, но сама его наивность свидетельствует о полной неспособности к дипломатическим ухищрениям».

На самом деле жизнь в обществе, с ее правилами и условностями, не смогла подчинить себе Гарибальди, обкатать его по образу и подобию своему. Он остался яркой индивидуальностью — непосредственным и наивным даже на вершине славы, своего рода «поэтом» политики и действия. В каком-то смысле, для каждого он стал символом свободы и мужества быть не похожим на других. Его манера одеваться, для многих странная, это тот же отказ от общепринятых норм и принуждения, в котором каждый, от высших слоев общества до низших, в салонах герцогов или в фабричных цехах, ощущает внутреннюю потребность. В нем нет и тени расчета. Сами его ошибки — тому доказательство. Именно это привлекает и очаровывает.

Гарибальди, или сбывшаяся мечта о свободной жизни, посвященной защите справедливости, — в этом основа его популярности.

И кто только не хотел использовать его славу!

Вокруг Гарибальди, сразу же по его возвращении из Лондона, засуетились советчики, они же агенты-осведомители короля (Порцелли), Мадзини и Партии действия (секретарь Герцони) или правительства (собственный зять Гарибальди Стефано Канцио). Каждый пытается повлиять на Гарибальди, предупредить и проинформировать свое начальство.

1 июня Гарибальди снова покидает Капрера и направляется в Исхию на яхте герцога де Сазерленда. Но, может быть, это только предлог? Что готовит этот дьявольский человек? На самом деле его по-прежнему мучают приступы ревматизма, и он едет в Исхию лечиться. Уверен ли сам Гарибальди в подлинности своих объяснений, которые верны в тот момент, когда он их дает? Известно, что, несмотря на редкостную верность своей генеральной линии, он прекрасно может, в зависимости от обстоятельств, различных влияний, внезапно изменить цель. Рим или Венеция? В Турине задаются этим вопросом. Говорят, что Гарибальди организовал исследование подземелий, ведущих от Остии до самого Ватикана. Значит, подлинная цель — Рим, со всеми связанными с этим международными осложнениями.

Но Гарибальди уже изменил свои планы, избрав мишенью австрийцев. Он снова собирается поднять мятеж в Галиции, даже на всех Балканах, что позволит ослабить Австрию и начать против нее последнюю из освободительных войн, которая вернет Венецию Италии. Что это, серьезные планы или просто разговоры?

Советчики не доверяют друг другу. Сторонники Мадзини, естественно, опасаются влияния короля, а Виктор Эммануил II боится интриг «мадзинистов». Они же, в свою очередь, усматривают в планах действия за границей стремление отвлечь от Италии внимание лучших патриотов. 10 июля газета Партии действия «Иль Диритто» предостерегает итальянцев против «рискованных предприятий, замышляемых принцами и долженствующих больше служить их интересам, чем интересам народов». Виктор Эммануил II считает, что его предали, а Гарибальди отсылает друзей, окружавших его в Исхии.

В конце концов, Гарибальди устает от всех этих интриг и болтовни, от разных советчиков, пытающихся привлечь его на свою сторону. У него такое чувство, как он говорил уже в 1848 году, что он в самом деле превратился в своего рода знамя, которое должно довольствоваться тем, что развевается на ветру, другие понесут его, куда захотят.

А ведь в июне 1864-го ему уже пятьдесят семь лет, его мучают непрекращающиеся боли, он передвигается с трудом и не в состоянии даже без посторонней помощи сесть на корабль, который 18 июля снова отвез его на Капрера. Его пришлось нести. Как этому человеку, который был ниццским морским орлом, не чувствовать унижения оттого, что он болен и стар?

Все что угодно, только не доводящая до отчаяния серость «жизни праздной и бесполезной».

И все-таки именно такую жизнь ему придется вести.

Гарибальди управляет своими владениями, на которых трудится около тридцати рабочих. Каждый день вокруг него за столом собирается десяток друзей, почти постоянно живущих на острове.

Итак, его одиночество далеко от того, чтобы быть полным. Он возглавляет маленькую мирную «армию» из пятидесяти человек и, создав на средиземноморской Капрере своего рода «эстансию»[37], воплотил в жизнь мечту своей молодости, когда его влекла вольная и гордая жизнь гаучо из Рио-Гранде-до-Суль.

