Судьба Италии? Она решалась, пока «Ла Сперанца» на всех парусах плыла по океану и Гарибальди и его шестьдесят три бойца думали о ней, не зная, что революция, как огонь по бикфордову шнуру, пробежала не только по всему полуострову, но и по Европе.
И в самом деле, казалось, что вся европейская политическая система была повержена, с тех пор как — первый толчок — сицилийцы захватили власть в Палермо в январе 1848 года.
10 февраля в своем неаполитанском дворце король обеих Сицилий под давлением восставших соглашается принять конституцию. Первая волна землетрясения.
17 февраля конституция принята в Тоскане: великий герцог также вынужден пойти на уступки.
В Пьемонте, в Ломбардии, несмотря на австрийский контроль, волнения охватывают города и деревни (в Милане — с 23 января).
Удержать Италию уже невозможно. Растущая волна идет издалека: от подавленных восстаний, в которых в 1834 году был замешан Гарибальди, от утверждения национального самосознания, но также начиная с 1846 года — от нищеты и трудностей, вызванных экономическим кризисом.
Во время очень сильных холодов зимой 1845–1846 года, затем дождливой весной 1846-го цены на продукты питания вдруг бешено подскочили. Весь полуостров — с юга до севера — охвачен голодом. Краткие, но мощные бунты сотрясали площади и рынки. Повсюду протестовали против вывоза в Австрию риса и пшеницы, обвиняя ее в дороговизне жизни и нехватке продовольствия. Вена, управляемая Меттернихом, посылает в поддержку маршалу Радецкому хорватские войска — для подавления беспорядков.
Итак, в Италии в течение многих месяцев национальные и либеральные требования совпадают с протестом против голода — сочетание, всегда взрывоопасное. Все, кажется, идет в одном направлении. И выборы Пия IX, и монархические притязания Карла Альберта, мечтающего о великом Пьемонте и захвате других итальянских государств, и слава Гарибальди.
Это движение ускоряется, становится необратимым, когда вся Европа начинает дрожать.
24 февраля 1848 года Луи Филипп изгнан из Парижа. И, главное, барьер, сдерживающий Европу, взорван: 15 марта 1848 года восставшая Вена сбросила правительство Меттерниха. Началась весна пародов.
В Германии, Венгрии, Богемии улицы заполнены толпами народа. Конституция! Свобода!
Родина! В Италии народный энтузиазм смел все преграды.
Уже в начале марта Карл Альберт ввел для подданных Пьемонт-Сардинии более либеральный «статус». 15 марта Пий IX пожаловал конституцию.
А теперь жители Милана вышли на улицы с оружием в руках, чтобы изгнать австрийские войска. Радецкий, умелый политик, пытается вести переговоры, сохранить силы, чтобы иметь возможность затем перейти в наступление. Но в Милане под руководством военного совета началось всеобщее восстание. Из долин Ломбардии к городу стекаются колонны патриотов-горожан, молодежи из маленьких городов долины По и крестьян, чтобы присоединиться к миланцам. За пять дней отчаянной борьбы они разбили четырнадцатитысячное войско Радецкого, не выдержавшее уличных боев. Триста человек заплатили жизнью за освобождение города. Австрийцы потеряли сотни людей.
На другом краю равнины патриот Даниэль Манэн встал во главе народа Венеции. Древняя, благородная, гордая республика святого Марка бросилась в бой. Рабочие Арсенала, моряки, «пополо минуто» («мелкий люд») прогнали австрийцев и 22 марта 1848 года провозгласили республику.
Тогда, поняв, что ситуация ускользает из-под его контроля, «загадочный» король Карл Альберт двинул вперед пьемонтские войска численностью в сорок тысяч человек. «Смертный час династии пробил», началась «война короля».
В последовавшие за этим дни войска, пришедшие из Тосканы и даже из Неаполя и папских государств, поспешили оказать военную поддержку пьемонтским войскам.
Может быть, это, наконец, бросок объединенных сил монархов и народа против главного врага: Австрии? Действие происходит в конце марта.
«Сперанца» покинула Монтевидео 15 числа того же месяца. Ей предстоят долгие недели плавания по Атлантике. Ситуация, в то время как судно направляется к Гибралтарскому проливу, меняется быстро. И в худшую сторону.
Чтобы победить, необходимо было разбить военный инструмент врага: его армию. Но маршал Радецкий, предусмотрительный и осторожный, отступая, занял крепости, ломбардский четырехугольник: Верону, Мантую, Леньяно и Пескьеру.
Необходимо было их отбить. Карл Альберт колеблется, топчется на месте после двух успешных операций: при Гойто и Пескьере. Одна крепость пала. Почему бы не пойти дальше?
Осторожность Карла Альберта объясняется прежде всего двойственностью политики человека, преследующего узкомонархические цели. Аннексировать государства — да. Способствовать успеху демократов и республиканцев — нет. Милан и Венеция не внушают ему доверия. Враг не только перед ним, в австрийском мундире, но и за его спиной, в народных советах, создание которых уже стало реальностью.
Разве Мадзини не высадился в Генуе? И Гарибальди — не в пути? И разве посланный им Медичи не готовит десант гарибальдийского легиона где-то между Ливорно и Генуей?
Мадзини и Гарибальди — Карл Альберт хорошо их знает, недаром его правосудие четырнадцать лет назад приговорило их к смертной казни.
В остальных королевствах монархи проявляют ту же сдержанность. Пойти до конца — навстречу желаниям народа? Трон может не выдержать этой бури патриотических страстей.
Начиная с апреля Пий IX, чье избрание вызвало восторг и надежду, что он возглавит национальный крестовый поход против австрийцев, сложил руки в молитвенном жесте и заявил, что он, «пастырь народов», не может вести наступательную войну против Австрии.
15 мая в Неаполе Фердинанд II подавил революционное движение.
Начался спад.
Гарибальди еще не ступил на землю Италии. Когда «Сперанца» вошла в воды Средиземного моря, — в начале июня 1848-го, — волна революции начала понемногу спадать не только в Италии, но и во всей Европе.
В Праге, Вене, Париже — везде демократы отступают. И австрийская армия, которая не была расформирована, стала мечом реакции. В Праге и долине По маршал Радецкий контратакует, теснит пьемонтские войска и занимает Виченцу (И июня 1848 года).
Это означает, что фактически Пьемонт потерпел поражение и будущее для Италии закрыто.
«Операнда» пристала к берегу в Санта-Пола, возле Аликанте. Нужно запастись продовольствием и пресной водой. Капитан не задержится в испанском порту. Он приносит «известия, способные свести с ума», пишет Гарибальди.
Но эти новости уже устарели. Радецкий изменил ситуацию, повсюду — спад, весна пародов — всего лишь еще одна разбитая надежда, а на палубе «Сперанцы» все «обнимаются, мечтают и плачут от радости».
Нужно высадиться в первом же итальянском порту, чтобы принять участие в преследовании «отступающей» австрийской армии!
Гарибальди решает в этих условиях пристать л берегу в Ницце.
21 июня 1848 года «Сперанца» появилась в бухте Дезанж (Ангелов), подняв флаг итальянских патриотов.
Для Гарибальди — волнующие минуты. «Счастье такое, что хотеть большего было бы невозможно, недозволено!»
С борта «Сперанцы» уже видна Ницца. Гарибальди четырнадцать лет не видел своего города, Пончеттских террас, красной черепицы крыш, теснящихся у подножия холма, замка в глубине залива порта Лимпия.
На берегу толпа. Но: «Еще до того как мы вошли в порт, я увидел мою Аниту и сына Менотти, направлявшихся к нам на маленьком катере; на берегу мне аплодировали мои соотечественники. Скольких товарищей моего детства, друзей юности я вновь увидел и обнял в этот день?»
За четырнадцать лет город мало изменился.
Революция 1848 года, статус, пожалованный Карлом Альбертом, его, конечно, не могли не взволновать. Он не избежал веяний, затронувших Европу и полуостров.
Но не нужно обольщаться: город, хоть и насчитывал теперь вместе с предместьями более тридцати пяти тысяч жителей, оставался все таким же сонным. Стало приезжать больше иностранцев. Можно было видеть, как они прогуливались по «дороге англичан», вьющейся вдоль бухты Ангелов, — под белыми кружевными зонтиками на зеленой подкладке, защищающими от солнца, или загорали на зимнем солнце.
Но городом Гарибальди были не эти предместья по ту сторону реки Пайон. Он вырос на левом берегу, в «старом городе», в районе порта. Там он и остановился, у своей матери, где уже жили Анита и дети. Донна Роза стала еще меньше. Лицо ее под седыми, гладко зачесанными волосами, по старинной средиземноморской моде, сморщилось и потемнело. Она смотрит на сына, появившегося как чудо, странного, с длинными волосами и светлой бородкой, в красной рубашке и белом пончо. Он жив, знаменит, кажется счастливым. Донне Розе остается только молиться за него.
Для Гарибальди эти несколько дней, проведенных в Ницце, — награда за долгие годы изгнания.
Он окружен людьми, ему рады, его чествуют. С ним его мать, жена, дети, его город, его друзья.
25 июня в отеле «Йорк» на площади Сент-Доминик — ныне Дворцовая площадь — в его честь устроен банкет на двести персон. На банкете присутствует — можно оценить эволюцию со времени смертного приговора — интендант графства, представитель короля Карла Альберта, граф Соннас. Напротив отеля — казарма Сент-Доминик, там размещены шестьдесят три члена Итальянского легиона, их тоже чествуют как героев.
В конце банкета Гарибальди четко выразил свою позицию: отдать всего себя борьбе, встать на сторону короля.
«Когда земля родины будет освобождена от врага, я не забуду, что я — сын Ниццы, и всегда буду готов защищать ее интересы».
Да здравствует Италия, да здравствует Ницца и да здравствует король!
28 июня, покинув Ниццу, Гарибальди прибыл в Геную со своими легионерами, к которым присоединились еще шестьдесят семь молодых жителей Ниццы.
В Генуе все не так просто. Народ полон «радости и волнения». Королевские власти приняли Гарибальди «с холодностью неспокойной совести». Они боятся «красного человека», тех, кто идет за ним, тех толп, которые он может собрать, увлечь за собой — в революцию во имя республики, или повести в бой не по правилам стратегии, намечен-’ной монархом.
Как быть с этим бывшим противником, союз с которым тревожит правительство Турина? Пока он был далеко от Италии, можно было аплодировать его славе. В Генуе, при осторожной игре Карла Альберта, полной скрытых консервативных планов, он — помеха.
Но Гарибальди смущает не только пьемонтских министров и чиновников.
Даже его соратники недоумевают. Неужели он настолько изменил своим убеждениям, чтобы перейти в лагерь короля?
Сложная политическая ситуация, которую Гарибальди упрощает в своих высказываниях, создает напряженность в отношениях даже с теми, кто делил с ним изгнание.
Можно представить себе, как складывались отношения Гарибальди с королем, его министрами и генералами. Между двумя полярными мирами никогда не бывает ни настоящего союза, ни подлинного доверия.
Эти разногласия выходят далеко за пределы политики. Пьембпт-Сардинская монархия родилась на перекрестке двух миров, савойского и ломбардского, и привыкла к «двойной игре», в силу своего положения и своей природы. Как говаривал Людовик XIV, «господин из Савойи никогда не заканчивает войну в том лагере, в котором ее начал».
Их встреча состоялась в генеральном штабе Карла Альберта, в Ровербелла, возле Мантуи.
В этот день, 4 июля 1848 года, в долине По стояла такая страшная жара, что было трудно дышать, как перед грозой. Карл Альберт был подчеркнуто строго одет: мундир по форме, как подобает крупному военачальнику.
Гарибальди, прибывший из Генуи в своем нелепом наряде герильеро, утомлен месяцами морского путешествия и только что пережитыми волнениями.
Кстати, в Ровербелла, с влажным воздухом речной долины, он получит малярию, с частыми, короткими, но тяжелыми приступами.
Его провели к Карлу Альберту. Король смерил его взглядом.
«Я увидел его, почувствовал в его приеме скрытую насмешку, понял колебания и нерешительность этого человека и пожалел о том, что судьба нашей бедной родины попала в такие руки», — напишет Гарибальди.
Что касается Карла Альберта, он разделял презрение своих генералов, никогда не упоминавших имени Гарибальди и называвших его не иначе, как «эта личность из Монтевидео». Впрочем, Карл Альберт «с царственной любезностью» высоко оценит поведение Гарибальди в Америке, о котором он осведомлен.
Но когда Гарибальди захочет уточнить, на каком посту его собираются использовать — какие силы? какой фронт? — Карл Альберт уклонится от ответа, а через несколько часов после встречи напишет своему военному министру, что «было бы бесчестьем для армии дать чин генерала такой личности».
Однако в 1848 году было трудно в Италии обнародовать подобное мнение. Лучше было нейтрализовать Гарибальди, предложив ему стать корсаром в Адриатике. Но было бы еще лучше, чтобы он исчез с горизонта. «Может быть, мы могли бы его к этому склонить, предложив ему какую-нибудь субсидию, чтобы он избавил нас от своего присутствия», — заключил король.
Гарибальди, как бы наивен он ни был, заблуждался недолго. В Турине военного министра не оказалось на месте. Гарибальди посылают от одного к другому. В конце концов, его принял министр внутренних дел. Гарибальди охвачен гневом. «Эти действия, которым нет имени, до сих пор вызывают у меня дрожь отвращения», — напишет он в своих «Мемуарах». У его людей сложилось «грустное впечатление, что отряды волонтеров были бесполезны и имели вредное влияние».
Они не ошиблись. Король Пьемонта хочет сохранить военную инициативу. Он боится не двухсот людей Гарибальди, а того примера, который они могут подать, вызвав «массовое движение» волонтеров.
Первая же встреча Гарибальди с монархией в начале итальянской «войны за независимость» выявит двойственность этих отношений, которая сохранится в течение всего Рисорджименто.
С одной стороны — король со своим государством и армией, с другой — народ, который предстоит мобилизовать, народ, представляющий собой потенциальную угрозу, если сдерживающие его барьеры рухнут.
Гарибальди — между ними: народный герой, способный действовать самостоятельно, но избравший (или вынужденный обстоятельствами сделать это) союз с королевским лагерем.
Заложник? Актер, полезный государству, потому что заставляет верить, что в этом участвует народ? Об этом можно спорить.
События, развернувшиеся летом 1848 года, приобретают благодаря этому еще большее значение, так как дают Гарибальди возможность показать истинный характер этой игры.
25 июля 1848 года король Карл Альберт и Пьемонтское государство сходят со сцены. Австрийцы маршала Радецкого начали наступление, и пьемонтская армия потерпела поражение при Кустоцце. И 9 августа Карл Альберт подписал с Веной перемирие.
Отныне Гарибальди остается на сцене один. Он может обратиться к народу. Но отзовется ли народ?
В Милане, где было создано временное правительство с участием демократов, Гарибальди было присвоено в июле звание генерала. Миланцы доверили ему командование корпусом волонтеров, численностью около трех тысяч человек.
После политики проволочек, которую вели с ним королевские министры, Гарибальди с энтузиазмом принял предложение отправиться на север, в Бергамо, даже если доверенная ему миссия «не соответствовала моему характеру и моим слабым знаниям военной теории».
Наконец-то он начнет сражаться.
Надежда жила недолго. Новость о поражении при Кустоцце и последовавшим за этим перемирием застала Гарибальди около Монца.
Эго север Италии, незнакомый ему край. Если он еще может объясниться с крестьянами, мимо которых течет поток беглецов, на своем несовершенном итальянском, то местный диалект ему непонятен. Как и весь этот новый мир, эта война и таящиеся за ней политические планы, о которых он не хочет думать, — все это ему чуждо.
Он все-таки пытается справиться с ситуацией, несмотря на отчаяние, постепенно овладевающее его волонтерами и населением.
Что делать? Говорить. Действовать.
Гарибальди встречает Мадзини, чьи самые пессимистические предчувствия начинают сбываться. Папа и король бросили дело Италии па произвол судьбы. Бледный, с опереточным ружьем и знаменем в руках, Мадзини вступает в ряды волонтеров. Вскоре он скажет: «Война короля закончилась. Начинается народная война».
Гарибальди хотел бы начать эту народную войну. Она соответствует его опыту, его темпераменту, заставляющему изменять маршруты и планы в зависимости от развития событий.
Итак, он вдет по направлению к Комо, чтобы избежать атмосферы разгрома и паники, царящей в Миланской области, уйти от возможного столкновения с войсками Радецкого.
Письма, прокламации. Он повторяет, что «война против Австрии будет длиться до тех пор, пека существуют итальянцы, способные держать в руках оружие». Молодежи он говорит: «Родина нуждается в вас».
В этой местности, так резко отличающейся от американских краев, он пытается применить тактику, которая там ему хорошо удавалась: тактику войны небольшими отрядами, «партизанскую войну», так как ничего другого сделать нельзя.
Эта «герилья» предполагает решимость бойцов и поддержку — хотя бы пассивную — населения. Но ряды его немногочисленного войска редеют по мере того, как растет напор вражеских сил.
Вокруг Гарибальди объединилось вначале три тысячи человек, затем их осталось восемьсот, сто.
Они ведут бои в районе озера Комо, захватывают суда, деревни, затем убегают, неожиданно застигнутые австрийцами во время короткого отдыха.
В небольших деревнях — Лунно, Морадзоне — ведут перестрелку, затем скрываются. «Мы не хотим ценой собственной жизни оставить нашу священную землю на издевательство и поругание», — повторяет Гарибальди. Но швейцарская граница недалеко. Сам Мадзини, с карабином и знаменем, на котором написано «Бог и Народ», — уже в Швейцарии. «За ним последовали многие из верных или считавшихся верными ему людей», — с горечью скажет Гарибальди.
Он сам еще упорно держится се своим отрядом, «больше похожим на караван бедуинов, чем на бойцов, готовых сражаться». Он не хочет расстаться со своей мечтой: пусть каждый итальянец вооружается, становится «герильеро», и пусть, за неимением организованной армии, по всей стране начинается «партизанская война».
Себя он объявил «дуче»: вдохновителем, руководителем, вождем. Его люди живут за счет местных жителей, расплачиваясь клочками бумаги с настороженными крестьянами, которые знают, что партизан австрийская армия беспощадно расстреливает.
Но есть вещи, более серьезные, чем страх. Гарибальди обнаружил, что народ, к которому он обращается с призывами, не только уклоняется, но ставит в известность врага. «Я впервые столкнулся с тем, как мало значит для людей из деревни дело национального освобождения».
Однажды вечером, после того как ему удалось прорвать вражеское кольцо в Морраццоно, пробираясь почти непроходимыми тропами, он увидел, как большинство его людей разбежалось под покровом темноты. 29 августа 1848 года с тридцатью верными ему людьми он перешел швейцарскую границу. «Партизанская война» была короткой.
Итак, Гарибальди укрылся в Агно — и слег.
В маленькой деревушке его подстерегла лихорадка. Болезнь — следствие глубокого разочарования. Теперь он мог в одиночестве подумать об этих последних неделях, начиная с приезда в Ниццу и до нового изгнания, на которое его обрек провал войны в Ломбардии.
Понял ли он, что крестьяне не очень расположены вести войну, которую развязали, не спросив их мнения?
Вначале крестьяне помогали миланцам, надеясь, что ветер национальных перемен принесет с собой социальные реформы.
Ничего подобного не случилось. Вместо этого пришла война, а за нее прежде всего расплачиваются земля и люди, которые на ней трудятся.
Эти несколько оборванных людей, идущих за своим генералом в красной рубашке, вряд ли могли успокоить крестьян. Скорее наоборот, посеять тревогу — за свой птичник, запасы солонины и вина. И эго — Рисорджименто? Это дело горожан, людей образованных, обеспеченных; а крестьянам лучше быть на стороне того, у кого сила. Безупречная логика слабых, умеющих лучше других видеть реальное соотношение сил.
И вообще, что значит быть итальянцем?
Здесь у каждого своя малая родина, Болонья пли Парма, Комо или Венеция. Патриотизм каждого города и окружающих его деревень — результат многовековой итальянской политики. Пьемонтцев не любят в Ломбардии, венецианец с опаской относится к людям, живущим на твердой земле.
А Гарибальди — ниоткуда. И своим влиянием он обязан, кроме всего, своему положению «маргинала».
Он равно принят жителями Тосканы и Венеции, Турина и Генуи, так как не принадлежит пи одному из этих больших городов-соперников.
Он из Ниццы, а что такое Ницца для Италии с ее вековыми традициями? Всего лишь небольшой городок, к тому же пограничный. И Гарибальди, в силу своего происхождения, а затем долгой жизни в изгнании, может принадлежать только всей родине, Италии, быть человеком единой нации.
Но где те силы, с помощью которых он мог бы действовать? Кто способен собрать армию, чтобы противостоять Австрии?
Не уверенный ни в чем, терзаемый сомнениями, ставящими под вопрос дело всей его жизни, Гарибальди покидает Швейцарию и возвращается в Ниццу.
Его окружают мать, жена, дети, друзья. Он молчит. Пытается лечиться.
«Так как я был болен душой и телом, спокойная домашняя обстановка меня не устраивала, и я отправился в Геную, где общественный протест против унижения родины был особенно силен. И там я перестал лечиться».
Гарибальди прибыл в Геную 26 сентября 1848 года. Его приезд встречен с восторгом.
Что это — конец спада? Начало нового революционного и национального прилива?
На это надеется Гарибальди, а также Мадзини и патриоты, которые на Сицилии, в Ливорно, Тоскане, Риме — в областях, городах и государствах, не подвергшихся вторжению чужеземной армии, еще не потерпели поражения.
В Ломбардии судьбу Рисорджименто решили австрийские солдаты. Может быть, в остальной части Италии не все еще потеряно? Волна национального и революционного движения должна до конца исчерпать сбою энергию. И Гарибальди отдался па волю этой волны.
Его действия не были продуманы заранее. Из Ломбардии к нему посланы люди, его уговаривают возобновить войну. Хорошо. Он согласен. И произносит речи, воспламеняющие слушателей: «Кто хочет победить — победит». Гарибальди убеждает тех, кто готов ему верить, — но не следовать за ним.
Маленький городок неподалеку от Киавари даже избрал его депутатом парламента Турина. Он отказался: он создан, чтобы сражаться. В Ломбардии? Он уже передумал. Делегат правительства Сицилии просит его прибыть на остров, где население сумело дать отпор королю Неаполя. «Я принимаю с радостью», — сказал Гарибальди.
Вместе с семьюдесятью двумя соратниками он сел на борт французского парохода «Фарамон». Курс — в Палермо. Но сначала бросили якорь в Ливорно. Собрался парод, п Гарибальди, может быть, сделал ошибку, — как признает он сам, — поддался па уговоры и высадился. Ему пообещали собрать волонтеров, мощную колонну, во главе которой он двинется на Неаполь, освобождая по дороге города и таким образом косвенно помогая Сицилии. Он согласился. «Фарамон» снялся с якоря без Гарибальди.
На самом деле волонтеров оказалось всего несколько человек. Пошли па Флоренцию, которой великий герцог пожаловал конституцию. Все это решается и меняется на ходу: с каждым днем, с каждым часом — и направление, и цель удара. Кормятся за счет жителей. Идет снег, ложась на Апеннины густым покровом. Нужно кормить людей, денег нет, правительство уклоняется. «Это всего лишь рой саранчи, — сказал о них министр внутренних дел Тосканы, считавшийся, однако, патриотом, — сделаем все возможное, чтобы они прошли, как можно быстрее, заразив как можно меньше мест».
Их едва ли наберется сто человек, но их все-таки боятся. Если они та взрывчатка, от которой взлетит на воздух общественный порядок (при том, как бедствуют крестьяне), что станется с городской буржуазией, патриотически настроенной, но богатой, с помещиками, ничего не дающими сельскому населению? Пусть они уходят подальше, эти люди в красных рубашках.
Вот Гарибальди в Болонье, затем в Равенне.
В Равенне цель снова меняется: нужно помочь Венеции, сражающейся с австрийцами.
Гарибальди пытается организовать батальон из людей, решившихся присоединиться к нему, «добиться независимости Италии или умереть». Кто сомневается в его целеустремленности, даже если в течение этой осени он больше говорил, чем действовал? Он вынужден это делать, так как средств не хватает, и одного его авторитета недостаточно, чтобы создать такие силы, с которыми можно было бы выступить против врага: без государства, возглавившего народную борьбу, нельзя добиться успеха.
А это государство, Пьемонт, вышло из борьбы.
Так значит, никакой надежды?
16 ноября стало известно, что Пеллегрино Росси, один из министров Пия IX, убит в Риме. Несколькими днями позднее, 24-го, Пий IX покинул свою столицу в одежде простого священника и укрылся в Гаэте, где к нему присоединился великий герцог Тосканский. Казалось, что Рим — свободен, и республиканцы, самые радикально настроенные из патриотов, могут начать действовать. Вот, может быть, тот федеративный центр, которого не хватало борьбе.
