Дикие сердца

— Я не знаю. Мы были заперты. Ни одна сигнализация не сработала. Он чертов призрак, этот тип.

— Киран?

— Ранен. Трижды ранен. Все еще дышит, но выглядит не очень хорошо. Он делает паузу, чтобы глотнуть побольше воздуха. — Это еще не все. Это плохо.

Я готовлюсь к худшему, и это именно то, что я получаю.

— Перед тем, как этот русский ублюдок сбежал с Райли ... Я ... Его голос срывается. — Я случайно выстрелил в нее. Это предназначалось ему, но она встала на пути.

Дыхание вырывается из моих легких со слышимым свистом. Моя жизнь проносится перед моими глазами.

Когда Слоан узнает об этом, мы все умрем. Киран, Паук, вся команда.

Включая меня.

Мне удается спросить: — Она жива?

—Я не знаю. Было темно. Черт возьми, босс, мне так жаль. Я убиваюсь из-за этого.

Я слышу правду об этом в абсолютном страдании в его голосе, но его вину придется отложить на потом. Сначала нужно разобраться с гораздо более важными делами. Я тяжело выдыхаю и переключаюсь в командный режим.

— Отвези Кирана в больницу. Когда он будет готов, проверь камеры. Посмотри, сможешь ли ты выяснить, как этот сукин сын попал внутрь. Затем убирайся и сожги все. Понял?

— Да.

— Я позвоню тебе через два часа. До тех пор ни с кем больше не разговаривай.

Я отключаюсь как раз в тот момент, когда входит Слоан. Она бросает один взгляд на мое лицо и говорит: — О, черт.

Это и благословение, и проклятие, что она так легко меня понимает.

Засовывая мобильник в карман, я медленно подхожу к ней, выдерживая ее встревоженный взгляд. — То, что я собираюсь тебе сказать, тебя расстроит. Тебе следует сесть.

Вместо этого она наливает виски. — Нахуй сидеть, гангстер. Я лучше думаю на ногах.

Я тянусь к ней, но она поднимает руку, останавливая меня. — Просто скажи мне прямо. Что случилось?

Я медленно вздыхаю, страстно желая заключить ее в объятия и сказать ей красивую ложь, но знаю, что это только разозлит ее.

Стараясь говорить ровным голосом, я говорю: — Малек нашел конспиративную квартиру в Бостоне. Он вломился внутрь. Произошла перестрелка. Он сбежал ... и забрал Райли с собой.

Лицо Слоан наливается кровью. Она стоит неподвижно, пульс бешено бьется сбоку на ее шее. Она медленно произносит: — Забрал. Ее.

Черт возьми, так трудно не заключить ее в объятия. — Да.

— Где она?

— Мы пока не знаем. Но мы найдем ее. Я делаю паузу, чтобы осознать это, затем мягко говорю: — Она была ранена, любимая. Подстрелена.

Слоан роняет пустой стакан и прикрывает рот обеими руками.

Я ничего не могу с собой поделать. Я должен прикоснуться к ней. Я хватаю ее и крепко прижимаю к себе, обхватывая руками ее спину и наклоняя голову, чтобы срочно что-то сказать ей на ухо.

— Я не знаю, насколько все плохо, но мы найдем ее. Я обещаю тебе. Мы сделаем все, что потребуется.

Она дрожит в моих объятиях, прерывисто дышит. Я думаю, у нее, возможно, шок.

Пока она резко не отстраняется и не пронзает меня убийственным взглядом.

— Ты также обещал мне, что она будет в безопасности в этой конспиративной квартире! Так что больше никаких обещаний, хорошо? Каков план игры? Как мы собираемся ее найти? Как мы собираемся вернуть ее? Что конкретно мы собираемся делать?

Это одна из многих причин, по которым я люблю эту женщину. Эта ясность ума. Эта грация под давлением. Эта абсолютная, без дерьма, бесстрашная задиристость.

Мне почти жаль Малека.

Если моя королева когда-нибудь доберется до него, он пожалеет, что родился на свет.

— Я дам тебе знать. Предложу деньги. Много денег. Если кто-нибудь что-нибудь видел или слышал, нам быстро сообщат. Основные транспортные узлы будут под наблюдением. Если он попытается провезти ее через аэропорт или автовокзал, его остановят. И я позвоню Грейсону, как только мы закончим разговор.

Грейсон — мой куратор в ФБР. Если кто-то и сможет выяснить, где в США циркулирует печально известный русский убийца, так это он.

Слоан сглатывает. Она медленно кивает. Она облизывает губы. Затем она говорит то, что приводит меня в ярость.

— Я позвоню Ставросу, чтобы узнать, знает ли он что-нибудь.

— Абсолютно, Черт возьми, нет!

Когда она просто стоит и смотрит на меня слезящимися глазами, я чувствую себя полной задницей и понижаю голос. — Он дважды пытался убить меня за последний месяц.

— У него ничего не получилось. И ты знаешь, что у него ничего не получится, сколько бы раз он ни пытался. Этот человек стрелял только в рыбу. В них он тоже никогда не попадал. Он совершенно некомпетентен в убийстве.

— Он тоже одержим тобой.

— Совершенно верно. Он — наш лучший выбор.

— Я позвоню Казимиру. Он будет знать больше, чем твой никчемный бывший парень.

— Кейдж — твой враг. Он ненавидит ирландцев. Он ни хрена тебе не скажет.

Возможно, она права насчет этого, но этот ублюдок все еще у меня в долгу. Я удалил его досье из ФБР, черт возьми.

Она добавляет: — Если только я сначала не позвоню Нат.

— Я не думаю, что стоит ее вовлекать.

Игнорируя мой комментарий, она на мгновение задумывается, затем кивает, как будто приняла решение. — Она знает Райли с детства. Она захочет помочь. И если кто-то и может заставить Кейджа поговорить с тобой, так это она.

Не дожидаясь моего ответа, она достает сотовый из кармана джинсов и набирает номер своей подруги.

Я наблюдаю за ней, качая головой.

Тот, кто сказал, что это мужской мир, чертовски заблуждался.

22

Кейдж

Лежа голым в постели рядом с Натали, я чувствую, что у меня полный живот, полное сердце и пустые яйца.

У моей девочки наверное утром будут боли.

— Ты в порядке? — Что? — шепчу я, касаясь губами ее волос.

Ее смех мягкий и довольный. Положив голову мне на грудь, она прижимается ко мне теснее, прижимаясь всем своим обнаженным телом к моему. — Ты знаешь, что это так. Люди, вероятно, могли слышать мои крики в Сиэтле.

Я приподнимаю ее голову и нежно целую в губы. В тусклом свете комнаты я вижу, какие мягкие у нее глаза, какие полные преданности, и снова поражаюсь тому, что начинаю любить ее больше.

Такие плохие мужчины, как я, не заслуживают такой удачи.

— Ужин был великолепным.

— Спасибо. Я рад, что тебе понравилось.

— Понравилось? Я съела четыре порции этой лазаньи. Я чуть не вылизала тарелку.

Она шепчет: — Но вместо этого ты вылизал меня.

Мысли о том, как сильно она кончила на меня, заставляют мой член напрячься. Я рычу: — Ты чертовски честная, да я это сделал. И ты была громкой.

Ее смех такой сладкий, что мой член становится еще тверже. Я перекатываю ее на спину, прижимаюсь грудью к ее груди и снова целую, на этот раз жадно.

Когда мы выныриваем, чтобы глотнуть воздуха, она все еще смеется.

— Милый! Дай мне минутку перевести дыхание, ладно? За последний час у меня уже было три оргазма!

— Только три? Возмущенно спрашиваю я.

Это заставляет ее смеяться еще сильнее.

Она останавливается, когда начинает звонить телефон на тумбочке с ее стороны кровати.

— Женщина, — говорю я строго. — Что я тебе говорил о том, чтобы держать телефон рядом с кроватью?

— Что-то властное, но я это проигнорировала.

— Выключи его.

— Позвольте мне просто проверить и посмотреть, кто это, очень быстро. Это может быть Слоан.

— Это то, чего я боюсь.

Она толкает меня в грудь. Я не двигаюсь. Телефон продолжает звонить.

— Что, если я заключу с тобой сделку, что это последний раз, когда я держу телефон в спальне?

— Мы уже заключили эту сделку. Ты удачно забыла об этом.

— О... Точно. Она смотрит на меня снизу вверх, закусывая губу, молчаливо умоляя своими большими глазами лани.

— Нет, детка. Не смотри на меня так.

— Пожалуйста?

Ах, черт.

Она знает, что я не могу устоять перед этим милым, мягким тоном и этими милыми, нежными глазами. Я не знаю, зачем я вообще утруждаю себя попытками.

Я скатываюсь с нее с тяжелым вздохом и ложусь на спину, уставившись в потолок.

— Спасибо тебе, милый. Она наклоняется и чмокает меня в щеку, прежде чем схватить телефон и ответить на него.

— Алло?

Пока она слушает, наступает долгое молчание. Затем она выпаливает: — О, боже мой! Нет! Слоан, мне так жаль!

Это Слоан. Конечно, черт возьми, это она. И я уже могу сказать, что бы она ни рассказывала Нат, это какая-то гигантская авантюра, в которую мне придется вмешаться.

Мне следовало выбросить этот чертов телефон в окно, когда у меня был шанс.

Нат слушает еще несколько мгновений, затем настойчиво говорит: — Совершенно верно! Передай трубку Деклану прямо сейчас! Я тоже передаю Кейджу.

Она переворачивается, протягивает мне телефон и требует: — Тебе нужно поговорить с Декланом.