Конечно, пространство ограничено, но море вокруг острова создает ощущение бескрайнего простора. У Гарибальди около пятисот голов скота — коровы, козы, овцы — и, как только здоровье позволяет, он разъезжает среди них не спеша на лошади.

Патриархальная жизнь: сыновья — Менотти, Риччьотти — с ним рядом. Дочь Терезита и ее многочисленное потомство обосновались в его владениях вместе с мужем Терезиты Канцио.

На Капрера Гарибальди создал свою Южную Америку, маленькое королевство, в котором он живет вне городских и сельских проблем развивающейся Италии.

На самом же деле инициатива выскользнула у него из рук. Итальянское правительство отныне не расстанется ни с одной из своих прерогатив. Аспромонте показало, на чьей стороне сила. И Виктор Эммануил II проводит в жизнь принятые им решения.

Два города стали символом незаконченности итальянского единства: Рим и Венеция.

Что касается Рима, в июне 1864 года начались переговоры с Наполеоном III. Император хотел бы избавиться от итальянского осиного гнезда. Он прекрасно понимает, что Рим станет когда-нибудь столицей Италии и что, оставляя там войска, он рискует спровоцировать конфликт. Но он вынужден считаться с мнением католиков и своего окружения, которое не допустило бы, чтобы папу предоставили собственной судьбе.

Посланцы Виктора Эммануила II пытаются освободиться от иностранного военного присутствия, которое всегда свидетельствует о слабости государства.

15 сентября 1864 года между Парижем и Турином подписано соглашение. Оно состоит из трех простых параграфов и протокола.

«Параграф первый: Италия обязуется не нападать на нынешнюю территорию Святого Отца и предотвращать, даже с применением силы, любое нападение извне на названную территорию.

Параграф второй: Франция будет выводить свои войска из папских государств постепенно, по мере создания армии Святого Отца. Вывод войск тем не менее должен быть осуществлен в двухгодичный срок.

Параграф третий: итальянское правительство будет воздерживаться от всякого протеста против создания папской армии, даже состоящей из волонтеров-католиков из иностранных государств — достаточной для поддержания власти папского престола и спокойствия как внутри, так и на границах его государств, если только эта сила не превратится в средство нападения на итальянское правительство.

Соглашение вступит в силу только с того момента, когда Его Величество король Италии издаст приказ о переносе столицы королевства в место, определенное в дальнейшем Его Величеством. Этот перенос должен быть осуществлен в шестимесячный срок с момента подписания вышеназванного соглашения».

Соглашение быстро вступило в силу. В 1865 году столица Италии перенесена из Турина во Флоренцию. И французские войска начали покидать Святой город.

Но было очевидно, что этот компромисс всего лишь этап. «Римский вопрос» не разрешен, а отложен. Пий IX упорствует, ссылаясь на традицию: он не пойдет на уступки ни итальянскому государству, ни современной цивилизации. Это подтверждает силлабус[38], датированный декабрем 1864 года.

Что же тогда — завоевывать Рим?

Гарибальди возмущен этим соглашением, как он говорит, унизительным для итальянцев. Он обличает лицемерие Бонапарта, этого клятвопреступника. Он снова заявляет о своей готовности действовать.

В Турине население осуждает этот договор, лишивший город роли столицы. Начиная с 22 сентября вспыхивают мятежи. Но государство еще раз проявляет решимость: на улицах города насчитают тридцать убитых и около ста раненых.

Что делать?

Наполеон III предупредил итальянское правительство: «Всякое попустительство нетерпеливым стремлениям скомпрометирует начатое дело». Итак, он не потерпит никаких действий против Рима. Если Гарибальди тронется в путь, произойдет новое столкновение.

Гарибальди это прекрасно чувствует. Он мечет громы и молнии, но ничего не пытается предпринять. Он и не может ничего предпринять.

Инициатива в руках государств.

С Венецией происходит то же самое.

В 1865 году Наполеон III принимает в Бьяррице, как когда-то принял Кавура в Пломбьере, прусского канцлера Бисмарка. Тема встречи: война, которую Бисмарк хочет начать против Австрии, чтобы освободить германские земли.

Наполеон III дает свое согласие, не понимая, что молодое Прусское государство, которому он покровительствует, станет более опасным противником, чем старая венская империя. Для Италии это франко-прусское соглашение будет иметь серьезные последствия. Если между Веной и Берлином разразится война при доброжелательном нейтралитете Парижа, Италия сможет нанести Вене последний удар. И Венеция снова войдет в состав родины.