8 декабря революционеры, взявшие власть в Риме, послали Гарибальди телеграмму: пусть он вместе со своим легионом присоединится к городу.
Наконец-то ясный призыв, наконец событие. Все еще можно спасти, поскольку Рим «наш».
Гарибальди немедленно отправился в путь.
Следовало бы проследить путь Гарибальди и его легионеров через Апеннины, по римской равнине, от деревни к деревне, от одного городка до другого, от Мачераты до Риети.
Кортеж, приводящий в восторг патриотически настроенных горожан, пугает деревенских жителей. Эта «банда» внушает тревогу, потому что кормится за их счет, потому что кое-кто из ее членов ворует и пьет. Сама их одежда, столь отличная от униформы регулярных войск, только подтверждает, что речь идет о «разбойниках», а раз-бой — явление, знакомое в этих районах Апеннин, особенно зимой, когда снежные заносы изолируют деревин, вокруг которых по ночам бродят волки, от всего мира.
Гарибальди едет первым, во главе своих людей: красная рубашка, белое пончо, шляпа с пером и сабля. За ним — Агуйяр, высокий негр, которого он в Америке освободил от рабства, офицер и ординарец в одном лице; он в черном плаще, в руке — пика, к которой прикреплена вызывающая всеобщее удивление красная звезда. Это разношерстное войско состоит из дезертиров, тосканских и ломбардских волонтеров, и «монтевидейцев», вернейших из верных, к их седлам прикреплены лассо, которыми пользуются гаучо.
Однако позднее Гарибальди, готовящийся к серьезным сражениям, постарается придать своей армии сплоченность и потребует у властей единую форму и оружие. Но даже в Риме его встретили сдержанно. Гарибальди быстро убедился в том, что его хотят удалить из города. Число волонтеров попросили ограничить: не более пятисот человек. Его посылают — под предлогом необходимости защиты — в города, которым ничто не угрожает. Он снова вынужден перейти через Апеннины в самый разгар зимы, в то время, как у его людей нет даже шинелей. И снова та же настороженность жителей, тот же страх. «Нашего приближения боялись, как боятся волков или убийц».
Когда он понял, что ему отказано даже в необходимом вооружении, он решил изготовить пики. В городах ему хотя бы верят. Жители Мачераты избрали его депутатом Учредительного собрания, чтобы он мог бывать в Риме.
Положение в городе было сложным. Население в своей массе не принимало участия в демонстрациях, приветствовавших приход к власти демократов после отъезда Пия IX.
Город веками был подчинен власти папы. Для подавления оппозиции использовались все средства. И не было сделано ничего, чтобы облегчить участь городской бедноты.
Рим мало изменился с 1825 года, когда Гарибальди увидел его впервые.
Когда он прибыл туда в начале 1849 года, чтобы участвовать в заседаниях Учредительного собрания, в городе было по-прежнему 90 % неграмотных. Однако среди населения, задавленного нищетой и обскурантизмом (все преподавание в университете велось на латыни), он встретил сторонников: это была молодежь или те слои общества, в которых были живы традиции независимости. Они были готовы бороться.
Но сколько их было? Всего лишь несколько тысяч.
5 февраля 1848 года. Церемония открытия ассамблеи.
Великий день для Гарибальди и патриотов: Рим, кажется, может стать центром, вокруг которого объединится вся Италия.
На первом же заседании Гарибальди берет слово: он требует установления республики.
9 февраля 1848 года ассамблея (сто двадцать депутатов — за, девять — против и четырнадцать — воздержались) провозгласила Римскую республику, положила конец власти папы, приняла решение о конфискации имущества церкви, свободе образования и печати, равенстве всех граждан перед законом.
Позднее, под давлением Мадзини, прибывшего в Рим 6 марта и ставшего одним из членов триумвирата, правившего городом (вместе с двумя демократами, Армеллини и Саффи), ассамблея наметила социальную программу и, в частности, раздел па мелкие доли конфискованного церковного имущества и его распределение среди семей беднейших земледельцев.
Это была революция.
Гарибальди стал символам борьбы против церкви. И объектом ее ненависти.
Он действительно во всем винил церковь, не понимая, что причины того сопротивления, с которым сталкивается национальное движение, гораздо глубже.
Вера и невежество были, тем покровом, под которым скрывался тяжкий гнет феодальной структуры общества. Бедствующий крестьянин был бы готов — и иногда демонстрировал это — прогнать всех хозяев, феодалов и крупных земельных собственников — буржуа в неистовой, все сметающей жакерии, но ему предлагали только кричать: «Да здравствует Италия!»
А что для него Италия?
Неграмотный, задавленный долгами, он не в состоянии даже заплатить за посевной материал.
Гарибальди этого не понимает. Так же, как он не понимает крестьянской осторожности, упорства, нетребовательности и того человеческого величия, которое проявляется в привязанности к месту, к неблагодарному труду, которому нет конца. Он не чувствует ненависти, разделяющей социальные группы в стране, где разница условий жизни так велика.
Священники! Священники! Вот, кто за все в ответе. Но вина лежит также на политиках, их честолюбии, соперничестве.
Богатство, бедность, эксплуатация одних другими? Об этом Гарибальди не говорит. Он мечтает «о едином кольце всех граждан, едином мнении — от дворянина до плебея, богатого и бедного, когда все стремятся видеть родину, свободной от чужеземного захватчика, не думая в эту минуту о том, какая в стране форма правления!»
Ситуация в самом деле после революционного подъема осенью и зимой 1848 года изменилась к худшему.
Вначале, правда, казалось, что победит новая волна: еще раз у австрийского «жандарма» возникли собственные трудности. В октябре 1848 года в Венгрии вспыхнуло восстание, и австрийский император был вынужден покинуть Вену и укрыться в Олмутце. Когда австрийский контроль слабеет, Италия чувствует себя свободной.
Уже патриоты строго осуждали перемирие, заключенное Карлом Альбертом в августе 1848 года. Они начали кампанию в рамках статуса, пожалованного королем весной 1848 года, за новое выступление Пьемонта в Ломбардии против Австрии. На выборах, состоявшихся 15 и 22 января 1849 года, победили радикально настроенные демократы. Составлено демократическое министерство, целью которого было возобновление войны.
Слишком поздно.
5 января 1849 года восстание в Будапеште было подавлено. Австрийский жандарм снова обрел уверенность в себе, и когда 12 марта 1849 года Пьемонт объявил о прекращении перемирия, достаточно было одного сражения при Новаре 23 марта 1849 года, чтобы пьемонтская армия перестала существовать. Унижение было безграничным. Еще счастье, что Пьемонт не был оккупирован австрийцами: только угроза французского вмешательства в помощь Турину помогла избежать катастрофы.
Пьемонтская армия не могла собственными силами справиться с австрийцами. Генерал Раморино, участвовавший в мадзинском движении в 1834 году и командовавший сейчас одной из дивизий, был объявлен виновником поражения и расстрелян. Что касается короля Карла Альберта, то он отрекся от престола, тайно переехал из Италии в Португалию, уступив место своему сыну, Виктору Эммануилу II. Новому королю было 29 лет.
Поражение Пьемонта при Новаре прозвучало похоронным звоном для итальянских надежд. Больше не было препятствий для спада, для массового возвращения самых реакционных элементов, повсюду опирающихся на поддержку австрийцев. И мая 1849 года они вошли во Флоренцию. В Парме и Модене они восстановили власть герцогов (август 1849-го). Король Неаполитанский, убежденный в победе австрийцев, может отправиться на завоевание Сицилии. В каждом государстве, в каждом городе тюрьмы постепенно заполняются.
Остается Рим, остается Венеция — две республики.
Гарибальди понял грозившую Риму опасность. Австрия движется к югу. Она уже в Тоскане, она идет на Рим. И город окажется в клещах между войсками Бурбона Неаполитанского и австрийцами.
Народное ополчение! Народное ополчение!
Гарибальди набирает людей, усиливает свой легион, готовит его к бою. Он в своей стихии: действие, борьба — и драма.
Он пишет членам триумвирата. Он требует людей и оружия. Он требует разрешения пойти по Виа Эмилия и атаковать австрийцев.
Гарибальди явно не видит всей картины готовящегося конфликта. Рим отныне в центре международных отношений. Ни Париж, ни Вена, ни Лондон не могут не обратить внимания на этот нарыв, угрожающий их влиянию. «Римский вопрос», таким образом, подтверждает, что решение проблемы единства Италии связано с соперничеством между великими державами.
Гарибальди не думает о том, как велико значение судьбы Италии для мировой дипломатии. Участь Рима откроет ему глаза.
Пий IX, также успокоенный победой австрийцев при Новаре, 20 апреля обратился с призывом ко всем католическим державам из своего убежища в Гаэте.
Пусть его спасут от варваров! Пусть ему вернут его города и государства! Это долг всех католиков.
Кто же вмешается, чтобы прийти на помощь папе? Вена или Париж?
Париж взволнован ростом австрийского влияния в Италии. Начиная с 17 апреля 1849 года Национальная ассамблея обсуждает вопрос о вводе войск: таким образом будет обеспечено французское присутствие и удовлетворено общественное мнение католиков.
Но в апреле 1849 года Париж еще проявляет осторожность. Пусть войска высадятся в Чивитавеккья, но ограничатся тем, что их присутствие будет способствовать компромиссу между папой и его римскими подданными, нейтрализуя вмешательство Австрии, — таково принятое решение.
25 апреля войска герцога Реджо генерала У дико, входят в итальянский город, скандируя: «Да здравствует Италия и да здравствует Республика!»
Гарнизон Чивитавеккья не сопротивлялся. Население было доброжелательно. Разве Франция не республиканская страна? Ее солдат нечего бояться. Впрочем, солдаты сами не знали, что Удино уже назначил день взятия Рима. Им предстояла всего лишь военная прогулка. Итальянцы не вояки.
В Риме не питают иллюзий по поводу последствий высадки французов. Собрана ассамблея, 23 апреля Гарибальди назначен бригадным генералом, командующим «корпусом эмигрантов». Он получил распоряжение ввести в Рим свой легион в полном составе.
И вот гарибальдийцы — тысяча двести человек — входят в город через Главные ворота после сорокакилометрового перехода — от Аньяни — под ледяным весенним ливнем. Их временно разместили в женском монастыре Сан-Сильвестра, выгнав монахинь. Легион получил приказ стать лагерем на площади Святого Петра, затем занять крепостные стены — от ворот Сан-Панкрацио до Порте-Пертезе.
Ожили старинные городские укрепления, и столица, столько лет дремавшая, повинуясь ритму религиозных праздников, вдруг проснулась, охваченная лихорадочным возбуждением предстоящих боев.
Гарибальди в «своем» Риме, во главе «своих» людей готовится защищать дело Италии.
Военной комиссией республики руководит Карло Пизакане, выпускник неаполитанской военной академии, человек выдающегося ума и редкой культуры. Он ценит смелость Гарибальди, но не признает импровизации. Чтобы сдержать Гарибальди, он подчинил его двум генералам, Авеццана и Розелля. Первый — военный министр, второй — главнокомандующий.
У Гарибальди сложились хорошие отношения с Авеццана, который станет одним из его верных сторонников. Эмигрировавший в 1821 году, он тоже сражался за океаном, в Мексике. Он принял решение дать Гарибальди пятьсот новых ружей, что позволит вооружить легион.
Но с Розелли возникнут разногласия. С Мадзини тоже.
Пути главы «Джовине Италия» и Гарибальди все время пересекаются, так как они оба — телом и душой — преданы Италии. Мадзини, по-прежнему убежденный в необходимости борьбы, оказался ловким политиком, умеренным в своих решениях.
При известии о высадке французских войск под командованием Удино, ассамблея «доверила триумвирату миссию спасти республику и противопоставить силе силу».
Гарибальди — в меньшей степени политик, в большей «военный». Его обижает позиция Мадзини, который не хочет понять, «что я тоже что-то смыслю в военном деле».
Гарибальди строг к деятельности триумвира Мадзини, некогда приобщившего его к сотрудничеству с «Джовине Италия». Робкий и наивный новичок стал знаменитым генералом, а Мадзини, учитель, остался кабинетным ученым.
«Если бы Мадзини, — и не нужно обвинять никого другого, — пишет Гарибальди, — обладал качествами человека дела, умением вести военные дела или хотя бы прислушивался к мнению людей, имеющих опыт ведения войны, он совершил бы меньше ошибок и мог бы, если не спасти Италию, то хотя бы оттянуть — до бесконечности — разгром Рима…»
Однако в конце апреля 1849 года, даже если «разгром Рима», вопреки тому, что об этом думает Гарибальди, был обусловлен самой логикой положения, сложившегося в Италии, рано было подводить итоги, нужно было готовиться с сопротивлению.
Удино даже не счел нужным запастись планом города. 28 апреля он двинулся в путь и на римской равнине под приморскими соснами, где паслись стада овец, не встретил никого, кроме нескольких мирных пастухов. Все шло хорошо: военная прогулка, как и предполагалось.
Но Гарибальди организовал сопротивление. Он занят своим дедом. Он посылает в засаду разведчиков. Его южноамериканский опыт научил его, что, «когда враг приближается, всегда хорошо подготовить несколько засад». Следят за продвижением противника, захватывают пленных. Со стен, которые ему предстоит защищать, Гарибальди смотрит, как спокойно движется французская армия. Солдаты-пехотинцы, из которых она состоит, участвовали в усмирении Алжира. Офицеры — люди порядка, некоторые из них уже успели отличиться во время разгрома инсургентов в Париже в июле 1848-го. В 1871-м они будут сражаться против Коммуны. Они расставляют по местам несколько артиллерийских батарей, затем снова трогаются в путь.
И вдруг перекрестный огонь защитников Рима смешал французские ряды и застал врасплох Уди-но. Гарибальди стоит на террасе виллы Корсини и в полдень 30 апреля выводит свой легион, который бросается в штыковую атаку и обращает в бегство французские полки.
Он все правильно рассчитал, он знает, что такое поле боя. Если бы это зависело только от него, он приказал бы своим людям преследовать французов до тех пор, пока они не вернутся на свои суда, и тем закрепил бы победу. Но Военная комиссия и триумвират думают иначе.
Гарибальди был, конечно, прав. Этот первый бой вдохновил легионеров и защитников Рима. Они вышли победителями из первого столкновения с регулярными обстрелянными войсками, нанеся им потери в триста человек, — потеряв двести своих, — и захватив в плен триста семьдесят пять человек, некоторых с помощью лассо, если верить легенде. Нино Биксио, один из близких Гарибальди людей, взял в плен майора Пикара в простом рукопашном бою…
В Париже депутаты чувствовали себя обманутыми. Французские войска втянулись в вооруженный конфликт, тогда как они должны были только «дать повод для размышления». Было принято решение послать в Рим в качестве посредника консула Фердинанда де Лессепса.
Но одновременно с этим сторонники «партии порядка» решили дать урок этим антиклерикалам, посмевшим ранить национальную гордость.
Для них, для генерала Удино прекращение огня, предложенное Лессепсом, было только способом выиграть время, пока прибудет подкрепление. И в самом деле, французские войска получили пополнение: их численность выросла от трех до тридцати тысяч человек. Что касается Луи Наполеона, ставшего 10 декабря 1848 года президентом республики, он написал Удино: «Речь идет о нашей воинской чести, и я не потерплю, чтобы ей был причинен ущерб».
13 мая 1849 года новое событие не в пользу Рима: на выборах во Франции Партия порядка получила большинство. Законодательное собрание отныне враждебно Римской республике, так же как и Луи Наполеон. Лессепс вскоре дезавуирован Парижем, и Удино поручено возобновить осаду Рима.
Естественно, в Риме республиканцы не бездействовали.
Гарибальди один из тех, кто настроен очень решительно. Он восстает против позиции Мадзини. Следовало продолжать преследование французских войск. Вместо этого французских военнопленных освобождают, устроив для них праздник. Безответственность, повторяет Гарибальди, отказавшийся участвовать в торжествах. Может быть, для того чтобы избавиться от его присутствия — он снова мешает, — его посылают по решению Совета обороны к югу от Рима, чтобы остановить продвижение неаполитанских войск, направляющихся к городу. К нему присоединяют волонтеров, с удивлением обнаруживших, что гарибальдийский легион — «племя», «сборище разбойников».
Но боеспособность людей Гарибальди не вызывает сомнений. В двух стычках — при Палестрине и Веллетри — они отбросили неаполитанцев. Гарибальди снова рискнул жизнью, преградив вместе с чернокожим Андреа Агуйяром путь волонтерам, чьи плохо объезженные лошади повернули назад и понесли. Но удар от столкновения этих двух людей с массой всадников был так силен, что все опрокинулись. Гарибальди был сброшен на землю и едва не погиб под копытами лошадей. Показалась вражеская конница, но, к счастью, легионеры по обе стороны дороги открыли огонь.
Столкнувшись с этим «дьяволом», неаполитанский король отвел свои войска. Жители окрестных деревень пришли, чтобы выразить свою благодарность римской армии — освободительнице. Гарибальди просили войти в Неаполитанское королевство, где его приняли бы с восторгом.
Следовало ли идти дальше на юг? Гарибальди был готов к этому. Он форсировал события. «В жизни народов, как и в жизни отдельных людей, — пишет он, — бывают решающие минуты; а эта возможность была решающей и единственной».
Но дело в том, что для этого «нужен был талант». А в Риме у Мадзини его не было. Гарибальди и его войскам приказано вернуться для защиты столицы, которой снова угрожали французы, прервавшие перемирие. Для Гарибальди это всего лишь «проявление неуместной слабости, ошибка».
Нельзя переписать Историю заново, узнать, к чему могло бы привести наступление Гарибальди на юг. Но совершенно ясно, что в Рисорджименто он единственный был смел до дерзости со всем, что с этим связано, — безрассудством, неосторожностью, импровизацией, системностью. Даже Мадзини в действиях был склонен к умеренности. Их стратегия была противоположной.
Гарибальди, который еще в Ломбардии хотел начать «партизанскую войну», отказывается запереться в Риме. Он хочет снова призвать к оружию все население королевства, продолжить свой «победоносный путь к центру королевства», а не запираться за городскими стенами Рима протяженностью в несколько километров: их невозможно отстоять в борьбе с противником, превосходящим в людской силе и вооружении. «Тиран с Сены» проглотит защитников шутя.
С военной точки зрения, Гарибальди, бесспорно, прав. Но он забывает, что для успеха партизанской войны необходима поддержка населения, на которую он не может рассчитывать. Он сам об этом говорит, забывая при этом о последствиях: его стратегия, так же как и защита Рима, обречена на провал.
Прибыв в Рим, Гарибальди очень быстро понял, что при сложившемся в городе положении длительное сопротивление невозможно.
Конечно, республика попыталась усилить его армию. Поляки, — патриоты, как и итальянцы, еще не имевшие родины, — венгры, англичане, соблазненные Гарибальди, французы, возмущенные военным вмешательством своей страны против республики, — присоединились к защитникам Рима.
Но, по мнению Гарибальди, сама целенаправленность политики, проводимой триумвиратом, была порочна. Он их упрекает в том, что они не представляют себе в целом положения Италии. Думая только о Риме, о символическом значении его судьбы, они упустили возможность поднять страну на, борьбу или хотя бы объединиться с Венецианской республикой, которая продолжала героически сопротивляться австрийцам.
Он явился к членам триумвирата, в частности, к Мадзини. «Видя, как относились к тому, что было делом нации, понимая, что катастрофа неизбежна, я потребовал установления диктатуры; я требовал права на диктатуру, как в некоторых случаях моей жизни требовал, чтобы мне доверили руль корабля, когда буря несла его на рифы».
Гарибальди знал, что здесь, как на корабле во время шторма, на борту должен быть один командир.
А на Рим надвигалась буря. Войска Удино уже были на марше. 1 июня генерал написал членам триумвирата: «Полученные мною распоряжения предписывают мне как можно скорее войти в Рим… Я послал письменное уведомление нашим аванпостам, что обе армии имеют право возобновить военные действия. Только для того чтобы дать вашим жителям, которые захотели бы покинуть город, как об этом просит господин канцлер из посольства Франции, возможность сделать это с большей легкостью, я откладываю атаку, по крайней мере, до утра понедельника».
Решимость французов не вызывает сомнений. Настоящая армия численностью около тридцати тысяч человек с осадной артиллерией подходит к столице. Для того чтобы сюрпризы 30 апреля не повторились, Удино проводит наступление, а затем осаду, не торопясь, по всем правилам, не обращая внимания на то, какие разрушения может причинить Святому городу пушечный обстрел. Он не хочет рисковать. Ему нужна победа.
За первую одержанную французами и решающую победу ответственность, быть может, лежит на Гарибальди. В самом деле, когда он узнал, что в ночь со 2-го на 3 июня французские войска овладели двумя ключевыми позициями (виллы Корсики и Памфили), позволяющими контролировать холмы Джаникуль и, следовательно, возвышаясь над городом, простреливать Рим, Гарибальди в продолжении целого дня пытался безуспешно отбить их и прежде всего виллу Корсики, теряя своих людей.
Бой шел врукопашную; волна за волной они шли на приступ, со штыками наперевес. В этот кровавый день, 3-го июня, погибли лучшие из гарибальдийских легионеров, в основном монтевидейцы.
Значит ли это, что Гарибальди, понявший стратегическое значение потерянных позиций, недооценил мощь огня противника и потери, неизбежные при лобовой атаке, бросая людей на открытое пространство? Оказался ли он жертвой своего латиноамериканского опыта, когда противниками были плохо обученные солдаты, не выдерживавшие напора смельчаков? Здесь перед ним были французы, хорошо обученные и хорошо вооруженные. И они, в конце концов, одержали победу. Они не только закрепились на занятых позициях, но заставили гарибальдийцев понести огромные потери: пятьсот человек, из самых лучших.
Гарибальди не мог в короткий срок восстановить прежнюю боеспособность. Однако осада города продлится около месяца.
Удино получил новое подкрепление. В Париже и Лионе левые республиканцы — монтаньяры — попытались провести 13 июня демонстрацию против французского вмешательства. Но правительство жестоко подавило проявления протеста.
Луи Наполеон мог без риска вызвать сопротивление внутри страны, требовать от генерала Удино победы над теми, кто во имя святынь Рима выступал против французской интервенции. «Ваша бомбардировка, — писали иностранные консулы, — уже стоила жизни многим невинным людям и причинила разрушения шедеврам».
Дело в том, что бои шли тяжелые, даже безжалостные. И этот факт следует подчеркнуть, так как он говорит о решимости патриотов; Гарибальди был воплощением патриотизма.
Он вдохновляет сопротивление. Убеждает Конституционную ассамблею покинуть Рим и продолжать борьбу в горах, в Апеннинах или Абрюцце.
26 июня, когда кольцо окружения еще больше приблизилось к городу, Гарибальди увидел Аниту. Молодая женщина, несмотря на свою беременность, приехала из Ниццы в Рим, чтобы быть рядом с мужем во время этой войны, о жестокости которой писали все газеты.
Можно представить себе тревогу Гарибальди.
Ведь он писал Аните еще 12 июня: «Я должен видеть твой почерк и почерк моей матери, чтобы успокоиться. Здесь дети бегают под пулями и бомбами. […] Народ достоин величия своего прошлого». Она снова рядом с ним. Ослабевшая, больная. Это уже не та неутомимая наездница, какой она была в Рио-Гранде: хрупкая, похудевшая — тень прежней Аниты, с печатью тревоги и усталости на лице. Но она рядом с ним — в самые тяжкие минуты борьбы.
В ночь с 29-го на 30 июня Рим празднует день Святого Петра. Удино избрал это время чтобы, пользуясь народным ликованием, пойти на последний приступ. После фейерверка разразилась гроза невиданной силы, задержав атаку, начавшуюся в два часа ночи.
Гарибальди — со своими людьми.
Бой идет в темноте, врукопашную — дерутся штыками, пиками, ножами. Гарибальди сражается всю ночь напролет, затем вынужден оставить бастион, который пытался отстоять. Рядом с ним погибло много бойцов и среди них — чернокожий Агуйяр.
Французы прекратили орудийный обстрел только около полудня. Заключено двадцатичетырехчасовое перемирие. Это конец.
Гарибальди явился в ассамблею, весь покрытый грязью. Там еще обсуждались и принимались законы — на будущее: веротерпимость, всеобщие и открытые выборы, независимость правосудия. Депутаты встали, устроили овацию Гарибальди, но когда он предложил им продолжать борьбу, они уклонились. В поддержку Гарибальди высказался всего один голос.