Я поворачиваю голову на подушке и смотрю на нее. Ровным голосом я говорю: — Натали.

—Не разговаривай со мной в таком тоне, Кейдж! Это важно! Младшую сестру Слоан похитил какой-то русский убийца по имени Малек, и в процессе в нее стреляли. Мы должны помочь найти ее!

Этот сукин сын.

Я сажусь и выхватываю телефон из ее рук. Рявкаю в трубку: — Начинай говорить, придурок.

— Пошел ты тоже, никчемный кусок дерьма. Ты имеешь к этому какое-то отношение?

— Я даже не знаю, про что ты говоришь.

— Нет? В вашей команде много наемников? Потому что у меня сложилось впечатление, что ты большой босс Братвы. И если это так, то ты должен точно знать, что, черт возьми, происходит на вашей территории. Или я переоценил твою силу?

Последняя часть произнесена с таким презрением, что у меня краснеет в глазах.

Я вижу его кровь. И его мертвое тело прямо посреди большой лужи.

— Просто переходи к сути, ирландец.

— Малек Антонов. Тебе знакомо это имя?

— Да. Он не находится под моей юрисдикцией.

Деклан кричит: — Вся эта чертова страна — твоя чертова юрисдикция, ты, чертов придурок!

Я закрываю глаза и медленно дышу через нос. Считаю до десяти. Когда я открываю глаза, Натали ходит обнаженная взад-вперед по кровати, грызя ноготь большого пальца.

То, что она так волнуется, — единственная причина, по которой я не вешаю трубку.

Тщательно контролируя свой тон, я говорю: — Он из Москвы. Ты не хуже меня знаешь, что в моей старой стране есть своя система подчинения.

— Не с нами, это не так.

— Мы существовали задолго до того, как возникла Мафия. Россия более чем в двести раз больше Ирландии. Все сложнее.

— Чушь собачья.

— Ладно. Хороший разговор. Проваливай к черту, Ирландец. Сердито глядя, я протягиваю телефон Нат. — Забери это у меня, пока я его не разбил.

Она сердито смотрит на меня в ответ, выпрямляясь и скрещивая руки на груди. — Закончи разговор, Казимир.

Ебануться. Она называет меня моим настоящим именем.

Она называет меня моим настоящим именем только тогда, когда у меня с ней проблемы.

Кипя от злости, я снова подношу телефон к уху. — Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты сказал мне, где я могу его найти.

— Понятия не имею.

— Ты чертов лжец.

— Да. Но не об этом.

Громкая гэльская ругня выходит за рамки. Это делает меня счастливым.

Пряча улыбку, потому что Нат наблюдает за мной, я говорю: — Возможно, если бы ты не пошел на эту кровавую авантюру и не убил его брата, ты не оказался бы в таком затруднительном положении. Просто мысль.

— Я не знал, что он его брат! Они жили в разных странах! И ты знаешь, у скольких из вас, чертовых русских, одинаковая фамилия?

— Хочешь бесплатный совет? В следующий раз, когда захочешь убить кого-то из Братвы, не делай этого.

Он разражается чередой грязных ругательств, таких длинных и язвительных, что мне приходится держать телефон подальше от уха, чтобы не оглохнуть.

Когда наконец наступает тишина, я снова прижимаю телефон к уху. — Позволь мне внести ясность. Я не знаю, где он. Я его не контролирую. Я не давал ему разрешения прикасаться к сестре Слоан.

Следует короткое молчание. — Но ты знал, что он был здесь. Ты говорил с ним. Я могу судить об этом по твоему голосу.

Так что, возможно, этот мудак умнее, чем я о нем думаю.

Возможно.

— Я не имею никакого отношения к этому похищению. Даю тебе слово.

Он усмехается. — Твое чертово слово.

Я понижаю голос. — Да. Точно так же я дал тебе слово, что не расскажу никому из твоих друзей из ирландской мафии или другим семьям, кто ты на самом деле. Или с кем ты работаешь. Потому что, если бы я это сделал, мы оба знаем, что бы уже произошло.

Во время его паузы я чувствую, как в его голове вращаются колесики со скоростью миллион миль в час. Но он продолжает молчать.

— Спасибо, что не оскорбляешь мой интеллект отрицанием.

— Не за что. И я буду благодарен тебе, если ты не оскорбишь мой интеллект отрицанием.

— Нравится тебе это или нет, я говорю тебе правду.

— Я сейчас говорю не о Малеке.

Господи, он невыносим. Он ходит гребаными кругами. — Тогда о чем, черт возьми, ты говоришь?

— О твоей причастности к смерти Максима Могдоновича.

Он говорит это с такой абсолютной убежденностью, что я знаю, у него есть информация, которой у него быть не должно. Он не догадывается.

Он знает.

Черт.

Когда я на мгновение замолкаю, исключительно от удивления, Деклан говорит: — Ты помнишь Макса, да? Твой бывший босс? Погиб во время тюремного бунта, удобно подняв свою безжалостную задницу на первое место? Забавно, как это произошло. Интересно, что сказали бы твои парни из Братвы, если бы узнали, что ты все это организовал?

— Ты невежественный слизняк.

— А ты — банка мочи. Я хочу сказать, что мы оба знаем друг о друге то, чего не должны знать. Давайте сосредоточимся здесь на важном вопросе. Скажи мне, где я могу найти этого ублюдка Малека. Где он живет? Куда ездит?

— Говорю тебе, я не знаю.

— Ты понимаешь, что все еще должен мне за то, что я удалил твое досье из ФБР?

— Не монимаю. Я позволил Слоан пожить у нас, пока ты занимался своими делами. Твой опасный бизнес, который теперь дует тебе в лицо. Я не должен был этого делать.

Его голос повышается. — Послушай меня, ты...

— Я дал твоей женщине приют. Мой долг выплачен. Конец.

Следует молчание, такое долгое, что я думаю, он мог бы повесить трубку. Затем он говорит: — Если ты поможешь мне, я окажу тебе услугу. Одну услугу. Все, что ты попросишь. Без условий.

— Хорошо. Выстрели себе в голову.

— Все, что угодно, кроме этого, ты, чертов придурок.

Когда я не отвечаю, он подсказывает: — Ты знаешь, что то, что я предлагаю, ценно. Все, что тебе нужно сделать, это дать мне что-то, на что можно опереться. Дай мне место, где можно поискать. Дай мне, блядь, все, что поможет нам найти ее, и я буду должен тебе оказать услугу. Без вопросов.

Я обдумываю это.

Дюжина различных чрезвычайно полезных вещей, о которых я мог бы его попросить, проносятся у меня в голове. Хотя мне неприятно это признавать, Деклан О'Доннелл — могущественный человек.

Никогда не знаешь, когда пригодится иметь такого человека в долгу.

И я специально сказал Малеку, чтобы он не причинял вреда женщинам, пока он мстит. Я очень четко дал это понять. Теперь девушка была подстрелена в процессе похищения, которого не должно было произойти.

Не просто какая-то девушка.

Тот, о котором заботится Натали. Тот, которого она хочет, чтобы я помог найти.

Решение принято.

— Ладно, ирландец. Ты заключил сделку. Позволь мне сделать несколько звонков. Я перезвоню тебе, когда что-нибудь узнаю.

Я вешаю трубку, прежде чем снова услышу его раздражающий акцент.

Затем, под нервным взглядом Нат, я начинаю набирать номер.

23

Райли

Боль повсюду.

В основном у меня в животе, но также повсюду во всем теле, везде сразу. Каждый вдох — агония. Малейшее движение — пытка. Даже воздух, задевающий мою кожу, причиняет боль.

Это так больно, что я хочу умереть.

Мои глаза закрыты, а разум вялый, притупленный тупой силой боли, но я все еще смутно осознаю, что меня окружает.

Я чувствую запах антисептика.

Я слышу слова, произносимые тихо на иностранном языке.

Я чувствую холодный укол металла, когда в мою руку вводят иглу, затем слабое жжение в вене.

Острейшая боль притупляется за считанные секунды. Мой стон благодарности — рефлекторный.

Звонит мобильный телефон.

Тяжелые шаги удаляются.

Голос, который я узнаю, говорит по-английски: — Я в пределах своих прав. Не тебе задавать вопросы.

Это Малек. Похоже, он в ярости.

Снова тишина. Затем он говорит быстрыми предложениями, проглатывая слова, слетающие с языка.

— Я забрал ее в качестве расплаты за Михаила. Что я буду делать дальше, тебя не касается. Это все объяснение, которое ты получишь, Казимир. Теперь она моя. Больше не связывайся со мной.

Тяжелые шаги приближаются. Малек снова говорит, на этот раз по-русски.

Также на русском языке кто-то говорит справа от меня.

Это мужской голос. Он звучит нервно. Я чувствую, что поблизости есть другие, которые молча наблюдают, такие же нервные, как и он.

Когда Малек отвечает, я понимаю его, значит, это должно быть по-английски. Но мой мозг затуманен, как ватный тампон. Что бы ни вкачали мне в руку, это быстро затягивает меня в бессознательное состояние.

— Сделайте это, — рычит он. — Если она умрет, то умрете и вы.

Слова ускользают — выскальзывают из моего понимания, даже когда они произносятся, поднимаясь с ленивым дуновением воздуха и отражаясь эхом от потолка, пока не затихают вдали.

Волна тьмы обрушивается на меня и поглощает целиком.

Подобно приливу, тьма медленно отступает.