Итак, между правительством Виктора Эммануила II и Бисмарком начинаются переговоры. Сначала заключен торговый договор (в феврале 1866-го), затем, 8 апреля, союз — сроком на три месяца: он предусматривает вступление Италии в войну против Австрии на стороне Пруссии. Его цена — аннексия Венеции в случае поражения Австрии.

А если она не потерпит поражения?

Наполеон III заключил соглашение с Веной — в обмен на свой нейтралитет. Если Австрия в Германии победит Пруссию, она передаст Венецию. Наполеону, который уступит ее Италии.

Таким образом, при любом исходе Италия получит Венецию. Все начинания Наполеона III действительно счастливо кончаются для Итальянского королевства.

Однако чтобы добиться выполнения этих соглашений, сначала нужно воевать. А раз итальянцам предстоит сражаться, как не вспомнить об их самом прославленном генерале — Гарибальди?

Он рассказывает: «Уже какое-то время шли разговоры о союзе с Пруссией против Австрии, и 10 июня 1866 года на Капрера прибыл мой друг, генерал Фабрици, чтобы пригласить меня, от имени правительства и наших, взять на себя командование волонтерами, которые во множестве собирались по всей Италии».

История повторяется.

На широте Капрера на якоре стоит корабль. Его силуэт хорошо знаком. Речь идет о «Пьемонте», который перевозил часть волонтеров во время похода «Тысячи» из Карто в Марсалу.

Корабль принял на борт Гарибальди.

Картина четырнадцатая «Я ПОВИНУЮСЬ» (1866)

И опять — война. Перед Гарибальди снова знакомые пейзажи — те же берега озера Гарда, те же люди — теперь ветераны, как и он сам, — он знал их еще в 1848-м, затем в 1859-м.

Ему пятьдесят девять лет. На самом деле он так и не оправился от ранения в Аспромонте. Рана, конечно, зарубцевалась, но здоровье подорвано — потрясением, болью, длительным процессом выздоровления. И долгие четыре года, которые пришлось ждать, чтобы снова вернуться в Историю, — ездить из Лондона в Исхию, томиться в замкнутом мирке усадьбы на Капрера, где единственное развлечение — приезд друзей, из которых многие оказались соглядатаями, — все это быстро старило. Его лицо осунулось, волосы поредели, борода поседела, походка стала медленнее. Взгляд все тот же — ясный и наивный, но как будто затуманенный грустью.

На Капрера приехала молодая пьемонтка, Франческа Армозино: последнему из сыновей Терезиты, дочери Гарибальди, нужна была кормилица. Вначале Гарибальди не обратил на нее внимания, но затем его привлекла ее молодость. Он устал от одиночества. В свои шестьдесят лет он нашел в ней одну из тех «женщин-служанок», которые успокаивают, окружают заботой.

Избрав Франческу, Гарибальди знал: он может оставить ее на острове и уйти на войну. Она будет ждать.

На войну, но какую, где? Сначала существовали великие планы, которые сам король хотел воплотить в жизнь. Гарибальди и его волонтеров собирались послать на побережье Далмации, может быть, в район Триеста. Современный флот адмирала Персано, в составе которого было много броненосцев, должен был поддержать с моря эту десантную операцию. Когда появятся «Камичи россе», поднимется весь народ.

В этом рискованном предприятии вновь оживали все те планы, которые с 1862 года обсуждались в окружении короля и теперь были отданы на суд Гарибальди. Он в восторге, уже мечтает о походе на Триест, а оттуда — почему бы нет? — на восставшую Венецию.

Заявил ли адмирал Персано, что он не в состоянии обеспечить транспортировку и защиту волонтеров, или в самом деле «идея была слишком хороша для некоторых умников из совета при итальянском дворе», как думал Гарибальди. Как бы там пи было, поход не состоялся.

Гарибальди направился к озеру Гарда, затем к Камо и Сало; он должен был атаковать Южный Тироль, завладеть высокогорными долинами.

В 1859 году он уже воевал с Альпийскими стрелками. Его остановило только перемирие Виллафранка.