Он в изоляции. Он хочет продолжать сражаться, упорствуя, как всегда. Используя малейшую надежду на успех, вопреки самой очевидности.
2 июля американский консул Касс предложил ему — с американским паспортом — сесть на корабль Соединенных Штатов, стоявший на якоре в Чивитавеккья. Чем вызваны колебания Гарибальди: взвешивает ли он шансы предприятия на успех, когда французский флот блокирует побережье, думает ли он об Аните? Во всяком случае, он отказывается.
Он собрал своих людей на площади Святого Петра. На этом величественном фоне, в сумерках, спустившихся на Рим. можно было различить около трех тысяч пехотинцев, четыреста кавалеристов, телеги и повозки, нагруженные военным снаряжением.
Если знать, что осада стоила защитникам около двух тысяч человек (и тысячу двадцать четыре французам), можно понять, что значило присутствие этих людей, решившихся следовать за Гарибальди.
Он обращается к волонтерам, повторяет то, что этим утром говорил депутатам Конституционного собрания: «Там, где будем мы, будет Рим. Но подумайте все-таки о том, что у вас не будет ни ваших комфортабельных домов, ни кафе, ни еды. Вам часто придется спать под открытым небом, иногда под дождем. Вам придется идти в солнечный зной, есть то, что удастся найти, быть может, даже своих лошадей… Подумайте обо всем этом и решайте».
Депутаты сделали свой выбор.
Бойцам Гарибальди сказал только: «Я ухожу из Рима. Пусть тот, кто хочет продолжать войну против чужеземца, идет вместе со мной. Я не предлагаю ни жалованья, ни расквартирования, ни снабжения продуктами. Я предлагаю голод, жажду, форсированные марши, сражения и смерть».
И все тронулись в путь. Рядом с Гарибальди едет на коне Анита, в мужской одежде, с коротко остриженными волосами (и с почти пятимесячной беременностью).
Снова странная армия была в пути.
Мадзини к ней не присоединился. Переодетый, он миновал позиции французов и с помощью английского консула в Риме добрался до Марселя.
Гарибальди упорно не сдавался, оставаясь на итальянской земле.
«Моя маленькая бригада» — вот все, что у него осталось. Он двигался по направлению к Тиволи, всю ночь в пути. Он дал приказ сражаться, «если кто-нибудь захочет нас остановить». Но никто не препятствовал их движению.
3 июля 1849 года французы вошли в Рим. Их было очень мало, тех, кто посмел кричать: «Долой папу, долой священников, французы — вон!» Вскоре на них обрушатся репрессии. И во всех городах Италии — от Пармы до Палермо, от Флоренции до Неаполя — патриотов преследуют. Их заключают в средневековые тюрьмы, содержат в нечеловеческих условиях. Пятнадцать тысяч заключенных будут гнить в тюрьмах Неаполя и Палермо, несмотря на протест Пальмерстона в британском парламенте. И расстреливают тоже. Понадобился всего год, чтобы задушить весну народов.
В июле 1849 года, когда Гарибальди покинул Рим, одна Венеция еще сопротивлялась. К этому последнему бастиону он и держал путь.
Французы не оставляли его в покое. Эта колонна всего в несколько тысяч человек представляла собой опасность. Ее преследовали до самых границ папских государств. Но войскам, посланным Удино вдогонку, не удалось схватить «разбойников».
Дело в том, что Гарибальди была хорошо знакома такая война. Он изменял маршрут, ускользал от вражеского авангарда, посылал разведчиков.
Но к французам присоединились, а затем сменили их, австрийцы. Более многочисленные, они контролировали всю страну. Давление усилилось, условия отступления становились все труднее, число дезертиров росло с каждым днем.
Нужно было преодолеть Апеннины, углубившись в горы по ослиным тропам, двигаясь на северо-восток. Гарибальди, который все еще надеялся поднять страну, вынужден был признать очевидное: «Я не только не смог завербовать ни одного человека, но каждую ночь, как будто им был необходим покров темноты, чтобы скрыть свои позорные действия, те, кто шел за мной от самого Рима, дезертировали».
Они оставляли свое оружие, которое какое-то время несли те, кто оставался, но затем его стало так много, что Гарибальди стал раздавать его крестьянам, которые, как ему казалось, решатся когда-нибудь сражаться или просто выглядели честными людьми.
Гарибальди не скрывал своего разочарования. Он молчал. Рядом с ним была Анита, становившаяся все бледнее, измученная жарой. Его американские соратники, самые мужественные защитники Рима, были вместе с ним.
Он вновь переживал свое прошлое. Он сравнивал свои собственные жертвы, самопожертвование такой женщины, как Анита, с безразличием всех этих крестьян, ради которых они сражались и которые отказывались даже за золото служить проводниками, и все сообщали врагу, так что австрийцы были прекрасно осведомлены о движении колонны.
Это чувство изоляции становилось все тяжелее, росло убеждение — и вместе с ним усталость — что он ничего не сможет сделать. Городские жители деморализованы, крестьяне враждебны.
Однако они продолжали двигаться на север в надежде, что смогут добраться до Венеции.
Когда они прибыли в маленькую республику Сан-Марино, сохранявшую нейтралитет, у Гарибальди осталось всего тысяча пятьсот человек. Капитан-регент, глава республики, сообщил ему, что вынужден, чтобы избежать ввода австрийских войск в свое маленькое государство, разоружить гарибальдийцев. Впрочем, командующий венскими войсками дал знать, что не будет препятствовать возвращению своих врагов домой. Он обещал им амнистию. Что касается Гарибальди, он мог эмигрировать. Итак, можно было сдаться на почетных условиях. Но Гарибальди отказался.
Он сидел на ступенях церкви, за городом. Было 31 июля 1849 года. Рядом с ним — Анита. «Я умолял ее остаться на этой земле, которая могла стать для нее убежищем». Анита не согласилась, она будет упорствовать до конца, до последних сил. И каждый раз она будет принуждать Гарибальди замолчать, повторяя: «Ты хочешь меня покинуть».
Итак, он отказался от мысли расстаться с нею, подготовил свой последний приказ, прочел его собравшимся людям: «Солдаты, я освобождаю вас от обязательства меня сопровождать. Возвращайтесь домой, ко помните, что Италия не должна терпеть рабства и позора».
Двести пятьдесят человек остались. Они постараются вместе с Гарибальди прорваться сквозь вражеские позиции и достичь Венеции.
Нужно отдать должное стойкости Гарибальди, пока он не столкнется с самым тяжким событием своей жизни. Вот уже месяц, как его преследует одно разочарование за другим. Он ведет своих людей, видит, как они разбегаются. Поражение — полное. А он не сдается. Сейчас он ищет проводников, которые смогли бы довести его маленькое войско к морю. Оттуда, если удастся найти корабли, можно будет присоединиться к Венеции, прорвав австрийскую блокаду. Для этого упорного человека нет ничего невозможного. Он часто наклоняется к жене, у которой «мужественное и великодушное сердце». Она не жалуется и только говорит ему: «Полно, успокойся».
В Чезенатико 1 августа 1849 года он наткнулся со своими людьми на австрийский пост охранения, справился с ним. Затем вошел в городок, арестовал немногочисленных жандармов. Напуганные городские власти вынуждены снабдить его необходимым продовольствием, враждебно настроенные рыбаки взять на свои «брагоцци» — рыболовецкие суда с двумя очень короткими мачтами — людей Гарибальди, выйти в море, несмотря на сильный ветер, и, держась северного берега, направиться к Венеции.
Тринадцать брагоцци плывут рядом. Ветер стих. Может быть, теперь предприятие удастся? Анита слегла. Она плохо переносит жгучее солнце Адриатики. Ее мучает жажда. Но пришлось плыть целый день; может быть, ночь принесет облегчение.
Ночь стоит светлая, луна освещает каждую волну и каждую брагоцци. «В эту ночь луна оказалась для нас роковой», — пишет Гарибальди. Австрийская эскадра настороже. Бригантина «Орест» засекла брагоцци, открыла стрельбу, спустила шлюпки на воду. Рыбаки не склонны рисковать своей жизнью. Одному только Гарибальди удалось бежать, проскользнуть между берегом и австрийским флотом. Но он не хочет оставить своих людей на произвол судьбы. Четырем брагоцци 3 августа в 7 часов утра удалось пристать с несколькими повстанцами в местечке под названием Пьялацца, в шести километрах от маленького порта Маньавакка, на берегу папских государств, контролирующих эту область в устье По. Нужно разбегаться. Гарибальди сам несет на руках жену, у которой началась агония. Он остается на месте, укрывшись в высокой траве.
Всего год назад он был принят Карлом Альбертом и его министрами. Он был героем, которого избирали в парламент, торжественно встречали в Генуе; его прославляли газеты всего мира. И вот его преследуют по пятам, за ним охотятся.
Эта сцена, где луна, как в оперной декорации, еще раз сыграла свою роль — уже не оперная трагедия. Анита умирает. Через несколько часов, несмотря на помощь, оказанную Гарибальди несколькими товарищами — врачом Нанни, двумя братьями Равалья, одним из его бывших офицеров Бонне, крестьянами, открывшими им двери своего дома, — она умрет.
«Передо мной была мать моих детей, которую я так любил! Труп…» Это произошло 4 августа около 15 часов 45 минут.
Он должен был немедленно покинуть то место, где только что умерла Анита. «Я попросил добрых людей, которые меня окружали, похоронить тело. И я ушел, так как меня просили об этом жители дома, я подверг бы их опасности, если бы задержался».
Конечно, он плакал; конечно, он пытался вернуться; силы изменяли ему, он чуть не падал… Но шел.
Тело, которое он вынужден был оставить, похоронили, но неглубоко, присыпав слоем песка, так как нужно было действовать быстро. Девочка, играя, увидела руку, выступавшую из-под земли. Аниту не оставили в покое так быстро. Началось расследование: мертвая женщина на седьмом месяце беременности. В газетах даже писали, что она была задушена. И почему бы не самим Гарибальди? Разбойник на все способен. Ходили слухи о кладе. И явятся настоящие разбойники — мучить тех, кто помогал Гарибальди, чтобы заставить их заговорить, открыть тайник.
Спутников Гарибальди в самом деле преследовали и схватили. У го Басси, бывший полковой священник, после пыток расстрелян. Многие близкие Гарибальди люди, и среди них Леггеро и Леврео, сражавшиеся вместе с ним в Монтевидео, расстреляны австрийцами.
Суровость репрессий, как и жестокость осады Рима и французской интервенции, — проявления страха, который испытывали зимой 1848-го и весной 1849 года итальянские государства и их австрийский властелин, так же как и человек Партии порядка, Луи Наполеон. И дичь, в которую превратился Гарибальди, — проявление все того же страха. Этот путь — Италия, добившаяся объединения с помощью народной борьбы, да еще в форме республики, — должен быть закрыт.
Но сам Гарибальди не был схвачен. В течение тридцати семи дней он шел от адриатического побережья до средиземноморского, уходя от своих преследователей, от хорватских или австрийских солдат, которые попадались ему по пути. Он переходил из одних дружеских рук в другие. Здесь телега, там повозка. Крестьянин, согласившийся стать проводником, или молодой человек, преданный, смелый, собравший на помощь своих друзей.
Риск был велик. Газеты много раз сообщали о смерти Гарибальди. Достаточно было схватить его и казнить, чтобы выдумка стала реальностью.
Следовательно, нужно было двигаться с большой осторожностью. Много дней скрываться в сосновом лесу Равенны, пройти через Апеннины, перейти ночью границу Романьи и войти в Тоскану. Повсюду — поддержка. Даже священник Джованни Верита спрятал Гарибальди в своей деревне. Наконец, он в Прато, недалеко от лигурийской границы, то есть границы Пьемонтского государства. Из Прато 2 сентября 1849 года он добрался до залива Стерлино. И сел на рыболовецкое лигурийское судно, которое, дойдя под парусами до острова Эльба и сделав там необходимые запасы, пристало к берегу в Ливорно.
Искушение было велико, и Гарибальди в этом признается, попросить убежища на борту английского судна, стоявшего на рейде.
Но он хочет повидаться с детьми, с матерью, у которой они живут в Ницце.
И он сходит на берег. Власти встревожены. Телеграммой от 6 сентября 1849 года генерал Ла Мармора, королевский комиссар в Генуе, спрашивает об инструкциях.
«Гарибальди прибыл в Геную. Я намерен его арестовать. Как я должен поступить дальше? Лучше всего было бы выслать его в Америку».
Ответ министра внутренних дел:
«Пусть его отправят в Америку, если он согласится. Пусть ему выплатят субсидию. Если он не согласится, пусть его держат под арестом».
«Знаменитый Гарибальди», как пишет о нем капитан, которому поручено установить его личность, в конце концов, арестован, заключен в одиночную камеру герцогского дворца в Генуе, а затем перевезен ночью на борт военного фрегата «Сан-Микеле».
Однако Ла Мармора позволяет ему отправиться в Ниццу. Но на борту парохода «Сан-Джорджио» он под охраной надзирателей. Поднятые по тревоге карабинеры Ниццы на много часов задержали его высадку на берег. Хотят избежать горячего приема жителями Ниццы. Однако часы ожидания ничего не изменили: Гарибальди ждал восторженный прием. Его отвели к близким. Он увидел своих детей, мать, еще больше постаревшую: он боится, что это их последняя встреча. «Я должен был покинуть их на бесконечно долгий срок. Да, бесконечный, так как мне было предложено избрать место изгнания».
Затем он возвращается в Геную, узнает, что депутаты туринского парламента возмущены уготованной ему судьбой.
«Палата, заявляя, что арест генерала Гарибальди и угроза его высылки из Пьемонта являются нарушением прав, закрепленных статусом, и оскорблением национальных чувств, переходит к голосованию».
Против этого текста проголосовали только одиннадцать депутатов. Среди них имя, ставшее уже знаменитым: Кавур (вскоре — человек короля), сторонник единства.
Но благоприятные результаты этого голосования и отмена ареста не изменили положения Гарибальди. Что делать здесь? Венеция пала 26 августа. Даниэль Манэн, возглавивший сопротивление республики австрийцам, тоже уехал в изгнание.
«Мы посеяли, всходы взойдут и дадут славную жатву, если не нам, то хотя бы нашим детям».
И Массимо д’Азельо говорил о том же: «Я не знаю, что можно было бы сделать в данный момент; нужно сначала скатиться на самое дно пропасти, чтобы увидеть, где мы остановимся, и осмотреться. А затем мы все начнем сначала».
Гарибальди уедет. Он хочет быть поблизости от этой земли, где он оставляет мать, детей, тела стольких друзей и жены. Прежде чем сесть на корабль, он пишет Кунео, своему другу, депутату туринского парламента:
«Завтра я уезжаю в Тунис на «Триполи»… Я видел, что для меня сделали и что еще сделают великодушные друзья…Передай мой поклон всем этим доблестным защитникам дела Италии. И люби по-прежнему твоего Джузеппе Гарибальди. Генуя, 15 сентября 1849».
В Тунисе Бей под давлением Луи Наполеона отказывает ему в праве высадиться на берег. Гарибальди нашел приют на острове Маддалена, у одного из старых друзей по Америке. Но Турин угрожает ему арестом.
Его приговорили заранее. Хотят, чтобы он был далеко от Италии, даже от Европы. Итак, он уезжает в Танжер, проводит полгода у консула Сардинии, дружески настроенного, все понимающего. Один из друзей, Франческо Кампането, предлагает помочь ему купить корабль — Гарибальди станет его капитаном и владельцем. Снова искушение, раз политическая деятельность невозможна, «обрести независимое существование».
В июне 1850 года Гарибальди отправляется на корабле в Гибралтар, оттуда в Ливерпуль, затем из Ливерпуля в Нью-Йорк.
Снова изгнание. Снова море.
Ему сорок три года.
«Однако нужно было ехать, даже если ради этого мне пришлось бы броситься в море». Это признание Гарибальди в его «Мемуарах» говорит о душевном состоянии в 1850 году.
Человек, плывущий через Атлантику на борту «Ватерлоо» в Нью-Йорк, уже не тот полный энтузиазма двадцативосьмилетний моряк-заговорщик. У него в душе — груз потерь и разочарований. Он плывет к тому континенту, от которого оторвал женщину, умершую в Италии, стране, обрекшей его на изгнание. Его самые близкие и самые смелые друзья расстреляны или погибли при защите Рима.
Эти долгие недели путешествия (около двух месяцев) полны горечи воспоминаний о пережитом, где было столько славы и героизма — и все закончилось новым отъездом, новым изгнанием.
Он оставил в Ницце детей и мать, не зная даже, удастся ли увидеться с ними вновь. А мать сказала: «У меня его отнимают, и я так и умру, не увидев его больше, мне восемьдесят лет». Как ему не плакать, он так привязан к матери. И возраст здесь не имеет значения, может быть, даже наоборот: теперь эту душераздирающую разлуку с матерью перенести еще труднее.
Конечно, он постарался защитить своих близких: отказался от ежемесячной пенсии в триста франков, которую Турин по настоянию Массимо д’Азелио ему все-таки назначил, но ее должны выплачивать его матери — она вместе с несколькими друзьями воспитывала его детей. И он распорядился, чтобы продали золотую саблю, некогда поднесенную ему итальянскими патриотами в честь его сражений в Монтевидео.
Жест символический: он может вызвать только горечь, впечатление, что поворот в его судьбе закончился провалом, что пятнадцать лет борьбы, надежд и любви привели к полному одиночеству. Впереди — ничего. А для человека, все отдавшего борьбе, потеря иллюзий должна быть особенно мучительной.
Он подавлен — и стал добычей болезни. Паралич. Атака артрита, острый ревматизм? Этот классический диагноз не может скрыть того, что у Гарибальди «паралич» Истории и его собственной жизни совпадает с этим физическим параличом. «На меня напал ревматизм, мучивший меня большую часть пути. В конце концов, я был выгружен, как чемодан, так как совершенно не мог двигаться, в Стейтон-Ай лен де, Нью-Йоркском порту».
Его приезд не прошел незамеченным. «Нью-Йорк Таймс» от 36 июля 1850 года сообщает, что «в этот день прибыл следующий из Ливерпуля «Ватерлоо» с Гарибальди на борту, человеком, пользующимся мировой известностью, героем Монтевидео и защитником Рима. Все, кому известен его рыцарский характер и его служение делу свободы, окажут ему достойный прием».
В самом деле, в большой итальянской колонии Нью-Йорка было много политических эмигрантов, например, генерал Авеццана, военный министр Римской республики, или Феличе Форести, бывший карбонарий, приговоренный к смерти австрийцами в 1818 году, затем помилованный, но содержащийся в крепости Шпилберг до 1836 года. Они занимают видное место среди итальянцев Нью-Йорка. Феличе Форести преподает итальянскую литературу в Колумбийском университете, многие стали крупными негоциантами. Вес они хотят устроить в честь Гарибальди демонстрацию или банкет.
Демонстрация была запрещена властями, обеспокоенными тем, что вокруг Гарибальди могла объединиться вся эмиграция (французы, немцы, итальянцы). Что касается банкета — больной Гарибальди не смог на нем присутствовать.
Однако, несмотря на солидарность и доброе внимание, которым его окружили, когда стали собирать деньги, чтобы купить корабль и подарить его капитану Гарибальди, набралось всего тридцать тысяч лир — слишком маленькая сумма…
Во время своего пребывания в Танжере Гарибальди начал писать «Мемуары», которыми сразу же заинтересовался американский писатель Теодор Дуайт. Он предложил купить их, отредактировать и быстро издать. На самом деле, Гарибальди уже доверил хранение рукописи своему другу Карпането и одному из кузенов. Но, главное, он не хотел обнародовать так рано свои претензии к тем или иным деятелем Рисорджименто, например к Мадзини. Таким образом, от долларов, предложенных Дуайтом, пришлось отказаться.
Нужно было найти что-нибудь другое. Тогда Мэуччи предложил ему место рабочего на своей свечной фабрике. Он даст Гарибальди жилье и, конечно, полную свободу являться на работу, когда тому вздумается: Мэуччи больше друг, чем патрон. Гарибальди вместе с ним охотится и удит рыбу и часто вместо работы отправляется на пристань или в бар на Фелтон-стрит, где встречается с журналистами, актерами — миром, близким к богеме, здесь он чувствует себя на своем месте, этот человек, бывший когда-то знаменитым, а теперь — почти отверженный.
Однажды, когда ему захотелось вырваться из атмосферы фабрики, он пришел в док Стейтон-Айленде, чтобы снова окунуться в атмосферу порта, вспомнить молодость, и предложил свою помощь при разгрузке судна — бесплатно, поработать «просто, чтобы согреться», — с ним не стали даже разговаривать. «И здесь — ничего. Это было очень больно. Я думал о том времени, когда имел честь командовать эскадрой Монтевидео. […] К чему все это было? Я больше никому не нужен».
Он одинок. Идет снег. Конечно, «это просто приступ меланхолии», он пройдет. Но, может быть, после одной из таких минут, которые трудно пережить, он и подал прошение о своей натурализации? «Я покорно прошу разрешения стать гражданином этой великой республики сильных людей, чтобы иметь право плавать под ее флагом…» Чтобы быть капитаном американского корабля, ему в самом деле необходимо стать гражданином Соединенных Штатов, и это, повторяет он, «позволит ему зарабатывать свой хлеб». Простая правда — в простых словах. Но Гарибальди не станет американским гражданином: он не выполнит необходимые формальности.
Тому, кто сейчас встретил бы этого сорока летнего человека, иногда передвигающегося с трудом, и в голову не могло бы прийти, что перед ним генерал, о котором когда-то писали все газеты мира. В его комнате красная рубашка напоминает о временах славы и битв. Он ее больше не носит. Он одет, как все рабочие или итальянские эмигранты, среди которых он затерялся.
В это время с ним встретился капитан одного генуэзского торгового судна и рассказал, что застал его с засученными рукавами рубашки, занятого в углу лавки тем, что погружал в таз с кипящим салом и снова вынимал фитили, прикрепленные к коротким палочкам. «Счастлив тебя видеть, — сказал он мне, — и хотел бы пожать тебе руку, но берегись сала! Ты пришел в хорошую минуту, я только что решил одну морскую задачу, о которой давно думал. — И дав мне формулу решения задачи, он добавил: — Неправда ли, смешно, что я выудил ее со дна этого сального колодца! Неважно! Мне надоело это занятие, я скоро вернусь в море, и мы с тобой еще увидимся…»
Как бы глубоки ни были приступы меланхолии, Гарибальди остался самим собой.
В этих условиях только гордость могла помочь выжить надежде.
Для Гарибальди надеждой — так как раздробленная Италия была прикована к своим господам — могло быть только море.
Ему сорок четыре года. Его часто мучают приступы лихорадки или артрита, но он по-прежнему силен. Он все тот же моряк, не утративший своего мастерства. Он будет плавать капитаном на торговых судах — через Тихий океан, вдоль берегов Китая и индокитайского полуострова, в водах Австралии и Новой Зеландии, огибая мыс Горн, прежде чем подняться к Бостону, через Атлантику в Англию и оттуда в Италию.
Эти кругосветные плавания (между 1851-м и 1854 годами) говорят о том, что Гарибальди не был в море случайным человеком. Об этом забывают, так как его военная и политическая слава отодвинула на второй план его морскую профессию, а он был высочайшим профессионалом. И среди множества жизней, прожитых Гарибальди, жизнь капитана дальнего плавания — тоже была удачной. Не каждому моряку удавалось провести тяжело нагруженное торговое судно через Тихий океан и справиться с волнами у мыса Горн. А Гарибальди удавалось. И не раз. И эта профессия, которой он посвятил себя с юности, во многом определила его поведение и характер. Он — человек действия. Стоя на капитанском мостике, он несет ответственность за все. Он — человек пространства и горизонта, а не города.
Он также человек размышления и мечты, так как плавание длится долго: чтобы переплыть Тихий океан, нужно много месяцев. Он может писать, думать об этой длинной полосе своей жизни, которая пронеслась в хаосе событий.
«Что такое люди и века для моря, их уносит набежавшая волна», — сказал неизвестный греческий поэт. Пришла мудрость, отстраненность от собственных поступков. Он не изменил своим убеждениям. Но в сорок четыре года после бурной жизни наступило затишье, полоса раздумий.
В конце концов, важно не то, какой парус ты поднял, выйдя в океан, а то, доплыл ли ты до берега, сохранив в целости экипаж, судно и груз.
Юнга, совершивший свое первое плавание в Одессу, теперь капитан корабля, входящего в Кантонский порт.
Столько разочарований, столько пережито и выстрадано, но это в жизни сбылось. Он не все потерял.
Под именем Джузеппе Пане, под которым он уже жил в Марселе в 1834 году, после того как был приговорен к смерти, он садится в Нью-Йорке на борт парохода «Прометеус», направляющегося в Нуэво-Чагрес, порт на побережье Панамы.