Пятнистый свет проникает сквозь мои закрытые веки. Я чувствую его запах где-то рядом, этот пьянящий аромат густого ночного леса. Мой пульс учащается. Ровный механический писк ускоряется, чтобы соответствовать ему. Я должно быть подключена к монитору.

— Живи, птичка, — говорит Мал мне на ухо, его голос низкий и настойчивый. —Лети обратно ко мне.

Я приоткрываю веки достаточно надолго, чтобы мельком увидеть его там, парящего надо мной, как ангел смерти, прекрасного и неземного, его светлые глаза ярко горят.

Я понимаю, что он верит, что я умру.

Он берет мою холодную руку и сжимает ее. Сильно. Он грубо командует: — Живи.

Волна тьмы накатывает, чтобы снова забрать меня.

Меня поднимают сильные руки. Боль невыносима, но я не могу закричать. Я не властна ни над одной частью своего тела, включая голосовые связки. Я обмякла, мои конечности безжизненно болтаются, как у куклы. У меня не хватает сил даже на то, чтобы открыть глаза.

Мне тоже холодно. Ужасно холодно.

Я была погребена внутри айсберга.

Затем происходит движение. Дезориентирующее движение. Я не могу сказать, какое направление — вверх или вниз. Руки, которые несли меня, исчезли. Я растянулась на удобной поверхности.

Должно быть, я лежала ровно, но не помню этого. Я также до сих пор не могу открыть глаза.

Что-то мягкое и тяжелое накрывает мое тело. Низкий гул успокаивает мои кричащие нервы. Покачивание погружает меня в транс. Меня укачивает тепло и защищенность, и хотя боль в моем теле сильна, я чувствую себя странно спокойной. Спокойная и отстраненная от самой себя, как будто я невесомо парю в воздухе в нескольких футах от нее, наблюдая.

Может быть, я уже мертва.

Я думала, загробная жизнь будет менее болезненной, чем эта.

Покачивание замедляется, затем прекращается. Я вдыхаю воздух, пахнущий снегом.

— Добрый вечер, сэр. Могу я взглянуть на ваш паспорт, пожалуйста?

Голос мужской, дружелюбный и незнакомый.

После паузы дружелюбный мужчина заговаривает снова. — Как долго вы планируете оставаться в Канаде, сэр?

— Несколько дней.

— Вы здесь по делу или для удовольствия?

— Удовольствие. Я всегда хотел увидеть Ниагарский водопад с другой стороны.

— У вас есть что заявить?

— Нет.

Наступает еще одна пауза, затем дружелюбный мужчина желает Малу счастливого пути.

Снова начинается жужжание. Покачивание снова погружает меня в транс.

Я падаю обратно во тьму.

Когда я открываю глаза на минуту сто лет спустя, я лежу на спине в незнакомой кровати.

В комнате прохладно, светло и тихо, уютное размытое пятно. Без очков я не могу разглядеть детали того, что меня окружает, но это не похоже на больницу. И пахнет не как в больнице.

В воздухе отчетливо пахнет костром и сосновыми иголками. Плотными дождевыми облаками и влажным подлеском. Густым зеленым мхом, взбирающимся по стволам древних деревьев, окутанных туманом на вершинах.

Дикой природой, где нет людей.

Это напоминает мне о походе в Мьюир-Вудс, который моя семья совершала вместе, когда я была ребенком. Собирая хворост для костра, холодные ночи проводили, укрывшись в уютных спальных мешках, небо над головой усыпано сверкающими звездами. Мы со Слоан шептались и хихикали до поздней ночи в нашей палатке после того, как наши родители уснули в своей.

Это одно из последних хороших воспоминаний, которые у меня остались о нас двоих перед смертью нашей матери.

Мгновение я лежу неподвижно, просто дышу. Пытаюсь собрать воедино свою рваную лоскутную память. Всплывают лишь обрывки событий, краткие моменты осознания между долгими полосами черноты. Даже то, что я могу вспомнить, размыто и полно помех.

Я понятия не имею, сколько времени прошло.

— Здравствуйте? Есть здесь кто-нибудь?

Мой голос — кваканье лягушки. Во рту привкус пепла.

Тяжелые шаги приближаются, останавливаясь рядом со мной. Я знаю, что это он, еще до того, как он заговорит. Я бы узнала его походку и запах где угодно. Это темное присутствие, такое же мощное, как гравитация.

— Ты проснулась.

Удивление смягчает естественный грубый тембр его голоса. Удивление и кое-что еще.

Облегчение?

Скорее разочарование.

Я облизываю губы, сглатываю, кашляю. Когда мышцы моего живота сокращаются, возникает ощущение, что кто-то проткнул мне живот раскаленной добела кочергой. Я вскрикиваю от боли.

Он бормочет что-то по-русски, успокаивающие бессмысленные слова, затем поддерживает мою голову одной рукой и прижимает стакан к моим губам.

Вода. Ледяная и прозрачная. Это самое вкусное, что я когда-либо пробовала.

Я делаю большой глоток, пока в стакане ничего не остается. Он забирает стакан и проводит большим пальцем по моей нижней губе, ловя капельку.

Я шепчу: — Где я? Что случилось? С Кираном все в порядке?

Матрас прогибается под его весом. Он наклоняется надо мной, кладет руку рядом с моей подушкой, заставляя сфокусироваться его лицо. Он смотрит мне в глаза и отвечает на мои вопросы так же кратко, как я их задавала.

— Ты у меня дома. Тебя подстрелил твой телохранитель. Блондин. Я не знаю, жив ли другой. Я узнаю, если ты захочешь.

— Да, пожалуйста.

Он кивает. Мы молча смотрим друг на друга. Где-то снаружи трижды каркает ворона.

Это похоже на дурное предзнаменование, вроде стаи гусей, убитых самолетом, когда мы заходили на посадку в Бостоне.

— Я ... я не помню, как в меня стреляли.

Он снова кивает, но не отвечает на это.

— Со мной все будет в порядке?

— Ты потеряла почку. И селезенку. И много крови.

— Это да или нет?

— Это возможно. Как ты себя чувствуешь?

Я думаю об этом, подыскивая идеальное слово, чтобы описать ощущение крайней слабости, подавляющего истощения и пульсирующей, проникающей до костей боли.

— Дерьмово.

Он смотрит на меня в неулыбчивом, сосредоточенном на лазере молчании, затем внезапно говорит: — Суп?

Я растерянно моргаю, не зная, правильно ли я его расслышала, потому что мои мозги превратились в творог. — Прости?

— Как ты думаешь, ты сможешь что-нибудь съесть?

Теперь я понимаю. — Что это за суп?

Он хмурится. — Тот, что я приготовил. Ты хочешь суп или нет?

Мы говорим о супе. Это безумие. Сосредоточься, Райли. Узнай, что происходит. Я закрываю глаза и медленно выдыхаю. — Почему я здесь?

Он делает паузу. Затем его голос становится очень низким. — Потому что я хочу, чтобы ты была здесь.

Я боюсь открыть глаза, но все равно это делаю. Он смотрит на меня сверху вниз, и миллион невысказанных мыслей горят в его взгляде, и все они пугают.

Я стараюсь придать своему голосу твердость. — Как долго я здесь пробуду?

—Столько, сколько потребуется.

У меня не хватает смелости спросить его, что это значит, или сил справиться с тем, каким может быть ответ. Я просто прикусываю губу и киваю, как будто все это имеет какой-то смысл.

Он встает и уходит.

Я слышу звуки из соседней комнаты. На плите гремят кастрюли. Открывается и закрывается дверь. В раковину льется вода.

Затем он возвращается, снова садится на край кровати, держа в руках простую белую керамическую миску. Он ставит миску на маленький деревянный столик рядом с кроватью.

—Я собираюсь поднять тебя. Это будет больно.

Прежде чем я успеваю возразить, что мне и так уже достаточно больно, он подтягивает меня за подмышки в сидячее положение.

Он не преувеличивал: это больно. Это чертовски больно. Тысяча ножей вонзаются в мой живот и разрезают его на части. От боли у меня перехватывает дыхание.

Поддерживая меня одной рукой, другой он прислоняет подушку к изголовью кровати. Затем помогает мне лечь на нее спиной, нежно успокаивая, когда я стону.

Он снова садится рядом со мной, берет миску, зачерпывает в нее ложкой, затем подносит ложку к моим губам. Он терпеливо ждет, пока я справлюсь со своим прерывистым дыханием и открою рот, затем просовывает ложку между моими губами.

Суп горячий, сливочный и восхитительный. Я жадно глотаю, облизывая губы.

Он удовлетворенно хрюкает и скармливает мне еще ложку.

Только после того, как я наполовину опустошила миску, я заговариваю снова. — Как долго я здесь нахожусь?

— Со вчерашнего вечера. До этого ты провела шесть дней в больнице.

Я была без сознания неделю? Невозможно.

Он видит мой шок и говорит: — Ты была в травматологическом отделении, пока не стала достаточно стабильной, чтобы тебя можно было перевезти.

— Травматологическое отделение, — повторяю я, пытаясь вспомнить.

Там ничего нет. Это тупик. Глухая стена.

— Место, которым мы пользуемся неофициально. Тебе сделали операцию. Тебе давали анальгетики, антибиотики и гидратацию внутривенно. Переливание крови тоже делали. Он делает паузу. — Ты не должна была выжить.

Мой голос слабеет, я говорю: — Я говорила тебе, что я упрямая.

— Да. Ты и правда упрямая, ты смогла выжить.

Он смотрит на меня с таким жгучим намерением, что я начинаю смущаться.

Самосознание исчезает, когда синапсы моего поджаренного мозга решают снова включиться, и я вспоминаю кое-что, что сказал мне Паук, когда мы убегали от Малека в книжном магазине.