Это поле сражения, конечно, было очень важно. Оно позволяло контролировать весь северо-восток Ломбардии и защищать Брешиа. Но итальянские генералы могли также быть уверены в том, что в этих долинах с крутыми склонами гарибальдийцы не могли одержать крупную победу. В этом альпийском районе генералы могли не опасаться, что успешный прорыв приведет Гарибальди в Венецию раньше, чем туда придут войска короля, как это было в Неаполе. Кроме того, они знали, что Гарибальди придется сражаться с великолепно обученными войсками — «кайзерягер»[39], горной альпийской дивизией генерала Кюна, в значительной части состоявшей из местных жителей, так как — и это последняя западня, ждущая Гарибальди на этом театре военных действий, — здесь итальянскому национализму противостоит немецкий. Патриотизм в Тироле неоднороден. Деревни некоторых долин — «итальянские». Но в других, всего в нескольких километрах от них, говорят по-немецки и ощущают себя немцами. Волонтеры не найдут там ни еды, ни помощи. Крестьяне Южного Тироля не стремятся переменить родину. Гарибальди не удастся поднять их на борьбу и увлечь за собой восторженную толпу, которая хлынет в Венецию.

Был ли здесь умысел со стороны итальянских военных властей? Если Гарибальди и не восстает против выбора навязанного ему плацдарма, он возмущен мелочностью, напомнившей ему то, с чем он уже сталкивался в 1848-м и 1849-м. «Пушек нет, — рассказывает он, — волонтеры могли бы их испортить; вместо ружей — старая рухлядь, как обычно, а не хорошие карабины, которыми вооружена армия; постыдная скаредность в одежде и так далее — многие волонтеры шли в бой в штатском […]»

Несмотря на это, они собираются десятками тысяч. Их так много, что приходится во много раз увеличить число призывных пунктов в Комо, Варесе, Галларато, Бергамо. Генеральный штаб рассчитывал набрать двадцать батальонов, пришлось сформировать сорок. Но они необстреляны. Лучшие офицеры-гарибальдийцы (Медичи, Козенц, Турр) служат теперь в регулярной армии. Гарибальди требует, чтобы помощниками были назначены его сыновья: Менотти, который уже хорошо проявил себя в сражениях, и Риччьотти, которому всего восемнадцать лет и который будет воевать впервые.

Он настаивает на том, чтобы его людям позволили снова надеть красные рубашки. Разрешение получено, но волонтерам по-прежнему не доверяют. Генеральный штаб, кроме того, что не дает необходимого вооружения, удерживает на юге Италии пять полков.

Волонтеров Гарибальди снова используют для того, чтобы направить народный порыв в нужное русло и сдержать его. С точки зрения генерального штаба, Гарибальди следует опасаться. «Чтобы следить за двадцатью тысячами гарибальдийцев, нужно сорок тысяч солдат регулярной армии», — говорят в ставке.

Это заявил Ла Мармора. В свое время он арестовал Гарибальди. Теперь вместе с генералом Чалдини — другим врагом Гарибальди — он командует итальянской армией, которая — во всяком случае на бумаге — превосходит австрийские войска. Она насчитывает около двухсот двадцати тысяч человек против ста пятнадцати тысяч австрийцев. Но «руководимая иезуитами в военных мундирах, она окажется в клоаке унижений».

Гарибальди вынес этот суровый приговор, когда уже знал, что итальянская армия после короткого боя 25 июня потерпела поражение при Кустоцце. Ее потери, однако, были меньше австрийских (семьсот семнадцать убитых и две тысячи пятьсот шестьдесят четыре раненых против тысячи ста семидесяти убитых и трех тысяч девятисот восьмидесяти трех раненых).

И однако — это отступление более чем по тридцатипятикилометровому фронту, расстроенные полки, брошенные пушки и фургоны. И этих беглецов подбирают и возвращают в строй именно гарибальдийцы! Дело не в малой боеспособности итальянцев, а в слабости и разногласиях командования.

Ла Мармора не доверяет Чалдини. Рядом с ними находятся неаполитанские генералы и бывшие гарибальдийские офицеры. Вчерашние враги оказались в одном лагере, так как итальянское единство создано. Но на самом деле оно еще не сплавлено в единое целое.

Та же картина в войсках.

Кроме того, генералы слишком стары: Ла Мармора уже шестьдесят два года, Чалдини пятьдесят пять, а гарибальдийцу Медичи сорок девять. Войска, конечно, молоды, но не имеют боевого опыта, и ими командуют офицеры, чей возраст и существующие между ними разногласия мешают действовать решительно.