Он сопровождает своего друга Франческо Карпането в Лиму на берегу Тихого океана, там они получат «Сан-Джорджо», судно, принадлежащее Карпането, прибывшее из Генуи.
Панамский канал еще не был прорыт, и Гарибальди и Карпането пересекают перешеек Центральной Америки. Из Нуэво-Чагреса они добрались до порта Никарагуа — Сан-Хуан-дель-Норте. Оттуда они поднимаются в пироге по реке Сан-Хуан до озера Никарагуа. В Гранаде, на берегу озера, Карпането начинает свои коммерческие операции, они будут проходить по всему перешейку, и друзья совершат много рейсов, поднимаясь по реке Крус к Панаме.
Жизнь, которую пришлось вести Гарибальди, еще раз поражает своим разнообразием: в этом мире XIX века, когда пути сообщения неудобны и медленны, он плавает по многим рекам, в негостеприимных местах, встречаясь с итальянцами, затерянными в этих глухих краях; они-то и помогают ему, когда он снова становится жертвой приступов лихорадки.
Новые люди, новые встречи; его жизненный опыт ширится, обогащается.
Так, когда оправившись от болезни, он попадает в Паиту, маленький городок на северном побережье Перу, где он проводит день, его вводят в дом «великодушнейшей дамы города», донны Мануэлиты де Саэнс. У нее парализованы ноги, она уже многие годы прикована к постели, но она принимает Гарибальди и делится с ним своими воспоминаниями. Она была подругой Симона Боливара и хорошо знает жизнь освободителя Центральной Америки, так как делила ее с ним. Гарибальди провел у нее целый день, чувствуя символическое значение этой встречи, успокоенный разговором с донной Мануэлитой. «Я уходил от нее, глубоко взволнованный, у нас обоих были слезы на глазах…»
В Нью-Йорке, Гвайакуили, Панаме или в Лиме — где бы теперь ни бросил якорь Гарибальди — его тепло встречает итальянская колония.
В Лиме она проявляет даже свой патриотизм и свою сплоченность: Гарибальди резко ответил одному французу, который неудачно попытался завязать с ним отношения старых ветеранов, — француз сражался в рядах войск генерала Удино против Гарибальди в Риме. Тогда он оскорбил в «Коррео де Лима» этого «карикатурного героя», которого «какие-то европейские писаки превратили в гиганта, когда он всего лишь пигмей». Статья вызвала открытое столкновение между французской и итальянской колониями Лимы. Несмотря на расстояния, страсти живы. Гарибальди не удалось стать просто капитаном торгового судна.
Уроженец Ниццы Пьетро де Негри доверил ему командование судном «Кармен» водоизмещением в четыреста тонн, которое должно было перевозить гуано в Кантон. Долгий путь из Лимы в Каллао, из Каллао в Китай: Гарибальди, отправившийся в плавание 10 января 1852 года, прибыл в Кантон, затем в Амуа и Манилу. Он пересек Индонезийский архипелаг, прошел через пролив дю Басс между Австралией и островом Тасмания. Там, поскольку ему нужно было запастись питьевой водой, он сделал остановку на маленьком островке Хантер.
Остров был пустынен. Единственное жилище было оставлено четой англичан. Дом и огород были еще не тронуты. Гарибальди обошел их, позаботился о том, чтобы на корабль погрузили овощи, фрукты и запас воды. Между вековыми деревьями и высокой изгородью тек ручей. Птицы, которых не пугало присутствие людей, подлетали совсем близко. «Пустынный остров Хантер, — напишет Гарибальди, — сколько раз ты так сладостно волновал мое воображение, когда, устав от этого цивилизованного общества, начиненного священниками и сбирами[16], я переносился на твой очаровательный берег».
Остров Хантер был искушением: жить вдали от людей и принуждения. Свободным. Остров, как корабль, навечно ставший на якорь посреди моря.
Это желание уединиться возникло снова, когда после смерти отца и Аниты, смерть матери 19 марта 1852 года заставила Гарибальди задуматься о собственной смерти. Защиты, которой для сына всегда служат родители, не стало. Они ушли, оставив его одного, вдруг ощутившего, что он тоже смертен.
В самом ли деле, как он на этом настаивал, 19 марта посреди Тихого океана, когда он возвращался из плавания в Америку и был скован приступом артрита, перед ним возникло видение: похоронный кортеж, проходящий по улицам Ниццы, и это видение, и образ матери, связанный с ним, его потрясли? Почему бы не поверить в это? Гарибальди обладал обостренной чувствительностью, способной воспринять и осознать тот легкий беглый толчок в пространстве и в мире, который возник в ту минуту, когда за десятки тысяч километров, в Ницце, умерла донна Роза.
Она умерла одна, и рядом с ней не было сына, к чьей руке она могла бы прикоснуться.
В разных портах Чили, где он бросал якорь — Кокуимбо, Хуаско, Херрадура, — новостей еще не было. Но он обогнул мыс Горн, прибыл в Бостон, затем в Нью-Йорк. Здесь он встретился с друзьями Авеццаной и Форести и от них узнал новости из Италии. Сначала — о смерти матери. Затем об изменившейся ситуации в стране.
Тогда он оставил «Кармен» и принял командование кораблем «Коммонвейлс», который направлялся в Лондон, а оттуда в Геную.
Теперь его дети остались в Ницце одни, без бабушки. Конечно, с преданными друзьями, занимавшимися их воспитанием, но Гарибальди, у которого было очень сильно чувство семьи, теперь, когда не стало женщин-хранительниц семейного очага: жены, матери, понял, что ему необходимо самому быть с детьми. Кроме того, он тяжело переживал свое одиночество. В сентябре 1853 года он описывал одному из своих друзей (Веккьо) свое состояние: «Что сказать вам о моей бродячей жизни? Я думал, что расстояние уменьшит горечь моего сердца; но это фатально, ничего подобного не произошло, и я влачил существование, глубоко несчастное, бурное, становившееся все тяжелее из-за преследовавших меня воспоминаний».
Воспоминания детства и юности, Ницца, лица отца и матери, Рио-Гранде, Анита… Тоска души — и энергия революционера, обреченного на бездействие.
Конечно, он внес свою лепту в Историю. Он ни разу не дрогнул, не испугался за свою собственную жизнь. И когда приходилось выбирать между любовью и долгом, он все приносил в жертву идее, делу. Без колебаний. Его жена была рядом с ним в самые страшные минуты. Ей это стоило жизни.
Конечно, не он избрал свое изгнание. Из одного порта в другой, как можно дальше от Италии. Но другие итальянцы, также изгнанные с родной земли, продолжали борьбу — со всеми ошибками, свойственными политическому волюнтаризму.
Много раз Гарибальди возвращается к ошибкам или «революционности» Мадзини, сурово осуждая последствия его политики, приведшей к такому количеству бессмысленных жертв. В Лондоне Мадзини, все еще во власти иллюзий, продолжает думать, что в Италии революционная ситуация и большинство итальянских демократов — но только не Гарибальди — разделяют в 1850 году его заблуждения.
Вот почему Мадзини создает в Лондоне Европейский центральный демократический комитет, объединивший немцев (Рухе), поляков (Дарадз) и французов (Ледрю-Роллен).
Люди, подобные Феррари или Пизакане, — с последним Гарибальди встречался в Риме, — думают о том, как создать в Италии условия, необходимые для борьбы. И те и другие ткут в Италии сеть заговоров, все время уничтожаемую репрессиями и все время создаваемую заново, — обреченных на провал, по ставших той почвой, на которой расцветет, когда придет время, героическая деятельность Гарибальди.
Диалектическое единство, неосознаваемое создающими его людьми, связывает деятельность этих «гошистов» мадзинского толка и «героического» революционера-«центриста» типа Гарибальди, безумие и слепоту одних — с чувством компромисса, реальности у другого.
Лучше всего позицию революционера сформулировал Мадзини, совершающий ошибку за ошибкой, обреченный на провал в политике, но полный иллюзий и считающий себя избранным. «Патриот знает, — пишет он, — что песчинка, привнесенная им в великую пирамиду, которая нашими усилиями поднимется от земли до самого неба, покоится на миллионах таких же песчинок и что за ней последуют миллионы других».
У Гарибальди нет этого мистического сознания своей миссии, его героизм гораздо скромнее и не претендует на святость.
Итак, пока он ходит в плавания вдали от Италии, мечтая на борту корабля о ручье в Хантер-Айленде, другие патриоты составляют заговоры.
В 1852 году в Мантуе девять из них разоблачены и казнены в форту Бельфьоре. Эти «мученики» из Бельфьоре — всего лишь звено в цепи, несколько «песчинок».
6 февраля 1853 года — в том самом году, когда Гарибальди говорил, что итальянцы больше думают о своем желудке, чем о душе, Мадзини, далекий от реальности, совершив очередную ошибку, подал сигнал к восстанию. Но Милан не последовал его призыву, и репрессии обрушились на нескольких человек, вышедших на уличную демонстрацию.
После этих провалов Мадзини все-таки не отказывается от борьбы. Вместе с Пизакане он создает Партию действия. Действовать, снова действовать с избранными «апостолам», готовыми на жертву. С той революционной элитой, чей пример увлечет за собой массы. Гарибальди сурово осуждает подобные попытки. 4 августа 1854 года, после подавления одного из мятежей, он заявляет в генуэзском «Коррьере Меркантиле»: «Во второй раз я вижу, как мое имя связывают с попытками восстания, которые я не одобряю. Я считаю своим долгом объявить во всеуслышание и предупредить нашу молодежь, всегда готовую принести себя в жертву ради освобождения родины, не дать себя так легко вовлечь в заблуждение людям, обманувшимся или обманывающим, чье поведение толкает ее па поступки, обреченные на провал, и вредит нашему общему делу или, по меньшей мере, дискредитирует его».
Мудрость и чувство реальности Гарибальди бесспорны, так же как и сознание необходимости тактики выжидания. Он ясно пишет об этом Кунео: «Если я не рискую собой, то только потому, что не вижу никакой надежды на успех».
По Карло Пизакане мыслит не менее трезво, чем Гарибальди. Убежденный в том, что революционный потенциал — на юге Италии, он высадился в Сапри, южнее Чиленто, 28 июня 1857 года, надеясь поднять на борьбу крестьян, работающих в латифундиях, как вьючные животные, безжалостно эксплуатируемых и жаждущих получить землю: жакерия охватит пожаром весь юг Италии, а за ней наконец поднимется север. Пизакане отдавал себе отчет в том, насколько рискованно его предприятие, как малы шансы на успех, но решил попробовать. Когда он убедился в провале, то предпочел покончить собой, чтобы не попасть в руки неаполитанской полиции.
Гарибальди, при всей его смелости и любви к риску, по сравнению с такими людьми, как Мадзини или Пизакане, оказывается самым умеренным, самым трезвым. Лучше понимая политическую ситуацию, не склонный ни к трусости, ни к расчету, не умеющий беречь себя и свои силы, в пору революционного спада он занялся созданием своей личной жизни.
В отличие от Мадзини, твердившего: «Я никогда на буду счастлив на земле», Гарибальди умеет наслаждаться теми радостями, которые дарит ему жизнь. Попутный ветер на Тихом океане, друзья и женщины, разрезанный надвое свежий помидор и кусок сыра… Мудрый человек? Человек, который с детства, в силу своего происхождения, человеческих связей, профессии, сумел сохранить любовь к чувственной стороне мира.
На борту «Коммонвейлса», которым он командует, Гарибальди прибыл в Лондон. Затем он отправится в Ньюкасл, чтобы загрузить судно углем, который должен доставить в Геную: Гарибальди узнал, что правительство Турина не возражает против его присутствия в королевстве при условии, что он будет держаться подальше от Мадзини и его агитаторов.
Последнее несложно.
В Лондоне Гарибальди встретил Мадзини во время ужина у консула Соединенных Штатов Сондерса в присутствии посла Бьюкенена, будущего президента Соединенных Штатов. Избранное общество: все, кто только был из знаменитых политических эмигрантов в Лондоне, единственной столице мира, служившей им убежищем, собрались за столом. Коссуц, Герцен, Ледрю-Роллен сидели рядом с Мадзини и Гарибальди. «Мадзини знает только интеллигенцию Италии», — поведал Гарибальди Герцену, добавив, что он сам «лучше понимает народ, так как жил в его среде», чего никогда не приходилось делать Мадзини. Партия действия, недавно созданная Мадзини, с его точки зрения, обречена на провал.
Гарибальди убежден, что будущее Италии — в объединении вокруг Пьемонта, тем более, что уже в течение нескольких лет Турин проводит честолюбивую национальную политику. Она не имеет ничего общего с колебаниями и робостью политики Карла Альберта. И прежде всего потому, что наследовавший королю его сын, Виктор Эммануил II, — человек энергичный, даже грубоватый, резко отличается от государя, потерпевшего поражение в 1849 году.
Этот двадцатидевятилетний человек — некрасивый, маленький, плотный, хочет быть воином и победителем. Он хотел бы воевать. Он охотится. Он славится своими любовными похождениями. Ему нравятся женщины, лишенные жеманства, он предпочитает дамам высшего света служанок или крестьянок. Этот «рэ галантуомо»[17], часто изъясняющийся на грубоватом пьемонтском наречии, окружен легендами, он удивляет, забавляет и вызывает симпатию.
Однако же он не колеблясь подавил в апреле 1849 года, вскоре после отречения Карла Альберта, его отца, демократическое восстание в Генуе, а 20 ноября того же года пригрозил избирателям, что приостановит действие конституции, если умеренные депутаты не составят в палате большинство. Ему повиновались. И с той поры статус, наследие революционно-реформаторского движения весны 1848 года, неукоснительно соблюдался.
Турин стал также, в то время, когда повсюду царила реакция, тем островком, куда со всей Италии стекались патриоты. В королевстве Пьемонт-Сардинии можно было жить, думать, писать и публиковать написанное. Венецианцы, ломбардцы, сицилийцы (Ла Фарина, Криспи), тосканцы и даже эмигранты из Далмации превратили Турин в духовную столицу Италии, а королевство — в место, где были живы мысль и действие.
Оно было обязано этим не только государю и, естественно, сложившимся условиям, но также людям, которыми он сумел себя окружить: Массимо д’Азелио, патриот, долгое время бывший сторонником объединения Италии под властью папы, на посту главы правительства стал реформатором, ограничившим, без колебаний, влияние церкви в королевстве. Но особенно граф Камилло Бенсо ди Кавур, сменивший д’Азелио; он стал вдохновителем политики, стремившейся превратить Пьемонт в современное государство по своему внутреннему устройству и заключить надежные европейские союзы, что позволило бы Турину стать тем магнитом, вокруг которого объединится вся раздробленная Италия.
Кавур, принадлежавший к тому же поколению, что и Гарибальди (он родился в 1810 году, мать его — уроженка Женевы), был открыт веяниям реального мира. Аббат Джоберти говорил о нем: «В нем не очень много чисто итальянского; скорее, наоборот — по своему восприятию, склонностям, образованности он почти что чужд Италии: англичанин по образу мыслей и француз по языку».
Дворянин, происходивший из старинной савойской семьи, связанной брачными союзами с семьей, от которой вел свое происхождение святой Франциск де Саль, Кавур не был пленником узкоместных интересов, свойственных уроженцу Флоренции или Болоньи.
Блестяще одаренный государственный деятель, Кавур был на плохом счету из-за своих либеральных идей; в 30-е годы он вышел в отставку и занялся своими сельскохозяйственными владениями в Лери, неподалеку от Верчелли. Он совершенствует технику земледелия, увлекается экономикой, много путешествует и поэтому свободен от влияния чисто провинциальных проблем и интересов.
Аристократ по своей любви к риску, стремлению командовать, способности тратить деньги без счета и любить всей душой, он — буржуа по своей заинтересованности и прибыли, умению трудиться, вниманию ко всему, что связано с экономикой и финансами. Он символизирует собой происходящее в Пьемонте слияние между молодой буржуазией и дворянством — двумя силами, честолюбивыми, волевыми, решившимися «съесть» Италию не только из чувства патриотизма и ради будущего итальянской культуры, но еще и потому, что таким образом богатство долины По, промышленные города, весь юг страны станут частью экономики Пьемонта. Турин, где Кавур основал в 1847 году Туринский банк, будет выкачивать все богатства страны.
Для этого необходимо создать современное государство с правительством, не зависящим от церкви. Кавур, придя к власти в 1852 году, энергично принялся за дело: он упразднил все религиозные ордена и конфисковал их имущество.
Нужны кредитные предприятия: Кавур их создал.
Нужны пути сообщения: в 1859 году пьемонтская сеть железных дорог стала первой в Италии. Генуэзский порт модернизирован.
Нужна армия. Пьемонт, показавший в 1848–1849 годах, насколько его войска неспособны противостоять австрийской военной машине, получил хорошо обученную армию.
Но всего этого было недостаточно.
Для Кавура урок, извлеченный из поражения 1848 года, сводится к мысли: Пьемонт, и следовательно Италия, не в состоянии противостоять Австрии без посторонней помощи. Турину нужна система союзов, которая бы позволила изолировать Вену, и, если удастся, следует найти европейское государство, чьи войска пришли бы на землю Италии сражаться с австрийскими генералами.
Он заключил торговые соглашения, затем, в 1854 году, когда Франция и Англия начали в Крыму войну против России, вступил с ними в союз и послал в Севастополь контингент в пятнадцать тысяч человек.
Под командованием генерала Ла Мармора, арестовавшего Гарибальди в Генуе в 1849 году, эта «игрушечная армия» храбро сражалась, даже если реальные военные потери были невелики (тридцать девять человек убитыми, двести двадцать ранеными — и две тысячи умершими от холеры). И, таким образом, на Парижском конгрессе (1856) Кавур поднял итальянский вопрос. Пьемонт вышел из своей дипломатической изоляции. Французские газеты констатировали: «Вся Европа сейчас занята только итальянским вопросом… Проблема Италии стала актуальней восточного вопроса».
Но Кавур прекрасно понимал, что для возрождения Италии дипломатии недостаточно. «Только пушки могут разрешить наш вопрос», — писал он Массимо д’Азелио.
При такой перспективе ему нужен был не только крупный союзник в Европе, но также участие всех итальянских патриотов, поддержка всех тех, кто в течение десятилетий боролся за объединение Италии. При условии, что они откажутся от своих республиканских требований, согласятся стать под знамена Савойской монархии, вступить в ее армию и служить ее политике.
Для Кавура Гарибальди — драгоценный актер, так как он само воплощение патриотических чувств. Однако Кавур не испытывает к нему особенно глубокого уважения, их разделяет слишком многое: происхождение, прошлое, восприятие мира.
Гарибальди, даже если он поддерживает политику монархии, остается республиканцем народного толка. Кавур — государственный деятель, преданный монархии. Для одного политика — порыв, объединивший на время людей в их борьбе за идеал. Для другого люди — пешки на шахматной доске.
Гарибальди для него — одна из таких пешек.
В 1854 году в Лондоне информаторы Кавура отметили все более явственный отход Гарибальди от деятельности Мадзини, его отказ от участия в заговорах. Он не проявляет больше собственной инициативы, его в самом деле можно было бы использовать в качестве пешки в рамках собственной политики, полностью поддающейся контролю. Он сыграет свою роль со свойственным ему мужеством, добросовестностью и решительностью.
Еще не время, но Гарибальди нельзя упускать из вида: его международная известность может послужить делу Турина.
Посол Сардинии в Лондоне в своих донесениях подчеркивал популярность Гарибальди. О нем писали газеты. Рабочие Ньюкасла, где судно, капитаном которого он был, стало на якорь, устроили ему праздничный прием. В знак его заслуг ему снова преподнесли саблю.
Этот одинокий герой, обаятельный изгнанник, интересовал даже богатых англичан. Леди Эмма Робертс, богатая и титулованная, соперничала из-за него с молодой итальянской графиней Марией Мартини делла Торре. Двадцатидвухлетняя журналистка Джесси Уайт, умная, живая, восторженная, стала его подругой. Гарибальди был желанным гостем в замках и особняках, его приглашали в посольство Соединенных Штатов. Была даже объявлена его помолвка с Эммой Робертс.
Какое значение мог иметь для самого Гарибальди его успех у женщин, более или менее молодых, принадлежавших к другому кругу, столь резко отличавшемуся от его собственного или круга тех женщин, с которыми он сталкивался до сих пор?
В Аните была непосредственность и грубоватость девушек Рио-Гранде, до нее и после были мимолетные встречи с женщинами, как у большинства моряков и солдат.
На пороге своего пятидесятилетия он открыл для себя другой тип женщин. Он любил нравиться, ему льстило это несколько манерное окружение, даже если иногда он его избегал (например, тягостный этикет аристократических обедов Эммы Робертс).
Но настойчивое внимание женщин, титулованных, светских, умных, ярких личностей, его успокаивало, утешало.
Привлеченные его славой, они встретились ему теперь, как будто уход из жизни донны Розы, вслед за Анитой, давал ему право знать этих женщин, совсем других по манере вести себя и, главное, независимых.
Уже выбор Аниты был выбором спутницы, способной порвать с общепринятыми нормами. Но такие, как Эмма Робертс, Джесси Уайт и вскоре последовавшие за ними другие, говорят о том, что Гарибальди влекло к женщинам свободных нравов, лишенным предрассудков, берущим на себя инициативу, которых из-за одного их поведения донна Роза никогда бы не приняла.
Но такая идеальная спутница, столь же свободная, как и он сам, — была ли она в самом деле нужна Гарибальди, способен ли он был ее принять, если бы она вдруг встретилась?
Над ним тяготел груз прошлого.
Он вновь столкнулся с ним в Ницце, когда, получив разрешение Кавура, высадился в Генуе и прибыл в свой родной город 10 мая 1854 года.
Он приехал больным, страдающим от приступа ревматизма. Встреча сорокасемилетнего человека со своим городом, конечно, мучительна. Его родителей больше нет в живых, но он живет в том же доме, на набережной Люнель, который был их общим домом. «Наконец-то обрел счастье обнять своих детей после пятилетней разлуки», — пишет Гарибальди.
На самом деле, ему никогда прежде не приходилось жить вместе с ними подолгу. Менотти уже четырнадцать лет, Терезите десять и Риччьотти семь.
Гарибальди целиком поглощен своими отцовскими обязанностями, которые он открыл для себя впервые, — и внимателен до мелочей.
Кажется, что в Ницце Гарибальди, всегда такой активный, резко изменил ритм жизни. Контакт с детьми и городом собственного детства — вот подлинная причина вдруг обретенного спокойствия, которое отмечают все свидетели.
Гарибальди всегда любил Ниццу, свою «маленькую родину», как он говорил, «одно из красивейших мест Италии и мира».
Город, который он увидел в 1854 году, заметно изменился. Туристов стало больше; они живут в отеле для иностранцев на улице Пон Неф, в отеле «Йорк» на площади Сан-Доминик, в английском пансионе на площади Ботанического Сада или в Большом новом княжеском отеле на улице де Поншетт.
Муниципалитет с 23 апреля 1854 года ввел газовое освещение. Город, особенно в некоторых районах, стал оживленнее.
Здесь проводят время знаменитые люди — например, доктор Конно, личный врач Наполеона III, — и Гарибальди не может этого не знать, так как Эмма Робертс в сопровождении Джесси Уайт приехала, чтобы присоединиться к нему, принуждая его — но Гарибальди быстро начнет уклоняться от этой обязанности — посещать салон отеля, в котором она остановилась, и видеть вблизи Ниццу туристов и иностранцев.
Гарибальди близка другая Ницца. Карр встретил его в гостях у рабочих, праздновавших крестины, затем за игрой в шары. Здесь он дома, среди своих. Он ходит на рыбалку, иногда охотится на берегах реки Вар, как делал это во времена своего детства. Он встает на заре, отдыхает после обеда (сиеста), ест простую пищу «по-ниццски», уходит играть в шашки — одна из его страстей.
Простая жизнь, внешне никак не связанная с политической атмосферой, изменившейся в городе за последние годы.
Дело в том, что Ницца чувствует себя заброшенной, хуже того, Турин ее притесняет. Ниццский порт всегда пользовался правами порто-франко. В 1851 году он потерял свои привилегии и переведен па общее положение. Налоги на импортируемые продукты питания растут, вместе с ними растут цены. Жители Ниццы протестуют, под петицией — десять тысяч подписей. На площади Сан-Доминик 15 мая 1851 года, несмотря на проливной дождь, собрались на демонстрацию три тысячи человек.
Когда железная дорога связала бурно развивающуюся Геную с Турином, превратив ее в легкие северной Италии, Ницца оказалась окончательно отброшенной на периферию.