— Он правая рука короля московской братвы.

Важная часть — это — Москва.

Мое сердцебиение переходит в громоподобный галоп. Мой голос становится хриплым. — Когда ты сказал, что я у тебя дома ... где именно мы находимся?

Удерживая мой взгляд, он произносит одно слово.

Это не на английском.

Мои инстинкты подсказывают, что это название города, но это не может быть тем, о чем я думаю. Я отказываюсь верить, что это правда.

Я шепчу: — Куда ты меня привез? Где это место?

Он молчит. Его глаза полны тьмы. Такая глубокая, непроницаемая тьма, что кажется, будто смотришь в бездну.

— Ты уже знаешь, где находишься. И здесь ты останешься.

Затем он встает и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь.

24

Деклан

— У меня кое-что есть.

Звук голоса Казимира на другом конце провода приносит одновременно облегчение и мгновенное раздражение. — Прошло больше недели!

— Тебе повезло, что я вообще что-то нашел. Он делает многозначительную паузу. — Твой контакт в ФБР вышел на тебя?

— Ты чертовски хорошо знаешь, что он этого не делал, говорю я сквозь стиснутые зубы.

— Да. И мне пришлось убить троих мужчин, чтобы получить эту информацию. Так что не помешает немного признательности.

— Просто переходи уже к сути, черт возьми!

— Раз ты меня так любезно попросил, я сделаю это.

Его голос сочится сарказмом и самовосхвалением. Я бормочу себе под нос: — Этот чертов свинец меня убьет.

— Если повезет. Ты хочешь это услышать или нет?

Кажется, он удовлетворен тем, что мое молчаливое кипение — это да, и продолжает.

Я сразу же жалею, что он этого не сделал.

— Она в России.

Оправившись от шока, я спрашиваю: — Как? Мы наблюдали за всей страной. Аэропорты, автобусные терминалы, порты, все.

— Он скользкий ублюдок, вот как. А канадская граница, как известно, очень проницаема.

Канада. Он отправился на север. Черт. — Продолжай.

— Он угнал грузовик, сменил номера и контрабандой переправил ее через границу возле Ниагарского водопада. Умный ход, учитывая количество ежедневных туристических потоков, которые через них проходят. Грузовик был найден брошенным возле небольшого аэродрома в Гамильтоне, Онтарио. Они вылетели оттуда.

— Конечный пункт назначения?

— Родной город Малека. Москва.

Москва. Шестой по величине город в мире с населением более двенадцати миллионов человек.

И ни один из них не желает помочь нам найти Райли.

— Значит, она была жива, когда они покидали Штаты.

— Да. Хотя, судя по тому, что мне сказали, едва ли.

Это становится все лучше и лучше. — А теперь?

— Понятия не имею. Его след исчез. Никто точно не знает, где он живет, и никто в Москве не захотел со мной разговаривать.

Я огрызаюсь: — Тебе следовало предложить им деньги!

Он посмеивается. — Олигархов не интересуют деньги.

— Тогда в чем они заинтересованы? Что мы можем предложить им, чтобы они помогли нам?

После паузы Казимир говорит: — Я согласился помочь тебе в обмен на ценное одолжение. Личное одолжение. Это не распространяется на остальную Братву. Если вы хотите заключить сделку с Москвой, свяжитесь с ними сами.

Этот самодовольный придурок. Взбешенный, я рявкаю: — Я расскажу им о Максиме Могдоновиче.

— И я расскажу Толпе о твоей внеклассной шпионской деятельности. Шах и мат.

— Это не шах и мат, ты, притрушенный. В лучшем случае это патовая ситуация.

— Соглашайся не соглашайся. Суть в том, что я достал тебе информацию, которую ты искал. Теперь ты должен мне услугу. Я свяжусь с тобой, когда мне понадобится ее обналичить.

Он отключается, оставляя меня трястись от ярости.

Райли в Москве.

Как, черт возьми, я должен сказать это Слоан?

— Куда он ее увез?

Я оборачиваюсь на звук голоса Паука. Он стоит по другую сторону стола в офисе на конспиративной квартире и смотрит на меня затравленными, лихорадочными глазами.

Он прибыл в Нью-Йорк из Бостона два дня назад. С тех пор, насколько я могу судить, он не спал, не принимал душ и не ел. Он просто меряет шагами комнату, в которой находится, затем разворачивается и идет в другую сторону, все время скрипя зубами.

Он выглядит как семь оттенков дерьма. Два дюйма швов, расползающихся по виску от того места, где Малек ударил его рукояткой пистолета, не помогают.

Я засовываю телефон обратно в карман рубашки, складываю руки на груди и оглядываю его с головы до ног. — Тебе нужно немного отдохнуть.

Он настаивает: — Куда он ее отвез?

Я знаю его достаточно долго, чтобы знать, что он будет приставать ко мне с этим вопросом, пока не получит ответа. Поэтому я даю ему один, хотя не уверен, что его реакция заставит меня обрадоваться тому, что я это сделал.

— Москва.

Он на мгновение замирает, переваривая услышанное, затем хрипло спрашивает: — Как она?

— Едва жива, судя по тому, что сказал Казимир.

Он тяжело сглатывает, смотрит в пол, затем снова поднимает взгляд на меня и яростно спрашивает: — Во сколько я вылетаю?

— Ты не летишь.

Он делает шаг вперед, глаза сверкают, мускул дергается на его челюсти. — Я лечу. Нравится тебе это или нет, я еду в Москву. Это моя вина. Это моя ответственность. Я собираюсь найти ее.

Стараясь говорить ровным голосом, я говорю: — Ты пойдешь туда, куда я тебе скажу. Прямо сейчас ты нужен нам здесь.

Он разочарованно качает головой. — Я здесь бесполезен, и ты это знаешь. Я не могу сосредоточиться. Я не могу спать. Я, блядь, едва могу думать!

— Говори тише. Сделай вдох. Возьми себя в руки.

Он закрывает глаза, запускает руки в волосы и тяжело выдыхает. — Прости. Черт. Он опускает руки по бокам и смотрит в окно. Его голос понижается на октаву. — Я должен найти ее. Я должен. Я чертовски схожу с ума.

Что-то в его тоне заставляет меня пристально посмотреть на него.

Я знаю, что он тонет в вине за то, что произошло. Он винит себя больше, чем Слоан или я. Его страдания ощутимы. Он ходит под таким густым черным облаком страданий, что у него есть своя атмосфера.

Возможно, для этого есть причина, выходящая за рамки очевидного.

Внимательно наблюдая за ним, я говорю: — Мне нужно, чтобы ты присмотрел за Слоан, пока меня не будет. Я соберу команду, буду информировать тебя о наших успехах, как только мы доберемся туда.

— Я полечу! — рычит он, стуча кулаком по моему столу. — Я не спрашиваю разрешения!

Я не реагирую. Я просто стою и смотрю на него, пока он не понимает, что выдал себя.

Он никогда бы не говорил со мной с таким неуважением, если бы не его сердце.

Он опускается на стул рядом с собой, опускает голову на руки и стонет.

Через мгновение я тихо говорю: — Она не в твоем вкусе.

Он выдыхает. — Я никогда раньше не встречал женщину, которая могла бы заставить меня покраснеть.

Иисус Христос. От гнева мой тон становится жестче, чем должен быть. — Знаю ли я все, что мне нужно знать об этой ситуации?

Он вскидывает голову и умоляюще смотрит на меня. — Я никогда и пальцем ее не трогал. Клянусь могилой моей матери. Ничего не случилось. Она даже не знает.

— Ты хочешь сказать, что это только с твоей стороны симпатия?

— Да.

Я знаю, что он говорит правду. У Паука не такое лицо, которое может скрыть ложь.

Я поворачиваюсь к окну и смотрю на улицу, размышляя. Какое кровавое месиво.

Из-за моей спины Паук говорит низким, настойчивым голосом. — Малек будет ждать твоего прихода. Он будет ждать. Наблюдать. Меня никто не будет ждать.

— Он видел твое лицо. Он знает тебя.

— Он знает тебя лучше. Все знают. Ты идешь по улице в Москве, и в течение часа каждый из Братвы в стране будет знать, что ты там.

Он делает паузу, чтобы до меня дошло. — И ты знаешь, что не можешь уйти и оставить Слоан здесь. Даже если бы ты попытался, она бы тебе не позволила. Ты действительно хочешь, чтобы она последовала за тобой в Россию? Потому что мы оба знаем, что она бы это сделала. Так или иначе, она бы это сделала.

Я сердито говорю: — Я в курсе.

— Так пошли меня. Я могу прилететь незаметно, чего не можешь ты.

Вздыхая, я отворачиваюсь от окна и сажусь напротив него. — Москва огромная. У тебя может уйти десять лет на поиски. У нас даже нет отправной точки. Это все равно что искать одну-единственную песчинку на пляже.

—Да, — кивает Паук. — Итак, чем раньше мы начнем, тем лучше.

Мне не нравится выражение его глаз. В них нетипичный вызов. Намек на мятеж.

Я выдерживаю его мятежный взгляд и твердо говорю: — Ответ отрицательный. Я тебя не отпускаю. Это было бы смертным приговором. Я придумаю что-нибудь другое.

Паук, неглубоко дыша, пристально смотрит на меня. Я могу сказать, что он изо всех сил пытается контролировать свои эмоции и тщательно подбирает слова, которые заставят меня передумать.

Наконец, он сдается. Он встает и идет к двери.