Поражение при Кустоцце оказалось тяжелым ударом, так как для короля и его правительства вступление в войну объяснялось только желанием воевать.

Австрия в мае, осознав прусскую угрозу и опасность, которую представляла для нее война на два фронта, между Италией и Пруссией, была склонна уступить Венецию Наполеону III, чтобы он передал ее Италии. Италия должна была заплатить за это отказом от союза с Пруссией.

Следовательно, Венецию можно было получить без боя. Но Италия — от Виктора Эммануила до Гарибальди — не хотела больше чаевых. Она жаждала показать на поле боя, что умеет быть великой, воинственной нацией и освободит Венецию с оружием в руках.

И в тот момент, когда волонтеры Гарибальди начали военные действия, одержав первые победы во время похода в Тироль, произошло «это роковое сражение 24 июня».

Они получили приказ отступить, чтобы защищать Брешию. Гарибальди мог бы проявить горькую радость при известии о поражении тех, кто так часто его клеймил. Он не позволил себе этого и выполнил приказ. Но не скрывал своего разочарования.

«Мне не нравится бить лежачих, — пишет он, — и я не хотел бы, чтобы то, что я скажу в адрес армии, рассматривали как месть за всю ту несправедливость, которую мне пришлось вынести от того, кто в то время ею командовал — Ла Мармора. Но нужно признать, что после того как все мы ждали блестящих побед великой армии, вдвое превосходящей силы противника, располагающей огромными ресурсами, первой в мире артиллерией, войсками, полными отваги и энтузиазма, вдруг испытать такое разочарование, когда вся эта прекрасная армия отступает в беспорядке, не преследуемая противником — за реки (Ольо и По) на тридцать миль вглубь, оставив без прикрытия почти всю Ломбардию; нужно признать, повторяю я, что для всех это было ужасным ударом».

Унижением для всех итальянцев-патриотов.

Они хотели, чтобы победоносная военная операция стала ярким доказательством того, что итальянцы вновь обрели все доблести единого народа.

Но это было поражение, отразившее двусмысленность условий, в которых осуществлялось Рисорджименто.

Однако, несмотря на поражение при Кустоцце, правительство упорствует в проведении своей политической линии. И Гарибальди ей следует.

Когда 3 июля 1866 года пруссаки разбили австрийскую армию при Садове и возможен мир, когда после этого «удара грома» Вена еще раз предлагает при посредничестве Наполеона III уступить Венецию Италии, итальянское правительство отказывается.

Оно хочет продолжать войну, чтобы одержать, наконец, военную победу, войну, чтобы укрепить Италию и доказать, что она — великое Государство! А сражаться предстоит волонтерам Гарибальди.

Они продвигались вперед в направлении Трен-тина. При известии о поражении при Кустоцце они отступили, образовав заслон, который защищал Брешию в ожидании атаки австрийских войск. Они были тогда — о, ирония судьбы! — единственным рубежом сопротивления.

Эти презираемые волонтеры, плохо вооруженные, стали последней надеждой в тот момент, когда полки Ла Мармора и Чалдини были разбиты. Но после четырех дней ожидания, когда противник так и не появился, Гарибальди решил продолжать двигаться дальше, в горы.

Нужно представить себе эти долины и каменистые склоны; «кайзерягер» засели на их вершинах, переходят из одной долины в другую.

3 июля, в день поражения австрийцев при Садове, Гарибальди бросает своих людей на приступ Монте Суэлло. Естественно, он среди них, под огнем австрийских стрелков. Он ободряет голосом молодых волонтеров, сам служит примером, устремляясь вперед, проводя все тот же тип операций, когда самому нужно быть под выстрелами, чтобы увлечь за собой, неудержимым натиском смять противника. Но эта стратегия трудно осуществима из-за рельефа местности. Лучшие офицеры пали от пуль вражеских снайперов. Волонтеры отхлынули, а сам Гарибальди получил ранение в бедро.

Рана не опасна, но в принятой им тактике командования — серьезная помеха. Гарибальди доверяет только себе и руководит боем всегда в первой цепи наступающих.

Теперь же его придется везти вперед. Передвигаться он будет в повозке.

В одном из писем он успокаивает свою дочь Терезиту: «Не волнуйся, что бы тебе ни говорили о моем ранении. Поцелуй малышей, передай привет всем, кого любит твой Джузеппе Гарибальди».