По мере того как благодаря проводимой Кавуром политике Турин все больше поворачивается к Италии, чтобы стать объединяющим началом страны, интересы Ниццы все теснее связывают ее с Францией, которая становится основным покупателем продукции, производимой графством.
Гарибальди, влюбленный в свой город, преданный идее объединения Италии, кажется, не отдает себе отчета в этой эволюции, неблагоприятной для Пьемонта Гарибальди — уроженец Ниццы. Он привязан к своему городу, но для него это прежде всего город его детства — порт, старинные кварталы у подножия холма, на котором стоит замок. Перемены происходят, но где-то далеко, а город детства пусть остается прежним, нетронутым, каким его сохранила память.
Будущее Гарибальди, его мечты связаны не с Ниццей.
Уже несколько лет он думает об острове. Он видел остров Хантер в австралийских широтах. Райское место. В конце 1855 года — ему уже больше сорока восьми лет — его брат Феличе умер и завещал ему тридцать пять тысяч лир. К этой сумме, значительной по тем временам, Гарибальди может добавить двадцать пять тысяч лир. Впервые в жизни в том возрасте, когда, кроме отцовских обязанностей, он ощущает потребность «осесть», положить конец скитаниям, — у него есть целый капитал.
«Я думаю обосноваться в Сардинии, посмотреть, как себя чувствуют бекасы», — пишет он.
Братья Сузини, приютившие его в 1849 году на острове Маддалена, посоветовали ему выбрать остров Капрера, на широте Маддалены, на архипелаге сплошь из гранита и безводной земли, в проливе Бонифачо, между Корсикой и Сардинией.
Доступ к острову затруднен. Порта нет, есть мол, скорее насыпь, на которую набегают волны, разбивающиеся о прибрежные рифы. Козы — капрера![18] — щиплют короткую траву, которую сильные ветры, дующие почти постоянно, еще больше пригибают к земле. Но на острове нет никаких властей. «Ни сборов, ни священников», выражаясь языком Гарибальди. Только чета англичан Коллинзов, которых забросила сюда буря страстей, вызвавшая скандал в обществе и соединившая их, аристократку и ее слугу. Кроме них, был еще корсиканский бандит Пьетро Феррачьоло, которому удалось ускользнуть от французских жандармов: он скрывался с семьей в одном из гротов. В ясную погоду, а это бывало часто, отсюда видны острова Эльба и Монте-Кристо: Гарибальди предстояло жить между Наполеоном и героем романа Александра Дюма, ставшими легендой. Хорошее соседство.
Итак, он купил половину острова Капрера, контракт был подписан 29 декабря 1855 года. Наконец-то у него было свое королевство. Остров.
Он устроился на Капрера только в начале 1857 года.
Нужно было построить дом. Это был белый дом из камня и дерева. Крыша была плоской и представляла собой террасу. В нем было всего четыре комнаты, и он напоминал дома с берегов Рио-Гранде-до-Суль. Гарибальди строил его сам вместе с несколькими друзьями и сыном Менотти. Пока дом не был закончен, он бывал на острове только наездами и жил в палатке; целыми днями он строил, сажал между камней, где только можно, фруктовые деревья и овощи. Он хотел — подобно последователю Сен-Симона, основавшему колонию, — создать экономическую базу для своего владения. Паровая машина позволяла качать воду и разрешить таким образом главную проблему. Он попробовал заняться разведением коз и быков, но это было сопряжено с большими трудностями. Не было фуража. Он попытался, также безуспешно, заняться пчеловодством.
Но Капрера, несмотря на безводность острова и то, что Гарибальди впервые в жизни занимался сельским хозяйством, не был игрушечным домом, «Малым Трианоном»[19] Робинзона Крузо с почтовой открытки. Гарибальди там в самом деле жил.
В 1856 году он ненадолго приехал в Англию, где был принят своей богатой невестой Эммой Робертс. Гарибальди нужно было купить «каттер», быстроходный катер, с помощью которого он рассчитывал — в который раз! — преуспеть в торговых делах.
Но поездка в Англию преследовала также другую цель: попытаться организовать освобождение политических заключенных, которых Бурбон Неаполитанский держал в тюрьме крепости Санто-Стефано. Рискованное предприятие: оно говорило о том, насколько Гарибальди готов был действовать, несмотря на всю свою решимость заняться устройством личной жизни.
Предприятие не состоялось, и Гарибальди смог спокойно вступить во владение своим катером, названным «Эмма» в честь богатой дарительницы. Он совершил несколько рейсов между Генуей, Сардинией и Капрера.
У Гарибальди было собственное владение и корабль. Он был независим. Когда «Эмма» была уничтожена пожаром, он окончательно отказался от идеи коммерческих рейсов, устроившись в своем доме на Капрера, откуда со всех сторон было видно море. Ему было пятьдесят лет.
Но Гарибальди не был на своем острове отрезан от мира. Раз в месяц ему доставляли сотни писем. Послания скромных эмигрантов соседствовали с восторженными объяснениями светских дам, английских герцогинь, мечтающих о герое.
Он отвечал на письма, затем снова погружался в повседневную деятельную жизнь, обработку земли, уход за животными, чтение (он признавался, что не очень любит романы, но Вальтер Скотт был одним из его любимых авторов) — и любовь.
Из Ниццы ему прислали в услужение восемнадцатилетнюю девушку Баттистину Равелло, простую и работящую. Она была для Гарибальди олицетворением женщин совсем другого мира. С одной стороны — богатые английские аристократки и женщины независимые, властные; с другой — дочери простых моряков.
Вскоре Баттистина становится его любовницей. Ждет ребенка. Итак, началась спокойная жизнь с налаженным бытом. Время от времени кто-нибудь приезжает в гости.
Весной 1857 года в Маддалене высадилась с борта корабля молодая женщина тридцати семи лет, жена банкира, писательница Мария Эсперанца фон Шварц, поклонница, жаждущая записать воспоминания героя. Гарибальди принял эту экстравагантную романистку у себя на Капрера. Но та, кого он называет Сперанцей[20], уклоняется от его объяснений в любви, предложения выйти за него замуж. Гарибальди остается только писать ей письма, по-юношески наивные: «Я полюбил вас еще до того, как встретил». «Чистая, платоническая любовь», — будет вспоминать о ней Гарибальди.
История также стучится в скалы Капрера и в не меньшей степени, чем женщины, не оставляет Гарибальди равнодушным.
Он внимательно следит за событиями, происходящими в Пьемонте. Трезвости Кавура, стремящегося вовлечь его в свою стратегию, отвечает преданность Гарибальди национальной идее.
Кавур говорил: «Есть только одно средство не дать Гарибальди взять над нами верх — это соперничать с ним в смелости и не отдавать ему в монопольное владение идею национального единства, которая в данный момент воздействует на народные массы с поистине гипнотической силой. Конечно, я отдаю себе отчет в опасности сложившейся ситуации, но события сейчас сильнее людей».
А Гарибальди отвечал: «Я могу с гордостью сказать: я был и остаюсь республиканцем… но так как в данный момент создание республики нереально и представляется возможность объединить полуостров, собрав воедино силы [пьемонтской] династии и силы нации, я полностью поддерживаю это начинание».
В 1854 году, когда Пьемонт принял участие на стороне Франции и Англии в Крымской войне, Гарибальди одобрял эту политику, отвергнутую Мадзини и Маненом, бывшим инициатором создания Венецианской республики в 1848 году. Затем Гарибальди осудил «смехотворные восстания», организованные Мадзини, бесполезные и повлекшие за собой гибель людей. Приговор был суровым, но Гарибальди утверждал: «Из моей бурной жизни я извлек один урок — остерегаться предприятий, обреченных на провал».
А в европейском и итальянском контексте другой путь, ведущий к единству, проходил через Турин.
Многие эмигранты пошли этой дорогой раньше Гарибальди. Феличе Форести, с которым он познакомился в Нью-Йорке и часто беседовал, вернулся в Пьемонт и стал посредником между Кавуром и Гарибальди.
1 августа 1857 года — через несколько недель после провала Пизакане на юге Италии и самоубийства революционера — создано Национальное общество, целью которого было собрать всех патриотов под знаменем Пьемонта. Такой известный республиканец, как Манен, пишет: «Республиканская партия, так низко оклеветанная, вновь совершает акт самоотречения и самопожертвования во имя дела нации. Убежденная в том, что прежде всего нужно создать Италию, она говорит Савойскому дому: создайте Италию — и мы с вами».
Председатель Национального общества — маркиз Паллавичино, бывший узник Шпилберга, его душа — сицилиец Ла Фарина, нашедший убежище в Турине. 5 июля 1858 года Гарибальди пишет ему о своем вступлении в общество: «Я с вами, со всеми честными итальянцами […] Удостойте меня чести быть принятым в ваши ряды и скажите, когда нужно будет начать действовать».
Мадзини, заявивший о предательстве, остался в одиночестве. Победил Кавур. И Гарибальди вместе с разумными, трезвомыслящими людьми, избравшими своим девизом: «Италия и Виктор Эммануил».
Однако Кавур, преуспевший во внутренней политике, во внешней топчется на месте.
Кавур настороже. Он ждет, начиная с Парижского конгресса 1856 года, события, которое, нарушив равновесие европейской системы, позволило бы Пьемонту действовать. Устойчивые отношения между великими державами не позволяли Турину начать борьбу против Вены. Поступок одного из этих «безумцев», «самоубийц», последователей Мадзини позволил «разумному» Кавуру и его сторонникам — и в их числе Гарибальди — открыть карты.
Граф Феличе Орсини, один из депутатов Конституционной ассамблеи Рима в 1848 году, решил покарать Наполеона III за вторжение французских войск в Рим и нарушение клятвы «карбонария» — если правда, что Наполеон III когда-нибудь такую клятву принес — сделать все для освобождения Италии.
14 января 1858 года он организовал в Париже покушение. Три бомбы были брошены в карету императора, не пострадавшего от взрывов, в результате восемь человек убито и сто пятьдесят ранено. Арестованный Орсини перед казнью написал Наполеону III волнующее письмо, заклиная его прийти на помощь Италии: «Пусть Ваше королевское величество не отвергнет последнего желания патриота, всходящего на эшафот, — освободите мою родину, и с ним пребудет вечно благословение двадцати пяти миллионов граждан Италии и их потомков».
К нему обратился человек, стоявший на пороге смерти. Но Наполеон III мечтал о лаврах Наполеона I в Италии. Он жаждал величия. Он хорошо знал полуостров. Был ли он, кроме того, под влиянием своей юной возлюбленной, итальянки Вирджинии Олдоини, герцогини де Кастильоне, которую Кавур послал в Париж, чтобы соблазнить императора и побудить его вмешаться и выступить в Италии на стороне Пьемонта?
21 июля 1858 года Наполеон III тайно вызвал Кавура в Пломбьер, где был заключен союз между Францией и Пьемонтом. Париж поддержит Турин в войне против Вены. Италия будет представлять собой объединение четырех государств, а Франция получит в качестве компенсации Ниццу и Савойю. Брак между принцем Жеромом Бонапартом, сорокалетним кутилой, и Марией Клотильдой, пятнадцатилетней девочкой-подростком, дочерью Виктора Эммануила II, скрепит этот союз.
Оставалось только дождаться повода для войны.
Наступили последние месяцы 1858 года. Кавур встревожен, полон нетерпения. Его стратегии, теоретически совершенной, предстояло теперь развернуться на поле боя. С таким человеком, как Наполеон III, трудно быть уверенным в том, что все будет доведено до конца.
Но зависящий от него Кавур, там, где он может действовать самостоятельно, действует. Армия Пьемонта усилена. В августе, а затем в декабре 1858 года за Гарибальди поехали на Капрера. Гарибальди не колеблется. Он сделал свой выбор. У него нет иллюзий.
«Кавур, естественно, нашел во мне сторонника войны против исконного врага Италии. Правда, его союзник, Наполеон III, не внушал мне ни малейшего доверия, но что делать? Нужно было с этим смириться».
Естественно, Кавур ничего не рассказал о своих планах, о готовящейся передаче Ниццы и Савойи.
Кавур вел себя с Гарибальди сговорчиво, дружески.
Они стали союзниками, но дружбы между ними не было. И все-таки Гарибальди был слишком наивен. Мог ли он представить себе, что его Ницца станет платой за единство Родины, частью которой она является?
К тому же, он заблуждается, считая, что борьба за объединение страны стирает противоречия между социальными группами. Он пишет своему другу Кунео: «[…] братство обоих классов уже […] явственно видно. Они подали друг другу руку, чтобы не предать общего дела. Здесь, в этой части Италии, все уверены в успехе; в других — без заговоров, без столкновений, все готово, опасаются лишь одного: преждевременных выступлений».
Эта армия на самом деле лучше обучена и более боеспособна, чем армия 1848 года. Но кто знает, не начнет ли она также в один прекрасный день стрелять в собственных граждан? Так или иначе, но для Гарибальди в очередной раз с личной жизнью покончено.
В начале 1859 года поползли слухи: близится война. Европейские газеты, даже французские, несмотря на императорскую цензуру, начинают догадываться, что Наполеон III поддержит Пьемонт и поднимет меч против Австрии. Сообщают, что когда австрийский посол барон Хубнер явился, как обычно, 1 января 1859 года с поздравлениями к императору, тот своим глуховатым голосом ему ответил: «Я сожалею, что наши отношения с вашим правительством не так хороши, как были в прошлом, но я прошу вас передать императору Австрии, что мои личные чувства к нему не изменились».
10 января в туринском парламенте Виктор Эммануил произнес речь, которую все восприняли, как сообщение о скором наступлении Пьемонта: «Относясь с уважением к договорам, мы не можем оставаться бесчувственными к крику боли, доносящемуся к нам из всех областей Италии…»
30 января было отпраздновано бракосочетание Жерома Бонапарта и Марии Клотильды Савойской и таким образом скреплен, в соответствии с традицией, династический союз.
В то же время Кавур умело поддерживает в народе патриотический пыл: открыта подписка, чтобы вооружить сотней пушек крепость Алессандрию, а на улицах Турина появился знакомый силуэт: Гарибальди. Его бурно приветствует толпа. Раз Гарибальди в столице, значит, война неизбежна.
Гарибальди покинул Капрера в начале февраля. Кавур в письме, написанном собственной рукой, предложил ему командование корпусом волонтеров.
Можно представить себе их энтузиазм. Кавур — поклонник Шатобриана. Он взял на вооружение знаменитую фразу писателя: «Талант, во времена великих революций, пытающийся им открыто противостоять, обречен на гибель; только талант, следующий за ними, сможет ими овладеть».
Гарибальди уступает почти во всем: он отказался даже от пончо и красной рубашки — строгий мундир с золотыми галунами пьемонтской армии, аккуратно подстриженные волосы и бородка. Его волонтеры будут в синих брюках и серых куртках. Единственное символическое напоминание: красный шейный платок Гарибальди.
Гарибальди снова становится солдатом. Он принят королем. Встреча была откровенной и сердечной.
Виктор Эммануил, со своей резкостью — несколько преувеличенной — этакий ворчливый король, который, не считаясь с этикетом, способен сказать правду в глаза и салонам предпочитает поле битвы, — понравился Гарибальди.
Он принял чин генерал-майора сардинской армии и командование Альпийскими стрелками, — объединением волонтеров, состоящим из трех полков. Он назначит офицерами своих верных друзей: Медичи, Нино Биксио, Козенца. И направит Виктору Эммануилу II верноподданническое послание: «Правительство короля, дав мне доказательства столь почетного для меня доверия, получило все права на мою признательность. Я буду счастлив, если мое поведение будет соответствовать моей готовности верно служить королю и отечеству».
Кавур и Виктор Эммануил поняли, что им легко управлять, используя его наивность, искренность и патриотизм.
Его заставили покинуть Турин. Волонтеры не должны бросаться в глаза, Наполеон III допускает участие только регулярных войск. Ему дали только тех, кто был слишком молод или слишком стар для регулярных частей. Пусть выпутывается с тем, что осталось!
Стал ли он в самом деле жертвой обмана?
Его отправили в Риволи, около Сюз, как он пишет, «после нескольких дней, проведенных в Турине, где я должен был служить приманкой для итальянских волонтеров». И он говорит о странном положении, в котором оказался: «Я должен быть там, но не показываться. Волонтеры должны знать, что я в Турине для того, чтобы их собрать, но в то же время меня просили скрываться, чтобы не бросить тень на дипломатию. Какое положение!»
Но ловушка, приготовленная Кавуром, неотвратимо захлопнулась.
«Что было делать? Я выбрал наименьшее зло и, не имея возможности делать все, что было необходимо, я принял то немногое, что можно было получить, — ради нашей несчастной страны».
Можно также понять Кавура: партия требовала предусмотрительности и осторожности. В Париже, от которого все зависело, Партия порядка, доминирующая в императорском окружении, была против войны и политики Наполеона III в Италии, которой восторгались только либералы и «красные».
Если маршалы, императрица, дипломаты, банкиры увидят в ситуации, сложившейся в Италии, предлог, чтобы заявить об опасности революции, их давление на императора только усилится.
Уже Англия предлагает поразмыслить, и Наполеон III соглашается, вынуждая Кавура присоединиться к нему. Весь план пьемонтского государственного деятеля оказывается под угрозой. «Мне остается только пустить себе пулю в лоб», — восклицает он. Но, как говорит Наполеон III, «политика меняет цвет трижды на дню».
Император Франц Иосиф, считая, что война так или иначе неизбежна, решил опередить приготовления Турина и Парижа. 25 апреля он посылает Пьемонту ультиматум, требуя немедленного разоружения и роспуска корпуса волонтеров, которым командовал Гарибальди. Кавур отвергает ультиматум, и 29 апреля австрийские войска под командованием Дыолы перешли Тессин, реку, отделяющую Ломбардию от Пьемонта.
3 мая 1859 года Наполеон III, в силу действующего союзнического договора, объявил войну Австрии и заявил о своем желании сделать «Италию свободной вплоть до Адриатики». Французские войска перешли через Альпийские перевалы и высадились во главе с императором в портах Генуи и Савона.
Вторая война за независимость началась в лучших дипломатических условиях, чем первая Гарибальди прожил эти первые дни начала войны в состоянии величайшего возбуждения. Без сомнения, им овладели гнев и разочарование, когда он почувствовал настороженное отношение офицеров сардинской армии.
«Я вдруг увидел, с кем имею дело. Призвать волонтеров и притом в большом количестве, чтобы затем использовать их как можно меньше: и среди них — наименее приспособленных к воинскому делу…» Вот к чему хотели свести его роль.
«В Пьемонте в начале 1859 года меня подняли как знамя». Каким это было реваншем за последние годы, прожитые в безвестности! Отведенная ему роль, встреча с королем в самый день атаки в генеральном штабе Сан-Сальваторе и доверенная ему миссия: защищать плохо защищенный Турин, так как французские войска еще не прибыли, а сардинские значительно уступали в численности войскам Дьюлы, затем, обеспечив эту защиту, идти к озеру Мажор, угрожая правому флангу противника. И там, на том самом месте, где проходили бои в 1848 году, снова сражаться, но уже имея в распоряжении не нескольких людей, чьей единственной целью было попасть в Швейцарию, чтобы ускользнуть от врага, а полки стрелков, являющиеся официально частью пьемонтской армии…
И девятнадцатилетний сын Гарибальди Менотти скачет впереди корпуса Альпийских стрелков в качестве проводника. Итак, прошло много лет, но они принесли не только старость и разочарования.
Несомненно, были моменты, когда Гарибальди приходилось вновь переживать худшие минуты 1848 года. «Я также написал Кавуру, чтобы мне прислали Апеннинских стрелков; под разными предлогами он так и не захотел этого сделать, несмотря на приказ короля; я убедился, что увеличения численности моих солдат не хотели. Старая ссора, начавшаяся еще в Милане в 1848 году, когда был издан приказ о том, что в корпусе, которым я командовал, не должно было быть более пятисот человек. Кавур ограничил меня тремя тысячами.
Однако толпы народа на улицах приветствуют его. «Война — подлинная жизнь мужчины», — так сказал он когда-то. Справедливая война: война народа за свою независимость.
Оказалось, что эта война, о которой так давно думали в Турине и Париже, не была подготовлена. Люди, колонны французских пехотинцев маршируют посреди цветов и криков «Браво!» в Генуе, Савоне, Турине, но никто не подумал ни о плане боя, ни о будущих раненых, за которыми нужно будет ухаживать.
Неплохо было бы в подражание Наполеону Бонапарту повторить его молниеносную войну 1796 года. В конце концов, Наполеон III — его племянник. Но оказалось достаточно решительного наступления австрийца Дьюлы на Турин, чтобы пьемонтцы отступили. Виктор Эммануил даже решил в случае необходимости оставить столицу.
Однако Дьюла тоже полон воспоминаний о Наполеоне I. Он опасается какого-нибудь обходного маневра. Он продвигается с большой осторожностью, дав французским войскам, высадившимся с кораблей, соединиться с сардинскими войсками, одержать победу при Монтебелло и особенно при Маженте 4 июня 1853 года. 8 июня, восторженно встреченные наконец освобожденным населением, Виктор Эммануил II и Наполеон III входят в Милан.
Гарибальди воевал далеко от главного фронта, преследуя врага — генерала Урбана. Тот вначале отнесся к нему пренебрежительно но вскоре понял, что эти добровольцы умеют владеть штыком и, если понадобится, погибнут, но не отступят. Война, в которой, как в Южной Америке, решало не число людей и не количество потерь, а движение, само проведение операции, сознание, что ты — во фланге противника.
Конечно, если бы не было французской армии, десятков тысяч жертв, умерших без погребения, оставшихся лежать под июньским солнцем, этих раненых, которых мучает жажда и изводят мухи, этих изувеченных тел, гангрены и бесконечных страданий, боевые действия Гарибальди ничего не могли бы решить. Решающие бои шли не здесь: в Маженте, а затем в Сольферино, когда 24 июня французские и австрийские полки внезапно оказались вдруг лицом к лицу и началось сражение. Стоял невыносимый, удушливый зной; французы шли на приступ по крутым склонам, отвоевывая в рукопашном бою каждый холм, каждую изгородь, пока не разразилась гроза и потоки воды, затопившие поле сражения, не помешали дальнейшему взаимному уничтожению.
Но в международной прессе — Парижа, Лондона — о Гарибальди говорилось столько же, сколько о военных операциях, проводившихся регулярными войсками Виктора Эммануила II. Гарибальди стал, как писало «Ревю Двух Миров», «вестником гнева итальянского народа… Это вождь, поражающий независимостью своего образа жизни и характера, закаленный в огне сражений на суше и на море, патриот с пламенным сердцем […] страстно преданный делу Италии…»
Таким образом, в соотношении сил Кавур — Гарибальди Кавуру удалось подчинить патриота своей стратегии. Но слава и популярность последнего из-за его участия в войне выросли настолько, что ему удалось сохранить и упрочить свою независимость. Считали, что его удалось связать. На самом же деле его вступление в войска Виктора Эммануила II и признание власти монарха дали ему еще большую независимость. И, следовательно, возможность создать собственную стратегию.
В первые же дни он произнес речь, способную поразить воображение: «Тому, кто говорит, что он хочет победить или умереть, незачем идти со мной. Я не могу дать ни чинов, ни славы. Только бои и сто патронов на каждого солдата. Палаткой будет небо. Постелью — земля. Свидетелем — Бог».
И маршевые переходы по ломбардской равнине, длинные, опасные, так как войска генерала Урбана имели боевой опыт. У волонтеров Гарибальди, за исключением офицеров, старых повстанцев, не было ничего, кроме энтузиазма, иногда они открывали огонь слишком рано, выдавая врагу свое присутствие.
Однако на войне, чтобы выжить, нужно быстро научиться владеть оружием, и стрелки становятся хорошими бойцами.
Одержанные победы радуют общественное мнение, успокаивают народ, страх и подавленность уходят.
В Варезе, затем в Комо жители выходят на улицы, не боясь австрийцев, это подлинное освобождение: «Все смешалось, народ и солдаты, охваченные единым порывом, общим ликованием». В Варезе проливной дождь, но на него не обращают внимания. В Комо глубокая ночь, все дома вначале наглухо закрыты, но как только раздались слова команды на итальянском языке, «в мгновение ока всюду зажегся свет, во всех окнах — люди, улицы полны народа. Праздничный звон всех колоколов».
Для бывших изгнанников — для Нино Биксио, бывшего борца «Молодой Италии», для Медичи, долго жившего в изгнании в Америке, — это завершение дела всей жизни.
Вот что не вызывает сомнений: Гарибальди представляет самую народную струю в этой войне за независимость, задуманной Кавуром как последний ход дипломатической партии в шахматы. Благодаря Гарибальди монархическая война, война с генеральными штабами, дивизиями, которых посылают на штурм под пристальным оком государей, сопровождается идущей параллельно другой войной, более непосредственной и, конечно, маргинальной, но выражающей патриотические чувства народа, чья воля и жизненная сила вырываются за пределы шахматной доски, на которой государственные деятели хотели бы их удержать.