Прежде чем уйти, он поворачивается ко мне. Удерживая мой взгляд, он тихо говорит: — Я не буду сидеть сложа руки, пока этот русский сукин сын делает с девушкой все, что ему заблагорассудится, Деклан. Я не буду стоять в стороне.

Он уходит, тихо закрыв за собой дверь.

Два часа спустя он пишет мне из Ла Гуардиа.

Мой рейс вот-вот взлетит. Я позвоню тебе, когда она будет у меня.

— Ты чокнутый сукин сын, — говорю я вслух пустой комнате, пораженный. — Тебя убьют.

Затем я беру телефон и звоню единственному человеку в мире, который может мне сейчас помочь. Человеку, который знает всех и вся, хотя он умер больше года назад.

Киллиан Блэк.

25

Райли

Я долго лежу неподвижно, уставившись в стену. Без очков мое зрение размыто, но я могу сказать, что стена сделана из бревен.

Я прикована к постели с огнестрельным ранением в бревенчатой хижине наемного убийцы в России. Я была без сознания неделю, и некоторые мои органы были удалены.

Я бы посмеялась, если бы мне уже не хотелось плакать.

Мне нужно в туалет, поэтому я осторожно перекидываю одну ногу через край матраса. Несколько минут спустя, когда мое дыхание приходит в норму, я перекидываю другую ногу и сажусь.

Боль такая сильная, что у меня слезятся глаза. Кажется, меня сейчас вырвет.

Малек появляется передо мной и берет за плечи. У меня такое чувство, что он хочет встряхнуть меня в гневе, но он этого не делает. Вместо этого он рычит на меня.

Тяжело дыша, я говорю ему под ноги: — Мне нужно в туалет.

— Тебе нужно оставаться в постели.

— Мне нужно. Воспользоваться. Туалетом. Ты можешь помочь мне встать или можешь убраться с моего пути, но я не собираюсь мочиться в эту кровать.

Тишина. Недовольное ворчание. Затем он осторожно поднимает меня за подмышки и стоит, держа, пока я стону, раскачиваюсь и пытаюсь сохранить равновесие.

— Черт. Черт!

— Сосредоточься на своем дыхании, а не на боли.

Я хватаю его за скованные предплечья и делаю глубокие вдохи, пока не пройдет самое страшное.

Я где-то когда-то читала, что огнестрельное ранение более болезненно, чем роды, и помню, как смеялась над этим. Например, как может проталкивание человека через пизду причинить меньше боли, чем попадание пули?

Вот как. Это проиходит прямо сейчас.

Роды только разрывают твое влагалище на части. Пуля разрывает все твое тело.

— У меня тоже выпала часть кишечника? Такое ощущение, что мои кишки вырвали и заменили бритвенными лезвиями.

— Огнестрельные ранения в живот — одни из самых болезненных из всех травм.

— Ты так говоришь, как будто у тебя есть личный опыт в этом вопросе.

— Да. Ты постоянен?

— Настолько, насколько я собираюсь быть. Это немного, но будь я проклята, если признаю, что, вероятно, упаду ничком, как только он отпустит меня.

Может, я и инвалид, но у меня все еще есть моя гордость.

— Ванная вон там. Он указывает на что-то.

— Это было бы полезно, если бы я могла увидеть, куда ты указываешь.

— У тебя настолько плохое зрение?

— По закону я слепая без очков.

— Я куплю тебе другую пару.

— Они у меня по рецепту.

— Позволь мне побеспокоиться об этом.

Он делает шаг назад, держа руки у меня под мышками. Я шаркаю вперед. Он делает еще один шаг назад. Так мы проходим половину комнаты, пока он не теряет терпение.

— Это займет вечность. Я отнесу тебя.

— Мне нужно пройтись. Это помогает притоку крови и заживлению. Слишком долгое лежание в постели после операции подвергает вас риску образования тромбов и проблем с легкими, таких как пневмония.

Я чувствую удивление в его паузе. — Откуда ты это знаешь?

Потому что именно это врачи сказали моей матери после операции по удалению яичников из за рака, но я не в настроении делиться болезненными личными историями.

Я сердито говорю: — У меня большой мозг.

Его ответ мягок. — У тебя необычно большая голова для такого маленького человека. К тебе когда-нибудь обращались из цирка, предлагали там поработать?

— Это даже ни капельки не смешно.

— Тогда почему у тебя кривятся губы?

— Такое лицо я делаю перед тем, как меня вырвет фонтаном.

Он берет меня на руки и несет остаток пути до туалета, как будто мы уже не обсуждали это. Когда он ставит меня рядом с унитазом и стоит там, скрестив руки на груди, уставившись на меня, я бледнею.

— Ты не будешь стоять прямо там, пока я писаю.

— Ты можешь упасть.

— Да, я могла бы. Это было бы подходящее время для тебя, чтобы появиться и помочь мне. Не сейчас.

Он не сдвинулся с места. Что, конечно, сводит меня с ума.

— Зачем было проходить все эти неприятности ради того, кого ты угрожал убить? Ты мог просто позволить мне умереть там, и покончить со мной.

Как будто он думает, что в его словах есть смысл, он спокойно говорит: — Ты получила пулю из-за меня. Теперь я несу за тебя ответственность.

— Я недостаточно здравомыслящая, чтобы разгадать эту логику.

Игнорируя это, он поворачивается, чтобы уйти. — Я буду прямо за дверью, если понадоблюсь.

Я облокачиваюсь на край раковины, в замешательстве уставившись на закрытую дверь, пока не решаю, что лучше присесть, пока не свалилась с ног. Осторожно двигаясь, я подкрадываюсь к унитазу.

— С тобой все в порядке? Из-за двери его голос звучит резко.

— Пока не услышишь громкий звук, считай, что со мной все в порядке.

— Мне показалось, я действительно слышал громкий удар.

— Это был просто звук, когда вся надежда покидала мое тело.

Только после того, как я заканчиваю пользоваться туалетом и смотрю на себя в зеркало над раковиной, я понимаю, что нижнее белье и длинная ночная рубашка, которые на мне, не мои.

Все последствия того, что это значит, отодвигаются в сторону явным ужасом от того, что я вижу свое отражение в зеркале.

Даже без очков я вижу, что выгляжу как Смерть.

Как буквальное, физическое воплощение Смерти.

Я бледна как мел. Мои глаза покраснели и впали. Губы потрескались, а волосы превратились в клубок шерсти, в котором, очевидно, побывали грызуны.

Я также похудела. Может быть, фунтов на десять. Мои ключицы торчат, как у скелета.

Не веря своим глазам, я прикасаюсь к своей щеке, затем к волосам.

Затем, ошеломленная реальностью своей ситуации, я начинаю плакать. Я прижимаюсь к раковине и разражаюсь рыданиями так громко, что не слышу, когда Мал врывается в дверь.

Не говоря ни слова, он заключает меня в объятия и прижимает к своей груди, пока я плачу.

Нет, это звучит слишком деликатно для того, что я делаю. Это срыв. Мероприятие для всего тела, сопровождающееся рыданиями, воем и причитаниями, тряской и трясучкой и большим количеством соплей.

Мал все это время молчит. Он просто обнимает меня.

Это единственная причина, по которой я не падаю на колени.

Когда самые громкие вопли стихают, а я превращаюсь в икающее, покрасневшее месиво, он отпускает меня на достаточное время, чтобы повернуться к раковине и взять салфетку. Он подносит её к моему лицу и говорит мне подуть, как будто я пятилетний ребенок с насморком.

Это удивительно успокаивает.

Я высмаркиваюсь в салфетку. Он вытирает мне нос, выбрасывает эту салфетку в мусорное ведро, берет другую и вытирает слезы с моих щек. Он поднимает меня на руки и направляется обратно в спальню.

Моя голова покоится у него на груди, глаза закрыты, я шепчу: — Я не понимаю, что происходит.

— Ты не обязана. Все, что тебе нужно сделать, это исцелиться, малютка. И на это потребуется время.

Услышав его прозвище в свой адрес, я снова начинаю плакать, но я шмыгаю носом и зажмуриваю глаза, чтобы слезы не выступили.

Я морщусь от боли, когда он опускает меня на кровать, но не издаю ни звука. Он поправляет подушку у меня под головой.

— Мне нужно проверить твои швы. Я собираюсь задрать твою ночную рубашку.

Я не утруждаю себя протестами. Я знаю, что он не послушает ни слова из того, что я скажу. Кроме того, у меня нет сил. Мал в роли моей сиделки —просто еще одна проблема, с которой моему бедному мозгу приходится бороться. Вся моя энергия уходит на то, чтобы не попрощаться с реальностью.

Нежными руками он задирает ночную рубашку и слегка ощупывает мой живот, пока я морщусь и стискиваю зубы.

— Вокруг швов нет признаков инфекции, — тихо говорит он. — И твой живот не твердый, что хорошо. Я сменю повязку, затем принесу тебе лекарства.

— Лекарства?

— Обезболивающее. Антибиотики.

— О.

— Мне нужно, чтобы ты немедленно сообщила мне, если у тебя появятся боли или отеки в одной из твоих рук или ног, если у тебя возникнет одышка или головокружение, или если у тебя появится кровь в моче.

Я закрываю глаза и слабо произношу: — О, боже.

—Пока не отчаивайся. Бывает что становится хуже. Даже если ты выздоравливаещь, у тебя может возникнуть посттравматический синдром. Это распространенный побочный эффект огнестрельного ранения. Кошмары, беспокойство, нервозность…

— Понятно, — перебиваю я. — Даже если я не окажусь в беспорядке, я, вероятно, все равно буду в беспорядке.