Гарибальдийцам не удалось взять Монте Суэлло, когда их генерал был цел и невредим. Им было трудно «быть орлами», как того требовал приказ. Как покорить эти вершины, занятые австрийцами, окопавшимися на укрепленных позициях?

Раненый Гарибальди вынужден замедлить свое продвижение. Новые бои, проходившие 16 июля, были тяжелыми для гарибальдийцев. Красные рубашки отступают, и Гарибальди, чтобы отступление не превратилось в разгром, должен продвинуться в своей повозке на самую первую линию и снова овладеть войсками.

Последующие дни были отмечены мелкими стычками, где военная удача была скорее благосклонна к гарибальдийцам, и они продолжили наступление, овладев несколькими вершинами и фортом Валь Ампола.

Чтобы остановить это продвижение вперед, медленное, неравномерное, но реальное, генерал Кюн принимает меры, решается на фронтальную атаку гарибальдийцев. Одна из его колонн неожиданно захватывает деревню Беззекка, закрепляется там и начинает обстреливать долину, держа гарибальдийцев под огнем.

Это происходит 21 июля 1866 года.

Гарибальди приказал остановить свою повозку посреди дороги и, не обращая внимания на огонь противника, для которого стал мишенью, продолжал руководить операцией и дал приказ овладеть высотой: «Действуйте как можно быстрее, — сказал он офицеру, который должен был командовать операцией, — вы найдете меня здесь, живого или мертвого».

Маневр удался, и Гарибальди завершил его, приказав перейти в штыковую атаку, в которую волонтеров повели его сыновья, Менотти и Риччьотти, и его зять Канцио. Для Гарибальди война — дело личное и семейное.

Во время этого трудного боя, стоившего волонтерам более тысячи человек, генерал показал, что сохранил всю свою решимость. Когда Гарибальди сам распоряжается своими войсками, он умеет вести сражения. После Беззекка он может продолжать наступление.

Но только судьба войны решается не в Тироле. Сосредоточив внимание на военных операциях Гарибальди, единственных успешных — хотя и не принесших крупных побед — в этой войне 1866 года, мы забыли о том, что колокол по итальянским надеждам уже звонил. Но не здесь.

Впервые похоронный звон прозвучал в Кустоцце 24 июня. 20 июля он пробил над Адриатикой. Флот генерала Персано, в составе которого было двенадцать броненосцев, разбит при Лиссе австрийским флотом адмирала Тегетхоффа, не располагавшим, однако, подобными силами.

Теперь уже у Италии не осталось возможности с честью выйти из войны. Война, которую продолжали вести, надеясь одержать победу, обернулась поражением. Хуже того, 22 июля Пруссия заключила с Австрией перемирие, быстро перешедшее в переговоры о мире. Что могла сделать разбитая Италия, оказавшись один на один с Австрией, отныне освободившейся от своего противника, Пруссии? Ей оставалось только тоже выйти из войны.

Гарибальдийцы, убитые в боях, погибли напрасно.

Утром 25 июля, когда гарибальдийские войска подходили к Тренто, Гарибальди получил телеграмму из генерального штаба. Она была подписана Ла Мармора. Накануне между Италией и Австрией было заключено восьмидневное перемирие.

Гарибальдийцам, на глазах которых в ходе боев погибло две тысячи триста восемьдесят два итальянца, было трудно согласиться с ее содержанием. «Политические соображения властно требуют, — писал Ла Мармора, — заключения перемирия, ввиду которого по приказу короля все наши силы должны быть выведены из Тироля. Генерал Медичи со своей стороны уже начал осуществлять вывод войск».

Для Гарибальди это не было полной неожиданностью. Уже в течение многих дней, после проигранного морского боя в Лиссе, он предчувствовал такое решение. Но для офицеров и волонтеров телеграмма была как удар бича. «Я видела, — пишет Джесси Уйат, — как люди ломали сабли и штыки, бросались на землю, катались по бороздам, еще влажным от крови их братьев».

Однако Гарибальди действует без колебаний. На телеграмму Ла Мармора он коротко отвечает: «Я получил вашу телеграмму № 1073. Я повинуюсь».

Эта фраза: «Я повинуюсь» (obbedisco) стала знаменитой — подлинным символом величия и рабства военного ремесла[40]. Некоторые упрекали Гарибальди за то, что он подчинился.