Гарибальди понимает, какое значение имеет его участие.
Он подозревает даже, что генералы готовят ему ловушки, посылая его людей на заведомую гибель, как, например, в Трепонти. «Вы погибнете, если доверитесь этим людям», — сказал ему генерал Чалдини, которому он пожаловался. Во время опасной операции Гарибальди не получил ни одного из обещанных подкреплений.
«Так значит это была ловушка, в которую меня хотели поймать, чтобы погубить горстку смельчаков… Генеральный штаб короля решил сыграть с нами трагическую шутку…»
Несмотря ни на что, он продолжает идти вперед. К Бергаме, Брешиа и Вальтеллина, получая подкрепления в виде пушек и военного снаряжения, которое он находит в австрийских крепостях. Он был готов идти еще дальше, к Южному Тиролю. Его удержали. Так как, говорил он, подчеркивая двойственный характер войны (войны короля и своей собственной): «Альпийские стрелки, число которых после операции в Трепонти сократилось до тысячи восьмисот человек, выросли, как по волшебству, чуть более чем за месяц почти до двенадцати тысяч человек и продолжали расти с каждым днем, тревожа тех, у кого совесть была нечиста и кто боялся волонтеров, твердя, что они ни на что не годны. Эти люди, погрязшие в грехах, боялись нас. И не напрасно. Они называли нас революционерами, и нам это делало честь».
Не был ли этот страх перед «революционерами» одной из причин, заставившей Наполеона III заключить перемирие И июля в Виллафраика с императором Австрии Францем Иосифом?
Новость поразила, как удар молнии. Императоры обнялись, их офицеры обменялись рукопожатием.
Сорок тысяч убитых на поле боя при Сольферино — забыты? Или, напротив, остались грузом на совести Наполеона III, пришедшего в ужас от этого побоища и, главное, того тупика, в который его завела избранная им политика?
Все эти смерти — ради королевства Пьемонта, сотрясаемого дрожью, предвестницей революций?.. Не только Гарибальди сохранил свой «красный шейный платок», но все мелкие государства между Ломбардией и Римом (Парма, Модена, Тоскана, Болонья) изгнали своих государей.
В Париже самые консервативные круги выступают против этой политики, способной положить конец власти папы над Римом. Кто сможет остановить волну объединительного движения у ворот папских государств? Кто помешает революционной лихорадке охватить страны Европы? А на берегах Рейна концентрируется все больше прусских войск, угрожая Франции.
Итак, тем хуже для обещаний, и в том числе — «Италия, свободная вплоть до самой Адриатики»! Подпишем перемирие, разочаруем итальянцев (Кавур, вне себя, подает в отставку), дадим удовлетворение деловым людям, недовольным войной — банкирам, католикам, папе, смиримся с тем, что на стенах в Турине появились листки с портретом графа Орсини. Подписав перемирие, Наполеон III за несколько недель потерял популярность, к которой так стремился.
А что же итальянцы? Оказались неблагодарными? Забыли обо всех, павших в результате этой изворотливой политики, но павших все-таки за объединение Италии?
Гарибальди-республиканец, распуская свои войска 23 июля, скрывает свою горечь, щадя боль матерей, которые потеряли своих сыновей, погибших в этих кровопролитных сражениях. Эта война возмутила в Европе людей, не забывающих о том, что цена большой политики — человеческие жизни: именно в результате итальянской войны был создан Красный Крест.
Гарибальди сказал своим солдатам: «Возвращайтесь домой. Когда ваши близкие обнимут вас, не забывайте о том, что мы обязаны быть благодарны Наполеону и героической французской нации, столько доблестных сынов которой еще страдают, прикованы к постели, ранены или изувечены в сражениях во имя дела Италии».
Но когда Гарибальди распускал свою армию, зная, что объединение Италии не завершено, Венеция во власти австрийцев, Рим полностью подчинен папе, Флоренция и Болонья свободны, но изолированы, а Неаполь и Палермо испытывают все ужасы карательной политики Бурбонов, он понимал, что после перемирия «Альпийские стрелки превратились бы в экзотическое растение внутри регулярной армии под неусыпным и враждебным контролем министерства Ла Мармора».
Чтобы идти, как этого хотел Мадзини, «в центр, в центр» (Парма, Болонья, Флоренция), «глядя на юг» (Рим, Неаполь, Палермо), нужны были другие пути. И Гарибальди был полон решимости действовать.
Но как, когда, с кем?
Весь центр Италии, ее сердце, царственные города — столицы герцогств Болонья, Модена, Парма, Флоренция — поднялись на борьбу. Люди полны возмущения, берутся за оружие, объединяются в легионы.
Стало известно, что во время заключения перемирия в Виллафранка было решено, что император Франц Иосиф передаст Наполеону III, своему истинному победителю, Ломбардию, а тот волен решать, уступить ли ее Пьемонту. Унижение для Турина, через которое, однако, предстояло пройти.
Но как допустить, что герцогства Модена, Парма и Тоскана будут возвращены их властителям, союзникам Вены? Если патриоты вынуждены в данный момент оставить Венецию в руках австрийской армии, все еще всемогущей, то в этих городах-столицах не было ни одного австрийского солдата. Они добились своего освобождения, а теперь их снова хотят вернуть под иноземный сапог?
В обстановке энтузиазма 1859 года, когда Милан и Ломбардия стали итальянскими, — наконец-то! — это решение, принятое императорами, невыполнимо. Наполеон III это знает. И у Франца Иосифа нет на этот счет иллюзий.
Но нужно соблюдать осторожность. Виктор Эммануил II все время напоминает об этом Гарибальди: «Будьте очень осторожны». Не нужно вызывать недовольства Парижа. Нужно, чтобы Европа приняла это новое увеличение территории Пьемонта. Необходимо, чтобы императоры в Вене и Париже не думали, что после этих городов и герцогств итальянцы спустятся, как им это советует Мадзини, к Риму, а оттуда к Неаполю и Палермо. У папы могущественные друзья в Париже и Вене. И потом, берегитесь революции. Гарибальди, которому Парма и Модена, Романья и Тоскана предлагают командование их легионами, прекрасно понимает, что это «лисья политика», которую он ненавидит, политика, полная хитрости и лицемерия. В общем, «большая политика», в которой народу нет места.
Чтобы развязать себе руки, он подает в отставку с поста генерала пьемонтской армии. И, естественно, поспешно и с облегчением генерал Ла Мармора, тот самый, который арестовал его в Генуе в 1849 году, принимает его отставку.
Но во Флоренции, Болонье, Равенне он сталкивается с той же игрой, которая велась в Турине. Он нужен. Его показывают на площадях, балконах. Во Флоренции, когда он входит в Палаццо Веккьо, его приветствует восторженная толпа. А затем ему связывают руки. «Эти господа меня призвали из-за популярности, которой я пользовался, рассчитывая на то, что это сделает их самих популярнее».
Как только присутствие Гарибальди выдало им патент на патриотизм, началась полоса «гнусных интриг», способных довести до отчаяния. Он понимает игру «этих господ», и его горечь тем глубже, что в этих местах он сражался в 1848 году, во время своего долгого отступления к Венеции.
Он отправляется на могилу расстрелянных товарищей, добивается эксгумации Аниты, чтобы перевезти ее тело в Ниццу. Он вспоминает о самопожертвовании своих самых близких друзей, своей жены, и в этой атмосфере, которая должна была бы принести чувство победы, взлета, он только еще острее чувствует низость плетущихся вокруг интриг.
«Когда я готовил все, что было нужно для дела, моим подчиненным за моей спиной приказывали не повиноваться мне».
Хотели всеми возможными способами заставить Гарибальди уйти. Эти «герцогства» непременно должны были снова войти в состав Пьемонта, но не как результат действия народа или военных операций, а в результате торга, начавшегося между дипломатами Турина и Парижа (Кавур вернется к власти 20 января 1860 года).
Центральная часть Италии будет после плебисцита передана Турину, а Париж получит в обмен плату за свое военное вмешательство, — еще не выплаченную, так как Италия не свободна «вплоть до Адриатики»: эта плата за союз — Ницца и Савойя. Там также плебисцит ратифицирует переход от одного государства к другому.
Какое место отводилось беспокойному народу при таких переговорах? Призвав Гарибальди, изгнав князей, он проявил свой патриотизм. Пусть он на этом остановится!
Гарибальди держат в бездействии. «Я влачил в течение нескольких месяцев жалкое существование, почти ничего не делая в стране, где можно и нужно было столько сделать! Я готов был всему подчиниться, все принять, но ничего не происходило».
Дважды он был принят королем — 27 октября и 16 ноября 1859 года. Он польщен. Король все понимает и, давая ему понять, что наконец он начнет действовать, вручает ему золотую медаль. Гарибальди кажется, что его услышали. Король полон «добрых намерений», затем, во время второй встречи, Виктор Эммануил говорит о «требованиях внешней политики… Он считал, что мне лучше держаться в стороне».
Виктор Эммануил II по-прежнему очень любезен — ему необходимо нейтрализовать генерала с красным фуляром на шее.
Шахматная партия и в самом деле велась очень осторожно.
Париж постепенно склонялся к позиции Турина. Наполеон III допустит присоединение герцогств, если ему уступят Ниццу и Савойю: то, что было только гипотезой, подтвердилось.
В любопытной статье, опубликованной в «Ил-люстрасьон», Альфонс Карр, живущий в Ницце, утверждает, что 17 сентября 1859 года французские войска, возвращавшиеся из Итальянского похода, были горячо встречены жителями города Гарибальди. В заключение он пишет о «французском характере средиземноморского города». Многое говорило о том, что Наполеон III готовил общественное мнение к новому этапу своей итальянской политики.
«Судьба страны в руках политиков, — писал Гарибальди. — Все хотят разрешить ситуацию с помощью дипломатического сговора…» Действовать — значило бы развязать революцию, «священное дело моей страны, которое я мог бы скомпрометировать, меня удержало».
Виктор Эммануил II простился с ним, настаивая на необходимости соблюдать осторожность. И Гарибальди подчинился.
Была ли возможна другая политика, которая освободила бы народ, задавленный веками покорности и нищеты, и направила бы его к цели, преследующей не только объединение страны — «создание родины», — но и социальные задачи: аграрную реформу и республику?
Достаточно сформулировать эти предложения, бывшие осью другой политики, чтобы показать, что для осуществления такой программы не было необходимых сил.
Какие лидеры? Мадзини? К его мессианизму был примешан цинизм, отсутствие чувства реальности сочеталось с неспособностью к анализу, в частности, социальных проблем.
Народ? Но какой? Жители Юга[21]? Но тогда как примирить столь различные требования ломбардцев и тосканцев?
И как проводить такую политику в Европе, где главные силы — императорская Франция и Австрия Франца Иосифа?
Таким образом, игру могли вести только «политики». Но им следовало действовать шаг за шагом, чтобы противоречия их стратегии не привели к взрыву. Им необходимо было использовать народ, в то же время сдерживая его. Завоевать Центр, а назавтра — Юг, и при этом не выпустить на свободу силы, требующие радикальных преобразований. Собирать воедино, одну за другой, части итальянской головоломки, боясь того, что в любую минуту вырвавшееся из-под контроля движение, взаимное недоверие могут разрушить то, что уже было собрано.
Чтобы этого не случилось — нейтрализовать Гарибальди.
«Король пожелал, чтобы я поступил на службу в армию. Я поблагодарил, но отказался. Однако я согласился принять прекрасное охотничье ружье, которое он хотел мне подарить. Капитан Треччи из королевского генерального штаба принес мне его, когда я уже был в вагоне поезда, следующего в Геную».
Из Генуи Гарибальди отправился в Ниццу. Он провел там три дня — в конце 1859 года, еще не зная, что скоро станет «иностранцем в своем собственном городе».
Эта краткая остановка в Ницце — признак растерянности Гарибальди. История снова завладела им, выдвинула на авансцену и снова отступила, предоставив другим играть первые роли в этой «лисьей политике».
Что делать? Вернуться на Капрера, выслушивать те или другие предложения начать действия на Югк, подобные тем, которые Пизакане безуспешно пытался развязать в 1857 году? Но на этот раз есть все условия, сицилийский народ ждет. Достаточно было бы одной «искры».
В такое время тяжело жить в бездействии. Это не одна из тех пауз истории, когда реакция замораживает всякую инициативу или обрекает ее на гибель, но, напротив, время, когда все кипит и каждый день приносит новые вести. Кавур снова у власти в Турине. Французские газеты пишут, что «облик мира изменится», провинции Центральной Италии войдут в состав Пьемонта и, «возможно, Франция вступит во владение Савойей и Ниццей».
Возможно ли это?
Встревоженный Гарибальди окольными путями задает вопрос Виктору Эммануилу II. Ответ короля не оставляет сомнений: «Передайте генералу, что речь идет не только о Ницце, но также о Савойе. Скажите ему также, что если я оставляю землю моих предков, ему должно быть легче, чем мне, оставить свою, где из всей его семьи родился только он один».
Полная растерянность. Земля уходит из-под ног. За что ухватиться?
Сам выбор политики, продиктованной мудростью, сделанный Гарибальди, — его желание поддержать короля, связали ему руки. Но как вынести это бездействие, когда происходит столько событий, решающих судьбу Италии, а он в них не участвует? Его так ловко вывели из игры.
Куда броситься, чтобы доказать самому себе, что ты еще действуешь, что ты еще способен изменить жизнь… В страсть, в любовь?
В районе Комо Гарибальди увидел молодую женщину, совсем юную — восемнадцати лет… Она приехала из города, еще занятого австрийцами. Вышла из своей кареты. Живая, с той свободой движений, которая свойственна аристократам — она маркиза, лишенная предрассудков. Она бесстрашно привезла Гарибальди обращение ее города с просьбой прийти со своими войсками и выбить австрийцев.
Пятидесятидвухлетний мужчина долго не мог отвести взгляда от ее гордой осанки. И, естественно, предложил девушке свое сердце. Тридцать четыре года разницы, вновь обретенная молодость.
В январе 1860 года в том бездействии, которое его терзает, Джузеппина Раймонди — выход, доказательство того, что жизнь продолжается.
Маркиз Раймонди — гарибальдиец; он польщен тем, что станет тестем героя. Юная маркиза согласна. Гарибальди приезжает к ней в громадное фамильное поместье в Ломбардии, недалеко от Комо. Однажды, во время прогулки верхом, Гарибальди упал, повредил колено и вынужден много недель провести в постели. За ним ухаживают. И любовь не остается платонической.
24 января i860 года в домовой церкви замка состоялось скромное венчание, в присутствии всего двух свидетелей: правителя Комо, Лоренцо Валерио, и графа Ламбертенджи. Сияющий Гарибальди вел под руку новобрачную.
Когда он выходил из церкви, к нему подошел человек и подал письмо.
Это было анонимное письмо и в нем доказательства того, что у юной маркизы — два любовника. Один из них — офицер гарибальдийских войск, молодой лейтенант Луиджи Кароли; другой — маркиз Ровелли, кузен. И накануне свадьбы маркиза снова была близка с Ровелли. Более того, она беременна.
Скандал, разрыв.
Гарибальди тут же покидает маркизу, которую никогда больше не увидит. Но частное расторжение брака не способно разорвать законные узы. Брак Гарибальди с Джузеппиной Раймонди будет считаться действительным вплоть до 1879 года.
Он вернулся на свой остров. Охотился вместе с сыном Менотти. Разочарование было тем более горьким, что весной 1860-го История могла сделать его рану только еще глубже.
События развивались все стремительнее. Ловко лавируя, Кавур поставил Наполеона III перед свершившимся фактом.
1 марта он предложил правительствам Центральной Италии созвать избирателей, с тем чтобы 11-го того же месяца они проголосовали за присоединение своей территории к королевству Виктора Эммануила II. В тот же день, И марта, когда население Эмилии и Тосканы радостно направляется к урнам, тайное соглашение уступает Франции Ниццу и Савойю при условии, что жители проголосуют «за». Договор будет обнародован 24 марта.
Итак, худшее для Гарибальди свершилось.
Он будет избран депутатом избирательной коллегии Ниццы на выборах 25-го и 27 марта, за несколько дней до плебисцита, назначенного на 15 апреля. Странная ситуация: судьба города уже решена, в то время как его жителям предложено послать депутатов в парламент Турина! Растерянность будет так велика, что среди ниццских избирателей 75 % не явится к урнам, но тем не менее Гарибальди будет избран.
Он против присоединения к Франции. Для него это потрясение. Один из тех, кто боролся за объединение Италии, он вынужден согласиться на то, что его родной город будет передан другой стране.
Восторг жителей бросается в глаза, 15 апреля около семи часов вечера праздничный кортеж проезжает по улицам города. Поют гимн Франции, несут плакаты, на которых написаны цифры — «да»: 6 810 голосов, «нет»: 11.
На улицах Французской, Центральной, на площади Виктора — ныне Гарибальди — демонстрация. «Да здравствует Франция, да здравствует император!» — раздается на празднично украшенных улицах.
В самой Ницце 86 % из 7 912 зарегистрированных избирателей высказались за присоединение, а в графстве — 83,84 %.
В парламенте Турина, перед плебисцитом, 12 апреля Гарибальди выступил, доказывая с помощью юридических аргументов, что уступить Ниццу противоречило бы статусу королевства. Но плебисцит все-таки состоялся.
23 апреля Гарибальди сложил с себя полномочия депутата. Кого он представлял бы теперь в парламенте Турина?
Садясь в поезд, идущий в Геную, он собирается удалиться на Капрера. Осмеянный любовник и муж, патриот, оказавшийся в изоляции, он может считать, что потерпел полное поражение.
Но История полна неожиданностей. Всегда. Она не останавливается. В апреле 1860 года Италия все еще в движении.
Королевство обеих Сицилий — государство, в котором царствует в течение нескольких месяцев молодой государь Франциск II, сын Фердинанда II — «иль рэ Бомба» (короля Бомбы), — Бурбона Неаполитанского, велевшего обстреливать из пушек собственные города для поддержания в них порядка.
Юг, в котором, кажется, остановился Христос[22], прежде чем отправиться в деревни, — так велика здешняя нищета. Здесь крестьяне живут еще не в XIX столетии, здесь все застыло в неподвижности, и дворяне — «гепарды» — еще владеют тысячами гектаров под присмотром управляющих, буржуа, мелких нотаблей.
В Палермо и Неаполе, двух городах королевства, соседствуют огромное количество бедняков, плохо поддающихся контролю, более или менее продажные государственные чиновники и рантье.
Пейзажи Юга[23]: земли, выжженные зноем, здесь редко где уцелела трава, не съеденная стадами овец; иногда, как оазис, попадаются зеленые участки в складках между голых скал: там растут лимонные и апельсиновые деревья.
И нравы Юга: суеверие, коррупция, насилие, месть, грабеж, «мафия» или «каморра»[24].
Юг — это особый мир, живущий своей жизнью, отдельно от Италии. У него своя собственная история, экономическая, социальная и политическая. Он так далек от околичностей и закулисной игры Турина или от блеска Болоньи и Флоренции! Сицилия сама по себе со своими серными рудниками, своими восстаниями — 1820-1821-го, 1837-го, 1848 годов — автономный мир, сверхэксплуатиру-емая часть Королевства обеих Сицилий, куда государи всегда посылали неаполитанских солдат — «иностранцев» — для поддержания порядка или его восстановления.
Юг, о котором итальянские патриоты думали с недоверием и надеждой.
Государственные деятели типа Кавура, бесспорно, патриоты, но озабоченные прежде всего сохранением политического равновесия и экономического развития, отдают себе отчет в том, какой «океан» проблем представляет собой Юг. Прежде всего международных: Англия представлена в этом районе своим флотом, ее очень интересует Сицилия, она будет внимательно следить за всем, что предпринимается в этом районе, — столько путей проходит через Средиземное море, что Лондон не сможет безучастно смотреть на то, как развивается ситуация в Палермо и Неаполе. И уже ее нейтралитет сам по себе — позиция.
Но это еще пустяки. Что делать с сотнями тысяч безземельных крестьян, которые наводнят всю Италию и будут мешать промышленному развитию Севера[25], размеренному и постепенному, о котором мечтает Кавур, этому взлету по английскому образцу?
Юг — это неграмотность, отсутствие капиталов. Несомненно, это земля, использованием которой должен руководить Север, «колониальное» пространство, хозяевами которого станут пьемонтцы. Но в обмен на что? Не лучше ли было бы управлять этим Королевством обеих Сицилий, влияя на него, контролируя, не получив при этом все его болезни? Кавур прекрасно сознает эту сторону «южного вопроса», чреватую гангреной, которая, начавшись на его оконечности, грозит параличом всему полуострову.
Радикально настроенные патриоты видели в Юге ведьмин котел: толпы крестьян, которых достаточно разбудить, чтобы вся Италия оказалась под угрозой социального мятежа. Вставайте, бедняки Юга[26], «Аллонзанфан»[27]! Но братья Бандьера или Пизакане встретили здесь только равнодушие крестьян, скорее даже враждебность. Многие революционеры были выданы крестьянами взводам неаполитанцев и расстреляны.
И однако никто уже не мог повернуть назад, так как от толчка 1859 года Юг тоже дрогнул.
Первой восстала Сицилия. Мятеж вспыхнул в Палермо 4 апреля 1860 года. Еще один? Он был подавлен, но мятежи продолжали вспыхивать в деревнях. Ждали, что будет.
Сицилийцы, например, Франческо Криспи, адвокат и журналист, приверженец Мадзини, эмигранты, патриоты — сторонники объединения — решили воспользоваться случаем.
Криспи после перемирия в Виллафранка летом и осенью 1859 года, переодетый, обошел города Сицилии и вновь восстановил связи мадзинской конспирации. Речь шла, несомненно, всего лишь о заговоре, в который были вовлечены прежде всего горожане, образованные люди, которых было так много в Сицилии и которые в этом царстве нищеты и невежества были островками знания, наследием тысячелетней культуры. Для них — и для всех патриотов от Юга до Севера — нужно было расширить единство, даже если для того, чтобы «спуститься» из Флоренции в Неаполь, необходимо было пересечь Марки и Умбрию, находившиеся под властью понтификата, и, следовательно, бросить вызов папе. Кто знает, не удастся ли одновременно присоединить Рим к Италии, даже если с 1849 года там по-прежнему находятся французские войска и наиболее трезвым из патриотов предприятие кажется рискованным?
Мадзини в многочисленных письмах повторяет: «Чтобы сделать Юг революционным, достаточно этого захотеть». «Мы не разжигаем недовольство в народе, но мы должны использовать его с самого начала боев против прежних угнетателей… Если мы не будем действовать, мы неизбежно придем, — я говорю это с болью и уверенностью, — к гражданской войне и анархии».
Но кто будет действовать?
У Кавура сложное отношение к Югу. Он хочет вначале переварить Ломбардию и Центр. Милан и Флоренция, только что присоединенные к Турину, — вот подлинно итальянские города, где Пьемонт чувствует себя уютно. Но среди неаполитанских «ладзарони» (нищих, босяков) или сицилийских «пиччьотги» (молодых бунтарей) пьемонтцы всего лишь иностранцы.
Кроме того, Турин и поддерживающий его Париж исчерпали силу толчка: государствам нужен был отдых.
Равновесие в Европе должно восстановиться, считают Кавур и Наполеон III, после потрясений, вызванных войной весной 1859 года. Но отныне, если Турин не может — и не хочет — действовать, для патриотов настало время вырваться из-под королевской опеки, взять в свои руки руководство борьбой, которое следовало бы доверить Виктору Эммануилу и Кавуру.
«Я не требую, чтобы Пьемонт первым вышел на арену, — снова пишет Мадзини. — Мы начнем, мы».
Мы?
Только один человек мог заменить своим авторитетом и своим величием пьемонтскую монархию: Гарибальди.
Он в Генуе. Он больше не депутат. Он больше не может даже на несколько дней вернуться в Ниццу, чтобы обрести мир своего детства: Ницца стала французской. Историческая победа — объединение страны, за которое он боролся и символом которого стал — обернулась для него поражением. Умудренный горьким опытом, он больше не хочет ни во что вмешиваться. На какое-то время он уединился на Капрера.
Но когда твое имя — Гарибальди, и это имя стало знаменем, от Истории укрыться невозможно.
Его осаждают Криспи и другие сицилийцы. Например, Розолино Пило или Коррао рассказывают, что там, на острове, началось восстание. Пило уговаривает его взять на себя руководство: «Восстание в Сицилии, хорошо продуманное, повлечет за собой восстание всего полуострова. И сейчас оно более чем необходимо, если мы в самом деле хотим добиться объединения всей Италии. Отложить восстание значило бы способствовать успеху дипломатии и дать Австрии время собраться с силами и найти союзников, которых ей не хватает сегодня».