Он прекращает осмотр моего живота и смотрит на меня. — Ты молодая и сильная. У тебя хорошие шансы.

Что-то в том, как он произносит эти слова, заставляет меня нервничать. Я внимательно изучаю его лицо в поисках каких-либо подсказок, но выражение его лица нейтральное.

Подозрительно нейтрально.

— Подожди. Я все еще могу умереть, не так ли?

— Да. Сепсис не редкость для такого типа ран. У тебя также могут развиться тромбообразование, коллапс дыхательных путей, образование свищей, перитонит, абсцессы и другие опасные для жизни осложнения.

По крайней мере, он не приуменьшает это. Я должна отдать ему должное за это.

Я тихо говорю: — Ты просто лучик солнца, не так ли?

— Кроме того, имея только одну почку, ты никогда больше не сможешь употреблять алкоголь.

Я закрываю глаза и стону. — Думаю, я бы предпочла умереть.

— Посмотри на это с другой стороны.

— Другой стороны нет!

— Подумай обо всех деньгах, которые ты сэкономишь. И у тебя больше никогда не будет похмелья.

В его устах это звучит так рационально, что я не могу не рассмеяться. От этого меня пронзает еще большая боль, и смех быстро переходит в стоны.

Мал сжимает мою руку. Он бормочет: — Дыши носом. Это пройдет.

Я делаю глубокие, отчаянные вдохи через нос, сжимая его руку так сильно, что, наверное, ломаю кости.

Мне все равно. В первую очередь, это он виноват в том, что я оказалась в таком затруднительном положении.

Мои глаза закрыты, я говорю: — Моя сестра. Слоан. Она знает, что со мной случилось?

Наступает пауза, прежде чем он отвечает. — Да.

Я чувствую, что за этим скрывается запутанная история, но дальнейших объяснений он не предлагает.

—Значит, она знает, что я жива? И с тобой?

—Да.

Я открываю глаза и смотрю на него. Он стоит на коленях возле кровати, склонившись надо мной. Моя рука все еще в его. — Ты не боишься, что они попытаются прийти за мной?

— Если Деклан О'Доннелл ступит в эту страну, это будет последний шаг, который он когда-либо сделает.

Он говорит это с такой убежденностью, что я понимаю не только то, что он уже позаботился о том, чтобы это произошло, но и то, что ему не обязательно самому нажимать на курок.

—За ним следят люди.

Он просто кивает.

Мой голос звучит тихо. — Пожалуйста, не убивай его.

Он разочарованно качает головой. — Ты продолжаешь просить меня не убивать других людей, но ты никогда не просила меня не убивать тебя.

Я на мгновение задумываюсь. — Я почти уверена, что просила.

— Нет. Ты этого не делала. Ты только пригрозила вернуться из мертвых, чтобы преследовать меня, если я это сделаю.

— Я все это время была на девяносто процентов уверена, что ты не собираешься меня убивать. Почему ты сейчас так на меня смотришь?

Он решительно говорит: — Я собирался убить тебя.

— Нет, ты не собирался.

— Да, собирался.

— Ты хотел, но никогда не собирался. Это совершенно другое.

Тяжело вздохнув, он отпускает мою руку, встает и выходит из комнаты. Я кричу ему вслед: — Ты бы никогда так страстно не целовал меня, если бы действительно планировал убить!

—Скажи это моей покойной бывшей жене.

От этого у меня перехватывает дыхание, и не только потому, что у меня болит живот от усилий кричать. Я лежу там, и мое сердце колотится как сумасшедшее, думая обо всех способах, которыми он мог убить свою бедную бывшую, пока Мал снова не просовывает голову в дверь.

— У меня нет бывшей жены. Я никогда не был женат. Я сказал это только для того, чтобы напугать тебя.

— Это сработало.

— Я говорил тебе, что я плохой человек.

Это заставляет меня улыбнуться. — Да, но если бы ты был действительно плохим, ты бы не признался в этом.

Он на мгновение закрывает глаза, качая головой. — Мне нужно ненадолго отлучиться. Я постараюсь вернуться до наступления темноты.

Я снова начинаю паниковать. — Ты оставляешь меня здесь одну? Что, если я умру, пока тебя не будет?

—Тогда, я полагаю, мне нужно будет кое-что прикопать, когда я вернусь.

У меня отвисает челюсть. — Ладно, это было просто подло.

Я вижу, что он пытается не улыбаться. – Или ты бы предпочла кремацию? Я могу устроить для тебя погребальный костер, если хочешь.

— Это так не смешно.

— Это немного забавно.

— Нет. Это не так.

— Твои губы подергиваются.

— Это потому, что мне очень больно!

Его голова исчезает. Через мгновение он возвращается, держа в руках белый бумажный пакет.

— Что в этом пакете?

Он садится на край кровати и начинает доставать из сумки пузырьки с таблетками разных размеров и цветов. На некоторых из них есть этикетки, на других их нет. Те, что есть, написаны на какой-то тарабарщине, которая должна быть русской.

Когда он высыпает на ладонь несколько таблеток из разных флаконов и протягивает мне, я смотрю на таблетки с трепетом.

— Откуда мне знать, что это такое?

— Потому что я сказал тебе, что это такое.

— Да, но ты также только что сказал мне, что все это время собирался убить меня. Теперь я не могу тебе доверять.

С преувеличенным терпением он говорит: — Прими эти гребаные таблетки.

Я неохотно протягиваю руку. Он высыпает в нее таблетки и наливает воду из графина на ночном столике в стакан рядом с ней. Затем он протягивает ее мне с таким видом, будто у меня будут неприятности, если я скажу еще хоть слово.

Так что, конечно, я должна.

—Хорошо, но если я проснусь мертвой, клянусь, я вернусь, чтобы преследовать тебя.

— Я действительно начинаю жалеть, что спас тебе жизнь.

Улыбаясь его сердитому виду, я закидываю таблетки в рот и беру стакан воды, который он протягивает мне. Я проглатываю все таблетки одним большим глотком. — Фу. Я думаю, что то большое белое застряло у меня в горле.

— Это цианид. Через секунду ты не будешь беспокоиться о своем горле, потому что будешь мертва.

— Видишь, ты не можешь сделать этого сейчас. Я не знаю, шутишь ты или нет!

— Посмотри на мое лицо. Это мое шутливое лицо.

Выражение его лица абсолютно серьезно.

— О боже мой. Я только что кое-что поняла.

— Что?

— Ты придурок.

Уголок его рта приподнимается. — Не слишком ли ты торопишься с розыгрышем?

— По крайней мере, я не придурошная.

Он молча смотрит на меня, его глаза теплеют. Мне кажется, он хочет улыбнуться, но я не уверена, что он знает, как это сделать.

Затем он встает и оставляет меня в покое, сказав перед уходом, что вернется, как только сможет.

Когда он возвращается тем вечером, он весь в крови.

26

Райли

Сначала я этого не замечаю, потому что снаружи темно, внутри нет света, и я не могу видеть дальше, чем на несколько футов перед своим лицом без очков. Но когда он заходит в спальню и начинает зажигать свечи, которые расставлены повсюду, а затем садится на кровать рядом со мной, я замечаю его руки.

— Что это?

Он смотрит на темное пятно ржавого цвета на тыльной стороне ладони и пытается вытереть его о рукав пальто. Когда это не помогает, он предпочитает просто проигнорировать мой вопрос.

— Вот. Тут их должно быть достаточно, чтобы найти те которые подойдут.

Он кладет мне на колени объемный пакет.

— Что в нём?

— Ты бы поняла, если бы посмотрела.

Я открываю ее и заглядываю внутрь, удивленная тем, что нахожу. — Здесь около четырехсот пар очков.

— У тебя склонность к преувеличениям. Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил это?

— Да. Мой преподаватель творческого письма в колледже описал мое расширение языка как невероятное.

— Я уверен, что это был не комплимент.

— Я получила пятерку по этому предмету.

— Потому что он знал, что если он подведет тебя, тебе придется посещать занятия снова. Он не смог бы пережить это дважды. Примерь очки. Я принесу тебе что-нибудь поесть.

Он встает с кровати и обходит комнату, зажигая свечи, пока я примеряю пару за парой, выискивая достаточно подходящую. Я кричу: — Почему у тебя нет электричества?

— У меня есть электричество, — отвечает он из соседней комнаты. — Я просто не люблю флуоресцентные лампы.

— Так преобрети светодиодные.

— Они мне тоже не нравятся.

Наверное, я должна считать себя счастливицей, что ему нравится сантехника и туалет в доме.

— О! Я нашла пару, которая мне подходит!

Обладая ясным зрением, я с благоговением оглядываю комнату.

Стены и пол полностью сделаны из узловатого полированного дерева медового цвета. Тяжелые балки проходят по всей ширине потолка. Двери тоже деревянные, как и кровать, на которой я лежу, которая выглядит вырезанной вручную. На кровати несколько разноцветных шерстяных одеял и большой темно-коричневый мех, который, как я подозреваю, принадлежит настоящему животному.

Настоящее большое животное. Возможно, медведь.

Мебель простая, деревенская, с элементами ручной резьбы. В комнате нет компьютера, телевизора или часов, но есть книжный шкаф и камин.

На стене напротив меня также висит огромное чучело головы лося, которое смотрит на меня сверху вниз черными стеклянными глазами.

Это ужасно.

Мал возвращается в комнату, и мой ужас усиливается.

— О, боже мой, — шепчу я, увидев его.