«Это слово послужило затем для обычных жалоб сторонников Мадзини, — пишет Гарибальди, — которые все еще хотели, чтобы я провозгласил Республику, выступив в поход против Вены или Флоренции». Но достаточно сформулировать эту программу, чтобы ее неосуществимость стала очевидной.

Кроме того, это «я повинуюсь» — в его натуре. Импровизатор, бесстрашный вождь, способный увлечь за собой людей, он не создаст движения или организации. Он способен противостоять власти: его столкновения с Кавуром это доказали, но король Виктор Эммануил II — для него символ. Это свято. Он король Италии. Ни тени неуважения или протеста. Безоговорочное повиновение, в основе которого — чувство реальности.

Гарибальди верен своей логике; его лозунгом всегда было: «Италия и Виктор Эммануил». Другой стратегии он не видел. Или считал ее самоубийством.

В 1866 году Венеция передана Франции. 3 октября между Италией и Австрией заключен мир.

Французский генерал Лебеф назначен в Венеции комиссаром Наполеона III. Он символически принял город от австрийцев и передал его итальянцам. Плебисцит от 21-го и 22 октября дал шестьсот сорок семь тысяч двести сорок шесть голосов за Италию против шестидесяти девяти! Подавляющее большинство, которое говорит о чувствах народа, но не может заставить забыть об унизительности поражений и присутствия этого французского генерала, посредника между победителями (австрийцы), разбитыми другими победителями (пруссаки), и побежденными (итальянцы).

Но в то же время это знак того, что европейские государства понимают: новое королевство, несмотря на призыв к Гарибальди, не склонно «портить праздник», обращаясь скорее к народу, чем к монархам. Оно не выйдет за пределы дипломатической игры.

Гарибальди и его «красные рубашки» были не более, чем острой приправой, необходимой для объединения, полученного в конечном счете консервативными путями. Этот союз был необходим королевской стратегии, так как нужно было увлечь патриотов и в то же время обезвредить наиболее радикальных из них.

А что же Гарибальди во всей этой игре? Только пешка? «Ловушка для патриотов» во имя монархии?

Все не так просто. Гарибальди действовал не по принуждению, стараясь быть дальновидным, выбрать то, что принесет родине больше всего пользы. Но как только он решил, что патриоты должны идти за Виктором Эммануилом II, он обрек себя на «повиновение». А если он не повинуется (в Аспромонте), его наказывают.

Ла Мармора вынужден был признаться одному из французских дипломатов, что средства, к которым пришлось прибегнуть, чтобы создать итальянское единство, были «затруднительны для тех, кто правит и хочет (и должен) быть консерватором после того, как использовал Революцию, чтобы прийти к тому, к чему мы пришли; но что сделано, то сделано: время, мудрость, осторожность, предусмотрительность, при необходимости — сила, против тех, кто хотел бы продолжать оставаться революционерами […], мало-помалу сплотят политически и социально наше государство».

В словах итальянского генерала — дальновидность и цинизм. В этом свете Гарибальди напоминает флейтиста из сказки, который заворожил и увлек за собой к реке всех мальчиков целой деревин. Но разве можно было сделать что-нибудь другое в этой стране, еще раздробленной на части, такой противоречивой, с такими разными условиями жизни, например, на Юге и на Севере? Для ее объединения оставался только такой извилистый путь, как революция.

Тем, кто думал, что объединения можно достичь только революционным путем, Гарибальди противопоставил идею примата объединительного движения. Даже если ради этого нужно было объединиться с королем.

Потом видно будет.

24 сентября, возвращаясь к себе на Капрера, Гарибальди остановился во Флоренция. Его бурно приветствовали. II он уже тогда сказал, что настоящая столица Италии — Рим и нужно думать только о том, как ее освободить.

Несколькими неделями позднее — 7 ноября — были объявлены результаты плебисцита в Венеции и Виктору Эммануилу II устроен в городе триумфальный прием. Среди криков восторженной толпы слышится также: «Рим, Рим». И Виктор Эммануил II вторит: «Отныне Италия создана, пусть пока и не полностью!»

Как требовать от итальянцев, чтобы они не стремились «дополнить» единство? Как требовать, чтобы они остановились на пути, ведущем к их истинной столице?

Как запретить Гарибальди сделать еще одну попытку привести их туда?