Доводы Пило верны. Но для Гарибальди особенно невыносима мысль о том, что Сицилию могут оторвать от Италии. Пило это знает. Он продолжает:
«С другой стороны, отсрочка — это как раз то, чего хочет Наполеон, чтобы посадить в Неаполе члена своей семьи [принца Мюрата]. Если мы не будем медлить, то сможем помешать постыдному торгу Ниццей и освободить несчастную Венецию… Мне нечего больше Вам сказать, генерал, как только поздравить Вас от всего сердца и пожелать Вам в Сицилии новых побед ради освобождения родины».
Если он не хочет в этом участвовать, пусть хотя бы даст восставшим оружие и фонды, которые сумел собрать в ассоциации «Миллион ружей», созданной в 1859 году в Равенне. Гарибальди сказал тогда: «Нам не хватает оружия, друзья мои, и я предлагаю открыть в Италии подписку, чтобы получить для нас миллион ружей».
Как будто можно было попросить у Гарибальди оружия и денег, чтобы он не почувствовал, что ему самому необходимо взяться за винтовку! И все-таки он пытается противостоять этим молодым решительным людям. Он не советует начинать восстания.
Но он понимает, хотя новости из Сицилии доходят редко, что самые молодые из патриотов уже сделали свой выбор. И тогда мало-помалу он уступает.
Он остановился на вилле Спинола, в Куарто, неподалеку от Генуи. Каждый день его уговаривают руководить походом: направиться в Сицилию и там высадиться. Вилла быстро становится местом встреч не только патриотов, но и осведомителей Турина и Парижа.
Французский консул в Ливорно телеграммой извещает правительство Наполеона III, что начиная с 26 апреля Гарибальди набирает волонтеров для похода в Сицилию. Новость публикуется газетами, и ни одно из правительств не выражает протеста, как будто все решили смириться с фактом, убежденные в том, что предприятие против регулярной армии, без поддержки пьемонтских войск, обречено на провал.
Кавур, который следит за этими приготовлениями, не может ничего предпринять. Его вето, при том что во главе похода стоит Гарибальди, уронило бы его в глазах общественного мнения.
Тогда Кавур расставляет «сети, сотканные из коварства и подлых препон», как пишет Гарибальди.
В оружии им отказывают или поставляют самое плохое. Что касается судов, то когда Гарибальди «захватил» с согласия корабельной компании Рубаттино два старых колесных парохода «Ломбардо» и «Пьемонте», на которые. погрузились тысяча сто семьдесят человек (к моменту высадки в Сицилии их осталась тысяча восемьдесят девять), Кавур отдал приказ, чтобы, если они пристанут к берегу Сардинии, их арестовал королевский морской флот. Если же они будут продолжать плавание, не заходя в порт, тогда… Да будет воля Божия! Кавур умеет покоряться неизбежному; предоставив Гарибальди действовать, он готовится, если партия будет выиграна, положить выигрыш себе в карман.
Если те, кто участвует в походе, в основном республиканцы, радикально настроенные патриоты, — среди них Нино Биксио, сын Даниэля Манэна, бывший солдат Наполеона I, одиннадцати летний мальчик и женщина (любовница Криспи), — то Кавур может считать, что в соотношении сил он сохраняет главные козыри: мощь нового королевства Пьемонта, его власть над самой богатой частью Италии, боеспособность его обстрелянной армии и поддержка, которую в случае необходимости великие державы не преминут оказать трезвой политике государства, а не незаконным действиям какой-то тысячи людей. В общем, Кавур положился на разум — свой собственный и своих союзников. Он разделяет точку зрения Наполеона III, выраженную в письме к Виктору Эммануилу II, в котором император проповедует терпение: единство нации — это результат долгого труда, общности интересов, обычаев и привычек. Но Кавур вынужден считаться с натиском патриотических сил, который он уже использовал, но над которым весной 1860 года потерял контроль и теперь надеется вновь им овладеть.
Кроме того, он знает «умеренность» — или реализм — Гарибальди. В письме, которое он написал королю за несколько часов до своего отъезда с «Тысячью», Гарибальди решительно предстает в роли подданного, который осмелился ослушаться лишь потому, что он хочет лучше служить своему государю и родине. «Сир, крик о помощи, доносящийся из Сицилии, тронул мое сердце и сердца нескольких сот моих бывших солдат. Я не советовал восставать моим братьям из Сицилии, но когда они поднялись на борьбу за объединение Италии, олицетворением которого стало Ваше Величество, на борьбу против самой гнусной тирании нашего времени, я без колебаний возглавил поход… Нашим боевым кличем будет всегда: «Да здравствует единство Италии! Да здравствует Виктор Эммануил, ее первый и самый доблестный воин… Если мы победим, я буду иметь честь украсить вашу корону новым и, быть может, самым драгоценным украшением, однако с тем единственным условием, что Вы никогда не позволите Вашим советникам передать его иностранцам, как они это сделали с моим родным городом.
Я не сообщил о моих планах Вашему Величеству, потому что опасался, что моя великая преданность Вам заставит меня от них отказаться…»
В ночь с 5-го на 6 мая 1860 года оба парохода вышли из Генуэзского залива, приняв на борт в Куарто оружие и людей. Пришлось смириться и дать им возможность плыть на Юг.
Кавур — прагматик. В ответ на запрос английского правительства он четко сформулировал свою позицию: «Итальянская конституционная монархия должна сохранить моральную силу, которую она приобрела благодаря своему решению сделать нацию независимой. Сегодня это благодатное сокровище было бы утрачено, если бы королевское правительство помешало походу Гарибальди. Правительство короля сожалеет об этом предприятии; оно не может ему помешать, ио и не помогает ему; оно не может также с ним бороться».
Люди, затеявшие это предприятие, в большинстве своем молоды. Это студенты, интеллигенция — адвокаты, журналисты, патриоты, уже сражавшиеся в рядах Альпийских стрелков. Гарибальди снова надел свою униформу: красную рубашку и белое пончо. Многие из его спутников поступили так же. Они пришли из всех областей Италии: из Сицилии или Тосканы, Пьемонта или Лигурии. Все безгранично верят своему вождю — Гарибальди.
Вооружение разношерстное. Хуже того, во время отплытия, при выходе на рейд Куарто, два контрабандистских судна с грузом оружия потерялись. Однако решено продолжать путь, несмотря на эту «неоценимую потерю». В дополнение ко всему оба парохода («Ломбардо» под командованием Биксио и «Пьемонте», где капитаном Кастилья) застряли в Таламоне, одном из портов Тосканы. Со складов по соседству с Орбетелло гарибальдийцы получили от лейтенант-полковника, командующего крепостью, снаряды, пушки и уголь.
Для диверсионных операций Гарибальди высадил в папских государствах шестьдесят человек. Затем окончательно взят курс на Юг. Необходимо миновать берега Сардинии, избегая встречи с ее флотом.
Снова море, война, борьба за родину. Гарибальди пятьдесят три года. Несмотря на болезнь, он силен, его политическому и военному опыту нет равного в Италии, может быть, в мире и, несомненно, в Европе.
Международная пресса судит об этом безошибочно. Французская пресса, за исключением прокатолических газет, которых тревожит судьба папы, приветствует «героя Двух Миров»[28].
Александр Дюма, который плавал по Средиземному морю на своей яхте, направился к Сицилии, как только узнал о походе. Он начал публиковать в «Siecle»[29] «Мемуары» Гарибальди; «переписанные» Дюма, они будут пользоваться широчайшим успехом. Даже «Revue des Deux Mondes»[30] пишет, что «Гарибальди как никто подходит для этого броска, или, чтобы лучше выразиться, для похода на юг Италии, потому что он один может увлечь за собой достаточное количество волонтеров, загоревшихся его огнем, воодушевленных его решимостью. Только он один способен бросить вызов растерявшейся европейской дипломатии, осуществить эту диверсию, не навлекая на себя бурю немедленных репрессий, так как его безграничная дерзость и независимость, его привязанность, столь же фамильярная, сколь искренняя, к королю Виктору Эммануилу, воплощает в себе само итальянское единство в том, в чем оно наименее несовместимо с общим порядком, — с монархией».
Эти статьи, как и те, которые обличали королевский режим обеих Сицилий и его варварское правительство, способствовали успеху гарибальдийского предприятия, поддержанного общественным мнением. Так Виктор Гюго на острове Джер-сей, где он по-прежнему живет в эмиграции, клеймит в одном из своих лучших политических текстов царствование Франциска II.
«Обратите внимание, это живая история, следовало бы сказать, кровавая.
В Неаполитанском королевстве — только одно учреждение: полиция. В каждом дистрикте есть своя «палочная комиссия». Два сбира, Ажосса и Манискало, царствуют при короле; Ажосса избивает Неаполь, Манискало избивает Сицилию. Но палка это всего лишь турецкий способ воздействия; у этого правительства есть, кроме того, еще способ, применяемый инквизицией, — пытка. Да, пытка. Послушайте, сбир Понтилло усаживает задержанных на жаровню и зажигает под ними огонь; это называется «пламенное кресло».
Другой сбир, Луиджи Манискало, родственник начальника, изобрел прибор; в него помещают руку или ногу жертвы, поворачивают гайку, и конечность раздроблена; это называется «ангельская машина». Есть тиски, с помощью которых раздробляют пальцы рук; есть ворот, сжимающий голову […] Иногда удается спастись; Казимиро Оросимано бежал; его жена, сыновья и дочери были схвачены и вместо него посажены на раскаленное кресло. Рядом с мысом Зафферано есть пустынный пляж; на этот пляж сбиры приносят мешки, в мешках люди; мешок погружают в воду и держат до тех пор, пока он перестанет шевелиться; тогда мешок вытаскивают и говорят тому, кто в нем находится: «Признавайся». Если он отказывается, его погружают снова. Так погиб Джованни Вьенна из Мессины. В Монреале старик и его дочь, беременная женщина, были раздеты донага и погибли под ударами бича.
Господа, все это сделал молодой человек двадцати лет. Молодого человека зовут Франциск II. Это происходит в стране Тиберия […]
Необходимо было освободить этот народ; я сказал бы даже, необходимо было освободить этого короля. Это взял на себя Гарибальди […]
Есть ли у него армия? Нет. Горсть волонтеров. Военное снаряжение? Никакого […] Пушки? Только отбитые у врага. В чем его сила? Что приносит ему победу? Что на его стороне? Душа народа […] Горстка его людей побеждает полки, его оружие заколдовано, пули его карабинов побеждают пушечные снаряды; с ним Революция; и, время от времени, в хаосе битвы, посреди дыма и молний, как будто он гомеровский герой, за ним видна фигура богини».
Эта речь дает представление о том, как велика популярность Гарибальди. Образы, символы, которые он вызывает, возвращают к жизни революционный дух. А во Франции еще не смолкло эхо баррикад, разгромленных императором Наполеоном III, но непокоренных.
Парижские газеты — осторожно, так как может вмешаться цензура — приглашают французов принять участие в походе или поддержать его подпиской. Задаются вопросом о шансах предприятия на успех, но вызванное им сочувствие сильнее критики.
Сам император Наполеон III, по словам Мери-ме, раздражен этой инициативой, мешающей ему отозвать из Рима французские войска, но в глубине души «любит романы и приключения», а что такое поход «Тысячи», как не приключение?
Однако людей порядка не удается увлечь надолго: Гарибальди смутьян, и какое-то время спустя Наполеон III воскликнет: «Я очень хотел бы отделаться от Гарибальди; хоть бы он холерой заболел!»
К досаде Наполеона III, Гарибальди чувствует себя прекрасно. Даже ни одного приступа ревматизма, как будто деятельность — лучшее из лекарств. На борту «Пьемонте» он готовит свои прокламации, размышляет и ищет уединения.
Плавание проходит спокойно. У берегов Сицилии на лодках подплывают рыбаки и подтверждают, что в порту Марсала гарнизона нет, что два неаполитанских судна только что его покинули, уйдя на утреннее патрулирование, и осталось два английских корабля.
Полоса удач, которыми нужно воспользоваться.
Гарибальди человек решительный. Высадка в Марсале состоялась 11 мая — без боя. Неаполитанские суда, вернувшиеся и оказавшиеся ввиду порта, медлят открывать огонь, смущенные присутствием британских отпускников, смешавшихся с «Тысячью», и тем обстоятельством, что в Марсале много английских резидентов. Пушки начинают стрелять, но слишком поздно. И тот факт, что неаполитанцы захватили «Ломбардо» и «Пьемонте», только способствует гарибальдийскому предприятию. Остается победить или умереть: снова погрузиться на корабли невозможно.
Лондонская «Таймс» пишет 10 мая, накануне прибытия экспедиции в Марсалу: «Если Гарибальди удастся высадиться в Сицилии, несмотря на неаполитанские суда, курсирующие в ожидании его прибытия, ясно, что его имя, внушающее подлинный ужас королевским войскам, послужит мощной поддержкой восстанию… Подобное предприятие — вне осуждения или похвалы. Было бы совершенно бесполезно судить об этом акте по правилам, применяемым к политическим действиям. Этот человек, это дело и эти события настолько необычны, что требуют особого подхода. Успех принесет Гарибальди славу генерала и государственного деятеля высочайшего ранга; поражение, разгром и гибель заставят считать его авантюристом, Дон Кихотом великого мужества, но не очень умным, сложившим голову в безнадежной флибустьерской атаке. Будущее покажет, с чем сравнивать этот поход: с высадкой Вильгельма Оранского в Англии или Мюрата в Пиццо; единственное, что не вызывает сомнений, это героическое мужество человека, ставшего во главе предприятия».
Сыграли ли англичане в исходе этой партии роль, большую, чем роль зрителей? Общественное мнение в Англии было на стороне участников похода. Два английских судна, стоявших на якоре в порту, «Бесстрашный» и «Аргус», послужили — невольно? — щитом для гарибальдийцев. Британцы были собственниками многих виноградников в Марсале, и флаг Ее Величества развевался над жилыми домами и учреждениями.
Лондон отвергал обвинения в покровительстве, оказанном Гарибальди. Но случай благоприятствовал генералу, а англичане сделали все, чтобы удача ему не изменила: для этого им было достаточно присутствовать и не вмешиваться.
Итак, 10 мая 1860 года оба судна Гарибальди вошли в порт Марсалы. «Тысяча» высадилась, избежав снарядов, выпущенных слишком поздно «бурбонскими» кораблями.
Жители в нерешительности, напуганные горсточкой так плохо вооруженных людей. Двери белых домов заперты, особенно тех, которые принадлежат «магнатам».
Но все население в самом деле задается вопросом: эти несколько человек, ставших лагерем на улицах, совершенно не похожи на армию. Сколько дней они смогут продержаться, сражаясь с неаполитанскими полками? У сицилийцев вековой опыт мятежей и их подавления. Они осторожны.
Гарибальди тщетно обращается с воинственным призывом: «Сицилийцы, я привел к вам горсть смельчаков, откликнувшихся на героический зов Сицилии… У нас будут ружья, но сейчас достаточно любого оружия, если оно в руках смелого… Все — к оружию!» Но никто не присоединился к колонне, тронувшейся в путь 12 мая в пять часов утра.
«Тысяча» должна доказать сицилийцам, что она может побеждать.
Первый бой, решающий для похода, состоялся в Калатафими. Неаполитанские войска вышли из этого маленького городка на дорогу, ведущую в Марсалу. В этот день, 15 мая 1860 года, стояла очень теплая погода. На горизонте, возвышаясь над холмами, виднелись горы Центральной Сицилии. С вершин был виден храм Сежесты, последний уцелевший след греческого города. Дорога вилась по лощине Фиуме Гагжера. Сражению предстояло развернуться здесь, в исторических местах, среди холмов, сохранивших странные названия: Слезы Римлян.
«Тысяча» и бурбонцы сначала закрепились на высотах, затем и те, и другие в идущих волнами атаках, перешедших врукопашную, когда полководцы — Гарибальди, Биксио — уже не могли контролировать ход сражения, сошлись в бою.
Бурбонцы под командованием Сфорца, адъютанта генерала Ланди, имеют численное преимущество и хорошо вооружены современными винтовками и пушками. Перед ними «Тысяча», к которой присоединились немногочисленные крестьяне, — все они похожи на беспорядочную толпу. Но рожки сыграли «американскую диану»[31], и волна энтузиазма смела ряды неаполитанцев. «Здесь, — сказал Гарибальди, — мы создадим Италию или погибнем».
Этот бой стоил «Тысяче» тридцати двух человек убитыми и ста восьмидесяти ранеными: небольшие потери, но победа имела очень широкий отклик. Вражеская армия, и прежде сомневавшаяся в законности своих действий и военной целесообразности, вышла из Калатафими деморализованной. Она отступает до самого Палермо. Ланди смещен, его сменил Ланца. Международная пресса, внимательно следящая за гарибальдийским походом, в ужасе: банда «каких-то флибустьеров, без чинов и званий, о которой говорили с величайшим презрением, обратила в бегство многие тысячи лучших бурбонских солдат, имеющих в своем распоряжении артиллерию».
А Гарибальди, получивший титул «диктатора Сицилии», — «так как я всегда думал, что это спасительный выход в случае необходимости и во время потрясений, которые обычно испытывают народы», — немедленно поставил благодаря этой победе перед всеми европейскими правительствами и прежде всего перед Кавуром и Виктором Эммануилом проблему Юга Италии. Позволить ли ему продолжать? Да, поскольку его нельзя остановить и, если говорить о военной стороне дела, он, кажется, способен осуществить завоевание Королевства обеих Сицилий.
Но когда и как вмешаться, чтобы помешать ему и его окружению сохранить политическую инициативу, отвлечь национальный порыв от Пьемонтской монархии, чтобы поставить его — разве Крис-пи и столько людей, служащих ему советниками, не сторонники Мадзини? — на службу Республике?
Но главным результатом победы при Калатафими было пламя, охватившее всю Сицилию.
За несколько часов новость распространилась от деревни к деревне, на этих каменистых холмах, где они жмутся друг к другу, что ненавистный Бурбон разбит. На вершинах зажигают огни, чтобы передать известие. Сбегаются пастухи. Рассказ обрастает подробностями, становится легендой, обогащенный всеми пережитыми унижениями и несбывшимися надеждами. Берут приступом мелкие гарнизоны неаполитанцев, убивают солдат. Повсюду засады. Гарибальди превратили не только в освободителя от неаполитанской опеки, но также и от крупных владельцев латифундий и их управляющих. И «пиччьотти», присоединившиеся к «Тысяче», воображают, что началась социальная война, которая положит конец несправедливости и отдаст земли крестьянам.
И с этого времени начинается победный марш от Калатафими до Палермо, так как энтузиазм крестьян, сицилийское восстание внушают страх бурбонской армии. Они ведут себя, как войска, оказавшиеся в изоляции в крестьянской враждебной стране. Они убивают, грабят и жгут деревни, вызывая новые взрывы гнева, усиливая волну ненависти, которая вскоре накроет их с головой.
В маленьких городах — Алькамо, Партинико — «Тысячу» встречали с энтузиазмом. Подчеркивая героизм своих солдат, Гарибальди говорит о том, какое несчастье — сражаться против «итальянских солдат». Что касается местного населения, оно убивает бурбонских солдат «столько, сколько сможет».
«Какое ужасное зрелище! Мы находили на улицах трупы бурбонских солдат, съеденные собаками! Это были трупы итальянцев, убитых итальянцами: если бы они были свободными гражданами, они служили бы делу своей угнетенной родины, вместо этого из-за ненависти, спровоцированной их продажными хозяевами, они уничтожены, разорваны на куски собственными братьями с жестокостью, способной привести в ужас гиен!»
Изувеченные трупы, солдаты, сожженные в печах: тысячелетиями угнетаемые, задавленные нищетой, крестьяне дали выход ненависти и насилию, опережающих колонну Гарибальди, идущую к Палермо.
Гарибальди проявил себя, как тонкий стратег, деля свои войска на две группы, умело используя присоединившиеся к нему банды, особенности рельефа, дождь и густой туман, позволяющий маскировать маневры. Он использовал приманку — маленькую колонну, чтобы увести врага от Палермо, и дошел, таким образом, до Мизилмери, затем Гибилросса, недалеко от сицилийской столицы. Враг устремился к Корлеоне, в глубь Сицилии, преследуя гарибальдийский обоз. Приманка великолепно сыграла свою роль.
Но нужно было принять решение: Палермо, столица острова, была прекрасно защищена. Генерал Ланца располагал там, по крайней мере, двадцатью тысячами солдат. Гарибальди, несмотря на присоединившихся к нему сицилийцев, мог использовать для штурма всего несколько тысяч человек. Но падение Палермо в кратчайший срок положило бы конец власти Бурбонов над всей Сицилией. Следовательно, необходимо было атаковать город.
26 мая, приняв у себя в лагере многочисленных иностранцев — англичан и американцев, которые явно проявляют симпатию, предлагая оружие, Гарибальди во главе трех тысяч человек спускается по узкой тропинке от Джибилросса к главной дороге, ведущей к Порта Термини.
Через несколько часов после жестоких боев «Тысяча» входит в город, сметая баррикады, сооруженные солдатами генерала Ланца.
Открываются окна, жители Палермо приветствуют гарибальдийцев. Центр столицы взят. Но враг еще не побежден. Ланца собрал своих людей в крепости Кастелламаре, в его руках Палаццо Реале. Его пушки простреливают улицы. А из порта, где они стоят на якоре, неаполитанские суда бомбардируют город.
Бой за Палермо начался.
Город имеет форму прямоугольника, с широким променадом вдоль берега моря. С приходом Гарибальди началось настоящее восстание.
Бьют в набат. Женщины, дети, священники, францисканцы и, конечно, вся мужская часть населения, молодые горожане, патриоты вместе с пиччьоти — все строят баррикады. Повторяются сцены, знакомые всем восставшим городам: женщины бросают из окон стулья и матрацы, чтобы создать заграждения.
Перед лицом населения, освободившегося от страха, генерал Ланца и начальник палермской полиции Манискалько могут только попытаться терроризировать город.
Артиллерийские орудия форта Кастелламаре начали обстрел городских кварталов, но когда через равные промежутки времени стали падать люди, все население города сплотилось вокруг Гарибальди. В ночь на 27-е, под продолжающимся обстрелом, город освещен не только огнем пожара: это жители на свой лад, бросив вызов властям, приветствуют приход Гарибальди.
Поражает слепота последних. Сознают ли они, как велика опасность? Много раз власти заявляли, что они владеют ситуацией, что Гарибальди разбит. После многих часов сражения гарибальдийцам в самом деле не хватает боеприпасов, несмотря на то, что фабрики работают днем и ночью, изготовляя патроны.
Однако мало-помалу генералом Ланца, потерявшим всякую возможность связаться со своими войсками, окруженными в разных частях города, овладевает беспокойство. Тогда он предлагает двадцатичетырехчасовое перемирие. «Видит Бог, оно было нам необходимо, — пишет Гарибальди, — ведь нам приходилось изготовлять порох и патроны, которые сразу же шли в дело».
Правда и то, что Гарибальди не получил никакой помощи оружием или боеприпасами от итальянских кораблей, — а среди них был военный фрегат, — стоявших на якоре в порту и на рейде. Кавур наблюдает, предоставляя противникам показать, на чьей стороне окажется окончательный перевес сил.
Дни и часы, решающие для Гарибальди и его сторонников. Он проявил мужество, выдержку, способность принимать решения, даже непримиримость, несмотря на то, что в глубине души его грызла тревога.
Переговоры с адмиралом Манди проходили на борту английского судна «Ганнибал», стоявшего на рейде Палермо.
Перемена ситуации свидетельствует и о том, какое место теперь занимает Гарибальди на политической и военной шахматной доске: «Командир «Тысячи», слывший до сих пор флибустьером, вдруг стал Превосходительством», — констатирует Гарибальди.
Бесспорно, в ходе всего сражения, несмотря на неуверенность, связанную с неравенством сил, возможностью подкрепления, которое мог получить генерал Ланца — и он его получил, — необходимостью сделать трудный выбор: продолжать защищать город или вернуться в деревню, — Гарибальди проявил волю и профессионализм. Он твердо решил не оставлять Палермо на разграбление «остервенелой солдатне». Следовательно, он обязан был победить.
К счастью, Ланца деморализован, колеблется, чувствует, что в сложившихся условиях он не в состоянии удержать контроль над столицей: восстание в Палермо — свидетельство мятежа, охватившего весь остров. Он знает о ненависти сицилийцев к своим войскам. Он просит продлить передышку, а каждый час, прошедший без боев, улучшает положение гарибальдийцев.