Его лицо покрыто теми же брызгами ржавого цвета, что и на его руках. Сейчас они высохли, но по тому, как они стекали по его челюсти, я могу сказать, что когда-то они были жидкими.

Некогда ярко-красная жидкость, потемневшая от воздействия воздуха.

— Что?

— Ты весь в крови.

Он реагирует на эту ужасную новость так, как будто я только что сообщила ему свой знак зодиака: с полным безразличием.

Он ставит поднос на мой прикроватный столик, снимает свое тяжелое шерстяное пальто, бросает его на стул, затем снимает свою черную футболку с длинным рукавом и набрасывает её поверх пальто. Затем он стоит там обнаженный выше пояса, а я сижу в кровати с открытым ртом, гадая, может быть, у меня не только огнестрельное ранение, но и серьезная черепно-мозговая травма.

Человек не может быть таким красивым.

Я моргаю, чтобы прояснить зрение, но все, что я вижу, проплывая перед глазами, — это акры мускулистой плоти, украшенной созвездием татуировок. Его масса превосходит только его рост, который превосходит только выпуклость этой V-образной штуковины, идущей от его пресса, как стиральная доска, вниз, как пара мышечных стрелок, указывающих на лакомства в его промежности.

Он весь в татуировках, с ранами и в целом мужественный.

Опустошенная, я отворачиваюсь.

Я была ослеплена. Он выжег мне глазные яблоки. Я никогда больше не смогу видеть.

Он садится на край кровати и берет с подноса миску с дымящейся жидкостью, как будто все это совершенно естественно. Как будто он каждый день ходит полуголый с окровавленными руками и лицом.

Что, учитывая его род деятельности, вполне возможно.

— Сделай несколько глубоких вдохов, — спокойно говорит он, помешивая ложкой в миске. Он знает, что мой мозг работает со сбоями.

— Интересно, сколько раз тебе придется повторять мне это до конца этой недели, — говорю я слабо, желая обмахнуть свое пылающее лицо.

Он подносит ложку к моим губам и ждет, пока я соберусь с мыслями. Когда я наконец это делаю, мне удается проглотить полную ложку восхитительного супа.

Домашний суп моего похитителя-убийцы, которым он кормит меня, как ребенка.

Я сошла с ума. Это единственное объяснение.

— Тебе удалось отдохнуть, пока меня не было?

— Немного.

Он скармливает мне еще ложку супа. — Боли какие сегодня, сильные?

— Великолепные.

— Попробуй еще раз без сарказма.

— По шкале от одного до десяти — сорок семь.

— И без преувеличения, тоже. Если ты сможешь справиться с этим.

Я принимаю еще ложку, стараясь смотреть куда угодно, только не на его грудь.

Боже милостивый, его грудь. У него красивая грудь. Я имею в виду грудные мышцы. Так они называются?

За последние шестьдесят секунд я растеряла половину своего словарного запаса.

— Райли. Твоя боль. Как сильна?

— Ладно, извини. Хм ... больно.

Он бросает на меня суровый взгляд, но я слишком отвлечена, чтобы это пугало.

— Почему на тебе кровь?

— Я работал. Как твоя боль?

— Немного лучше. Или, по крайней мере, не хуже.

Кажется, это его удовлетворило, он кивает и протягивает еще одну ложку супа. Мы оба молчим, пока я доедаю тарелку, поочередно глядя на одеяла, стены, потолок и ужасающего лося, куда угодно, только не на него и его опустошающую красоту.

Затем он откладывает ложку и миску в сторону и говорит, что собирается принять душ.

Он встает и направляется в ванную, оставляя меня распластанной на кровати, обессиленную видом его тела и единственным словом, которым он объяснил наличие крови.

Работа.

Сегодня он работал.

Занимался убийствами.

Убийством людей.

Мой мозг отказывается с этим справляться. Я просто не могу примирить мысль о Мале, нежном, внимательном смотрителе, который промывает мои раны и кормит меня супом, с Малом, парнем, который зарабатывает на жизнь тем, что убивает людей. Который приехал на Бермуды, чтобы убить Деклана.

Кто, возможно, хотел, а возможно, и нет, убить меня.

Я нахожусь за тысячи миль от дома, раненая, испытываю ужасную боль, в чужой стране, куда меня привезли в бессознательном состоянии, где я могу умереть от осложнений после огнестрельного ранения, полученного моим телохранителем, или от контрабандной операции на животе, которую я перенесла, чтобы выжить.

Это так чертовски много.

Я снова начинаю плакать, ненавидя себя с каждой падающей слезой.

Слоан не стала бы плакать в такой ситуации. Она бы уже сделала машину для побега из "головы лося" и сожгла хижину дотла.

Когда Мал возвращается в спальню, я лежу, закрыв лицо руками, и судорожно втягиваю воздух.

Он отводит мои руки от лица и смотрит в мои слезящиеся глаза. Затем он говорит что-то, что звучит нежно и успокаивающе, но я не понимаю ни слова, потому что это по-русски.

— Ты же знаешь, я не знаю, что это значит.

— Да. Вот почему я не сказал это по-английски.

— Это что-то нехорошее.

— Ты бы так не думала, если бы знала, что я сказал.

Закусив губу, я смотрю на него снизу вверх. Его мокрые волосы зачесаны назад с лица. Белое махровое полотенце, обернутое вокруг талии, — единственное, что на нем надето. От него пахнет чистой кожей и здоровым мужчиной в расцвете сил, и святым Духом прошедшего Рождества, я не могу смотреть на него ни секундой дольше.

Я закрываю глаза, поворачиваю голову и шепчу: — Зачем ты привез меня сюда?

Он нежно складывает мои руки на груди и садится рядом со мной. Я чувствую, что он смотрит на меня, но отказываюсь открывать глаза. Через мгновение он задает свой вопрос, игнорируя мой.

— Почему ты подставилась под пулю из-за меня?

— Я не знаю.

— Да, это так. Скажи мне правду.

Его голос низкий и настойчивый. Я представляю, как эти красивые зеленые глаза смотрят на меня сверху вниз со своей обычной проницательной интенсивностью, и всем сердцем желаю, чтобы я сейчас не выглядела так, будто спала под мостом.

Я делаю глубокий вдох, выдыхаю и говорю ему нелепую правду таким тихим голосом, что он, вероятно, даже не слышит ее.

— Потому что я не хотела, чтобы ты умирал.

Его молчание долгое и напряженное. Он выдыхает. Затем он подносит мою руку к губам и целует ее, нежно касаясь губами костяшек моих пальцев, переворачивая мою руку и прижимаясь губами к моей раскрытой ладони.

Он встает с кровати, не говоря больше ни слова.

Я слышу, как он ходит по комнате, открывая и закрывая ящики. Его шаги удаляются. Когда они возвращаются, я открываю глаза и нахожу его полностью одетым, в ботинках и всем остальном. Он опускается в большое коричневое кожаное кресло в углу.

Он складывает руки на животе, откидывает голову назад и закрывает глаза.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь спать. Тебе тоже следует.

— Ты собираешься спать в этом кресле?

— Что я тебе только что сказал?

— Как ты можешь спать сидя? Разве в другой комнате нет дивана, на который ты мог бы прилечь?

Он поднимает голову и смотрит на меня. — Перестань беспокоиться обо мне.

— Но…

— Остановись.

Когда он понимает, что я собираюсь снова начать приставать к нему, он хрипло говорит: — Да, там есть диван. Нет, я не собираюсь на нем спать. Мне нужно быть в этой комнате. Мне нужно услышать, если ты закричишь. Я должен знать, если тебе больно или тебе что-нибудь нужно. Не спрашивай меня почему, потому что я тебе не скажу. А теперь давай спать, мать твою.

Его глаза сверкают на мне еще несколько мгновений, пока он снова не закрывает их, и я освобождаюсь от их обжигающей силы.

27

Райли

Сон ужасающе жесток.

Все начинается со стрельбы и становится хуже, повсюду разлетаются кровь и части тел. Я слышу крики и чувствую запах дыма. Здание, в котором я нахожусь, горит. Я пытаюсь бежать, но мои ноги бессильны. Стены загораются, затем загораются моя одежда и волосы. Моя кожа чернеет и отваливается от тела, как горящая бумага.

Я резко просыпаюсь со сдавленным криком, мое сердце бешено колотится.

— Все в порядке. Ты в безопасности. Я здесь.

Мал притягивает меня к своей груди. Он укачивает меня и бормочет успокаивающие слова по-русски, пока я дрожу и хватаю ртом воздух. Прижимаясь к нему, когда сон исчезает, я прячу лицо у него на груди.

Он мягко говорит: — В следующий раз, когда тебе приснится кошмар, напомни себе, что это сон. Это не реальность. Затем скажи себе, чтобы ты проснулась.

— Это не имеет смысла. Как я могу что-то сказать себе, если я сплю?

— Твое подсознание вспомнит, что я тебе говорил. С этого момента ты сможешь просыпаться от кошмаров. Это не избавит тебя от них, но поможет.

Я размышляю над этим, гадая, не снятся ли ему плохие сны, пока он не говорит:— Я собираюсь напонить ванну.

— Ты же недавно разве не принимал душ?

— Это не для меня. Это для тебя. Он отстраняется и проводит рукой по моим волосам. — От тебя воняет.

Я сухо говорю: — Это совсем не помогает.

— Помогает это или нет, но это правда. Выпей немного воды.

Он наклоняется к тумбочке и протягивает мне стакан, который берет оттуда. Он молча наблюдает, пока я не выпиваю половину воды, затем встает и идет в ванную.

Я шарю на тумбочке в поисках очков. Когда я надеваю их, я понимаю, что ужасающей головы лося больше нет.

Я нахожу это очень, очень тревожным. Мне это показалось?

Когда Мал возвращается в комнату, я указываю на пустое место на стене, где раньше обитало отвратительное существо. — Разве там не было лося?

— Нет. Прежде чем я успеваю возмутиться, что это окончательное доказательство того, что я сошла с ума, он добавляет: — Там был лось.

— О, ради всего святого.

— Я снял его.

Я обдумываю это несколько секунд. — Ты снял голову лося со стены после того, как я легла спать?

— Да.

— Почему?

— Потому что тебе она не понравилась.

Это заставляет меня удивленно моргнуть. — Значит, в дополнение к способности проходить сквозь стены, ты можешь читать мысли.

— Нет, но я умею читать по лицам. Твое лицо необычайно выразительно.

О, это замечательно. Что, черт возьми, должно было говорить ему мое лицо, когда он расхаживал без своей чертовой футболки?

Надеюсь, это было не то же самое, что говорили мои яичники, потому что у этих похотливых маленьких производителей яйцеклеток на уме только одно.

Мои щеки пылают, я опускаю взгляд на свои руки. Мал подходит к кровати, сбрасывает одеяло с моих ног и поднимает меня. Когда он несет меня в ванную, я говорю: — Я должна идти пешком.

—И ты будешь. Давай сначала приведем тебя в порядок.

У меня не так много времени, чтобы беспокоиться о части — давай, потому что он ясно дает понять о своих намерениях, когда ставит меня на ноги перед ванной и начинает стаскивать с меня ночную рубашку.

— Вау! Что ты делаешь?

Я так резко отстраняюсь от него, что теряю равновесие. Его рука обхватывает мое предплечье, он поддерживает меня, чтобы я не упала.

Он спокойно говорит: — Ты стесняешься. В этом нет необходимости. Я уже увидел всю тебя, все. что можно увидеть, внутри и снаружи.

Я в ужасе смотрю на него, мысленно отшатываясь от всех возможностей этого утверждения, пока он не дает мне подробное объяснение, которое не оставляет места для сомнений.

—Я стоял у изголовья твоей кровати, когда тебе вскрывали живот, чтобы извлечь пулю и поврежденные органы. Я обтирал тебя губкой, пока ты была под действием наркотиков. Я переодел тебя, сменил простыни и помог медсестре сменить твой катетер, когда он застрял. Нет ни дюйма твоего тела, с которым я уже не знаком.

Я зажмуриваю глаза и повторяю: — Проснись. Проснись. Проснись.

— Тебе это не снится.

— Это должно быть сном. Нет вселенной, в которой это могло бы быть реальностью.

Он нетерпеливо выдыхает. — Не драматизируй. Тело — это всего лишь мясо.

Я открываю глаза и возмущенно смотрю на него. — Простите меня за то, что я не лишена всякого чувства человечности, мистер Международный убийца, но мое тело для меня не мясо.

Он мгновение изучает выражение моего лица. — Ты злишься, потому что думаешь, что я, возможно, прикоснулся к тебе неподобающим образом?

— Иисус!

— Потому что я этого не делал. Я бы никогда не воспользовался подобным преимуществом. Я психопат, а не извращенец. Я твердо верю в согласие.

—Что ж, это потрясающие новости! Теперь я чувствую себя намного лучше!

Игнорируя мой язвительный тон и взрывную враждебность, он добавляет хриплым голосом: — И есть много вещей, на которые я хотел бы получить твое конкретное согласие, Райли Роуз, но прикасаться к тебе, пока ты без сознания, не входит в их число.

Я думала, что он трахнул меня раньше, я действительно так бы и сделала. Но это скручивает мой мозг в такой узел, что я теряю дар речи.

Он поворачивается к ванне и пробует воду рукой. Убедившись, что она нужной температуры, он закрывает кран и выпрямляется. — Нельзя мочить швы, поэтому вода покроет только твои ноги. Сначала я вымою тебе голову.

В противоположном от крана конце ванны стоит небольшой деревянный табурет, прозрачный пластиковый кувшин и большое продолговатое металлическое ведро. Указывая на ведро, он говорит: — Наклони голову над краем ванны.

Затем он снова дергает меня за ночную рубашку.

— Мал, я не могу. Я не могу раздеться перед тобой. Если эта рана не убьет меня, то смущение убьет.

— Смущение из-за чего?

— Что ты видишь меня обнаженной!

— Я уже видел тебя обнаженной. Я только что объяснил это.

— Ты не видел меня обнаженной, пока я бодрствовала!

— Итак, ты хочешь пахнуть, как в свинарнике, не так ли?

— Нет!

— Тогда позволь мне вымыть тебя.

— Ты так говоришь, как будто я неразумная!

— Чем быстрее ты преодолеешь свою бесполезную скромность, тем быстрее это будет сделано.

— Maл…

— Я обещаю, что ни на что не буду смотреть, как тебе это?

— Правильно. Ты ни на что не будешь смотреть, пока будешь мыть мне волосы и все мои обнаженные части тела. Я уверена, что тебе будет очень легко.

— Легче, чем жить с твоим зловонием.

— Знаешь что? Я только что решила, что ненавижу тебя.

— Ненавидь меня сколько хочешь, но в ванне.

После этого мы стоим в тишине. Он терпеливо ждет, я смотрю кинжалами ему в голову. У меня такое чувство, что он будет ждать до скончания веков, прежде чем заговорить снова, поэтому я начинаю первой.

— Неужели ты не можешь понять, каково это, должно быть, для меня?

— Да, я могу. И мне жаль. Я не хочу ставить тебя в неловкое положение. Но ты недостаточно окрепла, чтобы самостоятельно входить в ванну и вылезать из нее или поднять кувшин, чтобы ополоснуть волосы. Сомневаюсь, что у тебя хватит сил даже поднять кусок мыла.

Он кажется искренним, но я все равно прищуриваюсь, глядя на него.

Это человек, который зарабатывает на жизнь убийством людей. Я уверена, что он довольно опытный лжец.

— Я не буду принуждать тебя, — мягко говорит он. — Это твой выбор. Я просто хочу помочь тебе почувствовать себя лучше. Думаю, ванна поможет.

— Значит, я могу попросить тебя отнести меня обратно в постель, и ты это сделаешь?

— Да.

Он не колебался, что ослабляет мою враждебность. Я с тоской смотрю на воду, представляя, каково это — погрузиться в нее. Чтобы смыть с моей кожи запахи болезни и застарелого пота.

— К черту все, — бормочу я. Затем поворачиваюсь и сурово смотрю на него. — Но не делай это странным!

Он достаточно умен, чтобы не реагировать на это.

Когда он отворачивается, это сбивает меня с толку. — Что ты делаешь?

— Ты бы предпочла, чтобы я смотрел на тебя, пока ты снимаешь ночную рубашку?

Посмотрите, кто решил быть джентльменом.

Вздыхая, я снимаю очки и кладу их на раковину. Так будет проще, если я ничего не смогу разглядеть. Затем я хватаюсь за вырез ночной рубашки и пытаюсь стянуть ее через голову. Это борьба, от которой у меня перехватывает дыхание, но я справляюсь.

Когда я стою там в нижнем белье, я скрещиваю руки на груди и шепчу: — Готово.

Он поворачивается, поднимает меня на руки и медленно опускает в воду, становясь на колени рядом с ванной, пока я не оказываюсь полностью в ней, садясь, вытянув ноги перед собой.

Прикрывая грудь руками, я склоняю голову.

Он бормочет: — Я собираюсь помочь тебе лечь на спину.

Я киваю. Я чувствую жжение и покалывание на своих щеках и знаю, что они алые.

Поддерживая мои плечи рукой, он опускает верхнюю часть моего тела, пока я не упираюсь в спинку ванны. Я знаю, что выгляжу нелепо в трусиках, которые сейчас мокрые, но, по крайней мере, они черные, так что он не может видеть сквозь них.

Он обхватывает мою голову рукой и спрашивает, не хочу ли я полотенце, чтобы поддержать шею.

— Да, пожалуйста.

Я никогда не произносила двух более сложных слов. Мое самосознание обжигает.

Он кладет мне под шею свернутое полотенце для рук. Затем опускает кувшин с водой в ванну и выливает его мне на голову, массируя кожу головы, пока теплая вода струится по волосам.

Это так приятно, что я чуть не стону вслух от удовольствия. Но это ничто по сравнению с блаженством, которое я испытываю, когда он обеими руками втирает шампунь в мои волосы.

Его пальцы сильные и нежные. Он не торопится, рисуя большими пальцами круги на моих висках, поглаживая под затылком и шеей, слегка сжимая мышцы у основания черепа, пока намыливает мои волосы.

На мгновение я беспокоюсь, что у меня могут потечь слюнки, но быстро поддаюсь очарованию этого, ошеломляющей роскоши ощущений. Меньше чем через минуту я чувствую себя пьяной. Выдыхая, я опускаю руки с груди и опускаю их вдоль бедер в воду.

Мал начинает со мной разговаривать.

Темп неторопливый, тон низкий, он говорит по-русски. Звучит так, как будто он рассказывает историю или объясняет что-то важное. Я знаю, что это нарочно, что он намеренно не говорит по-английски, чтобы я не поняла, но почему-то меня это не беспокоит.

Он продолжает говорить, ополаскивая мои волосы. Плеск воды в металлической ванне звучит так, словно дождь барабанит по крыше. Он говорит, макая в воду кусок мыла и мочалку. Говорит, пока нежно моет мои руки, подмышки, грудь и шею.