Множится число баррикад. Растет число их защитников. «Нельзя безнаказанно не считаться с народом, решившимся бороться до конца», — пишет Гарибальди.
Ланца остается капитулировать, получив для своих войск право вновь сесть на неаполитанские корабли. Ненависть палермцев к бурбонским солдатам так велика, что «красным рубашкам» приходится взять на себя их защиту.
Понадобилось почти тринадцать дней (эвакуация началась 19 июня 1860-го), чтобы «двадцать тысяч солдат деспотизма» смогли сесть на корабли. Весь остров охвачен воодушевлением. Последний, очень жестокий бой у Милаццо, затем капитуляция Мессины, — и в конце июля I860 года весь остров в руках Гарибальди, диктатора Сицилии.
Стоит ему переправиться через пролив шириной всего в несколько километров, и он уже на полуострове и сможет двинуться на Неаполь, Рим — кто знает?
Итак, впервые Гарибальди оказался во главе настоящего государства: Сицилии. Испытание властью показательно для человека. Оно обнажает все его слабости. Но Гарибальди остался все тем же, простым и скромным. В Палаццо Реале он занимает всего лишь три комнаты.
Весь мир приветствует его, как героя «фантастического приключения» (Виктор Гюго). Отовсюду стекаются иностранцы, чтобы вступить в его армию. Одни принадлежат к еще угнетаемым народам (венгры, поляки), другие — республиканцы (французы, например, Флотт, офицер, или Бурдон, врач, его мать итальянка, и он возьмет фамилию Бордоне). Много любопытных и искателей приключений. Писатель Максим дю Камп оказывается рядом с Александром Дюма, чья белоснежная яхта стоит на рейде Палермо. На ее борту шьют красные рубашки для волонтеров, и Дюма, в сопровождении очень молодой женщины (шестнадцати лет), живет, как в «романе», встречается с Гарибальди, отдает себя в его распоряжение, делает заметки, готовит повесть, которую опубликует под названием «Гарибальдийцы».
Французский дипломат Анри д’Идевилль, занимающий пост в Турине, смог оценить несколькими неделями ранее энтузиазм и решимость Дюма. Он рассказывает:
«Весь город в то же утро узнал о его приезде; на другой день у маркизы Альфиери меня расспрашивали о моем соотечественнике. Маркиза меня тотчас же попросила отправиться к Дюма и просить его от ее имени, если ему это будет приятно, провести у нее вечер, — он встретится там с графом Кавуром, многими политическими деятелями и учеными.
Дюма великолепно принял меня, но отклонил приглашение племянницы господина Кавура.
«Передайте мою благодарность маркизе Альфиери, я сожалею, но не могу его принять. […] И вот почему: через двадцать четыре часа я уеду из Турина, сяду в Генуе на корабль и через три дня буду у Гарибальди. Я с ним не знаком, но написал ему. Он меня ждет. Этот человек — герой, искатель приключений с возвышенной душой, готовый персонаж романа. С ним, о нем я хочу что-нибудь написать. А что вы хотите, чтобы я делал с Кавуром? Кавур — великий государственный деятель, безупречный дипломат, это талантливый человек. Он умнее Гарибальди, разве я этого не знаю? Но он-то не носит красной рубашки! На нем черный фрак, белый галстук, как у адвоката или дипломата. Я увижусь с ним, поговорю и, как это уже столько раз бывало с другими, попаду под влияние его ума и здравого смысла. И прощай, мое прекрасное путешествие! Мой Гарибальди будет испорчен. Поэтому я ни за что не хочу видеть вашего председателя совета. Я человек искусства и меня привлекает только Гарибальди».
Это увлечение — в Париже, Лондоне, по всей Италии, конечно, и даже в Соединенных Штатах — не вскружило голову Гарибальди. Палермо и Сицилия для него всего лишь этап. Остается Неаполь, Рим и объединение всей Италии. Так, например, он отказывается издать декрет о присоединении Сицилии к королевству Виктора Эммануила II:
«Я пришел сражаться за Италию, а не ради одной Только Сицилии. Но если Италия не будет полностью объединена и свободна, ни одна из ее областей никогда не добьется победы. Цель моего предприятия связать в единый пучок все разорванные и порабощенные части».
Эта бескомпромиссная позиция тревожит Кавура.
Пауза, которую Гарибальди вынужден сделать перед тем, как решиться переплыть Мессинский пролив, используется всеми европейскими государствами для переговоров.
Из Неаполя Франциск П, чтобы спасти то, что у него осталось, призывает Наполеона III и Лондон все хорошо взвесить. Но как — после того как столько говорилось о праве народов на самоопределение — запретить подданным Королевства обеих Сицилии стать гражданами Итальянского королевства? Наполеон III в конце концов скажет:
«Я хочу, чтобы Италия успокоилась, все равно, каким образом, но без иностранного вмешательства». А из Лондона ему вторит голос Джона Рассела: «Нам остается только присутствовать в качестве зрителей разыгравшейся в данный момент драмы».
Остается Кавур, которого по-прежнему тревожат намерения Гарибальди и его окружения. Он старается ввести в число советников генерала своих людей (Ла Фарина). Он посылает к нему Медичи с несколькими тысячами солдат. Он поверяет в письме одной из своих близких знакомых: «Если я на этот раз выпутаюсь, то постараюсь сделать все, чтобы больше не попадаться. Я, как матрос, который среди волн, поднятых штормом, клянется и дает обет никогда больше не подвергаться опасности, которую таит в себе море».
Но он прекрасно чувствует, что у него нет возможности помешать Гарибальди пойти еще дальше, переплыть Мессинский пролив. Тем более, что Виктор Эммануил разыгрывает свою собственную партию, предлагая Гарибальди не следовать советам, которые он сам «официально» так щедро ему дает, и не повиноваться. В результате на письмо короля, требующее «отказаться от идеи перейти на неаполитанский континент», Гарибальди 27 июля отвечает:
«Сир, мне очень трудно не повиноваться Вам, как я бы этого хотел. Сложившаяся сейчас в Италии ситуация не позволяет мне медлить: меня призывает народ. Я не исполнил бы моего долга и скомпрометировал бы дело Италии, если бы не прислушался к его голосу. Когда я освобожу население от гнета, я сложу свой меч к Вашим ногам, и с той минуты буду повиноваться Вам до конца моих дней».
Итак, Гарибальди занят только одним: объединением нации и борьбой за родину. Форма правления, которая будет в Италии — республика или монархия, — и большая или меньшая социальная направленность проводимой политики кажутся ему делом второстепенным. Обещание безоговорочно подчиниться королю ясно об этом говорит.
Может быть, Гарибальди раз и навсегда решил, что Италия не готова для республики и что, следовательно, ему нужно было довольствоваться борьбой за ее объединение. Но он мог хотя бы не делить свою славу с Виктором Эммануилом, превратив, таким образом, короля в «невиннейшего» из монархов, в человека, достойного уважения, но следующего плохим советам Кавура и генералов, всех тех, кого Гарибальди ненавидит и называет «холодными, расчетливыми господами из туринского министерства».
Как самый неискушенный из итальянцев, Гарибальди представляет себе доброго короля, окруженного злыми министрами…
Эта политическая ограниченность Гарибальди — результат его искренности и наивности — мешает ему использовать возможности мятежа, вызванного к жизни его походом на всем Юге Италии.
С приходом красных гарибальдийских рубашек сицилийские крестьяне вообразили, что их жизнь изменится. Для них Гарибальди своего рода Мессия, которому целуют руки. Первые решения временного правительства, такие как отмена налога на муку, декрет от 2 июня, предусматривающий раздел общинных земель, подтверждают эти надежды. То здесь, то там банды крестьян учиняют самосуд, начинают делить земли богатых помещиков.
Но в Сицилии, так же как недавно во время других революций, французской, например, крестьянская проблема стоит очень остро, и Гарибальди разрешает ее самым жестоким и консервативным способом.
Стремясь предотвратить мятеж деревень и сохранить поддержку правящих кругов, он подавляет огонь жакерий. Так, например, в герцогстве Бронте, у подножия Этны, в огромном поместье, управляющий которого был благосклонно настроен к гарибальдийцам, крестьяне, во главе с адвокатом революционером Никола Ломбардо 4 августа захватили владение и убили управляющего и всех его помощников. Порядок восстановила колонна гарибальдийцев, которой командовал Нино Биксио. Ломбардо и четверо его сообщников были приговорены к смерти и расстреляны.
Урок ясен всем крестьянам: в Сицилии изменится только знамя.
С этого времени число волонтеров, вступающих в войска Гарибальди, заметно уменьшается, и, главное, то здесь, то там вспыхивают очаги мятежа. В сентябре в Ирпинии произошло всеобщее восстание крестьян. Еще одному полку гарибальдйцев под командованием венгра Турра пришлось восстановить порядок в области; было уничтожено более ста сорока либералов.
Разочарование крестьян и их бунты возвещают о рождении «южного разбоя», который на протяжении многих лет будет заливать кровью весь Юг.
Можно ли было возглавить эту зарождающуюся социальную войну, которую Гарибальди пытался задушить репрессиями, или хотя бы использовать ее силу, чтобы повернуть Итальянское государство к реальному решению крестьянского вопроса? Нельзя ли было сразу же после освобождения Сицилии, опираясь на крестьян, принудить власти к переделу земель?
Но в этом направлении не было сделано ничего. Разочарование крестьянских масс было так же велико, как их иллюзии. Но Гарибальди не успокоил этим имущие классы. Сколько бы этот генерал в красной рубашке ни расстреливал крестьян, он все равно внушает опасения. Его республиканское окружение вызывает тревогу.
Таким образом, в Сицилии все те, кто дрожит за свои богатства и мечтает сохранить прежний социальный порядок, поворачиваются к Кавуру и Виктору Эммануилу II. Вот представители подлинного государства. Пьемонтская армия и ее карабинеры — истинные гаранты порядка.
Эти нотабли Юга проголосуют «за», как только им предложат войти в состав Пьемонта.
Что касается Гарибальди, для него лучше всего будет повиноваться королю, так как он лишил себя всякой возможности оказывать какое бы то ни было давление на монархию. Этот человек, которого представляют «флибустьером», революционером, чьи действия носят характер мятежа, умеет также (реализм или робость?) быть человеком порядка.
Гарибальди принадлежит своему времени. Конечно, Пизакане, а до него в Италии Буанорротти и столько других революционеров, более скромных, забытых или оставшихся неизвестными, слившихся с борьбой народа, имели более полное видение социальной действительности и вели себя по отношению к монархии более непримиримо, так что министрам короля не приходилось возносить им хвалу, а позднее воздвигать в их честь статуи.
Гарибальди избрал не эту политическую линию: он был и хотел быть патриотом, героем национального объединения, и в этом плане никто не может оспаривать его силу, реализм и действенность. Так же, как его нельзя упрекнуть в отсутствии проницательности.
Для достижения цели, которую он перед собой поставил, он действует даже вопреки пожеланиям монархии, сохраняя полную независимость. Он умеет реально оценивать препятствия, видит, когда они непреодолимы. Ради национальной независимости он готов к любому неповиновению. Остальное — социальная борьба крестьян Юга — не его дело. Его можно в этом упрекнуть. Измерить всю глубину вреда, который занятая им позиция принесла Италии. Но Гарибальди четко определил свой выбор.
Что касается других пунктов его «национальной» программы, он не отступает ни в чем: так он решается переправиться из Сицилии на континент и идти на Неаполь.
Предприятие рискованное — все зависит от неаполитанских и особенно французских кораблей, которые могли бы, если бы Наполеон III этого пожелал, блокировать Мессинский пролив. Но император ограничился тем, что просил корабли своей эскадры защищать на рейде Неаполя французских подданных. И так как Кавур не может противиться его действиям, у Гарибальди развязаны руки. При том, в каком состоянии разложения находится неаполитанская армия, это значит подарить ему победу.
Пролив преодолен в ночь с 19-го на 20 августа 1860 года. Гарибальди умело выбрал маршрут, проходящий много южнее Таормина — в Мелито ди Порто-Сальво. Единственным препятствием было качество собственных судов. Но Гарибальди знаток своего дела. Он умеет заделывать течь навозом и соломой и благополучно проводит свои суда от острова до континента.
Затем начинается переход через Калабрию. Форты сдаются вместе с гарнизонами и оружием. Поход превращается в «блестящий триумф».
«Мы шли вперед, — рассказывает Гарибальди, — посреди воинственно настроенного и восторженного населения, значительная часть которого была вооружена и готова бороться против бурбонского угнетателя».
Многие из восставших, как и сицилийские крестьяне, надеялись, что социальному неравенству будет положен конец. В данный момент они были вовлечены в национальную борьбу. Когда наступит разочарование, — а это случится быстро, — они повернут свои ружья против новых солдат порядка: пьемонтцев. И превратятся в преследуемых разбойников. Но иллюзия пока еще жива.
И, следовательно, гарибальдийские войска пользуются их поддержкой. Стоит конец августа. Гарибальди, считая, что Неаполь готов пасть, опережает свои войска.
Он проезжает часть пути, отделяющую его от столицы Королевства обеих Сицилий, в карете, окруженный друзьями, журналистами и иностранцами. Это уже победителя, а не генерала, которому предстоит начать сражение, приветствуют жители деревень, через которые он проезжает.
В Неаполе государство доживает свои последние минуты.
Последняя попытка Франциска II добиться от великих держав объявления города нейтральной зоной провалилась. Его министры торопятся поскорее перейти в другой лагерь. Сам министр внутренних дел Либерио Романо убедил Франциска II покинуть город и укрыться в Гаэтэ.
Александр Дюма, прибывший на своей яхте уже 23 августа, встречается с министром и, по слухам, убеждает его подготовить встречу Гарибальди в Неаполе.
Тем временем тот прибыл в Салерно, где 5 сентября узнал, что на стенах в Неаполе расклеены листовки, сообщающие об отъезде Франциска II в Гаэтэ. Мэр города, командующий Национальной гвардией, министр внутренних дел телеграммой приглашают Гарибальди как можно скорее войти в город. Он — «непобедимый диктатор», «искупитель Италии». Кроме своей собственной судьбы, власти обеспокоены прежде всего судьбой города, где столько «лаццарони» только и ждут, чтобы ослабел контроль. Вступление Гарибальди в Неаполь, как только король покинет его со своими войсками, гарантия порядка.
Пусть он приходит и поскорее — таково единодушное желание всех, кто боится беспорядков.
Гарибальди прибыл в Неаполь поездом 7 сентября 1860 года. Бурбонские войска взяли на караул. Его восторженно встречает толпа.
В самом деле, прекрасная сцена: юнга, ставший генералом, некогда приговоренный к смерти, изгнанник и флибустьер, проезжает через город в карете и устраивается в королевском дворце (он займет там самые скромные аппартаменты). Один из его первых поступков — воздание почестей (это им-то, франкмасоном!) в Сан Дженнаро[32] и присутствие при чуде «разжижения крови» в соборе и на торжественном богослужении «Те Deum»[33].
Гарибальди стал государственным деятелем. В течение несколько недель он в самом деле «диктатор», правящий на месте (и вместо). Франциска II Королевством обеих Сицилий.
Он предпринимает реформаторские меры: обязательное народное обучение, выплата пособия беднейшим. Он назначает Александра Дюма директором Национального музея, смотрителем искусств и раскопок Помпеи.
Эти меры беспокоят часть населения, которое после праздничных вечеров вновь столкнулось с привычными трудностями жизни.
Что изменилось? Неаполитанцев приглашают вступать в ряды гарибальдийских войск, вошедших в город много позднее их полководца. К «Тысяче» присоединится всего несколько десятков молодых людей — доказательство скептицизма населения, задавленного нищетой и развитием событий, на которое оно чаще всего не могло повлиять.
Кроме этой реальности Гарибальди пришлось противостоять интригам людей Кавура.
Он их предвидел. Они хотели его опередить, спровоцировать восстание в Неаполе и осуществить без него присоединение города к Пьемонту. Партия Кавура тем сильнее, что ее поддерживают слои крупных собственников, которым, как это было в Сицилии, Гарибальди, несмотря на всю его умеренность, не внушал доверия.
Он, чьей ставкой в игре была верность монархии, он, отдавший неаполитанский флот — а мог ли он поступить иначе? — военно-морскому флоту Сардинии, чувствует, что его хотят одурачить с помощью всех этих уловок, цель которых — его парализовать.
Посланники Кавура прежде всего сами разочарованы ситуацией, сложившейся в Неаполе. Им непонятен этот Юг, так резко отличающийся от Пьемонта. Маркиз де Вилламарини так пишет Кавуру 7 сентября, в день приезда Гарибальди в Неаполь: «На улицах несколько человек из народа, но массы пребывают в недостойной апатии… Ни воли, ни достоинства, ни мужества… Наряду с честными патриотами и либералами собираются люди, способные совершить любое преступление, субъекты с бурной репутацией, скрывающиеся от правосудия, или беглые каторжники, которые ради того, чтобы другие забыли о совершенных ими злодеяниях или ради того, чтобы добиться доверия и богатства, или даже ради осуществления личной мести, вносят свой вклад в политические потрясения, при которых рождается новый порядок».
А Гарибальди пишет: «Несколько дней, проведенных в этом городе, вызвали у меня скорее отвращение, в частности из-за интриг так называемых защитников монархии…»
В Неаполь прибыл Мадзини. Он советует идти на Север, к Риму. Но остается еще Франциск II, ставший лагерем в Гаэтэ с армией в пятьдесят тысяч человек. Гарибальди хочет выполнить свою миссию до конца: уничтожить эту монархию, сломив ее военную силу. Итак, он двинет свои войска к реке Вольтурно. Там, в Джайаццо, в отсутствие Гарибальди, вынужденного отправиться в Палермо, его войска были разбиты бурбонскими солдатами.
В то же время крестьяне, спровоцированные епископом из Изернии, при поддержке войск Франциска II подняли восстание. Его нужно было подавить.
Итак, война не закончена: она снова противопоставит итальянцев во главе с молодым королем Франциском II, отец которого был одним из самых жестоких монархов во всей Италии, другим итальянцам, «защищающим священное дело своей страны».
Последний бой, но жестокий, так как среди гарибальдийцев будет более трехсот убитых и три тысячи двадцать восемь раненых. Речь идет не о фиктивной войне, а о подлинном конфликте, столкнувшем отжившую политическую структуру с новым режимом, который отнюдь не будет гарибальдийским.
Гарибальди, который не имеет возможности создать свое собственное государство и никогда к этому не стремился, открывает это постепенно, по мере того, как обнаруживает происки Кавура.
В Турине правительство не бездействовало. Раз было невозможно помешать победам Гарибальди и опередить его в Неаполе, раз в этом скрытом соперничестве Гарибальди с Кавуром столько сражений было проиграно — необходимо было выиграть войну.
Кавуру известны планы Гарибальди: тот открыл их английскому послу как только прибыл в Неаполь. На расспросы сэра Генри Эллиота он ответил с полной определенностью: «Мои намерения ясны и справедливы: я собираюсь дойти до Рима. Когда мы овладеем этим городом, я преподнесу Виктору Эммануилу корону объединенной Италии. Освобождение Венеции будет его заботой… Рим — итальянский город… Каковы бы ни были препятствия, даже если возникнет угроза потерять все, что я выиграл, меня ничто не остановит. У меня нет другого пути, кроме Рима: объединение Италии должно завершиться».
Но как раз этого Кавур не может допустить. В Риме стоит французский гарнизон, и Наполеон III, при всем понимании ситуации, будет защищать папу. А Турин совершенно не хочет конфликта с императором.
Следовательно, с ним нужно начать переговоры. Можно разыграть прекрасную партию. Рим оставят папе, город защитят от Гарибальди, этого сторонника войны до победного конца. Но за оказанную ему услугу Наполеону III придется заплатить.
И этой платой будут папские государства, которые перейдут в пьемонтский кошель. Войска через Марки и Омбрию направятся к Неаполю. Они сомнут папских солдат, которыми командует французский генерал Ламорисьер, но они не тронут Рима и положат конец владычеству над Неаполем и Сицилией этого флибустьера Гарибальди.
Император в тупике. Чтобы выйти из него, он вынужден принять в Шамбери 28 августа 1860 года посланцев Кавура.
Переговоры были короткими. Наполеон III сказал Ла Фарина, министру внутренних дел Кавура, и генералу Чалдини, который должен командовать войсками: «Действуйте, но действуйте быстро».
Наполеон III сообщил телеграммой своему министру иностранных дел: «Господин Фарин говорил со мной очень откровенно. Вот его цель и цель господина Кавура: овладеть движением, сохранить для папы наследие Святого Петра, помешать какому бы то ни было нападению на Венецию, все еще остающуюся в руках Австрии…»
И когда итальянские войска пойдут на Неаполь, император выскажется еще яснее: «Я хочу угрожать, но не действовать».
18 сентября папские войска Ламорисьера разбиты в Кастельфидардо, сардинские войска овладели Анконой и Перузой. Они вошли в Неаполитанское королевство. Вся центральная Италия, за исключением Рима, попала под власть Виктора Эммануила II.
Кавур выиграл. Он сумел в последний момент завладеть плодами, сорванными Гарибальди.
Гарибальди полон горечи. Но связан своими собственными обещаниями, своей политической линией — верностью Виктору Эммануилу II, своей наивностью.
Он написал 11 сентября письмо королю с просьбой отстранить Кавура, но тот уже 8 сентября добился от Виктора Эммануила II полной поддержки своей политики.
Для Гарибальди, обратившегося к своим солдатам с воинственным воззванием: «К оружию, мужественные воины полуострова, к оружию…», призывая их готовиться к борьбе за овладение Римом, — это поражение. Италия не будет объединена полностью. Не только Венеция останется в руках австрийцев, но и Рим — в руках папы. Объединение Италии решается путем дипломатических компромиссов, и поход «Тысячи» — единственная инициатива, вырвавшаяся из-под контроля Кавура, иными словами, государства.
Но неравенство между Кавуром и Гарибальди, между силами, которыми каждый из них располагает, степенью их политической гибкости так велико, что отныне Кавур может полностью воспользоваться плодами гарибальдийского похода.
Сардинские войска с королем Виктором Эммануилом II во главе первыми вошли в Капую. «Они нашли в нас братьев», — скажет Гарибальди.
Столкновений удалось избежать, но ценой капитуляции Гарибальди и его отказа от своих целей. Его соратники, которых он просил включить в состав регулярной армии, на деле выброшены из ее рядов, 15 октября I860 года он подписал декрет, которым передавал диктатуру «в руки короля с момента его прихода». 26 октября на дороге, ведущей в Теано, государь и Гарибальди встретились.
Все стало на свои места — король не захотел, чтобы гарибальдийцы были в первых рядах предстоящего сражения. Слава должна достаться королевским войскам!
«Они поставили нас в хвосте», — пишет Гарибальди.
Он теперь всего лишь гражданин. Он может вернуться в Неаполь рядом с королем, под проливным дождем, толпа может в своих приветственных криках объединить его имя с именем короля — он прекрасно понимает, что у него нет больше возможности проявить какую бы то ни было инициативу.
«С людьми поступают, как с апельсинами, — жалуется он адмиралу Персано, командующему Сардинским флотом. — Когда сок выжат до последней капли, кожуру просто выбрасывают».
26 октября плебисцит подтвердил, что Неаполь, Сицилия, Омбрия и Марки отныне присоединены к королевству Виктора Эммануила, короля, которого в Теано Гарибальди приветствовал как «короля Италии».
Гарибальди — самый знаменитый из тех, кто одно время против сардинской монархии — когда она приговорила его к смерти, — часто вопреки ей и, наконец, вместе с ней создал это королевство. Но отныне он вызывает тревогу. Как внушал беспокойство в 1834 году, когда участвовал в заговоре в Генуе.
Он сам и обстоятельства изменились, но политика по-прежнему остается «государственным делом», а Гарибальди — вне государственной машины.
Он отказывается от чина генерала[34], который ему предлагают, как и от других подарков, которыми монархия хочет его наградить.
9 ноября в одиночестве он садится на корабль «Вашингтон», чтобы вернуться на Капрера.
Пресса отказалась сообщить время его отплытия. Он сам уберет швартовы корабля. На причале только немногие друзья.
Он поднялся по сходням со своим сыном Ме-нотти. Взял с собой только несколько небольших пакетов с кофе и сахаром, мешок овощей, мешок семян, ящик макарон, пакет сушеной трески и несколько лир. Он посылает своим соратникам последний привет: «До встречи в Риме», — прокричал он им.
Вся эта сцена — в духе Гарибальди: неаполитанская декорация, над которой возвышается Везувий.
В Монтевидео в центре знамени легиона был изображен этот вулкан.
Символ траура и гнева.
Как ни думать о том, что Гарибальди, несмотря на успех «Тысячи», по-прежнему во власти этих двух чувств?